ИНСТИТУТ К. МАРКСА и Ф. ЭНГЕЛЬСА
Пролетарии всех стран, соединяйтесь!
БИБЛИОТЕКА НАУЧНОГО СОЦИАЛИЗМА
ПОД ОБЩЕЙ РЕДАКЦИЕЙ Д. РЯЗАНОВА
ГОСУДАРСТВЕННОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО
МОСКВА 1928 ЛЕНИНГРАД
Эрнст Унтерман, Антонио Лабриола и Иосиф Дицген. Опыт сравнения исторического и монистического материализма. Перевод с немецкого И. Наумова, под редакцией П. Дауге. С.-Петербург, 1907 г., издание П. Г. Дауге
Иосиф Дицген, Завоевания (Аквизит) философии и письма о логике, специально
демократическая пролетарская логика. Перевод с немецкого П. Дауге и А. Орлова, с предисловием к русскому переводу Евгения Дицгена, с портретом автора. С.-Петербург 1906 г.
(‘Современный Мир’, 1907 г., No 7 )
Иосифом Дицгеном очень заинтересовалась теперь некоторая часть читающей публики в Германии, в Голландии и в России. Его философские сочинения, еще недавно известные только очень немногим, начинают приобретать влияние на развитие философской мысли в среде образованного европейского пролетариата. Вот почему мы считаем полезным поговорить о книгах, заглавия которых мы выписали.
Первая из этих книг вышла из-под пера американского социалиста Унтермана в виде послесловия к английскому переводу известного сочинения Антонио Лабриолы: ‘Discorrendo di socialismo e di filosofia’ (этот перевод вышел в Чикаго, в 1906 г.).
Г. П. Дауге нашел полезным издать это произведение в русском переводе г. И. Наумова. Но он ошибся. Никакой пользы русским читателям работа Унтермана не принесет и принести не может. Автор слишком плохо знаком с предметом, выяснению которого посвящена его книга, вернее, брошюра. Чтоб убедиться в этом понимающему человеку, — правда, таких теперь в России, да и за границей, к сожалению, очень мало, — достаточно прочитать следующее, по-свое-му драгоценное, место брошюры Унтермана:
‘Основатели научного социализма поставили Гегелевскую диалектику на ноги и таким образом сделали ее практическим методом исторического исследования. Они навсегда покончили с классической немецкой философией и с буржуазным материализмом XVIII и XIX столетий. Но они наперед ограничили свою задачу исследованием социальной стороны их новой теории. Чтобы совершить что-либо великое, они должны были специализироваться и, будучи дальновидными, избрали те самые специальные отрасли знания, которые самым непосредственным образом связаны были с практическими проблемами их времени. Как далеко они сами проникли в проблему познания, прежде чем определился их окончательный выбор, могут дать ответ наши товарищи, которые сохранили в целости неопубликованную рукопись Маркса и Энгельса, относящуюся к 1845—1846 гг. Во всяком случае можно предполагать, что эта рукопись была бы уж опубликована, если бы она заключала в себе такое добавление к историческому материализму, какое дал Иосиф Дицген. Это предположение подтверждается тем фактом, что Маркс и Энгельс вполне признавали заслугу Дицгена, называли его ‘философом пролетариата’, и далее еще тем фактом, что даже дальнейшие работы Энгельса — ‘Anti-DЭhring’ и ‘Feuerbach’, специально трактующие о проблеме познания, воли и морального сознания, — не содержат в себе ничего, что указывало бы на значительную дальнейшую разработку первоначального Марксовского понимания человеческого сознания’ (стр. 9).
В чем же заключалось это ‘первоначальное Марксовское понимание человеческого сознания’? Г. Унтерман прямо говорит, что ему это не известно. Но зато он очень хорошо знает, что основатели научного социализма поставили диалектику на ноги. Однако, что это значит — поставить диалектику на ноги? Г. Унтерман ничего не говорит об этом. Обратимся к первоисточнику. Маркс говорит: ‘Для Гегеля логический процесс, который превращается у него, под именем Идеи, в самостоятельного субъекта, есть Демиург действительности, составляющей лишь его внешнее проявление. Для меня как раз наоборот: идеальное есть переведенное и переработанное в человеческой голове материальное’.
Что это такое? Это теория познания — и, притом, теория определенного характера: материалистическая теория познания. Стало быть, г. Э. Унтерман имел полную возможность составить себе некоторое понятие о том, каково было ‘Марксовское понимание человеческого сознания’, и не дожидаясь выхода в свет до сих пор не опубликованного философского труда Маркса и Энгельса. Но он, как видно, и не подозревал существования этой возможности. Он повторял вслед за другими: ‘Маркс и Энгельс поставили диалектику на ноги’, совершенно не догадываясь, что этого нельзя было сделать без помощи определенной теории познания. Нечего сказать, — проницательный писатель г. Эрнст Унтерман! Правда, у него как будто есть смягчающее обстоятельство: Марксова теория познания осталась неразработанной. Но и этому горю он мог бы помочь собственными силами, если бы… у него были таковые. В приведенных словах Маркса о том, что у Гегеля логический процесс превращался в субъекта, заключается мысль, целиком заимствованная у Фейербаха. И это обстоятельство должно было напомнить и г. Э. Унтерману тот общеизвестный факт, что теория Маркса вышла путем критики из философии Фейербаха, подобно тому, как философия Фейербаха вышла тем же путем из философии Гегеля. Если бы г. Э. Унтерман дал себе труд ознакомиться с философией Фейербаха, то у него в распоряжении оказалось бы уже довольно много данных для суждения о том, в чем именно состояла Марксова теория познания. К сожалению, этого труда он себе, как видно, совсем не дал. Далее. Известные, — давно напечатанные, — тезы Маркса о философии Фейербаха показали бы нашему ученому автору, в каких именно отношениях философия Фейербаха была в глазах Маркса неудовлетворительной.
