В. Г. Короленко
Эпизодъ.
(Изъ жизни В. М. Соболевскаго).
I.
II.
II.
III.
IV.
Эпизод, Короленко Владимир Галактионович, Год: 1913
Время на прочтение: 7 минут(ы)
Полное собраніе сочиненій В. Г. Короленко
Томъ второй
Изданіе т-ва А. Ф. Марксъ въ С.-Петербург. 1914
Я познакомился съ В. М. Соболевскимъ въ 1886 году, въ начал своей литературной карьеры.
Широкое, некрасивое, умное лицо, съ коротко остриженными волосами. На губахъ легко появляется характерная полунасмшливая улыбка. Взглядъ добрый и умный, тоже чуть-чуть насмшливый. Такъ глядятъ люди, много видвшіе, много испытавшіе, много думавшіе надъ видннымъ и испытаннымъ и пришедшіе къ устойчивымъ заключеніямъ… не очень радостнымъ, но полнымъ философскаго снисхожденія къ бдной жизни съ ея настоящимъ и съ спокойной надеждой на то, что должно быть въ будущемъ…
— Когда-нибудь, Владиміръ Галактіоновичъ, да… Но это еще очень далеко…— слышу я и теперь его спокойный голосъ… А пока надо жить и работать…
— Такъ вотъ каковъ этотъ руководитель ‘профессорской’ газеты,— подумалъ я.
Въ теченіе многихъ лтъ, посл почти легендарныхъ временъ основателя ‘Русскихъ Вдомостей’ Скворцова, имя В. М. Соболевскаго являлось какъ бы основной осью газеты. Остальное исторически скристаллизовалось около этой оси по симпатіямъ, взглядамъ, темпераменту и характеру. Началась эта кристаллизація давно, и ко времени моего знакомства процессъ закончился. Газета уже сложилась въ нчто единое и цльное, какъ нкая бытовая традиція русской общественности и литературы. И личность Соболевскаго какъ бы утонула въ этомъ. Было много единомышленныхъ людей, и были люди, быть можетъ, ярче Соболевскаго въ чисто литературномъ смысл. Но все-же, когда мн представлялась общая коллективная физіономія ‘Русскихъ Вдомостей’, то всегда мн казалось, что съ этихъ знакомыхъ листовъ глядитъ на меня широкое характерное лицо Соболевскаго съ улыбкой ‘добраго’ Мефистофеля и мудрымъ взглядомъ нрофессора.
Оно сразу показалось мн чрезвычайно привлекательнымъ, хотя… Я былъ молодъ, и мн, какъ и многимъ, хотлось, чтобы хоть порой, хоть изрдка эта опредляющая передовую газету физіономія засвтилась яркимъ одушевленіемъ, чтобы съ этихъ губъ, сжатыхъ легкой усмшкой, сорвались слова энтузіазма, призыва и вры. Вры въ то, что уже близко и легко достижимо все, что кажется далекимъ и труднымъ.
— Такъ вотъ онъ какой,— руководитель ‘профессорской газеты’,— повторялъ я про себя посл перваго знакомства, съ странной смсью удовольствія и легкаго разочарованія. На этомъ лиц, вроятно, всегда та же ровная улыбка, та же спокойная рчь, сдержанная и неспособная къ повышеніямъ, та же зминая мудрость, которая помогаетъ вести либеральную газету при трудныхъ условіяхъ…
И вотъ, вскор мн довелось увидть Соболевскаго съ другимъ выраженіемъ и въ другомъ настроеніи.
Это было въ феврал 1886 года. Я пріхалъ въ Москву и поселился на мсяцъ въ ‘Московской гостиниц’ противъ Кремля. Я начиналъ свою литературную карьеру (или, врне, возобновлялъ ее посл ссылки) и пріобрлъ много знакомствъ въ московскомъ литературномъ мір, въ томъ числ — съ редакціей ‘Русскихъ Вдомостей’.
Подходила 25-я годовщина освобожденія крестьянъ, и въ литературныхъ кругахъ этотъ юбилей возбуждалъ много оживленныхъ толковъ.
