Эпизоды из романа: 'Старое старится молодое растет', Потанин Гавриил Никитич, Год: 1864 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 118 минут(ы)

ЭПИЗОДЫ ИЗЪ РОМАНА
‘СТАРОЕ СТАРИТСЯ, МОЛОДОЙ РАСТЕТЪ’.

I.
ТОРЖЕСТВЕННЫЙ АКТЪ ВЪ УЧИЛИЩ.

Наканун Петрова дня, приходскій учитель Иванъ Иванычъ отдалъ приказъ:

— Завтра у меня въ классъ! слышите? Какъ только обдни въ колоколъ, нарядитесь, причешитесь и явитесь, — понимаете? будетъ торжественный актъ.

— ‘Батюшки, что это такое?…’ и Вася живо разспросилъ Золотухина: что будутъ длать въ училищ въ праздникъ?

Золотухинъ лтъ пять сидлъ въ приходскомъ, зналъ вс порядки и тотчасъ растолковалъ: что завтра въ училище прідетъ губернаторъ и вс его чиновники, архіерей съ директоромъ и самъ почетный смотритель. Вс будутъ экзаменовать учениковъ по закону:

— Этого я не боюсь! отвтилъ Васька смло: я богородицу знаю давно.

Дома онъ разсказалъ отцу, что завтра у нихъ въ училищ самый главный экзаментъ: прідетъ губернаторъ и велно привести пятакъ Ермолаичу, который всхъ гладко острижетъ. А мам, которая вздумала было возразить: ‘что губернаторъ не будетъ заниматься такими сопляками’, Васька отвтилъ наотрзъ: ‘Ты не толкуй, что онъ не будетъ, я говорю — будетъ! Я, чай, знаю, что говорю’! И мама посл того должна была прикусить язычекъ.

— Вотъ я каковъ: губернатора завтра увижу? думаетъ Васька на сонъ грядущій. И какіе это бываютъ губернаторы: поди, я чай, вдь онъ не похожъ на другихъ?.. (Васьк не спится, перевернулся на другой бокъ). Золотомъ, чай, разу крашенъ весь сертукъ-то, красный?… Эполеты, поди такъ и торчатъ лепешками… А какъ закричитъ?.. (И Васька покрпче завернулся въ одяло.

Утромъ, для смлости, онъ плотно закусилъ.

— ‘А хорошо, кабы губернаторъ погладилъ меня по головк’, — думаетъ Васька на пути въ училище: ‘а я бы взялъ, да ручку у него поцловалъ. Да, нтъ! чай поди, не погладитъ: вонъ что мама вчера сказала…’

Въ училищ вс какъ у праздника: Ермолаичъ въ полной парадной форм съ галунами и рубцами, медалями и георгіевскимъ крестомъ, Иванъ Иванычъ въ новомъ вицмундир, на вс шесть пуговицъ, а батюшка Антонъ, законоучитель, хоть и безъ вицмундира, но тоже съ крестомъ на ше.

Учениковъ разставили въ ряды, какъ войска, Золотухина и Садилова по сторонамъ, словно для красы. Вс ощипываютъ другъ съ друга перышки и пушокъ — ожидаютъ почетнаго смотрителя.

Смотрителей пріхало два за разъ: почетный и штатный.

— Ну, ведите, что стоите! сказалъ штатный учителю.

— Нтъ, погодите, отвтилъ почетный: я подумаю…

И за тмъ подмахнулъ штатнаго къ окну, который подпрыгнулъ туда, какъ кузнечикъ.

— Я полагаю… началъ онъ въ полголоса, смотря въ окно, и за тмъ такъ важно заговорилъ со штатнымъ, что Вася, поднявшись на цыпочки, прошиплъ! вонъ братъ, Почечкинъ, какъ важно толкуютъ’. Иванъ Иванычъ моргнулъ и погрозилъ на него пальцемъ.

— Послушайте, эй вы!…

Приходскій учитель тоже подпрыгнулъ къ окну, въ вид стреноженной лошади.

— Мы вотъ что выдумали съ г. штатнымъ смотрителемъ: вашихъ вы раздлите по-поламъ, — понимаете?

— Понимаю, ваше высокородіе, отвтилъ густо Иванъ Иванычъ, вовсе ничего не понимая.

— Отберите, кто тутъ у васъ получше, тхъ и взять въ публичный залъ, а прочихъ оставить здсь, или я полагаю — отправить домой, чтобъ они не шумли? Можно такъ?

— Можно и этакъ, ваше высокородіе.

— Ну, такъ распорядитесь же поживе, ли, пожалуйста, безъ шуму и возни, примите также въ соображеніе и это: кто поопрятне одтъ, — слышите?

— Слушаю, ваше высокородіe!

— А то, право, не совсмъ прилично смотрть на ихъ лохмотье, прибавилъ щеголь баронъ.

Иванъ Иванычъ началъ живо тыкать пальцемъ въ учееиковъ, приговаривая: ‘ты здсь! ты здсь!’, и такимъ образомъ пошолъ сквозь вс ряды. Васька, растопыривъ борты, силился показать ему свою великолпную манишку съ красной прошвой, и тоже попалъ въ число чистыхъ. Нечистымъ учитель, возвыся голосъ, сказалъ: ‘а вы возьмите тихонько шапки и тамъ вонъ… Ермолаевъ, выведи ихъ сквозь заднюю дверь! ступайте домой’.

Нечистые остались очень довольны, живо выпрыгнули на улицу и тутъ же подняли зевъ, посматривая на училищныя окна. Въ класс осталось человкъ двадцать-пять.

— Ну, вотъ этихъ взять, и предовольно! заключилъ почетный.

Иванъ Иванычъ повелъ.

— А ваши тамъ? спросилъ онъ штатнаго.

— Точно такъ-съ, поставлены! и штатный такъ икусно шаркнулъ ногой, какъ шаркаетъ одинъ только въ свт смотритель, въ казанской губерніи.

Учениковъ провели черезъ задній дворъ, въ гимназію. Въ какомъ-то длинномъ корридор директоръ на нихъ закричалъ: ‘у меня здсь не топать ногами, слышите? здсь не топаютъ’, и маленькіе трусишки, по повелнію директора, принялись подплясывать на носкахъ. Забавне всхъ вышли Золотухинъ и Садиловъ, которые такъ нжно отшагивали, какъ длинноногіе журавли.

Вася озирается во вс стороны: все ново, любопытно и даже страшно. Залъ, въ который привелъ ихъ Иванъ Иванычъ, такъ великъ и высокъ, что Вася не вытерплъ, подъ шумокъ шепнулъ-таки Зудилкину:

— Эхъ, какъ потолокъ-отъ высоко, — смотри!

— Да, братъ, славный потолокъ, отвтилъ тотъ весело:— вотъ-бы сюда запустить воробья-то, ну такъ ужь поработалъ бы! Ихъ, какъ бы, шельма, закатился къ верху-то ловко!

Но Васька на это только таинственно прошиплъ: ‘Ну, пошелъ къ кошк… носомъ — воробья! За это, братъ, здсь запустятъ такого воробья, что съ мста живъ не встанешь — вотъ что’.— И за тмъ оба принялись разсматривать потолокъ.

Потолокъ въ самомъ дл заслуживаетъ того, чтобъ обратить вниманіе. Самъ архитекторъ Саркофагинъ говоритъ о немъ, что надъ потолкомъ этимъ онъ вылзалъ вонъ изъ кожи и на немъ истощилъ ршительно свой вкусъ. Для пяти висячихъ люстръ онъ влпилъ здсь такія розеты — ватрушки, которыя такъ сами и кричатъ надъ головой постителя: ‘посторонись, убью!’ Въ углахъ страшныя летучія мыши тоже грозятъ слетть. А по средин, около лавроваго внка, похожаго на розги, стоятъ на колняхъ голые алебастровые амуры съ книгами, и читаютъ, или плачутъ?— снизу не разберешь. Между амурами торчатъ еще, перевитые плющемъ, свертки бумаги, словно самоварныя трубы и ботфортныя голенища. А все это, для симметріи и красоты, связано и перевито какими-то алебастровыми кренделями и витушками, да проткнуто палками, какъ сердца, пронзенныя стрлой.

Но самый залъ, въ которомъ долженъ былъ совершиться торжественный актъ, былъ еще любопытне, нежели потолокъ. Обстановку его разсматривали не только Вася и Зудилкинъ, а ршительно вс. Вообразите, по сторонамъ высокіе столбы, на верхушкахъ которыхъ архитекторъ со вкусомъ размстилъ древнихъ алебастровыхъ мудрецовъ, сильно освщенныхъ сзади окнами въ два ряда. Надъ столбами, которые поддерживаютъ хоры у задней стны, поставилъ Гераклита и Демокрита, двухъ греческихъ философовъ, изъ которыхъ одинъ надъ чмъ-то смется, а другой надъ чмъ-то плачетъ, эти освщены съ боку. Между ними, на печк, Діогенъ выглядываетъ изъ своей бездонной бочки. А въ полукружіяхъ надъ окнами и дверьми опять голые алебастровые амуры: эти уже играютъ земными шарами, какъ мячами, возятся съ огромными циркулями, квадрантами и треугольниками, или же изломанными ногами подплясыпаютъ около лиры, палитры и нотъ. Нкоторые изъ нихъ держатъ даже въ рукахъ латинскіе билетики, съ извстнымъ ломоносовскимъ стихомъ: науки юношей питаютъ, отраду старцамъ подаютъ. Въ простнкахъ между столбами висятъ портреты вашихъ великихъ мужей, будто отличившихся своею ученостью. У передней стны стоитъ штука, похожая на комодъ, но что за штука? Васька тоже не понялъ. Сунулся было къ Машенькину и Дашенькину — спросить: ‘что это за штука?’ да т отозвались, что не знаютъ, и штуки такой никогда не видали, высказали только свое мнніе: ‘что штука должно быть хорошая, потому что дерево блеститъ.’

Здсь самъ смотритель разставилъ ихъ въ три ряда. Инымъ запретилъ шептаться, а инымъ самъ шепнулъ: ‘задеру, слышишь!’ на что всякій слушатель мотнулъ головой, какъ лошадь въ извоз.

Директоръ тоже приказывалъ учителю математики раздлить гимназистовъ по-поламъ, но чтобы наглядне объяснить, какъ цлое длится по-поламъ, онъ треугольной шляпой провелъ по рук, какъ смычкомъ.

— Эй, господа, задніе ряды! кричитъ онъ въ попыхахъ: не шептаться и не болтаться! А губернаторъ взойдетъ, такъ обратиться къ нему въ пол-оборота, вотъ такъ… (я тутъ директоръ опять показалъ наглядно, какъ должно обращаться къ губернатору въ пол-оборота) да поклониться, если скажетъ ‘здравствуйте’, можно даже выговорить слегка ‘здравія желаю’,— во только, чтобъ все это было безъ крику, прилично — понимаете?— вы не солдаты.ю

Только усплъ договорить директоръ, испуганный инспекторъ объявилъ: ‘его превосходительство, господинъ начальникъ губерній!’

Все всполошилось. директоръ ушелъ на крыльцо, учителя, прижавши шпаги, какъ крысы хвостъ, притаились другъ за друга по чинамъ, смотритель мигалъ ученикамъ, даже самъ Вася, испуганный суматохой, не усплъ пригладить волосъ: плюнулъ въ горсть, а тутъ какой-то трусишка шепнулъ: ‘идутъ!’ — такъ помада въ горсти и осталась.

Раздалась стукотня сапогъ. Впереди старика-директора идетъ молодой чиновникъ, длинный и сухой. Но что всего удивительне показалось Вас, — что на немъ не только не было краснаго кафтана, не было даже креста на ше, какъ у директора: просто, онъ былъ одтъ во Фракъ.

— Гд-же губернаторъ? думаетъ глупый Васька.

— Вотъ это, братъ, онъ самый и есть, губернаторъ настоящій, я его знаю, — шипитъ Зудилкинъ.

— Совсмъ не нарядный, хотлъ было заключить Вася, во увидя звзду подумалъ: ‘вонъ врно гд губернаторскій-то чинъ пришпиленъ’.

Вс сли за губернаторомъ. Настала мертвая тишина, сквозь которой еще ярче раздались колокола и голосъ инспектора, докладывающій директору: ‘владыка пожаловали’.

Архіерея Вася видалъ и ручку у него цловалъ, съ мамой въ собор, поэтому пріздъ архіерея не былъ такъ любопытенъ, какъ приходъ губернатора.

Посл благословенія архіерейскаго, одинъ изъ учителей, длинный и сухой господинъ, съ бакенбардами покойнаго Пушкина и съ такими же курчавыми волосами, только не поэтъ, а математикъ, бойко вбжалъ на кафедру и, отдернувъ назадъ голову, какъ конь, сразу поклонился на вс стороны и громко сказалъ: ‘Милостивые государи!’ — За тмъ онъ вынулъ изъ-за пазухи бумагу и важно раскрылъ.

— Какіе-же это милостивые государи? думаетъ Вася: — я ихъ не знаю.

А господинъ уже поводитъ веселыми глазами по собранію, закрываетъ ихъ отъ восторга и замираетъ, какъ щуръ, распвая свою сладкую рчь. Кром того, онъ съ такимъ удовольствіемъ потираетъ и пожимаетъ себ руки, какъ будто хочетъ спросить милостивыхъ государей: ‘ну, что, каково? вдь хорошо я говорю?’

Губернаторъ наклонился впередъ, точно хочетъ понюхать, чмъ пахнетъ эта умозрительная рчь, о вице-губернатор и говорить нечего, самыя мухи перестали орать и безчинничать на потолк — словомъ, такъ все слушало жарко, что градомъ лилъ съ лицъ потъ. Вася оказался глуповатъ. Слышать-то онъ слышалъ, какъ какіе-то иксы да игреки вычитаются, а синусы съ косинусами сочетаются, а зачмъ они сочетаются — того онъ не понялъ, — такъ и бросилъ!

Чтеніе однако продолжалось битый часъ. Ребятишки, соскучивши стоять, начали позевывать, а губернаторъ утеръ ладонью лицо, какъ-будто снимая паутину, и съ удовольствіемъ поклонился, когда кончилъ сухой и длинный математикъ.

За длиннымъ и сухимъ, неторопясь, залзъ на кафедру, низенькій и толстый, съ вихромъ на голов, какъ птушиный гребешокъ, съ птичьимъ взглядомъ, въ очкахъ, съ лицомъ матовымъ, шероховатымъ, какъ грцкій орхъ. Толстая голова его до такой степени защемилась въ мундирную черепаху, что онъ не въ состояніи повернуть ее ни на право, ни на лво и обращается къ постителямъ боле брюхомъ, нежели головой. Это былъ учитель русскаго языка, или, какъ говорятъ у насъ — словесникъ. Онъ такъ широко раздвинулъ ротъ, какъ будто внесъ въ него кашу, и такъ усердно выговорилъ: ‘почтеннйшіе постители!’ что брызги его летли ршительно на всхъ почтенныхъ постителей.

Словесникъ ужасно напугалъ Васю: тыкнувъ пальцемъ прямо въ него, онъ закричалъ: ‘и сіи младые юноши созрютъ здсь со временемъ!’ А выступая въ патетическія мста, онъ началъ даже постукивать въ кафедру и покрикивать на постителей, какъ будто грозя имъ торжественно, что сіи младые юноши въ самомъ дл созрютъ здсь со временемъ! Но Васька вовсе не интересовался звать: для чего они созрютъ?— просто ткнулъ въ бокъ Почечкина и, указывая носомъ на мудреца на хорахъ, возл дисканта, прошиплъ: ‘смотри, какъ смется’.

— А вонъ плачетъ, брать, отозвался пріятель, указывая на другаго мудреца, рядомъ съ басомъ.

Посл того Вася любопытно разглядывалъ, какъ мальчики съ красными воротниками, (которыхъ онъ дразнилъ ‘красной говядиной’, на улиц) разсказывали басни, и размахивая руками, толковали: ‘какъ въ древности вельможа съ богатоубраннаго ложа отправился въ страну, гд царствуетъ Плутонъ’. Не понялъ Васька только одного: за чмъ они говорятъ губернатору о Плутон. Особенно же понравилось ему, какъ одинъ смлый гимназистъ, протягивая руки, сказалъ: ‘Пріятель дорогой! здорово, гд ты былъ?’

Но вотъ настала торжественная минута перевода учениковъ. Смотритель первый объявилъ почтеннйшимъ постителямъ, кто у него выпускается, и читалъ это мсто съ такимъ грустнымъ настроеніемъ, что изъ фамилій кончившихъ курсъ у него вышли стихи: Перетыкинъ, Объдаловъ, Золотухинъ, Maтюковъ, Закавыкинъ, Обираловъ, Чепарухинъ, Чубуковъ. А Вася объ этихъ стихахъ подумалъ: ‘ну, это не наши — уздные’. Но только Иванъ Иванычъ поднялъ листъ, на которомъ было прописано, кто переводится изъ приготовительнаго класса, онъ навострилъ уши.

Славно читалъ Иванъ Иванычъ. Овечкина и Человчкина, Зудилкина, Сучилкина и Юлилкина — всхъ перевелъ и всхъ прочиталъ такъ плавно и торжественно, какъ поэму.

— ‘Вонъ какъ валяютъ нашихъ!’ думаетъ веселый Вася, а Иванъ Иванычъ только еще начинаетъ вычитывать, словно по нотамъ — все громче и громче, торжественне и торжественне: ‘Таничкинъ и Пряничкинъ съ наградой’, выговариваетъ онъ важно, и повелъ глазами по Таничкину и Пряничкину. ‘Баночкивъ и Скляночкинъ съ наградой!’ читаетъ онъ дальше, а Вася думаетъ: ‘ну-ко еще’. Шалунчиковъ, Шептунчиковъ, Болтунчиковъ, и Лепетунчиковъ съ наградами перваго класса’.

— ‘Эхъ, лихо!’ шипитъ развеселый Вася. Но когда наконецъ и новымъ друзьямъ его Зазнобушкину и Сударушкину дали похвальные листы, то онъ ршительно не устоялъ: смотря на губернатора, щелкнулъ языкомъ и шепнулъ: ‘лихо, шельмовство! и сударушк похвальный листъ. Ай да сударушка, душечка, — прелесть!’ И за тмъ еще нетерпливе сталъ ожидать: что-то будетъ ему?

Ожиданіе перваго экзамена и перевода, это не то, что ожиданіе прапорщичьихъ эполетъ. У человка взрослаго, хотя бы самаго пустйшаго въ свт, уже совершенно другой взглядъ на все. Бывши кадетомъ или птицею подобнаго полета, онъ уже все это видахъ и испыталъ, между тмъ Вася только въ первый разъ въ жизни готовится испытать это. А тутъ еще: торжественная суматоха, распоряженія испуганнаго Ивана Иваныча, пріздъ небывалаго въ училищ почетнаго смотрителя, парадное шествіе черезъ гимназическіе закоулки, удивительно свтлый залъ и наконецъ невиданное и неслыханное торжество съ пвчими и звономъ, архіереемъ и губернаторомъ — все это привело его въ такое трепетное ожиданіе, въ какомъ можетъ находиться человкъ только въ самую ршительную минуту. Не усплъ оторопвшій духъ перенести, какъ тамъ духомъ наградили Машенькина, Сашенькина, Дашенькина, и вдругъ такъ ясно и четко раздалось: ‘Василій Подпалкинъ съ наградой!’

— Ухъ! выговорилъ только счастливецъ и не вытерплъ улыбнулся Зудилкину. Непремнно прошиплъ-бы: ‘лихо, братъ!’ но его больно испугали смотритель съ директоромъ. Оба встали съ мстъ, замахали шляпами и заговорили: ‘Подпалкинъ! Кто тутъ Подпалкинъ, поди сюда!’ Сзади подсовываютъ впередъ, а директоръ какъ хватитъ Васю за плечо, да какъ двинетъ къ архіерею, такъ сразу и поставилъ передъ губернаторомъ.

— У-у-у! Вотъ врно гд смерть-то!.. Вася поблднлъ. Губернаторъ вблизи — ничего, такой добрый, мягкій и разговорчивый, самъ подалъ Вас похвальныя листъ съ красной печатью, самъ сказалъ ласково: ‘вотъ это теб, Подпалкинъ, за ученье’, — и хотя не погладилъ по чупрынчику, однако съ улыбкой замтилъ директору: ‘какая забавная фамилія! изъ какихъ онъ?..’

Чуденъ былъ этотъ свтлый моментъ Васиной жизни, такъ полно теперь его дтское счастіе, что въ первую минуту онъ не можетъ говорить. Озираясь во вс стороны съ дурковатой улыбкой, будто облизнувшись сладкаго во сн, онъ хочетъ спросить на-яву: что это, братцы, творится со мной?

А творилось въ самомъ дл что-то чудное: въ главахъ являются красныя пятна, какъ печати, печати роятся и мелькаютъ, идутъ дальше и дальше, передъ глазами являются новыя, мелькаютъ и хлещутъ летучіе листы, бгутъ широкія коймы, огромныя кудрявыя буквы, а все это смшивается, сталкивается, расходится и сходится. Губернаторъ, архіерей, директоръ и пвчіе — все, какъ звуки, проносится сквозь голову и сердце Васи! ‘Чудную штуку хватилъ, шипитъ съ боку Зудилкинъ и прислъ съ Васей на корточки — полюбопытствовать, что тутъ прописано похвальнаго?’ Въ зал зашумли, — вскочили шалуны. Пвчіе пли ‘Боже царя храни!’ Все стало съ мстъ.

— Ужь не домой-ли, господа? Кабы скоре отпли конецъ-то? Ухъ, какъ обрадуется тятя: онъ именинникъ, а я съ листомъ! Поди, чай, думаетъ: и вотъ, дескать, такъ придетъ, просто, безъ листа’, — да, чего теб просто, какъ-же, дожидайся! анъ вотъ и не просто! Какъ разверну передъ нимъ этакой, да укажу на печать-то, на красную, такъ вотъ и не просто будетъ! Скажетъ небось: вотъ, дескать, какой ты сталъ нынче сынокъ: листики похватываешь’..— И Вася подъ шумокъ еще разъ прислъ на корточки и прочиталъ свои похвальные успхи.

Актъ кончился: архіерей и губернаторъ удалились.

Директоръ пошелъ за губернаторомъ, смотритель замахалъ шляпой, а Иванъ Иванычъ принялся опять уставлять свои ряды. Безтолковыхъ онъ дергаетъ за рукавъ и ссовываетъ съ товарищемъ, чтобы они не топырились, иныхъ, какъ ухватомъ горшекъ, пятерней двинетъ въ шею, впередъ, борзыхъ за шиворотъ осадитъ назадъ, какъ коня. Словомъ, началась опять такая возня, какая обыкновенно бываетъ при устанавливаніи рекрутовъ да безтолковыхъ училищныхъ ребятишекъ. Для чего была эта возня посл акта, Иванъ Иванычъ и самъ не понималъ — онъ только ставилъ ‘для порядка’. Гладнувъ Васю по ше, онъ и ему мелькомъ прибавилъ: ну-тко хватъ, становись въ рядъ, и всей пятерней проводилъ въ спину.

Войска свои Иванъ Иванычъ повелъ опять въ классъ. Тамъ онъ, какъ маленькій Наполеонъ при пирамидахъ, всталъ передъ новымъ столомъ и началъ такъ:

— Вотъ видите: кто хорошо учился, тотъ теперь у праздника, а кто дурно успвалъ, тому дали шишъ: не будь осломъ.

Наставникъ остановился передъ заднимъ столомъ

— Вонъ съ какими славными листами пойдутъ они домой — обрадовать родителей, а вы, дубье, отцамъ да матерямъ поднесете фигу.

— А я такъ вонъ какую штуку, — думаетъ Васька, смотря на свой великолпный листъ.

— И ты, Подпалкинъ, покажи твой листъ отцу, да скажи: что онъ сюда не ходитъ? совсмъ насъ забылъ.

— Да онъ-съ, Иванъ Иванычъ, совсмъ никуда не ходитъ-съ: онъ хвораетъ-съ, онъ-съ боленъ.

— Аа? давно?

— Давно-съ, съ зимы-съ, съ самой-съ!

— Вотъ какъ! Ну, читайте молитву, да ступайте домой. Теперь гуляйте до перваго августа, до Спаса.

Вс радостно вскочили съ мстъ, съ трехъ сторонъ зачитали молитву и только къ концу, когда дошло дло до родителей и учителей, прочіе отстали молоть, а одинъ звонко вывелъ! ‘у-ченія се-го!’

Приходскіе войска бросились въ дверь, какъ на приступъ, и забарабанили сапожишками атаку.

— Вотъ такъ гульнемъ! раздавалось по лстниц и улиц. А Вася, какъ конь, помчался домой.

Отецъ смотритъ въ окно, Вася въ восторг грозятъ ему бумагой. Торжественно вноситъ изъ сней развернутый листъ, кладетъ на колни, и порваннымъ отъ волненія голосомъ говоритъ только:

— Вотъ!…

— Теб это дали? спрашиваетъ отецъ.

— Да, мой! отрывисто отвчаетъ Вася, — и тутъ ужь онъ почувствовалъ такое торжество, котораго, мн кажется, не чуялъ и Македовскій самъ при покореніи вселенной.

— Наклонись, я тебя поцлую.— Вотъ такъ именины!

— Я это теб старался, тятенька!

— Умница, сынокъ.

У тятеньки заискрились глаза и навернулись слезы. Вася упалъ на грудь — отецъ поцловалъ.— Ученье свтъ — неученье тьма, сынокъ!

— Знаю я это, тятенька, хотлъ было отвтить Вася:— въ самомъ дл онъ писалъ уже это въ училищ, по прописи, — однако ничего не сказалъ, — покрпче только прижался къ груди.

Холодная руна скользнула по ше и щек, сладостная дрожь пробжала по всмъ членамъ упоеннаго ребенка, и точно само солнышко вошло въ темную избу — такъ свтло и весело было на душ.

А тутъ и мама изъ куринаго клва. Та еще больше обрадовалась похвальному листу, и не только упросила поцловать ее, и даже прочитать: что въ немъ прописано?

А Вася, кажется, этого только и ждалъ: торжественно всталъ между отцомъ и матерью, высоко поднялъ листъ, даже крикнулъ для приступу и, закрывъ глаза, прокатилъ наизусть:

‘Данъ сей во оказанія отличныхъ успховъ, сопровождаемыхъ отличнымъ благонравіемъ ученику петропавловскаго приготовительнаго класса, Василью Подпалкину на торжественномъ акт, воспослдовавшемъ въ лто отъ Рождества Христова такое-то, іюня въ 29 день.’

Когда Вася усплъ выучить листъ? — то знаетъ Богъ, но только онъ прочиталъ его такъ внятно и толково, что само сдлалось удареніе на отличные успхи съ благонравіемъ и на слова ‘данъ Василью Подпалкину.’

— А, мать, каково?

— Да ужь чего! отвчала мама и махнула только рукой.

За торжество Вас дали гривенникъ и предложили сходить на базаръ: купить чего хочетъ.

— А вотъ я, братъ, выздоровлю, такъ мы съ тобой въ толкун, на рогожк, золотую рамочку подцпимъ, да туда его и влпимъ!— Совсмъ другой будетъ видъ.

А мама поучаетъ Ваньку такъ:

— Вотъ видишь-ли, дуракъ, какую знатную штуку даютъ умнымъ людямъ за науку! братъ-отъ умница, вотъ ему за умъ-то и дали листъ. А будешь умница ты, такъ и теб припечатаютъ вотъ этакую же красную лепешку. Понимаешь?

Ванька фыркнулъ въ носъ, будто понялъ, а самъ, подлецъ, подумалъ: ‘вотъ съ печатью-бы змй-то ужь закатился бы высоко…’

Странное однако что-то творилось съ Васей въ этотъ день. Кажется, руки, ноги такъ сами и пляшутъ отъ радости: и похвальный листъ весело смотритъ со стны краснымъ глазомъ, и тятя съ мамой такъ ласковы съ нимъ, какъ на пасху, а все что-то не играется! Словно кто подъ руку подтолкнетъ, да шепнетъ: ‘эй, Вася, поди въ избу, да посмотри: не плачетъ ли мама?’ И Вася дйствительно идетъ въ избу, посмотритъ на плачущую маму и нахмурится самъ.

— Поди, сынокъ, поиграй на улочк. Что ты опять какой? спрашиваетъ отецъ.

— Такъ, не знаю какой! отвчаетъ сынокъ, и приложится къ постели отца.

Сколько не посылали его поиграть на улочку, такъ и не пошелъ онъ на улочку, — такъ и заснулъ у отцовскихъ ногъ!

— Эйхъ, Вася, Вася! рано же ты узнаешь жизнь! пророчить скорбно отецъ.

А мама, какъ теленка, тащитъ Ваську въ постель.

II.
Раздумье матери.

— Мать! поди-ко сюда.

Марфа подошла къ Павлу съ заплаканными глазами.

— Полно, другъ! Затекли-ко вонъ свчичку къ образу: — завтра, говорятъ люди добрые, воскресеніе христово, да сядь сюда поближе, пока не спится, — побесдуемъ съ тобой.

Марфа исполнила желаніе мужа и сла къ больному на постель. Павелъ взялъ ея руку.

— Вотъ, видишь-ли, что я хотлъ теб сказать, жена! Теперь ужь нечего грха таить, ты видишь сама, что я больше люблю Ваню. Ваня у меня тихенькій будетъ мальчикъ со временемъ, глупенекъ только маленько, малъ вишь еще? Ну, а на Васю твоего, вонъ видишь, есть уже надежда. (Павелъ указалъ на листъ), онъ, значитъ, не оставитъ тебя подъ старость. Баринъ когда-то говорилъ: что за услуги мои одного онъ сдлаетъ слабоднымъ, на волю, значитъ, отпустить общалъ. Ну, какъ ты думаешь, мать: котораго изъ нихъ намъ сдлать счастливымъ?

У Марфуши подкосило ноги, дрогнуло сердце, она не отвтила ничего!

Тоскливо смотритъ мать на икону богоматери, чуть озаренную копечной свчой. Какъ надгробное ваяніе, сидитъ она, раздумывая свой тяжкій вопросъ.— Въ изб царствуетъ глубокая тишина, и — вотъ:

Видятся ея материнскому сердцу два кровныя дтища, Вася и Ваня, оба одинаково материнскою грудью вскормленные, одинаково материнскимъ лономъ возлелянные, одинаково материнскимъ сердцемъ любимые! ‘Врно который палецъ не кусни — все больно’ — думаетъ она со слезой.— А теперь, въ это мгновеніе, отъ одного слова матери родной, два эти кровныя дтища, два брата родные, пойдутъ, какъ чужіе, по разнымъ путямъ! Сжалось ея материнское сердце, болитъ и ноетъ оно, надрываясь и чуя, какъ будутъ неравны ихъ жизненныя путины. Какъ ни утшаетъ себя Марфуша, что не знаетъ ихъ будущаго, а все ея материнское сердце чуетъ, что жизнь ихъ неравна. Нтъ, неравна ихъ жизнь! непохожа она, какъ ночь на день, какъ мракъ на свтъ, какъ жизнь на смерть, какъ материнское благословеніе на грозное проклятіе Хама!

Одинъ представился ей уже вольнымъ, — вольнымъ, какъ могла только представитъ себ это слово крпостная женщина, Марфуша, глубоко изучавшая жизнь барскаго человка въ теченіи пятидесяти лтъ! Представился ей человкомъ, имющимъ право пить, сть, и спать не по закону, не по управленію чужой волей, какъ машина, не подъ гнетомъ вчныхъ угрозъ и страха, а живущимъ, какъ человкъ свободный. Видитъ она-мать Васю, своего любимца, доучившимся у Ивана Иваныча до конца, поступившимъ въ сидльцы съ лоткомъ и аршиномъ въ рукахъ, бойко гуторящимъ съ покупателемъ, видитъ она его молодымъ и красивымъ парнемъ, женившимся на мщаночк съ деньжонками, видитъ она его наконецъ и въ лисьей шуб купцомъ-бородачомъ, съ толстымъ брюхомъ и мшкомъ, какъ ея дядюшка Наумъ, выпущенный давно на волю. И при вид такого полнаго счастія Васи, она готова была улыбнуться, но вдругъ… Въ то же мгновеніе представился ей и другой образъ сына — невольный и жалкій образъ — человка раба! Кровію облилось материнское сердце, и вмсто живой улыбки радости уста ея исказились, какъ смерть.— Блднетъ мать.

— Что съ тобой? спрашиваетъ больной.

— Охъ, погодя — ничего! что-то подступаетъ подъ сердце.— А жизнь Ваньки-скота такъ всецльно и несется сквозь ея материнскую душу:

Теперь же чуетъ она, бдная мать, какъ молодой барченокъ Илиька скоро, скоро возьметъ у ней маленькаго Ваню къ себ въ услуженіе, на побгушки и тычки, или въ казачки. Знаетъ она, несчастная, каково это служеніе въ барской горниц, въ вчной бготн, суетахъ и разв еще въ стояніи за барскимъ стуломъ. Видитъ она, любящая, Ваню своего постнинькаго холоднымъ и голоднымъ, обруганнымъ и поколоченнымъ, опустившимся и оборвавшимся. И знаетъ, несчастная, что въ этомъ жалкомъ состояніи онъ будетъ еще день и ночь служить своему барину, на яву и во сн грезить бариномъ, на смертномъ одр плакать не о семь своей, а o барин, и наконецъ въ минуту перехода туда обращать взоръ не къ дтямъ своимъ, а къ тому же барину, какъ-будто моля у него пощады или свободы тамъ… за гробомъ. Видитъ она, любящая, и послдніе моменты жизни несчастнаго Ваньки-скота. Съ синимъ, бритымъ лбомъ идетъ онъ проститься съ матерью, въ послдній разъ. Дрожащей рукой надносить она надъ головой образъ Богоматери и поручаетъ сына храненію общей матери несчастныхъ и сиротъ, а онъ, — все еще твердый и непоколебимый, — кладя земные поклоны, говоритъ какія-то утшенія ея разстерзанному сердцу! Такъ и стоитъ передъ глазами, какъ живой, несчастный ея Ванька-скотъ въ сросуконной, солдатской шинели, съ тяжелымъ ранцемъ за спиной, шагающій по глубокому снгу отъ барскаго дома, а она, убитая горемъ мать, кланяется ему на дорогу, обливаетъ слезами его солдатскую дорогу и благословляетъ въ добрый путь отъ воротъ того же господскаго дома.— И зарыдала мать при вид этого мрачнаго и убитаго образа человка.

— Эйхъ, отецъ! все-то ты хилешь, другъ. Самъ бы устроилъ ихъ, а то вотъ что?… кого тутъ?… и Марфушка такъ развела руками, какъ-будто силилась на нихъ взвсить судьбу своихъ дтей.

Въ это время ясно было видно, какъ этой бдной женщин хотлось ршить вопросъ: кого? Но слово сводя’ вривело въ такое замшательство ея крпостныя способности, что она только безсмысленно устремила глаза въ темный уголъ, да безсознательно повторила: ‘Кого? я ужь тутъ и сама не знаю.’

Да оно такъ и должно было быть! Пятьдесятъ лтъ живя въ полномъ убжденіи, что за нее думаетъ баринъ, Марфуша во всю жизнь не думала ничего! Вщее сердце матери, можетъ быть и часто, скорбло о дтяхъ, но на вопросъ о судьб ихъ она отвчала одно: ‘какъ угодно барину’. Неудивительно, что въ такую ршительную минуту Марфуша осовла, какъ раба.

— Ну, кто же? спросилъ наконецъ Павелъ съ тоской.

— Право не знаю кого, — полагаю Васю Господь, можетъ, не оставитъ и маленькаго: мы вдь не знаемъ, кто изъ нихъ будетъ счастливъ…

Послдовало длинное молчаніе.

