ЭПИЗОДЫ ИЗЪ РОМАНА:
‘СТАРОЕ СТАРИТСЯ МОЛОДОЕ РОСТЕТЪ’.
ЭПИЗОДЫ ИЗЪ РОМАНА:
‘СТАРОЕ СТАРИТСЯ МОЛОДОЕ РОСТЕТЪ’.
I.
Дти и мать.
——
II.
Слуги и господа.
Эпизоды из романа: ‘Старое старится молодое растет’, Потанин Гавриил Никитич, Год: 1865
Время на прочтение: 30 минут(ы)
Братья Вася и Ваня были подъ сильнымъ надзоромъ Іонихи и Чудихи, и даже звали ихъ ‘баушками’, потому что такъ звали ихъ вс. Вліяніе на дтей зависятъ отъ характера окружающихъ, и потому, чтобы сказать утвердительно, Ваня велико было вліяніе Іонихи и Чудихи, необходимо очеркнуть здсь прошлую жизнь старухъ.
Іониха въ молодости была двушка-щеголиха, говорятъ, она ходила подъ высокую гребенку, любила шумныя юбки и со вздохомъ вспоминала свои костяныя фижмы, сильно жаля о томъ, что никто не носитъ ихъ ‘нониче’.— ‘А славный былъ нарядъ!’ заключаетъ старушка поэтически-грустно. ‘Бывало, какъ царевна плывешь въ нихъ по Невскому пришпехту.’ Словомъ, Іониха была горничная и фаворитка графини Дюваль, знала даже нсколько словъ по французски, — ‘а тогда я, говоритъ, понимала все.’ — Лтъ десять назадъ, она еще помнила и разсказывала дворн: какъ они жили съ барыней въ Петербург, какъ покойница любила гулять по ‘миральтейству’, какъ, наконецъ, совсмъ прогуляла имнье мужа на Конно-гвардейскомъ бульвар и перехали они въ село Индйкино въ старому Длинногубу на покой.— ‘Тамъ-то я натерплась у нихъ муки. У, звзда была покойница!’ говоритъ Іониха о своей барын.— Бывало, въ сумерки поставитъ меня подъ деревцо, а сама такъ и сыплетъ по французски съ какимъ нибудь кавалеромъ, и все пуще изъ военныхъ. Такъ, мать моя, и шмыгаютъ мимо меня, — гуляютъ, значитъ. Сердце любуется, на нихъ глядючи, вчуж-то весело! Ну, а замужъ покойницу никто не взялъ, потому — вдова, изъ псни слова не выкинешь. Да и то сказать правду-матку: гуляла ужь больно шибко.— ‘Я, говоритъ, маншерь, замужъ не хочу: что себя кабалить, мужа такъ можно найдтить.’ — Такъ, мать моя, все и пробавлялась понемножку, царство ей небесное, не тмъ будь помянута.’ Словомъ, Іониха была такая летопись прошлаго и даже нравовъ Петербурга, что этотъ мемуаръ былъ бы сокровищемъ для романовъ Пер-Дюма, основанныхъ на аристократическихъ сплетняхъ. Съ лтами она, конечно, поизносилась и перестала щеголять. Имнье графини продали съ аукціону, а Іониху, какъ метаморфозу, превратили въ крестьянку и, черезъ десятые руки, передали наконецъ въ новую дворню помщика Куродова. Здсь сладкіе кусочки барскаго стола переманили двку изъ двичьей въ кухню, и старая Куродиха благословила ее замужъ за повара Анхимыча. Дтей у Іонихи не было, и любящая бабенка привязалась, отъ бездлья, къ Вас. Я говорю, ‘отъ бездлья’ потому, что Іониха въ самомъ дл ничего не длала. Сколько не задавали ей длъ и порученій по дому, изъ этого проку не вышло, такъ и осталась она только женой повара, — больше ничего! Іониха какъ-будто нарочно была создана ничего не длать и только говорить. Но за то, къ чести ея должно здсь сказать: говорила она мастерски. Самъ Василій Иванычъ Куродовъ призывалъ ее что нибудь разсказать и даже частенько изволили потчивать своимъ крпкимъ шараповскимъ табакомъ. Дворня звала ее ‘гусеньки-самогудочки’, а кривой Ларивонычъ, кучеръ барыни, слушая въ сотый разъ разсказъ о покойниц графин, думалъ про себя: ‘эхъ ты, отставной козы барабавщица!’
Подъ старость Іониха погрузилась въ область поэзіи и мечты, и хотя не сочиняла юбилейныхъ стиховъ надъ могилой знатныхъ покойниковъ, но за то знала такъ много сказокъ и былинъ, что маленькій Вася, слушая ее лежа на печк, не выползалъ оттуда по цлымъ недлямъ.— Любимая бесда старушки была съ ‘петербургскимъ человкомъ’: съ нимъ вспоминала она свой золотой Питеръ и, можетъ быть, нескучное для нея свое прошлое. Бывало, за полночь гудитъ балалайка у воротъ,, а они все еще ведутъ тихій разговоръ о господахъ-покойникахъ, да о томъ, какъ многіе изъ нихъ гремли въ старые годы и какъ все время въ Сибири славился домъ графа Трахтарахъ, который, говорили тогда, имлъ даже въ Петербург свой дворецъ! Петербургскій человкъ говорилъ объ Іоних всегда съ почтеніемъ, называя ее ‘швецкой женщиной’, увряя всю дворню вслухъ, что бесда съ Іонихой — ‘душ услада’, потому — она все знаетъ и говоритъ ‘чичайно привлекательно.’ А Іониха о петербургскомъ человк отзывалась такъ: ‘Это ли не человкъ! Какихъ намъ надо еще человковъ? Столичный человкъ, образованный. Живи-ка этакій человкъ на вол…’ и пр. Но задушевне всего для, старушки были, конечно, бесды съ друзьями Сменихой и Чудихой. Тутъ высказывалось все, что только могли припомнить старухи, — особенно о тхъ господахъ, которыхъ давно ужь источили черви въ могилахъ и, должно быть, эти бесды были интересны, потому что при этомъ выпрямлялись даже согнутыя спины старухъ, лица принимали веселое выраженіе и производились такіе ршительные жесты руками, какъ-будто вся тройка хотла сказать: ‘А! теперь-то вы попались намъ, сударики: — вотъ мы промоемъ ваши барскія косточки!’
Изъ этихъ задушевныхъ разсказовъ бабушки-старины для насъ особенно интересенъ одинъ. Іониха разсказывала его Чудих, Вася съ мамой были слушателями въ углу. Вотъ его содержаніе:
— То былъ ддушка еще настоящаго-то предводителя, — тоже Длинногубымъ звался, бригадиръ былъ, покойникъ, важный такой, какъ теперь на него гляжу. Такъ онъ вотъ въ ту пору, здимши на Кавказъ къ черкесамъ, и привезъ оттуда съ собой какую-то полонянку. Лечиться, сказываютъ, здилъ туда отъ какой-то дурной болзни, — нерусская, вишь, у него завелась! Ну, тамъ ужь какъ онъ — Господь его знаетъ, только и доставь себ грузинку!— Такъ вотъ, мать моя, натерплась я тогда страховъ-то, живучи у него на деревн! Онъ же въ ту пору былъ такой молодой, горячій, а она-то, мать моя, такая крутая да неподатливая, говорить же по нашему не умла, ну, и ко ндравамъ нашимъ тоже непривычна. А тутъ еще, какъ моя-то барынька прилетла изъ Питера нежданно-негаданно ну, тутъ ужь и пошло у нихъ! Такъ пошло, матушка Сидоровна, пинжаломъ чуть не пырнула самого-то! А намъ съ барыней такъ ужь и отвели особый флигель въ саду и ставеньки запирали за-свтло на замовъ: потому графиня боялась — заржетъ! (Іониха остановилась, чтобъ, перевести духъ).
Кажись, съ мсяцъ тогда ходили всей барщиной караулить барскій домъ по ночамъ: потому боялись — сожжетъ! Что съ нее возмешь? подумай. Онъ же, покойникъ, не тмъ будь помянутъ, военная былъ косточка, — кричитъ: ‘палками, говоритъ, а тебя, каналью, скрозь строй!’ Ужасти просто были!
— Ну, а потомъ что? Попривыкла, что ли?
— Какая, мать, привычка! — такъ-таки и не переломилъ! заключила разсказчица со вздохомъ. Съ годъ, кажись, мста будетъ бился онъ съ ней. На послдяхъ-то тутъ — мы ужь выхали было съ графиней, — сказывали, и поскъ-таки ее разокъ-другой, больно-таки постегалъ, говорятъ, палочьемъ, а все ничего! Такъ и вынужденъ былъ отдать ее замужъ за мужика въ сосднюю тутъ деревушку, Замерзаевка-малая звалась. И мужиченко-то такой немудрящій, Семеномъ, кажись, звали.