Юбилей оказался ‘опальнымъ’. Время было глухое, разгаръ реакціи. Крестьянская реформа довольно откровенно признавалась въ извстныхъ кругахъ роковой ошибкой. Смерть Александра II изображалась трагическимъ, но естественнымъ результатомъ этой ошибки, и самая память ‘Освободителя’ становилась какъ бы неблагонадежной. Говорили о томъ, что намреніе одного изъ крупныхъ городовъ поставить у себя памятникъ Александру II было признано ‘несвоевременнымъ’, и проектъ, уже составленный Микшинымъ, отклоненъ. Статьи Джаншіева и другихъ сотрудниковъ ‘Русскихъ Вдомостей’ о великой реформ звучали, какъ вызовъ торжествующей реакціи. Ждали, что даже умренныя статьи, которыя неизбжно должны были появиться 19-го февраля, навлекутъ репрессіи, и гадали, какая степень одобренія освободительныхъ реформъ можетъ считаться терпимой. Въ ‘Русскихъ Вдомостяхъ’ шли т-же разговоры. Статьи, назначенныя для юбилейнаго номера, обсуждались съ особеннымъ вниманіемъ и осторожностью всей наличной редакціей.
Въ гостиниц, гд я остановился, каждое утро являлся газетчикъ съ кипой газетъ, которыя разносились по номерамъ. Я ложился и вставалъ поздно, и номеръ ‘Русскихъ Вдомостей’ мн обыкновенно подсовывали подъ запертую еще дверь…
Утромъ 19-го февраля я съ любопытствомъ кинулся къ двери, но газеты на обычномъ мст не оказалось.
Я позвонилъ и, когда явился корридорный, спросилъ у него, почему мн сегодня не подали газету.
— Сегодня ‘Русскія Вдомости’ не вышли-съ,— сказалъ онъ и, понизивъ голосъ, прибавилъ:— Запрещены-съ… Не угодно-ли вотъ-съ. И другимъ господамъ подаемъ эту-съ…
Онъ подалъ номеръ какой-то московской газеты, кажется, это были ‘Новости Дня’. Я взглянулъ въ нее,— о 19-мъ февраля не было ни одного слова.
Я одлся и поспшилъ въ Чернышевскій переулокъ. На лстниц, въ контор, въ редакціи было движеніе, точно въ муравейник. У служащихъ лица были встревожены и печальны. Съзжались редакторы и товарищи-пайщики. При мн пріхалъ М. А. Саблинъ, чрезвычайно взволнованный и красный. Было видно, что невыходъ номера для всхъ явился неожиданностью. Служащіе не могли ничего опредленно отвтить на вопросы подписчиковъ, приходившихъ освдомиться о причин неполученія газеты… Во всякомъ случа для Москвы это было событіе, для Чернышевскаго переулка — катастрофа.
Мн удалось узнать въ общихъ чертахъ, что именно случилось. Номеръ былъ приготовленъ, и въ немъ, конечно, была статья о великомъ юбиле. Выпускалъ этотъ номеръ Соболевскій. Все это было сдано въ наборъ, прокорректировано и частью сверстано, когда въ типографію явился чиновникъ генералъ-губернатора или инспекторъ тирографій и отъ имени князя Долгорукова потребовалъ, чтобы московскія газеты ничего не писали о 19-мъ февраля, о годовщин крестьянской реформы. Соболевскій тотчасъ-же похалъ къ генералъ-губернатору.
Было уже очень поздно, и князя Долгорукова пришлось будить. На это долго не ршались, но штатскій господинъ, явившійся глубокою ночью, былъ такъ возбужденъ и требовалъ такъ твердо и настойчиво, что стараго князя, наконецъ, подняли съ постели.
У почтеннаго московскаго сатрапа были маленькія слабости. Глубокій старикъ,— онъ имлъ претензію молодиться, красилъ волосы, фабрилъ усы, ему растягивали морщины и цлымъ рядомъ искусственныхъ мръ придавали старому князю тотъ бравый видъ, которымъ онъ щеголялъ на парадныхъ пріемахъ.
По характеру это былъ въ сущности добродушный старикъ, и, можетъ быть, будь на его мст другой человкъ, мене независимый и боле подчинявшійся инспираціямъ Каткова и его партіи, ‘Русскимъ Вдомостямъ’ не пришлось бы создать такія прочныя многолтнія традиціи литературнаго либерализма въ Москв. Но все-же это былъ хотя и благодушный, но настоящій сатрапъ, отъ расположенія духа котораго зависла часто судьба человка, семьи, учрежденія, газеты. Ему ничего не стоило безъ злобы, чисто стихійно раздавить человческую жизнь, какъ ничего не стоило проявить и неожиданную милость…
Совершенно понятно, что разбудить могущественную особу съ тми ‘слабостями’, о которыхъ я говорилъ выше, заставить ‘его сіятельство’ выйти въ халат съ ночнымъ, непараднымъ лицомъ въ пріемную, было чрезвычайно опасно, такъ какъ создавало самое неблагопріятное ‘расположеніе духа’. И Соболевскій очень рисковалъ, требуя этого свиданія во что бы то ни стало.