Благодаря этому у него явились бы новые данные для суждения о Марксовой гносеологии. И если бы он толково использовал все эти данные, то для него не осталось бы бесплодным чтение ‘Анти-Дюринга’ и ‘Фейербаха’ Энгельса, и тогда он понял бы, в конце концов, что ‘дополнить’ Маркса Дицгеном решительно невозможно.
Но г. Э. Унтерман чрезвычайно поверхностно ознакомился с теорией Маркса, а ее философское происхождение осталось ему совершенно неизвестным. Наконец, — это едва ли не самое важное, — в философии Э. Унтерман даже не дилетант, а просто… ничего не знающий обыватель.
Неудивительно, что он нашел нужным ‘дополнить’ Маркса. Ведь теперь твердо установился такой обычай: как только человек, считающий себя марксистом, замечает прорехи и пробелы в своем собственном миросозерцании, он сейчас же с озабоченным видом говорит себе: ‘надо исправить и дополнить теорию Маркса’.
От г. Э. Унтермана мы узнаем, кроме того, что Маркс и Энгельс навсегда покончили с классической немецкой философией и с буржуазным французским материализмом. Хорошо. Но как они сделали это? Они сделали это, воспользовавшись приобретениями и той, и другого, — и немецкой философии, и материализма. Немецкая философия, державшаяся диалектического метода, была насквозь пропитана идеализмом: ‘буржуазный’ материализм {По-видимому, г. Унтерман думает, что ‘буржуазный’ характер свойственен был именно материализму XVIII и XIX столетий, но не идеалистической философии той же эпохи. Почему он так думает, это, конечно, не известно ему самому.} почти совсем игнорировал диалектику. Маркс и Энгельс навсегда отказались от идеализма, сделав материализм диалектическим. Но сделать материализм диалектическим — еще не значит от него отказаться, точно так же, как поставить диалектику на ноги, т. е. сделать ее материалистической, — совсем еще не значит покончить с нею. Разумеется, диа-лектический материализм Энгельса и Маркса в очень многом отличается, например, от французского материализма XVIII столетия. Но это отличие — простой и неизбежный результат исторического развития материализма.
Ведь французский материализм XVIII века, в свою очередь, отличался не только от материализма Демокрита и Эпикура, но даже и от материализма Гоббса и Гассенди. Что основатели научного социализма были далеки от того пренебрежительного отношения к ‘буржуазному’ материализму XVIII века, которое обнаруживает ученый г. Э. Унтерман, это видно из того, что в одной из своих статей, напечатанных в газете ‘Volksstaat’, Энгельс рекомендовал французским социалистам знакомить французский рабочий класс с ‘великолепной материалистической литературой XVIII века’.
Но ни о чем этом г. Унтерман не имеет ни малейшего понятия, чем весьма гордится, считая себя, на этом основании, человеком, ушедшим, благодаря И. Дицгену, вперед сравнительно с Марксом и Энгельсом.
Как бы там ни было, но наш автор твердо убежден в том, что первоначальное (совершенно ему неизвестное, — что видно из его брошюры даже яснее, чем из его собственных слов) Марксовское понимание человеческого сознания было значительно дополнено И. Дицгеном.
Какими же доводами подкрепляет он это свое убеждение, изложенное им в поучение ‘узким марксистам’? Несколькими выписками из сочинений И. Дицгена, неоспоримо доказывающими, что чрезвычайно даровитый немецкий рабочий, — И. Дицген был работником физического труда, — имел большой философский талант, но не заключающими в себе решительно ни одного теоретического положения, которое мощно было бы признать новым сравнительно с тем, что заключается в сочинениях Маркса, Энгельса и Фейербаха.
Но г. Унтерман наивно думает, что его выписки проливают новый свет на ‘проблему познания’. Сопоставив их с несколькими выписками из сочинений покойного Антонио Лабриолы, он с большим удовольствием ставит нам на вид, что это сопоставление ‘сразу же раскрывает характерное различие в теории. Исторический материализм исходит из человеческого общества, пролетарский же монизм берет своим исходным пунктом естественную природу (Weltall)’ (стр. 24), Этот странный человек, прочитавший и брошюру ‘Людвиг Фейербах’ и ‘Анти-Дюринга’, все-таки не понял, что исторический материализм был лишь применением к социологии метода материалистической диалектики, исходным пунктом которой является именно ‘Weltall’. Он как будто не читал того места из предисловия Энгельса к ‘Анти-Дюрингу’, где автор говорит, что он и Маркс перенесли материализм ‘ историю. Из чего же ‘исходит’ этот материализм, объясняющий общественное развитие? Из общества. Земля на китах, киты на воде, а вода на земле. Ясно?