— А какъ ее звали, бабушка? спросилъ Вася, любопытный до подобныхъ исторій.
Мать сидитъ блдная, какъ смерть.
— Да никакъ не звала, батюшка Васинька, по вашему-то. Нехристь она, значитъ, была, некрещеная, вишь. Звали ее тутъ на послдяхъ-то ‘бабушка Охинеиха’, да это какое ужь званье, — насмшка, значитъ, одна. А самъ-то, говорятъ, наканун смерти бранилъ еще камельдинера: ‘Что ты, говорите, дуракъ, какъ ее зовешь? Какая она, чортъ, Охинеиха?— самъ охинею городишь. Зови, говоритъ, ее лучше мамзелька Подпалкина. Это, говоритъ, хоть похоже на дло!
— А кто она была? спросилъ еще любопытне Вася, заслышавъ свою фамилію Подпалкинъ.
— А была она, сынокъ, твоя родная бабушка! выговорила удушливо Семениха, и слезы градомъ хлынули у нея на голову сынка.
— Ахи, я дура! Ей-богу не знала… побожилась разсказчица.
— Мати, пресвятая Богородица! крикнула Чудиха.
Чудиха всегда такъ чудилась на все.
Сидоровна смолоду звалась двкой Мариской, была кликушей, въ народ слыла за какое-то насланіе божеское и въ сосднихъ селахъ, лаяла по собачьи и пла птухомъ. Двку, какъ слдовало быть, отвезла верстъ за двсти къ какому-то краснорожему цловальнику — отчитывать, тамъ прожила она почти полгода съ матерью, и цловальникъ отчиталъ ихъ совсмъ! — такъ завряла мать. Баринъ Артамонъ Артамонычъ Пентюхъ прозвалъ свою крпостную Маринку ‘двкой-чудихой’, отдалъ замужъ за токаря, но изъ этого ничего не вышло. Сколько мужъ ни журилъ жену свою, Маринку, такъ ни разу и не сочинила она ему ни одной рубахи.— ‘Этакая проклятая баба, ей бы только точить балясы!’ заключилъ наконецъ токарь и плюнулъ.— Понятно посл этого, что Сидориха терпть не могла ни садовъ, ни лсовъ, швецкой бесды подъ балалайку у воротъ, а тмъ паче смха людского или бсовскихъ игрищъ.— ‘Все это суета-суетствій, матушка Іоновна, — больше ничего. Главное въ человк — душа. Вотъ на что надо больше упереть!’ — По временамъ въ бабенк возвращалась ея старая блажь, разъ даже въ Индйкин она мяукнула какой-то дикой кошкой, но изъ этого уже не вышло ничего эффектнаго, потому что Марина была немолода. Батюшка сказалъ ей прямо на духу: ‘полно теб, баба, дурить, — грхъ! Господу Богу отвтишь за это самое. Что за собачье ремесло — лаять? Не годится, свтъ!’ А молодой Длинногубовъ (только что пріхавшій тогда изъ Петербурга съ помшанной женой) сказалъ Чудих на отрзъ: ‘Слушай, бабенка: если ты еще придешь въ мою церковь и будешь пугать мою жену, такъ я тебя вылечу сразу, арапникомъ. У меня въ церкви стоять смирно, не мяукать, а то я тебя самъ оцарапаю! — Слышишь?’ — ‘Слушаю, ваше пр-во’, отвтила Чудиха, и съ тхъ поръ не мяукала.
Сидориха впрочемъ въ церкви была весьма полезна: то она свчичку поправитъ, которая обтаетъ, то два огарышка слпитъ и сдлаетъ одинъ, то, пожалуй, и съ кружкой пройдется ‘сиротамъ на пропитанье’, если не тсно. Въ сосдяхъ она являлась у всхъ покойниковъ, обмывала, одвала и укладывала ихъ на покой, связывая ноги, чтобы не разъзжались въ стороны, и складывая имъ руки крестомъ. Но что намъ говорить про покойниковъ, — Сидоровна такъ же была полезна и живымъ, какъ мертвецамъ. Семених она дала благой совтъ:— трижды поминать своего покойника на сонъ грядущій, а молодыхъ всхъ уврила, что холостежью, не грша, прожить нельзя.— ‘Супротивъ этого стоитъ, теперича, одно только средствіе: какъ можно скорй жениться, — поучаетъ бабушка внуковъ и заключаетъ такъ: а замужъ, по моему, выйдти еще важне, нежели жениться.’ — Въ послднемъ случа, она сама готова била посватать двиц жениха, лишь бы не вышло изъ этого какого мірского грха.— Даже самыя дти чувствовали, что Сидориха нужна. Васю, напримръ, она учила христосоваться трижды и поцлуи начинать именно съ правой щеки, потому что такъ слдываетъ быть, Ваньку-скота уврила, что яичко для христосованья лучше брать отъ курочки блой, нежели отъ чорной, и что куринымъ яичкомъ христосоваться не грхъ, а сахарнымъ и золотымъ — грхъ, потому, говоритъ, что o сахарныхъ и золотыхъ яичкахъ въ книгахъ ничего не говорится, а о куриномъ сказано везд! И наконецъ, чтобы сдлаться всмъ необходимой (даже тмъ, которые еще на свтъ непроизошли), Сидоровна, по смерти мужа, начала ходить на повой. Словомъ, безъ всякихъ наукъ, экзаменовъ и привиллегій, она сдлала сама себя бабушкой-повитушкой.
Больше всего любила Сидоровна разсказы о своихъ путешествіяхъ ко святымъ мстамъ, здсь она старалась даже подражать сказочному слогу Іонихи и выдумывала такія волшебныя чудеса, которыхъ съ ней никогда и не бывало. А идешь это путемъ-дорогою, стороною далекою, — начинаетъ старушка плавно, — а сторонка чужестранняя, путь-дорожка чужедальняя, нтъ ни домушки, ни роденюшки, никовохонько не встртишь свово. Сядешь этакъ гд-нибудь вечеркомъ подъ лскомъ и ничевохоньво теб нестрашно! (А сама трусиха страшная). По эвтому самому — знаешь: Богъ видитъ, кто кого обидитъ…
Иной расъ Сидоровна начнетъ немного иначе, но въ концу опять сведетъ на то же.
— А неласкова, матушка, чужедальняя сторонушка, негладка, мой свтъ, охъ-далекая дорожинька. Нту теб иной разъ и корочки хлбушка съ водицей, ну а все ничего — потому — вруешь: ‘голенькій охъ, а за голенькимъ Богъ’. Такъ самъ батюшка истинный Христосъ, и подастъ теб невидимо хлбъ-соль, сама не знаешь отколь!
Такъ-то и доживали свой вкъ наши столтнія старушонки, Іониха и Чудиха. Характеры ихъ, какъ сейчасъ видлъ читатель, почти противоположны, а слдовательно, и вліяніе ихъ на дтей было далеко не одинаково. Вася, подчинившись обаятельной сказочниц Іоних, чувствовалъ себя какъ-то легко, а Ванька-скотъ, попавъ подъ гнетъ Чудихи, чувствовалъ себя тяжело. Что изъ этого должно выйдти впослдствіи, какіе выработаются характеры, — это мы увидимъ. А теперь закончимъ пока пословицей: ‘Старое старится, молодое ростетъ’ и пожелаемъ бабушкамъ стариться, а внукамъ рости.
Съ однимъ изъ этихъ внуковъ, Васей, читатель давно уже знакомъ, остается, значитъ, познакомить его еще съ Ванькой-скотомъ.
— Это мой, хвалится бабушка Чудиха:— этого я на печк допекла.
— Какъ-такъ?
— Да такъ: матка-то, вишь, поторопилась тогда маненько, онъ и родился у ней скоренько. Ну, я взяла, налила въ корытцо водицы, да и запустила его туда, какъ соменка, — такъ онъ и плавалъ у меня на печк. Ничего, вишь, не захлебнулся: вонъ какой вышелъ!
— А!.. заключаетъ слушательница.