Товарищи Соболевскаго, работавшіе съ нимъ въ то время, вспомнятъ, наврное, подробности этого знаменательнаго ночного разговора редактора съ генералъ-губернаторомъ. Я теперь могу лишь въ общихъ чертахъ по памяти возстановить то, что слышалъ въ тотъ день и о чемъ говорила вся литературная и интеллигентная Москва.
Объясненіе было довольно бурное. Долгоруковъ, хмурый и недовольный, подтвердилъ, что распоряженіе исходитъ отъ него и должью быть исполнено. На требованіе ‘законныхъ основаній’ и указаніе на нравственную невозможность для печати замолчать юбилей крестьянской реформы Долгоруковъ отвтилъ такъ, какъ обыкновенно отвчаютъ сатрапы на разговоры о закон и нравственныхъ невозможностяхъ. Оба волновались. Редакторъ заявилъ, что не можетъ выпустить газету безъ статей о реформ, Долгоруковъ отвтилъ, что со статьями о реформ номеръ не будетъ выпущенъ изъ типографіи, а невыпускъ газеты онъ будетъ разсматривать, какъ антиправительственную демонстрацію, и непремнно ее закроетъ…
На томъ и разстались. Соболевскій пріхалъ въ Чернышевскій переулокъ позднею ночью, когда уже нельзя было созвать товарищей (телефоновъ тогда еще не было). Ему одному пришлось ршать еудьбу общаго дла и выбирать между унизительнымъ безмолвіемъ въ день великаго юбилея или рискомъ закрытія газеты.
Онъ отдалъ распоряженіе пріостановить всю работу и чрезвычайно взволнованный ухалъ домой.
Станки стали. Наборщики разошлись. Типографія замерла.
Я былъ уже достаточно знакомъ съ редакціей и ближайшими сотрудниками ‘Русскихъ Вдомостей’, чтобы имть право остаться въ этой сутолок и выждать, пока прідетъ Соболевскій. Наконецъ, его выразительная фигура появилась на лстниц. Не знаю, спалъ ли онъ эту ночь, но теперь лицо его было спокойно и показалось мн чрезвычайно красивымъ. Онъ поднимался по лстниц, на верхней площадк которой ждали его, толпясь, служащіе и нкоторые товарищи, съ такимъ видомъ, какой, должно быть, иметъ англійскій премьеръ, который долженъ дать отчетъ въ серьезномъ, непредвиднномъ конституціей и чрезвычайно отвтственномъ шаг. Вскор изъ толпы выдлилась группа товарищей-редакторовъ, и за ними закрылась черная дверь редакторскаго кабинета. Тамъ шли какія-то объясненія, отъ которыхъ,— вс это чувствовали,— зависла судьба газеты и личная судьба ея работниковъ. Потомъ двери раскрылись, вс разошлись по своимъ мстамъ, редакторы отдловъ принялись за работу, и хорошо слаженная машина пошла въ ходъ спокойно и увренно, хотя никто не зналъ. выйдетъ ли завтра номеръ. надъ которымъ приходится работать сегодня.
Въ этотъ день только и было разговоровъ въ интеллигентной московской сред, что о безмолвномъ юбиле и ‘невыход’ ‘Русскихъ Вдомостей’. Ни одна московская газета не обмолвилась ни словомъ объ освобожденіи крестьянъ, какъ будто дата 19-е февраля 1861 г. никогда не существовала въ русской исторіи. О ней приказано было забыть, и пресса,— голосъ общества,— покорно исполнила оскорбительное приказаніе. Невыходъ ‘Русскихъ Вдомостей’ рзко и выразительно подчеркивалъ картину.