— Ну, будь, по твоему, старуха, будь по твоему! Только слушай вотъ что: коли господь будетъ ко мн немилостивъ и паче чаянья я не увижу нашего барина (Павелъ горько заплакалъ), такъ передай ему мою послднюю просьбу: попроси, чтобъ онъ уже не оставилъ со временемъ своей господской милостію и Ваньку моего несчастнаго! Авось господь положитъ ему на сердце: говорилъ же онъ мн когда-то, что и оба они плевка ему стоятъ. Проси-моли его, мать, это тоже твое дтище.

— Ну, ты самъ еще тово… Но Марфа не договорила утшенія: голосъ ея оборвался.

— А то, вотъ что жъ теперича выходитъ: одинъ такъ, другой — этакъ, а неровенъ еще часъ — Богъ вдь знаетъ, каково житье-бытье будетъ у Вани барскаго? Какъ меньшакъ-отъ да отжалуется на насъ съ тобой Богу! да скажетъ: вотъ, дескать, отецъ съ матерью, покойники, что со мной надлали: вотъ какъ я живу теперь! тогда что? а! вдь въ могил пошевелятся наши кости!— И Павелъ ткнулъ пальцемъ въ темный уголъ избы.

Мать зарыдала.

— Не надрывай мн сердца, жена! слезами здсь не помочь. Дай мн лучше договорить все до конца. Это давно скребло у меня на сердц и ржавло, какъ гвоздь — вотъ тутъ! (Павелъ указалъ на грудь). Теперь я облегчился. И кабы вотъ еще сподобилъ меня Господь, — хоть завтра, — исповдаться и пріобщиться св. таинствъ христовыхъ, такъ посл того… эхъ!..

Но Павелъ не договорилъ, что ‘посл того’, только тоскливо прибавилъ:

— Жаль одного, — вотъ ихъ!

На обрывочк войлока, на полу, раздтые отъ жару, живописно разметнулись ребятишки: Вася съ улыбкой прошлаго, свтлаго дня, а Ваня свернутый комочкомъ, какъ будто утираетъ слезы на кулакъ — оба безпечно спятъ.

— Не оставь ихъ, отецъ! Вонъ они какіе маленькіе!…— И рыдающая мать бросилась на колни предъ отцемъ.

— Охъ, не пили ты меня!

Въ это мгновеніе въ послдній разъ вспыхнулъ огонекъ догорвшей свчи, и за тмъ Павелъ, Марфа и дти — все погрузилось въ черную мглу.

III.
БАРСКІЯ МИЛОСТИ КЪ БОЛЬНОМУ.

Вдоль дворянской улицы раздались звуки колокольчика и все ближе и ближе.

У воротъ затопали кони. Марфуша объявила больному: ‘баринъ!’ — Вася и Ваня бросились на дворъ встртить барина.

Асафъ {Асафъ Бутылкинъ — лакей, сапожникъ, — первый учитель Васи.} отворилъ ворота. Усталая тройка ввалилась. Баринъ, кряхтя, вошелъ на крыльцо, а ‘петербургскій человкъ’, съ дорожной сумкой, выпрыгнулъ изъ тарантаса.

— Фу, дьявольщина, какая жара! привтствовалъ баринъ пустой свой домъ.— А!… Васька-козелъ, гд отецъ?

— Тамъ-съ, лежитъ-съ.

— Лежитъ! гмъ!

Вася и Ваня молча смотрли на барина.

— Ступайте-ко, велите поставить матери самоваръ.

Вася и Ваня побжали съ приказаніемъ. А баринъ задумался надъ тмъ: отчего это Павелъ такъ долго лежитъ?

Пока баринъ ршаетъ этотъ вопросъ, мы успемъ познакомить нашего читателя съ этою, забытою всми, личностію.

Василій Иванычъ Куродовъ, тысячедушный помщикъ Темногородской губерніи. Это существо миролюбивое, это тотъ батюшка-баринъ, котораго за доброту и простоту любитъ вашъ простой человкъ. Онъ глупъ и невжа относительно природы и истинной жизни, но онъ ученъ, уменъ и даже образованъ по своему, — относительно пустоты, безполезности. Для Василія Иваныча нтъ ничего ужасне, какъ слово: ‘длать’.— ‘Человкъ, выгони мухъ изъ роту!’ кричитъ онъ слуг посл обда, и вы хотите, чтобы Василій Иванычъ посл этого хоть что-нибудь длалъ? онъ вамъ усердно разчиститъ брилліантовый родничекъ, который по всей деревн извстенъ подъ именемъ ‘Василь-ванычевскаго родника’, онъ поставитъ надъ нимъ дорогую часовню въ лсу, на обвал, хоть пусть его весь свтъ увряетъ, что ее завтра подмоетъ и она упадетъ,— но чтобы этотъ-же Василій Иванычъ сдлалъ что нибудь полезное или придумалъ, какъ его сдлать — никогда! И такова-то жизнь Василія Иваныча, и накловится она въ сторону, и постаретъ, и похилетъ, какъ избушка вмст съ нимъ, и рухнетъ она сразу, или разломается, какъ старое никуда не годное строеніе при дтяхъ, и не увидятъ, и не вспомнятъ о ней звуки его даже и по картинк, особенно посл 19 февраля!.. А между тмъ жилъ человкъ, и еще такая замчательная личность, какъ баринъ Куродовъ, и кажется гршно было бы мн, знающему ближе многихъ этого барина, гршно и непростительно, не написать его настоящаго образа и не передать его внукамъ! Миръ твоему праху глупо-безполезный Василій Иванычъ! Помню я, какъ ты сосду своему Длинногубову, въ день его ангела пожелалъ сто лтъ жить да двсти на корачкахъ ползать, дюжины дв дтей, да сотню-другую чертей на придачу.— ‘Это, говоритъ, въ услугу теб вмсто дворни’. Пожалуй такая услуга для друга была бы и кстати, особенно посл 19 февраля, тмъ боле, что сосдъ твой Длинногубовъ…— но объ немъ въ свое время. Не дай только Господи, чтобы онъ жилъ еще лтъ сто на Руси-святой, довольно, очень довольно и того, что онъ у насъ — простячковъ набдокурилъ!.. Помню я какъ ты лежа училъ твоего глупаго Трошку: — ‘Трошка поди сюда! Ты у меня смотри, дуракъ, и не думай касаться до моихъ защитительныхъ спячекъ,— вонъ что пишутъ въ Сверной Пчелк, — въ Гамбург такой отъ этого былъ ужасный пожаръ, просто страсть!— понимаешь?’.— ‘Слушаю-съ!’ — ‘То-то слушаю-съ, дуракъ! Гамбургъ — это городъ въ иныхъ земляхъ, — иностранныхъ — понимаешь?’.— И Трошка, слушая твои невинныя поученія, теперь еще, крестясь, говорить:— ‘а добрый былъ баринъ, дай Богъ ему здоровья, — простоватъ только маненько’. Эихъ, простодушныя тни непорочно-глупыхъ Васильевъ Иванычей, миръ вашему праху, безполезные и безвредные трутни трудолюбивыхъ вашихъ помщичьихъ ульевъ! Забавно было смотрть, когда ты любовался складною шляпой гостя и препростодушно твердилъ ему разъ пять: ‘а славная, братецъ ты мой, придумана эта штучка — шляпа? Подумаешь до чего дойдетъ человкъ. Просто теперь смотрть на все — думаешь: чертъ знаетъ что такое: блюдечко не блюдечко и тарелка не тарелка — близъ какой-то. А тутъ вотъ: трахъ! только этакъ… и вышла, вишь, шляпа.’ И Василій Иванычъ препростодушно, захохочетъ надъ шляпою гостя. Уймется Василіи Иванычъ только въ ту минуту, когда черезъ полчаса вывяжетъ изъ замшеваго кошелька часы и, посмотрвъ на нихъ очень серьезно, еще серьезне выговоритъ:— ‘а детъ чижикъ въ лодочк, въ адмиральномъ чин, по этой причин… Эй, Макариха, дай-ка намъ по единой.’ — Помню я тебя простодушный баринъ Василій Иванычъ и въ ту минуту, когда ты… Ну, да объ этомъ мы еще поговоримъ, а теперь будемъ продолжать разсказъ.

— А что, Асафій, шелъ бы ты къ Павлу: — позвалъ его ко мн.

Асафъ пошелъ и тоже объявилъ барину, что Павелъ лежитъ.

— Ужь будто не ходитъ? спросилъ удивленный Василій Иванычъ.

— Какая, судырь, ходьба — не встаетъ.

— Глупо! — Ну, такъ закрой-же въ кабинет окны, я тоже лягу отдохнуть.

Баринъ напился чаю, потребовалъ со льдомъ квасу и, отдохнувъ часокъ-другой съ дороги, отъ нечего длать, пошелъ къ больному слуг.

— Ай, ай, какой ты сталъ! привтствовалъ онъ дворецкаго.

— Да, сударь, вотъ какой! — Павелъ поцловалъ барскую ручку.

— Больно, больно плохъ! — И не находя боле разговора, баринъ слъ у постели, закурилъ трубку и повторялъ отъ бездумья: ‘больно, больно плохъ!’

— Да скажите на милость: что это значитъ? — обратился онъ къ Марф: — отчего онъ захворалъ?

— Богъ его знаетъ, сударь, — простудился, вишь знать…

— Да отчего же ему простудиться, когда онъ отъ роду не студился? спросилъ удивленный баринъ.

Марфуша молчала. Ей самой казалось, что она неврно отвтила барину: слово ‘простудился’ она выговорила въ первый разъ въ жизни и на нее напало сильное сомнніе, какъ, въ самомъ дл, можетъ простудиться это желзо — барскій человкъ.

— Да какъ это было, хоть разскажи?

— Да какъ было: пошелъ онъ тогда, сударь, на базаръ, зимой, а были трескучіе, сами знаете? На немъ былъ вотъ этотъ шушунъ… Марфуша указала на барскую шинель.

— Ну!… нукнулъ баринъ, узнавъ подарокъ.

— Ну, вотъ отъ все, знать тогда и хизнулъ. Вонъ она проклятая, настоящее ршето!… Марфуша распялила передъ бариномъ подаренную имъ шинель-ршето.

— Вретъ она, батюшка сударь, что вы ее слушаете! баба, такъ баба и есть, — он вдь и въ Петровки мерзнутъ, какъ паршивый поросенокъ — прости меня, Господи, согршишь съ ней! день-то у меня сегодня такой, эхъ!

— Да отчего же наконецъ?

— Да я и самъ не знаю, отецъ.

— Ну, да причина должна быть, безъ причины ничего не бываетъ.

— Да причина теперича только та, что прозябъ тогда, а тутъ вотъ и пошло все хуже да хуже.

— Плохо, очень плохо! — И Василій Иванычъ опять не нашелся что говорить, — посильне только началъ курить.

— Ну, чтожь мн длать съ тобой?

— Да что, сударь, теперича длать со мной? — ничего!

— Какъ ничего? этого нельзя: тебя надо лечить.

— Какое, сударь, леченье передъ смертью! Пословица говорится: ‘отъ смерти нтъ лекарства.’

— Тутъ-то и лечутъ у насъ, какъ смерть на носу.

Павелъ на это только вздохнулъ, а Марфуша осталась съ сердитымъ выраженіемъ лица.

— Свинья ты, братъ? закричалъ кто-то на улиц, не знаю кому, и за тмъ опять воцарилась мертвая тишина.

Баринъ задумался о прошломъ и передъ нимъ раскинулась не шуточная картина Павловыхъ заслугъ.

Вспомнилъ Василій Иванычъ, какъ отецъ еще этого Павла носилъ его на рукахъ, лелялъ и нянчилъ, какъ кормилица, а въ пансіон мосье-Фильу выносилъ отъ него насмшки, обиды, оскорбленія и пинки. Вспомнилъ Василій Иванычъ, какъ молодой слуга Павлушка два раза спасалъ его отъ смерти, на охот или болот, и самъ всегда бросался за барина на явную опасность. Непонятнымъ казалось Василью Иванычу, какъ одинъ и тотъ же Павлушка въ дорог или нужд былъ у него и поваръ, и лакей, и кучеръ, и умлъ все подать, и принять, и дворъ подмести, и навозъ барскій съ него свезти. Наконецъ непостижимо казалось Василью Иванычу, какъ при такой суматох и сует Павелъ успвалъ еще запрятывать подъ замокъ всякую барскую рухлядь, и такъ бережно и цльно ее хранить, что стоило только спросить у него, — хоть для опыта, лтъ черезъ десять, — какой-нибудь ржавый барскій гвоздь, — онъ тотчасъ представлялъ его барину съ словами: ‘въ цлости и сохранности, судырь.’ — И вотъ теперь только понялъ Василій Иванычъ Куродовъ, что этимъ удивительнымъ человкомъ и держался весь его барскій домъ! Какъ ни глупъ былъ баринъ, однаке подумалъ: ‘а хорошій былъ человкъ, этотъ Павелъ, надо его полечить, авось… ‘

— Эй, Миронъ!… крикнулъ онъ, какъ будто проснувшись.

Васька побжалъ за дядей.

— Какъ однако тутъ у васъ душно да темно, заговорилъ баринъ, желая отдлаться отъ бесды въ молчанки, и потянувшись на всхъ, выбранилъ ‘мухъ проклятыми’, ‘таракановъ усатыми’ — и ушелъ.

Павелъ покашлялъ, словно для приступа:

— Говорилъ я теб: — эй, прикуси язычекъ!— началъ Павелъ съ укоромъ.

— Да я-то что?

— Ты все ничего!… Я только хотлъ-было съ нимъ о дтяхъ, а тебя тутъ и дернуло съ шинелью.

— Да я-то что!… разв не самъ онъ началъ?…— Разсказывай-вишь ему притчину, дьяволу, точно онъ не знаетъ ее?

— Ну, жена, спохватишся, какъ съ горы скатишся.

— Э, грозенъ сонъ, да милостивъ Богъ, муженекъ-другъ!

— Эй, сгубишь дтей!

— Ну!… и затмъ она ршительно махнула рукой.

Павелъ заснулъ, Марфуша спугнула мухъ съ запекшихся губъ больнаго, накрыла лицо ширинкой и прогнала своихъ ребятишекъ на улицу — встрчать ‘суботку’, да лекаря.

Вечеръ надвигался на городъ. Старая ‘суботка’ давно уже прошла мимо Васи и промычала что-то знакомое, наматывая слюну на ноги и пожевывая свою жвачку. Милое солнышко, позолотивши крыши, деревья и кресты, превратило дорожную пыль въ золотой, мелкій дождь и улеглось вмст съ ней недалеко за рчкой Сибиркой. Румяная красавица-зорька перестала смотрть сквозь частую зелень Оленькина сада. Maтюшка-разбойникъ, прошелъ мимо съ удочкой и двумя карасями, Золотухинъ въ густыхъ сумеркахъ отшагалъ на такихъ страшенныхъ ходуляхъ, которыя были выше прокурорскихъ воротъ. Самъ Вася наконецъ отъ скуки проплъ въ кулакъ: ‘куку-реку!’ а дяденька съ лекаремъ все нейдетъ! Поздно ужь возвратился ‘петербургскій человкъ’ одинъ и, спотыкаясь и покачиваясь, объявилъ Вас: что лекаря онъ не нашелъ!’ — ‘Такъ матери и скажи: завтра…’ и тутъ же приктнувшись у калитки какимъ-то комомъ, заснулъ до завтра.

Завтра! какое, манящее къ жизни, слово. Не сама-ли жизнь выражена въ этомъ звук завтра? Половина земнаго шара засыпаетъ въ полной надежд на это загадочное завтра и всмъ оно летить на встрчу, какъ корабль, полный золота и сокровищъ, разбиваясь и разсыпаясь въ прахъ передъ очами человка. Туманно и загадочно оно, какъ ночь и мгла, измнчиво и перемнчиво, какъ втеръ и морская волна, приманчиво и обманчиво, какъ радуга и заря, волшебно и очаровательно, какъ фата моргана и миражъ, — но также и не надежно и быстро изчезающе, какъ всякій призракъ, дымъ, мечта! Кто не убаюкивалъ себя подъ это волшебное журчаніе, вчно ждущихъ завтра? Кто наконецъ и совсмъ не заснетъ подъ ропотъ того же завтра, такъ мрно повторяемаго въ жизни, какъ ударъ маятника, какъ пульсъ руки, какъ жизнь сама!

Лепечетъ въ постельк дитя: ‘ты доскажешь мн сказочку завтра?’ Шепчетъ надъ книжкой своей гимназистъ: ‘какъ-то отвчу я завтра?’ Плюетъ кадетъ въ потолокъ: ‘буду-де дома я завтра?’ Думаетъ думу студентъ: ‘что-то онъ скажетъ намъ завтра?’ А что оно скажетъ кому?— мы не знаемъ никто!

Есть впрочемъ избранники, которымъ суждено было по глубже заглянуть въ пучину жизни, есть наблюдатели, которые зорко шли по этой дорог съ оглядомъ, есть добрыя души, которыя сочувствуютъ скорбямъ человчества, есть наконецъ мученики, которые принесли себя на жертву за вчную истину, — т очень твердо знаютъ: какой глубокій смыслъ лежитъ въ этомъ загадочномъ завтра.

Съ какой надеждой выговорила Марфуша мужу своему: ‘завтра,’ съ какой безсоницей ждетъ она обманчиваго завтра и съ какой воющей тоской, благословляя своихъ ребятишекъ, шепчетъ надъ ихъ войлочникомъ: ‘эхъ дтки, дтки’ что-то скажетъ намъ завтра?’

——

А завтра сказало вотъ что.

Широкія дрожки, запряженныя парой сренькихъ лошадокъ, называемыхъ въ город ‘лекарскими мышатками’, не торопясь пріхали на дворъ. Сильно погнутый впередъ Богданъ Богданычъ Клейстермейстеръ, завернутый въ теплую польскую бекешъ на ват, аккуратно посмотрлъ въ об стороны, какъ будто разршая вопросъ: ‘а на право или на лво вылзать мн изъ моей гробницы?’ Съ правой стороны на высокомъ крыльц стоялъ Асафъ и, сильно махая руками, оралъ во всю ночь: ‘не сюда’ сударь, туда проходите на скрозь, — больной не здсь!’ а съ лвой — Марфуша съ кисловатой улыбкой приглашала лекаря: ‘сюда, сударь, пожалуйте, батюшка, онъ у меня въ снцахъ лежитъ’.

Богданъ Богданычъ сошелъ съ дрожекъ. Марфуша поцловала у него ручку и еще таки прибавила въ вздохъ: ‘пожалуйте-съ’.

Расширивъ широкія ноздри, Клейстермейстеръ прежде всего нюхнулъ воздухъ, потому что въ печи у Марфушя въ это время пеклись хлбы, жарилось бариново жаркое, да парилась еще калина, отъ которой Богданъ Богданычъ ужь только почесалъ плешь.

— Ну што, лешишь? спросилъ онъ Павла, а тотъ молчитъ, какъ будто соображая, что въ самомъ дл отвтить на это лекарю: ‘лежу или хожу я на постел?’

Богданъ Богданычъ, съ нмецкой аккуратностью, веллъ высунуть больному языкъ, щелкнулъ даже его раза два въ грудь, какъ будто допрашивая: ‘неужели до сихъ поръ звучитъ?’ и наконецъ на жалобу Марфуши: что Павлу подкатываетъ въ бокъ клубокъ, величиною съ мсяцъ, отвтилъ: ‘Угу!’

— А какъ онъ дафно подкативаетъ?

— Да съ самаго Алекся, божьяго человка, подкатываетъ, батюшка.

— Ого!

Въ это время любопытные зврки Вася и Ваня зорко разсматривали узкое лицо нмца, обклеенное бакенбардами, какъ шерстяною рамой. Самые усатые прусаки, выглядывая изъ щелей, какъ будто хотли спросить: что же это Богданъ Богданычъ какъ задумался надъ ‘божіимъ человкомъ?’ Ванька прицлился было указать брату на лекарскую палку съ звриной головой, но въ это время Богданъ Богданычъ вышелъ вонъ.

— А что, прикажите доложить барину? спросилъ ‘петербургскій’, поигрывая Сверной Пчелой, свернутой въ папильотку.

Лекарь такъ опять уставился въ землю, какъ будто тамъ искалъ лекарства для больнаго, и молчитъ.

— Баринъ веллъ васъ спросить Богданъ Богданычъ: не переправить-ли его въ больницу: можетъ быть ему душно здсь?

— О, нейтъ! зашемъ больниса, онъ замъ мираитъ завтръ!

Клейстермейстеръ махнулъ еще рукой.

Марфуша двинулась объ косякъ, Вася завылъ у крыльца: ‘ай, не умирай, тятинька’! а Ванька, ничего не понимая, испуганно посмотрлъ на всхъ.

Клейстермейстеръ такъ опять осторожно началъ залзать на свои дрожки, какъ у насъ лазятъ только одни воры въ окошки. Усвшись, онъ ткнулъ пальцемъ кучера въ спину, что въ перевод на русскій языкъ означало: ‘пошелъ къ другимъ больнымъ, здсь намъ съ тобой лечить нечего’.

— Что ты? что съ тобой? спрашивалъ дядя племянника!

— Умретъ! выговорилъ ребенокъ, рыдая.

— Да врешь! съ чего ты взялъ?

— Ле-ка-рь ска-а-а-залъ!

— Совралъ, братецъ, совралъ! Черта съ два знаетъ эта колбаса. Вдь ты и не понялъ, что онъ говорилъ.

— Я слыхалъ, выговорилъ Вася горько.

— Э, полно! Будешь слушать этихъ разбойниковъ, такъ на дню-то по три раза прядется умирать.

Васька утеръ кулакомъ слезу.

Весь этотъ день баринъ Василій Иванычъ былъ въ гостяхъ.

Самъ сказывалъ, что обдалъ у предсдателя гражданской палаты, ужиналъ у какой-то вдовы почмейстерши и возвратился отъ нея за полночь.

— Что лекарь? спросилъ сытый и здоровый баринъ, когда Асафъ раздвалъ его, — прізжалъ?

— Прізжать-то, сударь, прізжалъ, — да проку мало, завтра, говоритъ, умретъ.

— Э, э! серьезно?

— Должно быть, сударь, сурьезно, — такъ сказалъ!

— Это худо…

— Не совсмъ, сударь, хорошо, пожить бы надо: старикъ-оть крпкой еще былъ. (Асафъ сапогъ съ барина стащилъ).

— Ну, жить не жить — это какъ ему угодно — вольному, говорятъ, воля, да вотъ какъ завтра-то хватятъ — это скверновато: завтра я пригласилъ человкъ десятокъ пообдать. Общался уже кой-кто… Скотлиревскій вотъ будетъ… а онъ тутъ… Экой какой, право!

— Да это, сударь, ничего-съ! можно ставнями поприкрыть. Не докладывать же будемъ гостямъ, что тамъ покойникъ — кушайте на здоровье]

— Какъ же, — на здоровье! А супруга-то? она на весь домъ заголосить.

— Это, сударь, ничего-съ! Марф сказать можно, что у васъ гости: посмолчить часъ-другой, посл поприбавитъ-съ.

— Нту, нту, я ужъ думаю лучше не отказать-ли? Скотлиревскій такой прихотникъ, брызгунъ петербургскій, — онъ пожалуй и сть не будетъ!

— Это, сударь, ничего-съ! кушать вс будутъ-съ.

— Нтъ ты не говори! это столичная птичка, я его знаю — онъ не будетъ сть, — онъ очень привередливъ на счетъ покойниковъ. Да ты согласись какой тутъ, чертъ, аппетитъ, когда рядомъ мертвый лежитъ? вскричалъ наконецъ баринъ.

Асафъ, озадаченный такимъ доказательствомъ, уже не возражалъ, а звонкое эхо, какъ живой человкъ, такъ и захохотало по всему пустому, барскому дому.

— Эхъ Павелъ, Павелъ! какую ты штуку заправилъ, выговорилъ съ укоромъ Василій Иванычъ и тоже замолчалъ.

Мертвая настала тишина. Сальный огарышекъ чуть пилькалъ на стол и уже понадвинулъ шапочку, чтобы спокойне подремать. Ддовскіе, нортонскіе часы въ углу еще не отвязчиве и строже отхватывали середь ночи: часъ-два, часъ-два.

Асафъ только было двинулся къ косяку, чтобы по крпче пристроиться передъ бариномъ и вздремнуть, какъ баринъ закричалъ:

— Нтъ постой, погоди, — я вотъ подумаю маленько.

И опять мертвая тишина.

— Повара чьего завтра прикажете, сударь?…

— Да не о повар я, — молчи! Повара никакого не нужно.

— Что онъ городитъ тутъ? думаетъ Асафъ, какъ же это онъ безъ повара хочетъ ухитриться приготовить обдъ?

А лицо барина принимало въ это время такое выраженіе, какъ будто оно всему миру хотло сказать: ‘а я такъ вотъ, господа, не думаю умирать, — пообдать завтра пожалуйте ко мн’. Василій Иванычъ чрезвычайно здорово потянулся и слъ.

— Слушай-ко ты вотъ что: винца ты намъ позаготовь, это вотъ нужне всего. Бургонія, шампанія — этихъ къ ляду, разв такъ по бутылочк на случай всякой, да и то я полагаю обойдемся безъ нихъ, народъ все будетъ, братъ, простячекъ — не мудрящій народъ: палатскіе все больше, такъ ты намъ по хересамъ чтобы этакъ можно было пройтись хорошенечко! Понимаешь? Ну, мадеры что-ли возьмешь тамъ по больше, водокъ этакихъ разныхъ по забористе, чтобы значить пробрало этихъ господъ. Это вдь братъ, все закаленные.

— Слушаю-съ!

— Надобно бы вотъ удружить бутылочку этому барину, онъ только одно это винцо и пьетъ, да какъ его, чертъ, называется забылъ, а вертится, дьяволъ, на ум. Шабли, шабли проклятое! Ну вотъ его бутылочку другую прихвати для Скотлиревскаго. Это, братецъ, человкъ больной (заговорилъ баринъ жалостливо), изъ вдь ничего другаго и пить-то не можетъ,— да! Ты такъ тамъ ужь и въ погреб скажи, чтобъ для него собственно отпустили хорошенькаго. Онъ ничего не можетъ пить!

— Слушаю, сударь, скажу-съ!

— Будетъ правда тутъ еще порядочный человчекъ у меня: совтникъ Пырсиковъ, да тотъ, братъ, на вс руки, ‘я, говорить, человкъ русскій, такъ мн подавай русскаго, чтобы хватало за горло, какъ, говоритъ, на большой дорог’. Ему и ромъ гольемъ такъ ни почемъ, онъ все воротитъ черезъ край, — этотъ молодецъ! Да ты вдь его знаешь?

— Извстенъ, сударь.

— Ну, а извстенъ, такъ нечего разсказывать. Такъ вотъ ты, братецъ Асафушка, и сдлай, какъ я теб приказалъ. Закусочекъ такъ прихвати этакихъ всякихъ по разношерстне, ну, сырцу, икорки, знаешь, какъ тамъ это… Да, да, да! — вдь чуть было не забылъ, канальство, главнаго — нмца-то. Нмцу-то надо же чмъ нибудь взять? не годится не взять. Ты ужь сдлай милость не забудь ему, возьми какой-нибудь кислятинки нмецкой,— этотъ вдь тоже патріотъ, онъ ничего не пьетъ кром своего нмецкаго. Ну блинькаго, тамъ краснинькаго чего нибудь, ну, рейнвейнцу бутылочку прихвати ему, пожалуй, рейнвейнъ онъ тоже любитъ: ‘это, говоритъ наше’.

— А какъ же, сударь, повара?

— А такъ же говорятъ теб: не нужно повара никакого, да и дло съ концомъ. Почтмейстерша завтра, чмъ свтъ, пришлетъ намъ повара своего, — у этой барыни поваръ вотъ какой… (баринъ аппетитно чмокнулъ губами).

— А вотъ тоже завтра, изволите говоритъ, — обдать, вотъ съ утра-то нужно бы позаготовиться тоже: хрусталь вонъ перебрать, ну серебро перетереть, — одинъ то ужь, сударь,съ базаромъ-то и не тово… не разорваться стать. Сами изволите знать: Павелъ завтра не пойдетъ.

— Еще бы!..

Баринъ и слуга замолчали.

Кажется пустое слово: ‘Павелъ не пойдетъ’, а оно начало барина теребить.— Потеря все-таки, думалъ Василій Иванычъ, и потеря не маленькая’.— ‘Вотъ этакой хахаля (баринъ взглянулъ на Асафа, тыкающаго носомъ) тоже человкомъ называется: и дакаетъ, и соглашается, и удивительно услужливъ на словахъ, а на дл?…’

— Пошелъ, спи! приказалъ баринъ на дл.

— ‘Другой вонъ тоже грамотнымъ называется я счетную, говоритъ, часть знаю по книгамъ, а попробуй-ко этакую армметику подпуститъ къ денежкамъ, такъ онъ теб ихъ сочтетъ, — ухъ, какъ сосчитаетъ собака! — охъ, эта мн грамота въ барскомъ человк, ой, эти мн книжные счеты въ крпостномъ! это чистйшая карманная холера для нашего брата — помщика. Что онъ за человкъ? а еще ротъ открываетъ, ‘въ Петербург, говоритъ, научился скоро смекать на счетахъ’. Чортъ тебя тамъ училъ петербургское смекало,— карманная выгрузка ты, больше ничего, лапу только теб запускать въ баринову шкатулку!’ — и баринъ плюнулъ.

— ‘А Павелъ мой человкъ не такой! Надобно бы его чмъ нибудь тово… а то я противъ него’…— Но баринъ не додумалъ до конца, — заснулъ.

— Скот-ни-на! выговорилъ удушливо Асафъ во сн. Но бреду этого никто не слыхалъ: ибо баринъ еще крпче спалъ нежели слуга.

IV.
СМЕРТЬ ПАВЛА.

— А что Кузьмичъ? спросилъ ‘петербургскія’ Лепестинью утромъ.

— Да что Кузмичъ!.. я ужь, братъ, на этотъ счетъ пророкъ, я еще вчера, какъ онъ только попросился на дворъ, подумала: душенька тоскуетъ на мст, значитъ не къ добру, нтъ, ужь не жилецъ этотъ человкъ на вольномъ свт, нтъ! безвремнно умретъ, хошь не теперяча, а ужь умретъ, это я ужь знаю!

— Будто?

— А лопни моя глазыньки, умретъ! Смотри-ко вонъ онъ и теперя словно кончается: все отряхается, глазами таково востро поводитъ, страшный такой сталъ!

— Пойдти полюбопытствовать.

— Лепестя, матушка, поди сюда! вскрикнула изъ сней Марфуша, такъ жалобно, какъ кричатъ только осенью журавли, прощаясь съ полями, на которыхъ получали жизнь.

— Знать ужь тово?.. Лепестя бросилась въ сни.

‘Петербургскій’ пошелъ за ней полюбопытствовать, какъ отряхается кумъ.

Въ самомъ дл больной былъ уже при послднемъ издыханіи. Глаза его зорко озирались на всхъ, видно было, что онъ искалъ одного только человка, который могъ облегчить его предсмертное страданіе, и которому онъ хотлъ передать, съ послднимъ вздохомъ, судьбу своихъ дтей. Человкъ этотъ уже намъ извстенъ.

— Что, куманекъ, или не узнаешь? спросилъ ‘петербургскій’, причесанный на этотъ день какимъ-то клиномъ.

Умирающій совершенно его не узналъ, онъ такъ зорко смотрлъ на кума столичнаго, какъ будто хотлъ спросить: свой, или чужой этотъ человкъ?

— А! и своихъ не узнаетъ? заключилъ ‘петербургскій.’

— Мамынька, баринъ идетъ! выговорилъ Вася, смотря въ окно, и отскочилъ.

Марфуша только жахнула рукой. Въ сует она поправила лохмотье шинели, которою прикрывался больной, и въ голов только мелькнуло: ‘помести бы? да ну-ужь!..’

Баринъ бодро вошелъ.

Вася и Ваня встали по умамъ съ завернутыми назадъ руками, какъ великопостные жаворонки. Марфуша забыла даже поклониться барину.

— Ну, что у васъ тутъ длается?

— Ничего, сударь! отвтила чуть слышно жена!

Послдовало молчаніе.

— Здорово Павелъ!

Послдовало длинное молчаніе.

— Что, онъ безъ языка?

— Нтъ, сударь, недавно со мной говорилъ. Его вотъ только не узналъ, прибвила Марфа, указывая на ‘петербургскаго.’

— А! не узнаетъ ужь?..

Баринъ подошелъ ближе и наклонился надъ умирающимъ.

— А меня узнаешь?

— Да! отвтилъ Павелъ отрывисто.

— Я пришелъ поговорить съ тобой.

Въ отвтъ на это больной хотлъ было приподняться, оперся даже на локоть, но безсильно упалъ.

— Не нужно, не вставай!

Но Павлу и въ эту минуту казалось невозможнымъ лежать передъ бариномъ, онъ знаками упросилъ жену, подставить подушку за спину, и выпрямился-таки передъ господиномъ своимъ, какъ хорошо дрессированный лакей.

Василій Иванычъ слъ и началъ торжественно:

— Павелъ! мы вс ходимъ подъ Богомъ. Ты вотъ такъ тяжело боленъ и Богъ знаетъ встанешь-ли?..

Павелъ слушаетъ краснорчіе барина.

— Я, братецъ, пришелъ исполнить мое общаніе.

Павелъ сильно зашевелался.

— Я общалъ теб отпустить сына на волю…

Лицо умирающаго мгновенно вспыхнуло полною жизнію, тихія слезы заструились по щекамъ, быстро поднялъ онъ руки къ небу и почти вскричалъ:

— Вотъ, чего я ждалъ!

— Котораго же теб?

Мертвая блдность покрыла лицо, судорожно искривило руку, которая хотла указать на Васю, и Павелъ отчаянно взглянулъ на маленькаго.

— Котораго же? повторилъ баринъ.

Умирающій кротко взглянулъ на всхъ. Въ отвтъ только глухо заклокотали мокроты, закрывались глаза.

Судорожно рванулась Марфуша, чтобы принять послдній вздохъ умирающаго, но баринъ, отстранивъ ее рукой, еще-таки въ третій разъ повторилъ настойчиво:

— Павелъ, скажи?..

Отвтъ былъ одинъ глубокій вздохъ.

— Не мучьте, сударь, его, онъ умеръ! вскрикнула обезумвшая жена, и поспшно выхвативъ изъ темнаго угла испуганнаго и дрожащаго Васю, отвтила за мужа: ‘вотъ котораго?’

— Этого? ну, будь ты вольнымъ.

Баринъ поставилъ Васю передъ закрытыми глазами отца.

И удивительно: еще разъ сверкнула жизнь въ умирающемъ! Съ судорожнымъ движеніемъ сложилъ онъ руки, какъ подъ благословеніе, и протянулъ къ барину. Не посовстился Василій Иванычъ и въ эту минуту положить свою блую пухлую руку на костяной остовъ слуги, и Павелъ прижалъ ее, къ запекшимся кровію, сухимъ и черствымъ губамъ раба!.. Въ послднемъ судорожномъ вздох онъ усиливался еще выговорятъ: ‘я былъ вашъ врн… рр.!’ но не договорилъ несчастный! Голова его опрокинулась, руки вытянулись, оловянные глаза такъ и остались смотрть на барина.

— Умираетъ, умираетъ! зашептала дрожащая Марфуша.

— Кажется кончается, заключилъ ‘петербургскій.’

Баринъ отдернулъ руку, оттолкнулъ Васю, и взглянувъ Павлу въ лицо, договорилъ за всхъ: ‘да, онъ умеръ!’ Василій Иванычъ всталъ, перекрестился и поспшно вышелъ.

Послдовали вздохи и всхлипыванья, фырканья и рыданья…

Дтей увели.