— Жаль только вотъ: Господь ножекъ-то намъ не даетъ, а то ужь мы давно бы сбродили съ нимъ на богомолье.— Куда тамъ, родимикъ, хорошо! подбавляетъ благочестивая. Селеніе такое большущее, церковь, теперича у нихъ на горк, какъ на ладонк, такъ и стоитъ…
И Сидориха пустится въ повствованія о святыхъ мстахъ. Внучокъ, слушая разсказы бабушки, росъ не по днямъ, а по часамъ. Скоро Богъ далъ ему и ноги крпкія, и силу русскую, и память добрую, и, въ добавокъ, здравый смыслъ. Съ виду онъ былъ приземистъ и неказистъ, но за то такъ силенъ и коренастъ, что въ играхъ, когда Вася говорилъ робко: ‘я тебя подниму’, Ванька отвчалъ смло: ‘а я те переломлю!’ И дйствительно, такъ тискалъ жидконогаго братца, что тотъ пищалъ: ‘ой!’ Словомъ, это былъ человкъ простой, съ душой на распашку, любилъ больше дворъ да заборъ, коровъ да скотовъ, ложился съ курами, вставалъ съ птухомъ, бродилъ въ потемкахъ, но привидній и чертей боялся, какъ огня. Даже на общую нашу мать-природу смотрлъ онъ какъ-то по своему: Вася, напримръ, любовался ею изъ саду Почечкина, какъ цвткомъ, а Ванька смотрлъ на нее просто съ задняго двора и любовался, какъ наземомъ. А o жизни братьевъ и говорить нечего: Вася любилъ больше барскій дворъ, свтлую горницу и волшебныя сказки Іонихи о чертяхъ и мертвецахъ, а Ванька забивался на скотный и слушалъ, какъ Сидориха поучаетъ Іониху:
— Сказка — пустякъ, свтъ Іоновна! Онъ, теперича, сирота, ему не сказка нужна, а молитовка, другъ. Сказка что — грхъ одинъ! Уму-разуму надо робенка учить — вотъ чему!
Такъ Ванька и росъ помаленьку да учился уму-разуму, смотря да слушая, что было по нутру. Смотрлъ онъ, разиня ротъ, на аистовъ и журавлей, строющихъ свои треугольники въ небесахъ, глядлъ на ястребовъ и коршуновъ, клюющихъ свою смирную братью — цыплятъ и голубятъ, дивился на попугая, болтающаго, какъ тамбовскій поэтъ, на обезьяну, кривляющуюся, какъ бугульминская барышня, и на лакея въ красной ливре, за которомъ гналось училище, разсматривая его красный нарядъ, примтилъ даже слона, приведеннаго царю въ подарокъ, за которымъ гналось ужь не училище одно, а цлый городъ ротозевъ и даже полиція сама. Живалъ онъ по временамъ изъ деревн и вдоволь насмотрлся, какъ золотится пчелка подъ закатъ и нжится на всходахъ наша сильная рожь, — То-то благодать!
— А она-то, родная, рожь-красавица золотая, дв недлюшки зеленится, дв недлюшки колосится, дв недлюшки зацвтаетъ, дв недлюшки наливаетъ… Вотъ какъ она, матушка, нжится на полюшк! воркуетъ Чудиха.
А внучокъ смотритъ Юрьевъ день: вырось ли подъ дубовый листъ въ полушку, будутъ ли они класть хлбъ въ кладнушку?..
— Клади, говорятъ, навозъ, такъ будетъ овесъ, поучаетъ бабушка и тутъ же распространяется о людскомъ назем: какъ о золот: — ‘Гд, говоритъ, этого колышка, тамъ хлба цлая коврижка’.
А внучокъ пророчитъ по Емельянову дню: будетъ ли лтомъ урожай-градъ.
И много-таки узналъ онъ отъ бабушки такихъ примть, которыхъ намъ ужь никогда не знать.— Весело чиликаютъ воробьи, весело дура-ворона смотритъ на солнце, разиня ротъ, и еще веселй бычокъ Ярунъ, завидя коровку, взржетъ землю рожкомъ, а Ванька, смотря на такое бснованіе, пророчитъ свое: какую-то бурю-напасть.
— Такъ-такъ, родимикъ, подхватываетъ Чудика:— воробышекъ — божья птичка, онъ везд летаетъ и все знаетъ. Быть, вишь, бд: и тучки вонъ опять потянуло на насъ съ тобой изъ гнилого уголка!..
Такъ по краснымъ зарямъ, сдымъ облакамъ да потнымъ камешкамъ и выучился внучокъ угадывать нашу вчную осень и грязь. А ужь о томъ, какъ твердо зналъ малый Ванька свою зиму лютую, — и говорить нечего! Изо дня въ день распишетъ онъ: когда придутъ заморозки козьмо-демьянскіе, стукнетъ сердитый капитанъ-морозъ тимофеевскій, съ котораго переломъ зимы и грянутъ наконецъ трескучіе афанасьевскіе, отъ которыхъ не выстаиваетъ ни дерево, ни камень, а выстоитъ только онъ одинъ, Ванька-скотъ.
Но пуще всего этого зналъ онъ нравы и обычая своего скотнаго двора. Выпьетъ ли глупая овца щелокъ у тетки Лепестиньи — Васька пророчитъ: ‘ну, это не къ добру’. Свернется ли трубкой хвостъ у какой нибудь телки Середавки — Ванька задолго предскажетъ впередъ: ‘что Середакушка безпримнно принесетъ бычка.’ — Отъ дядюшки Вавилы выучился онъ сразу угадывать прутъ отъ полна и плеть отъ кнута, а отъ тетушки Лепестиньи — ворочать лохани да студить молочко.
— Охъ, Ванька, надо бы молочишко простудить, а ледку-то нтъ, сыновъ!
— А вотъ я, постой сейчасъ отвчаетъ крестный сынокъ, живо тащитъ лягушку и бухъ ее въ горшокъ.
— Это, свтъ, ничего, коли не претитъ душа, поучаетъ Сидоровна.
Сидоровна, какъ мы знаемъ уже, очень любила домашнюю бесду ‘по аскоченски’, и потому такъ пилила внучка своего поученіями, что они прідались ему, какъ горькая рдька.
На двор, ваяется, весна, улыбается солнце, хохочетъ вольная пташка, кругомъ все весело, какъ на пасху, а Чудиха охаетъ свое:
— А мы съ тобой, золотикъ мой, на могилку сбродимъ!— И ведетъ Ваньку на могилки, уму-разуму учить.
— А ежели, теперича, разсуждаетъ она дорогой, покойникъ учнетъ безпокоить живого человка, то супротивъ этого нту лучшаго средствія, какъ, раскопамши могилку, поворотить мертвеца вверхъ дномъ, и запустивши ему, теперича, между крыльцевъ осиновый колъ. Ни въ жисть не встанетъ, ни во вки вковъ! — Вотъ она, батюшка-Ванюшка, какова осинка-то горькая. Какой-такой на свт были, гршникъ привелкій Юда-предатель, и тотъ съ нея не сорвался, такъ на ней и остался, и теперича виситъ! Аридовы вки будетъ висть, голубчикъ! Вотъ отчего, говорятъ, и трясется она, проклятая,— Господи, прости мое согршеніе!
Такъ Ванька и вритъ бабушк Чудих, что въ день Ивана-постнаго круглое есть гршно, потому что все крупное похоже на главу Іоанна Предтечи.
— Великій грхъ, родимикъ мой, състь луковку или рпку въ твои имянинцы. Это мн растолковалъ дорогою одинъ умнющій старецъ.
Какъ не тупо слушалъ внучокъ наставленія бабушии, однако узналъ онъ и Ильинъ день, въ который олень купаетъ рога въ ркахъ,— отъ чего холодетъ вода, и Семьенинъ день, мамкины именины, съ которыхъ начинается бабье лто, засидки, супрядки, веяерки и посидлки. Да и Богъ знаетъ, чего только не слыхалъ Ванька-скотъ отъ своей наставницы, Чудихи! Память была у него здоровенная, работалъ онъ ею больше, нежели умомъ, — значитъ, читатель самъ можетъ заключить, въ какую страшную гиль были превращены вс его понятія.
— А вотъ, батюшка Ванюшка, начинаетъ опять странница, въ туречин, теперича, вра турецкая, a въ нмечин будетъ нмецкая, — это я ужь доподлинно знаю сама. Въ тypeчин, соколикъ, я тоже бывала и моими собственными глазыньками видла, что турецкая вра, теперича, все единственно, что татарская, ну, а нмецкая будетъ почище тово. Объ нмцахъ, кормилецъ мой, говорилъ мн дорогой умнющій старецъ Досифей: ‘Хоша, говоритъ, они и обливанцы, ну, а все же, говоритъ, такіе же крещеные, какъ и мы. У насъ только Богу молятся почище ихняго: у насъ, значитъ, стоя, а у нихъ сидя будетъ. Вотъ въ чмъ, значитъ, сходствія нтъ. А то разсказывалъ: — даже, говоритъ, во Христа вруютъ! Ну, вотъ Николу у нихъ не чтутъ, — нечего грха таить, и Пятницу не признаютъ! А то во всемъ такіе же, какъ и мы, хрестіяне!
Сидоровна вздохнетъ, — надо же на чемъ нибудь остановиться,
— Ну, вотъ еще что, родимый: — органчики, слышь, у нихъ по церквамъ играютъ. Постъ вотъ тоже у нихъ не такой, какъ нашъ: у нихъ, слышь, постъ-отъ не простой, молочный какой-то, а у насъ почище, значитъ, ихняго будетъ. У насъ вотъ, теперича, постъ прямо, значить, съ масляницы начинается, а у нихъ не съ масляницы, а со вторника. А то и пасха такая же бываетъ у нихъ, все какъ есть: — не христосуются только, да яицъ не варятъ. Вотъ это ужь жалости достойно!..
