Алексей Силыч Новиков-Прибой
Ералашный рейс
Алексей Силыч Новиков-Прибой
Ералашный рейс
I
I
II
II
III
III
IV
IV
V
V
Ералашный рейс, Новиков-Прибой Алексей Силыч, Год: 1925
Время на прочтение: 17 минут(ы)
Пароходик ‘Дельфин’, готовясь в рейс, стоял в гавани у деревянной стенки одного небольшого портового города. На корме его развевался красный флаг с серпом и молотом. Из черной трубы клубился густой дым.
Машинист Самохин, сменившись с вахты, стоял на баке в синей блузе и в таких же синих штанах. Он курил трубку и сквозь зубы диркал за борт. Лицо его, толстомясое и щетинистое, затененное большим козырьком надвинутой на глаза кепки, выражало полное безразличие ко всему, что делается на пароходе. На ‘Дельфин’ он поступил недавно и то лишь потому, что до этого около двух месяцев прошатался без работы. А раньше плавал на больших пароходах, бороздил далекие моря и океаны, побывал в холодных и жарких странах. Поэтому к новому своему судну и к его экипажу относился с некоторым презрением. Сзади него работали матросы, но ему не было никакого дела до них. Недавно в трактире он подрался с ними, жестоко исколотив трех человек, за что чуть не лишился должности. Недалеко от ‘Дельфина’, на зависть машинисту, стоял другой пароход — ‘Подпольный’, принадлежащий тому же пароходству. Больших размеров, прочный, он нагружался русским зерном для заграничных портов. Чтобы не раздражать себя, Самохин старался не смотреть на него. Серые глаза его устремились в сторону моря, в прозрачно-синюю даль. Оттуда дул теплый ветерок. В уши вливался привычный шум гавани.
На мостике прохаживался капитан Огрызкин, хилый и забитый жизнью старичок. Как всегда, он и на этот раз ковырял в своих пожелтевших зубах спичкой, потом нюхал эту спичку, морща маленький, как у ребенка, нос. Временами узколобая голова его откидывалась назад, осматривая небо с редкими облаками, морской горизонт. Не было никаких признаков к перемене погоды. Но капитан досадливо морщил угрястое лицо с рыжими ползучими усиками и облизывал сухие губы. Он не любил моря, а свежая погода вызывала в нем чувство отвращения. А тут предстояло отправиться за сто с лишком миль в порт N, чтобы привести оттуда две баржи. Такой рейс для ‘Дельфина’ считался большим. Суденышко было неважное, с малым ходом и довольно потрепанное. Весь экипаж его вместе с капитаном состоял из восьми человек. Вдруг застигнет в пути шторм? Тогда капитану опять придется заглушать свой страх водкой, спрятанной в каюте, а потом, притворившись больным, вручить командование судном рулевому.
Капитан, отбросив спичку, повернулся к берегу и с тревогой посмотрел на метеорологическую станцию. На мачте ее никаких сигналов, предупреждающих о буре, не было, но почему же чувство беспокойства не покидало его? Перевел взгляд на город. Начинался он гаванью, сухим доком, красно-бурыми корпусами казенных складов и мастерских. Потом, плотно прижимаясь друг к другу, загибаясь подковой по кривым путаным улицам и переулкам, шли частные постройки, в большинстве невысокие. Постепенно поднимаясь вверх по отлогому плоскогорью, дома редели и прятались в зелени деревьев. А дальше, на отлете от других зданий, в квадрате высокой ограды, стояла большая тюрьма. Она как будто оторвалась от города, взбежала на гору, на самое видное место, и остановилась, чтобы царить над остальным населением. Твердокаменные стены, когда-то ярко-белые, теперь облупились, стали грязно-серыми, точно обросли коростой. Одинокая и молчаливая, она, как неусыпный страж, угрюмо смотрела на всю окрестность маленькими мутными глазами многочисленных окон, постоянно напоминая людям о своем мрачном величии. Каждый раз при взгляде на нее у капитана в душе зарождался страх, точно она только для того и стоит, чтобы подстерегать его.
Огрызкин, отвернувшись, достал из кармана новую спичку, аккуратно заострил ее перочинным ножом и снова принялся ковырять в зубах.
Машинист Самохин, взглянув на него, перегнулся через фальшборт и громко сплюнул:
— Тьфу, черт возьми!
Капитан оглянулся.
