Эро де Сешель - творец французской конституции 1793 г., Пименова Эмилия Кирилловна, Год: 1923 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 16 минут(ы)

Эмилия Кирилловна Пименова
Эро де Сешель — творец французской конституции 1793 г.

0x01 graphic

Источник текста: Р.С.Ф.С.Р. Государственное издательство. 1923. Напечатано по договору с издательством З. И. Гржебина. Buchdruckerei & Vogt G.m.b.H., Berlin SW 48

Веб-публикация: редакторы сайтов Vive Liberta и Век Просвещения, Юрий Карякин, редактор сайта Великая французская революция, 2003

Орфография оригинала сохранена. Примечания и ссылки, выделенные шрифтом, даны Vive Liberta

Глава I

Роковое прощание. — Беспечность французского общества. — Погоня за наслаждениями. — Возникновение клубов. — Парламенты и Генеральные Штаты. — Собрание нотаблей. — Начало карьеры Эро де Сешеля. — Парижская жизнь. — Мода. — Теория честолюбия. — Парижский день. — Очаг революции.

В 1894 году французский художник Теодор Ривьер представил в Парижский салон картину, изображающую трагическое прощание двух отрубленных голов, после только-что совершившейся казни. Это были головы двух гильотинированных во время террора: Дантона и одного из его товарищей, казненного одновременно с ним. Но жюри салона отвергло эту картину, находя ее слишком революционной и поэтому она не попала на выставку.

Кровавый эпизод Великой Французской Революции, внушивший художнику идею этой картины, произошел 5-го апреля 1794 года.

Дантон стоял у подножия гильотины, дожидаясь своей очереди, и смотрел как его товарищи, один за другим, всходили на роковой помост. Вдруг один из них, молодой человек, выдающийся своей красотой, проходя мимо него со связанными руками, сделал к нему какое-то движение и нагнулся, как будто желая дать ему прощальный поцелуй. Но палач схватил его за плечи и грубо отдернул.

— Дурак! — крикнул палачу Дантон. — Разве ты можешь помешать нашим головам обменяться прощальным поцелуем на дне корзины, где они встретятся через несколько минут? Или тебе дано приказание быть даже более жестоким, чем сама смерть?..

Однако палач, как и все палачи в мире, не считал нужным церемониться с осужденными, и Дантон так и не мог при жизни проститься с молодым красавцем, голова которого через несколько минут скатилась в корзину.

Этот молодой красавец, так желавший перед смертью дать Дантону доказательство своей любви и дружбы, был Эро де Сешель. Всего лишь несколько месяцев тому назад он был предметом самых восторженных оваций со стороны парижской толпы, после того, как провозгласил с трибуны конституцию французскому народу. А теперь эта самая толпа, так превозносившая его тогда, сбежалась посмотреть, как скатится его отрубленная голова на окровавленный помост гильотины.

Эро де Сешель происходил из знатного рода, и его детство и юность протекли среди блеска и роскоши двора. Он был кузеном герцогини Полиньяк, любимой подруги Марии Антуанетты и внуком всемогущего полицейского генерала при Людовике XV. Эро едва исполнилось двадцать лет, как он уже занял место королевского прокурора в суде, где скоро приобрел славу замечательного оратора и выдающегося юриста, а затем, весьма скоро, герцогиня Полиньяк доставила ему место генерал-прокурора парижского парламента.

Красивый, изящный Эро де Сешель был общим любимцем при дворе Людовика XVI и так понравился королеве Марии Антуанетте, что она даже собственноручно вышила ему шарф, что разумеется дало повод к толкам и разным игривым замечаниям в великосветском обществе. Впрочем, это общество вообще восхищалось Эро де Сешелем, в особенности восхищались им женщины, преклонявшиеся перед его умом, красотой и талантами. Когда же он произносил свои речи в парижском парламенте, то самый изысканный круг Парижа стекался его слушать.