Сидоровна опять вздохнетъ.
— Ну, а въ туречин, отецъ мой, я сама была, теперяча, и знаю доподлинно:— т ужь что! все единственно, что собаки чорные, — ажно разсказывать страшно про нихъ! Придешь это къ нимъ на корабль-отъ, такъ испужаешься даже: нечистый думаешь, сидитъ, а это онъ, мать моя самый и есть — турка! А тоже бормочетъ: ‘ала-ала!’ — Богу, вишь, молится по своему, — сказывали, кто знаетъ по ихнему. Ну, а Богу онъ молится сидя, такъ же, какъ нмецъ, но только похуже будетъ того, потому самому: этотъ ножки, подвертываетъ подъ себя, а тотъ не подвертываетъ,— прямо, значитъ, сидитъ, по нашему.
— Ну, а вотъ какъ сошла я совсмъ къ Ерусалиму, ну, такъ ужь хорошо, такъ хорошо, что и не скажешь! Все это горы такія, самъ-отъ онъ стоитъ на ямочк, строеніе все такое блое да знатное издали, ну, а посрединк-то его пупъ земной! И какъ это онъ, мой батюшка, великъ-то, и! страсть Господня! Съ Листратовной мы хотли было вокругъ него обойдти, ну, да сила не взяла, не прошли, потому самому, что боялись, теперича, заплутаешься совсмъ. Спросить же некого — кого спросишь? — тамъ вдь, батюшка Ванюшка, и говорятъ, теперича, не по нашему, по ихному все, по басурмански. А это, какъ придешь во гробу Господню, такъ-такъ ужь тебя и осіяетъ совсмъ, — потому все лампадушки горятъ, свтло таково. Ну, и монахи тутъ же похаживаютъ, въ чорномъ вс одты и сами все такіе съ виду чорные: не изъ нашихъ, знать. Я спросила этакъ-то одного о чемъ-то, а онъ и отошелъ отъ меня степенно таково, ни словечушка мн не сказалъ:— не понялъ, вишь, что я говорю…..
Иной разъ Сидориха перейдетъ на субботы и толково растолкуетъ безтолковому, что Лазарева суббота бываетъ передъ воскресеньемъ вербнымъ, а Лазарево воскресенье не въ воскресенье, а въ субботу. По пальцамъ перечтетъ субботы родительскія и со вздохомъ прибавитъ, которая важне всего. Растолкуетъ даже и то, какъ важно поминать родителевъ на сонъ грядущій и какъ ‘отъ этого самаго тятенька-покойникъ не приснится и такъ и не придетъ’.
— Да вотъ придетъ митровская, родной мой, такъ, пожалуй, пойдемъ мы съ тобой, коли хочешь,— тамъ и помянешь родителя-то: это больно хорошо! Вонъ и Васиньку возьмемъ съ собой…
— Куда это, бабушка? спрашиваетъ весело Вася.
— А на могилки, другъ, тятеньку твоко помянуть. Ты отпросишься, что ли, у учителя? Потому родителя… чтоже? онъ отпуститъ, чай?
Вася зналъ уже, какъ отпрашиваются у смотрителя и у учителя поминать родителя, и потому отвтилъ живо:
— Ладно, бабушка, отпрошусь.
Посл всего этого понятно, что благодушныхъ и простыхъ поученій бабушки Чудихи Ванька-скотъ вовсе не понималъ. Рзвый и живому какъ подъ солнцемъ вода, игривый и шаловливый, какъ само дтство, онъ пока понималъ одно: что ему хочется играть!
А если разобрать строго, такъ и Вася тупо слушалъ наставленія бабушки Чудихи. Какъ непохожа развалина на новый домъ, какъ непохожъ трупъ старика на свжаго юношу, такъ, непохожъ былъ Вася живой на полумертвые остовы старухъ Іонихи и Чудихи! Въ немъ росли свжія и молодыя силы, въ немъ строился крпкій и новый человкъ, онъ уже временемъ загорался весь и чего-то просилъ… Но чего?— Конечно жизни, а не могилокъ бабушки Чудихи!
Съ Васeй впрочемъ мы скоро встртимся опять и потому не будемъ разбирать его ребячью жизнь. Разв взглянемъ на т великія явленія жизни, которыя не проходятъ безъ слда и на которыя съ особеннымъ благоговніемъ и страхомъ указывала бабушка Чудиха.
Видитъ онъ важный моментъ, рожденіе человка, — онъ смотритъ на него по своему, по ребячьи. Какъ ни умилительно толкуетъ ему Сидориха-повитуха, что ‘младенчику радуются ангелы на небесахъ’, — Васька думаетъ свое: ну, чему тутъ они радуются, когда онъ такой красный да маленькій? Кабы онъ съ меня родился да умлъ поиграть — ну, такъ было бы весело.
Встрчаетъ ли онъ другой грозный актъ жизни — смерть человка (положимъ, хоть похороны старой барыни), — и на это смотритъ по своему. Для него все одинаково — похороны или имянины господскіе, лишь бы не идти въ училище, нашалиться, закусить и посмотрть гостей. А печальныхъ или веселыхъ — это все равно, были бы гости да на что посмотрть. Похороны даже казались ему посытне имянинъ: Сидориха мастерица варитъ кутью и до-сыта накармливаетъ его, приговаривая: ‘помяни-ко, помяни, батюшка посытне’! Іониха съ мамкой пекутъ блины и сытаго упрашиваютъ: ‘понатужься-во, батюшка, помяни еще’! — Конечно, посл того Васька думаетъ надъ блинами: за не худо бы и почаще умирать господамъ.
Случится ли свадьба на барскомъ двор, — Васька въ этомъ видитъ одна: тутъ жарятъ да пекутъ, а тамъ псенки орутъ. Дружка наливаетъ красненькимъ двокъ, двки ведутъ невсту въ баню и тащутъ съ Васьки штаны, засовывая туда комья снгу, гости орутъ, колотятъ чугуны, корчаги, сваха Іониха пляшетъ, подпвая: ‘наша молодая была нехудая!’ А двушки потчуютъ дружку-весельчака поросенкомъ съ овсомъ да пирогомъ съ рдькой.
Заводитъ ли Сидориха поучительныя рчи этомъ, что и ‘святки, свтъ, святые вечера: Господь уставилъ ихъ молиться, а не бсится’, — Вася согласенъ съ Сидоровной, что оно, пожалуй, не мшало бы и помолиться, да какъ тутъ помолишься? Филосовна отдергиваетъ въ присядку, Моська съ присвистомъ на карачкахъ, — конечно, посл того и Васька приклеиваетъ себ рога.— ‘Грхъ, грхъ!…’ поучаетъ Сидориха, а мать махнетъ только рукой: ‘А ну его въ Богу! пусть играетъ, пока бсятся кровь. Постарше будетъ — скрючитъ, небось, не будетъ бсноваться.
Идетъ, наконецъ, онъ на могилки въ митровскую субботу. Просвирня Фекла тоже много распространялась о значеніи митровской. Вася ждетъ чего-то необыкновеннаго. А пришли на могилки, — нтъ ничего необыкновеннаго! Вороха блиновъ, меды въ чашечкахъ, веселый булочникъ, у котораго все раскупили, стая побирушекъ на паперти боретъ купца, а тотъ зажалъ въ горсти три копйки, нищій съ купоросными глазами проговариваетъ, вмсто молитвы: ‘эхъ, хоть бы умеръ богатенькій’! дьячекъ несется мимо съ полштофомъ, сторожъ съ жаровней зваетъ на весь народъ: ‘ожгу’!— ‘Такъ вотъ какъ помнаютъ родителевъ, думаетъ скучно Вася?— Никогда сюда не пойду!’
А въ этотъ годъ на неб было какое-то явленіе — комета или солнечное затменіе, вотъ тогда и послушали бы вы, что говорили наши бабушки объ этой божьей планид:
— Аминь, значитъ приходить намъ! Чего тутъ еще разговаривать? начинаетъ испуганная Чудиха.
— Экое чудушко, Господи! гляди-ко! Семьдесятъ лтъ живучи на вольномъ свту, не видывала я такой оказіи!
— А все, матушка Іоновна, по-грхамъ нашимъ, человческимъ. По эвтому самому, что теперича антихристы везд нарождаются со песьими головами и единою ногой. Преумнющій старецъ Досифей разсказывалъ мн это дорогой, на корабл неврныхъ. Чего ужь тутъ ждать намъ, старикамъ!
— Васинька! проповдуетъ Іониха:— глядитъ-ко, вдь казниться, теперича, должонъ человкъ. Вонъ она, планида божья — солнышко, да и то ужь: что оно теперь? и т. д.
А мать Вася сидитъ тутъ же рядкомъ со старухами и все думаетъ о чемъ-то. Дивится Вася, что стало съ мамой, и отчего она стала такая сердитая?…
Дло впрочемъ было просто: сердитой маму сдлала жизнь.— ‘Жизнь пережить, не поле перейдти, сынокъ!’ говоритъ иной разъ мама Вас, и при этомъ глубоко вздохнетъ. Конечно, есть и такіе характеры, которые съ пеленокъ кусаются по собачьи, но на тхъ, покрайней мр, можно надть хоть намордникъ. А человка, постоянно гнетомаго жизнью, намордникомъ не усмиришь. Такова-то въ насъ жизненная сила свободы! Посмотримъ теперь, въ какое существо превратилась отъ крпостной жизни Марфа-раба.
Мы уже отчасти знакомы съ матерью Марфы. Ее привезъ баринъ въ любовницы и за супротивленье, какъ повствуетъ Іониха, вынужденъ былъ отдать за Семку-Голыша, вдовца, да еще немудрящаго мужичонку.— ‘Такъ, слышь, и зачахла тамъ, въ Замерзаевк’, заключаетъ повствовательница. Значитъ, нечего и говорить, что вынесла плнница, не зная ни нравовъ, ни обычаевъ, ни языка и вчно томясь и тоскуя о своихъ горахъ, нравахъ и свобод, которая, говорятъ, мила и червяку, не только царю-человку. Добрый Семенъ-голышъ, поплакавъ лтъ дсять надъ своей писаной красавицей, ршилъ, что ему лучше умереть. Онъ оставилъ помшанной жен, вмсто наслдства, тройку ребятишекъ: Марфушку, Маришку и Людмишку (а вдобавокъ еще, пріемыша Лепестинью), которыхъ нехристь-мать хотла, посл мужа, утопить въ колодц. Разсудительный баринъ-бригадирь нашелъ, что двчонокъ лучше продать, нежели имъ даромъ въ колодц пропадать, а Охинеиху тотчасъ посадилъ на цпь, чтобы присмирла. Сказано — сдлано, у нашихъ старыхъ баръ дло шло живо. Марфушку продали съ пріемышемъ Куродову, Маришку взялъ даромъ старый графъ Трахтарахъ, а Людмишку вымнялъ на кобеля тесть настоящаго предводителя, ддушка Дармодовъ. Впрочемъ, исторія Людмилы отчасти читателю извстна:— она была мать Птиже.
Точно тяжелый сонъ, помнитъ Марфа Семеновна, какъ цловала ее въ дтств грустная мать, сверкая большими чорными глазами, какъ пвала она непонятныя псни родины своей и какія горячія слезы напали на голову дочки, слушающей, что клокочетъ въ материнской груди. Но все это, точно давно закопанное въ землю, истлло въ ея сердц, какъ въ старой могил, и не любила Семениха раскапывать этотъ старый хламъ:— ни разу не разсказала сыну, кто была ея мать. Однажды только, когда Вася, собравшись съ Іонихой по грибы и простившись съ мамой, спросилъ вскользь: ‘А ты, мама, какъ прощалась съ мамой своей?’ — мать опрокинула на него всю бездну слезъ, скопленныхъ въ сорокъ лтъ, и проговорила чуть слышно: ‘Охъ, прощалась и я!… Не спрашивай только, сынокъ, объ этомъ.’ И Вася такъ испугался глубокаго горя мамы, что дйствительно ни разу больше не спросилъ. Замтилъ и веселый Вася, что мама его плакала отъ этого вопроса цлый день. И ему мерещился въ темномъ углу тотъ жестокій староста Климъ, который, сорокъ лтъ назадъ, казеннымъ слогомъ объявлялъ Марф Семеновн: ‘Ну, Марфушка, сбирайся да прощайся съ мамкой: я-те увезу. Отъ бригадира севодни наказанье пришло изъ конторы — отправить васъ въ Сибирь. Продали, слышь, тебя съ Лепестиньей Куродову.’ А изъ другого угла такъ и несется хохотъ съумасшедшей.— ‘Ну, что грохочешь, али въ чуланъ хочешь? Мотряй, запру опять! грозитъ Охинеих жосткій Климъ. А Семеновна плачетъ-плачетъ, и, точно греза забытаго сна, опять вспоминается ей Климъ: везетъ ее черезъ голыя русскія поля и говоритъ еще въ утшенье: ‘Полно, дикая, что ревешь? Поди, чай, тамъ лучше будетъ, — баре все. А здсь что! и мать-то у тебя безъ ума. ‘
Лучше ли было въ новомъ дом дикой Марфуш, мы сейчасъ увидимъ. Старая Куродиха первая встртила новокупленную Марфушу и замтила гостямъ: ‘какая что-то странная эта двочка.’
А въ самомъ дл, странное существо была Марфуша. Не зная настоящаго отца и оторванная отъ матери, она въ новомъ дом очутилась круглой сиротой. Никто ее не приласкалъ и не привтилъ, но, въ то же время, послдняя горничная считала обязанностью ее поколотить или, какъ говорятъ у насъ, уму-разуму поучить! Такъ и росла она на побгушкахъ, побранкахъ и тычкахъ. Звали ее ‘халдой’, двкой озорницей, но въ сущности это былъ только живой и веселый характеръ. Марфа была похожа за мать грузинку и хороша собой. Старая барыня сдлала было ее фавориткой: за красоту, но и съ этимъ не сладила бдная Марфуша! Подличать и ябдничать она не умла или не хотла — богъ ее знаетъ, барын вчно грубила, а молодому барину, прибывшему изъ пансіона, чуть было не дала плюху, въ темномъ корридор.— ‘Отдайте меня лучше въ крестьяне, замужъ, а такъ я жить не хочу!’ говорила она, обливаясь слезами. Старая барыня удивилась, что дрянь Марфушка, безъ роду-племени, не хочетъ барской милости, однако похвалила и изволила даже сказать: ‘Ну, умница Марфушка, что хочешь жить по закону.’ Тутъ кстати подвернулся дворецкій Павелъ — проситъ его женить, и господа женили его на Марфушк. Любила ли молодая мужа — это загадка, но когда Павелъ оказался хозяиномъ и скопидомомъ, — она уважала его по своему. Никто не помнилъ, чтобы Марфа сдлала что нибудь противное нужу или не исполнила его приказаній: мужъ по ея понятіямъ, былъ полный хозяинъ, владыка и властелинъ.— ‘Ему я отдана Богомъ’, говорила Марфа другу Іоних и при этомъ горько оплакивала свою падшую мать. Такъ сорокъ лтъ и прожила она при господахъ или, какъ выражалась: ‘служила во двор.’ — Но тутъ я долженъ прибавить, что и въ сорокъ лтъ, это странное существо Марфа не привыкла въ барскому двору!
Здсь впрочемъ не такъ важна исторія Марфы, какъ ея характеръ и личность:
Суровая и дикая школа, въ которой воспитывалась двочка, принесла одну только видимую пользу: Марфа крпко и сильно развилась, какъ работница. Все она видала, слыхала, пробовала, длывала и, при ея зоркости, смтливости, горячей крови и упрямой натур, ничто не валилось у нея изъ рукъ! Тутъ чай и кофе разливаетъ, тамъ ключи выдаетъ, тутъ барыню чешетъ, одваетъ, тамъ коровъ доить идетъ, и, между этимъ, успваетъ пошить, поштопать, повязать, и дтокъ вымыть, причесать, и мужу спечь пирогъ любимый. И нельзя сказать, чтобы она была тревожна или суетлива: отъ жизни на побгушкахъ, рано умаялись ея руки и ноги, — въ зрлыхъ лтахъ она длала все степенно и не торопясь, но при этомъ дятельность ея была изумительно полна. Не даромъ до пятидесяти лтъ звали ея ‘Марфушей’, такъ до пятдесяти и осталась она жива, сильна и работяща, какъ молодая и здоровая Марфуша! Отъ маяченья жизни, она, когда-то высокая и стройная, теперь согнулась въ дугу, спала здоровьемъ, стала худа и тщедушна, но характеръ ея остался. такъ же крпокъ и бодръ!
За то какъ и не долюбливала она дворовыхъ тунеядцевъ и шутовъ, которые хвастались усердіемъ, заслугами или значеніемъ при двор. Особенно доставалось отъ нея по женской линіи. Родную сестру прозвала она ‘сохой-андревной’, и дйствительно, кто не взглянетъ на неуклюжую коровницу Лепестинью, всякій скажетъ, что эта баба-деревенщина — настоящая ‘соха-андревна’. Заклеймитъ ли Марфа какую-нибудь Фоминишну, Свафидой, — всякій видитъ, что она дйствительно Снафида. Взвеличаетъ-ли тупоумную Макариху ‘дурындой’, — сколько не сердится Василій Иванычъ, а часто и самъ видитъ, что Макариха его въ самомъ дл ‘дурында’. Такъ, кухарку Maтрену прозвала она Фетиньей Роговной, и Матрена по смерти помивалась всми, какъ настоящая Фетинья Роговна!