— Ты что это, Самохин, так сердито плюешь?
— Зубы болят, а подлечить нечем.
— Полощи рот соленым раствором.
— Спасибо, капитан, за добрый совет. Только это не поможет. У меня всегда зубы ноют перед плохой погодой.
Капитан, рассердившись, замахал рукой.
— Зажми, Самохин, свой язык зубами, чтобы не болтал зря.
К судну, гремя по камням, подкатил легковой извозчик. С повозки слезла дама в сером костюме, в голубой шляпке со страусовым пером.
Капитан, сорвавшись с места, быстро сбежал вниз и в одно мгновение очутился на стенке. Навстречу ему, неся в руке маленький кожаный чемодан, шла легкой походкой полногрудая брюнетка. Это была жена его, Елизавета Николаевна, почти в два раза моложе своего мужа. Он услужливо взял от нее чемодан и, виновато улыбаясь, провел ее по сходням на судно.
— Ты что, Лизочка, — проводить нас вздумала?
Лицо женщины, слегка напудренное, в черных завитых локонах, ласково заулыбалось.
— Нет, я просто хочу прокатиться на ‘Дельфине’. И знаешь что, Петушок? Мне эта идея сразу пришла в голову, совершенно неожиданно. Я собралась в каких-нибудь пять минут. Ужасно боялась, как бы не опоздать…
Капитан остановился, Испуганно глядя на жену.
— Но, Лизочка, мы ведь идем в большой рейс…
Она перебила его:
— Тем лучше. Мне ужасно надоело дома сидеть. Хочется освежиться и подышать морским воздухом.
Капитан знал, что жена его неумолима в своих капризах, но все-таки попробовал еще раз осторожно возразить, боясь расстроить ее:
— Не забывай, Лизочка, что сентябрь на дворе. А в эту пору погода часто меняется.
— То есть?
— Может буря разыграться.
— Ах, буря! Ты не можешь себе представить, Петушок, как мне хочется видеть бурю! Я безумно люблю большие волны!
Она всплеснула руками и звонко рассмеялась.
Капитан, сдаваясь, растерянно забормотал:
— Судно наше маленькое, слабое. Избави бог, если нас застигнет в пути шторм.
Елизавета Николаевна вдруг сдвинула брови.
— Молчи, несчастный! Другой бы муж обрадовался, что с ним жена едет, а ты только можешь расстраивать меня. Кончено! Я остаюсь при своем решении.
Гордо держа голову, она направилась в капитанскую каюту.
Огрызкин, вздохнув, нерешительно поплелся за нею.
Матросы на баке переглянулись, прыснули от смеха.
— Не баба, а динама.
— Теперь она ему устроит баню градусов на семьдесят.
— Начинает уж поддавать пар.
Из капитанской каюты в продолжение нескольких минут доносился повышенный голос Елизаветы Николаевны.
Наконец Огрызкин появился на мостике с таким видом, точно его оттрепали за уши.
Он справился по переговорной трубке, как обстоит дело в машине, а затем, взглянув на сияющий крест собора, как бы ища в нем поддержки, огорченно крикнул матросам:
— Отдать швартовы!
Машинист Самохин смотрел на него, сложив губы в брезгливую гримасу.
К вечеру ‘Дельфин’ находился уже далеко в море. Берег, оставшись позади, исчез совсем. Солнце, спускаясь к горизонту, светило в правый борт, а с левого борта, на прозрачно-зеленой воде, двигалась тень судна. Слабый зюйд-вест дул порывами, с передышкой, исчезая и снова появляясь. Море слегка лишь морщилось, лучисто сверкая бликами, точно по нем водили невидимым гребнем.
‘Дельфин’ исполнял свои обязанности довольно добросовестно, двигаясь вперед ровным пятиузловым ходом. Это почти все, что он мог дать. Со средины корабля, из глубины открытых люков с остекленными крышками, доносились ритмические вздохи машины. Под кормою, где вращались лопасти винта, глухо рокотала пенистая струя. От носа лился звенящий шум воды, выворачиваемой форштевнем.
Впереди, в двух-трех милях, дымя, ползло какое-то судно. ‘Дельфин’ догонял его.
На мостике находились трое: капитан, его жена и рулевой.
Елизавета Николаевна стояла без жакета, в белой прозрачной кофточке, плотно облегающей ее упругую грудь. На голове вместо шляпки был повязан тонкий шелковый шарф желтого цвета. Ветер играл концами этого шарфа, и казалось, что вокруг зардевшегося лица вьется пламя. Восторженная, она улыбалась морскому простору, залитому солнцем, и матросам, сидевшим на баке.
— Ах, какой прелестный воздух! Даже легкие щекочет.
Пробовала управлять рулем. Но ‘Дельфин’, почувствовав слабость женской руки, начинал рыскать вправо и влево. Матрос Квашин, крепкий малый, с засученными рукавами, хватался за ручку штурвала, помогая поставить судно на курс. Она возбужденно смеялась.
— Если бы мне поучиться с недельку, я бы вполне могла управлять рулем. Как по-твоему, Петушок?
— Хитрости тут нет никакой, — ответил Огрызкин улыбаясь.
Довольный хорошим настроением жены, он важно прогуливался по мостику, заложив назад руки и выпячивая впалую грудь.
На баке двое матросов, глядя на мостик, тихо рассуждали:
— Митька-то наш почти не смотрит на компас. Все время запускает глаза за пазуху капитанши.
— Чует, где жареным пахнет. Она, брат, тоже штучка. Очень глазами вскидчивая.
— Жену бы, Ваня, такую тебе. Эх, и хватил бы горя.
— Я?
— Да.
— Во-первых, я бы ее, эту двенадцатиблудную барыню, заставил родить каждый год. Во-вторых, я бы свою квартиру объявил на осадном положении, а себя диктатором.
— Ну, брат, не хвались. Не с того конца у тебя башка зарублена, чтобы такую женщину укротить.
Судно впереди подвигалось трехузловым ходом. ‘Дельфин’ почти догнал его. Это оказался норвежский пароход, пузатый, низкобортый, с крутыми щеками у носа. Над трубой его вился белесый дым.
Капитанше казалось, что в сравнении с норвежцем она несется очень быстро.
— Мы сейчас обгоним этот пароход. Вот интересно! Петушок, нельзя ли подойти к нему поближе?
— Это для нас ничего не стоит.
Капитан повернулся к рулевому.
— Лево руля!
— Есть лево руля!
Скоро ‘Дельфин’ поравнялся с норвежцем, некоторое время шел борт с бортом и начал обгонять его. Елизавета Николаевна с любопытством начала рассматривать капитана чужого судна, краснощекого толстяка в белом кителе, прогуливающегося по мостику. Он невозмутимо покуривал сигару и, казалось, не обращал никакого внимания на обгонявшее судно.
Елизавета Николаевна пришла в неистовый восторг, когда норвежец очутился за кормою. В этот момент невзрачный муж сразу вырос в ее глазах, показался героем. Лаская его взглядом черных глаз, она готова была броситься к нему на шею.
— Нет, наш ‘Дельфин’ восхитительный пароход! И ты у меня молодец, Петушок! Браво!
И самому капитану, ободренному молодой женой, верилось, что он настоящий моряк, для которого не страшны никакие циклоны. От радости сильнее забилось сердце, а в голову хлынула кровь. Хотелось еще чем-нибудь удивить Лизу. Он бросился в рубку, схватил кусок веревки и показал норвежцу конец.
— Это что значит? — спросила Елизавета Николаевна, удивленно глядя на мужа.
— Злая морская шутка, — я даю знать тому капитану, что могу его черепаху взять на буксир.
Елизавета Николаевна, захлопав в ладоши, смеялась долго и закатисто.
Капитана норвежца, казалось, ничем нельзя было пронять: он продолжал спокойно прогуливаться по мостику.
— Ах, как я довольна своим путешествием! — восклицала Елизавета Николаевна. — И от солнца, и от морского воздуха во мне теперь столько радостного настроения, что хватит его на целый год. А ты еще, глупый мой капитан, не хотел взять меня.
— Да нет, я ничего. Я рад, что ты со мною.
Она смотрела на море, так красиво горевшее в закатном огне, и ей самой хотелось расплескаться по воде солнечным лучом. Потом мечтательно подняла глаза на мужа.
— Знаешь что, дорогой?
— Что?
— Мне безумно хочется под тропики попасть.
— Когда-нибудь попадем.
Капитан, оглянувшись за корму, вдруг насторожился. Из трубы отставшего парохода повалил черный дым, а у тупорылого носа показалась пена. Скоро и Елизавета Николаевна заметила, что норвежец начинает догонять. Лицо ее сразу насупилось.