Перед ним открывалась блестящая карьера. Честолюбивый и тщеславный, он, конечно, должен был взойти на высшие ступени общественной лестницы. Но монархия уже находилась на краю гибели, и хотя блеск придворных празднеств, театры, развлечения и удовольствия, шум общественной жизни заглушали смутную тревогу даже от наиболее проницательных людей, однако, они чувствовали ее все более ясно.

Самой характерной чертой предреволюционного периода во Франции была беспечность французского общества. Знаменитый политический деятель Талейран сказал об этих днях: ‘Кто не жил тогда, тот не знает, что такое блаженство жизни!’. А другой французский писатель, граф де Сегюр, бывший министр, пишет в своих ‘Воспоминаниях’: ‘Все соединились тогда, чтобы дать нам счастливые дни, и никогда столь ужасному пробуждению не предшествовал сон, столь сладкий и упоительный!’…

Действительно, жизнь этого веселого, изящного и разгульного великосветского общества представляла одно сплошное пиршество. Королевский двор, родовитое дворянство, высшее духовенство и высший судебный класс — вот из кого состоял тот привилегированный круг, для которого наслаждение составляло главную цель жизни. В этот круг старались попасть крупные финансисты, а также ученые и литераторы через посредство браков и высших государственных должностей. Но хотя герцоги и маркизы любезно принимали их, но они все-таки оставались случайными пришельцами в великосветских салонах.

Общественная жизнь в Париже била ключем, и театры всегда были переполнены зрителями, ловившими с жадностью каждый намек на разных лиц, занимающих высокое общественное положение и на события и общее положение дел во Франции. Особенно шумно протекала жизнь в Версале, где все внимание молодой, легкомысленной королевы было направлено на устройство разных оригинальных празднеств и домашних спектаклей, в которых она сама принимала участие. Впрочем, это не мешало ей также участвовать в интригах двора и влиять на назначение и смену министров.

В этот период времени начали возникать в Париже новые учреждения по английскому образцу, называемые ‘клубами’. Эти клубы носили самые разнообразные наименования и преследовали самые различные цели. Те разговоры, которые велись в светских салонах на разные политические и религиозные темы о свободе верований и лучшем устройстве общества на началах природы и разума, в клубах приобретали более жгучий и практический характер. Один иностранный путешественник, посетивший в этот промежуток времени Париж, сказал, что он замечает в нем некоторую перемену в том отношении, что теперь говорится на улицах все то, что раньше говорилось только в салонах. Когда Людовик XVI обратился к Ришелье с вопросом, что скажет он о трех царствованиях, которых был свидетелем (Ришелье состоял при Людовике XIV, при Людовике XV и, наконец, при Людовике XVI), то он ответил королю:

— Государь, при Людовике XIV никто не смел проговорить ни слова, при Людовике XV говорили шепотом, а теперь говорят громко!

Действительно, на улицах и в клубах говорили о расточительности королевы и двора, о финансовых неурядицах, о злоупотреблениях всякого рода и деспотизме министров. Но пока еще это оппозиционное настроение общества, выражавшееся довольно громко, не было направлено ни против монархии, ни против особы короля, хотя тогда в образованном французском обществе почти уже не встречались сторонники самодержавной монархии. Но против Версальского двора постепенно накоплялась ненависть, так как в нем видели главную помеху необходимым реформам.

Легкомысленное отношение к назревавшим событиям проникало во все французское общество, и пока ненависть к существующему порядку не приобрела острых форм, она выливалась лишь в шутках, песнях и остротах. Общество смеялось над всем и над самим собой. В этом отношении особенно характерен тот успех, которым пользовались комедии Бомарше. В его ‘Севильском Цирюльнике’ заключались остроумные выходки против аристократии, что вызывало бурные аплодисменты публики. Еще более головокружительный успех имела другая комедия Бомарше: ‘Свадьба Фигаро’. Об этом сам автор выразился следующим образом:

— Есть нечто еще более безумное, чем моя пьеса, это — ее успех!