‘Петербургскій человкъ’ еще разъ пошелъ было полюбопытствовать, что длается въ темныхъ сняхъ, но не выдержалъ: обезображенный смертію, трупъ кума лежалъ на сн, обросшее худое лицо искривилось такимъ искаженіемъ, что трудно было понятъ: смется или плачетъ этотъ человкъ надъ всмъ его окружающимъ, мутные, оловянные глаза такъ смотрятъ на кума столичнаго, какъ будто хотятъ выговорить: ‘а ты, братъ, здсь смшне всхъ!’ такъ что фуфлыга петербургскій, при всемъ его нахальств, тихо притворилъ за собою дверь и ушелъ на улицу посвистать.

Около покойника точно по секрету шепчутся и возятся со свчей Лепестивья и Вавило, а надъ ними одурвшая Марфуша только всплескиваетъ руками да выводитъ плачевно: ‘ахъ, ты, голубчикъ, какъ онъ излежался-то! Ахъ, ты сизенькій, какія пролежи-то на бокахъ!’

Вася и Ваня, постоявши въ тупомъ положеніи около скотной избы, куда отвела ихъ Лепестинья, тоже пошли полюбопытствовать, но дверь изъ сней была заперта. Черезъ полчаса только изъ этой двери бросилась на нихъ мать, прижала къ груди своихъ дтушекъ и завопила на весь барскій дворъ: ‘сиротинушки вы мои горемычные!’ Съ тмъ и проводила ихъ въ избу.

Въ сняхъ уже не было ни тетеньки Лепестиньи, которая бывало моталась, какъ маятникъ съ тряпочкой отъ мухъ. Тятенька лежалъ въ изб въ переднемъ углу, въ томъ самомъ мутно-зеленомъ сюртучк, который Вася видалъ на немъ только на пасх и считалъ за самый торжественный нарядъ.

— Вотъ онъ, вашъ тятенька! выговорила мама отрывисто, и принялась голосить.

А Вася и Ваня осматриваютъ отца, Вася замтилъ, что руки тятеньки теперь сложены уже не такимъ крестомъ, какъ въ то время, когда онъ цловалъ у барина ручку, Ванька разсмотрлъ какой веревочкой связаны носки сапогъ, чтобы они не разъзжалась въ разныя стороны, а стояли чинно, какъ у солдата во фронт, а оба со страхомъ посмотрли на черные гроши, прикрывающіе глаза, которые въ самомъ дл придавали тяжелый и непріятный видъ покойнику, Ванька-шельмецъ даже привсталъ на цыпочки и, заглядывая въ ротъ покойнику, задалъ вопросъ: ‘неужели этотъ тятя? этотъ и не шевелится. А глаза-то какіе большіе, ухъ! страсть!..’

Лепестинья, какъ полная хозяйка, распоряжается и приказываетъ Вавил прилпить новую свчичку къ образамъ: ‘эта вишь догорла.’ Афросимовна совтуетъ спросить у Семеновны бленькаго платочка: подвязать покойнику уши, пока онъ не остылъ, чтобы закрылся ротъ. ‘А то, говоритъ, страшно больно смотритъ ротъ отъ.’ ‘Не трожьте его бабы, совтуетъ глухо Вавило: чаво еще мудрить надъ мертвымъ. Богъ съ нимъ. Чай вотъ ужо саваномъ прикроется, не видно будетъ скоро?’ ‘Ну, да все ужь’, шипитъ свое Афросимовна: ‘то же подойдетъ кто-нибудь, посмотрть захочется — не годится!’ И Вавила махнулъ наконецъ рукой, видя что Афросимовн ничего не докажешь. А Павелъ лежитъ да смотритъ своими темными кругами.

Велика эта минута торжественнаго молчанія передъ покойникомъ. Въ близкихъ сердцу онъ еще пребываетъ, какъ живой: такъ и видится сидящимъ и говорящимъ. Вотъ онъ смется или плачетъ, груститъ или улыбается, а размечтавшемуся воображенію такъ и слышится изъ угла его голосъ или смхъ. И въ этомъ полномъ образ, ново-представленнаго въ воображеніи человка, такъ и отпечатывается каждое слово покойника, каждое его движеніе, каждый поворотъ. Перечувствуете вы въ себ самомъ въ эту минуту вс его любимыя мечты и завтныя думы, переберете въ памяти, какъ знакомы вамъ давно старое его платье, характерное выраженіе покойнаго, привычки, вкусъ и самыя слова! Такъ въ нмомъ молчаніи стоитъ Марфуша передъ покойникомъ и слышится ей томный его голосъ, который говоритъ: ‘день за день, время все утекало, а дло-то не подвигалось, такъ все и осталось!’ — ‘И иконки-то не усплъ посеребрить, мой голубчикъ! Такъ врно и моя барская жизнь пройдетъ безъ оглядки! Какъ-то я буду мыкать горе съ моими сиротами?..’ И Марфуша опять обливается горючими слезами вдовы.

— Перестань, кума, — не воротишь его.

Вася обернулся, чтобы узнать, кто утшаетъ маму, а утшалъ ее ‘петербургскій человкъ’.

— Вотъ ты и не узналъ, когда умретъ мой тятя, а нмецъ узналъ, думаетъ Вася. А передъ нимъ такъ и стоитъ, какъ живой, высокій и худой Богданъ Богдановчъ, въ соломенной шляп и длинномъ тепломъ сюртук, такъ и видится ясно, какъ онъ, заговоривъ о смерти тяти, не испугался и не заплакалъ, какъ мама. Что это за штука такая нмецъ? думалъ еще неотвязчиве Вася, отчего онъ знаетъ это? Отъ чего онъ знаетъ даже, когда умретъ мой тятенька? Отъ чего не знаетъ этого дяденька питерскія, который всему учился въ Питер и знаетъ все?…

А вотъ и Парамонычъ вошелъ крестясь выговорилъ басомъ: ‘миръ вашей бесд!’ хотя въ это время бесды никакой не было,— одна только Марфуша стояла передъ покойникомъ, да говорила мужу: ‘эхъ, Павелъ, Павелъ, зачмъ ты ихъ оставилъ?’..

А дьячка Парамоныча вызвалъ нарочно баринъ Василій Иванычъ и прислалъ въ избу съ Асафомъ читать псалтырь надъ покойникомъ. Марфуша поставила ему въ передній уголъ на лавку три коробья одна на другую въ вид колокольни. Парамонычъ положилъ на эту башню свою книгу и сталъ почитывать, приговаривая глухо: ‘э-эхъ, упокой Господи душу усопшаго новопредставленнаго раба-а!…’ А Марфуша кланяется въ землю да думаетъ: ‘ты знать, Господи, самъ принесъ барина-то въ этакое время, гд бы мн еще набраться столько денегъ, Парамоныча нанимать? Вотъ теперь его душенька и не будетъ ходить по мытарствамъ!..’

Къ вечеру Василій Иванычъ прізжалъ отъ кумы и тотчасъ веллъ позвать къ себ въ кабинетъ Марфу со старшимъ сыномъ, а самъ слъ противу двери въ свои большія, волтеровскія кресла.

— Ну, вотъ это теб, за службу твоего покойника мужа! Василій Иванычъ подалъ вдов какую-то тряпочку и листъ обыкновенной бумаги.— Это вотъ теб на похороны, а это вотъ вольная твоему сыну!

Тутъ только глупая Марфа поняла, что въ одной рук у ней были деньги, а въ другой полная жизнь и счастье ея сына-любимца.

Съ благоговніемъ она ткнула въ шею Васю, чтобы онъ облобызалъ ту ручку, которая въ одно время даетъ и деньги у волю человку, а сама уже прицлилась было повалиться въ землю и прошептать надъ бариновымъ сапогомъ: ‘благодтель!’ Но въ это мгновеніе, богъ знаетъ по какому случаю, ей припомнилась баринова шинель, и Марфуша только, молча, приложилась къ рук.

— А что, Васька-козелъ, какъ ты объ этомъ помышляешь: хочешь что-ли ты быть вольнымъ? спросилъ баринъ.

— Не знаю-съ! отвтилъ Васька-козелъ машинально, и дйствительно не зналъ: хотлъ или не хотлъ онъ быть вольнымъ,— такъ былъ дикъ и страненъ для него бариновъ вопросъ.

— Вотъ какъ! ай-да дуракъ!

И баринъ захохоталъ.

— Заставлю, сударь, его Богу молиться за васъ, проговорила Марфа такимъ тономъ, какимъ обыкновенно говорятъ у насъ похвальныя рчи надъ могилами тхъ господъ, о которыхъ помышляютъ въ душ: ‘а хорошо ты сдлалъ, что провалился сквозь землю!’

— Ну, ступай! Пригласи тамъ попа что-ли отпть, или какъ знаешь, а я сейчасъ уду, я не могу больше здсь оставаться, ни-ни!

Дйствительно Василій Иванычъ не любилъ ночевать въ одномъ дом съ покойникомъ. Даже дорогой, если онъ останавливался на ночлегъ, то посылалъ впередъ человка узнать: нтъ-ли въ изб таракановъ, и всегда почти кричалъ ему во слдъ: ‘да эй! не забудь, смотри, взглянуть, нтъ-ли покойника?’

Неудивительно посл того, что Василій Иванычъ, открывшись передъ Асафомъ: ‘а не пойду, братъ, и проститься: говорятъ, страшенъ?..’ отдалъ заразъ два спшныя приказанія: собираться въ дорогу и бжать за почтовыми, а самъ не ужинавши выхалъ въ путь.

— Теперь ты у меня ломоть отрзанный, сынокъ! сказала грустно мама надъ Васей и о чемъ-то глубоко задумалась. А это вотъ твое счастіе, сынокъ! прибавила она весело, указывая на бумагу, вотъ я теб и положу ее на первую-то ночьку подъ голову, а ты и усни съ Богомъ спокойно.

— А кто же это меня отрзалъ отъ мамы? думаетъ Васька и не спится ему покойно. ‘А кто же это завернулъ мое счастіе въ бумагу?’ ршаетъ безтолковый и не спится ему еще дальше!

А Парамонычу такъ вотъ спится. Поужинавши вплотную, чтобы ужь читать всю ночь напропалую, онъ прилегъ было маленько прикурнуть противу дядюшки Вавилы да такъ и просвисталъ вплоть до заутрени.

— А вотъ и гости на дворъ, бда на столъ! заговорилъ скороговоркой Емельянушка Пырочкинъ, который появлялся почти на всхъ похоронахъ въ город и имлъ какое-то особенное чутье на покойниковъ.

— А нутко я посмотрю, какой онъ у васъ? У! да какой онъ знатный, гляди-тко!.. Емельянушка посмотрлъ въ лицо покойника и улыбнулся.

Веселый былъ человкъ этотъ Емельянушка. Куда не придетъ онъ на похороны — вчно улыбается на свою шутливую рчь: или покойникъ ему покажется смшонъ, или т, которые надъ нимъ плачутъ, а ужь не утерпитъ, чтобы не посмяться. Видали его иногда и плачущимъ, какъ напримръ въ то время, когда онъ продавалъ своихъ бдныхъ собаченокъ въ неволю на барскій дворъ, но за то никто и никогда не видывалъ, чтобы Емельянушка плакалъ о покойник, особенно если покойникъ былъ барскій человкъ. Говорилъ онъ всегда отрывисто и разбросанно, какъ человкъ въ хмлю, но не всегда онъ былъ въ хмлю. Рчь его была какое-то рваное клочье: то очень умное, то очень глупое — всего понемногу.

— Идетъ гулять Федотъ у шабровыхъ воротъ, — болтаетъ веселый Емельянушка и чуть не пляшетъ передъ покойникомъ,— а Емельянушка гуляетъ, у всхъ побываетъ, и хозяинъ радъ, что пріхалъ сватъ. А я-то думаю, ну добренькій сосдъ Ермишка найдетъ мн винишка, а онъ вонъ куда залетъ! Эхъ, ты чудакъ-покойникъ, умеръ, а глядитъ!

— Отойди отъ него, батюшка Емельянушка, заговорила тоскливо Марфа.

— Отойду, матюшка, отойду! А слыхала ты, какъ кума изъ Сибири въ ршет приплыла, веретенами гребла, юбкой парусила? Не слыхала? Ну то-то, мать моя, живитко ты смючись!

Емельянушка погладилъ Марфу и Васю по спин, въ знакъ утшенія и тотчасъ побжалъ на задній дворъ разсказывать Вавил: какъ на могилахъ бабы воютъ, а кутейники блины ловятъ, на могилахъ бабы плачутъ, а кутейники блины прячутъ. И посл того такъ еще дико захохоталъ, что Вавило приподнявъ метлу, вразумительно сказалъ шуту-Емельянушк: ‘ну, ну, брать, убирайся отсель, пока ты цлъ, а то вотъ твоей же собакой я затравлю!’ И Емельянушка пошелъ на улицу напвая громко псню.

Пришедшій навстить больнаго, кумъ Онуфричъ, не мало дивился тому: какъ это умеръ кумъ Павелъ? Вдов онъ сказалъ: что ‘легче семь разъ горть, нежели разъ овдовть, ‘ и тутъ же тихо распросилъ ее: когда умеръ покойникъ, утромъ или вечеромъ и въ которомъ часу, какъ будто не все равно въ восьмомъ или девятомъ? Изъ обстоятельства настоящаго вывелъ заключеніе такое, что ‘двухъ смертей не бывать, а одной не миновать’, такъ знать написано ему народу, раньше васъ умереть. И потуживши надъ покойникомъ, и поклонившись ему въ землю, кумъ Онуфричъ пошелъ еще на задній дворъ потолковать съ дядюшкой Вавилой: когда будутъ отпвать? Дядюшка Вавило отвтилъ: что у попа онъ былъ, но попъ хоронить нейдетъ: ‘потому вишь, баялъ, што какой-то, такой праздникъ — хоронить, говоритъ, нельзя. Нетроште, говоритъ, покойника до завтра. Завтра я вамъ его и отпою’. На это кумъ Онуфричъ возразилъ было, что въ такую жарищу оставлять тло не годятся, но дядюшка Вавило объ этомъ уже не разсуждалъ: онъ только пахнулъ рукой да глухо прибавилъ: ‘а какое вамъ, другъ, дло до чужаго тла?’ Похоронимъ, когда придетъ пора, стащимъ еще на мазарки. Сказано теб: ‘попъ не веллъ!’ ну значитъ вишь не можно: врно изъ самомъ дл праздникъ какой запретный на мертвыхъ.— На томъ разсуждающіе и остановились.

А вотъ и черный гробъ принесли со стружками, вмсто перины, да вникомъ вмсто подушки. Въ гробу этомъ подкинули лоскутокъ холста подъ головы, покурили и уложили раба божія Павла на вчный покой. Парамонычъ ушелъ, потому что Василій Иванычъ нанималъ его читать только одинъ день, а тутъ, вишь, оказывается два, Парамонычъ и самъ не зналъ, что подвернется еще лишній праздничекъ, а за условную плату читать никакъ не соглашался. Около покойника на всю ночь осталась только мертвая тишина. Сама, сильно истомленная, Марфуша, и та спала спокойно, не слыхала даже, какъ пошелъ по изб сильный смрадъ отъ свчи, упавшей на лавку. Отъ свчи этой во время ночи выгорла такая круговина, смотря на которую, сосднія бабенки только ужь спрашивали: ‘какъ это, двынька, покойникъ-отъ у ней неизжарился весь?’

А тутъ и батюшка Степанъ Макарычъ пришелъ вынести тло и тоже не мало дивился тому: ‘какъ это умеръ Павелъ?’

Вавило съ здоровыми парнями взворотили себ на плеча домовину и поволокли вонъ изъ избы. Дв нищія распахнулись въ дверяхъ и поклонялись гробу. Марфуша рванулась впередъ и завизжала на всю Дворянскую: ‘въ послдній разочикъ ты, мой батюшка, уходишь изъ барскаго домушки, не придешь ты больше съ базарушки!..’ и пр. Изъ оковъ высунулись-было головы спросить: ‘кого хоронятъ?’ но на этотъ вопросъ Емельянушка отвтилъ всмъ лаконически: ‘человка, вишь…’

Друзья и знакомые покойнаго кинули по горстк землицы въ могилу, сказали единодушно, ‘прощай Павелъ Кузьмичъ!’ и побрли домой, думая про себя: ‘поди, я чай вдь и насъ туда же оттащутъ?’

Нищія-старушонки, разнюхавъ, что покойникъ былъ барскій человкъ, тотчасъ ршили: что тутъ толковать много нечего — необлизнешся! — ‘Идти звать домой?’ — и ушли.

Надъ могилою Павла остались: только мать съ сиротами, Степанъ Макарычъ, Емельянушка да Вавило, вмсто могильщика. Марфуша молча смотритъ въ могилу. Вася и Ваня слушаютъ, какъ тяжелыя комья гудятъ въ гробовую доску да смотрятъ какъ остальной краешекъ гроба засыпается мать-сырой землей, а дядюшка Вавило, не жаля притоптываетъ покойника въ грудь. Большой бугоръ наворотилъ дядюшка Вавило надъ могилой и началъ его такъ аккуратно обтачивать, какъ будто это дло требовало самой изящной отдлки!

— Ну, будетъ, хорошо я такъ! сказала убитая горемъ Марфуша, желая скоре прервать удары въ стонущую землю.

— Нельзя Семеновна, нельзя матушка! Самъ онъ былъ большой радльникъ до всякой малости, самъ все любилъ покойникъ длать въ аккуратъ. Съ этой вотъ еще сторонки маненько. И Вавило зашелъ съ этой сторонки и ввалилъ еще Павлу въ другой бокъ лопатой.

— Hе бей могилку-то, христа-ради! Дайте ему покой хоть на томъ-то свт, Господи!.. и рыданія Марфуши раздались далеко.

— Ну, полно, полно, Господь съ тобой! кто же плачетъ такъ о покойникахъ? На-ко вотъ теб живыхъ…

Священникъ, Степанъ Макарычъ, въ утшеніе матери подставилъ было ей сиротъ, но матъ такъ зарыдала надъ ними, что вс трое, обнявшись, такъ и ринулись на свжую могилу отца.

— Эко, Господь съ ней, надрывается какъ! (Священникъ самъ поднялъ съ могилы дтей). И не вразумишь ее ничмъ, Боже ты мой! Да ты слышишь, что-ли старуха! — говорятъ теб толкомъ: ‘старое старится’ и умираетъ — этому такъ и быть должно, ну, за то вотъ — ‘молодое ростетъ’…

— Ростетъ оно!!. взвизгнула мать раздирающимъ душу голосомъ.— Вонъ они какіе маненькіе! выговорила она въ совершенномъ отчаяніи, и упала опять на могилу.

V.
Вдовьи заботы.

Разъ вечеркомъ старушонки сидли у воротъ. Іоиних захотлось посмотрть на городскую улочку. Улицы нашихъ городовъ въ лтній вечеръ полны народу,— все гуляетъ или сидитъ у воротъ. Вдали показалась старуха съ посошкомъ и котомочкой.

— А смотри, Іоновна, ровно Чудиха наша, братъ?

— А и въ самъ помахиваетъ на Сидоровну?

— Поди она?..

— Она и есть! Ахъ ты ваше красное солнышко, свиной распекъ, откуда тебя несетъ?

— Изъ Кеева, матынька, прямехонько отъ угодниковъ, къ теб вотъ ползла, Семеновна, отдохнуть.

— Милости просимъ.

— А ты какъ здсь очутилась, какъ мдный грошъ? спросила странница Іониху.

— А ты ужь пойдемъ въ избу-то, и не спрашивай!

Старухи вошли въ избу.

— Пріхала вотъ меня съ сиротками провдать, матушка Сидоровна, проговорила плаченнымъ голосомъ вдова.

— Ой-ли?

— Да, Господь по душу послалъ моего-то.— — Господи Іисусе!.. да какже это?

— Да такъ, мать моя, померъ совсмъ…

— Владычица Казанская! да какже это померъ-то, давно?

— Нтъ, не давно, матушка, шесть недлюшекъ еще не вышло.

— Микола милосливый!— и сиротокъ теб оставилъ?

— И сиротокъ, матушка Сидоровна, что съ нимъ будешь длать?

— Господи Іисусе! да какже теперича съ сиротками-то?

— Да также, матушка, сидимъ да горюемъ.

— Вотъ какъ, матынька, и Павла Кузьмича вашего не стало! Экое чудушко-то, а?

И Сидоровна, вздыхая начала снимать свои тряпичныя вериги: сумочки, котомочки до дорожный мшечекъ съ буракомъ.

— Благословилъ что-ли дтокъ-то? начинаетъ Сидоровна свои допросы.

— Благословилъ, Сидоровна, какъ ужь безъ этого.

— Ну, а какже, мать моя, благословлялъ-то онъ ихъ: весело, али скучалъ, родимый?

— Какое, матушка, веселье! Предчувствовала, звать, тоже душенька кончинушку, такъ самъ и попросился: ‘благословить, говоритъ, хочу.’

— Са-амъ?

— Самъ, матушка Сидоровна, самъ.

— Экое чудо, такъ и благословилъ?

— Такъ взялъ да и благословилъ, матушка, обоихъ.

— Ну-ко, сядь-ко, матка, да разскажи мн: какъ онъ, мой золотой, благословлялъ-то ихъ?

— Ну, такъ знаешь вотъ: лежалъ онъ у меня тутъ въ снцахъ, я такъ иконку-то поднесла къ нему, а онъ вотъ этакъ-то перекрестился да и принялъ ее матушку на ручки.

— Перекрестился? а, а, а? Владычица!..

— Да, мать моя, перекрестился и приложился. Я знаешь подвела вонъ Васю-то, — сама дрожу таково, а онъ и наднесъ этакъ иконку-то да и поставилъ ее крестъ на крестъ на головку-то.

— И поставилъ? а, а, а? Микола милосливый! Ну?

— Ну, такъ и благословилъ его, и молитовку самъ прочиталъ.— ‘Приложись’, говоритъ.

— Значитъ съ языкомъ былъ, матка, до конца?

— Съ языкомъ, матушка, съ языкомъ, до самой кончинушхи съ языкомъ.

— Ну слава-те Господи! А я ужь думала не благословилъ? Грхъ-отъ бы еще на душеньку какой!

И вдова еще должна была разъ другой поплакать отъ разпросовъ новой собесдницы и утшительницы.

— Ну, вотъ, — начинаетъ опяте плавно и степенно таково Марфуша: этакъ-то онъ теперича сидитъ, мой батюшка, въ субботушку со мной.— ‘Воскресенье, говоритъ, завтра Христово, затепли-ко мн, говорятъ, свчичку, да поди сюда на постелюшку, побесдуемъ съ тобой?’

— На постелюшку? а, а, а?

— Да, такъ я сказалъ, матушка Сидоровна. Ну, я знаешь, этакъ-то подсла на краишекъ, а онъ и взялъ меня за руку.

— Взялъ?

— Да, матушка Сидоровна, взялъ да и говоритъ: вотъ что, говорить, я теб хотлъ сказать… Вотъ, баринъ, говорятъ, хотлъ мн одного-то отпустить на волю…

— А, а, а! глядя-тко, голубчикъ, голубчикъ!.. бредить вишь сталъ?

— Нтъ, матушка Сидоровна, не бредилъ онъ, а на самомъ дл такъ было дло — такъ и общался баринъ-отъ.

— Общался? Владычица! неужели, матка, общался?

— Да, Сидоровна, и отпустилъ ужь мн старшинькаго-то.

— Отпустилъ? а, а, а! Вотъ чудо-то!

— Отпустилъ, матушка, совсмъ, и вольная ужь дана.

— Ну, слава теб, Господи! Ну какже оно тово… матка было, а ты разскажи… Это вотъ больно умилительно слушать конецъ-отъ…

— Ну, вотъ онъ мой золотой голубчикъ сидитъ такъ-то насупротивъ, какъ ты вотъ теперича, да и говоритъ: котораго, говоритъ мн сдлать счастливымъ?

— Гляди-тко ты, а! такъ и сказалъ?

— Такъ и сказалъ, родная: котораго говоритъ? у меня, знаешь, этакъ-то ноги ходенемъ и заходили — испужалась я, крпко больно, сижу да думаю: что я ему, голубчику, скажу?

— Да, да! что говорить матушка! Чего ужь тутъ скажешь окром молитвы? — молитву только сотворить.

Сидориха въ этомъ мст перекрестилась, а Марфуша съ подробностями начала разсказывать гость, какъ умиралъ мужъ, какъ постилъ ихъ баринъ. Сидоровна слушала, дивилась чудушкамъ и продолжала допрашивать всю подноготную, обращаясь повременамъ къ Іоних.

— А ты слуу-шай-ко, глухая, неперебивай! Чудеса-то вдь какія разсказываетъ, а!.. Самъ вишь все обдумалъ, человкъ доподлинно палата-голова. Вотъ за это Господь и сподобилъ его хрестіанской кончинушки…

И Сидоровна окончательно успокоилась и въ третій разъ помянула покойнаго Павла. Спросила только кстати: въ какой день умиралъ? кричалъ или не кричалъ передъ кончинушкой? И получивъ отвтъ, что покойникъ былъ тихъ какъ овечка, при смертномъ час, Сидоровна успокоила вдову, что душенька Кузьмича по мытарствамъ ходить не станетъ никакимъ образомъ: ‘по эвтому самому, что здсь ужь намытарствовался человкъ — шутка сказать: отъ самаго крещенья до страды все лежалъ, не вставаючи съ постелюшки!’

Сидоровна въ этотъ день понедльничала, по этому обстоятельству вмсто молочка съла только луковку и отжаловавшись окончательно, что разломило спинушку, улеглась. Сдлала только одинъ вопросъ на сонъ грядущій: гд положили покойника, а получивъ отвтъ, что его положили рядышкомъ съ племянницей ея Фетиньей Роговной сквозь дрему пробурчала: ‘ну, это слава Богу!’

— ‘Вольному, знать, воля, — ходячему путь’, — заключила Іониха, надъ спящей Сидоровной — Никакъ и намъ отдохнутъ?

— А что, матка, забыла я тебя вчера спросить, заговорила Сидоровна, открывая утромъ глаза, крестикъ-отъ поставила-ли покойнику? Изъ ума вонъ вышелъ у меня крестикъ-то вчера.

Но когда Сидоровна узнала, что нтъ, еще не поставила, то это обстоятельство, такъ мучило ее цлый день, что она просто охала, какъ больная.

— Эко грхъ-отъ какой, мать моя, крестикъ-то, а?.. шутка сказать: покойникъ легъ безъ креста! да какъ вдь это гршно-то, кабы ты знала?..

— Да мы, двка Іониха, съ тобой ужо сами закатимся къ этимъ вертопрахамъ! Да какъ это маять человка безъ креста? что ужь это такое?..

— Выставить надо крестикъ на могилу! подхватываетъ Іоновна.

Словомъ вдвоемъ они принялись усердно хлопотать о крестик. Работники Богдана Иваныча просто не смли носу показать на улицу, не только пробраться мимо съ удочкой: непремнно Іониха или Чудиха высовывалась въ окно и кричала рыболову: крестикъ-отъ, батюшка, покойникъ дожидается! — Ну, рыболовы, возчувствовавъ наконецъ, что такъ надодаетъ имъ самъ покойникъ, посовстились и сдлали крестъ. А Сидоровна въ это время успла уже разокъ сходить съ Семеновной на могилки, сказала ей въ утшеніе: ‘въ бд не унывай, на Бога уповіай,’ и спросила ее кругомъ: какъ хоронили, да что говорили, плакали-ли или не плакали, больно или не больно, что длали знакомыя ея Афросимовна и Семеновна, ходили-ли они на могилки? и пр.— словомъ не было упущено ни малйшаго обстоятельства. И когда Сидоровна окончательно убдилась, что безъ нее тутъ никакого большаго грха не случилось: и въ гробу покурили, и правую ручку покойнику сложили, и образокъ въ церковь поставили, — она перешла на кануны да сорокоусты, и окончательно допросила вдову: подано-ли было сорокъ ломтиковъ милостыни, да не общитались-ли, не подали-ли только тридцать девять? — это опять грхъ великій! Поминаютъ-ли покойника дтки на сонъ грядущій?— да непремнно на ночь,— утромъ еще не такъ гршно, можно и не поминать иной разъ, а на ночь, не поминать — это великій грхъ и покойнику приключится тоска!— ‘А ты сама-то, матка, какъ его больше поминаешь: по утрамъ что-ли, али по ночамъ?’ допрашиваетъ еще Сидоровна вдову и совтуетъ ей непремнно вспоминать мужа покойника тоже по ночамъ.

А тутъ еще такъ жалостливо и благочестиво подбавить Сидоровна: ‘что хозяинъ въ дому, все единственно, что Адамъ въ раю’. И что безъ хозяина домъ примрно теперича, — что ‘церковь безъ попа’. И опять пойдутъ утшительныя соболзнованія о покойник, вдов и сиротахъ ея.

А вотъ и Левушка-балагуръ принесъ всть Семеновн отъ сосдей, что завтра покойнику ея будетъ готовъ крестъ.— Онъ ужь, говоритъ, и сегодня готовъ, да тамъ что-то еще маленько не совсмъ вишь готовъ, а завтра будетъ совсмъ!

Эта всть надлала опять сильныхъ хлопотъ старухамъ. Практическая Іониха цлый день толковала о томъ: когда лучше, утромъ, или вечеркомъ отнести крестъ на кладбище? и даже ршила, поэтому случаю: ‘пожалуй говоритъ, я сама сброжу съ дядюшкой Вавилой на могилки’. А религіозная Сидоровна настаивала на одномъ: что на крест непремнно слдуетъ выставить надпись: —‘Кто же безъ надписанія помянетъ человка? Сами вы посудите?’ говорятъ онъ съ жаромъ Іоних и вдов.— ‘Какже помянешь его душеньку, когда на крест не будетъ прописано крещенаго имени? Какъ же теперь узнаемъ, кто тутъ лежитъ? сами вы посудите. Ну, а надпись совсмъ дло другое:— по надписи можно узнать теперича, что хошь въ свт’ и т. д. И остановилась только на томъ: на кого бы ей напасть: ‘кто бы прописалъ ей хорошеничко мертваго на крест?’

— Да вотъ я къ куму схожу, двыньки, съ крестомъ-то! вскричала вдова, которую это дло занимало не меньше ея собесдницъ, — къ дьячьку Парамонычу!— Онъ чай мастеръ на этотъ счетъ? Онъ поди знаетъ: какъ по мертвому-то пишутъ.

— Ну, когда ужь чай не знаетъ Парамонычъ, чего еще!.. Кабы взялся только, а то матушка, это вышло бы больно хорошо.

— Ахъ мать моя, да отчего это не взяться ему? Это дло такое церковное, за это онъ возьмется.

— А я ему яичекъ десяточекъ хошь отнесу, съ первоначалу-то — задобрить, ну, а тамъ ужь коли на то пойдетъ, деньжонокъ что-ли…

— Ну, за крестикъ-отъ чай, много-то не возьметъ?— Безъ крестика, двка, грхъ, ставь ты его ради-христа поскоре.

Молчаніе.

— Вотъ теперь никакъ и сходитъ къ дьячку съ яичками-то. Что-то онъ мн скажетъ?

— Сходи-ко, матка, сходи, чего еще ждать. Напишетъ чай?

— Сюда что-ли придетъ, али туда велитъ его притащить?

— Ну, тамъ ужь какъ ему угодно, — а ты сходи!

Парамонычъ веллъ крестъ притащить къ себ и продержалъ его еще три недли: то у него краски не доставало, то кисточки не хватало, то нужны были еще какія-то справочки.

За справочками этими Парамонычъ повадился ходить къ Семеновн.

— Здорово, матка! говоритъ онъ обыкновенно Семеновн безъ церемоніи: ну-тко, напой меня кваскомъ, а нтъ, такъ молочкомъ, не осержусь! Вотъ шелъ да зашелъ, — жарища такая, Господь съ ней, просто мочи нтъ. Думаю: дай ко зайду къ старух: молочишкомъ отдуетъ.

Марфуша принесетъ цлую крынку молока. Парамонычъ приложится, какъ теленокъ, и только крякнетъ на половин.

— А ты погоди, мать моя, не утаскивай, я вотъ отдохну, да еще примахну, — пріударю во вс.

— А что крестикъ-отъ, Парамонычъ? спроситъ тихо Семеновна, задобривъ дьячка.

— Да вотъ я съ крестикомъ-то и пришелъ спросить тебя: какъ писать-то не знаю?

— Ну, коли ты не знаешь, батюшка, кому ужь и знать-то по-божески как не теб:— это по вашему, по церковному, — подхватываетъ Іоновна.

— Да ты, баушка, по церковному-то меня не учи: на церковномъ-то я самъ собаку сълъ. Я не объ этомъ теперича, а вотъ какой казусъ со мной приключился: это-то я все прописалъ: ‘подъ симъ крестомъ’ тамъ… ‘покоятся’… и пр.— да вотъ штука-то въ чемъ: кто покоится? какъ его звали-то? Думалъ, думалъ, да и забылъ!

— Павелъ, батюшка, Кузьмичъ, отецъ!

— Ну, вотъ и длу конецъ! вотъ мы такъ теперича и писнемъ его.— Бумажка-то есть что-ли у тебя? записать бы, а то пожалуй забудешь опять?.. память-то у меня двушкина.

Маруша побжитъ за Васей и у этого дловаго человка отыщетъ бумажки, а пожалуй еще и чернильницу съ плесенью въ барскомъ кабинет, и запишутъ на бумажку Павла Кузьмича, дворецкаго, съ которымъ Парамонычъ лтъ двадцать сидлъ рядкомъ въ лакейской и разнюхивалъ табачекъ, да только забылъ спросить, какъ зовутъ дворецкаго.

— Прозвище пожалуй, я выпишу ему крупными азами? Какъ у него прозвище-то?

— Да какъ ему прозвище-то — постой-ко?.. ‘Оглашенный’, кажись?

— Экъ его, какое промыслилъ, прозвище-то! А ты другаго какого поищи, — нтъ-ли? Это ужь больно не ладно на крестъ-отъ?

— Чего, батюшка, искать? этакъ его вс и звали. Посмются бывало маленько съ первоначалу-то, а тамъ и пойдетъ опять за ‘оглашеннаго’.

— Ну, это, матка, на крестъ не годится!— это просто ругань какая-то человческая?

— Какже теперича, отецъ? значитъ, нельзя ему поставить крестикъ-отъ съ этимъ?

— Съ этимъ не годится! отвтилъ дьячекъ ршительно и серьезно.

— А какъ же годится-то, батюшка, наставь ты меня?

— Да какъ годится-то?— поставлю вотъ просто Кузьмичъ! вотъ и прозвище. Кличутъ же у насъ вонъ просто воиновъ по батюшк, да нечего, откликаются и идутъ, куда ведутъ. Это у насъ только вонъ въ семинаріяхъ ухищряются такъ надъ человкомъ.

— Такъ Кузьмича-то ужь проставь, сдлай милость, не забудь.

— Ладно, ладно старуха, Кузьмича проставлю — не забуду!

И Парамонычъ допьетъ молоко и уйдетъ.

Старушки иной разъ бесдуютъ подъ вечерокъ и тиха ихъ задушевная бесда, льющаяся, какъ ручеекъ. Сидоровна распространится о томъ, какъ она бгала весь послдній денекъ и больно ужь захотлось ей къ Семеновн отдохнуть.

— Ухъ!… Раздается изъ окна, такъ что старушонки отскочатъ.

— Кой тамъ лшій! вскрикнетъ нетерпливо горячая Семениха, — и поговорить-то по душ не дадутъ.

— А это я! миръ честной компаніи! — Изъ окно всунется опять дьячекъ Парамонычъ.

— Прости, батюшка, не въ домекъ, не видала, — засеменитъ Семеновна.

— Ну, ладно, ничего! А каково я ухнулъ?— Зайти что-ли?

— Милости просимъ.

— А ну-тко, мать, молочка-то? больно молоко-то твое хорошо глотку всю перехватило: все оралъ.