Иначе впрочемъ и быть не могло, слушая лтъ пятьдесятъ такое разнообразіе говору, какъ барскій домъ, естественно что: Марфа наслушалась всего. Въ рчи ея услышишь и приторность приживалки, и степенность богомола Лупыча и энергическую побранку, и всевозможныя прибаутки, пословицы и поговорки, которыми она такъ и гвоздитъ свою безпощадную, сильную рчь. Читатель, я думаю, помнитъ, какъ знала она господъ чертями, гостей ‘дьяволами’, а маленькихъ барчатъ ‘собачатами’ и ‘дьяволятами’. Нельзя сказать чтобъ она была зла, — нтъ! А въ ней была просто какая-то внутренняя сила, подталкивающая ее выразиться такъ крупно. И надобно замтить, что особенно крупно она выражалась только о господахъ! Подъ старость она хотлъ было остепениться, но это благое намреніе кончилось: только тмъ, что посл каждаго грховнаго слова она крестилась, плевалась и проговаривалась забавно: ‘скверная привычка, прости Господи! опять, не воздержалась!’
Суровая и дикая школа исказила ее крпко, начнемъ съ того, что сирота съ младенчества озлоблялась противъ того ярма, которымъ ее постоянно гнели. Ненавидя все окружающее, она съ дтства перенесла свою горячую любовь только на животныхъ и скотовъ! Одно слабое, гнетомое, и попираемое казалось ей сродни! Съ улыбкой встрчаетъ она, корову Субботаку, съ заботой относитъ меренку овсеца и съ материнской лаской подманиваетъ въ себ куретешекъ и цыплятишекъ, или кошекъ и собакъ. За то, при первомъ звук ея голоса, ее животное поселеніе барскаго двора такъ и шарахтается въ ту сторону, откуда слышится ея манящій голосъ. Все бжитъ, летитъ, кричитъ и такъ весело лепечетъ, какъ-будто съ нею говоритъ. Оборвыши цыплятки, индюшатки, — все лзетъ ей подъ ноги, какъ насдк подъ крыло. Пихнетъ ли она какого нибудь нахала барбоску — барбоска только облизнется да хвостомъ вильнетъ: не сердится и онъ, сердитый на свою хозяйку! И много-таки они приласкала и прикормила къ себ животныхъ и скотовъ.
Понятно посл того, какъ эта бдная женщина-сирота удивлялась, когда Богъ не далъ ей дтей. И ворожила она, и плакала, и длала Богъ знаетъ что съ собой, а дти все мрутъ и мрутъ! Наконецъ, какимъ-то чудомъ останавливается у нея первое прошеное и моленое дитя — Вася! Нужно ли длать вопросъ: какъ, посл всхъ этихъ томленій, страданій, гнета и рабской жизни, полюбила она, горячая, свое первое дитя? Нужно ли длать вопросъ: что такая мать передастъ сыну-любимцу съ своимъ груднымъ молокомъ?
— Не обуваютъ, не одваютъ, проклятые, а готовы жилы вытянуть изъ человка!.. Бока-то вс проло отъ купоросныхъ ихъ щей. Вишь, дьяволы, придумали манеру — не кормить людей. Вотъ плюну на все да и лягу на печь!— ворчитъ Марфа на господъ.
— Полно, другъ, начинаетъ вороватая Іониха, — у тебя дтки на рукахъ — подумай: ну, неровенъ часъ — сошлетъ въ деревню, что тогда? Вдь Вас-то надо учиться!
— Э, матушка Іоновна, не до поросятъ, коли свинью палятъ! Куда крива не вынесетъ, а я ужо имъ не покорюсь, — ни!… Надоли они мн, псы смердящіе, какъ горькая рдька!
— Да Васинька-то, матка?…
— Васька — отрзанный ломоть: его вонъ и Наумъ возметъ въ лавчонку. Ну, а меньшакъ со мной, этому ладно и въ деревн. ‘Куда, говорятъ, иголочка, туда и ниточка.’
— Эхъ, свтъ, подхватываетъ миролюбивая Чудиха:— плетью обуха не перешибешь. Всякъ Еремей про себя разумй. Куда вамъ съ ними тягаться? Не мимо пословица: ‘на томъ свту сочтемся съ господами.’
— Ну, я и на этомъ разсчитаюсь съ ними.
Словомъ, это былъ характеръ-щетина, который и согнешь да же сломишь! Чмъ миролюбиве и тише были совты, тмъ сердите и неумне становилась Марфа.
— Молчать, теб говорятъ! кричитъ Василія Ивановичъ, лежа.
— Самъ молчи!… отвчаетъ Марфа чуть не вслухъ.
А на другой день пошла къ барын и такъ сердито брякнула ключами объ столъ, какъ-будто хотла сказать: ‘чортъ съ вами, съ ключами! Плюю я и на клюшничество ваше!’
— Съ ума, что ли, сошла? спрашиваетъ удивленная Марья Александровна. У меня и отъ своихъ длъ голова кругомъ, а ты идешь ко мн съ пустяками! Ступай, объясняйся съ бариномъ.
— Ключи вамъ, сударыня, сданы, и теперь, хоть ржьте меня, назадъ не возьму!
Марфа хлопнула дверью и ушла. Барыня отжаловалась барину, что Марфа грубитъ.
— Она совсмъ сбсилась безъ мужа! Не понимаю, что съ ней?
Баринъ развелъ руками и позвалъ Марфу въ кабинетъ.
— Ты что это тамъ, — эй?
— Что я, сударь?
— Барын грубишь, наконецъ?
— Не думала я, сударь, грубить, — просто ключи сдала.
— А почему?
— Потому что не въ силахъ.
— Эй, смотри въ оба, баба! Худо будетъ…
— Хуже этого не будетъ, сударь.
— Пошла вонъ, грубіянка!
— Иду-съ.
Василій Ивановичъ думалъ, что Марфа образумится,— ключи пока сдали Макарих-дурынд. Но прошла недля, дв, три наконецъ, Марфа и не думаетъ образумиться. Ее зовутъ къ господамъ — нейдетъ.— ‘Не могу, говоритъ, мочи нтъ!’ Вслдъ было баринъ пригрозить, такъ Марфа отвчаетъ свое: ‘вретъ, говоритъ, въ солдаты не отдастъ, — я вдь баба: съ меня взятки гладки!’ — Наконецъ Василій Ивановичъ поймалъ ее гд-то на задворкахъ съ курами:
— Ты что это озорничаешь,— эй? начинаетъ баринъ тихо.
— А что я, сударь, озорничаю? начинаетъ Марфа громко.
— Какъ что? еще спрашиваешь, животина! А отчего не служишь намъ, господамъ?
— Я вамъ докладывала отчего, — не могу.
— Ты хоть бы вспомнила наконецъ, безчувственная, что я сдлалъ для тебя недавно…
— Да что вы, сударь, сдлали? крикнула Марфа сердито.
— Я, скотина, выпустилъ теб сына на волю! крикнулъ баринъ на вс задворки.
— Такъ за это покойникъ служилъ вамъ тридцать лтъ! Что вы, сударь!
— Ахъ ты, деревяшка! всплеснулъ наконецъ баринъ руками.— Каково? Ну, я сдлаюсь съ тобой посл того! Я теб удружу, я те запячу!..
— Э, грозенъ сонъ, да милостивъ Богъ, батюшка Василій Иванычъ!
Марфа махнула на барина рукой.
— Къ Длинногубову тебя, разбойницу, за грубость продамъ! Онъ уметъ учить вашего брата.
— Меня поздно учить, старуху, — учите молодыхъ!
— Постой-постой ужо!..
— Нечего, сударь, стоять: я вамъ не слуга больше. Солдатъ служитъ царю только 25 лтъ, а я, баба, да отслужила вамъ сорокъ! Будетъ съ васъ и этого! Больше не хочу!
Марфа дйствительно отвернулась отъ барина и ушла. Баринъ сердито пошелъ за ней,
— Грозить еще вздумалъ! кричитъ Марфа въ чулан на Іониху.— Что мн его Длинногубовъ? плевать я на него хочу! Или думаетъ меня съ ума свести, такъ же какъ вонъ тогда племянника Емельку? — Нтъ, шалишь, не на ту напалъ! (Марфа выпрямилась во весь ростъ) — на карачкахъ доползу до царя, а правду-матку влплю! Вымотали они изъ меня въ сорокъ-то лтъ довольно! шкуру разв послднюю снимутъ.
— Семеновна! баринъ идетъ, — предостерегаетъ добродушная Плакида.
— А пусть его идетъ — иди! Я и въ глаза влплю!
Баринъ дйствительно показался въ дверяхъ.
— Что ты, разбойница, кричишь?
— Я, сударь, не кричу:— правду говорю.
— Послдній разъ спрашиваю тебя: будешь ли ты служить?
— Не могу, сударь, служить.
— Я приказываю! крикнулъ баринъ по барски.
— Приказывайте, сколько угодно, — не могу!
— Тфу! упрямая баба.
Василій Иванычъ плюнулъ на бабу и пошелъ жаловаться Марь Александровн, что Марфа окончательно спятила съ ума:— кричитъ даже на него!
— Это за вс наши отеческія заботы, заключила язвительно, барыня.— Безчувственные хамы! Продать эту грубіянку! Видть ее не могу больше…
Василій Иванычъ строго исполнялъ велнья своей барыни,— значитъ, нечего добавлять: Марфу тотчасъ продали Длинногубову.
— Вотъ-те, бабушка, Юрьевъ день! шепнула со вздохомъ Іониха.— Продали мою голубку! Какъ-то она тамъ къ новымъ порядкамъ будетъ привыкать?
А новая жизнь Марфы Семеновны началась такъ, Длиннногубовъ назначилъ пріемный день для отставного Андрюшки-станового и тутъ же кстати веллъ явиться Марф съ дтьми.
— За что тебя продали?
Марфа со слезами начала разсказывать, какъ не обували и не одвали ее старые господа.
— Ты грубишь! прервалъ внезапно новый баринъ. У меня этого не смть!
— Въ чемъ, ваше превосходительство?..
— Не смть, не смть! Что еще за объясненіе? Который тутъ вольный?
Марфа представила за плеча Васю.
— Старшій? гм!.. Гд-жъ онъ будетъ жить?
— Да есть у него, сударь, дядя Наумъ, по мужу кумъ мн приходится, — къ нему разв въ лавчонку, если не будетъ вашей милости…
— А теперь онъ что за птица? Учится гд ремеслу?
— Какже-съ, батюшка, въ казенной училищ годка два произошелъ: въ послднемъ теперича глас.
— Это въ уздномъ?
— А не знаю, отецъ, — спросите его.
— Это возл полиціи?
— Да-съ! отвтилъ Вася робко, потому что тотчасъ узналъ того самаго почетнаго смотрителя, котораго такъ побаивались учителя.
— Ну, такъ вотъ что пока, старуха: жить онъ будетъ въ тобой.— Не кланяйся — не нужно! Учи его лучше, чтобъ онъ зналъ свое начальство. Этакъ онъ и меня не будетъ знать, а я его почетный смотритель.
— Учу, сударь, чему могу, да сама-то человкъ темный…
— Да-да, учи, — это твой! Въ этого я не вступаюсь. Ну, а вотъ этого ты, позволь мн прибрать къ рукамъ.
Новый баринъ раздвинулъ лапу, какъ волчью пасть, и прихватилъ Ваньку-скота,
— Подй-ка ты сюда, маленькій. Что топыришься, какъ волчонокъ? Гляди на меня прямо! Зачмъ смотришь’ въ землю?
Но бдный Ваня никакъ не могъ вынести взгляда новаго барина:— взглянетъ и опять потупитъ глаза.
— Иваномъ, батюшка.
— Лта?
— Восьмой годокъ пошелъ съ Ивана постнаго.
— Голосъ есть?
— Не знаю, сударь, что изволите спрашивать?
— Голосъ, голосъ… прибавилъ молчаливый гость.
— Какъ, сударь, не быть голосу у ребенка: на всю улицу звонитъ.
— Пвчимъ быть хочешь?
— Говори же, дикій, — ‘какъ вашей милости будетъ угодно.’ — Мы теперича въ вашей власти состоимъ, батюшка.
— Ну, такъ ступай пока, — тамъ посмотрюсь.
И жизнь Марфы Семеновны пошла своимъ чередомъ.
— Что это за домъ?— чортъ никакъ въ немъ, не люди живутъ! жаловалась она съ непривычки Іоних.— И поговорить-то, мать моя, не съ кмъ. День-деньской у нихъ все гай да май, псня да ржанье, шушукаютъ да хихикаютъ по закаулкамъ. Баринъ съ барыней, знать, не тово — не больно живутъ ладно, а она, говорятъ, и не въ здравомъ ум. Дворни-же никого нтъ — все нанятые. Своихъ одна только Мариша, да и та какъ поразскажетъ про ихное житье, такъ уши вянутъ! Пуще только тоску наведетъ. Дла же никакого нтъ теперича, — просто смерть!
Въ самомъ дл, Петръ Борисычъ хотлъ было придумать какое-то дло старух, да не придумалъ ничего, такъ Марфа и осталась съ однимъ чулкомъ да звкомъ.
Благо еще, что были утшители: старуха находила отраду сбродить на старый дворъ, — побесдовать съ Іонихой и Чудихой. Тамъ она дйствительно разгоняла скуку, забывала опалу и возвращалась въ свою прошлую жизнь. Раза два дольютъ старушонки свой нелуженый самоваришко, а все еще ни договорятся до конца.
— И Шеверюшка-то, знать, узнала тебя, мать. Вишь, какъ хвостикомъ-то вертитъ, начинаетъ Іониха.
— Не што — мила, знать, и собака съ родимой сторонушки, подхватываетъ скиталица Чудиха.
Марфа глубоко вздыхаетъ.
— А что куретешки мои? спроситъ заботливая хозяйка.
— Да что, мать, ничего: сидятъ вонъ въ клв — гогочутъ. Нашла, что-ли мстишко-то имъ?
— Э, какое, матушка Іоновна, тамъ мстишко! самой-тосъ ребятишками угла нтъ покойнаго, лба негд перекрестить!
— А кажись, такой большой домъ.
— Да чортъ ли въ немъ! Набитъ, матушка, биткомъ: головорзовъ пвчихъ у него человкъ тридцать, ну, музыкантовъ тоже, да кобылицъ-актрисъ-то столько же. Какое тутъ житье! Куда ни обернись — все страмота одна: образа негд повсить!
— Ахъ ты, горе-гореваньице!
— И надобно же быть такой бд — продали!
Старушки еще погорюютъ.
— А не пора ли въ дому?.. спроситъ Марфа со вздохомъ.
— А сиди, матка. Дло-то за тобой, чай, не больно?.. Кропаешь что нибудь тоже?
— Да чулчишки ребятишкамъ. Что мн больше-то продать?
— Ну, а что твои ребятки?
— Да что имъ длается, матка! Ребята, такъ ребята и есть: они и въ усъ не дуютъ. Ихъ, вишь, нигд скука не проберетъ.
Въ самомъ дл, дти, какъ дти, скоре матери привыкли къ новому дому. Вася весело прибжалъ отъ музыкантовъ, и объявилъ матери, что тамъ хорошо играютъ, и тотчасъ опять уголъ, къ музыкантамъ. Ванька на первый же день осмотрлъ конюшни, лошадей, залзъ на сновалъ, познакомился съ Митрофаномъ и черезъ мсяцъ сталъ наяривать, на гармоник ‘Ваньку съ Танькой’. Придутъ ли они на старый дворъ жъ тетушк Лепестинь’ — и тутъ на нихъ не нападаетъ грусть. Объздятъ старыхъ пріятельницъ собакъ, облазятъ, по старой привычк, гвоздярные заборы и колодецъ съ птушкомъ, Вася до-сыта нахлебается кофейной гущи у бабки Іонихи, а Ванька надуется молочка у крестной мамки, и пойдутъ домой со смхомъ да игрой. . .
— А что мой Василька? спроситъ всякій разъ заботливая Іониха.
— Объ этомъ что и говорить, марфуша! (Марфуша махнетъ отъ удовольствія рукой).— Этому больно тоже житье. Повадился онъ у меня теперача бгать въ горницу, — къ сынку-то барскому: — тотъ, значитъ, тоже Васинька. Вотъ они и подружились, и заведутъ что нибудь этакъ промежъ собой. Мой-то, знаешь, постарше, въ споръ пойдетъ: ‘не такъ, говоритъ, это’, да по наук-то что нибудь и скажетъ.— ‘Вотъ вы, говоритъ, оба Васьки-коты — вотъ и играйте вмст:’ — это, значитъ, отецъ-отъ. А мн этто на дняхъ и говоритъ: напрасно, говоритъ, старуха, ты хочешь его къ Науму, что за лавчонка: онъ, говоритъ, у тебя мальчишка бдовый. Мы, говоритъ, его лучше въ генвазію, — вотъ что благородные-то съ красными воротничками ходятъ. — Туда наровитъ его упечь. Онъ, матушка, тамъ попечителемъ какимъ-то, Богъ его знаетъ, — ну, значитъ, вишь, и сможетъ опредлить моего-то туда.— А тутъ, говоритъ, доучиться въ ниверситет можно, — еще ужь, значитъ, выше тамъ пойдетъ. А тамъ ужь, говоритъ, — въ ниверситет это, значитъ:— чиновникомъ можетъ быть и шпагу будетъ носить! Вотъ какъ, говоритъ, старуха!— да и улыбнулся, значитъ, мн.
— Неужто и шпагу?
— Право, мать моя, такъ и ляпнулъ: ‘шпагу’, говоритъ…— дай Богъ ему здоровье. А можетъ, говоритъ, изъ него выйдетъ человкъ и такой, какъ баринъ твой!— значитъ, вишь, про вашего-то чудушку. Вотъ онъ вдь недалеко захалъ въ чины-то.
— Ну, а Ванюшка мой, внучокъ-отъ допеченый?
— Ну, и этому ничего! Въ училище побгиваетъ съ братомъ: туда же опредлила, къ Ивану Иванычу.— ‘Мн, говоритъ, безграмотныхъ не надо — самъ-отъ, значитъ, сказалъ: ‘отведи, говоритъ, въ училище, а я скажу тамъ Иванову, чтобъ поучилъ его хорошеничко для меня.— Ну, въ пвческую тоже опредлилъ его,— прибавила мать со вздохомъ. Этто такъ отдиралъ, голубчикъ мой, на гуляньи, что гость какой-то цлковый ему далъ.
— Слава теб, Господи!
— Только Богъ его знаетъ, двынька, прибавила она со вздохомъ: озорковатъ, знать, больно ужь… Этто какую-то ноту изгадилъ, что ли, тамъ у пвчихъ, — залилъ, вишь, чернилами, да еще что-то тамъ напакостилъ, — ну, ужь и поскли разка два, порядкомъ-таки постегали на конюшн!
— Мати, пресвятая Богородица! Этакого-то маленькаго?
— Да что-жъ ты дивуешься, матка? Нельзя вдь съ ними иначе. Ладу нтъ, — уму-разуму учатъ добрые люди.
— Да какой ужь это разумъ на конюшн, Господи Іисусе Христе!
— Эхъ, матушка Сидоровна, и жалко, да что будешь длать? Строгонько таки ведетъ: самъ до всякой малости доходитъ!
Словомъ, въ совт старухъ такъ и было ршено, что за битаго у насъ даютъ двухъ небитыхъ, — это чуть ли не закономъ положено. Даже бабушка Чудиха созналась наконецъ, что умнющій старецъ Досифей говорилъ ей дорогой про дтей:— вишь, гд-то въ книгахъ сказано о непокорливомъ сын: ‘ребріе ему сокруши’.
А придетъ Іониха или Чудиха, такъ Марфа еще веселе разскажетъ имъ: какъ Ваня съ гулянья привезъ ей еще цлковый, а Вася покончилъ училище все, получилъ какой-то тестатъ съ красной печаткой и теперь все торчитъ въ горниц,— учится у мадамы по французскому.— ‘Вишь, въ гемназію больно ему захотлось!..’ заключаетъ старуха со вздохомъ.
— А самъ-отъ, слышь, этто на дняхъ, мать моя, говорилъ по начальству — съ дилехтуромъ, что ли, какимъ, — сказывалъ мн камельдинеръ-отъ его.— ‘Врно, говоритъ, я не дождусь отъ васъ мальчика такого, какого хотлъ’.— Вишь, ему хотлось какого-то особливаго мальчика, въ какую то книжку золотую записаннаго, — ну, такого вишь тамъ я не нашлось, у дилехтура. Это такъ мн разсказывалъ камельдинеръ.— ‘Такъ вотъ, говоритъ, вамъ за это я опредляю Ваську, Марфина сына! Пусть, говоритъ, онъ пойметъ, что я Длинногубовъ!’ — Такъ, мать моя, и мн сказалъ: Я, говоритъ, старуха, хочу быть благодтелемъ твоему вольному сыну. Молись, говоритъ, Богу! — безъ приказанія, говорю, батюшва, буду молиться, только скажи за что?— ‘Ну, ужь этого, говоритъ, ты не поймешь. Я ужь, говоритъ, самъ знаю за что.’— Ну, такъ вотъ, мать, знать, въ конц-то лта и пойдетъ опять въ науку, съ благородными…
Такъ хорошо шли дла Марфы Семеновны. Дворня узнала о судьб дворечихи.— ‘Ну, слава богу, попала щучка въ рыбный прудокъ!’ говорили одни, другіе завидовали, а третьи начали прямо буянить и грубить. Вздумай теперь Василій Иванычъ постращатъ кого нибудь Длинногубовымъ — и страхъ ихъ нейметъ: такъ и говорятъ прямо въ глаза: ‘А продайте, говорятъ, сударь, ничего! тамъ тоже не черти живутъ, а люди. Вонъ дворечиха Марфа не нахвалится новымъ-то бариномъ.’ — Такъ что Василій Иванычъ пересталъ наконецъ и стращать Длинногубовымъ.
А тутъ вдругъ прибгаетъ однажды испуганная Чудиха и шепчетъ Іоних:
— Охъ, постой, мать, образумиться не могу, — бжала безъ оглядки! Дьяволъ-отъ Марфу-то избилъ, больно избилъ, ажно окровянилъ всю.
— Ахти! за что?
— Да ужь и не спрашивай, мамынька! Такой-то разбойникъ, просто тфу! (Благочестивая старушка плюнула на хваленаго барина). Дьяволъ, а не человкъ! проста Господи мое согршеніе. Пріхалъ это онъ съ гулянки, матки, въ нетрезвомъ вид, ребятенокъ ей перепоилъ! А она, ты знаешь, — щетинка: прямо тоже этакъ, какъ нашему, и влпи въ глаза: ‘Зачмъ, говоритъ, сударь, ребятъ поить?’ Ну, а тутъ и подвернись лшій: у него такой есть пвчій, высокій-превысокій, съ косую сажень, — ‘Нутко, говоритъ, Варфоломей, благослови ее’! — Тотъ, матынька, и благословилъ ее въ это мсто. Такъ два зубка и высадилъ!
— Господи!
— Да-а!..
Исторія впрочемъ была самая обыкновенная по дому Длинногубова: Баринъ отправился на рыбную ловлю, подкутилъ, гости вдвое, а музыканты и пвчіе втрое, и остались трезвыми только Вася да Ванька-скотъ.
— А ты что ни пьешь? началъ баринъ со старшаго.
— Мамыньки боятся, сударь. Я ужь потчивалъ! рявкнулъ басъ Варфоломей.
— Э, вздоръ, мамынька! Накатитъ его!
Но Васю не нужно было еще и накатывать. Дали ему стаканчикъ какой-то дряни мускатели — и ребенокъ свернулся, какъ куренокъ. А подъ утро привезли его къ матери и сдали, какъ соннаго соменка.
Строгая Марфа Семеновна тутъ же обнюхала, чмъ пахнетъ сынъ, на другой день она задала ему теребачку и отправилась съ жалобой къ барину.
Баринъ серьезно выслушалъ жалобу и еще серьезнй спросилъ:
— Кто напоилъ?
— Басъ, батюшка, — Варфоломей Иванычъ.
— А сколько онъ ему далъ?
— Стаканище цлый, отецъ!
— Этакой подлецъ! А я вдь веллъ ему два. Позвать его сюда.
Старуха оторопла.
— Да, старуха! Ты на него не сердись: я ему приказалъ.
— Да какъ же, сударь, — этакого-то ребенка?
— Ну, что за важность? Пьяницей онъ отъ этого не будетъ, — узнаетъ только вкусъ.
— Какой, батюшка, съ этихъ лтъ вкусъ къ вину?
— Э, пустяки! Ну, просто было досадно: вс мы пьяны, а онъ не пьянъ. Вотъ я и распорядился. Ты, пожалуйста, на меня не сердись.
— На васъ, сударь, нашего благодтеля, и сердиться мн гршно, выговорила мать со слезами.
— Ну, и ступай съ богомъ!
Точно отуманенная вышла мать изъ кабилета барина-благодтеля.
— Что это такое? Куда я попала? думала она тяжело. А исторія только еще начиналась.
Черезъ недлю Марфа сидитъ у воротъ и поджидаетъ господъ съ гулянья. Ее навстила бабушха Чудиха. Пвчихъ привезли впередъ на длиннйшихъ роспускахъ. Двое держатъ Ваньку-скота. У матери оторвалось сердце, — она бросилась къ сыну.
— Мама, я пьянъ! выговорилъ несвязно маленькій Ванька и упалъ на каменную мостовую барскаго двора. Изъ кармана просыпалась мдь.
Мама заплакала. Чудиха подобрала гроши.