— Это как же так?
— Развивает ход, — сконфуженно ответил капитан.
Она жестко посмотрела ему в глаза.
— А ты?
— Попробую.
Он неуверенно, срывающимся голосом начал кричать по переговорной трубке в машину.
— Полный ход! Дайте самый полный ход!
Норвежец, догоняя, несся на всех парах. Низкий корпус его совсем зарылся в воду, показывая на поверхности одну лишь надстройку. За ним, клубами вываливаясь из трубы, тянулось черное облако дыма. У тупорылого носа будто не пена вскипала, отбрасываясь в стороны, а развевались огромнейшие седые усы.
Матросы на баке с обидой следили за догоняющим судном.
— Узлов на десять жарит. Сейчас обставит нас.
— Ума нет у нашего общипанного Петушка. Нашел с кем связаться. Норвежцы первые моряки в мире.
— Эх, теперь ‘Подпольного’ бы сюда! На том пароходе можно бы и самому норвежцу нос утереть.
Капитанша злилась, крича на мужа, повысив голос, топая желтой туфелькой:
— Зачем же ты, хвастунишка, показывал конец тому? Мартышка несчастная! Противно смотреть на тебя!
Капитан удрученно молчал, облизывая сухие губы и пряча потускневшие глаза.
Когда норвежец, обогнав, сделал крутой поворот, Елизавета Николаевна даже испугалась. ‘Дельфин’ закачался на разведенной волне. Она ухватилась за поручни мостика. Ей показалось, что сейчас что-нибудь случится.
Два раза норвежец обошел вокруг ‘Дельфина’, два раза обрезал корму и нос и помчался дальше, показывая, в свою очередь, конец.
— Нет, этого нельзя терпеть!
Елизавета Николаевна сама бросилась к переговорной трубке и визгливо закричала в машину:
— Машинист! Дайте полный ход! Слышите? Самый полный ход!..
И вдруг отпрянула от трубки, точно отброшенная электрическим током. Лицо ее побледнело, глаза расширились, засверкали ненавистью. Она набросилась на капитана, по-гусиному вытягивая шею и шипя сквозь белые зубы:
— Этого еще не хватало! Всякий поганый машинист может так обращаться с женой капитана! Знаешь, куда он меня послал? Я даже не могу повторить его скверных слов. Такой позор! После этого — разве ты капитан? Сморчок паршивый! Не смей больше показываться мне на глаза!..
Она сбежала с мостика и направилась в каюту…
Капитан Огрызкин беспомощно ухватился за голову.
В порту N ‘Дельфин’ простоял одну ночь. Рано утром он взял на буксир две железные баржи, предназначавшиеся для перевозки хлебных грузов, и тронулся в обратный путь. Баржи были пустые, но они тормозили ход судна почти наполовину. На каждой из них находилась своя команда, возглавляемая шкипером.
Капитан Огрызкин стоял на мостике и украдкой от жены облизывал сухие губы. Это означало, что в душе у него было неладно. Ему очень не хотелось выходить в море, не будучи уверенным в хорошей погоде. Но срочность дела заставила его торопиться. Там, на суше, в своем порту, в пароходной конторе, высокий человек с бритым лицом, сверкнув пенсне, строго распорядился:
— Баржи эти должны быть доставлены сюда немедленно.
Вспомнив теперь об этом, капитан хотел выругаться вслух, но рядом находилась жена.
Солнце выглядывало редко, небо обрастало облаками. Правда, зюйдовый ветер дул пока слабо. Но кто может поручиться, что к вечеру не разыграется шторм? Барометр, понемногу падая, показывал, что атмосфера начинает сгущаться.
Капитан робко покосился на жену. Что будет с нею, если налетит буря? Опять она набросится на него, будет называть его последними словами, никого не стесняясь. Даже плохую погоду поставит мужу в вину. Эх, жизнь!
Елизавета Николаевна злилась на мужа долго. Она знала, что только благодаря его глупости ‘Дельфин’ был опозорен норвежским пароходом, только благодаря его слабости из машины, пролетев через переговорную трубу, больно ударили в ухо похабные слова и остро, как рыболовные крючки, застряли в мозгу. Прошлой ночью он ползал перед нею на коленях, вымаливая прощение и обещая, что при возвращении в свой порт немедленно уволит машиниста Самохина. И все-таки она ни за что не стала бы разговаривать с мужем, если бы можно было молчать. С кем же, кроме него, можно было делиться впечатлениями, выпиравшими из нее, как разбухший горох из переполненной посудины? Она не выдержала и первая обратилась к мужу:
— Ты что такой грустный?