Общество с восторгом аплодировало пьесе, которая резко осуждала его жизнь. Распущенность проникала во все слои общества, в особенности же она была распространена в придворном кругу, где легкость нравов была общим правилом. Исключение составлял разве только один король, Людовик XVI, ленивый от природы, нерешительный и уступчивый, совершенно неспособный к борьбе, для которого занятие государственными делами составляло величайшую тягость. У него была только одна серьезная страсть — охота. Но он находился всецело под влиянием своей супруги, очень легкомысленной и веселой Марии Антуанетты и поэтому, несмотря на свои скромные вкусы и стремление к бережливости, он предоставлял ей делать безумные траты на свои туалеты и на блестящие придворные празднества, предпочитая им занятие кузнечным ремеслом, которое было такой же его страстью, как охота. При малейшей возможности, король ускользал от блестящего общества королевы и удалялся в маленькую домашнюю кузницу, специально для него устроенную, где никто не мешал ему предаваться своему любимому занятию под руководством слесаря, обращавшегося с ним просто, как с товарищем. Когда же он появлялся среди придворных, они исподтишка посмеивались над ним. Он был толстый, неуклюжий, красный и рядом со своей изящной, красивой супругой представлял столь разительный контраст, что молодежь при дворе называла его Вулканом, а ее Венерой [*]. Смеялись также над его аппетитом и над привычкой фальшиво подпевать басом во время богослужения. Но он как будто не замечал этих насмешек или относился к ним снисходительно. Немногие среди людей, окружавших трон, относились к Людовику XVI серьезно, большинство знати, а особенно молодежь считало даже особенным шиком нарушать приказания короля, на что он, впрочем, смотрел сквозь пальцы.

[*] — Вулкан, бог огня у древних греков был уродлив и хром, греки представляли его кузнецом, Венера — богиня красоты.

Таково было легкомысленное и веселое парижское знатное общество, в котором Эро де Сешель начал свою карьеру. В 1786 году он был уже генеральным прокурором парижского парламента, чрезвычайно внушительного по своему составу членов, но ничтожного по влиянию на делагосударства.

‘Парламентами’ назывались учреждения до-революционной Франции, представлявшие судебные палаты для отдельных областей страны. Они считали себя хранилищами законов, призванными следить за их исполнением и умерять действия королевской власти.

Драпируясь в свои красные мантии и принимая позы римских сенаторов в тогах, члены парламентов произносили почти накануне революции громкие, напыщенные речи, в которых красноречиво клеймили деспотизм и тиранию, осуждали apистократию и прославляли свободу, нацию и республику. Они и сами не замечали, что говорили уже языком революции и как будто заранее репетировали ее будущие сцены, требуя торжественным и угрожающим тоном созыва Генеральных Штатов.

Собрания сословных представителей населения страны существовали почти во всех европейских государствах. В Англии такое собрание называлось парламентом, там оно постепенно превратилось из сословного представительства в национальное. Во французских Генеральных Штатах, не созывавшихся, правда, пред революцией почти два столетия, было представлено три сословия, первое место принадлежало духовенству, второе — дворянству, а представители буржуазии назывались ‘третьим сословием’. Члены первых двух сословий пользовались большими правами и преимуществами, так, например: они были подсудны особому суду, не платили многих налогов, ложившихся тяжелым бременем на остальное население, и имели право занимать высшие должности в государстве.

Третьим сословием в городах была так называемая буржуазия, средний класс между привилегированными дворянами и духовенством, и народной массой — крестьянами и рабочими.

Французские Генеральные Штаты не могли ограничить королевскую власть в деле издания законов и назначения налогов. Притом же они почти два столетия не созывались вовсе, что конечно было полным устранением общественных сил от управления государством, и в этот промежуток времени самодержавие королевской власти достигло высшей точки.

От начала царствования Людовика XVI до революции прошло только пятнадцать лет, но в этот промежуток времени правительственная политика обнаружила большие колебания, то предпринимая реформы, то опять отступая назад, когда одерживало победу влияние двора и привилегированных сословий, не желавших никакой перемены в существовавших отношениях.

Между тем государственные дела запутывались все больше и больше. Половинчатые меры, особенно в области финансового управления, не достигали цели, а министры, предлагавшие реформы, которые были не угодны двору, конечно, не долго оставались на своих местах. Так было с министром финансов Неккером, который опубликовал государственную роспись доходов и расходов, составлявшую до этого времени государственную тайну, причем он не скрыл ни ежегодных дефицитов, ни громадной суммы, которую поглощало содержание двора. Этот отчет переходил из рук в руки, его все читали и, разумеется, происходили по этому поводу разговоры, весьма неприятные для двора.

Парламенты, как провинциальные, так в особенности парижский, были в это время очагами оппозиции двору, но в сущности все дело ограничивалось лишь громкими напыщенными фразами и подчас высокомерным и резким обращением духовенства или дворян к власти короля. Разумеется, такие речи вызывали восторги толпы, недовольной существующим порядком вещей, что давало повод членам парламентов считать себя основателями и защитниками общественной свободы. Однако, все эти господа относясь враждебно к церкви и короне, крепко держались за свои собственные привилегии. Стремясь унизить правительство, они, как будто, становились во главе общественного мнения и чрезвычайно гордились этим. Молодые аристократы, составлявшие почти одну треть парижского парламента, соперничали друг с другом, придумывая сильные выражения и затем посвящали близкие им общественные круги, не имевшие доступа в парламент, в тайны парламентских заседаний, упиваясь их восторгами. Они считали большою доблестью нападки на двор и хвастались, если навлекали на себя его немилость, но в глубине души большинство из них завидовало придворной знати. В действительности их жены и дочери только и мечтали о том, как бы попасть в Версаль и, хотя мужья и отцы разделяли их желания, но оппозиционное настроение было в моде тогда, и потому они не могли отставать от других, в своем намерении передать в руки Генеральных Штатов свое кажущееся могущество они видели верх самоотвержения с своей стороны. Впрочем, большинство этих самоотверженных деятелей, конечно, надеялось втайне забрать в свои руки Генеральные Штаты, завладеть ими, и, в конце концов, самим сделаться министрами.

Однако парижский парламент, несмотря на резкие речи (раздававшиеся в его стенах и на свое оппозиционное настроение), все-таки был в большой моде и при дворе. Придворные дамы стремились лопасть на торжественные заседания, а молодежь, принадлежавшая к самому знатному кругу, буквально осаждала двери парламента в дни заседаний.

Требования созыва Генеральных Штатов раздавались все громче и громче, и король по совету министра Калонна, сменившего Неккера, уволенного королем после опубликования государственной росписи, решил созвать собрание, так называемых, нотаблей. И в былые времена, когда правительство не желало созывать Генеральные Штаты, оно заменяло их собранием нотаблей, т.е. именитых или почетных лиц, назначаемых по выбору короля из всех трех сословий. Собрание это, следовательно, не являлось выборным и преимущественно состояло из духовенства и дворян, представителей же третьего сословия в нем было очень мало.

Идея созыва нотаблей, которые должны были упорядочить финансы государства и ввести некоторые полезные реформы, не имела успеха, легкомысленное французское великосветское общество даже осмеяло ее. Какие-то шутники прибили к дверям дома министра афишу, извещающую, что ‘большая труппа господина Калонна даст сего 29 января 1787 года первое представление пьес: ‘Обманчивая наружность’, ‘Долги и промахи’. К этому было сделано примечание, что автор берется подсказывать, в случае если актеры запнутся или перепутают свои роли.

С насмешкой говорили о предстоящем созыве нотаблей, на улицах продавали гипсовые фигурки, которые от маленького торчка качали покорно головой, как бы в знак согласия, их назвали нотаблями. Между прочим в Версали, в театре, в одной пьесе, когда действующее лицо — король пожаловался на свои затруднения, из партера вдруг раздался громкий возглас: ‘Что же вы не созовете нотаблей?’ Это восклицание вызвало в зале взрыв хохота, присутствовавшая в театре королева запретила преследовать смельчака, издавшего этот возглас, и инцидент не имел никаких последствий.