Все это не мешает г. П. Дауге считать г. Э. Унтермана серьезным писателем и усердно рекомендовать его русской читающей публике. Г. П. Дауге имеет еще более наивный вид, чем достаточно уж наивный г. Унтерман. Он говорит: ‘Иосиф Дицген пришел к открытию диалектического материализма одновременно с Марксом и Энгельсом и, — как последний открыто заявляет, — самостоятельно и независимо от них!’. (стр. IV). Отсюда как будто следует, что Дицген был диалектическим материалистом. Но дальше мы у того же г. Дауге читаем: ‘Между Богдановым и Дицгеном мы, действительно, находим много точек прикосновения, и мы уверены, что первый, все дальше развивая и расширяя свою начатую философскую работу, благодаря логике вещей придет, в конце концов, — ‘независимо’ от Дицгена, как этот ‘независимо’ от Маркса, — к пролетарскому натурмонизму, которому он, может быть, даст другое название, но который будет наполнен тем же философским содержанием’ (стр. VIII). Выходит, что ‘философская’ мысль г. А. Богданова естественно развивается в направлении к диалектическому материализму… Бога вы не боитесь, г. П. Дауге! Заключение: читатель ровно ничего не потеряет, если даже в руки не возьмет брошюры г. Унтермана. Подобные произведеньица поучительны только в одном смысле: самая возможность их появления показывает, как низко опустился уровень философского образования в международном социалистическом мире нашего времени. Но эта крайне печальная истина вряд ли нуждается в новых доказательствах. Достаточно припомнить тот факт, что в ‘стране мыслителей’ социал-демократы не встретили гомерическим хохотом ‘критических’ замечаний г. Э. Бернштейна по адресу материализма и диалектики.
Переходим к И. Дицгену. Его сын, Евгений Дицген, в предисловии, написанном для русского перевода, тоже называет философское учение своего отца важным дополнением к марксизму (стр. IV). Он говорит: ‘Если основатели и последователи исторического материализма целым рядом убедительных исторических исследований и доказали связь между экономическим и духовным развитием и зависимость последнего, в конечном счете, от экономических отношений, то все же недоставало доказательства, что эта зависимость духа коренится в его природе и в природе универсума. Маркс и Энгельс думали, что они уничтожили последние призраки идеализма, изгнав его из понимания истории. Это была ошибка. Ибо метафизические призраки нашли себе уголок в неразъясненной сущности человеческого духа и в тесно связанном с последним мировом целом. Отсюда могла его прогнать только научно проверяемая критика познания’ (та же стр.).
При всем своем уважении к благородной памяти немецкого рабочего-философа и при всей нашей личной симпатии к его сыну, мы видим себя вынужденными решительно восстать против главной мысли только что цитированного нами предисловия. Отношение И. Дицгена к Марксу и Энгельсу изображается в нем совсем неверно. Если Энгельс писал, что исторический материализм изгнал идеализм из его последней твердыни, т. е. из науки о человеческом обществе, то он считал не подлежащим сомнению факт торжества материализма над идеализмом в том, что касалось как ‘природы универсума’, так и человеческого духа. Энгельс был убежденным материалистом. Конечно, можно оспаривать его материализм, но нельзя посылать ему такие упреки, которых он совершенно не заслуживает. Евгений Дицген думает, по-видимому, что материализм не имеет своей ‘критики познания’. Но и это ошибка, которую могут делать только люди, плохо знакомые с историей материализма. Приведенные мною выше слова Маркса о материалистической диалектике, заключая в себе коренную основу исторического материализма, содержат в себе в то же время и даже прежде всего так-же и весьма определенную ‘критику познания’. Можно находить, разумеется, что эта ‘критика’ изложена там слишком кратко. Но если это и так, то перед нами все-таки остается вопрос о том, как относится эта, — может быть, и в самом деле слишком кратко изложенная, — ‘критика познания’ к той ‘критике’, с которой выступил автор ‘Аквизита философии’. Если эти две ‘критики’ противоречат одна другой, то надо выбирать между ними, а не дополнять их одну другою. Если же ‘критика познания’, предлагаемая И. Дицгеном, не противоречит той, до которой гораздо раньше его доработались основатели научного социализма, а, напротив, является лишь более подробным и более или менее удачным ее изложением, то говорить о том, что И. Дицген дополняет Маркса, — и дополняет в том смысле, в каком употребляет это слово Евг. Дицген, т. е. в смысле нового философского обоснования исторического материализма, — по меньшей мере странно. А к этому нужно еще прибавить, что та ‘критика познания’, которая содержится в делаемой Марксом характеристике материалистической диалектики, была более подробно изложена в сочинениях Энгельса, особенно в первой философской части ‘Анти-Дюринга’ {Примечание из сб. ‘От обороны к нападению’. — Основой же для этой критики послужила Фейербахова критика спекулятивной философии Гегеля. (Об этом см. в моей брошюре ‘Основные вопросы марксизма’.)}.
Правда, она изложена там не в систематической, а в полемической форме. Однако, если это недостаток, то недостаток чисто формальный, от которого не изменяется содержание философских мыслей, высказанных Энгельсом в полемике с Дюрингом. Притом же полемическая форма могла, пожалуй, помешать какому-нибудь новичку в философии правильно понять Энгельса, а люди, решающиеся толковать о том, в какой мере Марксова теория нуждается в дополнении, должны были бы уметь справиться с этим формальным препятствием, т. е. все-таки понять философскую часть ‘Анти-Дюринга’. Но Евг. Дицген даже и не упоминает обо всех этих философских взглядах Маркса и Энгельса. Он как будто даже и не слыхал об их существовании. Это очень странно! И какую же цену, могут, после этого, иметь его указания на ‘неполноту’ теории Маркса? Евгений Дицген говорит: ‘По нашему мнению, мы можем в XIX столетии различить четыре главные фазы диалектики: гегелевскую или чисто мыслительную, дарвинистскую или биологическую, марксистскую или историко-экономическую и дицгеновскую или универсальную натур-монистическую’ (стр. VI).
Ввиду сказанного нами ясно, что называть материалистическую диалектику диалектикой историко-экономической значит находиться в глубочайшем заблуждении на ее счет. И это заблуждение самым существованием своим ясно показывает, что Евг. Дицген совсем не выяснил себе, какое место занимает теория Маркса в истории философии, и как она относится к философии Фейербаха, взгляды которого тоже были, без всякого сомнения, ‘натур-монистическими’.
А не выяснив себе этого, в высшей степени важного факта, опять-таки не следовало Евг. Дицгену браться за указание того, чего собственно ‘недостает’ теории Маркса.
Полезно будет отметить здесь еще и то, что Евг. Дицген называет диалектику Гегеля чисто мыслительной.
Чтобы понять, насколько это наивно, нужно только вдуматься в следующие строки, написанные тем же Е. Дицгеном.
По его словам, диалектика его отца дает нам познавательно-критический ключ:
1) ‘Для решения всех загадок (sic!) помощью последовательного применения диалектически-продуктивного метода исследования, который, сознательно исходя из чувственной или конкретной действительности и опираясь на органическое единство бытия, способен примирять все противоречия и одновременно резко различать пространственно или временно-ограниченные, относительные противоположности,
2) Для более основательного понимания исторического материализма и марксистского анализа капиталистического способа производства, ясно показывающих пролетариату средство и цель его экономической эмансипации в социализме,
3) Для разрешения вопроса о начале и конце, отношении между формой и содержанием, явлением и сущностью, силой и правом, индивидуумом — обществом и природой, субъектом и объектом, свободой и зависимостью, равенством и различием, временным и вечным, относительным и абсолютным, частным и общим,
4) Для познания сущности вещей и явлений или критерия относительной истины,
5) Для уничтожения противоположности между материализмом и идеализмом’ (та же стр.).
Что касается более основательного понимания исторического материализма и анализа капитализма, то мы подождем, пока эти преимущества обнаружатся в сочинениях самого Евг. Дицгена, Панекука или кого-нибудь из других писателей, предпочитающих ‘ключ’ Иосифа Дицгена методу Карла Маркса. Что же касается до решения ‘всех загадок’, относящихся к вопросу о начале и конце, отношении между формой и содержанием и т. д. и т. д., то мы спросим Евг. Дицгена: разве же это не ‘чисто мыслительная диалектика’? и разве же всем этим не занималась также и философия Гегеля? Наш автор, может
282
быть, скажет нам, что Гегель решал эти мыслительные, — т. е. касающиеся взаимного отношения понятий, — вопросы в идеалистическом смысле, между тем как автор ‘Аквизита философии’ дает им ‘натур-монистическое’ решение. Но это может иметь только тот смысл, что диалектика Гегеля опиралась на идеалистическую основу, а диалектика И. Дицгена берет за основу ‘натур-монистическое’ миропонимание. А отсюда неизбежно следует, что главнейшая отличительная черта Гегелевой диалектики заключается именно в ее идеалистической основе. Почему же Е. Дицген не хочет назвать ее идеалистической, а придумывает для нее новый, очень неточный и очень неуклюжий эпитет? Неточность философской терминологии ведет к неясности философских понятий, а иногда, впрочем, вызывается этой последней и свидетельствует о ней. Но Е. Дицген неохотно употребляет выражения: ‘идеализм’, ‘материализм’. Они напоминают ему ‘односторонние’ концепции, противоположность между которыми ‘уничтожена’ монизмом его отца. Посмотрим же, как именно ‘уничтожается’ И. Дицгеном противоположность между идеализмом и материализмом.
Чтобы уничтожить противоположность между двумя данными учениями, не-обходимо, по меньшей мере, иметь точное представление и о том, и о другом. Какое же представление имел И. Дицген, скажем, о материализме?
На страницах 62—63 разбираемой нами книги, в сочинении ‘Аквизит философии’, мы читаем:
‘Чтобы объяснить мыслительный процесс, необходимо этот последний осветить, как часть общего процесса. Он не является причиной, создавшей мир, ни в теологическом смысле, ни в идеалистическом, он также не является простым действием мозговой субстанции, как это представляют материалисты прошлого столетия. Он, этот мыслительный процесс и его познание, является частностью в общем космосе’.
Итак, материалисты прошлого века, — т. е. XVIII столетия, — не понимали того, что мыслительный процесс является частностью в общем космосе. Они считали его ‘простым действием мозговой субстанции’. Но в материализме XVIII века можно различить три или даже четыре оттенка: материализм Ламеттри и Дидро, материализм Гельвеция, материализм Гольбаха, материализм англичан Гартеля и Пристли. Какой из этих оттенков имеет в виду И. Дицген? Это неизвестно: И что значит не простое действие мозговой субстанции? Тоже неизвестно. Но пойдем дальше, может быть, дело разъяснится последующим изложением.
На странице 97-й, — в ‘Письмах о логике’, — И. Дицген говорит: ‘Человеческий череп отправляет функцию мышления так же непроизвольно, как грудь — дыхание. Помощью воли мы все же в состоянии задержать на мгновение дыхание… Так же может воля регулировать идеи’. Мы не будем останавливаться здесь на вопросе о том, в какой мере возможно регулирование идей волей, но по-просим читателя обратить внимание на слова: ‘человеческий череп отправляет функцию мышления… как грудь дыхание’. Ведь именно это и говорили, по словам нашего автора, материалисты XVIII века. Почему же И. Дицген объявляет их односторонними? И в чем состоит, по его мнению, разница между функцией и действием? Все это опять остается неизвестным.
На той же странице 97-й, — в том же сочинении, — говорится: ‘Старая логика не в состоянии была выставить убедительные законы мышления, ибо она самое мышление представляла себе чрезмерным. Идея для нее не была только свойством, модусом, частицей истинной природы, но природа истины одухотворялась ею до мистической сущности. Вместо того, чтобы образовать понятие духа из плоти и кости, она желает плоть и кость разрешить (объяснить) с помощью понятия’.
