А. А. КОРНИЛОВ
А. А. КОРНИЛОВ
Еще о Бакунине и его исповеди Николаю*
Еще о Бакунине и его исповеди Николаю*
Wahrheit und Dichtung1
* * *
КОММЕНТАРИИ
КОММЕНТАРИИ
Еще о Бакунине и его исповеди Николаю, Корнилов Александр Александрович, Год: 1921
Время на прочтение: 7 минут(ы)
M. A. Бакунин: pro et contra, антология.
СПб.: Издательство РХГА, 2015.— (Русский Путь).
* Помещая статью о Бакунине и его исповеди А. А. Корнилова, известного исследователя и автора книги ‘Молодые годы Бакунина’, считаем не лишним напомнить нашим постоянным читателям, что исповедь кающегося грешника, как называл себя М. А. Бакунин в своем обращении к Николаю, была впервые воспроизведена в существенных частях в No 10 ‘Вестн. литер.’ за 1919 г. По этой причине нам пришлось поступиться некоторыми цитатами А. А. Корнилова из бакунинской исповеди.
Когда Бакунин в артиллерийском корпусе был не только далек от всякой вины в революции или в революционной мысли, но даже говорил и думал в шовинистическом тоне, когда он находил ‘прелестными’ стихи Пушкина ‘Клеветникам России’ и говорил, что ‘Русские — не французы, они любят свое отечество и обожают своего государя’, — на самом деле он уже был революционером по темпераменту и ждал только своей очереди.
В первую очередь проявлением его революционных талантов была революционная вспышка против своего начальства, за которую он поплатился переводом в провинцию и отставлением от производства, вторая была длительная революция в семье. В то время он не интересовался политикой и даже презирал ее, но с азартом, последовательностью и страстью устраивал свой бунт против отца и против мужа в семье. Его настойчивые действия по части открытия глаз сестры Любеньки2 на невозможность ее брака с фон Рене, составление им комплота из своих сестер и из Бееровых3 и затем настойчивая, двухлетняя война с родителями за ‘освобождение другой сестры’ Вареньки4, были только первыми опытами его революционных действий. Затем его упорнейшая борьба за отъезд заграницу, причем он поехал на чужой счет и написал Герцену, у которого взял денег на эту поездку: ‘Я делаю это потому, что я беру у вас деньги не для удовлетворения каких-нибудь глупых и пустых фантазий, но для достижения человеческой и единственной цели своей жизни’. Добиваясь этой цели, он ‘причинил много горя своему старику-отцу’, но это действительно была человеческая и единственная цель — ‘сильная, никогда неудовлетворенная потребность знания, жизни и действия’. Во имя этой потребности он жил и действовал до конца, постоянно прогрессируя и изменяясь и в то же время оставаясь постоянно ей верен и неизменен, ‘Вся моя жизнь определялась до последних пор почти невольными изгибами и независимо от моих собственных предположений, куда она меня поведет — Бог знает! Чувствую только, что возвратиться назад я не могу, и что никогда не изменю своим убеждениям. В этом вся моя сила и все мое достоинство, в этом также вся действительность и вся истина моей жизни, в этом моя вера и мой долг, а до остального мне дела нет: будет, как будет’ {Из письма Анненкову, 28 декабря 1847 года из Брюсселя.}.
Лично Бакунин всю свою жизнь жил всегда на чужой счет — еще тогда, когда он брал у знакомых своих на это ‘гривенники’, о которых так красноречиво писал Белинский, и которых он никогда не отдавал, и вплоть до того времени, когда он голодал во время своих скитаний, и в революции, и в Лугано, и в Локарно, с женой, и один. И с мелкой, мещанской точки зрения его можно осуждать за это, или, проникнув глубже в самый ход его жизни, простить за это и вместе с Белинским воскликнуть: ‘…Мишель во многом виноват и грешен, но в нем есть нечто, что превышает все его недостатки — это вечно движущее начало, лежащее в глубине его духа’.
Исповедь Бакунина Николаю была далеко не единственная его исповедь. Его история начинается с исповеди и покаяния. Исповедь и покаяние отцу, исповедь и покаяние друзьям и сестрам, исповедь перед Анненковым5 и исповедь перед Николаем!.. И засмеялся бы Бакунин, если б услыхал, что по поводу его исповеди его упрекают, будто бы он перед Николаем стоял на коленях! Об этой исповеди он писал Герцену, ничем не будучи к тому вынужден, — он написал ему, что предупредил Николая, что будет каяться только в своих собственных грехах, так как ‘после кораблекрушения у него осталось только одно сокровище — честь и сознание, что он не изменил никому из доверившихся ему и потому, что он никого называть не станет’. ‘После этого quelque exceptions prè,s6, я рассказал Николаю всю свою жизнь за границей, со всеми замыслами, впечатлениями и чувствами, причем не обошлось для него без многих поучительных замечаний насчет его внутренней и внешней политики. Письмо мое, рассчитанное, во-первых, на ясность моего, по-видимому, безвыходного положения, с другой же — на энергический нрав Николая, было написано очень твердо и смело, — и именно потому ему очень понравилось’.
Нет сомнения, что Герцен потом подробно расспросил Бакунина о содержании этой исповеди, и Бакунин рассказал ему все. Если он рассказал то же М. П. Сажину, то, конечно, прежде всего рассказал это Герцену. Поэтому о сокрытии перед друзьями содержания исповеди не может быть и речи. Можно было не писать исповеди, или написать так, как она была написана. Другой тон ее в то время был бы немыслим. Совершенно верно, что Бакунин сказал в ней многое, чего не решился бы сказать на его месте никто другой. И Николай не рассердился — знак, что Бакунин верно понимал его душу. А рассказал он ему многое — помимо дружеских, прекрасных характеристик и рекомендаций своих друзей: Герцена, Прудона, Руге, Гервега, Николая Тургенева и др., Бакунин рассказывает о своем вступлении в восставший Париж и дает любопытную и живую характеристику ‘благородных увриеров’.
‘Государь! Уверяю вас, ни в одном классе, никогда и нигде не нашел я столько благородного самоотвержения, столько истинно трогательной честности, столько сердечной деликатности в обращении и столько любезной веселости, соединенной с таким героизмом, как в этих простых, необразованных людях, которые всегда были и будут в тысячу раз лучше всех своих предводителей!.. Если б эти люди, если б французские работники вообще нашли себе достойного предводителя, умеющего понимать и любить их, то он сделал бы с ними чудеса’.
Далее Бакунин подробно описывает выступления свои на Парижском съезде и останавливается на речи, в которой он, между прочим, сказал:
‘…Не менее ошибаются и те, которые для восстановления славянской независимости надеются на помощь русского царя. Русский царь, заключив новый, тесный союз с австрийскою династиею, не за вас, а против вас, не для того, чтобы помогать вам, а для того, чтобы возвратить вас насильно, вас, равно как и всех прочих бунтующих австрийских подданных, в старое подданство, к старому безусловному повиновению. Император Николай не любит ни народной свободы, ни конституций, вы видели живой пример в Польше. Войдя в Россию императора Николая, вы вошли бы во гроб всякой народной жизни и всякой свободы’.
А вот приведенное в ‘Исповеди’ же описание порядков, существующих в Российской империи:
‘Везде воруют и берут взятки и за деньги творят неправду! — и во Франции, и в Англии, и в честной Германии, в России же, думаю, более, чем в других государствах. На западе публичный вор редко скрывается, ибо на каждого смотрит тысяча глаз и каждый может открыть воровство и неправду и тогда уж никакое министерство не в силах защитить вора. — В России же иногда и все знают о воре, о притеснителе, о творящем неправду за деньги, все знают, но все же и молчат, потому что боятся, и само начальство молчит, зная и за собою грехи, и все заботятся только об одном, чтобы не узнали министр да царь. — А до царя далеко, государь, так же, как и до Бога высоко! — В России трудно и почти невозможно чиновнику быть не вором’.
А вот как отвечает Бакунин в ‘исповеди’ на вопрос: какого правления он желал бы?
‘Я желал республики. Но какой республики? Не парламентской. Я думаю, что в России более, чем где (нибудь), будет необходима сильная диктаторская власть, которая бы исключительно занялась возвышением и просвещением народных масс. Я говорил себе, что вся разница между таким диктаторством и между монархической властью будет состоять в том, что первая, по духу своего установления, должна стремиться к тому, чтоб сделать свое существование как можно скорее ненужным, имея в виду только свободу, самостоятельность и постепенную возмужалость народа, в то время как монархическая власть должна, напротив, стараться о том, чтоб существование ее не переставало бы никогда быть необходимым, и потому должна содержать своих подданных в неизменяемом детстве’.