Теперь.— даже во времена губернаторскаго плненія русской прессы и вандальскихъ маклаковскихъ проектовъ,— уже трудно представить себ всю выразительность этой демонстраціи молчанія и то значеніе, которое пріобрталъ при этихъ условіяхъ фактъ ‘невыхода’ ‘Русскихъ Вдомостей’. Въ первое время говорили. что номеръ газеты былъ арестованъ за ‘рзкую статью’ по поводу юбилея, сравнивавшую время реформъ съ временами реакціи. Потомъ стала извстна настоящая причина, и изъ устъ въ уста переходилъ разсказъ о ночномъ разговор съ Долгоруковымъ. Вс понимали, что посл этого разговора ‘невыходъ’ газеты становился еще опасне: это была уже не общая антиправительственная демонстрація, а нчто при русскихъ условіяхъ гораздо худшее: демонстрація антидолгоруковская, неподчиненіе распоряженію могущественнаго сатрапа…
На слдующій день я съ особенной тревогой кинулся къ двери своего номера: газета была тутъ. Оказалось, кром того, что вс петербургскія газеты вышли со статьями о реформ, и что это, значитъ, былъ сепаратный приказъ по московской сатрапіи, вызванный, вроятно, инспираціями трусливой и злобной тогдашней московской цензуры.
— Вы думаете, это лучше? — сказалъ мн при свиданіи В. М. Соболевскій со своей характерной улыбкой. — Гораздо безопасне нарушить законъ, чмъ такой сепаратный капризъ… Опасность еще не миновала.
Оказалось, однако, что на этотъ разъ гроза прошла мимо. Московскій сатрапъ былъ ‘отходчивъ’ и, вроятно, увидлъ, что попалъ, благодаря злобнымъ совтамъ, въ глупое положеніе…
Быть можетъ, многіе, даже товарищи В. М. Соболевскаго теперь уже забыли объ этомъ небольшомъ эпизод, который покрытъ и временемъ и, вроятно, другими случаями изъ многотрудной жизни газеты. Но въ моей памяти эта маленькая исторія осталась со всею яркостью перваго впечатлнія, освтившаго новымъ свтомъ характерную физіономію, опредлявшую для меня тогда внутреннее выраженіе ‘профессорской газеты’. Я былъ молодъ. И я довольно долго передъ тмъ вращался въ сред людей, привыкшихъ съ извстной небрежностью относиться къ своей личной судьб и готовыхъ съ молодой беззаботностью ставить ее на карту. Это бываетъ прекрасно, но часто это развиваетъ требовательность и нкоторое высокомріе. Теперь, когда я вспоминалъ фигуру В. М. Соболевскаго, подымающагося по лстниц подъ взглядами людей, судьбу и дло которыхъ онъ такъ ршительно подвергъ величайшему риску,— я понялъ, что бываетъ отвтственность тяжеле и рискъ серьезне, чмъ рискъ собственной судьбой. И то, что этотъ уравновшенный, сдержанный человкъ съ спокойной рчью и насмшливой улыбкой все-таки пошелъ на этотъ рискъ, не уклонился отъ тяжкой отвтственности, что онъ своимъ ‘невыходомъ’ нарушилъ общую картину позорнаго подчиненія,— вызывало во мн въ то время чувство не просто уваженія, а личной нжности, почти влюбленности.
И вотъ Соболевскаго не стало. Въ теченіе долгихъ лтъ посщая Москву, почти всегда торопливо и проздомъ, я пользовался случаемъ, чтобы зайти въ Чернышевскій переулокъ, и всякій разъ, когда навстрчу подымалась съ редакторскаго кресла широкая фигура Василія Михайловича съ привтливымъ взглядомъ и характерной улыбкой, я испытывалъ ощущеніе особенной отрадной теплоты и приливъ нжности. И много разъ мн хотлось сказать, какъ я полюбилъ его въ 1886 году и какъ люблю теперь. Но… говорили мы всегда о многомъ, а объ этомъ, конечно, не говорили. Рчь шла о послднихъ политическихъ новостяхъ, о литератур, о томъ, что… ‘еще далеко до настоящей свободы’, что посл россійской ‘конституціи’ стало какъ будто еще дальше, но нужно все-таки жить и работать… Говорили о томъ, какъ многіе уходятъ .. О Гаршин, о Чехов, объ Успенскомъ, о Михайловскомъ… Но какъ-то не приходило въ голову, что такъ скоро придется уйти и ему. Въ прошломъ году я зашелъ въ Чернышевскій переулокъ, и здсь старый знакомый швейцаръ сказалъ:
— А сейчасъ ушелъ Василій Михайловичъ. Будетъ жалть, что вы зашли безъ него.
Въ редакціи мн сказали, гд можно встртить Василія Михайловича, но и тамъ я его не засталъ.
— Ну, ничего. Еще увидимся,— подумалъ я безпечно.
Увидться не пришлось, и мн теперь жаль, что я какъ будто не усплъ сказать ему что-то нужное и важное…
1913 г.