Капитан сделал скорбное лицо:
— Что-то нездоровится мне. Знобит.
— Аспирину прими.
— Да, я уже думал об этом.
Обе баржи, натягивая буксирный канат, тащились в кильватер ‘Дельфина’. Капитанша часто оглядывалась на первую баржу. Там, на корме, ворочая тяжелым рулем, стоял вахтенный матрос, сутулый, с отвисшими плечами, у него была большая серая борода, а издали казалось, будто он держит в зубах пучок моченца, раздуваемого ветром. Это было смешно, но внимание капитанши привлекало другое. По палубе, от носа до кормы, прогуливался человек средних лет, в черном суконном бушлате, в черных брюках. Это был шкипер баржи. Она наводила на него бинокль, с любопытством рассматривая его высокую стройную фигуру, широкие плечи, крутую грудь, загорелое лицо с тяжелыми челюстями. В походке его было что-то твердое и упрямое, что бывает у людей, чрезвычайно уверенных в себе. Елизавета Николаевна невольно подумала: ‘Вот бы такому быть капитаном. Под его шагами, вероятно, вздрагивал бы мостик…’
Шкипер, в свою очередь, поглядывал на капитаншу. За последнее время всякая молодая женщина пробуждала в нем мысли о личном счастье. Он задумался. Как вихревые метели, пронеслись бурные годы, годы мировой бойни и революционных бурь. Жестокое было время: гремели выстрелы, пылали пожары, голод и холод до нестерпимой боли скручивали жизнь, ползала, прилипая к телу, тифозная вошь, со стоном и проклятием падали люди. Разве тогда можно было думать о какой-то подруге?
Наконец все кончилось, наступило затишье. Новые зоревые горизонты открылись перед выздоравливающей Россией. И шкипера, налитого здоровым соком:, с неудержимой силой потянуло к женщине. Чувство одиночества терзало мозг, разрасталось в нем, как лопух в саду, забивая другие интересы к жизни. Набрасывался на чтение книг — не помогало. А теперь, при виде капитанши, закипело скрытое желание, горячей волной захлестнуло голову. В морской обстановке она казалась ему необыкновенно красивой. Сам того не сознавая, для нее он прогуливался по палубе, для нее он потом вытащил наверх своего любимца — кота. Мордастый, рыжий в огненных кольцах поперек туловища, кот важно ходил вслед за хозяином, трубой подняв пушистый хвост.
— Кранец, служи молебен! — повернувшись, обратился к нему шкипер.
Кот становился на дыбы и протяжно мяукал.
— Кранец, проси подаяния!
Кот, кивая головой, вытягивал вперед передние лапы. Получив кусочек мяса, он с жадностью съедал его и опять продолжал следовать за хозяином.
— Кранец, гоп! — приказывал шкипер.
Огненным шаром отделялся от палубы кот, прыгая на грудь хозяина. Шкипер ласково гладил бархатную спину его, а тот, щурясь от удовольствия, спокойно смотрел на хмелеющий простор моря.
Швабробородый матрос, стоявший у руля, одобрительно отзывался:
— Ну и кот у вас, Федор Павлович! Только что не говорит. А насчет понятия — точно академию кончил.
— Недаром я так берегу его, — ответил шкипер.
Капитанша не слышала ни разговора людей, ни мяуканья кота, но видела все. Восторженно улыбалась, даже помахала на баржу платочком. Потом обратилась к мужу:
— А почему же, Петушок, ты ничего не заведешь у себя на судне? Кота или собаку. В море это так интересно.
Капитану в этот момент хотелось сказать жене, чтобы на ее пустую голову обрушилась брам-стеньга, но вместо этого он виновато улыбнулся.
— Мысль не приходила об этом…
После обеда погода начала портиться, а к вечеру совсем засвежела. Небо стало черным, как аспидная доска. Раздраженно загудел ветер, взрывая поверхность моря.
‘Дельфин’ начал качаться, обдаваемый брызгами.
Огрызкин нетерпеливо посматривал на барометр: неуклонно падала стрелка, падало и капитанское сердце, наполняясь зловещей тоской.
Хотелось вдребезги разбить этот круглый никелированный прибор.
Елизавета Николаевна, оглядывая запенившееся море, восторгалась:
— Все вокруг в движении, все бурлит. А сколько силы и страсти в буре! Больше всего на свете я люблю все страстное, кипучее.
Взглянув на мужа, рассердилась:
— А ты все кислый ходишь!
Капитан, хватаясь за голову, жаловался:
— Я совсем заболел.
— Почему же аспирину не принял? Какой ты, право, непослушный. Сейчас же иди вниз.
Капитан сбегал в свою каюту, где хватил три рюмки спирту. Пришлось закусить луком, а потом пожевать щепотку сухого чая, чтобы не пахло водкой.
На ‘Дельфине’ зажгли отличительные и топовые огни.
Надвигалась угрюмая ночь. Ветер усиливался. Волны захлестывали через фальшборт, разливались по палубе. Брызги достигали до мостика.
Капитан еще раза два спускался вниз, глотал спирт, теряя захмелевшую голову и нервничая. Ему все время казалось, что пароход сносит от курса влево. Он покрикивал удивленному рулевому:
— Право руля!
И ежился под тяжестью страха.
Жена его перестала восторгаться. Широко открыв глаза, она напряженно всматривалась в воющую тьму.
Кочегарка и машинное отделение, в противоположность большим судам, здесь представляли собою одно помещение. Поэтому машинист Самохин и кочегар Втулкин работали вместе при свете специальных морских ламп. Вступили они на вахту с восьми вечера. Один шуровал в топке, следил за манометром и водомерным стеклом, другой управлял двигателем и смазывал отдельные его части.
В борта били волны. Сверху доносились хрипящие взмывы и вой ветра. ‘Дельфин’, содрогаясь от ударов, пьяно качался, сердито гудел топкой и настойчиво шмыгал поршнями.
— Начинает, брат, поддавать, — повернувшись к машинисту, сказал Втулкин.
Самохин посмотрел на суетливого человека: лицо у него клинообразное, худое, глаза беспокойные, приплюснутый нос робко уткнулся в щетинистые усы.
— Это, по-твоему, поддает?
— А по-твоему? — спросил, в свою очередь, кочегар.
— Мне, сказать правду, смешно даже слушать. Поплавал бы ты по океанам и другим морям. Вот там иногда можно попасть в переделку. И то нипочем было, если судно подходящее и капитан знает дело. А тут что? Не море, а лужа. И разве это пароход? Плавучий клоповник. А капитан ваш что такое? Маринованный лангуст. Тошно глядеть на все…
— А ты, брат, с ядом.
— Лучше быть с ядом, чем с лимонадом, — напиток для матросов никудышный.
Помолчав немного, Самохин заговорил о другом:
— Плавал я когда-то на севере, за Полярным кругом. Правду сказать, пароход у нас был надежный, с сильными машинами. Я тогда служил на нем за матроса. И вот однажды попали мы в ледяной шторм. Ночью было дело, в беспросветную темень. Эх, и закрутило! Казалось, весь свет с ума сошел. А холод какой был? Брызги на лету мерзли, щелкали по судну, как пулями. Того и гляди без глаз останешься. Судно все во льду, нельзя по палубе пройти — скользко. И сам весь в ледяной коре закоченеешь. Сменишься с вахты, а в тебе пудов семь весу. Эх, никогда мне не забыть той ноченьки темной! Продлись такая буря еще немного — не стоять бы мне теперь с тобой на вахте.
— И не простуживался? — спросил кочегар, недоверчиво глядя на машиниста.
— Матросу только дай чарку водки — сам дьявол его не возьмет.
Качка усиливалась. В машину обрушилась волна.
— Чувствуешь, что затевается? — обратился кочегар к машинисту.
— А что?
— Это тебе не шутка, Машутка.
Машинист распорядился:
— Закрой световые люки.
Втулкин сбегал наверх, выполнил данное ему поручение. Вернувшись, остановился около машиниста, ежась и вздрагивая от холода.
— Насквозь промочило. Кажись, шквал приближается. Вот будет…
Кочегар не окончил: в этот момент ‘Дельфин’ обо что-то ударился днищем и сразу остановился.
Машинист, падая, рванулся вперед с такой силой, что сбил с ног и Втулкина. Перевернувшись на железной настилке, они вскочили одновременно, глянули друг на друга непонимающими глазами. Обоих охватила темная жуть. Звякнул машинный телеграф. Самохин опомнился первым и застопорил машину. Под ногами раздавался грохот. Это пароход бился о подводные камни. Содрогался весь корпус и вся машина. Втулкин в ужасе кинулся бежать, но машинист вовремя схватил его за грудь и повелительно рявкнул:
— Стой! Куда?
— Наверх.
— Не было команды, чтобы уходить с вахты!
Кочегар остановился, оглушаемый грохотом и скрежетом разбивающегося судна. Он оцепенело смотрел на машиниста, выкатив глаза, точно рыба, вытягиваемая удочкой из воды. В следующий момент, придя в себя, начал вырываться.
— Ты что — начальник надо мною?
— Да, начальник. И могу твою сопатку искровенить, если будешь вырываться.
Самохин говорил уже спокойно, но в то же время властно. А сам, не обращая внимания на мольбы укротившегося кочегара, посматривал на циферблат телеграфа, ожидая сигнала дать ход назад. Никакого распоряжения с мостика не было. Только глухо доносился с палубы топот ног и смутно слышались голоса людей, из которых ничего нельзя было разобрать. Наконец Самохин отпустил кочегара, строго наказав ему:
— Узнай, в чем дело, и сейчас же обратно!
— Ладно, — примиренно бросил на бегу Втулкин, поднимаясь по железному трапу.
Машинист остался один, мысленно ругая капитана. Он начал заглядывать под настилку, поднимая одну плиту за другой. Проломов нигде не было. Вдруг грохот прекратился, и ‘Дельфин’ снова свободно закачался. Мелькнула догадка: очевидно, большая волна, приподняв, сняла его с камней.
Самохин облегченно вздохнул. Почувствовалась усталость в ногах. Он сел на железную табуретку, прикрепленную к борту, и закурил трубку. Глаза невольно скользили по настилке, ожидая появления воды. Но пароход, по-видимому, отделался только вмятинами. Это окончательно успокоило машиниста. Сидел он так долго, ожидая распоряжения с мостика. Давно уже прекратился на палубе топот ног, не было слышно ни одного человеческого голоса. А больше всего его удивляло, что не возвращался кочегар.
— Куда же еще этот черноспинник пропал?
Самохин не выдержал, бросился к переговорной трубке, дунул в нее, чтобы дать свисток на мостик. Ответного свистка не было. Разозлившись, он начал кричать в трубку:
— Эй, на мостике! Кто там! На всю жизнь, что ли, остановили судно?
С мостика молчали.
Самохин удивленно поднял брови.
— Что за чертовщина?
Он выбежал из машинного отделения наверх. Сразу обдало холодом. В непроглядной темени выл ветер. Волны, раскачивая судно, захлестывали через борт. На палубе никого не было. Почти бегом поднялся на мостик — ни одного человека. Сердце застучало с перебоями, в душу закралось нехорошее предчувствие. Метнулся в матросский кубрик — от покинутого помещения повеяло тоской. Заглянул в капитанскую каюту — тоже пусто.
— Куда вы все исчезли, окаянные?
Машинист, обшаривая помещение, метался из одного места в другое до тех пор, пока не убедился, что на всем судне он остался один. Злобно заорал во все горло:
— Капита-а-ан!
Ветер подхватил его голос, унес в черную тьму. Волны прошипели на палубе, ударили в ноги, обдали брызгами лицо.
Самохин, ломая голову, терялся в догадках. Волны не так сильны, чтобы могли смыть весь экипаж. Единственная спасательная шлюпка осталась на своем месте. Что же случилось? Или все это только во сне ему представляется?
Посмотрел за корму, напрягая зрение, — обе баржи исчезли. Не поверил своим глазам, схватил буксирный канат, свободно болтавшийся в воде. Теперь никаких сомнений не было.
— Сбежали, дьяволы!
Самохин торопливо начал выбирать канат на палубу. Ощупью убедился, что конец его оказался перерезанным. Да, но это могла сделать и команда с баржи, чтобы скорее удалиться от гибельного места. Куда же все-таки пропали люди с ‘Дельфина’? А если они попали на баржу, то каким образом им удалось переправиться туда?
Мысли в голове путались и прыгали, как блохи, не разрешая вопроса.
Самохин отошел к машинному кожуху, привалился к нему и безнадежно начал вглядываться в бушующий мрак. Кругом не было ни одного огонька. Чувствовалась враждебность в хлябающем море и завывающем ветре. Судно, обдаваемое волнами, сносило в темную неизвестность. Стало жутко даже для отчаянного машиниста. Он ждал нового удара о камни, и по спине его пробегала мелкая дрожь.
Вспомнил об одной капитанской слабости.
— Ладно. Если придется погибнуть, то погибну с треском!
Машинист крепко выругался и решительно пошагал к капитанской каюте.
В небольшой капитанской каюте было светло и уютно. Самохин сидел в круглом трехногом кресле, привинченном к палубе. Перед ним, на столе, были расставлены закуски: кильки, колбаса, сыр, сардины, даже мармелад. Но больше всего привлекала его внимание железная коробка с горлышком, так называемая ‘литровка’, наполненная спиртом. Все это вытащил машинист на свет из потаенных уголков шкафа. Выпивал он медленно, не торопясь, ел со вкусом. По всему телу, приятно обжигая, разливались огненные струи. Голова постепенно хмелела, а вместе с тем поднималось хорошее настроение. Он теперь чувствовал себя полным хозяином выпивки и закусок, главным лицом на всем судне.
Машинист, поднявшись, стал перед зеркалом. В одной руке он держал стакан со спиртом, а другой, свободной, грозился на свое отражение, точно на постороннего человека, говоря:
— Все исчезли с парохода. Исчез и сам капитан. Остался только ты один, Григорий Савельич. Молодец, пермяк — соленые уши! Пью за твое здоровье.
Снова сел, заскусил кильками. Разбирало от избытка энергии, захотелось веселиться. Он запел речитативом:
Матрос идет — спотыкается,
На клеш наступил — в бога лается.
Опускался и поднимался пароход, встряхиваясь на гребнях. За пределами каюты шумела тьма, с палубы доносились взмывы волн. Это море угрожало машинисту, разверзая свою утробу. О, сколько раз в своей скитальческой жизни он слышал такие угрозы. Вспоминалось плавание за Полярным кругом. Это было давно. Он служил на ледоколе ‘Неустрашимый’. Славный был пароход, прочный, силу имел дьявольскую. И все-таки однажды затерло его льдами. Ледяные глыбы полезли на палубу с обоих бортов. Под их тяжестью трещал весь железный корпус. Жуткая была картина. Даже теперь страшно вспомнить о ней. Потом ‘Неустрашимый’ вместе с ледяным полем попал в дрейф. Его понесло к Северному полюсу на сотни миль. Разве тогда кто-нибудь думал остаться живым? А это оказалось — только шутка со стороны моря. Таким же манером судно понесло обратно к югу и несло до тех пор, пока не расступились льды.
Надо отдать справедливость капитану — отличный был моряк. Одна наружность чего стоила: высокий, плечистый, лицо — полуведерный самовар из красной меди, усами можно семафорить. Бывало, сидит у себя в каюте, а все знает, что делается у него на корабле. По ходу судна мог определить, какой матрос стоит на руле. И теперь он командует самым лучшим пароходом. Надо будет опять к нему поступить.
— Да, были и есть капитаны — орлы морские.
Из рамы над столом, привинченной к борту, выглядывал знакомый портрет лысого человека: глаза его, будто вглядываясь в затуманенную морскую даль, напряженно сощурились, как у хорошего капитана, ведущего свой корабль среди опасностей. Самохин, взглянув на него, заговорил громко:
— Видишь? Пью. Что же мне другое делать в моем положении? А было время, когда я командовал матросским отрядом. Поработали тогда на славу. Всю старую Россию разворочали, как муравьиную кучу. Три года вырывали контру с корнями. Эх, угарно было! Матросы лезли в драку, как черти. Нас дырявили пулеметами и рубили саблями, точно капусту. До сих пор не могу понять, как это уцелела моя непутевая головушка. Четыре раза был ранен, а вот живу — хоть бы что. Зато и мы кое-кому столько всыпали перцу, что поди небо с овчинку показалось. Одним словом… как бы это сказать? Свергли контру, переломали ей хребет. Одна беда — не могу поладить со многими своими товарищами. Нрав, видишь, у меня крутой и сердцем горяч. А больше всего пропадаю через свой язык. Другому товарищу резанешь всю правду — он и закрутит носом, точно от нашатырного спирта. Да, вот как…