Но попытка созвать нотаблей не имела, да и не могла иметь, успеха, в то время когда уже назревала идея участия нации в управлении государством, что в силу необходимости соединялось с идеей выбора представителей от всех сословий, а нотаблей нельзя было считать истинными представителями нации. Ко времени созыва нотаблей общественные дела сильно занимали всех. В клубах велись разговоры на политические темы и речи становились смелее. Министры, которые постоянно ссорились и интриговали друг против друга, только усиливали это общественное брожение. Требование созыва Генеральных Штатов стало всеобщим, и когда, в Версали, во второй раз были созваны нотабли, осенью 1788 года, в таком же составе, как и первые, то им уже был предложен на рассмотрение вопрос о созыве Генеральных Штатов.

Начавшееся общественное движение, конечно, отразилось и на парижском парламенте. Пылкий и впечатлительный Эро де Сешель, разумеется, не оставался в стороне, хотя он так же мало, как и другие члены парламента понимал, то новое, что начинало нарождаться в стране. Он просто жаждал подвигов и славы. В парламенте он скоро обратил на себя всеобщее внимание своей красотой и своим увлекательным красноречием. Однако, это не удовлетворяло молодого честолюбца, желавшего непременно прославиться. Сначала он мечтал лишь о славе философа, что не мешало ему однако принимать участие в развлечениях парижского сезона.

Жизнь в Париже была очень оживлена перед самой революцией. Кофейни, которые один французский писатель назвал ‘сборищем праздных людей и при этом нуждающихся’, были всегда полны народа. Туда шли греться зимой, чтобы не жечь дров дома. На улицах стены домов всегда были покрыты разного рода афишами, об’явлениями о театрах, книгах, продажах и покупках. Старые афиши ежедневно заменялись новыми. Приговоры суда также расклеивались, и иногда они были длиною в шесть футов и шириною в три фута и притом печатались мелким шрифтом. Публика, только смотрела на них и проходила мимо, не читая. Не так, конечно, она относилась к афишам и об’явлениям другого содержания, в особенности к цветным театральным афишам.

Огромное значение в парижском обществе имела мода, требования которой были очень прихотливы и часто менялись. Так, например, некоторое время самым модным цветом был ‘цвет парижской грязи и птичьего помета’. Женские модные прически представляли самые затейливые сооружения, и великосветские дамы с такими прическами с трудом могли влезать в свои кареты. Мужчины носили кружевные манжеты и это считалось обязательным в хорошем обществе. Один французский писатель того времени передает, между прочим, следующий факт. Хозяйка одного дома сделала строгий выговор привратнику, пропустившему в ее салон гостя, имевшего кружева только на одном рукаве. Это был весьма почтенный человек, но у него не хватило кружев на другой рукав и когда он входил, то дал заметить швейцару только одну руку. А в салоне в пылу разговора, он забыл об этой предосторожности и поднял другую руку, на которой были простые кисейные манжеты. На другой день, в этот самый дом явился один знатный офицер, потерявший одну руку в сражении, и привратник ни за что не хотел пропустить его, так как у него только на одной руке были кружевные манжеты.

Модистки в одной из наиболее модных улиц Парижа, какой была улица Сент-Оноре, всегда были завалены работой. Они делали, между прочим, куклы, одетые и причесанные по последней моде, и рассылали их в другие города вместо модных картинок.

Представительство и приемы играли главную роль в жизни знатного общества. У себя дома, в своих отелях в Париже, Версали и в своих замках за несколько миль от Парижа знатные дворяне стремились подражать жизни королевского двора. Министры, посланники, генералы, служившие представителями короля, всегда окружали себя большой пышностью.