Далее Бакунин останавливается — и не один раз — на всеобщей вражде к немцам — за что не раз вызывает сочувственные отметки Николая — и на готовности поляков и прочих славян объединиться против немцев и доходит в своем увлечении до того, что утверждает, что если бы Николай пожелал поднять славянское племя, ‘то они без условий, без переговоров, но слепо предавая себя вашей воле, они и все, кто только говорит по-славянски в Австрийских и в Прусских владениях, с радостью, с фанатизмом бросились бы под широкие крылья Российского орла и устремились бы с яростью не только против ненавистных немцев, но и на всю западную Европу!’ Тут уж Николай сделал пометку: ‘Не сомневаюсь, то есть я бы стал в голову революции славянским Mozaniello7: спасибо!’ На известии о том, что Бакунин собирался писать Николаю уже в то время покаянное послание, но не послал его, а разорвал, Николай написал: ‘жаль, что не прислал’.
Резолюции Николая вообще довольно характерны и представляют любопытное зрелище столкновения двух столь разнообразных и редко встречающихся фигур, каковы Бакунин и Николай. В конце исповеди Бакунин дает краткое и скомканное воспоминание о своих последних днях перед арестом — тут, очевидно, многое упущено и недосказано — и о своем поведении, о котором Герцен выразился так: ‘Бакунин, желая скрепить собственным примером союз, принял главное управление в защите Дрездена, там он покрыл себя славой, которой не отрицали его враги’.
Вообще, появление ‘Исповеди’ Бакунина в печати, несмотря на ее тон ‘кающегося грешника’, к тому же далеко не всегда выдержанный, во многом представляет выдающийся исторический интерес. Документ этот имеет всемирное литературное значение.
Впервые: Вестник литературы. Пг., 1921. No 12 (36). С. 12-13. Печатается по этому изданию.
Корнилов Александр Александрович (1862-1925) — русский историк и общественный деятель. Окончил Петербургский университет. Служил комиссаром по крестьянским делам в Царстве Польском, потом (до 1900) при иркутском генерал-губернаторе, заведуя крестьянскими и переселенческими делами. В 1891-1893 гг. принял активное участие в организации помощи голодавшим крестьянам в Тамбовской, Тульской и Воронежской губерниях. В апреле 1901 г. за участие в протесте 42 литераторов против избиения молодежи на Казанской площади был выслан в Саратов, где редактировал газету ‘Саратовский дневник’. Был одним из основателей конституционно-демократической партии, первые три года занимал пост секретаря ее Центрального комитета. В 1907 г. издавал газету ‘Думский листок’. С 1909 г. — профессор истории петербургского Политехнического института, где читал лекции по русской истории XIX в. Автор трудов о М. Бакунине, крестьянской реформе и др.
1 [Правда и поэзия (нем.).]
2 [Имеется ввиду Бакунина Любовь Александровна (1811-1838).]
3 [Сестры Беер — соседи Бакуниных по Прямухинской усадьбе.]
4 [Имеется ввиду Бакунина Барвара Александровна, в замужестве Дьякова (1812-1866).]
5 [Анненков Павел Васильевич (1812-1887) — известный литератор, критик-мемуарист, убежденный западник, представитель либерального просвещенного дворянства 1840-1850-х гг. Много путешествовал, знакомился с европейским революционным движением. Лично знал К. Маркса и находился с ним в переписке. Оставил весьма ценные воспоминания о Гоголе, Белинском, Герцене, Грановском, Бакунине и других выдающихся людях 1840-х гг. Был первым пушкинистом (подготовил к изданию и издал собрание сочинений Пушкина).]
6 [За исключениями (фр.).]
7 [Мазаньелло (Masaniello, сокр. от Томмазо Анъелло, Tommaso Aniello) (1620-1647) — итальянский рыбак, вождь народного антифеодального восстания в Неаполе в июле 1647 г., направленного против испанского господства. Восставшие сожгли налоговые документы, осадили дворец вице-короля и провозгласили Мазаньелло ‘генеральным капитаном народа Неаполя’. К повстанцам примкнули крестьяне Калабрии, Апулии и Абруцц, жители многих южно-итальянских городов. Вице-король вынужден был пойти на переговоры и отменить ставший причиной восстания введенный налог на фрукты, но в это же время организовал убийство Мазаньелло.]