Семеновна броситъ бесдушку по душ и уйдетъ за молокомъ.

— Али помшалъ, баушка?

— А ничего касатикъ, вечеръ-то длиненъ, еще наговоримся.

— А гд это пнье ангельское, у насъ что-ли? спрашиваетъ дьячекъ, подслушавъ послднія слова разговора.

— Въ Кеев, отецъ! отвчаетъ не совсмъ довольная Сидоровна, которой помшали.

— А въ Кіев. А я думалъ у насъ!

— Нтъ, въ Кеев, кормилецъ!

— Въ какомъ же это тамъ мст?

— Да тутъ на Угорь, какъ подымешься на горку, на лвую-то ручку, стоитъ женскій монастырь, мудрено таково прозванье-то ево, — золотая маковка на церкв…

— А знаю, это ставропигія, кажется?..

— Такъ кажись, батюшка, звали-то ее, не знаю вдь я, отецъ, по вашему-то, по книжному.

— Да, ставропигія, — я знаю!

И вовсе не зналъ Парамонычъ, что за штука такая ставропигія, просто ему хотлось блеснуть своею ученостью передъ Сидоровной.

— А чтоже крестикъ-то мн, батюшка? спроситъ Семеновна.

— Да признаться, я съ крестикомъ-то я забрелъ опять, съ нимъ все вожусь, мать! писать-то какъ не знаю?

— Да чего ужь писать-то, отецъ: чай ужь все ты ему прописалъ?

— Ну вотъ, то-то и есть, все да не все. Я вдь, мать, человкъ-то аккуратный, люблю, чтобъ у меня все было толково. Рапъ-то я, братъ, написалъ — знаю, что онъ рапъ, да какой: крпостной, или вольный? Вотъ тутъ-то и заковычка вышла?

— Какой, отецъ, вольный? барскій онъ былъ.

— Ну, то-то барскій. Я вотъ на барскомъ-то и сбился совсмъ: я вотъ, знаешь, читалъ этто псалтырь по мертвомъ у твоего покойника, да и слушалъ все, а вы сзади бормотали о какой-то вол, мн и втемяшилось въ голову, — думаю теперича: не его ли ужь отпустили покойника? Такъ это у меня и засло въ голов.

— Нтъ, батюшка Парамонычъ, вотъ этого тогда отпустили на волю!

Марфуша указала на вольнаго Васю.

— А! ну теперь я смкаю, а тогда, братъ старуха, не раскусилъ.

— Когда же совсмъ будетъ готовъ крестикъ-отъ?

— Да приходи, хошь завтра, денегъ только больше неси, — вотъ и будетъ готовъ.

— Да гд мн, батюшка, денегъ-то много взять?

— Изъ корчаги.

— Какія ужь у меня корчага безъ мужа-то?

— Ну да, виляй хвостомъ то: знаю я вашего брата. А копни-ко иную, такъ смотришь и звякнетъ мошонка-то.

— Какія у нее деньги, косатикъ, вступится Іониха, а ты такъ писни…

— Таа-къ? какъ бы не такъ! зудкая какая! На широмыгу?.. Ну ты давай!..

— Да я бы не жалючи дала Павлу Кузьмичу, да у меня нту теперича, врь Христу Богу!

— Э, да вы вс тутъ, знать кто изъ-подъ борка, кто изъ водъ сосенки, значитъ и толковать съ вами много нечего. Дунуть вотъ еще молочишка, да и къ домамъ!..

И дубоватый Парамонычъ, посл своихъ посконныхъ шуточекъ, — ушелъ. А крестъ и завтра остался не готовъ: были какіе-то богатые похороны купца, гд Парамонычъ читалъ трое сутокъ безъ отдыху и не показывался.

Черезъ недлю онъ еще разъ пришелъ.

— Ну, теперь, мать, давай больше молока въ послдній разъ. Лихой я теб крестище навалялъ: красными словами!

Семеновна поклонилась, собесдницы перекрестились?

— Только вотъ покойника-то не помянули, это скверно, блинцами ты меня не кормишь, это не подобаетъ.

— А милости прошу, хошь завтра: я теб пухленькихъ напеку — съ пылку, съ огонечка.— Кстати-же суббота.

— Ну, нтъ, братъ, завтра дудки! Завтра у меня своя родительская:— безъ твоихъ будетъ прорва цлая! Принеси коль хошь на погостъ, такъ я тамъ у просвирни помяну, пожалуй, — хвачу блинокъ другой.

— Да на погост ужь какіе, свтъ, блины,— холодны будутъ чай? здсь-бы горячинькихъ, со сковородки, — подбавила заманчивая Іониха.

— Э? прямо значитъ?— Ну, ладно! Винцомъ попочуете?

— Ну, пожалуй, ужь купимъ, — выговорила кисловато вдова.

— А я тебя съ обновкой проздравлю. Славный, братъ, вышелъ крестъ, — веселый такой! Слпой можетъ читать: такіе знатные я теб азы выворотилъ, — въ четверть, ей богу.

— А что, батюшка, ты вымаралъ что-ли мн новорожденнаго-то Петра? подъхала ласково Іониха.

— Вымаралъ, баушка, вымаралъ совсмъ!

— А поминаньеце-то у тебя что-ли, али въ церкви?

— А тамъ гд-то, въ церкви валяется.

— Не затеряется?

— Ну, куда это ему затеряться-то? полъ-отъ каменный, чай не провалится скрозь.

— Сохрани его Господи! подбавляетъ Чудиха: въ немъ души покойницкіе, куда еще имъ провалиться?

— Ты ужь мн, батюшка, приставь тоже новопреставленнаго Павла, подъхала опять Іониха.

— Пожалуй приставлю, а гривну когда?..

— Принесу косатикъ.

— Ну, то-то принесу: безъ гривны ничего не приставлю.

Къ чести Парамоныча я долженъ здсь сказать, что блиновъ онъ сть не прходилъ, врно забылъ или пошутилъ, молочка и Ерофеича больше не просилъ, новопредставленнаго Іоних приставилъ даромъ, а крестъ за какой-то пятакъ черезъ три дня дйствительно написалъ и такими еще огромными буквами, которыя въ самомъ дл могъ читать, если не слпой, то всякій близорукій. Такъ надъ всмъ кладбищемъ и красовалась его огненная надпись: ‘здсь покоится крпосной рапъ.’ А старухамъ опять новая забота — ставить.

— Къ теб я батюшка Вавилушка, съ крестикомъ… начала Семениха.

— А что разв тово ужь, — готовъ?

— Да, совсмъ ужь, и прописавъ теперича, какъ слдываятъ быть.

— Ну, ладно, коли прописанъ, дай вотъ только помъ маленько, а то ничего оттащу ужо.

— По тверже ты ужь его… чтобы не упалъ кой грхъ, — подбавляетъ Іониха.

— Ладно закрплю! Чего тутъ толковать,— поглубже запущу.

— Да на всходъ ты смотри надписью-то къ церкви. А то ужь ставить кое-какъ на могилк-то гршно еще… подбавляетъ Сидоровна.

— Ладно, и надпись ни всходъ утрафлю — чего ужь!… Васю вонъ возьму съ собой: онъ и укажетъ мн, на которой сторонк прописана надпись-то. По ней значитъ въ линію и тово..

— Да ужь сдлай милость, смотри, заключаетъ Семеновна.

Вавило дйствительно уставилъ крестъ дворецкаго въ ту сторону, въ которую смотрли прочіе кресты, — не ошибся и въ этомъ дядюшка Вавило! И повяло отъ бесды этихъ добрыхъ дтей природы могилой да скукой, да той безотрадной тоской, которая зовется жизнію этихъ людей. Съ какимъ жаромъ и какими горькими слезами проговорятъ они долго еще, о томъ простомъ, немудрящемъ крест, который наконецъ удалось имъ поставить надъ могилою Павла. Хлопочатъ эти простодушныя дти о вчной памяти того человка, котораго при жизни никто не помнилъ и не зналъ, а по смерти и подавно всякій забылъ! А бдные ребятишки Вася и Ваня лежатъ въ колняхъ мамы, Іоновны или Чудихи. И видятъ они, только слезы матери, да глубокіе вздохи Іоновны да сокрушенія о грхахъ благочестивой Чудихи. И это — жизнь!..

А должно быть очень далеко несло могилой отъ ихъ тоскливой бесды, потому что запахъ могилъ и тлнья заслышалъ даже юродивый Емельянушка. Словно изъ земли очутился опять этотъ странный человкъ тутъ же у воротъ барскаго дома. Но на этотъ разъ на лиц его не выразилось веселаго ничего. Грустно посмотрлъ онъ на заплаканную Марфу и съ глубокимъ вздохомъ проговорилъ только ‘аминь!’

Марфа испугалась нежданнаго постителя, тмъ больше, что дло было къ ночи. Но, вспомнивъ что-то, она весело сказала ему.

— Ахъ, пойдемъ-ко, Емельянушка, — вдь я теб подарочекъ припасла.

— Пойдемъ, пойдемъ, матка, домой, заговорилъ весело съумасшедшій. А мертвый тамъ есть?

— Что ты, христосъ съ тобой! али накликаешь еще кого? выговорила Марфа блдня, однако, сотворивъ крестное знаменіе, вошла въ чуланъ, и вынесла шинель.

— На-тко вотъ теб, помяни моего Кузьмича!

Емельянушка улыбнулся.

— Бери, это теб.

Дуракъ погладилъ воротникъ.

— Бери ничего! Это хорошая шинель, — барская…

— Уа! закричалъ съумасшедшій, и хохотъ его разнесся по всему барскому двору.

— Эко, Господь съ нимъ, какой блажной! проговорила въ догонку Іониха.

— И чмъ это матушки я обидла его? Вдь не принялъ шинельку-то!

— Чудо-то, чудо-то, двыньки! подивилась Чудиха.

— Эхъ ты, матка Семениха, добавилъ въ заключеніе Левушка-балагуръ, — и не знаетъ дарить-то кому! Подари-ко мн! я такъ вотъ помяну твоего покойника!

И въ тотъ вечеръ Левушка, развеселая-головушка заложилъ шинель въ дерябу, и возвратясь оттуда въ припляску, съ какимъ-то горькимъ укоромъ сказалъ самому себ: ‘и помянуть-то не съумлъ покойника, — эхъ, т-ты, шутъ гороховый!’

VI.
ПТИЖЕ.

Въ Петербург, на Гороховой, кажется, и теперь еще виситъ ржавый листъ желзный, съ полинялыми отъ времени буквами, на которомъ, лтъ тридцать назадъ, красовалась великолпная золотая надпись: ‘Парикмахеръ Жибе’.

‘Старое старится’, говорилъ вашъ почтенный Степанъ Макарычъ — старются врно и вывски человческія! Теперь, я думаю, никто уже не помнитъ парикмахера Жибе, а бывало… Ухъ, какъ бывало брызгалъ онъ своею жизнью и щегольствомъ, своей великолпной коляской, парой караковыхъ жеребцовъ, кучеромъ съ червой бородой, да и чортъ знаетъ чмъ! Министръ былъ Жибе надъ всми стриженными и завитыми головами въ Петербург. Цирюльню свою онъ звалъ не иначе, какъ мастерской, и самъ, какъ прихотливый художникъ-французъ, убиралъ ее роскошно, великолпно, а главное, оригинально — ршительно наперекоръ всмъ пестрымъ парикмахерами столицы. Не было у него ни заманчивыхъ хрустальныхъ надписей на стеклахъ, ни помятыхъ болвановъ на окн, съ плшивыми головами и срыми кудрями, ни цвтовъ, ни внковъ неизвстныхъ, которые, еще не надванными подъ внецъ, помялись и затаскались, не было тутъ даже той восковой куклы на окн, которая съ такой граціей складываетъ ручку. Просто дв великолпно-освщенныя комнаты, обитыя французской матеріей, съ золотыми багетами и шелковыми драпри, озаглавлены были надписями, выплетенными изъ человческихъ волосъ. Надписи, конечно, французскія, одна изъ нихъ объявляла лаконически: ‘залъ для человковъ’, а другая, напротивъ, докладывала съ глубокимъ почтеніемъ: ‘покорнйше просимъ — уборная для дамъ’. Нечего добавлять, что ходъ былъ съ улицы, и такъ чистъ, какъ только могъ быть чистъ ходъ на Гороховой лтъ тридцать назадъ. Мебель на мужской половин обтянута зеленымъ бархатомъ, а въ простнкахъ стояли великолпные шкафы чернаго дерева, сквозь стекла которыхъ привтливо улыбались постителю блые, отличновываренные человческіе черепа, а на нихъ уже красовались французскіе парики. Прочіе пустяки и принадлежности мужскаго туалета были изящно и легко раскинуты на столик подъ огромнымъ зеркаломъ, у котораго стояло покойное кресло, гд и обтачивали человческія головы съ обихъ концовъ. Словомъ, при вход въ этотъ залъ, не рзала ваши глаза та ослпительная пестрота, съ которою такъ безвкусно и безтолково убираются магазины настоящаго времени, — просто вы чувствовали въ себ ту сладостную дрожь новизны, которую чувствуютъ путешественники наши только въ Париж, при вход въ елисейскія катакомбы, на балъ. Самъ французъ Жибе, съ легкостью француза, выбгалъ встрчать своихъ небритыхъ гостей, а полу-французъ Птиже, его подмастерье, съ ловкостію подвертывалъ постителю стулъ, и такъ изящно обтачивалъ подбородокъ со всхъ сторонъ, что гость, улыбаясь себ въ зеркало, какъ черепъ, думалъ только съ наслажденіемъ: ‘вотъ здсь такъ брютъ!’

Всегда одтый во фракъ и свжія, блыя перчатки, красивый, какъ модная картинка, Птиже такъ изящно изгибался передъ намыленными постителями и такъ легко и мило болталъ съ ними по французски, что вскор сдлался извстною личностью въ Петербург, — не смотря на то, что въ Петербург очень трудно сдлаться извстною личностью, потому что тамъ и безъ подмастерьевъ уже слишкомъ иного извстныхъ личностей. Что касается женской половины, тамъ еще боле любили Птиже, нежели на мужской: съ дамами столичными онъ еще легче и изящне умлъ болтнуть всякія французскія шуточки и пустячки. Милаго забавника Птиже начали приглашать въ самые богатые и знатные дома для убиранія легкихъ головокъ, и тамъ уже осыпали его щедро подарками и деньгами, какъ всякаго новаго и моднаго артиста петербургскаго, начиная съ музыкальныхъ и оканчивая самимъ Блонденомъ. Мосье Птиже наконецъ сдлался идоломъ модныхъ причесокъ и сталъ такою необходимостію для большаго свта, что, право, нужне какого-нибудь ветхаго старичка генерала, такъ храбро и выпрямленно летающаго въ мазурк, или болтающаго съ институткой. Отъ того, храбръ или не храбръ дряхлый старичекъ-генералъ, нисколько не прибавлялось жизни ни въ мазурк, ни въ институтк, а отъ того, какъ причешетъ или завьетъ милую головку Птиже зависли иногда такія побды, такія побды! что просто непостижимо уму, — страхъ забираетъ автора и выговорить ихъ!

Неудивительно посл того, что какая нибудь тріумфальная баронесса Какаду, или графини Канканъ, — вскружившія, богъ знаетъ кому, серьезную голову своей изящной прической, — отваливали своему милому Птиже такіе кусочки, что просто ну!— Самъ онъ, возвращаясь домой въ коляск, или гербовой карет, думалъ иногда про себя: ‘вотъ гд дураковъ не орутъ, не сютъ, а сами они родятся — это въ Петербург, вашемъ батюшк. За что подумаешь платятъ такія деньги?..’ И подетъ опять Птиже распудрить какую нибудь княжескую головку, а тутъ смотришь, не боле, какъ въ полчаса — собственно только за то, что такъ мило погладилъ князя по головк — отвалятъ ему опять такой годовой окладъ чиновничій, который и отродясь не свился иному бдному чиновнику департамента или губернскихъ правленій. Словомъ, Жибе былъ доволенъ своимъ подмастерьемъ, баронесса Какаду своимъ милымъ Птиже, а скобленыя лица петербургскихъ чиновниковъ — искуснйшимъ въ свт цирюльникомъ, который такъ гладко всхъ бретъ, никого не задваетъ и иметъ при томъ ножницы легкія, какъ вода, и бритву, скользящую какъ по маслу. Одинъ только Птиже былъ недоволенъ собой.

Сидитъ-ли онъ за французскимъ романомъ, вдругъ вздрогнетъ, вскочитъ, точно кто шиломъ кольнетъ его, броситъ книгу и долго, какъ сумасшедшій, бгаетъ изъ угла въ уголъ, по своему salon pour friser. Вслушается-ли онъ въ колокольный трезвонъ, — онъ такъ размечтается надъ этимъ звономъ, лежа въ своихъ покойныхъ креслахъ, что книга выпадаетъ изъ рукъ и слезы навертываются на глазахъ. Выглянетъ-ли изъ сосдняго магазина жгучая брюнетка, вся жизнь и огонь, — Птиже разрисуется передъ ней въ рам своего цльнаго окна, и такъ взглянетъ на милую сосдку, такъ поиграетъ передъ ней своимъ щегольскимъ перламутровымъ лорнетомъ, что та улыбнется ему, какъ солнце, а онъ, смотря на все грустно, отвернется и уже цлую недлю не подойдетъ и не взглянетъ больше на южную, горячую красоту…

Такъ прошло три года. Въ это время Птиже усплъ сдлаться еще необходиме для легкихъ петербургскихъ головокъ, еще больше длалось ему заказовъ и париковъ, сюрпризовъ и наградъ за его истинно-полезную службу, и, наконецъ, просто Петербургъ началъ носить своего баловня счастія, если не на рукахъ и ручкахъ, то по крайней мр въ каретахъ и коляскахъ, подъ многіе гербовые подъзды и во многіе великолпные будуары и комнатки. А петербургскій баловень, Птиже, еще боле сталъ блажить!

Наконецъ, какъ говорятъ наши нмцы, въ одно прекрасное поутру пришелъ къ парикмахеру Жибе квартальный надзиратель и объявилъ безъ церемоніи, что II адмиралтейская часть требуетъ къ себ подмастерья такого то, а черезъ день или два объявили французу, чтобъ онъ искалъ себ подмастерья другаго, а о миломъ Птиже больше не заботился, потому что II адмиралтейская часть сама объ немъ позаботилась: причесала и припекла его такъ, что Птиже посл того совсмъ не возвращался на Гороховую. Сосдка съ жгучими очами, посматривая на парикмахерскія окна, черезъ мсяцъ начала желтть и худть. Баронесса Какаду, когда самъ мосье Жибе пріхалъ къ ней въ своей великолпной коляск на караковыхъ жеребцахъ завивать ея головку — сдлала первый вопросъ съ удивленіемъ: ‘а гд же мой милый Птиже?’ Французъ, какъ французъ, началъ было отыгрываться шуточками, что милый ея Птиже улетлъ отъ него въ трубу, или что-то въ род этого, еще легче и остре, но тотчасъ замтилъ на лиц ихъ сіятельства маленькую тнь негодованія и прикусилъ язычекъ. А баронесса заключила со вздохомъ, ‘бдный Птиже!’

Тмъ, впрочемъ, и кончилось состраданіе о бдномъ подмастерь въ Петербург. Его превосходительство, господинъ Петербургъ, какъ будто стыдился говорить о судьб своего несчастнаго баловня и любимца. Сама баронесса вскор отказала парикмахеру Жибе, потому что теперь ей стали не нужны его обворожительные фризюры. Подъ волшебнымъ гребешкомъ милаго Птиже она успла влюбить въ себя молодаго и красиваго улана, князя Квашонкива, женила его на себ и ухала отдохнуть въ родное имніе мужа, въ Сибирскую губернію. Тамъ молодая чета жила два года въ лтнее время, а зимой конечно въ Петербург, сбираясь заграницу.

Верстахъ въ пятнадцати отъ скверной столбовой дороги изъ Сибири въ уздный городъ той же губерніи, Камчадаловку, есть пакостная деревнюшка, Замерзаевка-Малая — имніе помщика Длинногубова, которую, почему-то, мстное преданіе прозвало просто за просто ‘Вонючее болото’. Такъ она зовется и теперь еще въ крпостныхъ актахъ помщика: деревня Замерзаевка — Вонючее болото тожъ’.

Десятокъ лачугъ на косогор, кричащихъ во всю мужицкую глотку: ай, батюшки, падаю! Десятокъ ободранныхъ мужиченковъ вмст съ бабенками въ вчныхъ паршахъ и лихорадк отъ болотъ, въ вчной грязи и лохмотьяхъ отъ акуратнаго управленія нмца-управителя, (котораго помщикъ Длинногубовъ иначе не привтствовалъ, какъ ‘а, Херъ-дейтчманъ! гутъ моргенъ’ — хоть-бы это было вечеромъ) — плшивая болотная почва, и наконецъ такое удобное сообщеніе съ прочимъ божьимъ міромъ, что стоило только выползти крестьянской лошаденк на дорогу, какъ за ней посылали еще двухъ, чтобы вытащить изъ грязи, въ которую наконецъ вс три засдали по уши. Само собою разумется, что на такой счастливый уголокъ не было никогда никакого покупателя, да Длинногубовъ, какъ хорошій хозяинъ-агрономъ, и не думалъ продавать свое Вонючее болото, и даже говорилъ объ этомъ такъ: за дурачье наша братья — помщики, что они плюютъ на гадость и не хотятъ ею заняться. Вотъ тотъ-то и хозяинъ изъ васъ, кто самую гадость уметъ облагородить. Дло все въ томъ, что они не умютъ приняться за дло. Вотъ другому Замерзаевка не годится, а мн такъ годится, здсь я разведу просто свиней, для нихъ не найдешь лучше мстечка, какъ такое болото’.— И дйствительно, помщикъ этотъ въ своемъ болот, вмсто крестьянъ, разводилъ свиней, и удивительно успшно. Правда, что онъ возилъ имъ кормъ, только по зимней дорог, верстъ за семьдесятъ, но это ровно ничего не значило: у Длинногубова были свои вотчивы и подводы — значитъ, какой же разсчетъ составляло разъ или два въ годъ привести въ Замерзаевку корму?

Однимъ словомъ, огромнйшее стадо этихъ нечистыхъ животныхъ лежало, какъ въ пуховикахъ, въ болот, и нжилось подъ горячими лучами лтняго, полуденнаго солнышка, а на обсохшемъ пригорк, въ солончаковой почв — зол, валялся пастухъ-свинопасъ въ лохмотьяхъ, оборванной и облупленной бараньей шапк и старыхъ лаптишкахъ — такой-же чистый и опрятный, какъ его воспитанники, и если чмъ отличался отъ нихъ, такъ разв только тмъ, что т были сыты, дородны и полны, а этотъ — худъ, измозженъ и болзненъ, какъ втромъ качаемое быліе травное. Лежалъ онъ, облокотясь на какую-то кочку или пень, и жевалъ отъ скуки хлбную соломинку. На лиц этого человка, кром жвачки и скуки, не выразилось человческаго ровно ничего! Взоръ его, тупой до безумія, вяло блуждалъ по безлюдной и мертвой окрестности. Единственный предметъ, на которомъ здсь могъ остановиться человческій глазъ, это домъ стараго князя Квашонкина, верстахъ въ пяти, въ его родовомъ имніи Монплезировк, который такъ и выговаривалъ надъ всей пустыней: ‘здсь стою я!’

— Посмотри, какой дикой уголокъ? говорила молодая княгиня Квашонкина, смотря въ отличный телескопъ на Замерзаевку изъ своего княжескаго палаццо съ горы.

Молодой мужъ посмотрлъ.

— А какъ жаль, что тутъ не зеленый лужекъ, хорошо-бы въ альбомъ срисовать такой уголокъ. Это просто пустыня, не правда-ли Базиль? Это знаешь, mon ange, напоминаетъ мн твою подмосковную. Посмотри!

Князь еще посмотрлъ и звнулъ.

— Ахъ, какъ мило раскинулись хижинки — прелесть! Право это стоитъ кисти вашего молодаго Айвазовскаго. Взгляни-ка лво, какія хижинки?

Князь взглянулъ на ліво и опять зннулъ. ‘Просто хлвы, ‘ подумалъ онъ про себя. ‘Простительно моей жен, она. здсь еще не бывала и настоящаго сивиства нашего не видала.’

— Знаешь что, другъ, я врядумала: оодемъ туда, я нарисую въ альбомъ village Zamerzaewka?

— Пустяки, д}ша моя! Это все привлекательно у васъ только въ бянсиль, какъ театральная, декорація, а на дл — поврь мн — грязне чертъ знаетъ чего.

— Ты просто не художникъ, mon cher: ты не можешь представить себ, какъ картинно раскинулся этотъ пастушекъ на пригорк. Посмотри!

— Вижу, вижу, поэтическая барышня, — но дйствительно не могу себ представить: гд ты видишь пастуха? — Это свинья, душа моя, острилъ князь.

— Что это такое, Базиль? Вчно злая насмшка, и надъ кмъ же? — надъ человкомъ!

— Признаюсь, много человческаго нашла ты въ нашемъ пастух! Да у васъ нтъ презрнне брани, какъ свинопасъ.

— Фи, какія у тебя слова!

Молодые супруги замолчали и, кажется, не сошлись.

Однако въ этой молодой чет было такъ: князь пока былъ полнымъ хозяиномъ и властелиномъ на словахъ, а княгиня была пока полной хозяйкой и властелиномъ на дл. Завтра, поэтическая барышня заговорила опять о пастух, который занималъ ея художественное воображеніе, и князь уже согласился, что онъ въ самомъ дл смахиваетъ на картинныхъ, швейцарскихъ пастуховъ. Посл завтра, княгиня намекнула, что Замерзаевка иметъ даже что-то общее съ очаровательной долиною Меранъ, куда папа ея, старый баронъ, затмъ, кажется, только и возилъ дочь, чтобы сказать о невст: ‘она видла у меня даже самый Меранъ въ Тирол.’ А черезъ недлю они отправились рисовать Замерзаевку. Вмсто неопрятнаго стада въ альбом княжны очутились, конечно, малыя козочки. Зачмъ козы очутилось въ болот? объ этомъ спросите игривое воображеніе княгини.

Но здсь случилось съ молодой четой что-то особенное: княгиня была заинтересована, а апатичный князь немного удивленъ. Въ третій сеансъ, когда ландшафтъ съ козочками почти былъ конченъ, супруги вели слдующій разговоръ:

— А удивительно, Базиль: черты этого пастуха напоминаютъ мн — знаешь кого?

— Ну?

— Моего милаго Птиже. Ты его помнишь?

Князь захохоталъ.

— Какое странное сравненіе. Тотъ былъ милый французикъ, элегантный такой. За того можно-бы выдать какую нибудь старую княгиню или баронессу.

— Merci.

— За что?

— Я тоже была баронесса.

— Ну, нтъ, баронесса, да не такая! Такихъ старушекъ’ какъ ты, можно и не отдавать за парикмахеровъ.— Послдовалъ медовый поцлуй.

— Знаешь что: еслибъ я умла хорошо говорить по-русски, то есть, просто по-русски — я непремнно поговорила-бы съ этимъ пастухомъ. Поговори съ нимъ пожалуйста, Базиль, ты умешь?

— Я, другъ, какъ визирь Гаруна-аль-Рашида, знаю языки всхъ животныхъ. Что же съ нимъ поговорить?

— Хоть откуда онъ и кто? какъ зовутъ? Приласкай его.

— Не стоитъ, душа моя, отвтилъ апатично князь и опять звнулъ.

— Ахъ, какой ты несносный, Базиль! Знаешь, что это даже несовременно презирать человка.

— Пустяки, душа моя! Какое тутъ презрніе къ человчеству, что за чепуха? — Не цловаться же мн, наконецъ, съ твоимъ пастухомъ.

— Ну, пожалуйста, подойдемъ къ нему. Я прошу тебя.

И это кончилось тмъ, что князь послушался жены, подошелъ къ пастуху и заговорилъ:

— Эй! ты чей?

Пастухъ указалъ на небо.

— О, да это прелюбопытный пастухъ! — Божій?… (князь подошелъ разсмотрть черты лица). — А какъ тебя зовутъ?

Пастухъ отрицательно покачалъ головой.

— Никакъ, свиньей — значитъ?

— Finissez, je voue en prie. Это ужасной заключила княгиня по русски.

Но князь продолжалъ свое: — Отчего не отвчаешь, когда съ тобой говорятъ?

Пастухъ указалъ на языкъ.

— Безсловесный! Я такъ и ожидалъ.

— Ахъ, какая жалость — онъ нмой?

— Должно быть! заключилъ князь, и тоже согласился съ женой, что пастухъ вблизи въ самомъ дл похожъ на Птиже.

Три дня княгиня была въ полномъ убжденіи, что это непремнно Птаже, но когда черезъ посланнаго ей отвтили, что это былъ какой-то Емелюшка-дурачекъ, крпостной человкъ сосда Длинногубова, значитъ, просто игра случая, — она забыла и альбомъ, и пастуха, и ухала куда-то въ скучную Германію лечиться отъ скуки.

Здсь мы кстати припомнимъ одно обстоятельство изъ жизни Васи. Вася любилъ слушать исторію о знаменитомъ происхожденіи Азора и Шеверюшки, которыхъ Емелюшка Пырочкинъ продалъ въ неволю на барскій дворъ. Мама съ особеннымъ удовольствіемъ разсказывала исторію Емелюшки-дурачка и всегда почти заканчивала ее съ глубокимъ вздохомъ: ‘а Емельянушка — человкъ, отъ извстно какой.’ — Но кто былъ этотъ извстный человкъ Емельянушка? Вася вовсе не интересовался звать. У Васи былъ свой міръ и свои интересы, какъ и у насъ, у взрослыхъ людей, свой міръ и свои интересы. Насъ, напротивъ, вовсе не интересуетъ исторія проданныхъ въ неволю собаченокъ, — разскажемъ-же лучше исторію самаго ихъ хозяина, Емелюшки-дурачка, или Емельянушки Пырочкина тожъ.

Исторія была самая обыкновенная. Какъ извстно всему міру, наши старинные бояре жили гораздо благочестиве, нежели бары екатерининскихъ временъ, а бары екатерининскихъ и павловскихъ временъ гораздо благочестиве вашего втреннаго племени, такъ точно и старикъ со старухою, Длинногубовы, жили гораздо благочестиве и строже, нежели ихъ сынъ. Но тутъ-то я искушаетъ человческій врагъ: прехорошенькая брюнетка, первая горничная барыни, вдругъ съ чего-то взбсилась — забеременила. Такой позоръ для строгаго дома Длинногубовыхъ былъ просто жестокимъ ударомъ. При первой всти барыня три раза падала въ обморокъ, кричала на весь домъ: ‘она меня уморитъ’, плакала до истерики о своей фаворитк, Людмишк, и ршилась наконецъ, ломая руки съ отчаянія, отрзать распутниц косу и сослать въ Замерзаевку пасти свиней.

У Людмиши въ Замерзаевк родился прехорошенькій сынокъ, очень похожій на отца. Но, такъ какъ отца у него не было, что видно было и по метрическимъ книгамъ церковнымъ, то и не хлопотали о томъ, чтобы дать ему имя во имя отца или ддушки, а назвали просто именемъ божіимъ, крестьянскимъ — Емельянъ..

Емеля росъ и хорошлъ. Въ пытливой головк ребенка задавались иногда пытливые вопросы, онъ, напримръ, спрашивалъ свою тетю, Людмишу: ‘былъ-ли у него отецъ?’ или ‘гд у него мать?’ Тетка (которая въ это время была уже прощена и помилована, а именно: не носила лаптей и не пасла свиней, а носила коты, сарафанъ и пасла индекъ) растолковала маленькому Емельк, что его не мать родила, а просто пырка къ ней принесла. А съумасшедшая мать Людмилы, бабушка Охинеиха, говорила объ этомъ гадательно: ‘судьба индйка, — случай, гусь.’ Смтливые замерзаевскіе ребятишки врно тоже поняли, что такое ‘судьба индйка’ и тотчасъ ршили, что Емелька ‘индйкинъ сынъ’, да такъ и окрестили его въ Емельянушку-Пырочкина.

Тетка пріучила племянника нжно цловаться и ласкаться къ ней, что при скук деревенской было удобно. Живя постоянно вдвоемъ, они были какимъ-то пополненіемъ другъ друга, такъ что маленькій Емеля до подробностей зналъ вс привычки и признаки тетки, помнилъ онъ и маленькій перстенекъ съ голубымъ глазкомъ, который такъ часто цловала тетка при немъ, помнилъ онъ и т горячія слезы ея, которыя падали на этотъ перстенекъ, помнилъ, какой звонкій смхъ разносился по болоту, когда тетя замчала на щек его красненькій рубчикъ, отпечатанный этимъ перстенькомъ, въ то время, какъ онъ спалъ на ея рук. Да и богъ знаетъ чего не помнилъ Емеля. За то, какъ цловалъ онъ ручку тети съ перстенькомъ, и какъ горячо прижимался онъ къ колнямъ ея въ то время, когда тетя учила его молитвамъ, или разсказывала о какомъ-то добромъ барин, котораго онъ сроду не видалъ. Хотлось Людмиш поучить своего сынишку и грамот, и много даже было на это времени, да вотъ бда: — сама она не знала грамот.

А тутъ какъ-то все и перевернулось, какъ все перевертывается на земл, и даже самая земля:— и грамота пришла къ ея счастливому сынишк.

Строгая и благочестивая барыня развелась съ мужемъ, и разъхалась во разнымъ деревнямъ, а баринъ возвратилъ Людмишу на барскій дворъ — умылъ, одлъ и причесалъ. Точно какимъ-то чудомъ, грязная и скучная тетя Емели превратилась теперь вдругъ въ миленькую, хорошенькую, веселую и хохотушу. Дичился даже Емеля ея щегольскаго наряда, не дичился только ея шкатулки, въ которой лежало много лакомства и денегъ для него. И завтная мечта Людмиши осуществилась: Емелю не только выучили грамот, а даже приглашали часто играть съ двумя барскими дтьми и болтать съ гувернеромъ по французски. А барскихъ дтей отецъ и гувернеръ журили за то, что она не хотятъ играть за-панибрата съ мужиченкомъ и сажать его съ собой за одинъ столъ. Но Людмиша уже чуяла сердцемъ, что разорваннаго судьбою — человческою силою не связать, а потому и начала докучливо упрашивать барина, чтобы Емелю онъ отдалъ въ ученье.— ‘Да пожалуйста въ Петербургъ’ — умаливала она горячо.— ‘Да что теб, дура, дался этотъ Петербургъ, котораго ты сроду не видывала?’ — спрашивалъ ее ласково баринъ, — ‘мы отдадимъ его лучше здсь, поближе къ Сибири, чтобы ты объ немъ не скучала.’ — Но Людмила на это отвчала, что Петербургъ она видала и знаетъ очень хорошо: въ Петербург она жила цлую недлю съ барыней (‘когда они изволили быть въ двушкахъ’), и что Петербургъ ей очинно понравился, потому самому, что тамъ совсмъ народъ не такой, а какой-то другой.— Такъ ужъ пожалуйста вы мн, баринъ, это удружите: въ Петербургъ его отошлите и т. д.

Длинногубовъ къ этому времени повезъ сына въ корпусъ и исполнилъ желаніе своей фаворитки, Людмиши: прихватилъ съ собой кстати Емельку.— Своего ‘двоюраднаго сына’, какъ онъ рекомендовалъ его своимъ короткимъ знакомымъ и новоприбывшему священнику, Степану Макарычу.

Нужно-ли говорить о томъ, какъ безродный Емеля, не чувствовавшій на себ ласкъ отца и матери, горячо былъ привязавъ къ своей тетк, и какъ, по естественному закону природы, тяжело ему было съ ней разстаться? Въ самомъ забывчивомъ Петербург не забылъ онъ ту, ярко горящую въ крови его, картину: какъ молодая, со жгучими очами, тетя цловалась съ нимъ въ послдній вечеръ передъ отъздомъ. Помнилъ онъ, какъ тетя сама одла его въ заячій тулупчикъ, окутала шарфомъ своей работы, съ поцлуями проводила въ дорожный баулъ. Она даже со слезами умаливала барина, чтобъ онъ позволилъ ей проводить ихъ до городу. Помнилъ Емеля, какъ заснулъ на горячей рук тети, какъ щека ея прижалась къ его щек, падали горячія слезы, а во сн снился ему какой-то невдомый городъ, весь золотой, и дйствительно, народъ въ немъ былъ не такой, какой видалъ онъ у своего барина въ деревн: одинъ съ звриной головой, другой съ бараньими рогами, тотъ смотритъ смло, какъ орелъ, а этотъ охаетъ хилой пыркой и также кисловато поглядываетъ на веселый божій міръ, какъ индйка. Помнилъ онъ еще ярче, какъ утромъ сказала ему тетя: ‘ну, другъ, мы пріхали въ городъ, — теперь простимся совсмъ!’ Помнилъ онъ, какъ испуганный спросилъ:— ‘это Петербургъ?’ — и разсказалъ, что во сн ему снились звриныя головы, а тетя съ бариномъ засмялись надъ нимъ и отвтили ему ласково: ‘когда Петербургъ, дурачекъ, это Сибирь пока’. А ярче всего онъ помнилъ, какъ въ этомъ хорошемъ город Сибири звонили колокола, — врно былъ какой праздникъ. Они сли съ барченкомъ рядомъ въ дорожную кибитку, а красавица тетя, со слезами на глазахъ, сказала ему грустно: ‘ну, прощай, Емеля, совсмъ теперь, я дальше провожать васъ не поду’.— Она поцловала ручку у барина, перекрестила Емелю и заплакала, а баринъ за все за это поцловалъ ее самое въ губы.— ‘Прощай, дружекъ’ — были ея послднія слова! Колокола звонили торжественно по всему городу, кто-то захлопнулъ кибитку, — въ кибитк стало темно и холодно, и Богъ знаетъ, куда еще повезли Емелю при торжественномъ звук колоколовъ!

Старый баринъ благополучно прибылъ въ столицу и опредлилъ сына. Много онъ здилъ по гостямъ и, возвращаясь въ запертый номеръ, спрашивалъ сильно скучающаго Емельку: нравится-ли ему Петербургъ? и тутъ-же далъ ему кличку ‘эй мусье!’ А дйствительно, Емелька былъ похожъ боле на какого-то ‘мусье’, нежели на обыкновеннаго русскаго человчка. Платье барченка, опредленнаго въ корпусъ, передали ему, и такъ какъ барченокъ былъ гораздо старше, выше и дородне, то и вышло, что платье его висло за Емельк, какъ мшокъ, такъ что иначе и назвать его нельзя было въ щегольскомъ и ловкомъ Петербург, какъ: ‘эй мусье!’

Баринъ, между тмъ, думалъ о томъ, куда-бы отдать ему въ ученье своего двоюроднаго сынишку, Емельку. Съ перваго же дня, какъ онъ только постригся и побрился въ знаменитой цирюльн Жибе, его неотвязчиво занимала мысль: ‘не отдать-ли Емельку къ французу?’ Съ этой цлію, черезъ день онъ опять зашелъ къ французу — постричься и побриться, и заговорилъ съ нимъ поласкове: что и какъ? французъ пустилъ ему пыль въ глаза и даже разсказалъ, что въ Петербург его такъ любятъ, что просто нтъ мочи, у какого-то извстнаго путешественника, барона Какаду, онъ фриштикаетъ запросто, какъ свой человкъ, — когда прізжаетъ барона брить, а съ графиней Канканъ, такъ даже разъ кутнули за ужиномъ. Словомъ, какъ только познакомились они покороче, баринъ тотчасъ открылъ ему секретъ: что онъ привезъ съ собой мальчика въ ученье, котораго хотлъ-бы непремнно отдать ему, французу Жибе, потому что его реномэ, слава и наконецъ самъ онъ, такъ уже извстенъ всей Россіи париками и накладками, что другаго лучшаго мастера въ Петербург онъ не нашелъ, да едва-ли и найдетъ! Словомъ, такъ мастерски росписалъ славу и знаменитость цырюльника, что французъ расшаркался передъ нимъ съ ножницами, какъ въ гостинной, а намыливъ нижнюю челюсть барину, такъ мастерски отбрилъ ее, что просто мое почтеніе.

— Вы, конечно, мн его покажете? спросилъ вертлявый французъ, считая это дло совершенно ршеннымъ.

— А вотъ я привезу вамъ его завтра, хоть совсмъ, отвтилъ Длинногубовъ.

— Est-ce votre krepostnoi?

— Pas du tout, — c’est faute de ma jeunesse. ..

— Эге!

И французъ такъ радостно выговорилъ это междометіе, какъ будто рчь шла о коротко ему знакомомъ или родномъ. Помщикъ за это разсказалъ своему веселому собесднику, какъ отецъ его, рано овдоввъ, досталъ себ грузиночку частой крови, прелестную, какъ вс грузинки вмст, страстную, какъ турчанка, и ревнивую и злобную, какъ демонъ. Какъ онъ прижилъ съ этой грузинкой трехъ дочерей, какъ она пригрозила ему кинжаломъ за какую-то легкую измну, и какъ онъ отдалъ наконецъ эту ‘мамзель Подпалкину’ замужъ за мужика. Французъ выразилъ было удивленіе, что такое обращеніе съ женщиной свободной, какъ Кавказъ, по его мннію, не совсмъ деликатно.

На завтра, баринъ и французъ заключили условіе и написали контрактъ. Контрактъ былъ не только выгоденъ, а ршительно превышалъ вс наглыя требованія француза, да передъ отъздомъ помщикъ подарилъ ему еще какую-то бездлку, — трубку рублей во сто, такъ что французъ Жибе, неудивляющійся въ своей жизни ничему, здсь подивился немало безумной барскій щедрости и по отъзд началъ, конечно, ласкать и баловать своего новаго ученика.

‘Мосье-Птиже’. Такъ Емелька Пыркинъ и превратился у француза въ мосье Птиже.

Птиже росъ и хорошлъ. Французу легко было начать съ нимъ болтать во французски, а Птиже былъ любопытный мальчикъ и отъ скуки, не шутя, принялся за французскій романъ. Разнообразя свое мертвое чтеніе съ французскими болтунами, которыхъ въ вашей столиц еще больше, нежели нашихъ обильныхъ пріятелей нмцевъ, Птиже день ото дня обтирался и получалъ тотъ блескъ и лоскъ ‘элегантнаго французика’, которымъ назвалъ его князь Квашонкинъ.

Одно смущало и волновало молодаго человка, когда онъ въ роман набгалъ на т мста, гд описывалась бдная и мрачная природа, похожая на счастлиыую деревнюшку Замерзаевку (гд такъ нжно и страстно цловала его тетя), или на т наконецъ мста, гд мать благословляла сына. Вскакивалъ бдный Птиже въ эту минуту и, бгая по залу, задавалъ себ самый близкій и жизненный вопросъ: ‘гд-то моя мать и отецъ? О! какъ-бы я обнялъ ихъ въ эту минуту.’ — Въ тоск онъ останавливался передъ окномъ и думалъ: ‘хоть-бы въ этихъ проходящихъ мимо меня равнодушныхъ петербургскихъ бгунахъ встртить образы, похожіе на мать и отца? О! какъ-бы бросился я къ нимъ въ эту минуту’!.. А въ окн напротивъ, въ тожъ мгновеніе, показывался тотъ безотвязный, мучительный образъ жгучей брюyетки, при взгляд на который, вся кровь бросалась въ голову молодого человка и шепталось само: ‘смотри, точно тетя твоя, — какъ она на нее похожа’.— Онъ даже отвертывался отъ этого кокетливаго образа и, точно нравственно-разслабленный старикъ, опускался въ кресла въ глубин комнаты.— А торжественные петербургскіе колокола и здсь не давали ему покоя! Книга выпадала изъ рукъ бднаго Птиже, когда онъ припоминалъ ту единственную, свтлую минуту своей жизни, когда бдная тетя при этомъ торжественномъ звон, взглянувъ на него нжно, какъ мать, благословила его по матерински и сказала въ послдній разъ: ‘прощай, дружекъ!’

Старый холостяга французъ полюбилъ своего исправнаго и ловкаго Птиже, и не только произвелъ его въ чинъ подмастерья, а даже сошелся съ нимъ на короткую ногу и часто, трепля его по плечу, (чего никогда не длывалъ съ прочими своими учениками) говорилъ ему фамиліарно: ‘ну, что, мой милый Птиже, какъ ваши дла?’ — Въ это время французъ уже сдлъ, какъ парикъ, а Петербургъ посыпалъ его серебромъ, какъ снгомъ.

Все это было въ то время, когда вкусъ къ изящному началъ у хозяина тупиться, Жибе сильно потолстлъ и до такой степени облнился, что сталъ даже забывать самыхъ коротенькихъ своихъ знакомокъ, въ род мадамъ Bandeau, и прочихъ содержательницъ модныхъ магазиновъ. И наконецъ, чтобы совсмъ не испытывать вроломныхъ измнъ и прочихъ непріятныхъ перемнъ столицы, французъ пристрастился къ одной постоянной любовниц, которая никогда не оставляетъ человка, а именно — къ русской водк. Въ это время онъ еще больше похлопывалъ по плечу своего подмастерья и даже мечталъ съ нимъ о томъ: какъ онъ его никому не отдастъ, какъ онъ его, пожалуй, откупить на волю и подутъ они вмст во Францію, въ Париж откроютъ мастерскую, которую онъ, знаменитый въ Петербург цирюльникъ Жибе, передастъ своему милому подмастерью Птиже, а самъ удетъ на родину потому что самому ему пора на покой — страшно надоло жить! Богъ знаетъ, что подразумвалъ французъ подъ словомъ родина и гд она для него была? Жибе былъ уроженецъ Женевы и такъ тамъ напакостилъ, что его хотли повсить. Втерся было потомъ въ облитые славой ряды великой арміи Наполеона I, но и тамъ такъ подпустилъ, что мочи не было его держать, и оттуда бжалъ въ Россію. Новая же родина, на которую французъ разсчитывалъ, и къ которой сильно приготовлялся, была, вроятно, Матрофановка, или много, много — Волково поле. Но изъ разговоровъ все таки было видно, что французъ говорилъ не о нихъ.

А вотъ и рысистый почталіонъ прибжалъ и подалъ въ цырюльню какое-то угловатое письмецо на имя Емельяна Иваныча Пыркина. Взглянувъ на штемпель, Пырочкинъ далъ почталіону двугривенный, такъ что тотъ, озадаченный, подумалъ: ‘а я нести не хотлъ — все-то оно трехъ законныхъ копекъ не стоитъ’. Адресъ былъ знакомъ, письмо пришло изъ Сибири, извстно отъ кого. Пырочкивъ перекрестился и сразу прочиталъ слдующее:

‘Милый другъ! Такъ какъ я теперича больна нахожусь при слабости и незнаючи поправлюсь-ли, то и пишу къ теб. Когда ты кончишь свое ученіе, выпросись у хозяина и прізжай ко мн повидаться, я объ теб Емелюшка соскучимшись нахожусь. Я хотла послать теб гостинца, — на прошлой недл отъ Куродовскихъ похали въ Петербургъ и самъ старикъ, да у меня нтъ ноньчи денегъ на гостинцы, я опять живу въ скотной: старый баринъ умерши въ прошлой зим, а изъ Питера пріхалъ къ намъ молодой, этотъ не такой. Онъ прогналъ насъ всхъ старыхъ, кого на мсячину, а меня въ скотную, и привезъ съ собою лакеевъ и капомку изъ Питера. А я все больна нахожусь и въ нездоровь цлый годъ. Выпросись у хозяина и прізжай ко мн посмотрть:— наше житье не такое. Я ужо слаба глазами стала, все плакамши. Гостинца послать не могу, потому ныньче нечиво…’

И опять повтореніе одного и того же, а внизу подпись: ‘Тетка твоя Людмила Подпалкина’. Ниже помтка: сочинилъ дьячекъ Нектополіовъ, въ мсяц Іюл, лтомъ’ — безъ года впрочемъ.

Тяжело вздохнулъ бдный Птиже надъ письмомъ тетки и съ досады отвернулся отъ жгучихъ глазъ сосдки, которые были невыплаканы и при сренькомъ, тускломъ неб петербургскомъ сверкали такими звздочками, что предъ ними остановился какой-то офицерикъ съ желтыми отворотами.

Въ тотъ-же вечеръ Птиже сочинилъ отвтъ, надъ которымъ и поплакалъ. Въ отвт этомъ, какъ умлъ, излилъ свою признательность и благодарность, и въ заключеніе написалъ, что подарковъ ему никакихъ не нужно: — подарки онъ часто получаетъ и здсь, въ Петербург, что денегъ у него куры не клюютъ, и что онъ вотъ и ей, милой тет своей, посылаетъ двести рублей. И дйствительно, на имя какого-то прикащика или конторщика выслалъ двсти рублей тетк, соображая, что такъ деньги получатся скоре, потому что скоро-ли подслповатая тетка доберется изъ скотной избы до города Сибири и получитъ тамъ свои денежки изъ почтовой.

Конторщикъ деньги получилъ и, какъ слдовало, доставивъ ихъ по адресу, Людмил Подпалкиной. Одно только не хорошо: не вытерплъ, болтнулъ объ этомъ молодому барину.

— Чертъ знаетъ, какими суммами ворочаютъ они тамъ, въ Петербург! Началъ баринъ. Да я, бывало, за двсти-то рублей — двадцать процентовъ платилъ въ мсяцъ… А это шутка сказать: двсти рублей залежныхъ у барскаго человка!

— Да-съ, не шутка, отвтилъ оборванный чиновникъ-конторщикъ. Да еще вонъ что пишетъ-съ: ‘денегъ, говоритъ у меня куры не клюютъ.’

— Будто?

— Точно такъ, ваше выскородіе, я самъ и письмо читалъ.

— А на какомъ основаніи онъ живетъ въ Петербург, вы не знаете? въ контор нтъ объ этомъ?

— Не могу доложить, покойникомъ, вашимъ батюшкой, былъ отданъ — неизвстно.

— Да какъ же ‘неизвстно’, что за неизвстность такая? Значится же онъ у насъ какъ нибудь по оброчнымъ статьямъ?

— Да онъ оброку не платитъ.

— Чертъ знаетъ, что это такое творилось тутъ при старик. Да какъ же это? растолкуйте мн, ради самаго Господа, — человкъ не платитъ барину ни копйки, а изъ прихоти можетъ дарить скотниц по двсти? Я тутъ ровно ничего не понимаю:— въ этомъ здраваго смыслу нтъ, наконецъ!

— Не могу доложить-съ, — а только въ оброчныхъ статьяхъ его нтъ.

— Такъ занесите, сейчасъ-же занесите! А къ нему предписать: чтобъ онъ съ той же минуты платилъ оброкъ, — ну,хоть четыреста сначала, а тамъ посмотримъ, можно и попринудить. Надо вотъ только будетъ узнать, что это за птица такая — Емельянъ Пыркинъ?.. А то этакъ, когда же мы устроимъ свое хозяйство? Да и что изъ этого выйдетъ, если они будутъ жить, кто гд вздумаетъ, и не платятъ еще за это ни копйки! Оброки, по моему, статья важная, оброковъ отпускать нельзя. Идите, проврьте всхъ по ревизской:— кто гд? Сдлайте поврне выметку и представить ко мн, а я сегодня-же назначу имъ оброкъ, или возьму въ домъ, если человкъ нуженъ. Значитъ, не пришли Емелька этого письма, мы не знали-бы, что у насъ есть человкъ, Емельянъ? Хороши хозяева, и это въ семь мсяцевъ?!..

Тупоумный коллежскій регистраторъ такъ смотритъ въ землю, какъ будто ршаетъ вопросъ: какъ же это, въ самомъ дл, случилось? какимъ образомъ мы съ бариномъ до сихъ поръ не звали, что у насъ есть въ Питер Емелька?— А баринъ продолжаетъ оскорбляться невжествами Емельки:

— Да и чертъ знаетъ, что это такое: осмливается писать въ мою вотчинную контору, а ко мн ни полслова! даже поклона не прислалъ барину! каково это вамъ покажется? Ну, не свиньи-ли посл того эти людцы? Значитъ, что-жъ тутъ было при старомъ покойник?..

— Не могу доложить-съ, — отвтилъ тупоумный.

А Птиже, между тмъ, умнлъ, хорошлъ по своему, длалъ парикмахерскіе успхи въ свт и на балахъ, у парикмахеровъ и модистокъ, и даже бойко танцовалъ въ театральныхъ маскарадахъ. Не поморщившись, выслалъ онъ барину четыреста рублей оброку, въ контору, забылъ только опять прислать поклонъ и пребойко въ эту зиму примасливалъ голову Петербурга. Словомъ, годъ опять такъ скользнулъ по петербургски, что ни хозяинъ, на подмастерье не замтили, что онъ проскользнулъ.

Въ 18.. не скажу которомъ, но только въ самомъ забавномъ по комическимъ встрчамъ году, въ конц зимы, въ это забористое, развеселое времячко, въ Петербургъ пріхалъ въ Сибири отставкой ротмистръ Длинногубовъ,— такъ объявили вдомости даже у Демута, гд ротмистръ остановился. Въ кварталъ дали знать, что помщикъ пріхалъ по домашнимъ обстоятельствамъ, а домашнія обстоятельства помщика, пріхавшаго въ столицу, давно уже всмъ извстны. Это значитъ, онъ пріхалъ: или дтей опредлять, или жену за границу проводить, или взять, наконецъ, ее силкомъ и увезти въ деревню — отдохнуть отъ бшенныхъ петербургскихъ наслажденій.

Пріздъ ротмистра передъ масляной показывалъ прямо, что человкъ этотъ самъ живалъ въ столиц, хорошо знакомъ съ ея нравами и знаетъ, когда въ все въхать повеселиться и, что называется, — пожить. Въ самомъ дл, въ это время Петербургъ съ какимъ-то остервенніемъ кидается плясать, болтать и бросать, наконецъ, горстями наши дурковатые денежки. Какъ угорлая кошка, мечется онъ изъ угла въ уголъ:— отъ Островскаго къ Лягруа, въ балаганъ, съ литературной попойки въ хуторокъ и т. п.

Разъ, въ конц масляной, Длинногубовъ отправился въ оперу, а оттуда — припоминая старое, развеселое времячко, гусарское, захалъ отъ скуки въ маскарадъ.

— Птиже, Птиже!.. пищитъ какая-то пронзительная маска, изъ подъ которой такъ и сверкаютъ черные, жгучіе глаза.

Молодой человкъ, котораго звали Птиже, живо обернулся къ дам, предложилъ ей руку и пара унеслась въ бшенномъ котильон.

— ‘А что, не тряхнуть-ли и мн стариной?’…— Длинногубовъ взглянулъ въ зеркало и остался доволенъ собой. Въ эту минуту припоминалось ему живо: какъ, лтъ десять назадъ, въ этой же самой зал мчался онъ со страстной француженкой, — гремли шпоры и музыка, одно пожатіе, пара словъ — и она очутилась въ его квартирк, на Морской…

— ‘Какое славное время было тогда, думаетъ отставной ротмистръ, закручивая усы: само все давалось и побждалось!’ — ‘А гд вс эти забавники, который тогда еще и стрлялись со мной изъ пустяковъ?.. ‘

А пара промчалась мимо. Шумное домино такъ и обхватило отставнаго кавалергарда какимъ-то заманивающимъ и одуряющимъ гусаризмомъ и стариной.

— ‘Недурна и эта — стоитъ француженки’.— Длинногубовъ, какъ истинный знатокъ, принялся зорко слдить летающую ножку.— ‘Какая курьезная фамилія, Птиже? Чего только не услышишь въ этомъ миломъ Петербург!— И кто этотъ господчикъ? А ловко, бестія, танцуецъ!

Птиже, между тмъ, отпрыгалъ, усталъ и слъ чуть-ли не рядомъ съ своимъ бариномъ.

— Извините, мосье, мой вопросъ… началъ Длинногубовъ по французски.

— Что вамъ угодно?..— Птиже живо вскочилъ, расшаркался и даже подалъ Длинногубову руку.

— Кто этотъ господинъ, съ которымъ вы кланялись:— лице его мн знакомо, а припомнить не могу?

— А, это графъ Трахтарарахъ. Я его знаю, онъ третьяго дня былъ у насъ.

— Ахъ, въ самомъ дл онъ! заключилъ Длинногубовъ и подумалъ: ‘должно быть изъ порядочной фамиліи этотъ Птиже: какое у него славное знакомство? Но только, чертъ знаетъ, что за манеры!’

Птиже, въ свою очередь, сдлалъ тоже какой-то вопросъ своему барину и они поболтали. Въ это время нжный голосокъ брюнетки сильно заинтересовалъ и понравился Длинногубову.

— А здсь довольно оживлено и весело. Не знаете, завтра будетъ маскарадъ?

— Тоже вольный!.. выговорилъ Птиже съ восторгомъ. Но только не мшаетъ васъ предупредить: пораньше возьмите билетъ, а то ни за что не достанете…

— Это для меня не совсмъ удобно, я человкъ зазжій. Скажите, по крайней мр, къ кому я могу обратиться?

— Если позволите, я валъ достану билетъ?..

— О, помилуйте, зачмъ же вамъ безпокоиться!

— Это ничего не значитъ: кассиръ мн знакомый человкъ и дастъ сколько угодно. Мы стоимъ съ нимъ въ одномъ дом. Скажите только гд вы?..

— Благодарю, благодарю — я подумаю…

— ‘Вотъ чертъ навязался! Какіе у него связи: кассиръ, графъ… Ничего я тутъ не понимаю!’ заключилъ Длинногубовъ.

Новые знакомцы преобязательно пожали другъ другу руку. Въ тоже самое время, въ другомъ конц залы, между двухъ масокъ шелъ слдующій разговоръ:

— Скажи, ma chre, у вашего прізжаго дяди есть братъ?

— Есть тамъ гд-то въ Сибири, того я не знаю, — отвтила разсянно графиня.

— А не здсь?… Я думала — это братъ, смотри какое разительное сходство.

Графиня взглянула на разговаривающихъ и презрительно засмялась.

— Какое ты дитя, Мери, ты настоящая институтка! Какой же это можетъ быть братъ Длинногубову? Длинногубовъ у васъ довольно извстная фамилія, душа моя: ддушка его служилъ при двор Екатерины, а это — просто Птиже, подмастерье, коафёръ, который убираетъ мою маменьку. Онъ и у меня былъ сегодня. Вотъ его прическа.

— А!…. отвтила съ какимъ-то недоумніемъ институтка! я его не знаю, — слышала что-то ..

— Я удивляюсь, какъ пускаютъ сюда всякую дрянь безъ маски. Пойдемъ заинтригуемъ и увеземъ дядю. Бдные провинціалы! они ршительно не подозрваютъ, въ какое ставятъ себя положеніе своимъ вчнымъ незнаніемъ.

Птиже, между тмъ, отвозилъ въ вальс какую-то мамзель Бадъ, булочницу съ Невскаго, и до такой степени запыхался, что окончательно слъ и вытеръ платкомъ лицо.

Въ это время подлетла къ нему ревнивая сосдка, сдвинула въ сторону маску, освжила лицо веромъ и такимъ огневымъ глазкомъ взглянула на Длинногубова, что тому окончательно захотлось тряхнуть стариной, и, во что-бы то ни стало, отбить сосдку у Птиже.

Бываетъ такъ: дешь недлю въ вагон, дешь дв на пароход, сидишь цлую зиму рядомъ въ театр, примелькается теб какой-нибудь мосье Птиже, переговоришь съ нимъ все до нельзя, и хотя не откроешь ему домашнихъ обстоятельствъ (въ род отправленія жены за границу, или въ деревню) но, не мене того, коснется иногда такихъ занозистыхъ и крючковатыхъ вопросовъ, въ род вопросовъ настоящаго времени, что посл остается теб только подумать: ‘и какъ это онъ, чертъ, вытянулъ изъ меня этакія вещи? Богъ знаетъ, кто же этотъ вездсущій Птиже петербургскій, котораго я не знаю? не спросилъ кто онъ, да какъ-то и не принято спрашивать у человка имя, — словомъ неприлично!’ И дойдешь до того, что, встртившись опять гд нибудь со старымъ знакомцемъ, только подумаешь: ‘что за знакомая рожа, гд-это я видалъ этого господина?’

Тоже было-бы и съ Длинногубовымъ, посл скользнувшаго знакомства. Но тутъ была рзвая ножка, прехорошенькая брюнетка, напоминающая прошлое, и француженку, и еще такой огневой глазокъ, который едва-ли не жгуче самаго сладострастнаго взгляда француженки, — и Длинногубовъ ршился познакомиться съ Птиже покороче.

— Такъ я къ вамъ съ покорнйшей…… началъ онъ.

— Что прикажете?….— Птиже опять вскочилъ и живо расшаркался.

— Да о билет….

— Извольте, извольте — пустая услуга: номеръ 18, на Гороховой.— Пришлите завтра человка, или не пожалуете-ли сами? Ходъ къ намъ съ улицы — къ двумъ часамъ будетъ готовъ.

— ‘Да куда же я пошлю человка: къ кому адресую записку?— сверкнуло въ голов Длинногубова, надобно же наконецъ спросить: кто этотъ мосье Птиже — его превосходительство, или просто господинъ сапожникъ? Здсь ничего не разберешь!— Длинногубовъ началъ такъ:

— Ваша услуга, мосье, обязываетъ меня съ своей стороны поинтересоваться узнать вашъ адресъ? вы вроятно служите здсь, въ Петербург?

— Этотъ вопросъ сначала озадачилъ Птиже. Сказать — ‘служу’, онъ ршительно боялся, потому что подъ словомъ ‘служу’ тогда еще не подразумвалось: ни эспаньелки, ни бороды, ни фрака на распашку, а тмъ паче еще — безъ свтлыхъ пуговицъ. Тогда служили серьезнымъ образомъ, изъ департамента, иной разъ, относили прямо на Смоленское, застегнутымъ на вс девять служебныхъ пуговокъ. А кто имлъ честь служить съ утра, у того уже вечеромъ такъ рзво не плясали ножки въ маскарад, — шалишь! Сказать же, ‘не служу’, Птиже тоже не хотлъ: разъ, потому что на неслужащаго въ Петербург смотрятъ со вздохомъ, — такъ и хотятъ теб сказать: ‘какая ты отставная жалость!’ Второе, потому что Птиже, въ самомъ дл, обидлъ-бы себя, еслибъ сказалъ ‘не служу’, съ утра до ночи онъ, какъ самый усерднйшій угодникъ, все былъ на ногахъ передъ министрами, князьями, графами и все только примасливалъ, да приглаживалъ, да почесывалъ начальниковъ, начальницъ, сыновей ихъ, дочерей и пр.— какъ-же тутъ скажешь ‘не служу’? А въ третьихъ потому наконецъ, что Птиже въ это время такъ уже размашисто брилъ, чесалъ и гладилъ весь Петербургъ, такой былъ замчательный артистъ въ своемъ род, что свое полезное занятіе онъ считалъ уже гораздо выше службы какой-нибудь старой канцелярской крысы, обгладывающей лтъ тридцать разныя дла. А поэтому, долго не думая, онъ отвтилъ такъ:

— Служу не служу, мосье, а тоже въ своемъ род служба: я подмастерье у француза Жибе. Вы человкъ прізжій, такъ, можетъ быть, не знаете парикмахера Жибе, а мосье Жибе извстенъ всему Петербургу?

— Ну, нтъ извините и я его знаю! прибавилъ озадаченный Длинногубовъ. Это у краснаго моста, домъ геперала Огого?

— Да, да, квартира No 18, о которой я вамъ докладывалъ. Вотъ онъ самый и есть!

И подмастерье, потирая отъ удовольствія руки, съ такимъ достоинствомъ и важностію назвалъ, извстнйшаго всему Петербургу, Людовика Наполеоновича Жибе, какъ будто рчь здсь шла уже не о парикмахер, а прямо объ адьютантъ или маршал великаго, — такую завоевалъ себ славу въ Питер гвардеецъ великой арміи, погребенной подъ Москвой.

— Да какъ же это?.. заговорилъ, совершенно сбитый съ толку, Длинногубовъ: у Жибе былъ въ подмастерьяхъ мой крпостной человкъ, Емелька, — разв онъ отошелъ? Онъ недавно еще писалъ къ тетк…

— О, это передо мной…— живо отвтилъ французъ, но въ ту-же минуту, словно бдный мотылекъ, обжегся на свчк и замолчалъ. Мертвая блдность покрыла крпостного Птиже.

— А-а-а! заключилъ Длинногубовъ

Въ это время, какъ нельзя боле кстати, подошли къ Длинногубову дв милый масочки: извстная графиня Пузановская и подруга ея, недавно выпущенная изъ смольнаго, Ремюза, — дальняя родственница его жены. Картавя, какъ чистйшая парижанка, графиня потащила дядю за собой, а другая племянница, (у которой еще были такія свжія плечи и совершенно незнакомый ему голосъ), до такой степени заинтересовала дядю, что Длинногубовъ ухалъ съ ними куда-то ужинать.

Жалкій Птиже въ лихорадк едва дотащился домой.

Всю ночь бредилъ бдный Птиже. Ему представлялся великолпный княжескій домъ на Литейной. Бломраморный залъ съ серебряными каріатидами и блою штофною драпировкой такъ сильно освщенъ, что ржетъ глазъ. Самъ онъ женится на старой помшанной княгин, и это первая ночь посл брака. Сумасшедшая выходитъ къ гостямъ совершенно обнаженная, у ней выломлено ребро и совершенно впалая грудь, какъ у чахоточной. Онъ теряется, хочетъ позвать людей, но куда не кинется въ сосдніе апартаменты своего княжескаго дома, везд темно, вмсто слугъ, на зовъ его выходятъ какіе-то страшные барины: то Длинногубовъ, то Куродовъ. Бдный князь-подмастерье наконецъ теряется, пугается и просыпается. Заснетъ, — а тутъ его, князя, брютъ въ солдаты, проснется — льетъ градомъ потъ. Опять заснетъ, смотришь: самъ бретъ какого-нибудь князя! И обдаетъ могильнымъ холодомъ Птиже отъ того, что такъ непрочно и измнчиво человческое счастіе во сн. А затмъ уже ползла такая чепуха, которая и во сн-то никогда не снится человку мало-мальски покойному.

— Здсь Емельянъ Ивановъ Пыркинъ? спросилъ грубый голосъ въ темномъ чулан, да такъ громко, что бдный Птиже вскочилъ.

Почталіонъ подалъ ему со двора письмо, потому что самъ хозяинъ, зачуявъ масляницу, кутилъ, подмастерье лежалъ и бредилъ, а мастерская съ улицы осталась заперта до четверга великаго поста.

Птиже повертлъ письмо въ рукахъ, посмотрлъ на пару голубковъ на печати, но не торопился вскрыть. Къ срымъ и грязноватымъ письмамъ тетки онъ такъ привыкъ, что по одному уже виду заключилъ, что это письмо не отъ нее. Такой мелкій почеркъ, низанный какъ бисеръ, онъ видитъ въ первый разъ. Однако нужно же было прочитать? и бдный Птиже прочиталъ, — бросился въ подушку и зарыдалъ, какъ ребенокъ! Къ вечеру у него открылась горячка. Докторъ объявилъ, что больной безнадеженъ.

— О, мать моя, дорогая моя матушка!.. кричалъ въ бреду больной, рыдая, какъ маленькій ребенокъ.

Письмо было вотъ какого содержанія:

‘Духовный мой сынъ! Я, предстоятель у престола Господня, священникъ Степанъ Макаровъ, исповдуя передъ концемъ жизни дворовую женщину барина твоего, помщика Длинногубова, Людмилу Семенову Подпалкину, узналъ отъ нее тайну, которую она просила передать теб, какъ ближайшему къ ней человку — просто родному ея сыну, прижитому ею въ ея непорочномъ двств съ господиномъ своимъ, (отцемъ настоящаго владльца и помщика села Индйкина, въ которомъ жила твоя мать). Вмст съ тмъ, съ родительскими слезами она просила меня помолиться объ ней, и тебя проситъ объ этомъ. Такъ прости-жъ ее, другъ, и не помяни лихомъ. За симъ остаюсь твой духовный отецъ и богомолецъ на вчныя времена, предстоятель престолу Господню,

Священникъ крестовоздвиженской церкви
Степанъ Макаровъ’.

Внизу, вмсто постскриптума, прибавлено: ‘пиши, другъ, ко мн просто, что теб нужно, и я, если хочешь, подробно отпишу теб о ея кончин, которая была при мн. Теперь я боялся тебя сильно огорчить, а потому и не писалъ ничего боле’

Посл этого, конечно, не грезились милому Птиже петербургскіе пустяки: онъ больше не женился во сн на старыхъ княгиняхъ и графиняхъ. Теперь его мучили другія виднія: въ горячечномъ бреду представлялись ему деревенскія сцены съ теткой и прочими брюнетками и блондинками, отъ которыхъ вся кровь стыла въ жилахъ, не смотря на сильный горячечный огонь, Тмъ больше, что счастливую Замерзаевку онъ оставилъ такой маленькій, ничего невдающій, и деревня всегда представлялась ему землей обтованной, чуть не раемъ.— ‘Тамъ блаженствуютъ люди, думалъ онъ, а въ томъ числ и моя тетя’… А тутъ вдругъ, — и кто же? первое лице, священникъ, пишетъ къ нему, что въ этой святой, обтованной земл, деревн, люди вовсе не благоденствуютъ, а изнываютъ, какъ его мать, чахнутъ отъ гнета и скорбей и умираютъ, какъ жалкіе рабы!— Кого жъ посл того не сломитъ болзнь отъ такой безотрадной всти и разочарованія? Извстно, что человкъ въ тоск и гор проклинаетъ свою собственную жизнь и бредитъ иногда такими истинами, какъ Мара на кладбищ, которыхъ пугается самое смлое на свт лицо. А настоящее состояніе Птиже едва-ли было легче состоянія его побочной тетки Мары? А тутъ еще молодость, жаръ крови и жаръ горячки наконецъ. Значитъ, очень естественно, что бредъ его доходилъ до такого безобразія и чудовищныхъ образовъ, которыхъ я не берусь здсь передать.

Докторъ, захавшій черезъ недлю, увидлъ, что больной вскакиваетъ на постели со сжатыми кулаками и кричитъ на всю цирюльню: ‘злодй, разбойникъ, губитель!’ второпяхъ подумалъ: ‘ужъ не его ли онъ этакъ честитъ, предчувствуя свой конецъ?’ — съ испугу пересталъ здить совсмъ. А хозяинъ, заслышавши, что подмастерье умретъ (такъ сказалъ докторъ и въ послдній разъ), сталъ еще сильне принимать свою микстуру, которую не даромъ игривые французы — шуткики прозвали ‘ водою-жизни’.

Милый Птиже остался почти совершенно безъ помощи и пособія врача, какъ и частенько таки случается въ вашемъ благотворительномъ Петербург, еслибъ въ немъ не было благородныхъ, а свято-исполняющихъ свои обязанности, Твелькменеровъ и Шлиссеровъ, — словомъ, двухъ-трехъ истинныхъ врачей, на вс 500 т. жалкаго и бднаго народонаселенія столицы! Одно еще хорошо, что крпкія, нищенствующія натуры — особливо бдняковъ чиновниковъ — такъ уже приколотились о булыжную дорогу жизни, что всякую человческую немочь выносятъ также равно и мужественно, какъ и самую главнйшую изъ немочей человческихъ — нищету. Наперекоръ всякому знанію и пророчеству медицины, они часто-часто — и сами не зная для чего, — остаются живы! Тоже случилось и съ бднымъ, брошеннымъ всми, Птиже. Провалявшись недль шесть, онъ къ пасх сталъ оживать.

Съ какимъ удовольствіемъ, бывало, онъ убиралъ свою мастерскую къ этому великому на святой руси празднику. Самый колокольный звонъ не напоминалъ ему ничего грустнаго въ этотъ воистину веселый праздникъ, ибо съ того самаго года, какъ онъ началъ новую жизнь въ Петербург, къ пасх всегда (онъ такъ уже чуялъ и ждалъ всю страстную недлю) приходило къ нему письмо отъ тети, а при немъ посылка, зашитая той ручкой, которую онъ цловалъ, а въ посылк этой манишки, рубашки, еще такіе тряпочки, которые зовутся у насъ ассигнаціями. Пусть манишки были не модны и Птиже ихъ никогда не надвалъ (и дома онъ былъ одтъ какъ картинка), но, не мене того, никогда не моталъ ихъ по петербургски, не закладывалъ, какъ петербургскій подмастерье, а хранилъ въ комод, вмст съ другими драгоцнностями — съ подарками, напримръ, своей милой сосдки. И не ршалъ еще онъ сердцемъ: которая изъ этихъ двухъ женщинъ самый близкій къ нему человкъ? Представлялось ему только въ какомъ-то очаровательномъ будущемъ, что его милая сосдка, похожая на тетю, со временемъ, богъ дастъ, передлаетъ ему эти манишки на модныя, а теперь пусть они полежатъ. Бдный Птиже! онъ никакъ не помышлялъ, что милую его сосдку молодой его баринъ, Длинногубовъ, увезъ-таки на другой день изъ маскарада! И увезъ онъ ее вовсе не за то, что она искусная мастерица перешивать мужнины манишки, а за то только, что ему понравилась ея маленькая, рзвая ножка-прыгунья, да огневой глазокъ.

А теперь пришелъ такой праздникъ, въ который бдный Птиже не получилъ уже милаго письмеца и посылки отъ тети Людмиши. Грустно стало молодому парикмахеру, особливо посл тяжелой болзни. Словно новорожденный, безродный и безпріютный сирота, онъ тоскуетъ о матери и о ея жалкой жизни и судьб! И въ первый разъ онъ не убралъ чисто и изящно своей мастерской! Все валилось изъ рукъ: разбилъ дорогую хрустальную вазу съ кровососущими піявками и, богъ знаетъ, какихъ бдъ не натворилъ-бы еще бдный подмастерье, еслибъ наконецъ хозяинъ, въ первый разъ въ жизни, подъ пьяную руку не ругнулъ его по россейски.

Но человку отчаяваться не должно. Въ великую субботу, вмсто краснаго яичка, получилъ онъ письмо, и именно изъ Индйкина, — что обличала конторская печать. Почеркъ былъ совершенно новый, неизвстный, но хорошій и четкій почеркъ — словомъ, почеркъ дловой. Зная впередъ, что изъ Сибири въ Петербургъ худаго не пишутъ, онъ задумалъ-было оставить это письмо нечитаннымъ до завтра, думая основательно, что письмо изъ Индйкина, вроятно отъ новой родни, которая пишетъ о себ или о кончин матери.— ‘Завтра, вмсто поцлуя съ французомъ, я поцлую это письмо и мн будетъ веселе встртить мои первый праздникъ’.

Съ этой надеждой онъ принялся за дло, и такъ ретиво, что французъ подумалъ-таки о своемъ могуществ: ‘отчего это я не генералъ? я бы, кажется, очень хорошо командовалъ русскимъ человкомъ? Смотри-ко: отъ одного моего крпкаго словца, безъ оплеухи и валки, а какъ онъ, шельма, почувствовалъ мое распеканье?..’

Птиже, между тмъ, все убралъ и установилъ со вкусомъ. Засвтили лампы. Новые ученики засуетились въ ожиданіи того тревожнаго часа, въ который опять такъ сильно ползетъ небритое и печальное человчество — бриться и стричься къ празднику.

Покуривъ тонкими, аристократическими духами, которые такъ язвительно дйствуютъ на раздражительные нервы) утомленный Птиже слъ отдохнуть и не выдержалъ — покусился. Словомъ, онъ прочиталъ письмо съ казеннымъ почеркомъ и съ креселъ больше не всталъ. Какъ покойника отнесли его на постель, а письмо поднялъ съ полу хозяинъ и на всякій случай, въ попыхахъ, запряталъ въ секретный ящикъ. Французъ хотя и говорилъ иной разъ, что ничего не трусилъ подъ Смоленскимъ, но теперь, какъ видно изъ дла, въ своей мастерской частенько-таки потрушивалъ квартальнаго надзирателя, и хотя брилъ ихное благородіе даромъ, но зналъ однако по опыту, что письмо это для квартальнаго надзирателя теперь важне, нежели самый праздничный подарокъ. Опытный Жибе зналъ даже на этотъ счетъ пословицу: ‘съ этимъ народцемъ водись, а за камень держись’. Откуда онъ взялъ такую пословицу? мн это неизвстно и даже удивительно, тмъ больше, что французъ ничего не говорилъ по русски, правда, что онъ выучился у насъ крупно и мастерски ругаться, но въ этомъ была другая цль: это училось изъ патріотизма, да разв еще изъ того, что русскому хорошему мастеру стыдно же наконецъ не умть ругаться по русски.— А откуда взялась у француза такая русская пословица — этого я не знаю. Вроятно, почерпнулъ онъ ее изъ опыта жизни? Охъ, великое слово опытъ жизни, особливо въ Петербург!

Птиже очнулся черезъ часъ, — такъ великъ былъ обморокъ, — и первое слово было: ‘гд письмо, я его недочиталъ?’ Французъ ожилъ, заболталъ и разспросилъ: что все это значитъ? что это за письмо, которое творитъ такія чудеса — живаго и веселаго человка, какъ электрическимъ ударомъ, убиваетъ наповалъ? Оказалось, что это было удивительно только для иностранца, а у насъ надъ такими письмами не только никто не останавливался, а даже никто не думалъ и вопроса задать: есть-ли въ нихъ, въ самомъ дл, что нибудь могучее, мертвящее, или убивающее человка на-повалъ?— Просто это былъ листъ обыкновенной бумаги, на фронтипсис котораго ласковыми, смющимися буквами было напечатано: ‘Центральная вотчинная контора его превосходительства, господина помщика, Петра Борисовича Длинногубова’. А на этой дловой бланк конторщикъ казеннымъ слогомъ написалъ слдующее:

‘Его превосходительство, господинъ нашъ помщикъ, Петръ Борисовичь, отдалъ приказъ въ нашу вотчинную контору предписать вамъ, Емельянъ Иванычъ: такъ какъ теперича оброки были еще поставлены старымъ бариномъ, то, говоритъ, они по новому взгляду не годятся — малы. А по сему: какъ вы до сего времени платили 400, то симъ главная контора, отъ имени его превосходительства, барина, предписываетъ васъ обязать съ сего числа оброку высылать восемьсотъ рублей, а по сему и паспортъ вамъ не высылается. И такъ какъ симъ извщается, что его превосходительство занимается постройками винокуреннаго и мыльнаго завода и деньги имъ нужны теперь-же, то симъ и предписывается вамъ, Емельянъ Иванычъ: выслать впередъ, вс восемьсотъ сполна, немедленно. А если вы не согласны на сіе предписаніе, то имете честь вамъ отписать — довести его превосходительству, вашему помщику, а за симъ немедленно явитесь, прізжайте въ контору для личныхъ объясненіи’. Секретарь такой-то, и коллежскій регистраторъ Мордольоновъ подписался съ удивительнымъ росчеркомъ, а внизу приложилъ траурную, копченую печать съ гербомъ его превосходительства, господина помщика Длинногубова.

Въ сторонк, вмсто постскриптума, приписка того-же секретаря, карандашемъ: ‘Что это вы, Емельянъ Иванычъ, ничего не отпишете къ вашему барину? Онъ сердится на васъ, что вы не благодарите его за то, что онъ отпущаетъ васъ ходить по вол, вс оброчные къ нему пишутъ.— ‘Свинья, говоритъ, неблагодарная, я, говоритъ, не посмотрю на него, что онъ въ Питер, отдамъ его за это въ солдаты.’ ‘А вы отпишите къ барину что нибудь, а то смотрите, еще пуще осерчаетъ, — чтобы не вышла бда: онъ вдь бдовый!.. Я вамъ это совтую по дружб.’ Внизу опять съ маленькимъ росчеркомъ подписано: ‘правитель длъ Мордольоновъ’.

Какъ не морщилъ французъ лобъ, чтобы хоть сколько нибудь понять эту русскую гиль, — такъ и не понялъ ничего! Когда же Птиже на его легкомъ язык объяснилъ, въ чемъ именно заключается эссенція этой гили, то французъ, во своему обыкновенію, только захохоталъ. Сдлалъ онъ только это заключеніе, что эта бумага пока еще не казенная, такъ, значитъ, и трусить нечего.— ‘Я тебя, мой милый Птиже, никому, никогда я ни за что не отдамъ!’ — И хотя назвалъ предписаніе ‘грабительствомъ’, однако тутъ-же, при первомъ звук колоколовъ, возвстившихъ пасху, подарилъ своему подмастерью, оставшіеся посл кутежа, послдніе восемьсотъ, а посл праздника выслали вмст деньги на имя главной конторы, а оттуда, вмсто квитанціи, получили плакатный паспортъ, со льготами на три мсяца и съ правомъ жить во всхъ городахъ россійской имперіи.

— Каково! кричалъ обрадованный французъ: со льготами но всей имперіи! значитъ, гд хотимъ — живемъ, хоть въ Сибири наконецъ?.. И Жибе, посл этого вопроса, опять принялся за водку, поздравляя своего подмастерья съ паспортомъ и волей, а Птиже вринялся снова поглаживать петербургскіе бакенбарды.

Такъ, можетъ быть, и жили-бы они пока, но въ эту зиму Жибе началъ уже черезъ-чуръ сильно кутить, ученики послдовали за учителемъ, а съ ними началъ сбиваться съ толку и самъ Птиже. Дла поразстроились. А къ весн опять пришло обычное предписаніе, которымъ Мордольоновъ предписывалъ Емельяну Иванычу, отъ имени его превосходительства: что баринъ, для круглоты счета, въ ныншнемъ году требуетъ оброку ровно тысячу. На дл же, вмсто тысячи, къ сроку собрали только кое-какъ пятьсотъ. Птиже хотя и не благодарилъ барина за волю, однако написалъ вжливое письмо, въ которомъ выставилъ причины и просилъ на время отсрочки.

— Это еще что за новости, какая ему отсрочка? отвтилъ за это баринъ. Пишите къ этому скоту: не хочетъ-ли откупиться, чтобы вносилъ три тысячи. Деньги намъ теперь нужны: откупа падаютъ, заводъ стоитъ, теперь только одно:— деньги, деньги и деньги!.. Что съ нимъ церемониться и такъ достаточно избаловался. Это чистйшій вздоръ, что тамъ у нихъ, въ Петербург, нтъ денегъ? — это дичь! Онъ просто начинаетъ вольничать. И хоть-бы писалъ пряме и откровенне, а то чертъ знаетъ, что за письмо: заводятъ со мной какія-то условія — просто дерзость! Онъ врно еще не знаетъ кто я?.. Написать ему прямо, чтобъ онъ высылалъ оброкъ сію минуту.

Написали, но это не помогло. Въ это время Птиже распросилъ всхъ оброчныхъ въ Петербург и узналъ уже, что оброки платяіъ они въ конц года, а не въ начал. Въ начал никто не платитъ, да этакъ и требовать нельзя, потому что барскій человкъ, не отслуживши года, достать себ денегъ на оброкъ не можетъ. Птиже, по полученіи строгаго барскаго предписанія, такъ и отвтилъ въ контору: что годъ еще не прошелъ, а потому и требовать съ него остальныхъ денегъ незаконно. Что онъ вышлетъ ихъ въ конц года. А къ барину — ни строки.

— Э! да онъ начинаетъ тамъ умничать и объ законахъ ужъ пописываетъ? Каковъ, Емелька Пугачевъ! Ну-ко, объявить ему сегодня-же мой законъ, собственный: предписать, что если я въ ныншнемъ-же мсяц не получу отъ него весь оброкъ за годъ, такъ я вытребую его сюда, какъ арестанта, по пересылк.

Предписали.

Огорченный Птиже сталъ жаловаться своему хозяину на несправедливость и притсненія барина, и въ совт между друзьями опять было читано предписаніе конторы, а для вящшаго уразумнія три раза переводилось на французскій языкъ. Ничто не помогло: французъ опять не понялъ ничего.

— Mais qu’est ее que c’est, que ‘persilka?’ — je ne comprends pas.— Я не понимай — ‘перьсилька?’ кричалъ Жибе.

Птиже, какъ не мало зналъ эту штуку: что такое пересылка? во все-таки съумлъ объяснять хозяину, что это штука скверная — это вотъ чмъ наконецъ пахнетъ.

— Кошонри! вскричалъ разгнванный французъ. Quel diable! да самъ великія Наполеон’ мой не сдляль такой перьсилька съ человкъ? Твой баринъ мой Птиже, скотен’! Онъ не стоитъ того, чтобъ высилать ему деньга. А за перьсялька надо шалеваться. Я зъду замъ на графъ!

И дйствительно, горячій французъ сію минуту распорядился — ускакалъ къ какому-то графу Гуманову, который, по словамъ его, ‘часто трепехталъ Жибе по плечу’ и дружески спрашивалъ: ‘ну, что, мой милей Жвбе, скажыте хорошенькаго?

Графъ и въ этотъ разъ также потрепалъ Жибе по плечу и спросилъ: ‘что скажетъ онъ хорошенькаго? ‘Но французъ отвтилъ ршительно: что сегодня онъ ничего не будетъ говорить хорошенькаго, а будетъ говорить одно скверное, и тотчасъ отжаловался на ‘перьсильку’

Графъ согласился съ французомъ, что это, въ самомъ дл, кошонри со стороны помщика, даже замтилъ въ оправданіе, что и самъ онъ, графъ Гумановъ, отпускающій своихъ людей шататься по вол, никогда не думалъ требовать съ нихъ оброка впередъ. Однако, въ извиненіе помщика, хотлъ было растолковать французу: что за вещь такая ‘какъ крпостной человкъ?’ Куда!.. Французъ только горячился, много говорилъ, выходилъ изъ себя, махалъ руками, ничего не понялъ и наконецъ объявилъ графу ршительно, ‘что Птиже своего онъ никому ни за что не отдастъ!’

А если кто-нибудь осмлится посадить его подмастерья, на цпь, или отнять у Жибе, такъ онъ, мосье Жибе, будетъ ‘шаловаться прямо на Государь!’ — Графъ одобрилъ такую мысль и былъ даже удивленъ, что тотъ самый Птиже, который такъ мило говоритъ по французски и здитъ въ коляск завивать дочерей его l’enfant, не иностранецъ, а крпостной человкъ — Емелька.

— Я не постигаю, заключилъ Гумановъ, разводя руками,— какъ помщикъ не обходится съ такимъ человкомъ по-человчески? Онъ, ей-богу, стоитъ того, чтобъ обходиться съ нимъ почеловчне!’ — Да на томъ и остановились.

Впрочемъ, французу и этого было достаточно. Онъ подхалъ домой просто разгнванный по-французски. Тотчасъ объявилъ Птиже, что графъ ихъ очень сожалетъ, что оброкъ съ нихъ требуютъ незаконно, и что теперь остается одно: зассть въ траншею и стойко отстрливаться отъ непріятеля, — словомъ, стоять да одномъ, что денегъ теперь не дадимъ, высылать не хотимъ… ‘Не дадимъ, не хотимъ да и только!’ твердилъ французскій языкъ. Такъ и ршили написать въ контору, что денегъ у нихъ никакихъ нтъ!

А тутъ-то вторая адмиралтейская и цацъ-царапъ бднаго Птиже. Французъ теперь и соглашался было внести оброкъ, но ему уже отвтили бумагой: что помщикъ объ оброк не говоритъ ни слова, а просто покорнйше проситъ петербургскую полицію выслать къ нему на мсто жительства безпаспортнаго его человка Емельяна. Жибе кинулся было къ пріятелю своему квартальному, но и этотъ ничего не помогъ, отвтилъ только сердито: ‘да что вы болтаете, господинъ французъ! какой вамъ тутъ оброкъ, когда мы запятяли его въ острогъ!— Понимаете-ли вы хоть это наконецъ?’ — Оставалось, значитъ, упросить надзирателя създить въ Демидовъ переулочекъ и настрочить Птиже, чтобъ онъ барину не поддавался. А самъ Жибе поскакалъ къ графу Гуманову отжаловаться на вторую адмиралтейскую часть.

На это графъ развелъ только руками и сказалъ: что, при всемъ уваженіи къ Жибе, онъ не можетъ тутъ сдлать ршительно ничего. Что это у насъ такъ ужь и слдуетъ быть по закону. Что онъ въ прошлый разъ еще толковалъ ему, французу: что за вещь такая ‘нашъ крпостной человкъ’, и какъ баринъ, если захочетъ, можетъ согнуть его въ бараній рогъ.

Французъ, хотя вовсе не понялъ, какимъ образомъ гнутъ у насъ въ бараній рогъ человка, однако видалъ на своемъ вку и барановъ, и рога, и какъ они круто согнуты, и заключилъ: что это вовсе не шуточная сила, которая завиваетъ волоскомъ такую крпкую кость.

Французъ съ отчаянія, тотчасъ ускакалъ домой — пить съ горя и тоски.

А бднаго Птиже погнали по пересылк сквозь вс мытарства, остроги, земскіе суды, и наконецъ, какъ вещь потертую, помятую и поломанную, представили барину.

— Ты что это, скотина, не хочешь знать твоего господина? началъ Длинногубовъ, указывая на себя.

— ‘И это мой кровный братъ!’ сверкнуло въ голов колодника Птиже. Кровь бросилась ему въ лицо, — онъ едва простоналъ:

— Я не скотина, я человкъ

— А-а-а!.. въ самомъ дл?

— Да! отвтилъ онъ наконецъ смло, — по человчески.

— Что-жъ дальше?

— А дальше: я вамъ не хочу служить!

— А если я тебя заставлю? вскрикнулъ слегка баринъ.

— Я буду жаловаться! отвтилъ твердо Птиже.

— Каковъ, Емелька Пугачевъ! да ты много-таки такъ узналъ. Стращать никакъ меня задумалъ?..

Баринъ позвонилъ. Колокольчикъ, имющій форму трехъ-фунтовой гири, издалъ тяжелый и тупой звукъ. Должно быть, все чуяло и знало этотъ тяжелый и тупой звукъ, потому что на зовъ его быстро прибжалъ испуганный камердинеръ.

— Конторщика!

— Голосъ барина звенлъ, какъ разбитые черепки. Не усплъ оторпвшій Птиже перенести духъ, какъ уже прибжалъ встрепанный конторщикъ.

— Сковать, обрить и сослать въ Замерзаевку, въ свинопасы!

— Я буду жаловаться губернатору, выговорилъ удушливо Птиже.

— Я твой губернаторъ! вскричалъ баринъ, обернувшись къ Птиже, я такъ всталъ передъ жалкимъ рабомъ, что тотъ зашатался. Конторщикъ вывелъ его изъ кабинета.

Черезъ три дня донесли, что Емелька закованный сосланъ, но что у него со страху совсмъ отнялся языкъ.

— Тмъ лучше, меньше будетъ врать, — заключилъ баринъ твердо.

Такъ прошло пять лтъ. Длинногубовъ, какъ говорятъ у насъ, оставилъ Емельку въ поко. Повидимому, онъ вовсе забылъ о существованіи бднаго Птиже, а между тмъ, черезъ врныхъ своихъ слугъ, музыкантовъ, (у которыхъ было тонкое и развитое ухо), онъ частенько таки узнавалъ: что съ Пугачемъ творится что-то недоброе и непонятное. Просто онъ какъ есть нмой, а посмотришь на него изъ-за кустика или въ щелочку, онъ про себя говоритъ, какъ будто творить молитву или шепчется съ нечистымъ. Нкоторымъ слышалось, что онъ ругается во сн ‘злодемъ’, ‘разбойникомъ’, ‘губителемъ’. А старух Охинеих (матери покойницы Людмилы) разъ даже почудилось: какъ онъ вскочилъ средь ночи, подъ наутреню, сжалъ кулаки и явственно ‘таково сердито выговорилъ эти самыя слова, — такъ что ее, бдную старуху, Охинеиху, напужалъ до смерти’, — Охинеих, конечно, никто не врилъ, потому что Охинеиха была, слышь, какая-то не русская, даже — не знай — крещеная-ли? часто говорила сама съ собою, или съ нечистымъ, — богъ ее вдаетъ, — и по всей деревн слыла за вдьму и колдунью. А въ щелочку на Емельку смотрлъ такой мужикъ, который отродясь не говорилъ пустаго, значитъ, сомнваться было нечего, что Емелька съ кмъ-то перешептывается.

——

А что бы сказала объ этомъ добрая и прекрасная баронесса Какаду? Какъ деликатно — истинно по княжески, умла что привтить и приласкать своего милаго Птиже? Какъ глубоко благородная душа ея и чуткое сердце чувствовали, что такое рабъ человка?.. Не даромъ серьезный нмецъ, отецъ твой, прожилъ съ тобою лучшіе годы въ Швейцаріи, въ какомъ-нибудь гнздышк ласточки, въ горахъ, и научилъ тебя, доброе дитя, любить ту дикую, грозную мать-природу, гд я заоблачный сынъ-человкъ воленъ, какъ птичка небесная и гд ему такъ весело живется и звонко поется. Не вынести и теб оковъ твоего новаго княжества, дорогое дитя-алмазъ! зачахнешь и ты безразсвтно, роскошная княгиня Квашонкина! Ты родилась и взлелялась вовсе не для лошадиныхъ привычекъ твоего мужа. Погибнешь и ты, сіятельная звзда, имющая права и средства убгать отъ твоей барской скуки, хоть въ скучную Германію наконецъ! А что будетъ съ нимъ, съ твоимъ милымъ Птиже, который и этихъ правъ и средствъ неиметъ, который стоитъ несравненно ниже тебя на общественной лстниц, и котораго безумная судьба готовила быть свинопасомъ! Что будетъ съ нимъ?

Что сталося съ нимъ — договорить недолго: Птиже сошелъ съ ума, — и теперь еще въ Сибири онъ извстенъ подъ именемъ ‘Емлюшки-дурачка’, и, можетъ быть, даже въ эту минуту, какъ 25 лтъ назадъ, плачетъ онъ надъ собаченками, проданными въ неволю, или хохочетъ надъ покойникомъ, крпостнымъ Павломъ!

VII.
ДЛИННОГУБОВЪ.

Исторія несчастнаго Птиже сначала заняла весь городъ, объ ней сильно заговорили. Длинногубовъ разсказывалъ на выборахъ, какъ усмирилъ вольницу Емельку и какъ безсовстно избаловалъ его Петербургъ. Молодежь подсмивалась надъ стариковскимъ Птиже, иные утверждали, что Длинногубовъ молодецъ, у него есть сила воли и характеръ, иные, напротивъ, говорили, что это уже слишкомъ!

— Такъ и надо надламывать все въ начал, чтобъ не расло, шепталъ одинъ.

— Да позвольте васъ спросить, господа, что бы мы сдлали на его мст? кричалъ другой. Тутъ, мн кажется, средство одно: пороть этихъ скотовъ, какъ сидорову козу!

— Нтъ, какова дерзость! начинаетъ опять Длинногубовъ, обращаясь къ громкому защитнику:— рабъ стращаетъ своего господина губернаторомъ? Каково это вамъ покажется, — а? До чего мы дожили, господа!.. Кто же такой я?

Въ самомъ дл, кто же это я, который такъ громко выговариваетъ себя передъ всмъ собраніемъ дворянъ?— Да просто Петръ Борисычъ Длинногубовъ. Какихъ, подумаешь, чудаковъ не бываетъ на вольномъ свт! Познакомимся же и мы съ этимъ чудодемъ.

Длинногубовъ столбовой дворянинъ и помщикъ сибирской губерніи. Отецъ его имлъ около двухъ тысячь душъ крестьянъ на милліонъ земли, жилъ какъ истинный скряга и хвалился своей дворянской грамотой.— Я, батюшка, по ддушк залзъ въ шестую, — золотую, а это не всякому удастся изъ насъ, да-съ!— При этомъ старикъ указывалъ даже въ небо, а простодушный сосдъ Василій Иванычъ отъ удивленія произносилъ: ‘ого!’ Въ родословной этого барина, вмсто древа, изображенъ былъ пень, а къ пеньку уже приставленъ фамильный гербъ: какая-то крпостная башня и рука изъ облаковъ.

— ‘Это извстная фамилія’, говорила о Длинногубов вся Сибирь.— Ддушка его съ моимъ батюшкой при матушк Екатерин славно служили, разсказывалъ старый бригадиръ, умирая.— А это не всякому удастся, согласитесь! Ну, и отца его я зналъ вотъ этакимъ еще соплякомъ: — все при двор служилъ и ключикъ тутъ имлъ.— При этомъ дряхлый бригадиръ поворачивался на постели и указывалъ камергерскій ключикъ.— Этотъ вотъ только позалнился маленько: ротмистромъ, вишь, выпрыгнулъ въ отставку, — генеральчика бы надо шаркнуть! Онъ, слава Богу, не изъ даточныхъ, не Евсевъ какой-нибудь, ему генеральчика-то, спустя рукавчики, лежа, можно было хватать.— А славная была службица въ наше время! Вотъ какъ мы служивали въ старые годы, да-съ!

Но въ этомъ отношеніи покойникъ былъ неправъ: молодой Длинногубовъ вовсе не лежалъ въ своей Замерзаевк, какъ сосдъ его Куродовъ.

Скажемъ же нсколько словъ о личности Петра Борисыча Длинногубова.

Пьерочка Дллиногубовъ былъ, что называется, маменькинъ сынокъ, тетенькинъ племянникъ и бабушкинъ внучекъ. Воспитаніе онъ получилъ корпусное, въ самомъ Петербург. Изъ заведенія выпущенъ какимъ-то поручикомъ гвардіи, о такъ служилъ, такъ служилъ, что многимъ изъ нашихъ, бдныхъ и жалкихъ чиновниковъ, и во сн не снится такая блистательная карьера. А ужь о томъ, какъ бабушки да тетушки его любили, какъ эти графини да княгини на рукахъ его носили, какъ онъ съ балу на балъ леталъ и танцовалъ или какія блистательныя побды одержалъ — объ этомъ и говорить нечего, просто махни рукой! Даже славныя времена гусаризма не прошли здсь даромъ, какъ у безчувственнаго Василія Иваныча: — Петръ Борисычъ, отозвался на все! Онъ съ сочувствіемъ игралъ и танцовалъ, поэтировалъ и жуировалъ, пилъ и билъ, дрался и стрлялся, заводилъ интриги, былъ ремонтеромъ и спускалъ наконецъ такія страшныя суммы въ банчишки, что товарищи, плненные его удальствомъ, единодушно кричали ему вслдъ: ‘вотъ такъ молодецъ!’ Сидлъ онъ даже въ долговой ям въ Вн. Былъ онъ и поэтомъ, и литераторомъ, задумывалъ даже писать исторію Кавказа, но вмсто этого сочинилъ стихи: настоечку травную, настоечку тройную, восхитительную, и остановился наконецъ на томъ, что написалъ два французскихъ водевиля, сыгралъ ихъ въ Париж, а ревностные клакеры написали уже въ Россію, что они хлопаютъ и вызываютъ автора.

Въ столиц онъ жилъ хорошо, имлъ большую квартиру на морской. Кабинетъ его былъ загроможденъ богатыми бездлками и статуэтками поэтовъ и танцовщицъ, изъ которыхъ особенно бросались въ глаза: насмшливая физіономія Вольтера да черезъ-чуръ уже смло приподнятая ножка воздушной Тальони. Съ особеннымъ изяществомъ и вкусомъ были разставлены и разложены гребеночки, щеточки, одеколоны, фиксатуары, мыла, помады и самые драгоцннйшіе и тончайшіе духи, — сейчасъ было видно, что хозяинъ этого кабинета — самый тонкій знатокъ въ этихъ пустякахъ, и что это самые завтные и важные для него предметы. Для приведенія въ порядокъ такихъ важныхъ вещей былъ нанятъ французъ и прогнанъ въ деревню старый слуга, дуракъ Вавило. Самые товарищи, смотря на такой дамскій столикъ, признавали Длинногубова за истиннаго аристократа! — А его связи? а его знакомства? а графиня такая-то, у которой онъ понедльничаетъ? а княгиня такая-то, у которой онъ по средамъ и пятницамъ запросто? Кром того, большой свтъ, товарищество, знакомство, хорошій выздъ, экипажъ, отличный срый жеребецъ и пр. и пр.

— Въ комнат я держу только двухъ животныхъ: француза и собаку, говорилъ онъ товарищамъ. Первый мн нуженъ днемъ, вторая ночью, а разница между ними въ томъ, что собаку я порю арапникомъ, а француза только разъ попробовалъ хлыстомъ.— Боринька и графъ Пьеръ нашли, что это остро и отъ души посмялись, — впрочемъ только разъ.

Вкусъ этого барина былъ развитъ во всхъ отношеніяхъ, онъ любилъ хорошо и изящно пость, придерживался французской кухни и обдалъ съ товарищами у Дюссо. Бредилъ по временамъ страсбургскимъ пирогомъ, называя его ‘деликатесъ’, звалъ до тонкости сыры швейцарскій и голландскій, любилъ гртый лафитъ, былъ ‘отличный знатокъ’ въ нашихъ иностранныхъ винахъ, редереръ называлъ ‘великолпнымъ искрометомъ,’ бургонское имъ вмсто квасу, а Елисева называлъ’кормилицей-батюшкой’ и, вышедши въ отставку, долго еще сокрушался о томъ, что не можетъ жить въ Петербург и постоянно питаться свжими елисевскими устрицами.

— Вотъ блюдо, такъ блюдо, я вамъ доложу, господа, говоритъ Длинногубовъ за обдомъ, закатывая къ небу глаза, божественное блюдо! Дураки была древніе боги, что они не глотали устрицъ! — А у сибирскихъ дворянъ такъ и текутъ черезъ бороду слюнки.

Въ обществ товарищей онъ слылъ какимъ-то законодателемъ табель-дотовъ и дразнителемъ самаго потеряннаго, мертваго аппетита. Начнетъ ли разсказывать о какомъ нибудь тоненькомъ и легонькомъ парижскомъ завтрак la fourebette съ двумя яичками въ смятку — все такъ и думаетъ вокругъ: ‘да это въ самомъ брюх аристократъ? чортъ его возьми!’ Заговоритъ ли о прелести мороженнаго шампанскаго съ иголками — все такъ и шепчеть вокругъ: ‘чортъ знаетъ, чего только не пивалъ на своемъ вку этотъ человкъ!’ — Зналъ онъ и всякому вину свое время. Тому совтуетъ пить рюмочку коньячку посл такого-то блюда съ сосисками, этому стаканъ гртаго пива со сливками посл пастету изъ воробьевъ, двумъ больнымъ князьямъ втеръ кусочекъ сыру посл обда, чтобъ изцлить ихъ отъ непріятнйшей въ свт болзни — отрыжки, тутъ отъ круженія головы запрещаетъ соду и предлагаетъ зельтерскую воду, тамъ заказываетъ дружескій обдъ или завтракъ, который такъ и тянется до слдующаго обда или завтрака, — завтра. Словомъ, порядокъ стола и винъ онъ такъ зналъ мастерски, какъ не знаетъ иной герольдмейстаръ табели о рангахъ. Посл обда онъ непремнно предложитъ выкурить пушку…

— Оно можно и сигару, начинаетъ онъ поучительно, но штука въ томъ, чтобъ сигара эта была — дйствительная сигара, а не что нибудь миллеровское или геллерское — иначе испортишь вкусъ. Посл обда всего лучше сигара елисевская: эта помогаетъ пищеваренію, — знаю по себ.

Любилъ Длинногубовъ и спать посл обида, но отнюдь не считалъ это такой обязанностію, какъ сосдъ его лежебокъ, Василій Иванычъ. Больше любилъ онъ подремать въ креслахъ, не раздваясь и не ложась, словомъ, какъ обыкновенно дремлютъ въ Петербург, посл обдовъ, во всхъ креслахъ, начиная съ департаментскихъ и оканчивая литературными. Вечеромъ занятія Длинногубова были: балъ, гд онъ танцовалъ и побждалъ, или дружеская вечеринка, гд онъ заламывалъ деревню на туза или мнялъ семью на борзого кобеля. Занятій утреннихъ у него не полагалось, потому что вовсе не было утра. Часовъ до двухъ приходилось спать, а тамъ начинались опять приготовленія къ балу или обду, а именно: чистились зубы и ногти, полоскался ротъ, примрялись передъ зеркаломъ перчатки, воинственныя позы и пр. и пр.— вотъ и весь петербургскій день, онъ же на бду зимой такой коротенькій. Если-жъ вывертывался часъ, другой передъ обдомъ, такъ время это нужно было употребить на сохраненіе здоровья, то есть, освжиться, пройдтись по Невскому, улыбнуться кузинамъ, да забжать въ милютины и спросить въ январ: ‘готова ли малина?’ а въ феврал: ‘пришли ли апельсины?’ — Какія-жъ, посл того, занятія утромъ?— ‘А тоска этотъ несносный, Петербуршико!’ говорятъ обыкновенно люди подобной закваски. Но, къ чести нашего героя, я долженъ здсь сказать, что онъ и этого не говорилъ. Длинногубовъ не тосковалъ. Это была натура тревожная и дятельная: безъ всякихъ занятій, онъ находилъ себ бездну занятій, и безъ всякаго дла — вчное дло. То поспоритъ съ товарищемъ, то обыграетъ его на билліард — и вотъ вамъ занятіе на цлый день. То вызовется достать билетъ на новый балетъ — и вотъ вамъ скачка и хлопоты на цлую недлю. То отбиваетъ любовницу у князя Бори, или ухаживаетъ за актрисой графа Петра — и вотъ опять сердечная возня на цлый мсяцъ, а судорожныхъ ожиданій да замиреній у подъздовъ — пожалуй, на цлую зиму!

— Какъ честный человкъ: минуты нтъ свободной! жалуется онъ старухамъ-родн и тотчасъ скачетъ отъ нихъ на балъ и по дламъ.— А нтъ сердечныхъ длъ, такъ лежитъ въ кабинет на полу и стрляетъ съ барсовой кожи въ туза, прибитаго къ потолку. Словомъ, это былъ человкъ, который и въ туза не промахнется, и ромомъ не поперхнется, и на балу не запнется, и вратъ не заикнется.

— Молодецъ! кричатъ ему со всхъ сторонъ, когда онъ увозитъ изъ маскарада француженку или модистку. Но эти жалкія одобренія, къ сожалнію, баловали его больше, нежели самое заступничество бабушки-княгини. По малости этихъ образцовыхъ фарсовъ, длаемыхъ часто на показъ, изъ удальства и хвастовства, онъ напущалъ на себя иногда такую оригинальность, которая къ нему вовсе не шла и его же дурачила.

Такъ, однажды, подмтилъ онъ у моряка, какъ тотъ пьетъ пуншъ со сливками. Цлую недлю учился онъ у моряка, какъ наливать въ мру чай, сливки, ромъ, и что прежде, и такъ усовершенствовался въ этихъ пустякахъ, что даже товарищей училъ этому искусству. Самъ дошелъ до того, что микстуру эту назвалъ ‘единственнымъ напиткомъ въ мір.’ А завтра забылъ и больше объ этомъ не вспоминалъ!

— Будетъ шалить! вскричалъ онъ наконецъ, нашалившись досыта, пора за дло!.. И съ этой цлью кавалергардъ сталъ здить къ одному степенному дядюшк сенатору, съ которымъ принялся читать газеты, да разсуждать о политик и сельскомъ хозяйств. Съ этой же цлію онъ повадился и къ одной богомольной тетушк, живущей благочестиво въ Koломн, которой задалъ даже такой вопросъ:

— А что, ma tante, не пора ли мн жениться?

— А съ богомъ, батюшка! отвтила тетушка, по моему, такъ давно бы пора теб и жениться, и остепениться.

Вотъ на этихъ-то двухъ словахъ, составляющихъ собственно жизнь этого господина, и остановимъ мы вниманіе нашего читателя.

Бракъ Длинногубова совершился также, какъ все совершалось въ жизни этого человка, не задающаго себ вопросъ: что будетъ дальше? Словомъ, тутъ было одно изъ тхъ первыхъ и важныхъ препятствій, передъ которымъ молодой герой, вчный баловень удачи и счастія, не хотлъ остановиться.— Разскажемъ, какъ это было:

Мать Петра Борисыча была строгая и благочестивая барыня. Но, живя постоянно въ деревн и скучая съ мужемъ, котораго не любила, она какъ-то нечаянно свела коротенькую интрижку съ сосдомъ Нечаяннымъ, отъ котораго и родился нашъ кавалергардъ. Такъ катъ это случилось экспромтомъ и продолжалось недолго, то, само собою разумется, и осталось величайшей тайной между любовниками. Да и подозрвать было невозможно. Нечаянный былъ человкъ женатый, къ Длинногубову здилъ съ женой, у которой цловалъ ручки, и въ это время имлъ уже цлое беремя дочерей. Такъ и оставалось это подъ спудомъ до одного нечаяннаго случая въ семейств Нечаянныхъ.

Разъ кавалергардъ, истомившись службой, взялъ отпускъ и похалъ къ маменьк въ деревню — отдохнуть. Отца онъ не любилъ, потому что отецъ мало давалъ денегъ и развелся съ женой, мать же, напротивъ, очень любилъ, потому что маменька не только денегъ давала, а даже и имніе передать общала.

Избалованный петербургскими побдами, герой нашъ думалъ только о томъ, какъ онъ будетъ въ провинціи интриговать и побждать, какъ наконецъ встртитъ женщину твердаго характера, умющую сопротивляться, какъ употребить всю ловость, любезность и красоту мундирную, чтобы ее плнить, и какъ наконецъ, торжествуя свою послднюю побду надъ женщиной, объявитъ ее своей женой.

— Это что-то рыцарское, благородное, шепталъ онъ около Нижняго и нукнулъ ямщика. По прізд тотчасъ свелъ знакомство съ сосдками, дочерьми Нечаяннаго, изъ которыхъ съ младшей сошелся на короткую ногу. Лариса была дитя, мечтала о брат, котораго у ней не было, и ршилась наконецъ назвать ‘братцемъ’ молодого кавалергарда. Это было въ то время, когда чародй Пушкинъ, не шутя, доказывалъ, что немного нужно достоинства, чтобъ одержать побду надъ деревенской Татьяной, — и здсь онъ оказался правъ. Отецъ, который сначала не обращалъ вниманія, теперь обратилъ, и, возвратившись съ ярмарки или богомолья, окончательно объявилъ: что этакъ длать не годится, что не хочетъ ли онъ жениться, а то мало ли что можетъ съ нимъ случиться… и т. д. Словомъ, кавалергардъ въ той же темной алле далъ слово жениться на Ларис Фіоновн.

— Маменька, сказать вамъ новость? болталъ веселый женихъ, вырвавшись изъ аллеи.

— Скажи.

— Я приготовилъ вамъ сюрпризъ — женюсь!

— На комъ это?

— На Ларис Нечаянной. Что вы на это скажете?

— Охъ, погоди, подумаю!

И страдающая нервами маменька едва поднялась съ диваеа, и окончательно слегла въ постель. Остановка, впрочемъ, только усилила нетерпніе героя.

— Или благословите, или имніе отдлите! настаивалъ онъ ршительно, осаждая маменьку каждый день.

Старуха была тверда. Собравшись окончательно съ силой, она объявила сыну на отрзъ, что имнія пока не дастъ, жениться на Ларис не позволитъ.

Открытіе роковой тайны было чрезвычайно эффектно: и французскія фразы, и слезы, и угрозы, и истерики, и хохотъ — все смшалось въ одно. Маменька рыдала, молила и наконецъ грозила, что за нее поразитъ его сама судьба.

— Я двадцать лтъ каюсь въ этомъ грх, — пойми ты хотя это! вскрикнула она наконецъ.

— Да я не мшаю вамъ каяться, маменька, — не мшайте только мн жениться, — отвтилъ сынокъ съ улыбкой.

— Господи! онъ меня уморитъ! — Маменька всплеснули руками.

— И не думалъ. Я просто приглашаю васъ на свадьбу… сынокъ всталъ, раскланялся и препростодушно объявилъ, что свадьбу дале откладывать нельзя:

— Ну, потому наконецъ, что моя невста… Понимаете?

— Ахъ, не договаривай! теперь я все поняла…

По дому раздались рыданія, хохотъ и даже скрежетъ зубовъ. Голова старухи опрокинулась, судороги исказили лицо — закрылись глаза.

— Обморокъ? Ну, это ничего.

Петръ Борисычъ позвалъ людей, веллъ заложить лошадей и тотчасъ ускакалъ къ невст — объявивъ: что старуха блажитъ.

Блажь однако не прошла. На другой день былъ опять обморокъ, на третій обрученіе, а на четвертый старушка благословила сына къ внцу, а себ послала за докторомъ.

Кончилось тмъ, что молодыхъ привезли изъ церкви, а старуху уложили въ гробъ, дворня шепталась о томъ, какъ она, матушка, умильно каялась, а извстный намъ Степанъ Макарычъ сказалъ простодушно молодой чет:

— Ну, живите теперь вы!

Но молодымъ какъ-то счастливо не жилось.

Петръ Борисычъ съ первыхъ же дней началъ скучать по Петербург.

Онъ прочиталъ жен письмо, сочиненное къ другу въ Петербургъ. Передаемъ его на судъ читателя прямо подлинникомъ. Вотъ оно:

‘Поздравь меня, другъ Боря! я сдлалъ послднюю въ жизни глупость, какъ говоритъ Шекспиръ, — женился. Ты спросишь, какъ это случилось?— да я и самъ не знаю какъ. Спросишь, что это за состояніе? да такъ, братецъ, ни то, ни се, пока все только цлуемся. Жену, впрочемъ, скоро везу я теб въ Петербургъ, можешь за ней пріударить, — волочись сколько твоей душ угодно. На вопросъ-же: хороша ли собой?— отвчу: такъ себ, эта въ твоемъ вкус’ и проч.

Изъ письма этого бдная Лариса Фіоновна увидала уже ясно, какъ мужъ ея понимаетъ семейную жизнь.

Вскор они дйствительно собрались и ухали въ Петербургъ. Деревенская барышня, Лариса Фіоновна, не легко разсталась съ тми завтными рощицами и соловьями, гд ей такъ весело и беззаботно жилось, а веселый петербургскій баринъ всю дорогу смялся надъ женой, какъ надъ ребенкомъ, и, не шутя, уврялъ, что его петербургскія рощицы гораздо веселй. Тамъ, по крайней мр, есть съ кмъ встртиться и поговорить.

Петербургъ сначала произвелъ на Ларису Фіоновну совершенное очарованіе, роскошная квартира, гд такъ тепло, свтло и ароматно жилось, знатная родня, принимающая ее такъ просто, мило, обворожительно, столичный балъ, театръ и опера — все это восхищало ее, какъ ребенка, и оставляло такой глубокій слдъ въ душ, что она полгода жила въ этомъ хаос, какъ въ бреду. Тихая и робкая, она часто не находила словъ, что и какъ ей выразить. Въ начал даже казалось, что она совершенно счастлива, и только черезъ годъ пришла къ какому-то иному сознанію и повяла свое настоящее положеніе. Положеніе ея было вовсе не такъ хорошо! Когда она яснымъ взоромъ, чуткимъ ухомъ и здравымъ смысломъ всмотрлась, вслушалась и вдумалась во все, — ею вдругъ овладла страшная и безъисходная тоска! Балетъ, которымъ съ такимъ остервенніемъ восхищался мужъ, казался ей теперь гадокъ, наглъ и оскорбляющъ ея цломудренный вкусъ, музыка, которую она любила до страсти и понимала хорошо, теперь раздавалась въ душ ея какою-то воющею, болзненною грустію и тяготила ее, блистательные балы казались ей теперь модной вывской и перестали плнять, какъ пустота, знатная родня оказала ей свое покровительство и ласково-оскорбительный тонъ, съ умницами, которыхъ предложилъ ей мужъ, она какъ-то не сошлась, и заключала, что гораздо лучше сидть дома, нежели звать у нихъ въ гостинной. А вс эти умныя обезьянки большого свта, въ род князя Бори, которые такъ приторно и нагло за ней ухаживали, казались ей теперь просто гадки, и она запретила ихъ принимать!.. Словомъ, чмъ дальше шло это разоблаченное состояніе, тмъ больше нападалъ на все ужасъ, что въ этомъ хаос она одна. Погружаясь въ мечту, плавая въ очаровательныхъ звукахъ своего божественнаго Мендельсона-Бартольди, она уносилась на родину, видла свои задумчивыя рощи, слушала пніе вольной птички и сама, какъ птичка, летла на встрчу мужа, поздно возвратившагося изъ гостей. Но мужа этого вчно не было дома. А если являлся онъ на минуту и видлъ ея тяжелую слезу, то обыкновенно спрашивалъ съ удивленіемъ: это что за новость? и затмъ тотчасъ предлагалъ ей опять свое: вызжать и принимать, развлекаться чмъ нибудь и кмъ нибудь, или наконецъ просто безъ церемоніи называлъ ее ‘деревенщиной’ и уврялъ, что въ Петербург, въ порядочномъ обществ, плакать не принято. А въ нашемъ кругу, заключалъ онъ, ршительно только и знаютъ, что вс забавляются да вчно улыбаются, какъ май.

— Я ни постигаю наконецъ, чего теб не достаетъ? — говоритъ баринъ большого свта и затмъ съ увлеченіемъ начинаетъ разсчитывать по пальцамъ:— во-первыхъ, мы съ тобой не голь какая нибудь съ петербургской стороны, во-вторыхъ, мы принадлежимъ къ тому кружку, который длаетъ честь, что онъ здсь, а не за границей, а въ третьихъ’, — пойми наконецъ хоть это: ты пользуешься правами полной европейской женщины, и я позволяю теб длать все! Чего-жъ теб еще?

— Что, мой другъ, во всемъ этомъ, если я въ поцлу твоемъ чувствую только бездушіе и холодъ, словомъ, одно мертвящее и убивающее жизнь! Другъ мой, другъ!..— И Лариса Фіоновна съ градомъ слезъ кинулась на шею мужа-друга.

— Фи, какая жалкая идиллія, оставь меня наконецъ!— Петръ Борисычъ всталъ, прицпилъ гремучій палашъ и тотчасъ ускакалъ въ балетъ.

Предложитъ ли Петръ Борисычъ жен новую музыку, которая ему нравится, — изъ этомъ окажется что-то разжигающее и растравляющее его несчастную жертву, какова, напримръ, музыка ревниваго Отелло. Предложитъ ли онъ ей библіотеку князя Бори — окажется, что тамъ только литература временъ Людовика XIV, литература гнилая, развращенная, и особенно непріятно дйствующая на женщину въ подобномъ состояніи. Самъ онъ разсказываетъ всмъ знакомымъ, что бдная жена его совсмъ испостилась въ Петербург. Новые знакомые, конечно, смотрятъ на Ларису Фіоновну, какъ на новую, невиданную обезьяну, шутятъ, сожалютъ и сокрушаются о ней, а эти сожалнія и состраданія еще больне лягутъ въ оскорбленной душ! Предложитъ ли Петръ Борисычъ жен създить за границу полчиться — ‘да непремнно, говоритъ, въ Парижъ, тамъ, главное, мн нужно сыграть водевиль.’ — Такъ и окажется изъ самаго разговора, что для этого человка судьба водевиля гораздо важне, нежели судьба жены!

— Спаси меня, спаси меня! рыдаетъ Лариса, падая съ отчаянія на грудь отца, пріхавшаго къ дочери погостить.

— Да образумься, Ларя другъ, шепчетъ оторопвшій отецъ, куда я тебя спасу отъ мужа, — помилуй! и совтуетъ ужь лучше покориться судьб.

Но не покорилась эта несчастная жертва судьб, не послушала она даже и самаго отца! Съ первыхъ же дней она возненавидла мужа, ревновала его ко всмъ новымъ знакомкамъ, которыхъ у Петра Борисыча было что-то слишкомъ много, и наконецъ, при помощи какой-то молоденькой и ухарской повивальной бабки, у ней разлилось молоко и она окончательно сошла съума! Прибавимъ къ этому только: что отъ несчастной каждогодно рождались дти! — Вотъ и вся коротенькая исторія Ларисы Фіоновны.

Къ чести нашего героя, я долженъ здсь сказать: что все это такъ мало его безпокоило, какъ и долговая яма въ Вн. Петръ Борисычъ не любилъ долгихъ привязанностей, онъ прежде брака замтилъ еще, что невста ему не нравилась.

Такъ зачмъ же женился? спросятъ наконецъ. Да нельзя было отказаться, господа: — подоспли дворянскіе выборы, а Петру Борисычу захотлось блеснуть на нихъ въ первый разъ и явиться въ собраніи именно благороднымъ членомъ общества.

VIII.
БЫТЪ БОЛЬШОГО БАРИНА.

Старая тетка посовтовала Петру Борисычу увезти жену въ деревню.— ‘Тамъ, говоритъ, дтскія воспоминанія, любимыя мста, воздухъ и простота могутъ еще возвратить разсудокъ несчастной.’ — Тоже сказали врачи. Длинногубовъ подалъ въ отставку.

— Ну, теперь я монахъ, господа! говорилъ онъ на послдней забубенной пирушк. Теперь прощай Петербургъ! въ деревню, за дло! Кстати же пишутъ: умеръ отецъ на дняхъ нужно будетъ поправить имніе посл чудака-покойника.

Съ этой цлью баринъ прибылъ въ деревню и сейчасъ перестроилъ все хозяйство на новый ладъ. Во-первыхъ, въ главной вотчин учредилъ для порядка какую-то ‘центральную’ или вотчинную контору, нанялъ со стороны четырехъ конторщиковъ, а надъ ними поставилъ какого-то отставного коммерческаго регистратора, Мордоліонова, котораго и назвалъ ‘правителемъ длъ’. Кром того, въ каждой деревушк предполагалось открыть особыя конторы, такъ называемыя ‘сельскія’, которыя обязаны были доносить: кто именно родился, крестился, женился,— словомъ, все доносилось въ центральную, а оттуда уже барину. Въ первый же день онъ прогналъ къ чорту старосту, за то, что не умлъ говорить по человчески, назвалъ уродомъ отцовскаго прикащика, за то, что тотъ заговорилъ съ бариномъ о какомъ-то пустомъ огород. Чортъ знаетъ откуда, словно изъ земли, тутъ же явился у него Крестьянъ Крестьянычъ, нмецъ-управитель, котораго онъ прозвалъ по имени корпуснаго надзирателя, герръ-Дейтчманъ. А тутъ и пошла писать!

Повыписали-таки они съ Крестьянъ Крестьянычемъ довольно: и саловаровъ, и мыловаровъ, и сырниковъ, и кожевниковъ, и овчарей, и слесарей, и мельниковъ, и бездльниковъ, и богъ знаетъ, кого еще наконецъ! Тутъ строился заводъ мыльный, тамъ прядильный, тутъ кожевня, тамъ харчевня, тутъ засваютъ египетскую пшеницу, тамъ пробуютъ американскую свекловицу, сюда идетъ казенная поставка вина, туда идетъ казенная поставка сукна. То разносится слухъ о Длинногубов, что ему одна пересылка лошади изъ Англіи стояла пятнадцать тысячь, то раздается молва, что Длинногубовъ выписалъ изъ Америки жатвенную машину въ сорокъ тысячь, для пробы, которая впрочемъ не пойдетъ, потому что для нее не годится здсь почва. То простодушный сосдъ увряетъ сосда, что Длинногубовъ засялъ поля табакомъ и больше хлба не будетъ сять совемъ, а открываетъ фабрику сигаръ и папиросъ, которая всмъ столичнымъ кинется въ носъ. А тамъ папиросы превратились въ мериносовъ, садоводство перехало въ шелководство и пчеловодство, и пошли наконецъ такіе еще проэкты и усовершенствованія, которыя ршительно не хотли знать ни мстности, ни лсистости, ни падежа, ни травъ, ни водъ, ни самаго воздуха для мериносовъ и шелковицъ.— А конскій заводъ такъ такой завелъ себ Длинногубовъ, что, мн кажется, въ цлой Европ было такихъ только два: у турецкаго султана, да вотъ еще у настящаго русскаго барина. Словомъ, дошло до того, что самъ губернаторъ замтилъ этого сельскаго хозяина и отозвался о немъ въ своей губернской семь такъ:

— Какъ хотите, судите, господа, а это человкъ благонамренный, онъ у меня изъ дворянъ первый. Посмотрите, какое у него въ деревн правильное хозяйство: машины вс какъ съ иголочки, затваетъ громадныя постройки, — просто умиляешься душой! И главное, по книг все, на манеръ заграничный, такъ изъ параграфа въ параграфъ и ржетъ. Я даже полагаю, что намъ не мшало бы и статейку тиснуть о немъ, хоть въ губернскихъ?..

— Можно, ваше превосходительство! отвтилъ тутъ же чиновникъ особыхъ порученій Погодкинъ, отъявленный сочинитель статеекъ.

И тотчасъ тиснули про Длинногубова статейку.

Но здсь я долженъ сказать, что сельское хозяйство было вовсе не главный предметъ дятельности барина.

Петръ Борисычъ былъ не такой недвига, какъ сосдъ его Куродовъ, всю жизнь пролежавшій въ своей Замерзаевк. Деревня для Длинногубова была ничто иное, какъ загнутый уголъ туза, а если занимался онъ ею, такъ право не боле, какъ чишеніемъ ногтей или англійскимъ проборомъ въ Петербург. Онъ не водилъ станового и исправника, показывать имъ свой деревенскій садъ, не угощалъ ихъ обдами и ужинами, какъ длывалъ частенько Василій Иванычъ. Садъ, полный волшебныхъ чудесъ, эоловыхъ арфъ, мостиковъ, гротовъ, оранжерей, онъ имлъ только для того, чтобы и это имть, какъ игрушку, а если приглашалъ исправника пообдать и станового позакусить, то это, конечно, длалось не отъ страха или ожиданія отъ нихъ снисхожденія, а просто изъ приличія. Словомъ, тхъ деревенскихъ страховъ, которыми бредилъ темный помщикъ Василій Иванычъ, — Длинногубовъ знать не хотлъ! Дятельность этого господина была сосредоточена въ город, и вотъ гд онъ жилъ. Здсь онъ давалъ балы и обды. Здсь онъ имлъ музыку, пвчихъ, актеровъ, оранжереи, домъ и пр. Здсь были выборы, собранія, голосъ, значеніе и наконецъ самая задушевная мысль — попасть въ предводители. Здсь онъ покровительствовалъ театру, ласкалъ артистокъ, поилъ артистовъ, собиралъ около себя молодежь, которая любила кутить, болтать, острить, смяться, а главное, восхищаться умомъ, образованіемъ и любезностію хозяина. Здсь, наконецъ, онъ былъ членъ благотворительныхъ учрежденій: острожнаго комитета, вольнаго общества, общества трезвости и въ дол акцизно-откупного правленія..

А вотъ домашній бытъ нашего барина:

Петръ Борисычъ не хвастался, что онъ ‘человкъ простой’, не величалъ себя ‘стараго вка кочергой’, какъ Василій Иванычъ. Куродовской пословицы: ‘знаютъ попа въ рогожк’, онъ знать не хотлъ, а о самомъ Василь Иванович отзывался такъ: ‘какой это помщикъ, помилуйте! это свинья въ халат.’ — На этомъ основаніи и простого Куродовскаго халата не носилъ, а носилъ бархатный, съ такими великолпными кистями, которыя, говорятъ, стоили полсотни рублей и были низаны жемчугомъ! О прочемъ гардероб Длинногубова говорить нечего: все было ново, какъ съ иголочки, модно, какъ картинка, выписывалось отъ самаго дорогого портного изъ Петербурга и называлось ‘заграничнымъ’, начиная съ блья. О вкусахъ этого барина можно сказать одно: они развились въ самомъ Петербург. Впрочемъ, о вкусахъ не спорятъ, въ изящномъ, можетъ быть, съ нимъ многіе не сошлись, но за то былъ одинъ главный вкусъ, на которомъ сходились вс, именно: вкусъ его обдовъ. Повара онъ держалъ француза, обдъ всегда заказывалъ легкій, а передъ выборами такъ сытно кормилъ сибирскихъ дворянъ, такіе задавалъ имъ ужаснйшіе обды, отъ легкости которыхъ они ршительно мерли, какъ мухи. Словомъ, и въ этомъ отношеніи губернаторъ съ семьей заговорилъ о Длинногубов такъ:

— Если кто стъ у насъ, господа, такъ это нашъ Длинногубовъ. Вотъ стъ, такъ стъ!…

— Врно не то, что Куродовъ? поддразниваетъ прокуроръ.

— Куда тому, помилуйте! тотъ просто какая-то бражка послобденная — человкъ лошадинаго устройства…

— А этотъ? допрашиваетъ шутникъ прокуроръ.

— А этотъ — человкъ столичный. У этого тонкая деликатность въ стол. Иной разъ въ ротъ не успешь положить какую нибудь безешку, смотришь — глотнуть нечего, растаяла!

— Да, да! подхватываетъ третій, надобно отдать cпpаведливость: славно кормитъ его собака — французъ!

Занятія Длинногубова въ Сибири были гораздо сложне и важне, нежели въ Петербург. Здсь онъ даже придумалъ ‘утреннія’, такъ называемыя ‘дловыя занятія’ и вставалъ для нихъ не поздне десяти часовъ. Вставалъ онъ не такъ, какъ обыкновенный Василій Иванычъ, крикомъ и свистомъ объявляющій дворн о своемъ барскомъ пробужденіи: — здсь былъ проведенъ телеграфъ отъ постели, на зовъ котораго должны были явиться управитель или письмоводитель и донести его превосходительству о состояніи деревни или дворянскаго собранія. Словомъ, часовъ до двухъ Длинногубовъ, какъ директоръ департамента, сидлъ въ своемъ дловомъ кабинет, обложенный грудами какихъ-то непонятныхъ бумагъ, а передъ нимъ стояли правитель или письмоводитель и тыкали пальцемъ, гд подписать, или водили по бумаг, гд прочитать, докладывая при этомъ его превосходительству, что сегодня будетъ обсуждаться дло такое то, или о томъ наконецъ, что дла вовсе никакого нтъ. Въ это время постороннимъ постителямъ камердинеръ говорилъ таинственно: ‘потрудитесь пожаловать въ другой разъ, его превосходительство теперь видть нельзя-съ — они заняты’. Хотя частенько случалось, что занятіе его превосходительства только въ томъ и заключалось, что онъ чистилъ ногти, читалъ газету или писалъ кому нибудь записку. Здсь нужно прибавить, что писаніе записокъ къ артистамъ было самымъ важнымъ и любимымъ занятіемъ длового помщика. Записки эти онъ писалъ легко, игриво и изящно, но безпрестанно съ нимъ случалось: или косо начиналось, или перо втыкалось, или неровно писалось, и все это опять рвалось и снова начиналось, такъ что въ этомъ проходило почти все утро! Покуривая сигару батюшки Елисева, Длинногубовъ любилъ (особенно въ деревн) обкладываться кругомъ книгами, какъ кирпичами, въ особенности по сельскому хозяйству, но книгъ этихъ никогда не читалъ, потому что читать было некогда. Чуть за книгу — смотришь, пришелъ поваръ, пріхалъ гость, и вотъ опять заказывается обдъ или разсказывается объ ужин вчерашнемъ. Съ двухъ до четырехъ его превосходительство принималъ гостей и постителей или самъ длалъ визиты значительнымъ лицамъ. Въ пять или шесть обдалъ или узжалъ на обдъ. Съ шести до десяти бесдовалъ у камелька, куда принимались только свои, въ род письмоводителя, съ которыми Длинногубовъ курилъ, болталъ или безцеремонно засыпалъ въ креслахъ. Съ десяти начинался вечеръ и посвящался уже удовольствіямъ: клубу, картамъ, баламъ. А въ сочельникъ или передъ праздникомъ большимъ онъ самъ училъ музыкантовъ, репетировалъ съ актерами, игралъ съ собою въ шахматы, словомъ, оставался дома и предавался занятіямъ безгршнымъ.

Впрочемъ, Петръ Борисычъ не былъ такъ сильно занятъ длами утромъ, какъ интереснымъ для него вечеромъ, особенно съ того времени, какъ сталъ добиваться почетнаго кресла въ дворянскомъ собраніи. Вечера и балы были истинная его жизнь. Къ чести его я долженъ здсь сказать, что балы его имли свою особенную славу по губерніи и вовсе не были похожи на вечеринки какого нибудь предсдателя гражданской палаты, разсчитывающаго на жалованье и доходы. Увеселенія Петра Борисыча были до такой степени разнохарактерны и вчно новы, что право непостижимо, какъ одинъ и тотъ же человкъ успвалъ все это изобртать и сочинять! То катанье на лодкахъ съ музыкой и пвчими, то вечерніе чаи съ фонарями и иллюминаціей въ горахъ или на островахъ и кутежъ подъ утро. То домашній спектакль и свои актрисы подъ распоряженіемъ, дирекціею и режисерствомъ самаго Длинногубова, то наконецъ деревенскій балъ въ волшебномъ саду съ пснями, иллюминаціею, фейерверкомъ и чортъ знаетъ съ чмъ еще, — просто самъ Иванъ Иванычъ Излеръ! То тамъ катанье по городу на пятнадцати тройкахъ, одинаково украшенныхъ цвтами и лентами. То наконецъ устраивалась лодка на колесахъ, въ род ладей Олеговыхъ, съ мачтами, флагами и надписями: ‘широкая масляница’, а подъ флагами доморощенная музыка, пвчіе и еще двнадцать нимфъ, въ панталонцахъ и внкахъ, кисейныхъ платьяхъ и розовыхъ шарфахъ, подогрваемыя снизу какимъ-то особеннымъ образомъ. Эти изумляли публику своими плясками. А публика, нагулявшись досыта, зазжала еще къ Длинногубову на домъ и тамъ далеко провожала широкую. Т же, кто любилъ масляницу пошире и поразмашисте, оставались у Петра Борисыча на вторникъ — праздновать еще богъ знаетъ какую-то масляницу нмецкую? Словомъ, такое было развеселое житье, что дворяне отъ самаго рождественскаго сочельника начинали допрашивать другъ друга: ‘А что нашъ будетъ ныньче праздновать свою широкую масляницу?’

— ‘Не приплестись ли и мн посмотрть его проказы?’ допрашиваетъ какой нибудь зорко смотрящій въ гробъ старичокъ.

— А свтло живетъ нашъ губернскій тузъ! заключаетъ приходскій учитель.— Просвщенный онъ человкъ. Охъ, великое слово просвщеніе!.. и учитель вздохнетъ.

Хотлось бы мн покороче познакомить читателя съ привычками, склонностями и странностями этого русскаго барина, но это до такой степени трудно, что въ чтеніи можетъ представить одно только разнохарактерное клочье, изъ котораго не себ ничего цльнаго и опредленнаго. Попытаемся однако:

Василія Иваныча можно было сказать хоть ‘кочергой стараго времени’. Оставленныя ему ддушкой и бабушкой поврья, преданія и предразсудки, а за ними привычки, человчности и страсти до такой степени проросли насквозь стараго барина, какъ сила и крпость вковое дерево. Длинногубовъ же, какъ мы видли по началу, уже вовсе не таковъ: этотъ считаетъ себя человкомъ новаго времени. Онъ бранитъ нашу татарщину, онъ ненавидитъ и презираетъ наше старое и изо всхъ силъ хлопочетъ, чтобъ проявить къ себ все новое, европейское. Но это новое — истинно прекрасное для другихъ — въ немъ, къ сожалнію, хуже всякаго стараго, потому что блуждаетъ онъ въ немъ, какъ человкъ въ лсу! Хотлось бы ему и щегольнуть передъ цивилизованной Европой, но чмъ щегольнуть, когда голова пуста? Вотъ онъ и щеголяетъ: или роскошью, или причудами, или наконецъ удальствомъ въ род дуэли изъ-за любовницъ и актрисъ. Конечно, съ такимъ направленіемъ ему скоро надостъ жизнь, какъ всякій испорченный вкусъ или прихоть, какъ лишняя пряность въ кушань, какъ самый роскошнйшій, но приторный плодъ — ананасъ! Отъ нее онъ бросится въ крайность, изъ столицы въ деревню, но и тамъ опять тожъ! Захочется ли ему вдругъ сдлаться дятельнымъ и полезнымъ отечеству, которое такъ легко даромъ дало ему царскую роскошь и вс наслажденія жизни, — онъ, пожалуй, притворится агрономомъ-хозяиномъ, но и тутъ не хватитъ главнаго — знанія, умнья и силъ. Заточитъ ли его червь честолюбія, такъ бы, мн кажется, и хватилъ сразу въ министры или, по крайней мр, въ губернаторы и предводителя, но и тутъ не достаетъ опять того-жъ. И тутъ онъ вообразитъ, что предводительство должно заключаться только въ доставленіи себ такъ называемыхъ удовольствій. Словомъ, во всемъ окажется человкомъ надломленнымъ, какой-то европейской недодлкой! Презирая и проклиная наше старое, онъ силится поймать что-то, блестящее, новое, но, оно не дается ему, какъ не дается человку ничто безъ истиннаго умнья ловить, безъ основательныхъ знаній! — А цли, къ которымъ онъ идетъ? А дороги, которыя онъ выбираетъ? А начала, изъ которыхъ сложилась его собственная жизнь? Разв есть въ этомъ хоть что нибудь общее цлое? Сперва корпусное дтство, выправленное маршировкой да кадетскимъ обращеніемъ тогдашняго времени, потомъ забубенная жизнь гусара со всми прелестями бердичевскаго вка и гусаризма, тамъ двухъ-тысячное значеніе но губерніи на выборахъ дворянскихъ, связи, родства въ Петербург. А тутъ вдругъ раболпное подчиненіе себя какой нибудь акушерк или нмцу-Дейтчману, умющему платить за васъ долги, смыслящему что нибудь въ хозяйств. Все это, взятое вмст, похоже ли сколько нибудь на жизнь истинно образованнаго европейскаго человка? пусть читатель-баринъ посудитъ самъ! — А я скажу въ заключеніе одно: какую бы прямую и торную дорогу не выбралъ себ Петръ Борисычъ, а съ тми данными, изъ которыхъ построился самъ, при всей благонамренности и желаніи устроить дла, онъ все-таки собьется съ прямой дороги и непремнно задетъ въ дичь! Такъ, врно, на роду ему написано.

А при такой надломленной, не идущей по одной дорог жизни, само собою разумется, Петръ Борисычъ не имлъ тхъ коренныхъ привычекъ, куродовскихъ, которыми проросъ сосдъ. Такъ, напримръ, въ отставк держалъ онъ верховую лошадь, платилъ за нее большія суммы берейтору, а самъ не прохалъ на ней ни разу въ теченіи десяти лтъ. Такъ держалъ онъ въ деревн своръ борзыхъ до пятидесяти, а самъ во всю жизнь създилъ на охоту только три раза, и то, какъ говорилъ, ‘для пріятелей’, а самому вчно некогда. Такъ держалъ онъ цлый арсеналъ дорогихъ ружей, рдкихъ дамасскихъ клинковъ, выписалъ даже револьверъ, едва показавшійся тогда на свтъ, но все это только для того, чтобы сказать иногда ‘и это у меня есть’. Заводитъ ли онъ станокъ токарный — начнетъ порядочно точить, но броситъ и не воротится къ нему никогда, заведетъ ли станокъ слесарный — и слесаремъ могъ бы быть порядочнымъ, но и это покажется ему глупо или смшно. Примется ли дирижировать оркестромъ или управлять пвчими — сдастъ за пустяки въ солдаты любимаго басса.

— Я не Куродовъ, говорятъ Петръ Борисычъ холодно и сухо, я не стану кричать: ‘гляди въ оба’! Человкъ самъ долженъ знать, что ему должно смотрть въ оба. Не хочетъ, я найду другихъ, а этого къ чорту. Сдать эту дрянь въ солдаты, говоритъ онъ тихо и хладнокровно своему клеврету и исполнителю нмцу, и ужь никакая сила — ни просьба виновнаго, ни слезы матери, ни холодныя убжденія нмца — ничто не измнитъ ршенія барина — человка сдаютъ!

Вообще нжничать и миндальничать не любилъ. Этотъ не заведетъ себ парочку канареекъ и не будетъ чистить у нихъ въ клтк, какъ частенько длывалъ сосдъ его Василій Иванычъ. Здсь, если и висли гд нибудь канарейки по нскольку лтъ, такъ едва ли кто и замчалъ, что они висятъ. Не имлъ онъ такого сильного пристрастія къ кошкамъ и собакамъ, какъ простодушный сосдъ его, почивающій на одномъ диван съ своей глупой Алонзой. Самую дорогую, привычную и любимую собаку онъ убивалъ сразу, если та хоть на волосъ ошибалась на охот. Даже мннія о собакахъ онъ былъ противнаго, нежели сосдъ.— ‘Собака не можетъ быть глупа отъ природы’, говорилъ онъ ршительно, ‘это вздоръ! глупа она отъ хозяина, который ее избаловалъ!’ — и единственную избалованную собачонку жены, которая безтолково залаяла на губернатора, Петръ Борисычъ прозвалъ въ насмшку: ‘непризнанный критикъ’ и тотчасъ веллъ удавить.— ‘Собака можетъ лаять’, говоритъ онъ твердо, ‘но знай на кого’.— Вмсто кроликовъ, которые жили въ кабинет простодушнаго Василія Иваныча, Длиннгубовъ держалъ медвдя, прикованнаго на цпь, да орла, посаженнаго въ желзную клтку. Первому онъ кидалъ кровяное мясо, называя въ шутку ‘Михаиломъ Иванычемъ лсничимъ,’ во имя какого-то пакостнаго сосда Михаила Иваныча землемра, а второму впускалъ по временамъ голубя и любовался, какъ орелъ терзалъ вредъ нимъ трепенно-окровавленную птицу. Но и это занимало его не боле, какъ жизненные пустяки! — Казалось, вс для него пустяки, все только прихоть, забава, игра, — какъ иногда люди довольно серьезные вздумаютъ вдругъ поиграть съ дтьми въ жмурки или прихотливо полакомиться конфеткой. Такъ, дорогая актриса, на которую онъ убилъ полсостоянія, была не страсть, а какая то конфетка, которою онъ, пресыщенный, лакомился безъ всякаго наслажденія. Завелъ онъ ее отъ пустоты жизни или пустого тщеславія, затмъ только, чтобъ о немъ говорили: ‘у него Людинова на содержаніи.’

Да если разобрать этого господина, такъ, мн кажется, и самая служба, хозяйство и почетныя должности наконецъ не считались у него обязанностію или долгомъ, возложеннымъ отечествомъ или обществомъ, а просто какой-то игрушкой или забавой, и исполнялись, какъ дилетантизмъ. Изъ прихоти онъ надвалъ мундиръ блистательнаго воина, изъ прихоти онъ старался давать обды и больше о нихъ говорить, изъ прихоти онъ подписывался ‘превосходительнымъ,’ не задавая себ вопроса: чмъ, въ самомъ дл, онъ превосходитъ другихъ? Задавались ли этому человку серьезные вопросы жизни, въ род женитьбы? — мы уже видли, какъ и серьезные вопросы онъ превращаетъ въ забаву и игру. Впрочемъ, объ этомъ мы еще поговоримъ, а теперь обратимся, кстати, къ его склонностямъ и страстямъ.

Не получивъ сильныхъ привычекъ ни къ человку, ни къ вещамъ, Петръ Борисычъ очень естественно не дорожилъ самыми дорогими и завтными предметами старины. ‘Терпть не могу этого тряпья, лохмотья и обломковъ ихъ неуклюжей жизни, — говорилъ онъ объ отц и матери, и обращался съ лохмотьемъ своихъ стариковъ безцеремонно. Роскошная ддовская мебель екатерининскихъ временъ была тотчасъ уничтожена по прізд въ деревню.— Вынесите эту дрянь, не могу видть! кричалъ онъ, прибывши изъ Петербурга, и дорогую мебель цльнаго краснаго дерева тотчасъ разнесли по людскимъ, чердакамъ и скотнымъ избамъ. Василій Иванычъ, напримръ, не читая, хранилъ ддовскую библіотеку, только потому, что она — библіотека ддушки. Петръ Борисычъ наоборотъ: довольно замчательную библіотеку отца отдалъ на расхищеніе дворни, потому, какъ говорилъ онъ, что ‘это старье никуда не годится’. Напротивъ, книги новаго времени, въ которыхъ часто пыли было больше, онъ великолпно переплеталъ, какъ новизну, и ставилъ въ особую комнату, названную ‘комнатой домашнихъ забавъ.’. О книгахъ новаго времени онъ вошелъ въ самую жаркую переписку съ дядюшкой-сенаторомъ и выписывалъ такое множество, что однажды одинъ изъ племянниковъ его выразился такъ: ‘какъ нашему дядюшк умнымъ-то не быть? Вообразите, книгъ однихъ выписываетъ въ годъ на тысячу серебромъ. Сегодня съ почты принесли ему полтора пуда!..’ Даже самъ дядюшка-сенаторъ пророчилъ, что изъ Петра Борисыча въ сельскомъ хозяйств выйдетъ прокъ. Мшало только одно, — какъ уже знаютъ, читатели — читать то было некогда. Въ самой изящной литератур Петръ Борисычъ добрался только до ‘Дворянскаго гнзда’ и больше не прочелъ ничего. Правда, что онъ хотлъ было заняться чтеніемъ серьезно, да пока слдилъ только слегка за произведеніями французской фабрикаціи, а русскіе журналы, начиная съ ‘Русскаго Встника’, тотчасъ по полученіи отправлялъ въ лакейскую или отдавалъ камердинеру запереть въ шкафъ. Около себя онъ не держалъ даже календаря, который Василій Иванычъ считалъ самой важнйшей книгой для человческой памяти. Замтки Длинногубовъ заносилъ не въ календарь, а въособенную, отлично переплетенную памятную книжку, гд, впрочемъ, ничего не было записано, кром какого-то визитнаго адреса къ прізжему генералу, да счета: сколько и когда выдано актрис Людиновой. Да и то было записано не столько для памяти, сколько для короткихъ знакомыхъ, которымъ можно показать и сказать по секрету: ‘а дорога, чортъ ее побери!’ Прочихъ же приходовъ и расходовъ Петръ Борисычъ терпть не могъ: ихъ заносили въ книгу камердинеръ, Архипъ дворецкій или кто попадалъ на встрчу, провряли письмоводитель или управитель, а баринъ только добавлялъ: ‘ну-ну, херъ-Дейтчманъ! какъ хотите тамъ платите, но только меня извините: безъ денегъ въ город я жить не могу, половину давайте сюда!’

Словомъ, эта удовлетворенная, преисполненная прихотями и удачами жизнь до такой степени избаловала вашего барина, что безсильный и утомленный нравственно, онъ не имлъ ни къ чему особенной страсти. Самая заманчивая изъ нихъ — властолюбіе, и та не развилась въ немъ вполн какъ страсть. Поступалъ онъ съ людьми холодно, безжизненно, презрительно! Давалъ ли онъ кому общаніе — никогда, ни въ чемъ его не исполнялъ. Говорилъ ли онъ о чьей нибудь личности, онъ никогда не отдавалъ справедливости ни уму,ни таланту, ни добродтели человка. И что странне всего, что эта было не озлобленіемъ противъ людей, ни ненавистью къ человчеству, а просто капризъ, мелочь или побочная цль.— Вотъ даже какія личности подвергались его оригинальному суду: Гоголя, напримръ, онъ называлъ съумасшедшимъ, за то, что тотъ не подалъ ему руки въ дом Аксакова, Ивановъ, по его мннію, былъ набитый дуракъ, за то, что не пустилъ его въ мастерскую въ Италіи и отвтилъ, что никакого Длинногубова знать не знаетъ. Такъ изъ одного капризу пятнадцать лтъ онъ защищалъ предъ всми губернаторами какого-то отъявленнаго взяточника станового и оправдывалъ себя такъ: ‘Ваше превосходительство! кто изъ насъ не знаетъ, что онъ взяточникъ отъявленный? Я съ этимъ совершенно согласенъ и не осмлюсь его предъ вами защищать, но позвольте при этомъ доложить: что мы, дворяне, къ нему привыкли, мерзости его вс знаемъ и сносимъ, и это онъ знаетъ хорошо. А съ другой стороны: кто же изъ насъ Богу не гршенъ, царю не виноватъ! Сами посудите, ваше превосходительство!’ — Губернаторъ дйствительно задумывался надъ такимъ фактомъ: ‘кто изъ насъ Богу не гршенъ, царю не виноватъ?— а въ заключеніе махнетъ рукой и скажетъ:— ‘Ну, только для васъ!’

Не удивительно посл того, что Длинногубовъ во всю жизнь не пріобрлъ ни старыхъ друзей, ни прочныхъ знакомствъ, ни сильныхъ привязанностей, ни тхъ окостнлыхъ привычекъ, которыя составляютъ вторую натуру человка, служатъ утшеніемъ въ старости или сопровождаютъ въ могилу несчастнаго раба! Сосдъ безъ рюмки утромъ, безъ стаканчика на сонъ грядущій не могъ обойтись, какъ безъ пищи и сна. Вчно выврялъ онъ часы, наблюдалъ температуру комнатъ и любилъ, чтобы Антониха на ночь почесала ему пятки, безъ чего Василій Иванычъ не заснетъ. Ничего подобнаго не было съ Петромъ Борисычемъ, онъ даже считалъ страннымъ и неестественнымъ какую бы то ни было привычку въ человк. Какъ онъ находилъ удовольствіе любить актрису и здить къ ней, такъ точно находилъ удовольствіе мучить ее холодностію и наслаждаться ея ревностію. Какъ равнодушно отправилъ онъ вчера любовницу въ больницу, такъ еще равнодушне отправляетъ сегодня жену въ съумасшедшій домъ. Словомъ, холодный Петръ Борисычъ имлъ и страсти такія же холодныя, какъ самъ, и подчинялъ все капризу и произволу, который считалъ за верховный законъ. Его занималъ только фактъ, безъ всякихъ причудливыхъ сужденій о томъ: тяжелъ онъ или нтъ? Старая, оставленная имъ любовница, умирая за стной, просила придти проститься, — онъ не пошелъ! Не спросилъ даже: отчего она, такая молодая и прекрасная, такъ рано умерла?

— А шутя живетъ этотъ чортъ, заключаетъ тупой приходскій учитель.

Именно шутя. Вдругъ вздумается Петру Борисычу създить въ Петербургъ или за границу, — онъ създитъ, не задастъ даже себ вопроса: ‘зачмъ туда здилъ?’ Спросятъ знакомые или родня: какая цль?— ‘Провтриться’, говоритъ Петръ Борисычъ, и въ сущности окажется: дйствительно только провтриться. Такъ когда-то прохалъ онъ половину Германіи, не зная нмецкаго языка, и, вороиясь, не могъ даже себ отвтить положительно: зачмъ онъ туда здилъ? Въ Париж оправдался только тмъ, что тамъ ему нужно было сыграть водевиль.— Вдругъ онъ найметъ великолпную квартиру на срныхъ водахъ на цлое лто, а самъ не прідетъ туда изъ-за какихъ нибудь пустйшихъ причинъ или лни, забудетъ даже, что квартира нанята и что за нее нужно много и безполезно платить. Явится ли онъ нечаянно на срныя воды, тотчасъ соберетъ около себя прихлебателей, людей праздныхъ и веселыхъ, которые бы вертлись около него съ утра до ночи и съ ночи до утра. Задаетъ обдъ за обдомъ, кутежъ за кутежомъ и, не смотря на то, что пріхалъ собственно только для безпорядка и разстройства здоровья, онъ же всхъ увряетъ грустно, что пріхалъ лчиться, что ему серьезно нужно полчится, и что онъ именно за тмъ только и пріхалъ! И кончится все это тмъ, что за картами и шампанскимъ онъ приглашаетъ доктора себя лчить, — тотъ здитъ по утрамъ и серьезно разсматриваетъ высунутый языкъ, а этотъ еще серьезне платить ему за визитъ. А возвращаясь домой, Длинногубовъ только подумаетъ дорогой: что за чепуха такая жизнь!

Въ обществ Петръ Борисычъ былъ самый пріятный, веселый и занимательный человкъ. Особенно любило его общество дамъ, съ которыми онъ умлъ мило болтать французскіе пустячки. Этой занимательно разскажетъ вс новости московскаго или парижскаго фельетона, той забавно распишетъ цлыя сцены изъ Mystres de Paris, безсовстно перевирая лица, событія и самый разсказъ, тамъ кстати приведетъ въ примръ пышную фразу королевы Марго или язвительную — графини Монсоро (образцовыхъ героинь тогдашняго времени), здсь продекламируетъ цлую страницу изъ Juif-errant и такъ картинно распишетъ нашу пустыню Сибирь, что дамы приходятъ отъ нея въ восторгъ. Тутъ кстати восхищается собачкой и проигрываетъ въ вистикъ губернаторш-старушк, а тамъ, еще больше кстати, садится за пяльцы и подноситъ вицъ-губернаторш Жбаловой первый свой апельсинъ. Съ докторшей Сквернославской общается утромъ хать въ магазинъ, а съ солидной женой управляющаго цлый вечеръ дергаетъ корпію, какъ дитя. Настроится ли онъ на тонъ религіозный и тутъ превосходно декламируетъ монологъ Моисея, какъ самъ Шатобріанъ. Вс съ восхищеніемъ смотрятъ на его маленькія аристократическія руки, — дамы шепчутъ: ‘милка, душка Длинногубовъ!’ а мужья соглашаются, что онъ въ самомъ дл милъ. Здсь нужно бы прибавить, что съ тми, кого милка считалъ поближе и позависиме отъ себя, онъ обходился вовсе не такъ мило. Извстнаго вамъ станового-протэже онъ заставлялъ иногда цлый часъ ждать въ прихожей, какъ лакея. Но это сюда не относится, все это извинялось недосугомъ и важными занятіями Длинногубова, а если форсъ былъ черезъ-чуръ крупенъ — то и оригинальностію характера. Одного только не могли простить ему барыни, что милка, душка этотъ часто забывалъ интересное для нихъ общаніе. За то какъ же и отхватывали его за это милыя барыни — страхъ сказать!

Вотъ тотъ восточный бытъ, которымъ щеголялъ нашъ крупный баринъ, особенно въ сороковыхъ годахъ.— ‘Старое старится и умираетъ’, скажемъ ему въ заключеніе, теперь у насъ ‘молодее растетъ’, и слава теб Господи! Остается добавить одно: какъ думало о немъ общество тогдашняго времени?

Въ город считали Длинногубова ‘бариномъ умнымъ,’ точно также, какъ Куродова ‘бариномъ простымъ’, и прозвища эти знали не только дворяне и чиновники, а даже Парамонычъ, дьячекъ. Губернаторъ съ семьей называлъ его благороднйшимъ членомъ общества, жандармскій полковникъ отзывался объ немъ, гд слдуетъ, какъ о человк благонамренномъ, который своихъ не выдаетъ. Даже въ Москв говорили, что онъ свтло живетъ, и въ самомъ Петербург слыхали отъ ревизоровъ, что въ Сибири въ самомъ дл есть баринъ comme il faut.

Съ однимъ только не могъ поладить нашъ умный баринъ, именно съ сосдомъ Василіемъ Иванычемъ ‘бариномъ простымъ’. Не смотря на то, что дома ихъ стоятъ на дворянской рядомъ, а длинногубовское Надйкино отъ куродовской Задерихвостихи отстояло только на семь верстъ — сосдя все-таки не сошлись! Я не говорю о томъ, что Василій Иванычъ терпть не могъ длинногубовскихъ обдовъ и уврялъ, что тамъ морятъ человка съ голоду,— Петръ Борисычъ тоже не любилъ лнивыхъ куродовскихъ щей и, кушая ихъ съ аппетитомъ, также уврялъ, что они портятъ аппетитъ. Это бы еще ничего, но главное то, что сосди любили одинъ надъ другимъ подтрунить.

— А что твое хозяйство? начинаетъ Длинногубовъ съ улыбочкой. Вотъ, господа, человкъ, у котораго въ наше время пашутъ бабушкиной клюкой.

— Ладно, братъ, смйся! А у тебя чмъ?

— Конечно машиной.

— А выходить, поди, все равно?

— Ну, нтъ, извини, — не одно. Я, по крайней мр, слжу на вкомъ и не смшу губернію моимъ старообрядчествомъ.

— А пусть ихъ смются на здоровье, право я не забавне твоихъ мериносовъ и шелковицъ. Эй, поврь, не пойдутъ!..

— Посмотримъ.

— Да что тутъ смотрть! это, братъ, видно впередъ. Людей только перепортилъ у меня своей чертовщиной. Порядочный вонъ былъ у меня прикащикъ, Луповъ, и тотъ по милости твоей теперь ни къ чорту не годится!

— Это какимъ образомъ?

— Да такимъ образомъ: какъ за языкъ повшенный, подлецъ, все ходитъ за ивой да трещитъ: у Длинногубова, сударь, заводъ пошелъ, да у Дловногубова, сударь, еще два не початы, у Длинногубова тамъ чорта съ дьяволомъ посяли, да не попробовать ли намъ хоть одного?

— А ты что? спрашиваетъ самодовольно Петръ Борисычъ.

— Конечно что: нтъ, говорю, шалишь, братъ, мамонишь на грхъ заводишь, — мы и безъ заводовъ обойдемся. Пусть колобродитъ сосдушка, — ‘большому кораблю большое плаванье’. А мы посмотримъ пока: куда онъ поплыветъ, да что привезетъ.

— Такъ и будешь смотрть до конца?

— А ничево, братъ, и до конца. Я, признаться, смерть не люблю этихъ, чортъ, заводовъ — заводскихъ: съ ними такъ иной прозаводится, не уммши, что и зубы положатъ на полку. Пошелъ, вонъ, также ковылять, какъ ты: сегодня теб продай Замерзаевку, а завтра: гд бы, говоритъ, денегъ занять подъ залогъ? Деньги нужны — заводъ стоитъ. А у меня какъ нтъ ихъ, такъ и не стоитъ ничто!

— Спи себ спокойно, подбавляетъ язвительно Длинногубовъ.

— И прелюбезное, братъ, дло — спать, Я, по крайней мр, твердо знаю одно: что вс твои заводики Галактіонычъ, привезетъ мн изъ деревни въ картонк. А эти ваши новости заводскія, по моему, пустякъ и больше ничего!

— Слышите, слышите, господа, что проповдуетъ помщикъ въ тысячу душъ!

А господа слушаютъ да думаютъ вмсти съ хозяиномъ: ‘вотъ уродъ-то нашего времени.’

Посл того сосди долго не видятся.

Иногда эта сцена выражалась немного иначе:

Затявъ какой-нибудь несбыточный проэктъ въ огромныхъ размрахъ, Длинногубовъ вдругъ споткнется на смломъ предпріятіи и отправится къ сосду денегъ занять. Василій Иванычъ добродушно выслушаетъ жалобу, какъ въ самомъ дл тяготитъ сосда этотъ ‘жизненный кламъ’, а тутъ вдругъ и спроситъ наконецъ:

— Да что ты не бросишь эти пустяки?

— Да какъ бросить, другъ любезный, помилуй? Пойми ты хоть это одно: вдь на полмилліона строенія заведено!

— А какъ придется со временемъ? допрашиваетъ простодушный Василій Иванычъ.

— Но современемъ шло-ли что намъ придется длать… (сосдъ шепчетъ сосду). Со временемъ я имю въ виду: просто отпустить моихъ крестьянъ на волю!

— О, это дло другого рода!..

— Однако, какъ ты думаешь объ этомъ дл другого рода? Вдь я не въ прав его сдлать?

— Это какъ? Василій Иванычъ.

— Да такъ. Я не говорю о томъ, что это возмутительный фарсъ на всю губернію — это въ сторону. Но даже просто, какъ помщикъ и благородный человкъ, я не могу ихъ отпустить.

— Да растолкуй мн, ради Христа, почему? вскрикивалъ простодушный сосдъ.

— Очень просто, другъ: наслдство, полученное по закону, я долженъ такъ-же законно передать моимъ наслдникамъ, иначе я хищникъ, утайщикъ, преступникъ, наконецъ, противу кровныхъ моихъ дтей.— И послднее Длинногубовъ выговорилъ такъ одушевленно и горячо, что слезы навернулись на глазахъ.

— Ну! это что же такое?… Это не мшаетъ.

— Какъ, что такое? — законъ!

— Пустяки!

Василій Иванычъ сильно махнулъ рукой и оба замолчали. На лиц Длинногубова будто выразился вопросъ: ‘неужели въ самомъ дл и это пустяки?’ А на лиц Василія Иваныча отразился прямой отвтъ: нтъ, братъ, нтъ, не финти! Давно я знаю твои возвышенныя цли и благородныя стремленія, ты мн ихъ не толкуй! по нашему, не хочешь отпускать, такъ нечего вилять, просто можно сказать не хочу! ‘А объ закон что намъ толковать, вдь ты пріхалъ денегъ занять?’ А я не дамъ.—

Посл этого сосди не видятся еще дольше.

А въ отсутствіе, конечно, они выражались другъ о друг еще безцеремонне. Длинногубовъ, напримръ, на выборахъ говорилъ о Василі Иваныч, что значеніе его въ дворянств все равно что свищь въ орхахъ. А Васалій Иванычъ посл выборовъ заговорилъ о Длинногубов такъ: ‘опять мы, господа, выбрали этого скота?— это просто безструнная балалайка’! Что означало такое выраженіе у Василія Иваныча? онъ и самъ не могъ дать себ отчета, но только ему казалось: что Петръ Борисычъ ихъ въ самомъ дл ни за что больше не похожъ, какъ на безструнную балалайку.

Чтоже думалъ наконецъ Длинногубовъ самъ о себ? Вотъ что:

Мняя безпрестанно общество, личности, отношенія, людей, онъ постепенно доходилъ до страшнаго отупнія и пустоты. Жизнь по прежнему обращалась передъ намъ, какъ пріятный и забавный калейдоскопъ передъ глазами ребенка, но вс великія событія, интересы, страсти, а за ними самые друзья и любовницы — все проходило мимо его, какъ что-то безслдное, забытое и брошенное имъ самимъ.

— Фу, какая странная чепуха жизнь! говорилъ онъ обыкновенно наканун новаго года, когда же я наконецъ остановлюсь? Это чортъ знаетъ, что такое!

X.
Барскія проказы.

Одинъ Иванъ Иванычъ, котораго Петръ Борисычъ въ шутку звалъ ‘сынокъ отечества,’ могъ бы написать цлые томы о проказахъ Петра Борисыча, если бъ онъ также плодовито писалъ и печаталъ, какъ извстный ‘Сынъ Отечества’ въ Петербург. Иванъ Иванычъ, какъ учитель, понимающій просвщеніе, боле всхъ благоговлъ предъ умомъ и образованіемъ Длинногубова. Разскажетъ ли Петръ Борисычъ какой нибудь анекдотъ, Иванъ Ивавычъ съ особеннымъ удивленіемъ произноситъ: ‘какъ это, братецъ ты мой, все выходитъ, чортъ, у него складкой это, ей богу, бда! Палата ума человкъ’ — и тотчасъ кому нибудь разскажетъ этотъ анекдотъ. Намажетъ ли Петръ Борисычъ дегтемъ ноги училищному мальчишк, чтобы они казались въ сапогахъ, — Иванъ Иванычъ и этой умной проказ помщика подивится и не утерпитъ, чтобъ кому нибудь не разсказать. А Петръ Борисычъ, почуявъ, что его проказы длаются интересны и входятъ въ извстность, примется еще забавне забавляться надъ всемъ.

До оригинальныхъ иногда проказъ доходили забавы этого ‘умнаго барина.’ детъ ли мимо оконъ мужикъ съ немазаннымъ колесомъ, Длинногубовъ высылаетъ къ нему людей съ мазалкой и дегтемъ, а самъ распоряжается въ окно:— ‘Мажьте, мажьте его хорошенько, чтобъ онъ не скриплъ.— А ты не смй впередъ здить по городу съ немазаннымъ колесомъ, — слышишь?’ заключаетъ Петръ Борисычъ въ поученіе. ‘Мы, братецъ, живемъ съ тобой въ государств благоустроенномъ, у васъ всякое скрипучее колесо смазывается, и уличный шумъ въ городахъ не дозволяется. Ты врно этого еще не зналъ?— такъ знай. Это вотъ впередъ теб наука, а это вотъ на деготь. Ступай съ Богомъ.’ — И кончится вся эта исторія тмъ, что мужичокъ дурковато признается: ‘охъ, ужь никакъ больно много, кормилецъ, на смазку-то!..’ и глубокомысленно еще заключитъ: ‘что нашего брата, мужика-дурака, нельзя не проучить.’

Увидитъ ли Петръ Борисычъ крпостную двку скупой сосдки, идущею босикомъ на рчьку съ бльемъ, онъ и тутъ не утерпитъ — закричитъ изъ окна.

— А-а! пожалуйте сюда, пожалуйте, очень пріятно видть!

Та входитъ.

— Ты чья, милая?

— Да вотъ, сударь, недалечко: отъ барышни Натальи Степановны Незабудкиной.

— Лизоблюдкиной? знаю, знаю! Это сестрица Петра Стаканыча?

— Да, сударь, ихъ-съ сестрица — двица.

— А-а! еще и двица — очень пріятно слышать! какъ ты ее назвала?

— Наталья Степановна-съ.

— Ну, скажи же мн, милая, отчего твоя Каналья Стакановна не обуваетъ тебя?

Двка, вспыхнувъ отъ вопроса, переминается и молчитъ.

— Что молчишь? Вдь это твоя барышня съ братцемъ кутитъ? спроситъ вдругъ Петръ Борисычъ.

— Какъ возможно-съ, сударь, они у насъ никогда не кутятъ-съ, маленько только испиваютъ.

— А-ф! это ничего, коли ‘маленько испиваютъ’. Но отчего-жъ они тебя не обуваютъ?

— Объ этомъ не могу доложить-съ, ихняя воля-съ надъ нами, рабами.

— Да-а! ну, милости прошу садиться.— Эй, человкъ!

И Петръ Борисычъ, посл всевозможныхъ отговорокъ, усадитъ двку съ мокрымъ бльемъ въ гостинной, а человку отдастъ приказаніе: послать верхового въ ряды — привезти оттуда чулки и башмаки.

Кончится конечно тмъ, что онъ обуетъ двку и пошлетъ къ барын доложить, что онъ ее обулъ. А за нею вслдъ пошлетъ какого нибудь басса со счетомъ и прикажетъ до тхъ поръ не выходить изъ дому Натальи Степановны, пока она не отдастъ по этому счету денегъ. Бассъ сидитъ цлый день у Натальи Степановны, слушаетъ всевозможныя проклятія и ругательства барину, но все-таки объявитъ ей ршительно, что безъ денегъ не уйдетъ, — такъ приказалъ баринъ.

Пожаръ ли случится въ старомъ загородномъ дом, Длинногубова, гд живетъ откупщикъ, Петръ Борисычъ преобязательно поститъ его и по поводу такого несчастія дойдетъ до слдующаго объясненія:

— Позвольте узнать, какъ это случилось? Не я ли, какъ хозяинъ, виноватъ въ неисправности?

— О, помилуйте! напрасно изволите безпокоиться. Вроятно, недосмотръ случился! У меня, знаете, завдуетъ печами сторожъ нанятой, да печникъ, говорятъ, тамъ у нихъ на чердак боровъ какой-то лопнулъ.

— Да, это случается! Но странно, что дв свиньи не сладили съ однимъ боровомъ.

— А господь ихъ вдаетъ, отвтитъ на эта тихо откупщикъ и задумается надъ такою странностію.

Судъ ли привяжется къ Петру Борисычу съ какимъ нибудь неважнымъ дльцемъ и отъ суда онъ отдлывается все какими-то шуточками. Вотъ два случая, которые боле характеризуютъ нашего шутника!

Крестьяне исправника Лапоткина прокараулили свою скотину, которая по сосдству забрла на поля Длинногубова и попортила его драгоцнные табаки. Петръ Борисычъ засвидтельствовалъ потраву съ понятыми, но по суду не искалъ, послалъ только сказать сосду, чтобъ онъ въ другой разъ скотовъ своихъ на поля не выпускалъ, иначе, говоритъ, ея велю ихъ людямъ переловить и състь.’ Такъ и случилось: во второй разъ дв коровы исправника были дйствительно пойманы, заколоты и съдены людьми Длинногубова, а потрава засвидтельствована законнымъ порядкомъ. Исправникъ началъ искъ и подалъ жалобу въ судъ. А въ жалоб онъ пояснилъ: что скотину на сосдскія поля не посылалъ, что скотина сама зашла туда по глупости и что изъ этого еще не слдуетъ, чтобы со скотиной можно было поступать такъ злонамренно и самоуправно, поелику въ том такомъ-то, въ стать такой-то, примчаніи такомъ-то, о присвоеніи чужой собственности законъ говоритъ вотъ что… и пошла писать! Исправникъ же на бду писать былъ мастеръ въ законахъ, сълъ собаку, и въ этомъ дл такъ горячился за собственность, такъ обильно писалъ, какъ, мн кажется, не писалъ ни одинъ земскій судъ даже передъ пріздомъ ревизора. Посл 15 статей положеній уложеній и свода, исправникъ самымъ непреложнымъ образомъ доказалъ, что помщикъ Длинногубовъ за двухъ съденныхъ коровъ обязавъ заплатить ему сто рублевъ. Отъ Длинногубова потребовали объясненія. И Петръ Борисычъ далъ объясненіе такого рода: ‘Имю честь сообщить сибирскому земскому суду: я врю, что скотъ господина исправника длахъ потраву не по наущенію хозяина, а по глупости. А посему, я, Длинногубовъ, полагая, что такую скотину, какъ Лапоткинъ скотъ, нельзя вразумитъ человческимъ словомъ, то и употребилъ на все угрозу, а именно: веллъ переловить и състь. Что же касается до статей такихъ-то и примчаній такихъ-то, о присвоеніи чужой собственности, имю честь довести сибирскому земскому суду: что я ничьей чужой собственности никогда не присвоилъ, а просто (какъ выше сказалъ) веллъ изловить воровъ-коровъ и състь. Самоуправства-жъ съ моей стороны не было никакого, а тмъ паче злонамреннаго, ибо господина исправника и впередъ предупреждалъ, что коровы будутъ съдены, и они дйствительно съдены! На требованіе же отъ меня судомъ денегъ, имю честь доложить: что законы я знаю и деньги сто рублей при семъ препровождаю. Но вмст съ тмъ покорнйше прошу сибирскій земскій судъ взыскать и съ господина исправника Лапоткина за потраву моихъ волей, тоже сто рублей. На что и имю честь при семъ представить законныя свидтельства о потравахъ.— Кром того: въ той же бумаг слова ‘Лапоткинъ скотъ’ онъ выскоблилъ, по поскобленному написалъ тоже, а внизу сдлалъ законную оговорку: ‘а что по почищенному написано Лапоткинъ скотъ, — тому врить’.— Деньги сто рублей представили въ судъ шесть человкъ бассовъ, въ шести мшкахъ, мдными копйками. Дло конечно кончилось тмъ, что такое объясненіе, какъ явное оскорбленіе присутственнаго мста, было препровождено съ жалобой на Длинногубова въ высшую инстанцію, а начальникъ губерніи, улыбнувшись, принялъ на себя трудъ: усмирить судъ и помирить тяжущіяся стороны.

А вотъ случай другой:

Міродовскій земскій судъ, наткнувшись на мертвое тло, обыскалъ покойника и нашелъ при немъ паспортъ, въ которомъ значилось: что человкъ принадлежалъ помщику Длинногубову. Тло конечно предали земл, а Петру Борисычу сдлали запросъ: его ли это человкъ? Былъ ли у него такой человкъ? и гд, наконецъ, онъ теперь находится?— На эти вопросные пункты судебнаго мста, Петръ Борисычъ отвтилъ такой оффиціальной бумагой: ‘Имю честь сообщать міродовскому земскому суду, что я ршительно не понимаю, что онъ отъ меня требуетъ?’ На вопросъ первый: ‘мой ли это человкъ? я отвтить не могу, ибо отсюда не видать того, кого изволилъ потрошить міродовскій земскій судъ. Да еслибъ и видлъ, что почтенный судъ занятъ именно потрошеніемъ моего крпостного человка, то и тогда сказалъ бы, что это человкъ не ‘мой’, потому что мой былъ живой, а этотъ мертвый и называется рабъ божій.— На вопросъ второй: ‘былъ ли у меня такой человкъ?’ имю честь доложить почтенному міродовскому суду, что я на этотъ вопросъ отвтилъ уже три года назадъ, ибо тотчасъ по истеченіи законнаго срока паспорта подалъ, куда слдовало, объявленіе о неявк человка ко мн. Что-же касается до третьяго пункта: ‘гд сей человкъ теперь находится?’ — то этотъ вопросъ не иметъ ршительно никакого смысла, ни законнаго, ни юридическаго, ни логическаго. Во-первыхъ, я не былъ при слдствіи и отсюда не могу указать на то мсто, гд именно угодно было господину исправнику или становому положить тло моего человка?— Полагаю, что его положили въ землю.— Во-вторыхъ, нечего меня объ этомъ спрашивать, когда почтенный судъ самъ его погребалъ. Если же вопросъ: ‘гд сей человкъ теперь?’ иметъ смыслъ иносказательный, положимъ религіозный, то есть, почтенному земскому суду непремнно хочется узнать отъ меня: ‘гд дйствительно Антошка мой находится?— то полагаю, что это онъ знаетъ и безъ меня, что человкъ по смерти находится на томъ свт.— Что же касается крайняго ршенія этого вопроса: ‘гд именно на томъ свт: въ раю или въ аду?’ На сіе имю честь донести, что я тамъ не бывалъ и Антошки не видалъ. Судя же по его прошлой жизни, полагаю, что онъ долженъ быть въ аду, ибо въ теченіи тридцати лтъ, какъ я зналъ этого человка, онъ былъ отъявленный мерзавецъ, — что я и имю честь донести умному, почтенному и многоуважаемому міродовскому земскому суду, помщикъ такой-то.

Но были у Петра Борисыча забавы, проказы еще оригинальне этихъ.

Такъ, сорока лтъ задли его честолюбіе, не желая дать ему управляющаго земскою конюшнею потому только, что Петръ Борисычъ ни имлъ университетскаго диплома. Сорокалтній ребенокъ язвительно отвтилъ: не понимаю, зачмъ на этомъ мст университетскій дипломъ? — И посл того, онъ тотчасъ перехалъ въ Кіевъ, прожилъ тамъ боле полугода, пригласилъ профессоровъ давать себ уроки, выдержалъ экзаменъ, получилъ степень студента и сдлался таки управляющимъ земскою конюшнею. Но я здсь нельзя сказать, чтобъ это былъ характеръ или сила воли, — ничего не бывало! И это была одна только прихоть. Черезъ годъ онъ бросить это мсто и даже побранилъ себя за то, что пошкольничалъ на старости лтъ.— Хорошаго тутъ только одно, говорилъ онъ: двумъ губерніямъ доказалъ, что сдлаю по своему.— Какому-то профессору Ведеркину вздумалось замтить Длинногубову, что по его предмету невозможно приготовиться въ теченіи полугода.— Петръ Борисычъ отвтилъ такъ: ‘не знаю, какъ съ вашей головой, господинъ профессоръ, а съ моей я надюсь!..’ И хотя господинъ профессоръ поставитъ ему за эту выходку единицу, однако экзаменъ онъ сдалъ и аттестатъ все-таки получилъ.

Петръ Борисычъ не даромъ покровительствовалъ Андрюшк становому пятнадцать лтъ. Андрюшка для него, въ нкоторыхъ случаяхъ, просто неоцненный человкъ. Захочетъ ли Длинногубовъ засвидтельствовать законнымъ порядкомъ потравленныя поля — ихъ живо освидтельствуетъ Андрюшка, и даже, пожалуй, не донесетъ своему начальнику, исправнику. Затравятъ ли собаками въ длинногубовскомъ лсу — а тутъ опять работаетъ Андрюшка становой. Андрюшка такъ мастерски поведетъ это дльцо, что мужичокъ придетъ еще просить у Длинногубова прощенія (врно въ томъ, что отдалъ на потху собакъ свою собственную шкуру), въ ногахъ у барина поваляется, да въ заключеніе покается, что онъ кругомъ виноватъ. Задумаетъ ли Длинногубовъ на сельскомъ праздник повнчать дурака Емельку на дур Федор — распорядителемъ такого торжества опять становой! Андрюша разрисуетъ пробками рожу жениха, нарядитъ въ куриныя перья невсту и онъ же шаферомъ, дружкой и главнымъ дйствующимъ лицомъ. Съ колоколами и погремушками скачетъ свадебный поздъ сквозь всю деревню, а впереди, одтый въ шутовскую шапку и театральный костюмъ, становой. Досыта нахохочется вотчина надъ ‘забавникомъ становымъ’, бабы прозовутъ его ‘потшнымъ’, старичье заключитъ, что ‘Андрей Михичъ развеселая головушка’, а мелкопомстные не нахвалятся разбитнымъ малымъ и пріятелемъ своимъ ‘чортомъ Андрюшкой становымъ’. Дворяне посолидне, хотя и находятъ, что становой жалокъ, однако соглашаются съ Петромъ Борисычемъ, что въ ихъ стану онъ необходимъ.

Впрочемъ, вс эти оригинальныя выходки смшили и забавляли только нашихъ Ивановъ Иванычей, да тхъ праздныхъ, ничмъ серьезно не занятыхъ, мелкопомстныхъ дворянъ, людей безъ воспитанія и образованія, которые всю жизнь проводятъ въ подобныхъ забавахъ и пустякахъ.

Г. Потанинъ.

‘Русское Слово’, NoNo 8—11, 1864

ЭПИЗОДЫ ИЗЪ РОМАНА‘СТАРОЕ СТАРИТСЯ, МОЛОДОЙ РАСТЕТЪ’.

I.ТОРЖЕСТВЕННЫЙ АКТЪ ВЪ УЧИЛИЩ.

II.Раздумье матери.

III.БАРСКІЯ МИЛОСТИ КЪ БОЛЬНОМУ.

V.Вдовьи заботы.

VI.ПТИЖЕ.

VII.ДЛИННОГУБОВЪ.

VIII.БЫТЪ БОЛЬШОГО БАРИНА.

X.Барскія проказы.

Читайте также: