Ермолов, Цебриков Николай Романович, Год: 1861 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 13 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

ВОСПОМИНАНИЯ И РАССКАЗЫ ДЕЯТЕЛЕЙ ТАЙНЫХ ОБЩЕСТВ 1820-х годов

том I

ОБЩАЯ РЕДАКЦИЯ
Ю. Г. ОКСМАНА и С. И. ЧЕРНОВА

ИЗДАТЕЛЬСТВО ВСЕСОЮЗНОГО ОБЩЕСТВА ПОЛИТКАТОРЖАН И ССЫЛЬНО-ПОСЕЛЕНЦЕВ
МОСКВА
1931

Н. P. ЦЕБРИКОВ

ВОСПОМИНАНИЯ, ЗАМЕТКИ И ПИСЬМА

РЕДАКЦИЯ И ПРИМЕЧАНИЯ СЕРГЕЯ ГЕССЕНА

Н. P. ЦЕБРИКОВ И ЕГО МЕМУАРЫ

В 1861 г. Герцен напечатал в пятой книге ‘Полярной Звезды’ два анонимных отрывка из записок декабриста — ‘Воспоминания о Кронверкской куртине’ и ‘Анна Федоровна Рылеева’. С тем же анонимным подзаголовком ‘Из записок декабриста’ обе статьи были впоследствии перепечатаны, первая — в ‘Собрании материалов для истории возрождения России’, т. I (Лейпциг, 1874), вторая — в ‘Библиотеке русских авторов’, т. I (Лейпциг, 1861). Но по эту сторону рубежа ни та, ни другая статья не являлись в печати. Отсюда их малая известность, вопреки глубокому интересу, который представляет собой живое свидетельство современника о последних часах пяти казненных декабристов.

Причины анонимности очевидны. Герцен получал из России и печатал много мемуаров декабристов. Но все они являлись в ‘свет тогда, (когда авторы их уже не существовали и потому не могли нести ответственности за свои откровения. Автор ‘Воспоминаний’ должен был быть еще жив в 1861 г., а тон и содержание его ‘Воспоминаний’ таковы, что появление их в Зарубежной печати не могло остаться для него безнаказанным.

В самом тексте ‘Воспоминаний’ встречается указание, могущее направить поиски (автора по неверному следу. Автор пишет, что он отнесен был к X категории государственных преступников. Между тем в эту последнюю зачислен был один М. И. Пущин, из чего как будто можно заключить, что он именно и есть анонимный автор. Однако, отрывочные данные об обстоятельствах следствия над автором, встречающиеся в его ‘Воспоминаниях’, совершенно не соответствуют следственному делу М. И. Пущина, чем исключается возможность его авторства. К сему присовокупить должно, что довольно богатое мемуарное наследие М. И. Пущина проникнуто совсем иными настроениями и взглядами.

Но некоторые подробности касательно следствия над автором дают нам возможность установить его имя. Подробности эти таковы: автор был закован в течение трех месяцев и девятнадцати дней, на допросах держался сдержанно, имел очные ставки с братьями Беляевыми, Дивовым и матросами. Гвардейского экипажа. Этого более чем достаточно для того, чтобы установить его имя. Все указанные подробности следствия имеются в деле Николая Романовича Цебрикова.

Гражданское бытие Н. Р. Цебрикова началось 14 декабря 1825 года. Прежде того жизнь его разворачивалась, страница за страницей, бледная и скупаю на яркие факты и переживания, как жизнь большинства отпрысков небогатых дворянских семейств. Рома’ Максимович Цебриков, отец его, на государственной службе стяжал всеобщее уважение, но отнюдь не состояние. Происходивший из казачьих детей и образование получивший за границей, Роман Максимович с 1785 г. состоял архивариусом в Коллегии иностранных дел. В 1787 г. он был прикомандирован к грузинскому посланнику. В Турецкую войну находился при походной канцелярии генерал-фельдмаршала кн. Потемкина-Таврического, и, по взятии Очакова, в 1789 г. произведен в переводчики. От этого времени остался его интересный дневник ‘Вокруг Очакова’ (напечатанный в ‘Русской Старине’, 1895, No 9). Вслед за тем Р. М. Цебриков прикомандирован был к русской миссии в Польше. Но остался он памятен болею своими литературными упражнениями, нежели успехами в продвижении по административной лестнице, ‘ступени которой поддавались ему туго. Только в 1811 г. пожалован он был в действительные статские советники. Этим карьера Романа Максимовича и кончилась.

Будучи высоко просвещенным человеком, он, по ограниченности средств, не мог достаточно озаботиться воспитанием своих детей. Их у него было пятеро, из коих четверо сыновей. Они сызмальства отданы были в кадетские корпуса, Николай (род. в 1800 т.) — в Горный, Александр и Константин — в Морской. Четвертому, Ивану, было всего 8 лет, когда в 1817 г. он потерял отца. Судьба его сложилась совсем горько. Окончив кадетский корпус и выпущенный прапорщиком в армию, он в 1838 г. лишен был дворянского достоинства и разжалован в рядовые ‘за кражу у дворянина Качалова 300 рублей и разных вещей’ {Л. О. Ц., II отдел, юридич. секции. Копия дворянск. родослов. книг С.-Петерб. губ.’ с 1805 г. по 1815 г., стр. 237—238. Отсюда же заимствованы, сведения о службе Р. М. Цебрикова.}.

Старшие сыновья, после смерти отца предоставленные собственным силам, пошли равными путями. Судьба Николая решена была на Сенатской площади. Александр, тоже прикосновенный к декабрьским событиям и попавший в сакраментальный ‘Алфавит’, тем не менее сделал карьеру и дослужился до чина вице-адмирала. Константин, изменивший морю, выбрался в генерал-лейтенанты. Оба они пережили своего брата-декабриста, но не напили нужным подать ему руку помощи, когда он, после долгих скитаний за Кавказом, сбросил, наконец, солдатскую шинель.

Покуда все это, впрочем, было еще далеко впереди. Жизнь Николая Романовича вяло нанизывала год за годом. В 1817 г. он был выпущен юнкером в гвардейскую артиллерийскую бригаду, но в том же году перевелся в л. гв. Финляндский полк. Гам он и оставался до 1825 г., весьма медленно подвигаясь в чинах. За восемь лет служения Цебриков едва полечил чин поручика. В это время было ему 25 лет. Тогда-то и кончилась одна его жизнь и началась новая, совершенно иная.

Н. И. Греч, отнюдь не гнушавшийся сплетнями три создании своих мемуаров, оставил в наследие истории много басен. Одна из них повествует о поручике Николае Цебрикове, случайно очутившемся подле Сенатской площади в тревожный день 14 декабря. Завидев бегущих на площадь моряков, среди которых имел множество приятелей, он будто бы заикричал им: ‘Куда вас чорт несет, карбонары?’ Случившийся поблизости квартальный донес, что Цебриков кричал: ‘Вперед против кавалерии!’ И сколько ни оправдывался Цебриков, он был осужден.

С легкой руки Греча, Н. Р. Цебриков и в историю пошел под знаком этого анекдота. С течением времени анекдот успел обрасти иными необычайными подробностями, из которых отсеялся новый вариант. Будто Цебриков явился на площадь усмирять мятежников и скомандовал своему взводу: ‘Вперед, карабинеры!’ А квартальному послышалось: ‘Вперед, карбонары’ {‘Русск. Вестник’, 1889, No 7, стр. 34.}. Нужды нет, что Цебрикюв никогда не командовал карабинерным выводом, да и рота его квартировала за городом и не принимала участия в событиях 14 декабря.

Цебрикову и действительно, как будто, присущи были все те черты, которыми определяются случайные участники восстания декабристов. На самом деле это не совсем так. Правда, он оставался, видимо, в стороне от общественного движения, но скорее эта отчужденность его может быть приписана случайности. Жесткие рамки гвардейской жизни, с ее плац-парадами, муштровкой, серой чередой будней и — в виде единственной отдушины — кутежами и дебошами, были для Цебрикова тесны. В полку он слыл ‘оригиналом’ {А. Е. Розен. Записки декабриста. Спб. 1907, стр. 45.}. А ближайшее начальство аттестовало его недостойным к повышению ‘за дурное поведение по службе и беспокойный характер’ {ВД, II, стр. 309.}.