Образ жизни знатных светских людей, когда они приезжали в свои поместья, обыкновенно мало отличался от парижского. Замки их были постоянно наполнены посетителями. К ним с’езжались из Парижа, чтобы повеселиться, поохотиться и поболтать самые знатные люди, выдающиеся литераторы и все окрестные дворяне, живущие в своих поместьях. Особенно в моде были любительские спектакли, сделавшиеся одним из любимых развлечений светского общества.

Французский писатель того времени Мерсье в своих ‘Картинках Парижа’ так описывает движение парижской жизни в этот предреволюционный период:

‘Различные часы дня представляют в Париже постоянную смену покоя и движения. В семь часов утра на улицах появляются огородники с пустыми корзинами, верхом на клячах возвращаются они к своим огородам. Экипажей на улицах еще не видно. В этот час одеты и причесаны только мелкие служащие в различных конторах и бюро.

В девять часов можно уже видеть парикмахеров, обсыпанных пудрой с головы до ног и бегающих, держа в одной руке щипцы, а в другой парик. Служителя разносят из кофеен кофе по меблированным комнатам. Около этого же времени подконюхи, в сопровождении лакеев, об’езжают лошадей по бульварам, и неопытные пешеходы должны очень остерегаться, так как могут дорого поплатиться за свою неосторожность.

Около десяти часов появляются судейские, отправляющиеся в суды. За ними бегут тяжущиеся. Виднеются их брыжжи, мантии и мешки. Говорят, в шутку, что в суд непременно надо нести три мешка: мешок с бумагами, мешок с деньгами и мешок с терпением.

В полдень движение направляется к бирже. Туда идут толпой менялы и биржевые игроки, а праздный люд идет в Палэ-Рояль Квартал Сент-Оноре, где живут финансисты и люди, занимающие хорошие места, всегда бывает оживлен в это время дня и на улицах замечается большое движение. Искатели и просители направляются в разные стороны.

В два часа появляются на улицах люди, приглашенные на званный обед. Они идут причесанные, напудренные и нарядные, переступая на ципочках, из опасения выпачкать свои белые чулки.

Извозчиков нет, так как они в разборе. Если попадается фиакр, то из-за него возникает спор и случалось, что два человека одновременно отворяли дверцы и садились в экипаж. Полицейскому комиссару приходилось тогда решать, который из них должен выйти.

В три часа на улицах становится спокойнее, так как все в это время обедают. Но это спокойствие продолжается недолго и уже в пять часов поднимается страшная сумятица. Улицы переполняются народом, кареты катят во все стороны, люди едут на спектакли и на прогулки. В кофейнях толпятся посетители.

Спокойствие вновь наступает в семь часов, и город вдруг погружается в безмолвие. Это самый опасный час, так как чаще всего бывают нападения с наступлением темноты, когда городская стража еще не находится на своих местах.

День кончается, и пока на оперной сцене передвигают декорации, толпы рабочих, плотников, каменщиков и других людей труда, направляются в предместья, где они живут. Известка на подошвах их башмаков оставляет след на мостовой. Они идут спать тогда, когда маркизы и графини садятся за свой туалет!

Шум опять возобновляется к девяти часам, и дома дрожат от стука колес. Это возвращаются светские люди из театров и делают короткие визиты перед ужином. В этот же час по улицам расхаживают проститутки, с нарумяненными лицами и раскрытой грудью и шлепают по грязи в тоненьких башмаках и шелковых чулках, приставая к прохожим.

В одиннадцать часов опять водворяется тишина. В этот час кончается ужин. Тогда же удаляют из кофеен праздношатающихся людей и рифмоплетов, которые отправляются в свои мансарды.

В начале первого опять слышится стук карет. Это возвращаются домой те, кто не играет в карты. Этот стук будит мел кого буржуа, уже спящего в своей постели …

В час утра шесть тысяч крестьян привозят в город запас овощей, плодов и цветов. Они направляются к рынкам, на своих утомленных лошадях. На главном рынке всю ночь на пролет движение. Там нет ни молчания, ни покоя. За огородниками следуют рыбаки, за рыбаками птичники, за ними перекупщики, так как все рынки в Париже получают припасы с главного рынка. Все харчевки переполнены. Водка льется рекой. Она смешана с водой и сильно приправлена перцем. Шум не прекращается там всю ночь, в то время как остальной город спит.