Тут есть кое-что весьма неправильно сказанное по адресу ‘старой логики’ {Возможно, впрочем, что неправильность надо отнести на счет переводчиков. Они перевели Дицгена не на русский литературный язык, а на какой-то особенный, свой собственный, который прежде всего заслуживает названия варварского. К сожалению, у меня сейчас нет под руками подлинных сочинений И. Дицгена, так любезно присланных мне его сыном, с которым мне теперь приходится ломать философские копья.}. Но вполне верно то, что не ‘плоть’ надо объяснять понятием, а понятие — ‘плотью’. Однако, это как раз то, что говорили материалисты XVIII века, и что повторил за ними, восставши против Гегеля, Фейербах в XIX столетии. Почему же И. Дицген объявляет материализм односторонним? Это опять остается его тайной.
На следующей странице наш автор делает ‘старой логике’ тот упрек, что ‘она обращает дух в первичное и (а? — Г. П.) истинные плоть и кость — в последнее’. Здесь опять есть нескладное выражение, вероятно принадлежащее гг. переводчикам (traduttori traditori!), но нескладно выраженная мысль опять вполне правильна, и опять она оказывается вполне материалистической мыслью. Еще раз: почему же И. Дицген объявляет материализм односторонним?
Скажем прямо: И. Дицген имел о материализме лишь весьма смутное представление. Он говорит о себе (стр. 169): ‘Я знакомлюсь обыкновенно с философскими произведениями второго и третьего ранга, лишь пробегая предисловие, вступление и, пожалуй, еще первую главу, после чего я немного ориентируюсь и узнаю, по крайней мере, о чем будет речь дальше’. Мы думаем, что он, — в силу чрезвычайно распространенного в Германии пренебрежительного отношения к французскому материализму, — именно так ‘ознакомился’ и с сочинениями французских материалистов, а ознакомившись с ними таким поверхностным и совершенно неудовлетворительным образом, он решил, что материализм в самом деле, — как это твердили все германские пасторы, — односторонен, и взялся за ‘уничтожение’ его односторонности, за ‘примирение’ его с идеализмом. Такой метод ‘уничтожения противоположностей’ был, конечно, заранее осужден на полную неудачу. А к этому надо прибавить, что хотя об идеализме И. Дицген имел гораздо более правильное понятие, нежели о материализме, но вполне правильным не было и это понятие. Так, например, то, что И. Дицген говорит о Канте, часто далеко отклоняется от истины, совпадая, правда, с общераспространенными, ходячими представлениями об этом философе. Да и Гегелевская философия, по-видимому, была ему известна только в общих чертах. Мы думаем так потому, что И. Дицген очень часто ломится в открытую дверь, с невероятными усилиями разрешая такие противоречия, которые уже давно и несравненно лучше, полнее и глубже разрешены были в ‘Логике’ Гегеля. Зачем было бы И. Дицгену ломиться в открытую дверь, если бы он знал, что она уже открыта? Но в том-то и беда, что он не знал этого.
Маркс и Энгельс, основательно знакомые как с идеализмом, так и с материализмом, не ‘уничтожали’ противоположности между этими двумя концепциями, а решительно объявили себя материалистами. Дицген-сын заметит нам, вероятно, что в этом-то и заключалась их односторонность.
Но мы думаем совсем иначе и, в подтверждение своего взгляда на этот предмет, приглашаем читателя рассмотреть вместе с нами ‘разрешающий все (excusez du peu!) загадки’ ключ И. Дицгена.
Философское значение этого замечательного ‘ключа’ можно было бы характеризовать очень краткой фразой самого И. Дицгена: ‘Вселенная, вот где главная суть’ (стр. 12). Но такая характеристика была бы понята только людьми, хорошо знакомыми с историей философии. А таких людей очень мало. Поэтому необходимо более подробное изложение.
‘Красной нитью, проходящей через все эти письма, — говорит И. Дицген в своем тринадцатом письме о логике (стр. 154), — является следующий пункт: мыслительный аппарат есть вещь, как и все прочие вещи, есть часть или акциденция мирового целого, он относится прежде всего к наиболее общей категории бытия и представляет собою аппарат, который, помощью расчленения и различения по категориям, воспроизводит детализированную картину человеческого опыта. Чтобы правильно употреблять его, необходимо ясно познать, что мировое единство сплошь многообразно, и все многообразие составляет одно монистическое целое’.
В пятом письме другими словами выражается совершенно та же мысль.
‘Зоология всегда знала, что все роды животных относятся к царству животных, но такой порядок был у нее скорее механическим… Связывание животных, от ничтожнейших до великих, в одно царстве было до Дарвина классификацией, совершенной одною мыслью, т. е. мыслительной классификацией, между тем как после Дарвина она стала классификацией естественной.
‘Что зоолог выполнил по отношению к животному царству, то логик должен выполнить в отношении бытия вообще, бесконечного космоса: он должен показать, что весь мир, все формы бытия, считая и дух, логически связаны, родственны и спаяны между собою.
‘Известный ограниченный материализм утверждает, что все выполнено, если он констатирует связь между мышлением и мозгом.
‘Аналитическим ножом, микроскопом и опытом можно очень многое открыть, но это не исключает необходимости в логической деятельности.
‘Нет сомнения, что идея связана с мозгом так же тесно, как мозг с кровью, кровь с кислородом и т. д., но ведь идея так связана со всем бытием, как тесно связана вся физика.
‘То, что яблоко связано помощью сучка не только с деревом, но с солнечным светом и дождем, что все вещи связаны не только односторонне, но и всесторонне, — об этом же должна учить тебя логика в отношении специально к духу, идее’ (стр. 100).
Мы не будем останавливаться здесь на доказательстве того, что все, даже самые ‘ограниченные’, материалисты всех времен очень хорошо знали, что ‘идея’ связана не только с ‘мозгом’, но и со всем вообще бытием.
Иосиф Дицген опять ломится в открытую дверь, и он опять перестал бы ломиться в нее, если бы лучше знал тот предмет, о котором он взялся говорить. У Гольбаха, в его ‘SystХme de la Nature’, он нашел бы много страниц, посвященных именно выяснению связи ‘идеи’ с ‘бытием’.
Несостоятельность обвинения, выдвигаемого здесь И. Дицгеном против материализма, сразу бросается в глаза человеку, знакомому с материализмом XVIII века {Интересно, впрочем, что как раз то же несостоятельное обвинение выставлял против материализма и Л. Фейербах. И это объясняется тоже тем, что Фейербах имел, — по доброму старому немецкому обычаю, — весьма смутное понятие об истории материализма. Он чурался от ‘трюфельного паштета Ламеттри’ как раз в том своем сочинении, где он вполне сходится во взглядах с автором ‘L’Homme-machine’.}. Мы не будем распространяться о том, что неудобно противопоставлять ‘мыслительную’ классификацию ‘естественной’, так как эта последняя непременно является в то же время и мыслительной. Об этом мы уже говорили выше. Теперь мы не спорим с И. Дицгеном, а стараемся понять его. И вот для этой-то цели в высшей степени важно обратить внимание на то место в приведенной выписке, в котором сказано, что весь мир, все формы бытия связаны, родственны и спаяны между собою.
Эта мысль есть основа всей логики И. Дицгена, или, — так как его логика покрывает собою его теорию познания, {‘Наша логика, — говорит И. Дицген, — есть теория познания’ (стр. 132).} — его гносеологии. И эта мысль на самые различные лады, с бесконечными, утомительными, ненужными и часто неуклюжими повторениями, — излагается как в ‘Аквизите философии’, так и в ‘Письмах о логике’. И это, конечно, правильная, хотя и плохо излагаемая мысль, которую в древности развивал Гераклит, — кстати сказать, не имевший ничего общего ни с пролетариатом, ни со специально ‘пролетарской логикой’, — а в XIX веке Гегель и гегельянцы, включая сюда и материалистов Фейербаха, Маркса и Энгельса {Фейербах был самым несомненным материалистом, хотя и любил нападать на ‘ограниченных’ материалистов: так велика в Германии сила этого почтенного обычая, от влияния которого до сих пор не освободились даже многие и многие немецкие социал-демократы, не исключая и самых ‘радикальных’!}. В ‘Анти-Дюринге’, в ‘Людвиге Фейербахе’ и в извлеченной из ‘Анти-Дюринга’ брошюре ‘Развитие научного социализма’ она изложена гораздо лучше, проще и яснее, нежели в ‘Логических письмах’ и в ‘Аквизите философии’ И. Дицгена. Эта мысль есть основа всякой диалектики. Но именно потому, что она составляет основу всякой диалектики, ею одною еще недостаточно характеризуется данный диалектический метод. Мы знаем идеалистическую диалектику Гегеля и материалистическую диалектику Маркса. Какова же была диалектика И. Дицгена? Его сын называет ее, как мы знаем, ‘натур-монистической’. Что же это за разновидность диалектики? А вот послушайте.
В ‘Аквизите философии’, — стр. 45 разбираемой книги, — И. Дицген говорит: ‘Я, таким образом, объяснил, что логика долго не знала, что познание, добываемое помощью ее основоположений, обогащает нас не истиной, но более или менее соответствующим отображением этой истины {За слог И. Дицген не отвечает, мы уже сказали, что гг. Дауге и Орлов перевели его книгу не на русский, а на свой собственный, тяжелый, варварский язык. Герцен назвал бы его птичьим.}. Я далее утверждал, что завоевание, которое оставила нам философия, существенно резче очертило облик человеческого духа. Логика стремится быть ‘учением о формах и законах мышления’. Тем же самым стремится быть и философское наследие, диалектика, первый параграф которой гласит: не мышление производит бытие, но бытие — мышление, часть которого (бытия) представляет собою это мышление, занимающееся изображением истины. Отсюда затем вытекает тот, легко затемняющий смысл учения факт, что философия, которая оставила нам логическую (?) диалектику, диалектическую логику, должна быть направлена на мышление, но равным образом и на оригинал, с которого мышление доставляет отображения’.
Не останавливаясь на некоторых неловкостях и неточностях выражений, мы заметим, что главная мысль этого отрывка есть чисто материалистическая мысль, выраженная даже словами Энгельса, хотя, впрочем, у этого последнего выходит не то, что бытие производит мышление, а то, что оно определяет его собою. Это — существенная разница, но мы не будет останавливаться на ней, так как очевидно, что И. Дицген здесь просто-напросто обмолвился. С нас достаточно того, что наш автор является здесь материалистом, убежденным в том, что мышление ‘занимается’ {Это опять неудачное выражение, но, повторяем, на выражениях мы останавливаться не будем.} изображением истины, т. е. бытия.
‘Первый параграф’ ‘натур-монистической’ диалектики И. Дицгена ‘гласит’, стало быть, совершенно то же, что уже гораздо раньше провозгласила материалистическая диалектика Маркса: ‘идеальное есть переведенное и переработанное в человеческой голове материальное’. Где же разница? Разницы нет. Каким же образом И. Дицген ‘дополняет’ собою Маркса? Никаким! Правда, ‘первый параграф’ диалектики излагается у И. Дицгена, — главные сочинения которого вышли гораздо позже главных сочинений Маркса и Энгельса, — много пространнее, нежели у Маркса и Энгельса. Но более пространное изложение И. Дицгена до такой степени несистематично, местами так неудачно и нередко так затуманено неполной ясностью философской мысли автора, что оно иногда не только не поясняет смысла ‘первого параграфа’, а скорее затемняет его. В чем же дело? Почему же стали теперь ‘дополнять’ Карла Маркса Иосифом Дицгеном? Да именно потому, — и только потому, — что его философская мысль не отличалась полной ясностью. Это кажется парадоксом, но, к сожалению, это так.
Уже в выписке, только что сделанной нами, есть одно странное положение: бытие ‘производит’ мышление, которое составляет, однако, часть бытия. Если слова: ‘бытие производит мышление’ означают то же самое, что слова Маркса: ‘идеальное есть переведенное и переработанное в человеческой голове материальное’, то слова: ‘мышление представляет собою часть бытия’ заставляют усомниться в том, что философия Дицгена тождественна с философией Маркса. И вот эта-то возможность сомнения и привлекает к И. Дицгену людей, находящихся под влиянием современного идеализма и во что бы то ни стало желающих приставить идеалистическую голову к историческому материализму.
В своем изложении И. Дицген частью остается верен материализму, и тогда он твердит, что метафизическая логика ‘проглядела тот факт, что познание, которое она добывает помощью своих правил, не есть истина, не есть реальный мир, но лишь идеальное, иными словами, более или менее удачное отражение последнего’ (стр. 44).
Тут идеальный мир является лишь отражением материального. Но иногда И. Дицген запутывается в им самим сделанной прибавке: ‘мышление есть часть бытия’, — т. е. идеальный мир есть часть материального? — и тогда он с полной серьезностью пишет: ‘разве воздух и запах не воздушное тело? (стр. 22). А на странице 122 мы читаем, что ‘бытие или вселенная, дух и материя, охватывает все силы, считая небо и ад (sic!) в один круг, в одно монистическое’. Это такая большая путаница, такая неясность, что тут философия И. Дицгена в самом деле начинает становиться похожей на весьма ‘оригинальную’ философию г. Богданова. Известно, что на эту философию походит все, отзывающееся путаницей понятий. Тут г. П. Дауге, пожалуй, по-своему и прав, но зато он ошибается, принимая это за диалектический материализм {В лучшем случае, — сходство с г. Богдановым, это, конечно, самый худший случай, — эти запутанные мысли заключают в себе неясный намек на спинозизм. Но с помощью спинозизма, даже и очень ясного, нельзя ‘превзойти’ материализм. Материалисты Ламеттри, Дидро, Фейербах, Маркс, Энгельс были спинозистами, только переставшими отождествлять бога с природой (см. ‘Критика наших критиков’, стр. 154—160). [Сочинения, т. XI, стр. 9—22]. Отношение Спинозы к материализму выяснено еще Фейербахом.}.
Место не позволяет нам проследить здесь все печальные логические последствия неясности, закравшейся в понимание И. Дицгеном ‘первого параграфа’ материалистической диалектики: его совершенно ошибочный взгляд на критерий истины и т. п. Ограничимся поэтому тем замечанием, что, вопреки мнению его сына, И. Дицген именно не сумел решить вопрос об отношении субъекта к объекту, и что в этом пункте и совершилось его логическое грехопадение. Прибавим еще, что ошибка И. Дицгена вызвана была, по-видимому, стремлением, заслуживающим всякой похвалы: желанием вырвать теоретическую почву из-под ног спекулятивной философии, ставившей дух, — в том или другом его понимании, — вне мира и над миром. Против этой философии И. Дицген направил положение, гласящее, что ‘бытие есть все, бытие есть существенное содержание всего, вне его нет ничего и не может быть ничего, ибо оно есть космос, т. е. бесконечное’ (стр. 26). Само собою разумеется, что, как довод против спекулятивной философии, положение это не имеет ровно никакой цены, потому что отвергать существование внемирового духа простою ссылкой на положение, гласящее, что мир содержит в себе все бытие, значит опираться на тавтологию, совершенно тождественную с тою, ‘которую ставил когда-то Евг. Дюринг во главу угла своей философии и над которой так едко смеялся Энгельс в первой части своего ‘Анти-Дюринга’: ‘всеобъемлющее бытие едино’ {‘Всеобъемлющее бытие едино’. Если тавтология, т. е. простое повторение в сказуемом того, что уже высказано в подлежащем, представляет собой аксиому, то мы имеем перед собой аксиому чистейшей воды. В подлежащем г. Дюринг сказал нам, что бытие охватывает все, в сказуемом же он затем неустрашимо утверждает, что, кроме этого всего, не существует ничего. Какая колоссальная систему создающая идея!’ Фридрих Энгельс, — Философия. Политическая экономия. Социализм (Анти-Дюринг). Перевод с немецкого. 4-ое издание. С. Петербург 1907, стр. 30.}. Но И. Дицген считал эту тавтологию едва ли не важнейшим ‘аквизитом’ философии. С ее помощью он пытался разрешить все противоречия. Так, на стр. 127—128, — в восьмом письме о логике, — он говорит, обращаясь, как и во всех этих письмах, к своему сыну: ‘Самый яркий и также самый поучительнейший пример истинного значения противоречий дан в противоположности между истиной и заблуждением. Оба эти полюса лежат друг от друга еще дальше, нежели северный и южный полюсы, и все же они, как и эти последние, тесно связаны между собою. От общераспространенной логики едва ли можно ожидать, чтобы она хотела демонстрировать для нее, по-видимому, столь бессмысленное единство, как то, которое заключается в истине и заблуждении. Поэтому ты извинишь, если я этот пример объясняю еще помощью других противоположностей, хотя бы противоположностью между днем и ночью. Положим, что день продолжается двенадцать часов и ночь также — двенадцать часов. Здесь день и ночь суть противоположности, где день, там нет ночи, и все же день и ночь представляют собою один день из двадцати четырех часов, в котором день и ночь живут вместе в согласии. Приблизительно так же дело обстоит и с истиной и заблуждением. Мир есть истина, — и заблуждение, видимость и ложь, заключающиеся в ней, суть части истинного мира, как ночь составляет часть дня, вовсе не нарушая этим логики.
‘Мы с полным почтением можем трактовать о действительной видимости и истинной лжи, не впадая в бессилие. Как неразумие имеет в себе и разум, точно так же заблуждение живет постоянно и неизбежно в истине, ибо последняя есть всеохватывающее, универсум’.
Каким же образом день примиряется здесь с ночью? Сперва предполагается, что день равен двенадцати часам, а потом выставляется положение, гласящее, что день простирается до двадцати четырех часов, т. е., что для ночи, — продолжительность которой тоже равнялась прежде двенадцати часам, — нет места. Когда нет места для ночи, то ясно, что нет места и для противоположности между ночью и днем. Посредством таких наивных приемов, сводящихся к тому, что одно и то же выражение употребляли в разных смыслах, с величайшей легкостью можно в самом деле примирить все, что угодно, разрешить ‘все загадки’ и ‘уничтожить’ все противоположности всего мира. Но… ответ ли это, полно?..
И. Дицгену нужно было выбрать между идеалистической диалектикой Гегеля и материалистической диалектикой Маркса. И он сильно склонялся к этой последней. Но, недостаточно разобравшись в вопросе и даже недостаточно ознакомившись с ним, он запутался в своих собственных доводах против спекулятивной философии и вообразил, что ему удалось ‘примирить’ противоположность между идеализмом и материализмом. Нечего и говорить о том, что это неуменье справиться со своей собственной философской мыслью было со стороны И. Дицгена проявлением слабости, а вовсе не силы. Но ему самому, — и именно по той причине, что он не сумел оправиться со своей собственной философской мыслью,— это проявление его слабости казалось, наоборот, проявлением его превосходства над ‘односторонним’ материализмом.
И такими же глазами смотрят на его слабость те, которые ‘дополняют’ теперь Карла Маркса и Фридриха Энгельса Иосифом Дицгеном. Мы вполне понимаем то, что немцы называют пиететом в отношениях детей к родителям. Нам и в голову не приходит поэтому осмеивать то несомненно преувеличенное мнение, которое Евгений Дицген составил себе о философии своего отца. Но Евгений Дицген с своей стороны должен понять пиетет в отношении ученика к учителю. Поэтому он не посетует на нас за то, что мы решительно отвергаем его попытку ‘дополнить’ Маркса. Что же касается до гг. Унтерманов, Дауге, Орловых и т. д., то их склонность к упомянутому ‘дополнению’ представляется нам простым продуктом незнания, слабости философской мысли и литературной неосмотрительности. У этих людей нет других смягчающих обстоятельств, а только что перечисленные вряд ли что-нибудь смягчают.
В No 2-м ‘Руси’ за нынешний (1907) год помещен был фельетон Г. В. Коломийцева: ‘Музыка настоящего (Рихард Вагнер и поиски новых богов)’. В этом фельетоне нас заинтересовали следующие строки:
‘Тут я хочу остановиться на одном явлении, которое мне представляется очень характерным для нашего нервного, торопливого времени. Явление это — сильно развившаяся боязнь оказаться ‘отсталым’ в вопросах музыкального искусства, боязнь, вызванная ложно усвоенными урывками прошлого. В связи с поисками нового во что бы то ни стало эта боязнь приводит нас к тому, что мы стали слишком часто находить ‘новое’ и ‘гениальное’ там, где в наличии имеется в лучшем случае лишь нечто гораздо менее ‘значительное’ и главное — в сущности своей вовсе не новое’.
Такая же боязнь замечается и в нашей литературе марксизма. Ею объясняется, — в первой инстанции, — очень многое и, между прочим, то, что у нас все ‘дополняют’ Маркса: то Кантом, то Махом, то наконец И. Дицгеном.
В заключение мы просим читателя не думать, что мы не придаем ровно никакого значения философским трудам автора ‘Писем о логике’. Нет, нет и нет! Мы очень далеки от такого отношения к ним. По нашему мнению, они не имеют ровно никакого значения, только как дополнение к Марксу, а сами по себе они довольно интересны и местами поучительны, хотя ‘Письма о логике’ И. Дицгена поразительно, страшно бедны в сравнении с ‘Наукой Логики’ (Wissenschaft der Logik) Гегеля.
И. Дицгену больше всего вредят его же чересчур усердные поклонники: сопоставленный с гигантами, такими, как Гегель и Маркс, он кажется гораздо меньше, чем был на самом деле.
Мы советовали бы читать И. Дицгена лишь после внимательного изучения философии Маркса. Тогда можно легко видеть, в чем он приближается к основателям научного социализма, и в чем он уступает им, отставая от них. В противном же случае, чтение его внесет, правда, в голову читателя кое-какие немаловажные и интересные, — но отнюдь не новые, — частности рядом с большой и вредной путаницей.
А с внешней стороны изучать И. Дицгена гораздо удобнее было бы в том случае, если бы кто-нибудь сжалился, наконец, над русским читателем и перевел бы главнейшие произведения немецкого пролетария-философа с варварского языка гг. Дауге и А. Орлова на литературный русский язык. Это было бы чистым благодеянием!
Прочитали? Поделиться с друзьями:
