Еще матеріалы для біографіи Г. И. Успенскаго.
Еще матеріалы для біографіи Г. И. Успенскаго.
Ник. Михайловскій.
‘Русское Богатство’, No 4, 1902
Еще материалы для биографии Г. И. Успенского, Михайловский Николай Константинович, Год: 1902
Время на прочтение: 29 минут(ы)
Слишкомъ десять лтъ тому назадъ Успенскій умеръ, какъ писатель и общественный дятель, и для него настала долгая, мучительная, полная страшныхъ видній духовная ночь, съ короткими промежутками просвтленія, въ своемъ род не мене страшными и мучительными. Теперь навки закрылись эти прекрасные скорбные глаза. Не жалть бы объ этомъ надо, а радоваться,— человкъ упокоился. Но, вдь, именно ‘упокоился’, а не успокоился, цною жизни куплено прекращеніе страданій. И какъ ни свыклись мы съ мыслью, что онъ конченный человкъ, его смерть не могла не ударить больно по сердцамъ знавшихъ его лично или даже только по его писаніямъ,— это вдь былъ ‘властитель думъ’ своего времени, къ слову котораго прислушивались съ трепетнымъ вниманіемъ. Затянутые въ водоворотъ текущихъ длъ, мы стали даже забывать или уже забыли этого давно конченнаго, хотя еще живого человка. Смерть воскрешаетъ его, и, можетъ быть, только теперь настало время полнаго подсчета того, что онъ намъ далъ и что мы въ немъ еще десять лтъ тому назадъ потеряли.
Какъ будто и начинается этотъ подсчетъ…
Успенскій отказался отъ публичнаго празднованія двадцатипятилтняго юбилея своей литературной дятельности на томъ основаніи, что слово ‘юбилей’ римуетъ съ непріятнымъ словомъ ‘мавзолей’. Въ послднее время мы были очень богаты юбилеями и, если не мавзолеями, то похоронами. Въ этихъ торжественныхъ случаяхъ, искренно или лицемрно, умно или глупо, правдиво или лживо, говорятся похвальныя рчи, вспоминаются или выдумываются достойныя хвалы черты жизни и дятельности покойника или юбиляра. Бываютъ, однако, исключенія. Относительно юбилеевъ исключеніе составляетъ г. Андреевскій, который всегда ухитряется сказать юбиляру какую-нибудь непріятность, а относительно похоронъ… Говорились рчи и на могил Успенскаго. Я не слыхалъ ихъ. Какъ это ни страннымъ покажется кому-нибудь, я былъ къ нему такъ близокъ въ жизни, что мн жутко было близко подойти къ той ям, въ которую его свалила смерть. Я не слыхалъ, но мн разсказывали. Одинъ ораторъ говорилъ, что покойникъ былъ гршникъ и болзнь ему была послана свыше во искупленіе грховъ или въ наказаніе за нихъ… О! вс вдь мы гршники, полагаю, ораторъ, такъ смло распоряжающійся высшими велніями, не безъ грха тоже, и благо ему, если на его душ даже вдвое больше грховъ, чмъ на душ Успенскаго… Другой ораторъ сказалъ приблизительно слдующее: талантъ Успенскаго былъ не выше средняго, но его искренность и чуткость и т. д. Этотъ другой ораторъ былъ извстный библіографъ Д. П. Сильчевскій. Очень почтенный библіографъ, но ему не мшаетъ иногда вспомнитъ слова, сказанныя великимъ художникомъ хорошему сапожнику: ne sutor supra crepidam. Нсколько боле понимающій въ этихъ вещахъ В. Г. Короленко въ краткой рчи, сказанной въ засданіи полтавскаго музыкально-драматическаго кружка, выразился такъ: ‘Въ могилу сошелъ крупный,— по моему мннію,— великій талантъ’. Да, это былъ великій талантъ, и даже г. Сильчевскій понималъ бы это, если бы не несчастныя условія всей жизни Успенскаго, благодаря которымъ этотъ великій талантъ являлся въ истерзанномъ вид…
Въ газетахъ, столичныхъ и провинціальныхъ, появилось множество некрологовъ, статей, замтокъ, воспоминаній о покойномъ. Все это пока очень бгло и отрывочно, но, надо надяться, будетъ обработано, дополнено, приведено въ порядокъ. Только я совтовалъ бы тому, кто возьметъ на себя эту обработку, не очень доврять этому газетному матеріалу. Въ состав его есть вещи очень интересныя и цнныя, но есть и много вздора, даже до странности пошлаго и несотвтствующаго ни простой фактической истин, ни достоинству только что зарытаго въ землю писателя. Напримръ, въ одной газет разсказанъ такой анекдотъ. Крамской написалъ портретъ Успенскаго. Выставку, на которой появился этотъ портретъ, постилъ и Глбъ Ивановичъ. Здсь къ нему подошелъ какой-то водочный заводчикъ С. и, отрекомендовавшись большимъ почитателемъ его произведеній, заявилъ, что онъ только что купилъ его портретъ. Когда Успенскій узналъ, съ кмъ онъ иметъ дло, онъ спросилъ заводчика-мецената, гд онъ въ свою очередь можетъ купить его портретъ, хотя бы фотографическій. Тотъ удивился: ‘что это вамъ вздумалось?’ — ‘Да я тоже большой почитатель вашихъ произведеній’,— отвчалъ Успенскій. Соль этого анекдота заключается въ намек на злоупотребленіе покойнаго писателя спиртными напитками, о которомъ я уже говорилъ въ прошлый разъ. Но сочинитель анекдота очевидно не иметъ понятія о духовномъ облик Успенскаго, если предполагаетъ возможнымъ для него такое пошлое остроуміе, да еще въ бесд съ незнакомымъ человкомъ. При томъ же обстановка анекдота сплошной вздоръ: единственный портретъ Успенскаго, бывшій на выставк, писанъ не Крамскимъ, а Ярошенкомъ, и не водочный заводчикъ С. купилъ его, а извстная харьковская дятельница по народному образованію X. Я. Алчевская.
Но подобные анекдоты еще съ полагоря,— въ нихъ разобраться не трудно. Гораздо хуже проскальзывающія въ газетахъ нареканія на редакціи періодическихъ изданій, въ которыхъ работалъ Успенскій, на литературный фондъ, на друзей покойнаго, отчасти на семью, которые будто бы были, мягко выражаясь, недостаточно внимательны къ нему. Хуже эти нареканія въ двоякомъ отношеніи. Во-первыхъ, они затушевываютъ ту атмосферу глубокаго уваженія и искреннйшей любви, которую Успенскій умлъ, вовсе, впрочемъ, объ этомъ не думая, создавать около себя и какъ писатель, и какъ человкъ (мы, его пріятели, часто шутили на тему о ‘глбъ-гвардіи’). Во-вторыхъ, не трудно проврить, былъ-ли когда-нибудь на выставк портретъ Успенскаго работы Крамского и былъ-ли онъ купленъ водочнымъ заводчикомъ С., но вовсе не такъ легко говорить о денежной или какой другой помощи знаменитому писателю. Я вынужденъ, однако, сказать объ этомъ нсколько словъ.
Я не знаю условій, на которыхъ Успенскій продалъ изданіе своихъ сочиненій И. М. Сибирякову и потомъ Ф. Ф. Павленкову (а также и прежнимъ издателямъ, Базунову и др.). Т. е. я, пожалуй, и знаю ихъ, много разъ слышалъ отъ него самого, но никогда не могъ уразумть. Вообще, мудрено было уразумть его финансовые планы. Не смотря на неустанную работу и хорошій гонораръ (въ ‘Отечественныхъ Запискахъ’ высшій, какой только платился журналомъ, равный гонорару Салтыкова), онъ, какъ я уже говорилъ въ прошлый разъ, всегда нуждался въ деньгахъ, нуждался всегда сейчасъ, сію минуту, не думая о будущемъ. Этимъ, конечно, пользовались ловкіе люди, какъ ни старались оберечь его близкіе къ нему. Вотъ, напримръ, сохранившаяся въ его бумагахъ записка Некрасова:
‘Глбъ Ивановичъ, по документамъ вашимъ я убдился, что ваши сочиненія могутъ быть выручены отъ Базунова, тоже думаетъ Унковскій. Мы уговорились съ нимъ пересмотрть еще вмст эти документы, позвать Базунова, устыдить его и взять отъ него записку. Но вотъ въ чмъ дло: вы не такъ поняли ту роль, которую я могу взять на себя въ качеств издателя: я не желаю покупать у васъ ваши сочиненія, я думалъ издать ихъ на свой счетъ, выручить свои деньги и затмъ остальной доходъ предоставить автору. Если вамъ это неудобно и вы можете найти для себя условія боле подходящія, то не стсняйтесь. Деньгами наличными я въ сіе время бденъ’.
Очевидно планъ практическаго, но доброжелательнаго Некрасова былъ выгоденъ для Успенскаго, но результатовъ этого плана пришлось бы ждатъ, а деньги нужны сію минуту, и Успенскій предпочелъ остаться въ тискахъ Базунова, можетъ быть прибавившаго, благодаря настояніямъ Некрасова и Унковскаго, грошъ къ тмъ двумъ грошамъ, за которые онъ купилъ изданіе. Не таковы были, разумется, мотивы Сибирякова и Павленкова. Напротивъ, въ ихъ дйствіяхъ видна даже какая-то излишняя опека и заботливость о будущемъ Успенскаго и его семьи, но, повторяю, я никогда не могъ понять этихъ сдлокъ и объ издателяхъ сочиненій Успенскаго вообще не намренъ распространяться.
Что касается литературнаго фонда, то я могу лишь заявить, что онъ не разъ выручалъ Успенскаго въ трудную минуту, а во время его болзни высылалъ на его надобности въ больницы, гд онъ содержался, извстную сумму ежемсячно. Правда, эта сумма была очень не велика, но она шла исключительно на нкоторыя мелкія личныя нужды покойнаго, на табакъ и т. п. Матеріальныхъ заботъ не онъ, главнымъ образомъ, требовалъ, а его семья (жена и шестеро малолтнихъ дтей), оставшаяся съ его болзнью безъ всякихъ средствъ. Честь поддержки этой семьи до того момента, когда дти станутъ на ноги, взялъ на себя кружокъ друзей. Съ этою цлью собранъ былъ изъ единовременныхъ и періодическихъ взносовъ особый ‘капиталъ семьи Успенскаго’, хранившійся въ литературномъ фонд, но совершенно отъ него независимый, при помощи котораго задача и была благополучно выполнена. Первоначально планъ поддержки былъ разсчитанъ на шесть лтъ, но приливъ данниковъ любви и уваженія къ Успенскому оказался достаточнымъ для расширенія задачи до восьми лтъ, и трогательно было видть въ списк этихъ добровольныхъ данниковъ рядомъ съ тысячными вкладчиками — вкладчиковъ грошовыхъ.
Наконецъ, врачи. Успенскій былъ въ трехъ больницахъ: очень не долго у д-ра Фрея въ Петербург, затмъ въ Новгородской Колмовской больниц, которою завдывалъ д-ръ Синани, и, наконецъ, въ Новознаменской больниц, находившейся подъ управленіемъ д-ра Реформатскаго. Какъ относился къ Успенскому знавшій его еще до болзни Б. Н. Синани, мы отчасти увидимъ изъ дневника послдняго, предоставленнаго имъ въ мое пользованіе. А д-ръ Реформатскій, перешедшій изъ Новознаменской больницы на другое мсто не задолго до смерти Успенскаго, говорилъ мн, что ему было особенно тяжело разставаться съ Глбомъ Ивановичемъ, хотя и трудно приходилось иногда съ нимъ. И я это понимаю. Т злоязычные люди, которые въ свое время палецъ о палецъ не ударили, чтобы какъ-нибудь и чмъ-нибудь скрасить тяжкую жизнь Успенскаго, а теперь, когда онъ переселялся въ невдомую страну, ‘ид же нсть болзнь, ни печаль, ни воздыханіе’ и когда ему уже ничего не нужно, клевещутъ на близкихъ къ нему,— эти люди не имютъ понятія о томъ, какъ неотразимо обаятельна была личность покойнаго, какъ никто, приближавшійся къ нему, не могъ не испытывать на себ этого обаянія…
Когда я въ прошлый разъ писалъ объ Успенскомъ, я былъ далекъ отъ мысли, что какъ разъ ко дню выхода мартовской книжки нашего журнала онъ будетъ уже мертвъ. Не то, чтобы я этого боялся или ждалъ, просто не думалъ. Случайно скопились у меня три собранія его писемъ, и я ими воспользовался, чтобы напомнить читающей публик о заживо-умершемъ писател. Теперь въ моихъ рукахъ есть новые біографическіе матеріалы, но біографіи Успенскаго я все-таки не берусь написать, пусть они такъ и остаются матеріалами.
На первомъ мст здсь стоитъ собственная автобіографическая записка, составленная имъ для Ф. Ф. Павлевкова, послдняго издателя его сочиненій, желавшаго издать и его біографію. Отдльныя мста изъ этой записки не разъ цитировались, но цликомъ она не была до сихъ поръ напечатана. Вотъ она.
‘Ф. Ф.! Вы хотите имть отъ меня біографическія свднія обо мн самомъ. Не разъ уже я получалъ предложенія отъ составителей разныхъ біографическихъ словарей, иногда даже съ приложеніемъ таблицъ, разграфленныхъ какъ участковые листки: ‘Лта. Гд родился. Званіе. Мсто ученія. Давно-ли почувствовалъ стремленіе’ и т. д. И при всемъ моемъ желаніи, я никогда не могъ удовлетворитъ желаній господъ составителей словарей. Не знаю, могу-ли исполнить и ваше желаніе, такъ какъ никакихъ мало-мальски опредленныхъ и кратко выраженныхъ подробностей моей нравственной жизни — никакимъ образомъ невозможно изложить въ краткой замтк, надобно перебрать все, что я написалъ, указать каждую страницу, объяснить отчего она написана такъ, а не иначе — чтобы видть, какія условія жизни заставили меня и жить, и думать именно такъ, какъ я думалъ и какъ писалъ. Личныя подробности моей біографіи врод того, что родился я 14 ноября 1840 г. въ Тул и тамъ учился въ гимназіи до 56 года, посл чего перехалъ и поступилъ въ Черниговскую гимназію, оттуда въ 61 году поступилъ въ С.-Петербургскій унив., откуда перешелъ въ московскій, гд благополучно курса и не окончилъ,— такія подробности, съ присовокупленіемъ свдній о моей жизни въ семь, въ семейной обстановк, все это разсказанное во всхъ подробностяхъ ршительно не иметъ въ себ даже и зародыша того, изъ чего сложилась моя литературная жизнь. Вся моя личная жизнь, вся обстановка моей личной жизни лтъ до 20-ти, обрекала меня на полное затмніе ума, полную погибель, глубочайшую дикость понятій, неразвитость и вообще отдаляла отъ жизни благо свта на неизмримое разстояніе. Я помню, что я плакалъ безпрестанно, но не зналъ, отчего это происходитъ. Не помню, чтобы до 20 лтъ сердце у меня было когда-нибудь на мст. Вотъ почему, когда ‘насталъ 61 годъ’, взять съ собою ‘въ дальнюю дорогу’ что-нибудь впередъ изъ моего личнаго прошлаго было ршительно невозможно — ровно ничего, ни капельки, напротивъ, для того, чтобы жить хоть какъ-нибудь, надобно было непремнно до послдней капли забыть все это прошлое, истребить въ себ вс вндренныя имъ качества. Нужно было еще перетерпть все то разореніе невольной неправды, среди которой пришлось жить мн годы дтскіе и юношескіе, надо было потратить годы на эти непрестанные похороны людей, среди которыхъ я выросъ, которые исчезали со свта безропотно, какъ погибающіе среди моря, зная, что никто не можетъ имъ помочь и спасти, что ‘не т времена’. Самая безропотность погибавшихъ людей, явное сознаніе, что все, что въ нихъ есть и чмъ они жили — неправда и ложь, и безпомощность ихъ, уже одно это прямо убждало людей моего возраста и обстановки жизни, что изъ прошлаго нельзя и не надо, и невозможно оставить въ себ даже самомалйшаго воспоминанія, ничмъ изъ этого прошлаго нельзя было и думать руководиться въ томъ новомъ, которое ‘будетъ’, но которое ршительно еще неизвстно. Слдовательно, начало моей жизни началось только посл забвенія моей собственной біографіи, а затмъ и личная жизнь, и жизнь литературная стали созидаться во мн одновременно собственными средствами, въ опустошенную отъ личной біографіи душу я пускалъ только то, что во всхъ смыслахъ противорчило неправд, каждая ‘малость’, которая радовала душу, гд бы я ее ни нашелъ — попадала теперь непремнно въ мою новую душевную родословную. Лицо, котораго я могъ не видть никогда, но обликъ и сущность котораго я чувствовалъ всмъ сердцемъ — мой родной, родственникъ, другъ. Чтобы ни случилось, я знаю, что ‘онъ’ есть, а стало-быть не надо и робть. Личная душевная жизнь и неразрывная съ ней литературная работа поддерживались во мн и подкрплялись долгіе годы безъ всякой личной или нравственной съ чьей-нибудь стороны поддержки, и такъ было до 68 года, когда я уже сталъ ощущать и нравственную поддержку добрыхъ и симпатичныхъ мн людей. Но лтъ семь — съ 62-го по 68-ой — во мн было упорное желаніе не ослабть въ неотразимомъ сознаніи, что у меня никакой прошлой біографіи нтъ… Одиночество въ этомъ отношеніи было полное. Съ крупными писателями я не имлъ никакихъ связей, а мои товарищи — люди старшіе меня лтъ на десять — почти вс безъ исключенія погибали на моихъ глазахъ, такъ какъ пьянство было почти чмъ-то неизбжнымъ для тогдашняго талантливаго человка. Вс эти подверженные сивушной гибели люди были уже извстны въ литератур, и живи они въ наше время, когда можно на полной свобод ‘плнять своимъ искусствомъ свтъ’ — они бы написали много изящныхъ произведеній, но захватила ихъ новая жизнь, такая, что завтрашній день не могъ быть даже и предвиднъ — и талантливые люди почувствовали, что имъ не угнаться за толпой, начинающей жизнь безъ всякихъ литературныхъ традицій, должны были чувствовать въ этой оживавшей толп свое полное одиночество… Сколько ни проявляй искусства въ поэм, роман —‘они’ даже и не почувствуютъ… Спивавшихся съ кругу талантливйшихъ людей было множество, начиная съ такой потрясающей въ этомъ отношеніи фигуры, какъ П. И. Якушкинъ. Въ такомъ вид въ пору было ‘опохмлиться’, ‘очухаться’, очувствоваться — и какая ужъ тутъ ‘литературная школа’! Похвальбы въ пьяномъ вид было много, посуловъ — еще больше, анекдотовъ — видимо невидимо, а такъ чтобы отъ всего этого повеселть — нтъ, этого не скажу. Даже малйшихъ опредленныхъ взглядовъ на общество, на народъ, на цли русской интеллигенціи ни у кого ршительно не было. Немудрено, что ясно сознаваемое горе заливалось сивухой самыми талантливыми людьми.
‘Созиданіе собственной своей новой духовной жизни приведо меня къ мысли, что мн нечего длать среди этихъ талантливыхъ страдальцевъ. Положимъ, что я хлопочу около какого-нибудь дйствительно талантливаго человка, провожая его домой и усаживая ‘со шкандаломъ’ на извозчик, или обороняя отъ ‘грубаго дворника’ и уговаривая не длать мордобитія, но вдь это уже въ двадцатый разъ и можетъ надость, наконецъ… Положимъ, что вотъ и этотъ знакомый писатель тоже человкъ огромнаго дарованія, но что же мн-то длать, если я, придя къ нему поговорить, вижу, что онъ ‘не въ себ’.
— Слышишь,— спрашиваетъ талантливый другъ,— какъ меня такой-то редакторъ ругаетъ?
Редакторъ, который ругаетъ, живетъ на Сергіевской, а тотъ, кто слышитъ его ругательства — въ Дмитровскомъ переулк…
— Ишъ лаетъ! А небось, до сихъ поръ восьми рублей не отдаетъ… Ухъ, какъ зашумлъ!..
Еще дв-три фразы, и вы видите, что человкъ въ блой горячк. Надобно идти къ доктору, тащить его въ больницу и лчить… А вылчится — жена не пускаетъ пріятелей къ мужу. Да и онъ боится ихъ, какъ огня, и самъ не идетъ никуда, боясь запить.
‘Несомннно, народъ этотъ былъ душевный, добрый и глубоко талантливый, но питейная драма, питейная болзнь, похмлье и вообще разслабленное состояніе, извстное подъ названіемъ ‘посл вчерашняго’, занимало въ ихъ жизни слишкомъ большое мсто. Не было у нихъ читателя, они писали неизвстно для кого и хвалили только другъ друга… Одиночество талантливыхъ людей вело ихъ къ трактирному оживленію и шуму. Ко всему этому надобно прибавить, что въ годы 1863—1868 все въ журнальномъ мір падало, разрушалось и валилось. ‘Современникъ’ сталъ тусклъ и упалъ во мнніи живыхъ людей, отводя по полкниги на безплодныя литературныя распри, а потомъ и былъ закрытъ. Закрыто и ‘Русское Слово’, и вообще мало-мальски видные дятели разбрелись, исчезли. Начали появляться какія-то темныя изданія съ темными издателями… Одинъ изъ нихъ, напримръ, когда пришли описывать его за долги, сталъ на глазахъ пристава сть овесъ, прикинувшись помшаннымъ (Артоболевскій). Когда, наконецъ, въ 1868 г. основались новыя ‘Отечественныя Записки’, первые годы въ нихъ тоже было мало уюта… Все, что собралось, было значительно поломано нравственно и физически, пока, наконецъ, дло не стало на широкую дорогу. Пока оно складывалось, житъ въ неустановившемся и неуютномъ обществ большей частью до послдней степени изломанныхъ писателей (съ новыми я едва встрчался еще), не было никакой возможности, и я ухалъ за границу. За границей я былъ два раза въ 1871 г., посл коммуны, при чемъ видлъ избитый и прусскими, и коммунарскими бомбами и пулями городъ, видлъ, какъ приговариваютъ къ смерти сапожниковъ и башмачниковъ, въ другой разъ я прожилъ тамъ подрядъ два года, по временамъ только прізжая въ Россію. Въ это время я былъ въ Лондон. Я мало писалъ объ этомъ, но многому научился, много записалъ добраго въ мою душевную родословную книгу навсегда… Затмъ прямо изъ Парижа я похалъ въ Сербію и въ Пешт встртилъ нашихъ. И объ этомъ я мало писалъ, но много передумалъ и навки много опять-таки взялъ въ свою душевную родословную. Затмъ подлинная правда жизни повлекла меня къ источнику, т. е. къ мужику. По несчастью, я попалъ въ такія мста, гд источника видно не было… Деньга привалила въ эти мста, и я видлъ только, до чего можетъ дойти бездушный мужикъ при деньгахъ. Я здсь, въ теченіе 1 1/2 года, не зналъ ни дня, ни ночи покоя. Тогда меня ругали за то, что я не люблю народъ. Я писалъ о томъ, какая онъ свинья, потому что онъ дйствительно творилъ преподлйшія вещи. Но мн нужно было знать источникъ всей этой хитроумной механики народной жизни, о которой я не могъ доискаться никакого простого слова и нигд. И вотъ я изъ шумной, полупьяной, развратной деревни забрался въ лса Новгородской губерніи, въ усадьбу, гд жила только одна крестьянская семья. На моихъ глазахъ дикое мсто стало оживать подъ сохой пахаря, и вотъ я тогда въ первый разъ въ жизни увидлъ дйствительно одну подлинную важную черту въ основахъ жизни русскаго народа — именно, власть земли.
‘Такимъ образомъ, вся моя личная біографія, примрно до 1871 г., ршительно должна быть оставлена безъ всякаго вниманія, вся она была сплошнымъ затрудненіемъ ‘жить и думать’ и поглощала множество силъ и времени на ея окончательное забвеніе. Все же, что накоплено мною ‘собственными средствами’ въ опустошенную забвеніемъ прошлаго совсть, все это пересказано въ моихъ книгахъ, пересказано поспшно, какъ пришлось, но пересказано все, чмъ я жилъ лично. Такимъ образомъ, вся моя новая біографія, посл забвенія старой, пересказана почти изо дня въ день въ моихъ книгахъ. Больше у меня ничего съ жизни личной не было и нтъ. Много это или мало — судить не мн’.
Отмтимъ, прежде всего, одно фактическое недоразумніе. Успенскій пишетъ, что онъ родился 14 ноября 1840 года, такъ значится и въ исторіи новйшей русской литературы А. М. Скабичевскаго, очевидно со словъ приведенной автобіографической записки, которая была ему извстна. Но въ іюньской книжк ‘Русскаго Богатства’ 1894 г. была напечатана статья близкаго родственника и товарища дтства Успенскаго, озаглавленная ‘Глбъ Ивановичъ Успенскій’ и подписанная псевдонимомъ ‘Дм. Васинъ’. Въ ней находимъ слдующую поправку: ‘Г. И. Успенскій родился въ г. Тул, 13 октября 1843 г. (а не 14 ноября 1840 г., какъ сказано въ Исторіи новйшей литературы А. М. Скабичевскаго)’. А въ упомянутомъ дневник Б. Н. Синани подъ 5 іюля 1894 г., между прочимъ, записано: ‘Читалъ (Успенскій) ‘Русское Богатство’, которое выпросилъ у меня нсколько дней тому назадъ, узнавъ, что тамъ (въ 6-мъ номер) есть о немъ біографическая замтка. До того онъ ничего не читалъ. (Кстати: до сихъ поръ онъ продолжаетъ не писать ничего, даже своей семь) {Это относится, разумется, только къ данному моменту, къ середин іюля 1894 г. Раньше (какъ и позже) онъ и читалъ, и писалъ письма. Н. М.}. Подали завтракъ, не отказался. (NB. Относительно дня его рожденія, которое, по словамъ его двоюроднаго брата, автора замтки, не врно показано у Скабичевскаго, Гл. Ив. далъ слдующее объясненіе. Родился онъ, дйствительно, не 14 ноября, а 13 октября. Скабичевскій введенъ въ ошибку тмъ, что Гл. Ив. празднуетъ день своего рожденія 14 ноября. Сталъ онъ это длать въ виду того, что 15 ноября день рожденія Михайловскаго. Онъ выбралъ для себя 14 ноября, чтобы праздновать его вмст съ Михайловскимъ, чтобы празднеетво шло два дня подъ рядъ, какъ бы безъ перерыва, слитно. Годъ рожденія 1840, а не 1843)’.
Исторія съ переносомъ самимъ Успенскимъ дня его рожденія совершенно врна, но относительно года правъ, кажется, авторъ замтки, напечатанной въ ‘Русскомъ Богатств’: Глбъ Ивановичъ, вопреки его собственному показанію въ автобіографической записк и въ разговор съ Б. Н. Синани, родился, кажется, въ 1843, а не 1840 г. Это, впрочемъ, подробность, не имвшая въ глазахъ Успенскаго никакого значенія, какъ это видно и изъ автобіографической записки, и изъ самаго факта свободнаго распоряженія днемъ рожденія. Да это и не важно вообще для біографіи, столь бдной вншними событіями и столь богатой внутреннимъ содержаніемъ. Къ сожалнію, и въ этомъ послднемъ отношеніи автобіографическая записка даетъ немного, да и то, что она даетъ, нсколько смутно. Попробуемъ, однако, установить еще нкоторыя хронологическія данныя, хоть приблизительно.
Примрно до 20-ти лтъ, до поступленія въ 1861 г. въ университетъ, жизнь обрекала Успенекаго, ‘на полное затменіе ума, полную погибель, глубочайшую дикость понятій’, онъ ‘не помнитъ, чтобы до 20-ти лтъ сердце у него было когда-нибудь на мст’. Въ чемъ состоялъ ужасъ этого существованія,— не видно изъ автобіографяческой записки, и объясненія надо искать въ раннихъ произведеніяхъ Успенскаго. По свидтельству упомянутаго родственника его, г. Дм. Васина, многія отдльныя мста ‘Нравовъ Растеряевой улицы’, ‘Разоренья’, ‘Новыхъ временъ, новыхъ заботъ’ — представляютъ собою художественную переработку подлинныхъ фактовъ семейной хроники. Общій выводъ, къ которому приходитъ г. Васинъ, таковъ: ‘Со стороны отца Гл. И — ча являются люди науки, и, напротивъ, родные матери были поклонниками искусства. Эти наука и искусство послужили какъ бы элемегтами для возсозданія такого писателя, который, на самомъ дл, представляетъ изъ себя и художника, и глубокаго мыслителя’ (‘Русское Богатство’ 1894, іюнь, стр. 59). Для самого Успенскаго, какъ мы сейчасъ увидимъ, его генеалогія освщалась нсколько иначе, да и въ замтк г. Васина проскальзываетъ много мрачнаго, не имющаго ничего общаго ни съ наукой (ограничивавшейся, впрочемъ, семинаріей и, самое большое, духовной академіей), ни съ искусствомъ. Сопоставляя автобіографическую записку Успенскаго съ отдльными мстами ‘Нравовъ Растеряевой улицы’ и проч., имющими характеръ художественной обработки подлинныхъ фактрвъ, мы можемъ видть, въ чемъ состоялъ тотъ ужасъ существованія въ дтств и ранней молодости нашего писателя, о которой онъ самъ говоритъ. Среда, въ которой росъ нервный, впечатлительный мальчикъ, въ которой онъ ‘плакалъ безпрестанно’, въ которой онъ ‘не помнитъ, чтобы сердце у него когда-нибудь было на мст’, была типичною средою дореформеннаго канцелярско-семинарскаго быта. Когда такъ называемые шестидесятые годы пошатнули устои этого быта, и Успенскій поступилъ, какъ разъ въ годъ освобожденія крестьянъ, въ университетъ, его первою задачею стало, какъ онъ выражается, ‘забвеніе своей собственной біографіи’. Увы! это ему не вполн удалось даже до конца жизни… Когда въ 1889 г. покончилъ самоубійствомъ его двоюродный братъ, очень талантливый, но нравственно заживо погибшій H. B. Успенскій, Глбъ Ивановичъ писалъ мн: ‘Сегодня я положительно не могъ сомкнуть глазъ всю ночь подъ вліяніемъ самыхъ мрачныхъ воспоминаній о Никола Успенскомъ. Сейчасъ (10 часовъ) меня одолваетъ сонъ, и если я засну и просплю панихиду,— вы на меня не сердитесь. Писатъ я ничего о немъ не буду. Это значило бы вспомнить всю подлость прошлаго, которое я всячески боялся вспоминать. Зачмъ это теперь возобновлять? Я и такъ едва живъ’.
Надо, однако, замтить, что Николай Успенскій напоминалъ ему не только ужасы дтства и ранней гимназической молодости. Въ томъ новомъ період его жизни, который начался со вступленія въ университетъ, тоже не все радость была. Первое время онъ пробавлялся корректурной и мелкой, боле или мене случайной литературной работой, и только разставшись съ университетомъ, отдался литератур вполн. Къ этому времени и относятся его воспоминанія о пьяныхъ талантахъ, среди которыхъ онъ былъ одинокъ и безпомощенъ. Изъ этихъ погибшихъ талантовъ онъ поминаетъ одного Якушкина. Но самымъ близкимъ къ нему человкомъ былъ, уже просто по родственнымъ отношеніямъ, Николай Успенскій. Я познакомился съ Глбомъ Ивановичемъ въ 1868 г., когда, съ переходомъ ‘Отечественныхъ Записокъ’ въ руки Некрасова, начался третій періодъ его жизни и не помню, чтобы встрчался у него съ Николаемъ Успенскимъ. Но онъ не разъ прямо съ дрожью говорилъ мн о своей былой близости съ этимъ утопленнымъ въ водк талантомъ. Впослдствіи, оглядываясь на 1862—1868 годы, Успенскій далъ чудныя страницы, характеризующія это время, какъ время ‘болзни совсти’. Старые устои разваливались и развалились, ‘гармонія свиного элемента’ дала множество трещинъ, и совсть настойчиво заговорила о неправой жизни, и этотъ настойчивъій голосъ больно отзывался въ душахъ. Не вс и не съ разу находили путь жизни, сколько нибудь удовлетворяющій требованіямъ разбуженной совсти, не вс даже понимали, что творится въ ихъ головахъ и сердцахъ, въ числ ихъ были и пьянствующіе таланты, съ которыми судьба свела Успенскаго,— съ верхами литературы и общественной жизни, гд процессъ обновленія происходилъ сознательно, онъ былъ мало знакомъ. Да и въ обновленныхъ въ 1868 г. ‘Отечественныхъ Запискахъ’ для него ‘первые годы тоже было мало уюта’…
Возвращаюсь къ ‘генеалогіи’ Глба Ивановича, какъ она освщалась для него самого. Приведу выписку изъ вышеупомянутаго дневника Б. Н. Синани. 22 сентября 1892 г., на другой же день посл поступленія Успенскаго въ Колмовскую больницу, въ дневник записано:
… ‘утромъ, сейчасъ посл завтрака, онъ самымъ простымъ и толковымъ образомъ по собственной иниціатив сообщилъ мн о своемъ происхожденіи, Отецъ его изъ духовнаго званія, мать изъ рода Соколовыхъ. Семья отца обилуетъ сумасшедшими, Одинъ братъ отца былъ архимандритомъ и умеръ сумасшедшимъ. Другой братъ отца кончилъ жизнь самоубійствомъ. Вообще съ отцовской стороны много ненормальностей (и, повидимому, больному несимпатичнаго). Со стороны матери родные все народъ даровитый: одинъ былъ живописцемъ, другой музыкантомъ, многіе писателями и сотрудничали въ ‘Современник’. Повидимому, симпатіи его лежатъ всецло на сторон материнской линіи.
‘Теперь перейду къ разговору вечернему. Изложить его слова въ томъ порядк и въ томъ безсвязномъ вид, какъ онъ ихъ говорилъ, я не могу. Я позволю себ систематизировать ихъ. Нужно еще отмтить то обстоятельство, что его нужно считать личностью совершенно отличною отъ людей нашего типа, привыкшихъ думать мыслями. Онъ производитъ впечатлніе такого человка, который только и можетъ мыслить (если можно такъ выразиться) образами. Эта особенность развита у него въ такой степени, что для насъ она можетъ казаться почти непонятною и въ нормальномъ его состояніи. Тмъ боле она кажется таковою въ теперешнемъ его состояніи. Итакъ, его языкъ образовъ я долженъ буду излагать языкомъ понятій.
‘Съ самаго его заболванія и до сихъ поръ въ его сознаніи идетъ борьба между двумя началами: началомъ справедливости и началомъ, не ясно выражаемымъ, но противоположнымъ первому. Ему кажется, что его я раздвоенное, состоящее изъ двухъ личностей, борющихся другъ съ другомъ. Первая личность есть Глбъ (Успенскій), вторая личность есть Глбъ Ивановичъ Успенскій, и даже проще и выразительне Ивановичъ. (NB. Отецъ матери назывался Глбомъ, Ивановичъ отъ Ивана, значитъ отца его). Какъ ни борется Глбъ, но ему очень трудно не только уничтожить, убить Ивановича, но даже устоять противъ власти его. Со времени его болзни борьба между ними идетъ ожесточенная. Случалось, что Глбъ, какъ будто, отвоевывалъ свое существованіе, пріобрталъ свою половину, но это оставалось не долго. Ивановичъ снова вторгался въ его область, пренебрегая всякими уговорами, всякими условными компромиссами, часто разрушалъ ихъ и заполонялъ Глба. При полномъ его торжеств больной не только казался себ, но и въ дйствительности являлся въ самыхъ несимпатичныхъ, безобразныхъ, отвратительныхъ видахъ, до буквальнаго образа свиньи включительно съ ея и черепомъ, и мордою, и хребтомъ, и ребрами, и даже перестановкою верхнихъ конечностей снаружи внутрь. Такъ какъ превращеніе въ свинью является наиболе крайнею формою выраженія побды Ивановича, то я объ этомъ и буду говорить главнымъ образомъ. Повидимому, всякій разъ, какъ настроеніе его ухудшалось и соотвтственно съ этимъ въ сознаніи его начинали преобладать представленія мрачнаго характера, въ его самознаніи и самоопредленіи все боле и боле преобладала личность Ивановича. Однажды ночью онъ, наконецъ, отрекся отъ самого себя, отъ Глба въ пользу Ивановича. Какъ только онъ подписалъ это отреченіе ‘отъ самого себя въ свою же пользу’, съ нимъ началось превращеніе въ отрицательномъ направленіи. Утромъ слдующаго дня онъ ощущалъ, какъ хребетъ его и ребра стали твердые, крпкіе, окостенвшія (оскотинился?) и т. д. Какъ онъ ни боролся, но руки его такъ и тянулись къ тому, чтобы сростись съ грудью и направиться впередъ. Онъ употреблялъ неимоврныя усилія вернуть ихъ въ нормальное положеніе, хоть сколько-нибудь перетянуть ихъ назадъ, но когда это ему не удавалось, онъ тогда то, повидимому, и совершалъ свои насилія надъ самимъ собою: старался разбить себ голову, перерзывалъ себя пополамъ вдоль всего тла, перерзывалъ себ горло, огнемъ жегъ себя, чувствовалъ, какъ онъ горитъ. Иногда ему казалось, что онъ въ большей или меньшей степени достигаетъ цли, что если не внутри, то хотя снаружи слзаетъ съ него его отрицательное я. Бывали случай, когда сквозь мракъ заполняющей и заполнившей его отрицательной его личности пробивался свтлый лучъ въ образ то дйствительныхъ лицъ, какъ Короленко, Вольфсонъ {Женщина-врачъ, очень уважаемая Успенскимъ.}, то фантастическихъ образовъ, какъ ангелъ, какъ монахиня Маргарита. Бывало, они отстоятъ Глба, но потомъ опять все это рухнетъ, и Ивановичъ вступаетъ въ полное владніе. Торжество Ивановича не ограничивалось однимъ отрицательнымъ превращеніемъ его личности въ смысл его самооцнки, самопониманія, самоопредленія. Онъ совершалъ чудовищныя преступленія. Онъ, напримръ, убилъ своихъ дтей, свою семью, перетравилъ ихъ всхъ до единаго стрихниномъ. Больной прибавляетъ, что потомъ каждый разъ удивлялся, какимъ образомъ онъ все еще оказывается въ живыхъ. При этомъ припоминаетъ случай, какъ онъ у Фрея, при мн (кажется 1 іюля) отнесся къ своему сыну, явившемуся къ нему на свиданіе для опроверженія его бреда о томъ, что вся его семья отравлена стрихниномъ. Онъ помнитъ, какъ онъ встртилъ его угрюмо и съ неудовольствіемъ по поводу того, что онъ живъ. Вообще замчательно, что въ памяти его сохранились вс, даже малйшія впечатлнія изъ вншняго міра, дошедшія тогда до его сознанія. Мало этого, онъ довольно хорошо помнитъ свое поведеніе и даже слова во время самыхъ острыхъ періодовъ своей болзни. Не совсмъ ясно припоминаетъ онъ только детали бредовъ, отличавшихся крайнею сложностью и быстрою смною представленій, хотя въ то время представленія эти отличались такой яркою образностью, что при его разсказ они кажутся похожими на сложныя галлюцинаціи, т. е. образы эти имъ объективировались во вн его. Повидимому, каждое представленіе у него иметъ склонность сопровождаться галлюцинаціями (или псевдо-галлюцинаціями) тхъ органовъ чувствъ, которыя играютъ роль въ образованіи этихъ представленій. Этимъ должно, я думаю, объяснить одновременное существованіе въ его бредахъ галлюцинацій и зрнія, и слуха, и чувствительности, и общаго чувства. Онъ воочію видитъ какую-нибудь личность, слышитъ ея слова и въ то же время получаетъ и ощущенія осязательныя и мышечныя, какъ напримръ, въ слдующемъ случа: стоитъ передъ нимъ кто-то (кажется, монахиня Маргарита), приказываетъ ему вытянуть руки ладонями вверхъ и дать ихъ оплевать. Больной и видитъ, и чувствуетъ, какъ ладони его сплошь покрыты толстымъ слоемъ плевковъ. Ему приказываютъ поднести руки къ лицу и обмазать его этой гадостью. Онъ это исполняетъ. Подобными путями ему случалось на время воскресить въ себ Глба или совсть, но ненадолго. Вскор опять вступалъ въ свои права Ивановичъ’.
Позже, когда бредъ Глба Ивановича принялъ мистическій характеръ, у д-ра Синани находимъ такую запись:
‘Бредъ его относительно людей, если его осмыслить, можно изложить слдующимъ образомъ. Когда говорятъ Глбъ Ивановичъ Успенскій, Александра Васильевна Успенская, Александръ Глбовичъ Успенскій и т. п., то эти лица являются самыми ординарными субъектами, лицами, ничего не значущими, ничего почти не стоющими, обладающими всевозможными несовершенствами. Назвавши ихъ обычными ихъ именами, отчествами и фамиліями, ихъ лишаютъ всякихъ высшихъ духовныхъ качествъ. Если же ихъ называть только именами, то они освобождаются отъ всякихъ качествъ, присущихъ отдльнымъ индивидуумамъ, свойственнымъ обыкновеннымъ человческимъ существамъ, тогда они являются носителями высокихъ духовныхъ качествъ, характеризующихъ тхъ святыхъ, которые носятъ эти имена, и не только одного какого-нибудь святого, но и всхъ вообще великихъ людей подъ тми же именами’.
Къ мистическому бреду Успенскаго мы еще вернемся. Теперь для насъ важно подчеркнуть его отдленіе личнаго имени отъ отчества и его отрицательное отношеніе къ послднему, доходившее до упорной борьбы между свтлымъ Глбомъ и представителемъ мрака и зла — Ивановичемъ. Читатель видитъ, что весь ужасъ ‘генеалогіи’ или первыхъ главъ біографіи Успенскаго, отъ котораго у него до 20 лтъ ‘сердце было не на мст’ и который онъ старался съ корнемъ вырвать изъ своей памяти, всплылъ таки въ немъ въ мучительныхъ формахъ бреда. Но я думаю, что и раньше онъ былъ мученикомъ больной совсти, принявшей въ бреду форму борьбы Глба съ Ивановичемъ, лично ему принадлежащаго духовнаго начала и полученнаго по наслдству. Какъ ни фантастична мысль Успенскаго, но въ ней есть зерно истины. Критико-біографическій пріемъ, обращающій писателя въ какую-то безплотную математическую точку — центръ перекрещивающихся вліяній наслдственности и среды, выкуриваетъ изъ него весь личный ароматъ, все, чмъ онъ отличается отъ людей, находящихся подъ тми же вліяніями и что онъ часто сознательно враждебно противопоставляетъ этимъ вліяніямъ. Можно, пожалуй, возразить, что условія среды и особенно наслдственности лишь въ очень рдкихъ, даже исключительныхъ случаяхъ тождественны для разныхъ людей. Уже одна разница въ возраст родителей старшихъ и младшихъ дтей создаетъ различныя условія зачатія и утробной жизни, а, слдовательно, и различную наслдственность. Но мы никогда не будемъ въ состояніи проникнуть въ эти таинствецные узлы сложныхъ комбинацій и свести къ нимъ индивидуальныя особенности даннаго лица. Какъ бы ни углублялся нашъ анализъ вліяній наслдственности и среды, всегда останется нчто такое, что мы должны признать личной красотой или безобразіемъ, личной заслугой или грхомъ человка. Памятуя освщеніе, данное самимъ Успенскимъ своей ‘генеалогіи’, надо признать, что по наслдству онъ получилъ, вмст съ художественнымъ талантомъ, зачатки психической неуравновшенности и ‘свиного элемента’, какъ выражается дъяконъ въ разсказ ‘Неизлчимый’, лично же ему, Глбу, принадлежитъ борьба съ этимъ свинымъ элементомъ и страстная жажда душевнаго равновсія, гармоніи, какъ въ себ самомъ, такъ и въ окружающей жизни… Въ этихъ страстныхъ поискахъ равновсія и въ этой борьб — будемъ говорить: съ ‘Ивановичемъ’ — заключается вся біографія Успенскаго, начиная съ дтскаго или ранняго юношескаго возраста, когда онъ ‘безпрестанно плакалъ, не зная, отчего это происходитъ’, продолжая всею его литературною дятельностью и кончая тяжелымъ временемъ помраченія сознанія.
Чтобы оцнить, во что обходилась Успенскому эта его внутренняя жизнь, надо принять въ соображеніе его ‘обнаженные нервы’,— я не знаю никого, къ кому это, изобртенное кмъ-то изъ нашихъ ломающихся декадентовъ выраженіе такъ подходило бы. Одно изъ самыхъ раннихъ его писемъ къ жен (1868 г.) содержитъ въ себ, въ перемежку съ разными ласковыми словами, такія сообщенія и восклицанія: ‘Вдругъ сію минуту (11 часовъ ночи) хлынулъ страшный дождь, до ужаса страшный, просто ужасъ, ужасъ. Я боюсь тушить свчу… Молнія! Смерть моя, и громъ. Ужасъ. Ей Богу, я умру!’ Онъ боялся собакъ, лошадей, крутыхъ спусковъ съ горъ, во время купанья кричалъ, входя въ воду, и т. п. Обобщить все это простымъ словомъ ‘трусость’, однако, нельзя. Во-первыхъ, онъ боялся не только за себя, здить съ нимъ на извозчик бывало иногда истиннымъ мученьемъ, пополамъ со смхомъ. Опасности чудились ему постоянно, и не только для себя, но и для другихъ: дущій впереди сдокъ, перескающій конку въ добрыхъ трехъ саженяхъ отъ нея, приводилъ его въ волненіе: сейчасъ попадетъ подъ конку! Затмъ, въ немъ проявлялись иногда черты, которыя уже никакъ не мирятся съ трусостью. Одинъ нашъ общій пріятель разсказывалъ мн, какъ однажды въ Париж, на его глазахъ и отчасти изъ-за него, разгнванный грубостью полицейскаго сержанта, Глбъ Ивановичъ схватилъ его за шиворотъ и уже замахнулся палкой, исторія кончилась благополучно, благодаря вмшательству стоявшихъ поблизости французовъ, узнавшихъ, что сержантъ иметъ дло съ иностранцами. Обыкновенно деликатный и кроткій (‘зачмъ я буду будить въ человк свинью?’ — говорилъ онъ въ объясненіе своей, даже чрезмрной деликатности),— онъ иногда способенъ былъ на рзкія вспышки, въ которыхъ потомъ всегда каялся. Однажды онъ буквально выгналъ отъ себя нкоего г. Z, въ которомъ свинья проснулась уже слишкомъ явственно. Черезъ нсколько дней посл этого онъ писалъ мн: ‘Кажется, я окончательно скоро исчезну съ лица земли. Цлые дни не могу встать съ постели. Оттого и къ вамъ не иду. Z прислалъ мн письмо, но я его не читалъ. Я такъ боленъ, что боюсь, если онъ меня огорчитъ, я совсмъ не буду въ состояніи ‘работать’. Ршившись, наконецъ, распечатать письмо, онъ остался доволенъ его содержаніемъ, и дло кончилось миромъ. Вообще въ примненіи къ нему мудрено говорить о трусости или смлости. Все дло было въ обнаженныхъ нервахъ, которые разно, въ ту или другую сторону, но всегда сильно реагировали на впечатлнія.
И вотъ представьте себ такого человка, переживающимъ бредъ избіенія всей семьи и всхъ друзей или собственнаго превращенія въ свинью. А между тмъ, вс эти ужасы, и еще большіе, представляли собою только фантастически комбинированныя и преувеличенныя волненія, переживаемыя Успенскимъ и въ здоровомъ состояніи. Въ корн Глбъ Ивановичъ оставался и больнымъ все тмъ же Глбомъ Ивановичемъ, какимъ мы его знали здоровымъ,— все такъ же воввышенно настроеннымъ, все такъ же занятымъ борьбою со зломъ и мракомъ, которая теперь только вся обратилась внутрь его собственной души, наконецъ даже все такъ же талантливымъ, потому что нкоторыя изъ его безумныхъ фантазій поражаютъ своею оригинальной красотой.
Въ прошлый разъ я приводилъ отрывокъ изъ его письма къ г-ж N, въ которомъ онъ кается, что былъ у нея ‘въ пьяномъ вид’. Но что же онъ дурнаго или унизительнаго сдлалъ въ этомъ пьяномъ вид? Ничего подобнаго. Изъ того же письма видно, что онъ ‘прорицалъ о литератур и о дамахъ, которыхъ надо удержать въ предлахъ серьезнаго интереса’. Такъ и больной онъ устремлялъ свое вниманіе исключительно на высокія темы. Дневникъ д-ра Синани переполненъ медицинскими подробностями, между которыми есть и физически нечистоплотныя, и въ другихъ отношеніяхъ неудобоназываемыя. И, не смотря на это, читая дневникъ, вы все время находитесь въ нкоторой возвышенной сфер, обволакивающей, проникающей собою и преобразующей грязныя подробности,— он растворяются въ ея чистот.
Читатель обратилъ, можетъ быть, вниманіе на поминающуюся въ дневник монахиню Маргариту, которая помогала несчастному въ борьб съ ‘Ивановичемъ’. Эта монахиня.Маргарита играла вообще большую роль въ его бредовыхъ вдеяхъ. Въ днев7икъ занесена, между прочимъ, слдующая его записъ: ‘Выходъ. Вс колокола (сегодня воскресенье) прозвонили мн: Во время оно Глбъ Ивановичъ Успенскій былъ вознесенъ на небеса во вселенную и былъ онъ здсь въ образ монахини Маргариты въ братскомъ союз съ инокомъ рабомъ божіимъ Глбомъ. Вселенная въ небесахъ я видлъ (дальше не разборчиво). А теперь онъ сидитъ за столомъ совсмъ’… На этомъ запись обрывается. Объ этой монахин Маргарит онъ и мн много разъ разсказывалъ, очень картинно описывая ея появленіе. Она посщала его еще въ больниц д-ра Фрея, принося съ собой утшеніе и ободреніе. Никакой монахини Маргариты онъ, кажется, не зналъ, по крайней мр, я раньше никогда не слыхалъ отъ него этого имени.
Это было чистйшее созданіе его больной фантазіи. Не смотря на живописное изображеніе ея появленія, наружности ея я такъ и не знаю, знаю только, что въ ней были собраны и какъ-то спаяны вс лучшія стороны всхъ лучшихъ извстныхъ ему женщинъ, при чемъ онъ перечислялъ ихъ поименно.
Надо замтить, что въ здоровомъ состояніи Усненскій былъ совершенно равнодушенъ къ религіознымъ вопросамъ. Не то, чтобы онъ не врилъ въ бытіе божіе или въ истинность христіанскихъ догматовъ, или сомнвался въ нихъ,— просто онъ не останавливался на этихъ предметахъ. Нкоторыхъ св. русскихъ угодниковъ онъ высоко чтилъ за то, что они ‘зоологическую правду’ народной жизни старались поднять до высоты христіанской морали. Особенно ему нравилась народная легенда о св. Никола Чудотворц и св. Касьян: первый явился къ Богу въ грязной и изорванной одежд, потому что проводилъ время въ труд, и за это Богъ предоставилъ ему много праздниковъ въ году, Касьянъ же предсталъ въ новомъ и блестящемъ паряд, и за это ему данъ только одинъ праздникъ въ четыре года. Все это не имло никакого отношенія къ религіознымъ догматамъ и обрядамъ. Но въ больниц (въ Колмовской уже) его охватило мистически религіозное настроеніе, а затмъ онъ сталъ исполнять и церковные обряды. Дло началось на почв все той же внутренней борьбы съ ‘Ивановичемъ’.
Но здсь намъ нужно сдлать довольно большое отступленіе.
Временами Глбу Ивановичу становилась лучше. Въ дневник д-ра Синани встрчается, напримръ, такая запись: ‘Продолжаетъ писать. Читаетъ, повидимому, очень толково. Отзывы о писателяхъ и т. п. отличаются обстоятельностью, увренностью, знаніемъ дла. Вообще производитъ впечатлніе крайне отрадное. Что то будетъ? Неужели Глбъ Ивановичъ поразитъ насъ и поправится настолько, что будетъ даже писать по-прежнему? Я боюсь даже мечтать объ этомъ’. Но, очевидно, докторъ мечталъ, и оптимистическій взглядъ, хотя и очень рдко, подсказывался не только объективными данными, а и любовнымъ отношеніемъ врача къ больному. Какъ-бы то ни было, но больному становилось временами настолько лучше, что онъ здилъ, съ провожатыми, конечно, въ Новгородъ, посщалъ тамъ знакомыхъ, бывалъ на земскихъ собраніяхъ, отпускался къ себ въ Чудово, откуда длалъ довольно большія экскурсіи, здилъ и въ Петербургъ. Въ большинств случаевъ дальнія поздки оканчивались худо. Вотъ нсколько записей д-ра Синани:
’24/І (1898). Глбъ Ивановичъ сегодня отправился пшкомъ въ Чудово въ сопровожденіи Степанова.
’29/І. Вернулся со мной обратно.
‘5/V. Выписался въ Чудово. Сопровождаетъ его Степановъ.
‘9/VI. Сегодня пришлось привести его обратно въ Колмово.
Жизнь въ семь оказалась для него крайне неблагопріятною. Съ первыхъ же дней совмстной жизни съ женою онъ разочаровался въ одномъ изъ сильно занимавшахъ его желаній… Подъ вліяніемъ отчаянія онъ 11 мая сильно разможжилъ себ мягкія части темени камнемъ. Когда я пріхалъ къ нему, онъ сожаллъ, что онъ такъ поступилъ, объяснилъ свой поступокъ кратковременнымъ сумасшествіемъ и при этомъ, какъ-бы въ объясненіе мотивовъ, приведшихъ его въ это состояніе, проговорилъ слдующую фразу: ‘что-же? Писатель я не писатель, отецъ я не отецъ — семью мою содержатъ другіе, а не я, мужъ я не мужъ, никому я не нуженъ, а только въ тягость’. Чмъ дальше, тмъ больше было поводовъ для разочарованій. Появились угрюмость, молчаливость, неудовлетворенность, досада на себя и на окружающихъ, раздражительность. Появились дерганье себя за бороду, бормотанье про себя фразъ врод слдующихъ: ‘3000 въ годъ’, ‘Сашечка прідетъ’, ‘пошелъ вонъ’ и т. п., шушуканье, выдыханіе врод свиста, встряхиваніе головой и т. п. насильственныя движенія, царапанье раны. Наконецъ, сталъ себ наносить сильные удары по голов, по вискамъ, стремленіе разможжить себ голову палкою. Нсколько дней тому назадъ еще можно было слышать такія фразы въ его бормотаньи: ‘Сашечка прідетъ’, ‘надо жить’, рядомъ со словами: ‘пошелъ вонъ’. Раздражительность дошла до того, что онъ сталъ покрикивать на окружающихъ, гнать вонъ жену и дтей. Аффекты гнва все усиливались, билъ себя, угрожалъ убить себя, убить наиболе близкихъ ему членовъ семьи, разъ они чмъ-нибудь ему противорчили. Сонъ сталъ плохъ, все требовалъ Sulfonal’а, который, однако, мало ему помогалъ. То и дло угощалъ себя пощечинами. Уже онъ не слушался и меня. При мн сдлалъ страшную сцену своей семь, гналъ жену вонъ за то, что она вызвала меня, нагналъ ужасъ на домашнихъ, когда я объявилъ ему, что я его возьму обратно въ Колмово, то онъ закричалъ и на меня и, наконецъ, сталъ гнать вонъ и меня, угрожая убить и меня, и дтей, и себя. Само собою разумется, что себ онъ наносилъ при этомъ отчаянныя пощечины. Состояніе его дома можно характеризовать въ краткихъ словахъ такимъ образомъ: сознаніе ясное, бредовыхъ идей незамтно, насильственныя представленія, насильственныя дйствія, крайняя раздражительность, наклонность къ аффектамъ гнва, переходящимъ сейчасъ же въ нжность, ласку, самообвиненіе, но на очень короткое время, стремленіе къ самоувченію, самобичеванію, недовольство собою, не исключающее досады на другихъ, не исключающее протеста противъ другихъ за неисполненіе его желаній, угрозы имъ и даже готовность оскорбить ихъ не только словами, но и дйствіемъ. Замчательная память!’
Однако, въ эту же іюньскую поздку, а именно посл прогулки изъ Чудова въ Грузино, у него былъ моментъ необыкновеннаго блаженства, который онъ потомъ часто вспоминалъ. Б. Н. Синани записываетъ:
‘Воскресаютъ воспоминанія преимущественно тхъ сценъ, которыя доставляли ему чувство блаженства, восторга, напр. Маргарита, но особенно состояніе того вечера посл Грузина. Вернулся онъ тогда изъ Грузина съ мрачными мыслями. Но вотъ ночью онъ сталъ испытывать удивительное явленіе превращенія во всемъ тл. По всему тлу стало разливаться, начиная съ ногъ, какъ электрическій токъ, что-то хорошее, теплое. Онъ весь преобразился, онъ чувствовалъ себя счастливымъ, онъ воскресъ, онъ чувствовалъ себя такъ, какъ никогда за вс свои 50 лтъ. Онъ былъ совершенно чистъ, безъ пятнышка, совсмъ святой. Онъ долженъ былъ сохранить это состояніе навсегда, на вки. Онъ долженъ былъ встатъ и пойти къ жен, но онъ этого почему-то не сдлалъ. Продолжалъ лежать, и вотъ онъ сталъ чувствовать, какъ у него то тамъ, то здсь потрескиваетъ черепъ, настроеніе ухудшается, въ голову забираются мрачныя мысли. Трещалъ, трещалъ черепъ и дотрещался до того, что на слдующее утро онъ сталъ разбивать его. Онъ не долженъ былъ этого длать, не долженъ былъ предаваться отчаянію по случаю прохожденія того удивительнаго состоянія. Онъ ошибочно думалъ, что это состояніе исчезло совсмъ. Оно не исчезло. Оно осталось въ немъ. Доказательство хоть то, что онъ вспоминаетъ и воспоминаніе вызываетъ въ немъ теперь то же состояніе. Онъ вритъ, что будетъ испытывать это состояніе все чаще и больше, и что въ конц концовъ онъ въ немъ укрпится, и онъ окажется окончательно и навсегда всскресшимъ и какъ человкъ, и какъ писатель. И будетъ онъ чистымъ, святымъ, будетъ писать’.
Кром постояннаго, упорнаго сосредоточенія мысли на необходимости и обязанности ‘окончательно воскреснуть’, Глбъ Ивановичъ употреблялъ и нкоторые механическіе пріемы для достиженія этой цли. Между прочимъ, за время болзни у него развилась странная привычка постоянно что-то шептать про тебя. Д-ру Синани онъ однажды объяснилъ, что при этомъ онъ ‘ведетъ борьбу съ тьмою, не совсмъ еще исчезнувшею изъ его головы’. ‘Въ т моменты, когда онъ кажется окружающимъ страннымъ, онъ ведетъ борьбу, онъ содйствуетъ упроченію своего воскресенія, счастія. Когда другимъ кажется, что онъ свиститъ, дуетъ и т. п., онъ длаетъ свое дло въ пользу искорененія дурного, мрачнаго, темнаго (точно опредлить не можетъ) тмъ, что шепчетъ: ‘честью и совстью’. А когда онъ вскидываетъ голову, онъ какъ бы отмахивается отъ мрачнаго и шепчетъ: ‘счастіе’. ‘Теперь онъ убжденъ, что хорошее въ немъ не погибло, что оно восторжествуетъ окончательно. Добросовстность,— говоритъ,— никогда не исчезала у меня окончательно’. Будетъ такъ, что въ немъ останутся только честь, совсть, любовь, счастіе и т. п. и онъ будетъ писать. Повидимому, онъ какъ бы то и дло производитъ надъ собою эксперименты самовнушенія’. Однако, иногда онъ прибгалъ и къ боле грубымъ средствамъ: колотилъ себя по голов съ цлью выбить оттуда дурныя мысли…
А затмъ его бредовыя идеи окрасились мистическимъ цвтомъ. Вотъ одно изъ его писемъ къ жен: ‘Увряю тебя, дорогая моя, горячая любовь къ Богу съ каждой минутой охватываетъ меня все больше и больше. Величайшее счастье жить на бломъ свт, свтлое далекое будущее обрадуетъ всхъ, кто меня любитъ, кто возлагаетъ на меня большія надежды. А я люблю всхъ и воскресаю въ любви ко всмъ страждущимъ и обремененнымъ’. И т. д. Д-ру Синани онъ говорилъ въ это время, что ‘воскресъ въ любви къ Богу. Бога,— читаемъ дале въ дневник,— понимаетъ въ пантеистическомъ смысл и примшиваетъ къ нему любовь и безконечность, не то какъ атрибуты, не то какъ синонимы. Выходитъ поэтическое, довольно стройное міросозерцаніе, мало похожее на величавый слабоумный бредъ паралитика. Говоря о безконечности, о мірахъ и т. п., прибавляетъ, что все это у него въ голов, въ голов его вселенная со звздами и т. п.’. Еще дале онъ сталъ ‘ангеломъ Господнимъ всемогущимъ’, стали ангелами и святыми вс близкіе къ нему, и, даже пылая негодованіемъ на Б. Н. Синани, онъ писалъ ему въ такой форм: ‘Ангелу Господню Борису. Позвольте просить васъ написать мн, какая власть руководитъ вами надо мной, всемогущимъ ангеломъ-хранителемъ,— по власти Госдода Бога или по вашему своеволію? Ангелъ Господень Глбъ’.
Надо, однако, имть въ виду слдующую оговорку дневника: ‘Слова геній, ангелъ, даже Богъ и т. п. эпитеты, приписываемые имъ себ и близкимъ ему лицамъ вовсе не должны быть понимаемы, какъ грубый бредъ, вообще, и какъ бредъ величія въ частности. Сегодня, между прочимъ, онъ употребилъ слово Богъ въ примненіи къ крестьянину, при чемъ, по обыкновенію, не могъ обойтись безъ того, чтобы не назвать крестьянина по фамиліи (Углановъ). Общій смыслъ его фантазій слдующій: люди сотворены такъ, что въ нихъ заложены вс основанія къ всестороннему совершенствованію, къ высокому развитію ихъ духовныхъ (умственныхъ, нравственныхъ и эстетическихъ) способностей до такой степени, что они могутъ подняться до степени ангеловъ и даже выше. Когда люди свободны отъ вліянія насилія, порока, земного, они способны быстро развиваться духовно, подниматься все выше и выше къ небесамъ, все больше и больше уподобляться высшимъ небеснымъ существамъ, принимать (духовно) все высшіе и высшіе размры. Въ то же время организація ихъ (духовная) становится все сложне, утонченне, нжнй, чувствительне. Для того, чтобы удержаться на достигнутой высот, необходимо, чтобы ничмъ не нарушалась полнйшая гармонія въ ихъ организаціи, необходимо, чтобы ихъ нисколько не касалось вліяніе земного, порочнаго, насильственнаго. Чуть ихъ коснулось что-нибудь низменное, они сразу начинаютъ быстро терять свои небесныя качества и принимаютъ грубыя формы и размры земныхъ существъ, обыкновенныхъ людей. Называя т или другія лица, приписывая имъ т или другіе эпитеты, онъ, какъ видно, иметъ въ виду не конкретное ихъ состояніе въ данную минуту, а ихъ потенціальную способность’.
Въ этой мистически расцвченной фантазіи нетрудно усмотртъ тотъ идеалъ, который манилъ къ себ Глба Ивановича и въ здравомъ состояніи, приближеніе къ которому онъ видлъ въ уклад мужицкой жизни, въ Венер Милосской, въ ‘двушк почти монашескаго типа’ и осуществленія котораго въ самомъ себ онъ такъ страстно желалъ. Оно наступило, наконецъ, это осуществленіе, но уже въ безумной фантазіи. Да и то фантазія эта не разъ разбивалась о страшныя виднія, въ которыхъ вс близкіе являлись или злодями, разбойниками, развратниками, преступниками или жертвами злодйствъ и преступленій, и самъ онъ оказывался злодемъ, разбойникомъ (подъ нкоторыми записками онъ такъ и подписывался: ‘Разбойникъ’), который убилъ или погубилъ, ограбилъ и т. п. всю свою семью, ‘зарзалъ свой умъ, свою душу’…
Но да идутъ мимо насъ эти ужасы, доводившіе страдальца до послднихъ предловъ отчаянія. Мн хочется вспомнить, въ заключеніе, Успенскаго счастливымъ,— насколько можетъ быть счастливъ несчастный, то есть въ красивой, поднимающей больной духъ фантазіи.
Это было въ одинъ изъ его пріздовъ изъ Колмова въ Петербургъ. Онъ зазжалъ ко мн почти каждый день, а кром того, я въ этотъ же пріздъ видлъ его дважды въ большихъ собраніяхъ, гд онъ непремнно хотлъ быть, не смотря на убжденія не здить,— на одномъ студенческомъ вечер въ дворянскомъ собраніи и на большомъ обд въ ресторан (боюсь ошибиться, но, помнится, это былъ юбилей А. М. Скабичевскаго). На вечер молодежь, давно не видавшая своего любимца или даже только по писаніямъ знавшая его, окружила его густой стной. Всегда застнчивый, тутъ онъ былъ особенно смущенъ, но вмст съ тмъ пріятно взволнованъ, взволнованъ такъ сильно, что его пришлось скоро увести. На обд или, точне, посл обда, когда встали изъ за стола и разбились по кучкамъ, волненіе его достигло высшей степени, сначала онъ что-то шепталъ, а потомъ сталъ громко и возбужденно говорить о томъ, что вс присутствующіе — ангелы, и опять пришлосъ увести его. Ко мн онъ прізжалъ обыкновенно вечеромъ и долго разсказывалъ о томъ, что съ нимъ происходитъ и что еще будетъ происходить. Говорилъ, напримръ, что видитъ на потолк или сквозь потолокъ звзды, и когда я спрашивалъ,— отчего же я то ихъ не вижу, да и никто, кром него, не видитъ, онъ отвчалъ: ‘мн это дано’.— ‘Почему же, Глбъ Ивановичъ, вамъ дано, а мн не дано, и такому-то, и такому-то не дано?’ — ‘Потому что я много пережилъ, чего никто не переживалъ, вдь вы знаете, я сумасшедшимъ былъ’. И затмъ шелъ художественный разсказъ о монахин Маргарит, которая являлась къ нему съ утшеніемъ и поддержкой. Иногда разговоръ начинался съ какой-нибудь текущей житейской темы, или съ воспоминанія о комъ-нибудь или о чемъ-нибудь, но быстро переходилъ къ тмъ же звздамъ, видимымъ сквозь потолокъ, или къ другимъ предметамъ, которые ему ‘дано’ видть или ощущать. Такъ онъ много разъ возвращался къ своей способности летать. Онъ утверждалъ, что ему ‘дано’ дышать не такъ, какъ дышемъ вс мы, легкими: онъ дышетъ всмъ тломъ, у него и ноги наполнены воздухомъ, и ему ничего не стоитъ подняться за облака и ‘быстро-быстро’ долетть до любой звзды. На выраженіе сомннія, онъ отвчалъ все тмъ же: ‘мн дано’, и дано именно за пережитыя имъ страданія. Свою способность летать онъ намренъ былъ пустить въ ходъ на благо всего человчества и, говоря объ этомъ, онъ рисовалъ грандіозную картину: когда настанетъ время, онъ видимо для всхъ поднимется на воздухъ и облетитъ вокругъ земного шара, и этотъ подвигъ такъ поразитъ людей, что вс насильники и злоди устыдятся, а вс униженные и оскорбленные воспрянутъ духомъ, и на земл наступитъ царствіе Божіе… Въ промежуткахъ разговора онъ что-то шепталъ, но я не могъ разобрать ни одного слова. Прощаясь, онъ всегда общалъ скоро опять пріхать, потому что ему еще много надо мн разсказать, но разсказывалъ опять то же самое съ легкими варьяціями. У него я избгалъ бывать, чтобы не попасть какъ-нибудь не вовремя, а когда случалось, то слышалъ т же рчи или, напримръ, такія: возьметъ, бывало, на руки своего младшаго сына и предлагаетъ мн убдиться, что въ немъ нтъ вса, потому что онъ — ангелъ… Ничто земное, низменное для него не существовало, онъ былъ весь въ высшихъ слояхъ духовной атмосферы и былъ счастливъ — не надолго…