На рассвете поднимаются рабочие и идут в мастерские. Эти сильные люди употребляют в большом количестве кофе с молоком.

Беднота ютится преимущественно в кварталах Сент-Антуанском и Сен-Марсель. В этом последнем квартале парижская чернь самая бедная, самая бурная и самая недисциплинированная.

В каком-нибудь одном доме предместья Сент-Оноре, где живут зажиточные люди, занимающие лучшие должности, хранится гораздо больше денег, чем во всем предместьи Сен-Марсель. Там, в этом предместьи, в жилищах, удаленных от городского шума и движения живут разорившиеся люди, мизантропы, алхимики, а также несколько ученых мудрецов, ищущих уединения и желающих жить в неизвестности и вдали от шумных городских кварталов с их развлечениями и зрелищами. Никто ведь не явится искать их в этом удаленном квартале! Разве только кто-нибудь из любопытства зайдет сюда? Но здесь нечего смотреть и ничто не привлекает сюда посетителей. Здесь нет ни одного памятника и здешние жители не имеют никаких сношений с парижскими вежливыми обитателями берега Сены.

Но именно тут, в этом очаге невежества и бедности, скрыт источник буйства и возмущений. Люди здесь не знают других часов, кроме движения солнца. Они отстали на три века от всего. Всякие частные споры и распри разрешаются здесь публично. Если жена недовольна своим мужем, то она выходит на улицу, собирает соседей и рассказывает им обо всем, призывая таким образом своего мужа к суду народа. Споры всякого рода обычно кончаются кулачной расправой, но к вечеру мирятся.

Целые семьи обыкновенно теснятся в одной комнате, где часто ничего нет, кроме голых стен. Но чуть ли не каждые три месяца обитатели меняют свое жилье, так как хозяин выгоняет их за неплатеж. Дети здесь ходят нагишом и спят вповалку.

По воскресеньям весь этот люд наполняет кабаки. Надо же беднякам забыться от своих зол! В знаменитом ‘салоне нищих’ мужчины и женщины танцуют без башмаков. Они кружатся без перерыва и подымают такие облака пыли, так что их становится совсем не видно.

Население этих кварталов отличается возбужденностью и склонностью к мятежу. Полиция вообще боится раздражать его, так как тут чернь бывает склонна ко всякого рода неистовствам, Из этих то кварталов и вышли революционные банды…’

Но и здесь, как и всюду в Париже, все перелагается в песенки. Самый знаменитый человек остается народу неизвестным, если о нем не сложились песенки. Остроты, каламбуры и песенки — это вечная принадлежность французской жизни!

Эро де Сешель тоже проводил летние месяцы в своем замке Эпом в веселой, беззаботной компании блестящих собеседников, старавшихся перещеголять друг друга своим остроумием и своим цинизмом. Происходили бесконечные прения о Боге, религии, нравственности и тому подобных вопросах. Никто в выражениях не стеснялся, но пальма первенства, по отзыву всех современников, принадлежала все-таки молодому хозяину, Эро де Сешелю.

Эро де Сешель, так же как и его веселые, беспечные товарищи, не слышал раскатов грома приближающейся революции. Он даже думал удивить читающую публику своими смелыми взглядами, издав за несколько недель до взятия Бастилии маленькую брошюру, которая, впрочем, была уничтожена раньше, чем успела распространиться и лишь спустя несколько лет после его казни была издана под названием ‘Теория честолюбия’.

Это был маленький философский трактат, несомненно имеющий значение для характеристики Эро де Сешеля, прозванного ‘Алкивиадом французской революции’.

‘Верь себе, познавай себя, уважай себя!’ — Этими словами он начинает свой философский трактат. — Только соблюдение этих трех правил делает человека счастливым, добрым, разумным и свободным. Надо освободиться от предрассудков и от законов! Надо развивать и искусно восхвалять свой собственный ум и гений, расширяя в то же время сферу своих чувств и мыслей и помещая свою душу в центре вселенной. — Надо избегать подчиненных ролей, держаться подальше от высокомерных людей. Человек велик лишь постольку, поскольку он сам ценит себя!..

Таковы были основы на которых Эро де Сешель строил свою теорию нравственности. ‘Надо уметь все взвешивать и всем пользоваться’ — говорил он. Он доверял только своему разуму и с высоты его величия взирал на весь остальной мир своих современников, считая лишь одного себя свободным человеком. Другие были ‘рабами’, возбуждавшими в нем презрительное снисхождение. К таким ‘рабам’ он причислял и свою кузину герцогиню Полиньяк, приятельницу королевы, и многих прелатов, и представителей придворной знати, а также молодых аристократов, составлявших тот круг, в котором он вращался.

— Надо с первого же раза совершить что-нибудь великое или по крайней мере такое, что могло бы удивить мир! Это надо сделать поскорее, потому что первая идея может оказаться и последней, — говорил Эро де Сешель и даже назначил для себя срок: он должен удивить мир, когда ему минет тридцать лет!

А пока этот срок не наступил, он жил тою же жизнью в Париже, какой жили все люди его круга.

Глава II

Две враждующие силы. — Протесты парламентов. — Последняя зима старой Франции. — Брошюра Сиеса. — Надежды и ожидания. — Открытие Генеральных Штатов. — Важный поворот. — Начало революции. — Эро де Сешель становится революционером. — Конституция 1791 г. — Праздник братства. — Темные дни.¹‘

Легкомысленное и веселое французское светское общество находилось в состоянии сильного возбуждения, когда было об’явлено королем собрание нотаблей. Общественное мнение относилось недоверчиво к этому собранию, но заметив в нем оппозицию правительству, тотчас же изменило свое отношение. Нотабли стали популярными, когда были распущены, и тогда уже ясно обозначились две враждующие силы, это были: король, с его советами и министрами — с одной стороны и нация или народ — с другой.

Парламент требовал созыва Генеральных Штатов и, произнося эти слова, становился как бы во главе либерального движения. В сущности, привилегированные сословия сами расшатывали абсолютную монархию, на которой до сих пор держалась их власть, но делали это потому, что надеялись сохранить таким образом свои преимущества и при новом порядке вещей, наступление которого уже предчувствовали. Двор же, нуждаясь в деньгах, стремился ограничить привилегии дворянства и духовенства, и это вызвало борьбу между привилегированными классами и придворными партиями, — борьбу, в которой первые сначала опирались на широкие народные массы, оказывавшие им поддержку. В чем поддержка, какова она?

Чтобы сломить сопротивление парламента первый министр Ломени де Бриенн, совместно с королем, задумал лишить парламенты всякого политического значения, и с этой целью были опубликованы в мае 1788 года королевские указы, отнимавшие у парижского парламента его право регистрации королевских эдиктов и заменившие его исполнительной королевской камерой, составленной из лиц, зависимых от двора.

Это вызвало бурю протестов. Парламенты всей Франции об’явили, что будут считать ‘бесчестными’ всех будущих членов исполнительной камеры! Дворянство же отправило ко двору депутацию с заявлением протеста. Депутаты Бретани были заключены по приказу короля в Бастилию, но вместо них явились уже несколько десятков других депутатов с таким же протестом.

Наступила последняя зима старой Франции, и притом зима была особенно холодная. Урожай был плохой, и хлеб был дорог. Народ голодал. Во многих провинциях начались волнения. На войска, посланные для подавления мятежей, правительство не могло вполне положиться. Дело в том, что Людових XVI, говоривший в своих реча

Эмилия Кирилловна Пименова Эро де Сешель — творец французской конституции 1793 г.

Глава II

Читайте также:

Эмилия Кирилловна Пименова
Эро де Сешель — творец французской конституции 1793 г.