А. А. Бестужев на следствии отнес Цебрикова к числу лиц, которые, не принадлежа к Обществу, ‘действовали в его видах’ Был ли Цебриков официально членом Общества, либо нет,— не столь важно. Показание А. А. Бестужева в данном случае заслуживает полного доверия, ибо он был хорошо осведомлен в делах Общества за последний год и отнюдь не склонен к выгораживанию своих товарищей {Свидетельств о принадлежности Цебрикова к тайным обществам не сохранилось.}.

Но важно то, что Цебриков во всяком случае был весьма близок к заговору и по своему настроению, и по личным связям. Д. И. Завалишин, в своих многоречивых излияниях перед Следственной комиссией, дал, между прочим, весьма тягостное для Цебрикова показание:

‘Я, быв раз у Беляевых, увидал вбежавшего офицера Финляндского полка, который начал изливать досаду свою в самых страшных заклинаниях и хулениях. Я спросил: ‘Кто это?’ Мне отвечали Беляевы: ‘Цебриков. Вот голова, не то, что его брат, который у нас, тот дрянь, а уж этот на все готов’. Я спросил, давно ли они знакомы? Они отвечали: ‘Давно, и он часто у нас бывает’ {ВД, III, стр. 279.}.

Таким образом, по своему настроению Цебриков всецело принадлежал к тому довольно широкому кругу офицерской молодежи, из которого заговорщики в тревожные дни декабря спешно вербовали адептов. Некоторые шаги в смысле приобщения Цебрикова к движению и были предприняты. Накануне присяги он присутствовал на собрании у Репина {См. ниже, стр. 256.}. А в самый день 14 декабря, утром, участвовал в довольно многолюдном совещании у Арбузова, поручившего ему бунтовать Финляндский полк {ВД, II, стр. 31—32.}.

Н. P. Цебриков не исполнил этого наказа. Он несравненно ближе был связан с Гвардейским экипажем, в рядах которого и принял участие в возмущении на Сенатской площади, где, как явствует из его дела, проявил значительную активность.

Затем — тревожный вечер в поисках надежного убежища. Где-то, не то на улице, не то на квартире у отсутствовавшего Репина, Цебриков встретился с Оболенским (числившимся тоже в Финляндском полку). Они вместе отправились к знакомому донатору Смирнову, где и провели ночь. Обрывом их ночных бесед уцелел в письме Цебрикова к Оболенскому {См. ниже, стр. 274.}. По нему можно заключить, что если до того Цебриков и мало был осведомлен в делах Северного общества, то эта ночь познакомила его со многим. Наутро оба были арестованы.

Во время следствия Цебриков держался с несомненным достоинством. Он настойчиво осуществлял свою защиту, основанную на полном отрицании. Свое присутствие на площади он объяснял случайностью, любопытством, даже человеколюбием, выразившимся в желании удержать товарищей. Но факты говорили против него. В конечном итоге упорное запирательство послужило ему во вред. Отнесенный к XI разряду государственных преступников, Цебриков ‘по вредности поданного примера’ приравнен был Николаем к X разряду, что и дало ему право говорить о зачислении своем в X категорию.

Отправленный в Сибирь, Цебриков вслед за тем переведен был на Кавказ, где десять лет тянул солдатскую лямку, награжденный Георгием за штурм Ахалцыха и, наконец, в 1837 г. произведенный в прапорщики. Это были тяжелые годы, скупо разнообразившиеся редкими встречами с товарищами-декабристами. Тогда он отводил душу. Александр Беляев, встретив его в 1840 г., вынес впечатление, что это человек ‘пылкий до сумасбродства и либерал в душе’ {А. Белов. Воспоминания декабриста. Спб. 1882, стр. 411.}.

Отсутствие общих интересов и крайняя ограниченность в средствах побуждали Цебрикова сторониться кавказского офицерства, более славного лихими атаками, нежели умственными ресурсами, и старавшегося, сколько возможно в тяжелых условиях бивуачной жизни, поддерживать петербургский образ жизни. Цебриков лучше чувствовал себя в солдатской среде {Ср. И. фон-дер-Xовен. Знакомство с декабристами. ‘Древняя и Новая Россия’, 1877, I, стр. 222.}. Возможно, что туго играла роль и аффектированная демократичность.

В 1840 г. Цебриков вышел в отставку и начал новый служебный путь. Все, знавшие его, прокричали об его благородстве, исключительной честности и порядочности. ‘Правдивый, честнейший’,— вспоминал о нем Беляев {Беляев, назв. соч., стр. 412.}. ‘За его абсолютную, рыцарскую честность я ручаюсь головою’,— писал И. С. Тургенев графине Ламберт {Письма И. С. Тургенева к гр. Е. Е. Ламберт. М. 1915, стр. 187.}. Цебриков сперва пробыл несколько лет на государственной службе, затем долго управлял различными имениями и фабриками. Но ничего не заработал, кроме, в первом случае, новых несправедливых гонений, а во-втором — нескольких восторженных аттестатов. В конце 1850-х годов он снова оказался без службы и без средств, с маленьким сыном на руках. Тогда-то о нем хлопотали безуспешно Е. П. Оболенский и И. С. Тургенев.

Политические же взгляды Цебрикова пережили обратную эволюцию сравнительно со многими декабристами, которые на возвращении из Сибири от чистого сердца протягивали руку правительству Александра II. Цебриков нисколько не склонен был к примирению.

Здесь должно оговориться. Цебриков отнюдь не принадлежал к числу выдающихся людей. Его ‘воспоминания и письма свидетельствуют не столько о самобытности и оригинальности политических взглядов, сколько об усердном чтении ‘Колокола’ и ‘Полярной Звезды’. Несомненно, он принадлежал к числу наиболее горячих поклонников Герцена в России. Литературное наследие его отмечено щедрыми заимствованиями идей, а то и целых выдержек (без указания источника) из политических произведений Герцена {Подробно см. ниже, в примечаниях.}.

В свою очередь и Цебриков готов был всячески служить Герцену, усердно корреспондируя ему за границу. Помимо помянутых двух его очерков, видимо, и статья о Ермолове тоже была им послана к Герцену. По крайней мере в предисловии ко II тому ‘Исторического сборника Вольной русской типографии’, изданном в Лондоне в 1861 г., читаем: ‘Несколько резких страниц о Л. П. Ермолове присланы вам без всякого означения, откуда они взяты и кем писаны. В тех случаях, когда нет особых препятствий, мы очень желали бы знать источники или имя автора, если не для печати, то для нас’. Можно догадываться, что и некоторыми другими сведениями о декабристах. Герцен был обязан Цебрикову.

Но если в политических и социальных воззрениях Цебрикова было мало оригинального, то зато уж заимствованные у Герцена радикальные идеи он воспринял глубоко и навсегда. Амнистия 1856 г. застала его по существу тем же восторженным, экзальтированным юношей, который тридцать лет назад вышел на Сенатскую площадь. Только смутное стремление к преобразованию России, приведшее его в рады мятежников, стало теперь несколько глубже и обоснованнее.

Потому-то могло случиться, что Цебриков, единственный из всех декабристов, в конце 1850-х годов оказался втянутым в студенческое движение, в которое он нес свою проповедь ‘гуманности, в смысле любви к человеку вообще, и благородного патриотизма, в смысле желания материального и духовного блага, счастья родной стране’, как вспоминал один из его тогдашних слушателей {Виктор Острогорский. Из истории моего учительства. СПБ. 1895, стр. 91—97. Ср. В. Сорокин. Воспоминания старого студента. ‘Русс. Старина’, 1888, No 12, стр. 619—623.}. Он поддерживал связь со всеми декабристами, пытался устраивать нечто в роде демонстраций на похоронах умиравших товарищей. Звание ‘декабриста’ для него было знаменем, которое он нес с неизменной гордостью.

Конечно, во всем этом была некоторая доля аффектации, позёрства, самолюбования. Ореол мученичества импонировал этому человеку, в жизни которого 14 декабря осталось единственным ярким моментом. Это отмечали и некоторые его современники, одни — добродушно, иные — со злым сарказмом. Но это было слишком естественным в человеке, которому 60-летняя жизнь оставила только солдатского Георгия в петлице да высокое звание одного из первых русских революционеров.

Содержание воспоминаний и писем Цебрикова отмечено большой правдивостью и точностью. Отдельные приводимые им факты обыкновенно могут быть полностью подтверждены документально, характеристики его совпадают с иными свидетельствами. Отсюда наше право — остальное принять на веру, учитывая при этом и исключительную память автора. Таким образом, значение записей Цебрикова, как исторического источника, бесспорно. Ценность же их не только в подробном рассказе о последних часах пяти повешенных, но и во множестве сведений об отдельных декабристах. Этими данными особенно богаты письма. Некоторые фигуры,— как, например, Н. И. Оржитского,— по существу, впервые приобретают реальные очертания на страницах писем Цебрикова.

Происхождение его воспоминаний остается не вполне ясным. По словам одной знакомой Цебрикова, он издавна писал мемуары, называя ‘мемуарным мешком’ огромную тетрадь, в которую вносит свои заметней и с которой никогда не расставался. Но как-то он оставил эту тетрадь на сохранение декабристу Голицыну, близкому ему еще по Кавказу, и Голицын сжег тетрадь, полагая, что она могла погубить и самого автора, и помянутых им лиц {‘Русск. Вестник’, 1889, No 7, стр. 36—37.}.

Являются ли уцелевшие воспоминания Цебрикова отрывками из сожженной тетради, либо же написаны позднее, трудно оказать, как трудно определить и самое время их написания. Очерк об А. Ф. Рылеевой, несомненно, написан в декабре 1858 года, одновременно с письмом к Е. П. Оболенскому, в котором Цебриков излагает те же события и почти теми же словами, что и служит свидетельством его авторства {См. письмо I (267 стр.).}.

Судя по печатному тексту ‘Воспоминаний’, они также написаны около этого времени и во всяком случае не ранее 1856 г., когда А. Ф. Орлов стал председателем Государственного Совета, в каковой должности он поминается автором. Но в рукописной копии встречается упоминание о Лунине, который ‘продолжает рассказывать…’ и т. д. Следовательно, Лунин должен был быть тогда еще жив, из чего можно заключить, что ‘Воспоминания’ написаны не позже 1844 г., вероятно, по возвращении Цебрикова с Кавказа, и потом проредактированы для ‘Полярной Звезды’.

‘Воспоминания’ и очерк о Рылеевой печатаются по тексту ‘Полярной Звезды’. В Пушкинском Доме, в собрании бумаг М. И. Семевокото, имеется сшитая тетрадка, заключающая писарскую копию ‘Воспоминаний’. Нами печатный текст сверен с этой рукописью, по которой восстановлены отсутствующие места (заключенные в прямые скобки), а важнейшие разночтения указаны в подстрочных примечаниях.

В той же тетрадке находятся, публикуемые нами впервые, очерк об Ермолове и заметка об офицере Дашкевиче, последняя с подписью — ‘Цебриков’, которая может быть отнесена и ко всей тетрадке, что служит лишним косвенным доказательством принадлежности ‘Воспоминаний’ перу Цебрикова.

Письма Цебрикова печатаются впервые, по подлинникам, хранящимся в собрании бумаг Е. П. Оболенского в Пушкинском Доме.

Сергей Гессен.

ЕРМОЛОВ

Я прибыл в Тифлис в 1827 году 2 февраля. В то время еще был главнокомандующим Алексей Петрович Ермолов, ожидавший смены, и уже потерявший свою популярность: про него говорили тогда, что он только либерал-прапорщик, но он мот бы играть ролю Валленштейна, если бы в нем было поболее добродетелей патриота, еслиб он при обстановке своей того времени, и какого-то трепетного ожидания от него людей, ему преданных, и вообще всех благородно мыслящих, не ограничился бы каким-то непонятным равнодушием, увлекшим его в бездейственность, за которую, вместо благодарности Николая, навлек на себя гонение, сменой бездарного Паскевича при посредничестве начальника Штаба, уродца Дибича, немца, не любившего Россию.

Ермолов мог предупредить арестование стольких лиц и казнь пяти Мучеников, мог бы дать России Конституцию, взяв с Кавказа дивизию пехоты, две батареи артиллерии и две тысячи казаков, пойдя прямо на Петербург²⁴. Тотчас же он имел бы прекрасный корпус легкой кавалерии донцов, с их артиллерией, столько, сколько бы он захотел. Донцы были недовольны правительством и особенно Чернышевым. Они до одного все восстали бы ^2и. А об 2-й армии и об Чугуевских казака’ и говорить нечего. Она вся была готова, лишь бы девизом восстания было освобождение крестьян от помещиков, десятилетняя военная служба и, чтобы казна шла на нужды народа, а не на пустую политику самодержца-деспота. Помещики-дворяне не смели бы пикнуть и все до одного присоединились бы к грозной армии, ведомой любимым полководцем.

Это было бы торжественное шествие здравого ума, добра и будущего благополучия России. При русском сметливом уме, солдаты и крестьяне тотчас бы сменили, что это война чисто была бы за них. А равенство перед законом сильного и слабого, начальника и подчиненного, управляющего и крестьянина — скрепили бы также тотчас дело, за татарско-немецким деспотизмом, остановленное не поднятым.

Но Ермолов, еще раз повторяю, имея настольною книгою Тацита и Комментарии на Цесаря, ничего в них не вычитал, был всегда только интригант и никогда не был патриотом. Он уже принадлежит приговору истории, как принадлежит истории 14-ое Декабря, Следственная Комиссия, суд Верховного Уголовного Суда, его приговор, казнь, каторга, ссылка и сам Николай. Ермолов ничем не может оправдываться. Ни готовившейся Персией ворваться в наши пределы, потому что он хорошо знал эту Персию, в которой он был полагомочным посланником, и в веденном своем журнале так правильно ее описавши²⁵. Ничто, ничто его не может оправдывать.

Войска персидские, сарвазы и их кизил-баши, представляют собою самых ничтожных солдат, которым ротные командиры, султаны их, продают в долг водку, вычитывая лотом из их жалованья и всякой раз их обсчитывая, отчего ротный командир султан не любим, не уважаем и никогда, еслиб и был храбр, в чем можно усумниться как в персиянине-духанщике, никогда не увлечет сарваза ни на какую отважную аттаку. И Персидская война 1827 года представляет тому пример, кроме сражения 13 Сентября 1826 года под Елизаветполем, где некоторое время сарвазы держали линию и тотчас же обратились в бегство, как только увидали, что резервы их побежали от ненарочно направленных выстрелов нашей артиллерии, которой наши новоприбывшие офицеры, незнакомые с своими орудиями, целили в 1-ю линию, а попали в резервы. Без всякой команды наши солдатики бросились на персиян, а Паскевич все еще продолжал не решаться атаковать этих жалких персиян… Чистое солдатское дело и первое Паскевича, за Кавказом, и то не ему принадлежало, а русским солдатам, еще не угнетенным Паскевичем и унизительной Николаевской дисциплиной ²⁷.

Известный в Грузии генерал Котляревский, почти с одним Грузинским полком, бил персиян. Для Николая и бездарного Паскевича персияне карались не теми, чем карались Ермолову. Николаю нужно было после 14 Декабря еще более жертв от проклятого климата, чем доказывается план кампании Персии, избранный летом ²⁸. А Паскевичу денег и наград от Николая.

Следующий рассказ об Ермолове лучше всего выскажет его патриотические чувства долга сына отечества.

В 1812 году Ермолов под Тарутиным был у Кутузова-Смоленского начальником Штаба, и Ахшарумов в своей ‘Истории похода 1812 года’ нарывает Ермолова щитом России. Военных способностей от Ермолова, конечно, никто отнять не может. Сам Кутузов говорил, что у ‘его есть два генерала: один хочет да не может — Коновницын, а другой может да не хочет — Ермолов…

Под Тарутиным Ермолов всякой день кутил. В один день, во время кутежа, Ермолов получает от Кутузова конверт. Не распечатывая, он кладет его в боковой карман и забывает об нем. Между тем в этом конверте находился приказ главнокомандующего Кутузова — на известном пункте, в известное время, сосредоточить войска для нападения на короля Неаполитанского, Мюрата. Кутузов приезжает и не находит ни одного солдата. Посылает за Ермоловым, запирает дверь и начинает ругать его по-матерно, кричит: ‘Я тебя в 24 часа расстреляю, непременно в 24 часа’. Ермолов молчит и не находит слов к оправданию ²⁹.

Мне об этом рассказывал в Тамбове покойной генерал Ушаков, бывший под Тарутиным адъютантом Кутузова и, как большая часть адъютантов, подслушивал у дверей, в чем Ушаков и не запирается.

ПРИМЕЧАНИЯ

²⁴ Назначению И. Ф. Паскевича ‘в помощь’ Ермолову объяснялось недовольством Николая нерешительными действиями последнего в начале войны с давними подозрениями о его причастности к заговору. В течение 1825—1826 гг. долго циркулировали слухи о там, что корпус Ермолова не присягал, равно как и вся Грузия, что сам он объявил себя независимым и пр. Смысл появления Паскевича был хорошо нюнят Ермоловым, сказавшим при первой же встрече, что ‘лучше у него совершенно взять команду, нежели быть в таком положению. Однако, вопреки мнению автора, Ермолов сдался не сразу, а полгода еще боролся с Пасксвичем, покуда, в марте 1827 г., вынужден был просить об увольнении и уйти на покой. Об отношении к нему декабристов см.: М. В. Муравьев. ‘Идея временного правительства у декабристов’ (сб. ‘Тайные общества’. Изд-во ‘политкаторжан, М., 1926).

²⁵ Ермолов сам в 1817 г. возмущался самомнением донцов и их ‘вредными (преимуществами’, которые правительство ‘постоянно подтверждает ‘грамотами’ (Бумаги А. А. Закревского, I, ‘стр. 210). В 1819 т. был создан Особый комитет для выработки нового положения о Донском войске. В него входил Чернышев, своей деятельностью вызвавший ненависть к себе казачества.

²⁶ В средине 1826 года на русско-персидской границе стали концентрироваться значительные силы противника, в июле перешедшего в наступление. Это сильно тревожило Ермолова, требовавшего подкреплений.

²⁷ В июле 1826 г. Елизаветполь был оставлен русскими войсками, но 4 сентября вновь занят отрядом ген. Мадатова. Однако, в виду движения к Елизаветполю крупных неприятельских сил, на помощь двинулся сам Паскевич. Победа 13 сентября явилась первым значительным успехом русских войск. Следствием ее было отвращение опасности, тропившей Тифлису, освобождение областей Закавказья, занятых неприятелем, и отступление персидской армии за границу.

²⁸ По свидетельству М. А. Бестужева, ‘на Кавказе были места, где гарнизон постоянно вымирал в трехлетнюю службу’ (‘Воспоминания Бестужевых’. П., 1917, стр. 91). Жертвами этого климата пали ‘многие декабристы: гр. И. И. Коновницын, Н. Н. Семичев, А. О. Корнилович, кн. А. И. Одоевский и др.

²⁹ Под Тарутиным 20 сентября 1812 г. расположилась русская армия, вступавшая от Москвы, и оставалась там до 6 октября, имея в виду своем французский авангард под командою Мюрата. План Кутузова оказался плохо рассчитан и не удалмя.