Эписин, или Молчаливая женщина, Джонсон Бен, Год: 1609

Драматургия
Время на прочтение: 146 минут(ы)
Скачать в PDF

БЕН ДЖОНСОН

ЭПИСИН
ИЛИ
МОЛЧАЛИВАЯ ЖЕНЩИНА

перевод Е. и Р. БЛОХ
редакция С. К. БОЯНУСА и Я. Н. БЛОХА

ПЕТЕРБУРГ 1921

Русская переводная литература в области западноевропейского театра не слишком еще богата. Во всяком случае до сих пор, как и следовало ожидать, переводились, по преимуществу, самые первоклассные писатели — Шекспир, Гете, Шиллер, Мольер. Но очень многое — даже в этой области — осталось в стороне и не было по достоинству оценено русской читающей публикой, не было использовано и на подмостках наших театров. Так почти не известны у нас богатый итальянский театр эпохи Возрождения (Ариосто, Аретино и многие другие), современники Шекспира в Англии, начиная с Бен-Джонсона и кончая такими замечательными драматургами, как Вебстер, форд или Деккер. Не достаточно хорошо знаком русский читатель и зритель и с блестящей самобытной испанской драмой XVI—XVII столетий, из которой большая часть произведений Лопе де Вега или Кальдерона известна ему только по наслышке, не говоря уже о dii minores эпохи. Лучше обстоит дело с новой и с новейшей драмой, но и тут есть писатели как Клейст, Грильпарцер или Геббель, которые также ждут у нас полной оценки.
В настоящей серии книгоиздательство ‘Петрополис’ идет навстречу этой давно уже ощущавшейся потребности русской литературы и театра. Серия ‘Памятники мирового репертуара’, первый том которой ныне выходит в свет, должна способствовать пополнению означенных пробелов. Переводы сделаны с подлинников и будут снабжаться как вступительными статьями, так и примечаниями историко-литературного и историко-театрального характера, а также библиографическими указателями, цель которых облегчить дальнейшее ознакомление с автором и его эпохой.

Редакция.

Я не хочу равняться с теми, кто был до меня, но требую, чтобы мои мнения рассматривались вместе с их мнениями, и чтобы нам доверяли, поскольку мы этого заслуживаем. Я не создал секты, не примыкаю ни к одной из них и не хочу вербовать себе сторонников, но если я в чем-нибудь прав — защищайте мой взгляды не ради меня, а ради Истины, если только это ведет к общему благу.

Бен Джонсон. Открытия.

Предисловие.

I.

Эпоха Елизаветы и Якова принадлежит к числу наиболее блестящих не только в истории английского театра, но и театра мирового. Совпадая хронологически с моментом высокого под’ема национального самосознания и необычайным усилением внешнего могущества Англии, она выдвинула на историческую сцену целую плеяду драматургов, сумевших в короткое время вызвать к жизни драматическую систему, которая могла поспорить по оригинальности и талантливости со всем, что было создано в этой области другими народами, и надолго сделала Англию средоточием драматической мысли.
Возрождение, которое во всех странах Европы протекало в существенных чертах по одним и тем же фазисам, получило в Англии особенную окраску. Консерватизм и пристрастие к национальным традициям, отмечающие политическую и социальную историю Англии, на всем ее протяжении должны были сказаться особенно резко в эпоху перелома и определить собой новое национальное лицо. Связь с средневековьем была настолько целостной и органичной, что никакие влияния извне не могли ее нарушить, и даже в тех случаях, когда существенно менялось содержание, внешняя форма стойко оказывала сопротивление всяким попыткам ее сломить.
Смешение старого и нового, воскресающего духа античности с навыками, унаследованными от предков, составляет одну из характерных сторон культурной жизни Англии XVI века и, конечно, печать этого смешения неминуемо должна была лечь на ее театрально-драматическое развитие. В то время, как в Италии зарождение национального театра совершалось под лозунгом реставрации классической трагедии и комедии в образе Сенеки, Плавта и Теренция и все новое, так или иначе, связывало себя с античной традицией, ставшей единственным непререкаемым каноном, в Англии, с первых же шагов, национальная основа дала почувствовать свое превосходство и тем самым устранила возможность механической подражательности. При этом эпоха расцвета английского театра наступила на полстолетие позже деятельности итальянских драматургов, проложивших пути неолатинской и новеллистической комедии, а потому английским писателям пришлось иметь дело не только с латинскими образцами, но и с тем, что было до этого времени сделано на континенте. Перед ними, таким образом, открывался широкий простор в выборе тем и методов их интерпретации, дававший каждому возможность примкнуть к наиболее ему соответствовавшему направлению. Вопросы допустимости или недопустимости того или иного типа пьес, сильно волновавшие литературные круги Италии и одно время даже сделавшиеся лозунгом театрального дня, если не всегда замалчивались, во всяком случае носили отвлеченный характер и на практике нисколько не отражались.
Вот почему, с очень раннего времени, мы наблюдаем в Англии, несмотря на кажущееся единство ее драматической системы, великое разнообразие театральных жанров. С одной стороны, унаследованные от средних веков интерлюдии и моралите продолжали жить на народной сцене, почти в неизмененном виде, с другой, привнесенные извне новые формы сразу пустили корни, упрочились и, на первых же порах, дали пышные и богатые ростки. Подражание античности приводит в области трагедии, через примитивные опыты Сэквкля, Нортона и Эдвардса, к пьесам Марло и ‘Испанской Трагедии’ Кида, в области комедии оно порождает гуманистическую комедию Гасконя, длинный ряд пьес на тему о блудном сыне и бессмертную сатиру Николая Юдалля ‘Ральф Ройстер Дойстер’ {Сэквиль и Нортон, авторы трагедии ‘Горбодук, или Феррекс и Поррекс’ — первой попытки в области самостоятельного национального творчества, по указанному Сенекой шаблону, Ричард Эдварс (1523?—1566), драматург, из числа литературных деятелей, группировавшихся вокруг Оксфордского и Кембриджского Университетов, автор трагикомедии о ‘Дамоне и Пифии’, Кристофер Марло (1564—1593) и Томас Кид (1558—1595)—ближайшие предшественники Шекспира, первый автор ‘Тамерлана’, ‘Фауста’, ‘Мальтийского Жида’ и ‘Эдуарда II’, знаменующих окончательный разрыв с классической драматургией, как системой, при несомненном влиянии отдельных ее памятников, второй — создатель популярной ‘Испанской трагедии, или Иеронимо снова сошел с ума’, прообраза всех позднейших трагедий мести: Джорж Гасконь (1535—1577) — поэт и драматург, много работавший над перенесением итальянской и голландской гуманистической драмы па английскую почву. Его ‘Воображаемые’ (Supposes) — переделка Suppositi Ариосто — и трагедия ‘Иокаста’, сочетающая элементы, взятые из Сенеки, Еврипида и Жоделевской ‘Пленной Клеопатры’ надолго упрочили его популярность. ‘Ральф Ройстер Дойстер’ — единственное дошедшее до нас произведение гуманиста Николая Юдалля (1505—1556) — первая английская ‘ученая’ комедия, написанная под сильным влиянием Теренция, но не без употребления техники старинных моралите.}.
Итальянские и французские писатели ретроспективного направления также становятся предметом изучения, перевода и подражания. Жодель и Ариосто входят в круг театральных классиков, которых цитируют наравне с Сенекой или Теренцием и из которых даже собирают ‘цветы красноречия’. Но особенно привился тип новеллистических пьес, получивших на английской почве характер романтической драмы, содержание которой окончательно расшатывало устои классической поэтики, углубляя эмоциональную сторону зрелища до высокого поэтического пафоса Шекспира, Вебстера или Форда.
Есть, однако, один общий момент, объединяющий драматургов самых разнообразных направлений. Этот момент—их приверженность старой национальной традиции, которая ни на минуту не умирала и сохранила энергию и стойкость, даже в чуждой ей внешней обстановке новых пьес. Методы сценической интерпретации, оставаясь прежними, естественно требовали от драматических писателей определенных приемов, с которыми они не могли не считаться. Убранство сценической площадки, навыки актерской игры, привычка видеть в ходе пьесы те или иные персонажи, которые, по своей абстрактной сущности, легко могли связать себя с любым сюжетом—все это оказывало влияние на творчество драматургов, внося определенную линию в их работу и требуя от нее ясно намеченного плана. Мы видим здесь любопытный пример того, как влияет театральная система на систему драматическую, пример, лишний раз подчеркивающий значение внешних элементов спектакля в истории эволюции театральных форм.
Внешний консерватизм при широком внутреннем развитии — основной момент английского театра XVI века. Ставя себе самые сложные и запутанные задачи, исследуя человеческую психику во всей ее глубине, елизаветинцы ни на минуту не задумывались над внешней оболочкой своих произведений и, с этой точки прения, Шекспир и Флетчер не менее традиционны, чем Марло или Грин. Новаторство в области драматического метода казалось излишним. Центр тяжести был перенесен в действенную интригу и вытекавшие из нее характеристики персонажей, а чисто подготовительная, теоретическая работа отступала на задний план. Исходным пунктом построения являлся сюжет, все же остальное, либо непосредственно из него вытекало, либо присоединялось, в качестве надстройки.
В этом, быть может, лежит причина того, почему Елизаветинская эпоха, при всем блеске своего театрального и драматического развития, не оставила ни одного трактата, посвященного вопросам драматургии. Правда, в целом ряде предисловий, предпосланных различным пьесам, авторы старались обосновать те или иные создаваемые ими положения ссылками на латинских и греческих писателей или на практику своих современников, но все это носило характер отдельных замечаний ad hoc и, разумеется, было лишено всякой определенности и стройности. Даже такой, казалось бы, важный и спорный вопрос, как вопрос о допустимости пьес смешанного типа, т. е. другими словами вопрос о допустимости трагикомедий, обсуждался без всякого пафоса и очень скоро как-то сам собой заглох {Один из немногих трактатов, посвященных этому вопросу — предисловие Whetstone’a к его трагикомедии ‘Promos and Cassandra’.}.
Такое положение вещей продолжалось в течение всего XVI и большей части XVII века. Напряженная продуктивность английского драматического гения, казалось, не оставляла времени для того, чтобы отдать себе отчет в своих же достижениях и, лишь значительно позже, в эпоху Реставрации, Драйден в ‘Опыте о драматической поэзии’ сделал первую попытку подойти с оценочным критерием к тому, что было создано его предшественниками.

II.

На этом общем фоне, который мы постарались обрисовать постольку, поскольку нам позволяют это сделать скромные пределы настоящей статьи, фигура Бен Джонсона стоит, на первый взгляд, совершенно особняком. Гуманист до мозга костей, человек, приобщившийся античной культуры непосредственно у ее источников, он с первых же шагов выступает, как новатор, создает собственную драматическую теорию и резко порывает с навыками современников, видя в них не профессиональных драматургов, а неумелых любителей. Мало того — ему одному удалось создать школу, обосновать новую традицию, успешно боровшуюся в течение долгих веков со старой традицией романтической драмы и, в сущности, просуществовавшую в несколько модифицированной форме вплоть до наших дней. Шекспир и Бен Джонсон становятся в XVII и особенно в XVIII веке боевыми лозунгами английских драматургов и, при всем безграничном преклонении англичан перед гением первого победителем в борьбе оказался все же второй, стиль которого гораздо ближе отвечал сатирическому уклону ума его соотечественников. Все комические писатели Реставрации, Шедуэлл, Вичерлей, Конгрив, Фарквар, драматурги следующего столетия — Гольдсмит, Фильдинг и Шеридан и, наконец, писатели XIX века вплоть до современного нам Бернарда Шоу — все, сознательно или бессознательно, шли по пути, указанному Джонсоном, и, отстаивая Шекспира, по существу вели с ним ожесточенную борьбу.
Одного этого обстоятельства достаточно, чтобы привлечь особое внимание к писателю, деятельность которого определила собой такую длинную линию развития английского театра {Fleay в своей ‘Биографической Хронике’ (см. библиографию) пишет: #Я не могу не упомянуть об одном обстоятельстве, которое бросалось мне в глаза на каждом шагу во время моей работы: это центральное положение, занимаемое Джонсоном. Я основательно изучал его и думаю, что не преувеличу, если скажу, что хотя Шекспир — центральная фигура нашей драматической литературы, в истории нашей драмы это место принадлежит Джонсону’ (Biogr. Chron. 1. 13).}. Но помимо этого пьесы Джонсона имеют большой интерес, и притом не только теоретический. Прекрасный знаток театральных законов и мастер сценической композиции, Бен Джонсон сумел обогатить английский репертуар произведениями, которые, несмотря на некоторую придуманность фабулы, не утратили до сих пор своей свежести и сценического обаяния. Возрождение Джонсона и установление ему подобающего места в пантеоне английской поэзии — очередная задача истории театра, есля она хочет служить уроком для современности {Дошедшие до нас английские газеты сообщают о шумном успехе, сопровождавшем постановку Нольпоне Phoenix-Society в Январе 1921 гола в Лондоне,— пример лишний раз доказывающий насколько пьесы Джонсона сохранили интерес актуальности для современного репертуара.}.
Внешние события жизни Бен Джонсона выяснены далеко не с исчерпывающей полнотой {Трудно найти хотя бы двух биографов Джонсона, которые даже в основных фактах его жизни не противоречили бы друг другу. Объясняется это тем, что сами документы, на которых приходится строить, крайне сбивчивы и разноречивы, далеко не всегда отличаясь достаточной достоверностью. В дальнейшем изложении мы будем придерживаться данных Никольсона и Кастелена, оставляя в стороне знаменитую биографию Гиффорда, редактированную Кеннингэмом, так как ее полемический задор часто опережает эрудицию автора.}. Родился он в 1573 году в Вестминстере или Лондоне. Отец его умер, когда ему едва исполнилось четыре года, и мать, оказавшись в полной нищете, вышла вторично замуж за лондонского каменьщика, человека доброго, но недалекого и малокультурного. Первоначальное образование Бен Джонсон получил в Вестминстерской школе, где, под влиянием Кемдена, пристрастился к чтению античных авторов и основательно изучил древние языки. Обладая, однако, крайне скромными средствами и не будучи в состоянии прокормить себя ‘плодами науки’, Бен Джонсон был вынужден, по окончании школы, заняться ремеслом своего вотчима, тем более, что последний, по-видимому, относился довольно скептически к его литературным увлечениям. Жизнь раменыцика оказалась, однако, невыносимой для пылкого юноши, и он тайком бежал из родительского дома и переправился в Голландию, где принял участие в войне против испанцев. Вернувшись в Англию в 1592 г., он женился на женщине, которую сам характеризовал, как ‘строптивую, но честную жену’ {‘A shrew, yet honest’ (в разговоре с Дреммондом).}. Брак этот, повидимому, был не из особенно счастливых, так как без всяких причин Бен Джонсон счел за лучшее целых пять лет жить с ней в разлуке. Остальные стороны его деятельности вплоть до 1597 года остаются пока невыясненными. Лишь брошенная им вскользь фраза о том, что, по возвращении в Лондон, он снова обратился к научным занятиям, указывает, на то, что привитые ему в детстве вкусы уцелели и ждали только случая, чтобы проявиться.
1597 год — поворотный пункте карьере Бен Джонсона. Рождение сына и неблагоприятно сложившиеся материальные обстоятельства заставили его поступить на службу к антрепренеру Генслоу {Филипп Генслоу, содержатель театра ‘фортуны’, оставил любопытный дневник, содержащий драгоценные материалы по истории Елизаветинской драмы и театра. Несмотря на свою полуграмотную форму, бессвязность и отрывочность, дневник этот во многих случаях дает единственный критерий для определения авторства многих пьес и восстановления картины английского театра времени Шекспира.}, в качестве актера и наемного драматурга, в обязанности которого входило переделывать старые пьесы и освежать их, сообразно требованиям времени. Впрочем, ни в той, ни в другой области Бен Джонсон особой славы не стяжал, так как играл он плохо, а его независимая натура не могла мириться с отрешением от собственного я, неизбежного при компилятивной работе. Из написанных в это Бремя пьес часть погибла, а некоторые подверглись в дальнейшем переработке, причем Бен Джонсон безжалостно выбросил все места, написанные его сотрудниками.
Короткий период подготовительной работы завершился первым блестящим успехом комедии ‘Каждый в своем настроении’ (Every man in his humour) написанной в 1598 году. Пьеса эта, в которой участвовал, между прочим, сам Шекспир, сразу выдвинула автора в ряды руководящих драматургов эпохи. Действительно, никто до этого времени не ставил так резко в своем первом самостоятельном опыте вопрос о методах комической драматургии и не выступал с такой непримиримой новаторской программой. Теоретик по природе, человек, привыкший взвешивать каждую мелочь, Бен Джонсон сразу же порывает с традицией своих современников и создает своеобразный тип комедии, сочетающим классические воззрения с театральной практикой Английского Возрождения. В прологе — своего рода театральном манифесте — он обрушивается с резкой критикой против наивного романтизма народной драмы, где хор переносит зрителя за дальние моря, и на радость мальчишкам низвергают троны, под грохот орудий и барабанный бой. Комедии подобает говорить языком, которым пользуются обыкновенные люди, и герои ее должны отражать правдивую картину своего времени. Бичуя людские слабости, но не преступления, она ставит себе целью раскрывать глаза на все, заслуживающее презрительной насмешки.
Успех первой комедии Бен Джонсона был омрачен событием, которое чуть не пресекло навсегда его литературную и театральную деятельность. Поссорившись со своим товарищем по сцене Габриелем Спенсером, Джонсон убил его на поединке, после чего был посажен в тюрьму и судим за убийство. По его собственным словам, он был в это время весьма близок к виселице и, повидимому, только заступничество влиятельных лиц спасло ему жизнь и вернуло свободу. Во время пребывания в тюрьме Джонсон близко сошелся с одним католическим священником и даже перешел в католицизм, в лоне которого пребывал целых двенадцать лет. Трудно сказать, чем можно об’яснить подобный шаг со стороны человека почти индифферентного к религиозным вопросам. Разумеется, вряд ли есть основание говорить о глубоких убеждениях, но в то же время трудно видеть в этом простой каприз. Возможно, что здесь играл роль героический жест в защиту гонимой религии или, как предполагает Никольсон, преклонение перед античной формой христианства, к которой Джонсон чувствовал влечение человека науки.
Вскоре после освобождения из тюрьмы в 1599 году Джонсон пишет свою вторую комедию ‘Каждый выведен из своего настроения’ (Every man out of his humour), задуманную, как параллель первой. Если в первой пьесе, наряду с преодолением традиций, до некоторой степени, чувствовалось их связывающее влияние, в виде определенной интриги, крепкой нитью соединяющей действие воедино, в новом Джонсоновском опыте интрига всецело отступает на задний план перед самодовлеющим изображением характеров. Сюжет разбит на ряд отдельных, плохо между собой связанных эпизодов, которые лишь к концу входят в некоторый контакт, путем общей развязки и, таким образом, перед нами вместо единой пьесы соединение небольших сценок, написанных на разнообразные темы. При этом мы уже не имеем того местного колорита, который отличал ‘Каждого человека в своем настроении’. Все типы в значительной степени абстрагированы, сведены к ходячим общим местам, с резкой сатирической характеристикой, не всегда исключительно театрального порядка.
Еще дальше в том же направлении идет Бен Джонсон в следующих своих пьесах: ‘Маскараде Цинтии’ (Cynthia’s Revels) 1600 г. и ‘Рифмоплете’ (The Poetaster) 1601 г. Высмеивая в них придворные и литературные круги эпохи, подчас забываясь до введения личной сатиры {В лице Криспина выведен поэт Марстон, в лице Деметриуса — Деккер.}, он развивал в них ту же теорию, придавая действию неприятную отвлеченность. Пьесы эти, по справедливому замечанию Вудбридж, не только не прибавляют чего-либо нового к характеристике Бен Джонсона, но вскрывают все отрицательные стороны нарочитого теоретизирования в области театральной композиции. ‘Рифмоплет’ вызвал целую бурю среди писателей, почувствовавших себя задетыми его более чем недвусмысленными намеками, и, в ответ на вызов Бен Джонсона в 1602 г. появился Деккеровский ‘Бич Сатирика’ (Satiromastix), едкая, остроумная пьеса, выворачивающая на изнанку все Джснсоновские положения и превращающая его типы в злые каррикатуры на автора. Повидимому, успех этой драматической сатиры был довольно значителен, так как он отбил у Джонсона охоту писать в комическом стиле и заставил его пробовать свои силы в трагедии, к которой, впрочем, у него, по его собственным словам, уже давно замечалось тяготение. Первый опыт в этом направлении — трагедия ‘Сеян’ (Sejanus) оказалась, однако, не слишком удачной и особого успеха не имела, так же, как и пьеса ‘На Восток!’ (Eastward Но), написанная в сотрудничестве с Марстоном и Чепменом, Последняя к тому же навлекла на авторов королевскую немилость, ввиду заключавшихся в ней оскорбительных намеков на Шотландию, и они даже были на некоторое время посажены в тюрьму.
С начала нового царствования Бен Джонсон целиком отдался сочинению маскарадных представлений и сделался одним из наиболее популярных деятелей придворного театра. Мифологическая изощренность этого рода зрелищ и широкий простор, дававшийся им для замысловатых аллегорий, как нельзя более подходили к характеру его дарования, предоставляя ему возможность одновременно блеснуть классической эрудицией и прекрасным пониманием театральных законов. Сотрудничество с архитектором Иниго Джонсом, в руках которого была обстановочная часть этих спектаклей, обеспечивало маскарадным пьесам Джонсона шумный сценический успех, отмеченный в суждениях современников и оффициальных документах эпохи.
Пятилетие с 1605 по 1610 год — время наивысшего расцвета таланта Бен Джонсона. После нескольких годов, проведенных в разлуке с комической музой, он снова возвращается к ней и создает три свои знаменитые пьесы: Вольпоне (Voipone) 1605, Эписин, или молчаливая женщина (Epicoene, or the Silent woman) 1609, и Алхимик (The Alchemist) 1610. Оставаясь на почве прежней театрально-драматической теории, он применяет ее теперь гораздо увереннее и в то же время мягче, чем в первых комедиях, получая в чисто сценическом отношении образцы непревзойденного мастерства, своеобразно сочетая новеллистический сюжет с техникой комедии нравов. Сила и меткость характеристик, оригинальность интриги и блестящая серия ‘юмористических’ персонажей этих пьес оставляют далеко позади не только все, написанное Бен Джонсоном до 1605 года, по и его же собственные более поздние произведения. Несмотря на различие темы, почти трагической в Вольпоне и балаганной в Эписин, во всех трех комедиях чувствуется единство творческой воли, твердо направляющей действие по раз намеченному пути. Интрига движется вперед с геометрической правильностью, характеры раскрываются с точностью математических формул и напряженность действия не ослабевает ни разу вплоть до последней развязки Мастер сцены вполне созрел и окреп.
Все написанное Бен Джонсоном после ‘Вольпоне’ ‘Эписин’ и ‘Алхимика’ хотя и не всегда уступает им в технической законченности, не имеет уже прежней свежести и силы. Написанная в 1611 году вторая и последняя трагедия ‘Каталина’ построена в полном соответствии тем принципам, которые проводились в жизнь еще в ‘Сеяне’, и не прибавляет к ним ничего нового, несмотря на то. что писалась она с большой тщательностью, а Джонсон до самых последних дней питал к этой пьесе какую-то особенную нежность. Гораздо любопытнее поставленная три года спустя, после возвращения Джонсона из франции, куда он ездил с сыном Вальтера Рэлея, комедия ‘Варфоломеевская Ярмарка’. С одной стороны, пьеса эта как будто знаменует возвращение к старой манере, но с другой, в ней умело использованы навыки, приобретенные за последнее десятилетие. На фоне шумной ярмарочной толпы Бен Джснсон выводит галлерею своих причудливых героев: сумасбродного судью, безмолвного брата — пуританина и его достойную сподвижницу святошу Пьюркрафт, подозрительного уличного певца, разного рода торговцев, знаменитую колбасницу Урсулу — ‘женщину — Фальстафа’, безумца Трабль-Оля и легковерного Джона Литльуит, перемешивая их, как стеклышки в калейдоскопе, нагромождая сцену на сцену, и вконец сбивая столку зрителя, который до самой развязки не может отдать себе отчет в том, что собственно происходит и чем все должно завершиться. В смысле бытового материала, Варфоломеевская ярмарка занимает одно из первых мест среди пьес Елизаветинского репертуара. Ни в какой другой комедии автор не сумел так гениально сконцентрировать разнообранейшие фигуры и сопоставить в течение короткого промежутка времени все наиболее характерные профессии и классы общества.
В 1616 году Джонсон написал мало удачную комедию ‘Дьявол—Осел’ (The Devil is an ass), фаю ура которой уже в те времена казалась устарелой и неинтересной. В том же году он собрал воедино все им написанное и издал одним фолиантом, как бы подводя итог своей деятельности. И действительно, следующие двадцать лет его жизни прибавляют к ней очень мало нового. Последняя его удачная пьеса ‘Склад Новостей’ (The Staple of News) появилась в 1625 году, но уже в ней заметны черты упадка — недостаточная напряженность действия, повторения, однообразие ситуаций и т. п. Написанная четыре года спустя, ‘Новая Харчевня’ была снята со сцены вследствие полного неуспеха. Ученость Бен Джонсона и его морализирующий тон казались теперь неуместными, и публика отказывалась слушать то, чему она несколько десятилетий назад шумно апплодировала. Точно также без всякого успеха прошли и последние его пьесы: ‘Магнетическая дама&gt, (The Magnetic Lady), и ‘Рассказ о бочке’ (The taie of a tub), написанные в 1632 и 1633 году.
Но если на сценических подмостках Бен Джонсон терял постепенно расположение публики, которое, по остроумному замечаннию итальянского поэта, в состязании театральных деятелей является единственным мерилом успеха, его значение и авторитет среди его литературных современников остались попрежнему непоколебленными. Правда, после его резкой ссоры с Иниго Джонсом, двор перестал относиться к нему с прежним вниманием и лаской, но в Лондонских Тавернах Дьявола, Солнца, Пса и Тройной бочки он продолжал быть непререкаемым повелителем плеяды поэтов, гордившихся правом называть себя его сыновьями. ‘Племя Бена’ разносило далеко по всей Англии славу своего великого учителя, и его диктаторская власть уважалась всеми причастными к писательскому или театральному мастерству {К числу ‘сыновей Бена’ принадлежали: Р. Геррик, Клевеланд, Рандольф, Люциус Кэри, Морисон, Натаниель Фильд — актер — драматург, исполнявший главную роль в Эписин на первом представлении, Ричард Броум, Томас Мэй, Роберт Давенпорт, Давенант и многие другие знаменитые писатели следующего поколения. О их зависимости от Бен Джонсона см. прекрасную книгу: Mina Kerr. Influence cf Ren Jonson on English Cornedy 1598—1642.}.
Из внешних событий последних двадцати лет жизни Бен Джонсона заслуживает упоминания предпринятое им в 1618 году путешествие пешком в Шотландию, где он провел некоторое время у поэта Дреммонда в Хоторндене. Его разговоры с Дреммондом, касавшиеся разнообразных вопросов из области литературы, искусства и даже житейских отношений, были записаны этим последним и служат в настоящее время ценным матерьялом при изучении нашего поэта. Стиль этих разговоров далеко не панегирический. Дреммонд с большой едкостью и сарказмом отмечает комические штрихи в характере своего собеседника, его неумеренность в употреблении вина, резкость его суждений, безапелляционность и несдержанность его характеристик. Но вместе с тем он с удивительной меткостью и правдивостью воссоздает не только содержание разговоров, но и их общий тон, самую манеру выражаться своего гостя, и это делает его дневник живым человеческим документом, с которым не могут сравниться даже такие произведения, как Босвелевское Жизнеописание Самуила Джонсона или разговоры Гете с Эккерманом.
Последние годы своей жизни Джонсон помимо театральных вопросов стал интересоваться вопросами, отвлеченной критики и истории языка. Из его работ в этой области осталось однако слишком мало, чтобы можно было составить себе какое-нибудь определенное впечатление. ‘Английская Грамматика’ сохранилась лишь в виде отдельных фрагментов, а книга ‘Открытий’ (Discoveries) страдает чрезмерной краткостью и лаконичностью. Тем не менее сопоставление ее с матерьялом предшествующих лет позволяет нам несколько подробнее осветить вопрос о драматической теории Бен Джонсона, являющейся краеугольным камнем при анализе и оценке его творчества.
Летом 1637 года Бен Джонсона не стало. Тяжелая работа последних лет, в связи с ухудшившимися материальными условиями, подорвала его и без того расшатанное здоровье и, после короткой болезни, он скончался 6-го августа, окруженный толпой, искренне оплакивавших его, друзей. Похоронили его в Вестминстерском Аббатстве, но по неизвестным причинам предполагавшийся к постановке на его могиле памятник не был поставлен, и, лишь несколько лет спустя, какой-то случайный посетитель заказал каменщику за 18 пенсов надпись на могильной плите ‘О rare Ben Jonson’ (О, удивительный Бен Джонсон). После его смерти в его бумагах найден был отрывок пасторальной драмы ‘Опечаленный Пастух’ (The SadShepherd), показывающий, что, несмотря на видимый упадок его дарования, он еще способен был создавать произведения большой поэтической мощи.

III.

Как указано выше, Бен Джонсон не оставил связного изложения своих взглядов на сущность драматической поэзии, и их приходится восстановлять на основании отдельных замечаний разбросанных среди его многочисленных предисловий, писем, заметок и статей {Прекрасное изложение взглядов Бен Джонсона в области поэтики и драматургии мы находим в книге Елизаветы Вудбридж (см. библиографию в конце настоящего тома), являющейся наиболее тонким и остроумным анализом его творчества, как с точки зрения теории, так и с точки зрения театральной практики. Выводы ее настолько бесспорны, что нам в дальнейшем часто придется попросту их повторять, ссылаясь на ее же аргументацию. Богатый матерьял дает также записная книжка Бен Джонсона, которую он озаглавил ‘Timber or Discoveries’ (Устои или Открытия), изданная отдельно Шеллингом (1892), Кастеленом (1906) и др., а также вошедшая в полное собрание его сочинений, под редакцией Гиффорда-Кенингэма.}. Явление это тем более странно, что у Бен Джонсона во всех его писаниях чувствуется уклон, заставляющий ожидать от него цельную драматическую теорию. Дрбммонд в своих ‘Разговорах’ передает, что Джонсон читал ему свое предисловие к ‘Поэтическому Искусству’ Горация, в котором он в диалогической форме защищал ‘Варфоломеевскую Ярмарку’, подвергая ее всестороннему анализу и критике. Существует предположение, что это недошедшее до нас предисловие и есть та Ars Poetica, которую тщетно искали среди оставленных Джонсоном бумаг. Как-бы то ни было, после пожара, уничтожившего эту рукопись, он уже больше не делал попыток собрать свои взгляды воедино и только ‘Открытия’ до известной степени восполняют этот пробел.
Четыре элемента, говорит Бен Джонсон, образуют поэта, т. е. того, кто выражает человеческую жизнь в числах, размерах и гармонии. Первый из них гений, который дается от природы и не может быть приобретаем никакими усилиями. ‘Ибо, как указывает Симил в Стобее, природа не может быть совершенной без искусства, но и искусство приобретает свое бытие только через природу’ {Timber CL, p. 214 (цит. по изд. Гиффорда-Кенингэма).}. ‘Художник и поэт родятся, а не становятся таковыми. Природа сильнее в них, чем ремесло’ {Ib. CXVIII, p. 185.}. Но одного гения недостаточно, и поэтому к нему присоединяются, как необходимые ингредиенты, упражнение (exercitatio), подражание (imitatio) и изучение (lectio). ‘Если его разум не достигнет сразу совершенства древних, он не должен падать духом или выходить из себя. Пусть он попробует еще раз взяться за дело с прилежанием и если даже и тогда у него ничего не выйдет, не следует бросать перо, царапать обои или колотить кулаками по столу. Лучше снова отправить весь матерьял в кузницу и там подвергнуть его новой обработке… Хорошо, если уменье появится через год или через два’ {Timber CL, p, 215.}.
Употребление Бен Джонсоном термина ‘подражание’ носит совершенно своеобразный характер и во всяком случае существенно отличается от того, что под ним подразумевается Аристотелем. Здесь идет речь не о подражании природе — этом фундаменте классической поэтики, а о способности ‘усваивать богатства, извлеченные из творений других поэтов, и претворять их в свои собственные’. ‘Надо выбрать из всех одного, который кажется выше прочих, и следовать ему так, чтобы слиться с ним во всем, и сделать копию, ничем не отличающейся от оригинала. Не нужно, конечно, рабски подражать и, как говорит Гораций, принимать пороки за добродетели, но, подобно пчеле, надо извлекать мед из прекраснейших и сладчайших цветов, пользуясь для этого навыками великих писателей’ {Ib. CL, p. 216. Как справедливо указывает Вудбридж, приведенное место ‘Открытий’ несомненно написано под непосредственным влиянием трактата &lt,Ю Возвышенном’, приписываемом Дионисию Лонгину. ‘Платон, если мы только не презрим его, читаем мы в 13-ой главе этого трактата, показывает нам еще один путь к высокому. Какой же это путь?— Соревнование и подражание жившим до нас великим писателям и поэтам. Сей предмет, любезный Теренциан, всегда должно иметь ввиду. Ибо многие, будучи вдохновены чужим умом, приходят в восторг точно так, как говорят о Пифии, которая, приближаясь к священному треножнику, и через отверстие, в земле находящееся, приемля в себя вдохновение, вдруг исполняется божественной силы и по таковому вдохновению дает ответы вопрошающим. Равным образом от величественных красот древних писателей, как из священного Аполлонова отверстия, подымаются, так сказать, в умы их подражателей, какие-то испарения, коими, вдохновены будучи и не весьма одаренные от природы витийственным жаром, приходят в восторг от чужого величия’. (‘О высоком’. Творение Дионисия Лонгина, пер. Ивана Мартынова. Санктпетербург. В тип. Иос. Иоаннесова, 1826 стр. 32-33).}. Благодаря такому толкованию данного понятия, оно естественно примыкает к четвертому элементу, образующему поэта — изучению — с точки зрения Бен Джонсона одному из самых важных: ‘Мы прежде всего требуем от писателя начитанности и прилежания к науке, ибо только они делают его цельным человеком, давая возможность не только знать историю и содержание любой поэмы, но и уметь подобающим образом распорядиться своим материалом, применив к нему подходящий стиль. Нельзя сразу стать поэтом от того только, что тебе приснилось, будто ты был на Парнасе или, как говорится, омочил свои губи на Геликоне. Для этого нужно нечто большее, ибо к природе, упражнению, подражанию и изучению необходимо добавить искусство, придающее им всем совершенство’ {Timber CL, p. 217.}.
В центральном положении, отводимом науке в поэтическом творчестве, разумется, сказался ученый гуманист-начетчик, но, подчеркивая последним замечанием, что поэзия есть прежде всего искусство, он тем самым защитил себя от упреков в педантизме. В сущности своим последним замечанием Бен Джонсон примкнул довольно близко к тому, что незадолго перед тем говорил в своей ‘Апологии’ сэр Филипп Сидней, с которым его также роднит взгляд на поэзию, как на средство морального воспитания. Поэт-мудрец, который поучает создаваемыми им художественными образами. Всякое искусство имеет нравственную цель, оправдывающую его бытие, и ближе всего подходит к понятию добродетели. Впрочем, на практике, Бен Джонсон часто невольно отступал от этого возвышенного взгляда на искусство, и уроки, выводимые из некоторых его пьес, вряд ли могут считаться высоко нравственными.
Тщательное изучение старых писателей, рекомендуемое Бен Джонсоном, как одно из основных средств поэтического воспитания, не должно, однако, по его мнению, превращаться в простое подражание. Если он и говорит об усвоении чужих богатств и слиянии с любимыми авторами ‘так, чтобы нельзя было отличить копию от оригинала’, он подразумевает лишь усвоение их духа, а никак не фактическое их использование. ‘Я знаю, пишет он в другой главе своих ‘Открытий’, что ничто так не побуждает к литературному творчеству, как знакомство с античными писателями. Но не следует опираться единственно на их авторитет. Каждому замечанию древних мы можем противопоставить результаты собственного опыта… Правда, они проложили нам путь, но как вожди, а не как повелители, non domini nostri sed duces fuere. Истина открыта для всех и никому не дано делать ее единственно своим достоянием’ {Timber XXI, стр. 136.}. Мало того: стеснение свободного творчества поэта данными заранее правилами кажется ему чудовищно нелепым. ‘Я не считаю возможным стеснять свободу поэта узкими рамками законов, диктуемых философами или грамматиками. Ведь задолго до открытия этих законов существовали прекрасные поэты, умевшие им следовать. Есть ли кто выше Софокла, а между тем он жил раньше Аристотеля… Нет ничего нелепее, как делать из писателя диктатора. Аристотель и другие имеют свои заслуги, но если мы можем придти к более правильным выводам — к чему нам завидовать? Есть вещи, в которые можно верить только временно и, поступившись ради них своим мнением, не следует навсегда отрешаться от самого себя и пребывать таким образом в вечном рабстве’ {Timber CLIII, стр. 219 и CXL, стр. 204.}.
Эта странная двойственность, преломление классицизма сквозь призму Елизаветинской традиции и, возникающее отсюда, странное жонглирование понятиями ‘подражания’ и ‘самостоятельности’ является базой всей драматической теории Бен Джонсона. Ссылки на Аристотеля точно также перемешиваются в ней с предостережениями против излишней подражательности {Приведенные выше цитаты взяты как раз из тех частей ‘Открытий’, которые касаются вопросов театра и драматургии.} и, попрежнему’, во краю угла стоит положение о нравственно — воспитательном значении литературных произведений. Драма подобно поэме должна заключать в себе единое, цельное и совершенное действие, части которого должны быть соединены так, чтобы нельзя было удалить ни одной, не повредив целого. Комедия вовсе не призвана возбуждать смех, — ее цель поучать и наставлять, а это достигается совершенно иными методами. Смех развлечение толпы, не умеющей ценить тонких движений ума и изысканных шуток. Ее забавляет видеть перед собой Сократа, этот образец всех доблестей и добродетелей, вздернутым на воздух в корзине и измеряющим расстояние, на которое может пригнуть блоха. Это считается подлинным театральным остроумием, но Аристотель и прочие мудрецы древности понимали, что дурачить людей для удовольствия черни, самая большая ошибка, в какую может впасть драматический автор. Недаром Платон упрекает Гомера в кощунстве за то, что у него боги иногда смеются. Единство, цельность и совершенство действия достигаются соблюдением ряда установленных правил, значение которых и заключается в том, чтобы обеспечить целому необходимую пропорциональность. Всякое действие должно иметь начало, середину и конец и в то же время не должно быть ни слишком сжатым, ни слишком растянутым. Таким путем будет соблюдено внутреннее, органическое единство, на котором настаивает Аристотель, и которое следует резко отграничивать от внешних трех единств, составляющих основу ложно понимаемой классической поэтики. Хотя они имеют определенное значение и вес, их не следует переоценивать. В сущности, Бен Джонсон настаивает только на единстве времени, требование которого естественно вытекает из его основных предпосылок, что же касается единства места и действия, то они были слишком чужды всей практике английского театра, чтобы быть принятыми без оговорок. И действительно, Бен Джонсон, разве лишь в одном Алхимике, постарался сконцентрировать интригу и заключить ее в узкие топографические рамки, во всех остальных пьесах он ни в какой мере не захотел чувствовать себя связанным, лишний раз показывая, как хорошо укладывались в его сознании такие, казалось бы, взаимно друг друга исключающие театральные принципы, как классицизм и основные начала национального английского театра.
Но не поэтика Аристотеля и не теоретические рассуждения о природе комедии составляют основу драматического творчества Бен Джонсона. Для него в центре внимания всегда находятся характеры, причем характеры эти трактуются не в традиционном плане шекспировской драматургии, а в свете своеобразной, им самим придуманной теории ‘юморов’ или настроений {Английское слово ‘humour’, к сожалению, совершенно не поддается переводу на русский язык. Мы передаем его условно термином ‘юмор’ или ‘настроение’, обращая внимание читателя на то, что слова эти будут употребляться нами не в обычном житейском своем смысле.}. Верный своей страсти рационализировать каждый шаг, он, разумеется, поспешил сам раз’яснить, как надо понимать этот термин. В прологе к ‘Каждому выведенному из своего настроения’ Аспер, в лице которого автор вывел самого себя, говорит по этому поводу следующее:
Когда одна единственная страсть
Так сильно овладеет человеком,
Что все его желанья, мысли, чувства
В один поток сливает неразлучно,
Мы можем говорить о ‘настроеньи’.
Но если ветрогон, с пером на шляпе,
С крученой лентой, брыжжами тройными,
С необычайным бантом на туфлях,
Застежкою швейцарской на подвязках,
Настойчиво твердит о ‘настроеньи’ —
Поверьте это больше чем смешно!
Таким образом ‘юмор’ или ‘настроение’ оказывается руководящей чертой характера, которая определяет всю линию поведения ее обладателя и ее не надо смешивать с чисто-внешней экстравагантностью или манерным изломом, как могло бы показаться с первого взгляда {На деле Бен Джонсон не всегда достаточно строго придерживается этого разграничения и целый ряд его героев в одинаковой или даже большей мере может рассматриваться с точки зрения их внешнего излома, гораздо более определенного и характерного, чем внутренние ‘настроения’, которые автор думал в них вложить. Так, в частности, герой ‘Молчаливой женщины’ старый маниак Мороуз прежде всего отмечен чисто-внешней нелюбовью к шуму, затмевающей в сознании читателя или зрителя его черствый эгоизм, дающий содержание его внутреннему настроению и, вопреки мнению Гиффорда, интрига пьесы о роится как раз на этой внешней черте. То же можно сказать и о ряде персонажей ‘Алхимика’ и ‘Варфоломеевской ярмарки’.}. Из этой единой черты Джонсон создавал тип, на котором наглядно демонстрировал, к каким последствиям приводит доведение ее до максимальной точки, причем образ мыслей данного лица, его жесты, поступки, слова — все выводятся как результат одной господствующей страсти. ‘Герои Джонсона, говорит Кольридж, или люди с огромными наростами, которые легко себе представить ампутированными, но, в таком случае, пациент немедленно потеряет весь свой характер, или же это просто наросты вместо людей, наросты, принявшие человеческий образ, иногда без глаз, без носа или без рта, на подобие корня мандрагоры’.
Сведение всего многообразия человеческих переживаний к одному элементу, концентрирование личности вокруг одной центральной точки — прием сам по себе не новый, применявшийся еще в латинской комедии, но никогда драматическое построение пьесы не основывалось на нем так всецело. Но вместе с тем Бен Джонсону, в огромном большинстве случаев, удалось избежать чрезмерных абстракций, в которые так легко впасть, следуя принятому им методу. Его персонажи, если и не могут быть названы живыми представителями той или иной общественной среды {Исключение составляет ‘Варфоломеевская ярмарка’ — своеобразный опыт бытовой комедии юморов. Разумеется, отдельные бытовые типы встречаются и в других пьесах, но там они сильнее разбавлены персонажами традиционного Джонсоновского характера.}, во всех случаях остаются в границах подлинной театральности.
Бен Джонсон не имеет дела с индивидами: его герои всегда типы и выявление типического за счет индивидуального характернейший момент его творчества. Как только он начинает сообщать своим персонажам индивидуальные черты, он неминуемо впадает в тон личной сатиры, резкой и непримиримой и, быть может, сознавая эту свою слабость, он в период зрелого мастерства тщательно оберегал себя от подобного уклона. Вместе с тем, следуя своей теории, он естественно не мог давать на протяжении пьесы какого-либо развития изображаемого типа {Возражая Фрейтагу, упрекающему Мольера за то, что тот также не дает в своих пьесах развития характера, Вудбридж не без остроумия замечает, что, установив с самого начала готовые типы своих героев, и Мольер и Бен Джонсон, с точки зрения драматургической, проявили большой такт, ибо процесс становленья человека Тартюфом, Альцестом или Мороузом есть сюжет не комедии, а трагедии. Гегель справедливо указывает, что для сохранения комического впечатления необходимо во-время опустить занавес, но не менее справедливо и то, что никогда не надо поднимать его слишком рано (Е. Woodbridge, Studies, p. 38).}. Каждый персонаж зафиксирован с самого начала определенными чертами, находящими обыкновенно отражение в его имени {См. по этому поводу режиссерские указания, приложенные к настоящему тому.}, причем эти черты становятся известными зрителю не из хода действия, а со слов какого-нибудь другого действующего лица или же путем вставных сцен, драматически безразличных, но служащих для освещения типа. В таких сценах одно из действующих лиц берет на себя роль, соответствующую старинному expositor’у средневековых мистерий, и либо непосредственно, либо вызывая на откровенность разыгрываемое лицо, показывает публике все, что ей надлежит видеть и знать {Так, в ‘Молчаливой женщине’ характер Мороуза узнается из разговора Клеримонта и Трувита, характеры До и Оттера из их же разговора с Дофином. Напротив, Ла-Фуль демонстрируется зрителю серией наводящих вопросов, задаваемых ему его приятелями с исключительной целью представить его образ во всей возможной полноте. Особняком стоит комедия ‘Каждый выведен из своего настроения’, где исчерпывающие характеристики действующих лиц даются уже в их списке, предпосланном самой пьесе.}. С точки зрения театрально-драматической такой прием, разумеется, вызывает ряд сомнений, но Бен Джонсон умел очень ловко пользоваться взаимоотношением персонажей, чтобы совершенно естественно выводить одного в качестве об’яснителя поступков и слов другого. В связи с этим стоит своеобразная группировка действующих лиц, применяемая Бен Джонсоном решительно во всех своих комедиях. В центре пьесы всегда одна или две динамические фигуры, приводящие все вокруг себя в движение и сообщающие интриге ее главный поступательный импульс. Чаще всего, но далеко не всегда, эти лица, идея которых несомненно подсказана практикой античной комедии, лишены своеобразной ‘юмористической’ квалификации и сами по себе интересуют автора лишь как драматический нерв, координирующий отдельные моменты целого {Таковы в частности Трувит (‘Молчаливая женщина’) и Брейн-Ворм (‘Каждый в своем настроении’). Напротив ‘Вольпоне’ — пример соединения юмора и динамизма.}. Все остальные персонажи распадаются на две резко разграниченные группы: 1) хищников и 2) жертв, причем нередко в ходе интриги они меняются местами и лица, игравшие в первых актах роль преследователей, к концу пьесы сами превращаются в жертв {Особенно технически — совершенно проводится эта перетасовка в ‘Алхимике’, где обе половины пьесы представляют как бы одну и ту же интригу в перевернутом виде. То же самое, хотя в меньшем масштабе, имеется и в ‘Каждом выведенном из своего настроения’ и в ‘Вольпоне’.}. Исходя из традиционного взгляда на природу комедии, как высмеивающей глупость и порок, отвращая людей от подобных ошибок, Бен Джонсон естественно пришел к подобной группировке, которая давала максимальную возможность развернуть перед зрителем тот или иной нравственный урок. Обширная группа жертв, носителей бичуемых ‘настроений’, служит на протяжении пьесы об’ектом демонстрации со стороны тех, кому автором поручается хищническая роль. По существу очень многие пьесы Бен Джонсона сводятся к серии забавных сцен, иногда выдержанных в стиле веселого фарса, иногда в плане резкой сатирической комедии, об’единенных лишь единством задания, но без определенной внутренней линии. ‘Мы не находим у него под’емов и ослаблений интриги, обусловленных психическим законом акции и реакции, а просто ряд сценических положений, в которых одна часть лиц беспомощно пассивна, а другая проявляет злонамеренную активность’ {Вудбридж, стр. 43.}. Даже все эпизодические лица примыкают либо к одной, либо к другой группе, образуя иногда ряд мелких вторичных и третьестепенных интриг, завершающихся почти в самый момент своего возникновения.
С точки зрения композиции, любопытно сопоставить Бен Джонсона с Шекспиром. Шекспир при сочинении своих пьес редко старался выдумать сюжет, обращаясь за темами к обильной сокровищнице итальянской новеллистической литературы, к анналам родной старины, к народным сказкам и легендам, и, взяв определенную тему, вводил в ее разработку тех персонажей, которые ею требовались. Канва пьесы для него исходная точка. Разумеется, центр тяжести лежит не в ней, а в разработке вызываемых ею к жизни психологических проблем, но характерен самый метод перехода от сюжета к лицам. У Бен Джонсона мы имеем обратную картину. Ставя в центр внимания людские слабости и пороки, воплощенные в лице его комических персонажей, он должен был придумывать соответствующую интригу, которая, вытекая из ‘настроений’ данной пьесы, обеспечивала им наибольшую наглядность и выразительность. Отсюда некоторая бледность драматического рисунка, сбитость основной линии, которыми отмечены даже лучшие его пьесы. Выростая органически из характров, сюжеты Бен Джонсона не гонятся за внешне эффектными ситуациями, не стараются приковать внимание зрителя хорошо подготовленными coups de thtre. Напротив, как уже указывалось выше, очень многие сцены вводятся автором совершенно безотносительно к развитию интриги, лишь для того, чтобы еще с какой-нибудь стороны осветить изображаемый образ {Вудбридж, стр. 40—41, проводя параллель между Шекспиром и Джонсоном, указывает на то, что из писателей эпохи Елизаветы и Якова один Массинджер сумел соединить в своих пьесах оба метода, удачно сочетая приемы Вен Джонсона с общим планом романтической комедии Шекспира. Свою мысль она подкреп яет анализом пьесы Массинджера ‘Новый способ платить старые долги’ (A new way to pay old dcbts).}. В связи с этим стоят и комические приемы Бен Джонсона. В то время, как Шекспир ограничивается введением отдельных буффонадных сцен и легким оттенком комизма, овевающим серьезное действие, Джонсон все время держит в руках бич сатирика и беспощадно высмеивает своих героев, не останавливаясь перед самыми грубыми комическими сценами, вроде запечатывания рта болтуну расплавленным сургучем {‘Каждый выведен из своего настроения’. Д. V, сц. IV.} или дерганья за нос расхваставшегося трусишки {Эписин, д. IV, сц. 2, явл. 7.}. В своем стремлении сделать все нагляднее, доказательнее, он совершенно не знает преград, диктуемых чувством меры и хорошим вкусом. Вместе с тем он далеко не всегда считает необходимым использовать ситуацию до конца и, когда ‘юмор’ в достаточной степени выявлен, часто комкает последнюю часть сцены, лишь бы более или менее благополучно ее закончить.
Приемы словесного комизма, получившие распространение, благодаря деятельности Лайли и некоторых его продолжателей, применяются Бен Джонсоном шире, чем кем-либо из современных ему драматургов. В них ему легче всего было блеснуть своей необыкновенной эрудицией и начитанностью, а потому неудивительно, что он с любовью останавливался на возможностях отступить от основной темы и дать словесный поединок. Надо, однако, отдать ему справедливость, что подобные сцены все же в большинстве случаев оставались подчиненными общему заданию изображать ‘юморы’, и чисто-интермедийные вставки, которыми в подобных случаях любил пользоваться Шекспир, у него почти не встречаются. Особенно много словесного остроумия в ранних сатирических пьесах — ‘Рифмоплете’ и ‘Маскараде Цинтии’, где таким путем сводились счеты с его литературными друзьями и недругами, но и в более поздних комедиях, хотя бы в той же ‘Молчаливой женщине’ или ‘Алхимике’, ряд сцен построен исключительно на этом приеме.
Нам неоднократно приходилось указывать, как высоко ставил Джонсон нравственный урок, преподаваемый его произведениями. Для большей наглядности он часто уже в прологе намечал то, на что зрителю надо было обратить особое внимание, и под влиянием этой практики выработал даже особый тип пролога, отличный от прологов романтических пьес. Наряду с положениями, непосредственно относившимися к данному спектаклю, в них нередко вставлялись разные общие рассуждения, иногда и личные нападки, словом, материал совсем не театральный {Таков, в частности, пролог к Эписин, почему и решено было в переводе его опустить, как утратившего свою первоначальную остроту и злободневность.}, но занимательный для тогдашней публики, жадно ловившей всякий скрытый намек. Любопытен пролог к ‘Каждому, выведенному из своего настроения’, разработанный в плане самостоятельной сценки, развивающей взгляды Джонсона на природу комедии, из которого нам уже приходилось цитировать определение ‘юмора’. В нем Джонсон резко оттеняет свою позицию стоика-моралиста, обещая ‘бичевать уверенной рукой пороки своего времени и показать всем этим обезьянам их портрет, отраженный в зеркале размером в сцену, на которой мы стоим’, и даже намечает план того, как он это будет осуществлять. Надо, однако, сказать, что если в данной комедии Джонсон, до известной степени, сдерживает обещание, ему далеко не всегда удавалось сделать свой урок достаточно показательным, и, как остроумно замечает Вудбридж, его пьесы в равной мере учат двум истинам: ‘Не будь негодяем!’ и ‘Не будь дураком!’
С точки зрения своего литературного языка, пьесы Бен Джонсона также представляют ряд отличий. Английская речь, краткая и простая в устах Шекспира или Гейвуда, приобретает у него мало свойственную ей склонность к периодизации. Недаром, один критик, разбирая стиль Джонсона, высказал предположение, что он мыслил по-латыни.— Латинизмы встречаются и в отдельных выражениях, и в синтаксическом построении фраз. Обильные мифологические сравнения и классические аллюзии сильно отягощают и без того тяжелые обороты, причем они иногда бывают настолько туманны, что даже теперь, в свете научных изысканий, не всегда удается их расшифровать. Очень часто мы находим в тексте и ссылки на разные, современные автору, события и лица, которыми он, повидимому, хотел придать своим пьесам интерес актуальности. Но, несмотря на несколько отпугивающую тяжеловесность, стиль Джонсона не лишен силы и красочности и местами возвышается до подлинного комического пафоса, особенно в стихах. Он умеет даже находить на своей палитре краски для изображения нежного любовного чувства, и его ‘Песни’ до сих пор считаются прекрасными образцами английской лирики начала XVII в.
Нам остается сказать еще несколько слов по поводу часто повторяемого утверждения, что Бен Джонсон один из первых представителей английского классицизма, мало оригинальный и находившийся под исключительным влиянием античных образцов. Уже из нашего краткого анализа его драматической теории и структуры его комедий ясно, насколько такой вывод является поспешным и мало обоснованным. Действительно, в своих взглядах на поэзию, высказанных в ‘Открытиях’, Бен Джонсон довольно близко подходит к поэтике Аристотеля, но нами отмечался уже выше ряд существенных с ним расхождений. Если мы и имеем усвоение духа античности, то во всяком случае духа античности, прошедшего через горнило трезвого ума английского театрального деятеля, прекрасно понимавшего, что писать по определенным фиксированным канонам — удел бездарности и, относясь с полным уважением к урокам древних, вовсе не обязательно рабски им подражать.
Если в теории Бен Джонсон усвоил эстетику греков, на практике ему, конечно, приходилось считаться, главным образом, с писателями латинскими. В этом сказался как общий дух Возрождения, так и его личные симпатии, которые влекли его скорее к спокойной рассудочности, чем к изображению борьбы роковых страстей. Нельзя, однако, согласиться с Вудбридж, что Джонсон ‘не подражал латинским писателям, а совершенно сливал себя с ними, думал их мыслями, чувствовал их чувствами’, или, что мы совершенно незаметно переходим от Сенеки к Джонсону и от Джонсона обратно к Сенеке {Вудбридж, стр. 19 и сл.}. Влияние латинских драматургов на Джонсона бесспорно и, без сомнения, многие его юморы могли быть ими подсказаны. Тем не менее, даже эти, явно заимствованные образы окрашены специфически национальным колоритом, не говоря о целом ряде других, представляющих, несомненно, оригинально задуманные картинные персонажи с чертами, наблюденными в повседневной действительности. Что же касается внешнего настроения пьес, их комических и иных приемов, всего того сложного аппарата внешних средств выразительности, сообщающих им их подлинное лицо, то здесь классическое влияние еще меньше, отражаясь лишь на отдельных деталях.
Сводя сказанное воедино, мы приходим к выводу, что Бен Джонсон, подобно своим собратьям — авторам итальянских неолатинских комедий несомненно близко воспринял законы классической драматургии и сумел применить их к национальной традиции, восходящей к театру средних веков и раннего Возрождения. Восстав против анти-профессионального духа поэзии Ренессанса, он подкреплял свои доводы ссылками на античность, но при всей своей книжности сумел остаться глубоко народным и перегруженность его пьес классической ученостью не может заслонить их больших, чисто театральных, достоинств. Галлерея его юморов, трактованных в стиле преувеличенной пародии, надолго удержала его произведения в памяти последующих поколений, всегда создавая на сцене атмосферу, способствующую выявлению чистой театральности — той живительной влаги, которая, даже скучному зрелищу, дает силу чаровать людские сердца {Небольшие размеры настоящей статьи не позволяют нам остановиться более детально на рассмотрении интересного и весьма спорного вопроса об отношении Бен Джонсона к классической драме. Отсылаю поэтому интересующихся к книгам, помещенным в библиографическом перечне в конце настоящего тома.}.

IV.

Предлагаемая вниманию читателя комедия ‘Эписии, или Молчаливая женщина’ служит прекрасной иллюстрацией к тому, что говорилось нами выше о творчестве Бен Джонсона и, вместе с тем, она свободна от многих недостатков, ослабляющих впечатление от таких пьес, как ‘Вольпоне’, ‘Алхимик’ или ‘Варфоломеевская ярмарка’. Несмотря на то, что при детальном изучении она оказывается скомпанованной из отдельных мест Либания, Овидия, Ювенала и др., ни одна Джонсоновская комедия, за исключением, быть может, одной лишь ‘Ярмарки’, не проникнута так всецело английским духом, не отражает так ярко и выпукло веселое время Королевы Елизаветы, с его грубоватыми забавами, петушьими и медвежьими боями, манерным итальянизмом и простыми бесхитростными нравами. Вся эта. картина скреплена сконцентрированным ведением интриги, благодаря чему отдельные эпизоды оказываются подчиненными основному замыслу, что у Джонсона бывает далеко не всегда {Например, эпизод с Оттером, вызывая сильный шум, привлекает на сцену Мороуза, который до этого прятался на чердаке, Ла-Фуль и До использованы для бракоразводного процесса и т. п.}, а потому и с чисто-сценической стороны данная пьеса представляет особый интерес.
‘Молчаливая женщина’ построена на пяти ‘юморах’, из которых последний имеет несколько носителей. В центре находится Мороуз — джентльмен, не выносящий шума,— как его аттестует список действующих лии. Эта нелюбовь к шуму вместе с доведенными до невероятия черствостью и себялюбием составляют один из двигательных нервов пьесы, приводимый в действие сложным механизмом перекрещивающихся происков и интриг. Рядом с Мороузом — три второстепенных настроения, играющие, однако, в пьесе очень большую роль: ученый педант До, болтун и дурак, нахватавшийся в книгах разных мудреных слов и названий и воображающий себя поэтом, Ла-Фуль — одна из разновидностей старого английского клоуна, человек помешанный на благородстве своего происхождения и корчащий из себя неотразимого обольстителя,— на деле же лжец и пустой хвастун, и, наконец, капитан Оттер, храбрый вояка и пьяница, делающий тщетные попытки эмансипироваться из-под тяжелого башмака своей супруги. На последнем плане стоят дамы, члены коллегии, которые в сущности очерчены очень бледно, но должны служить каррикатурами на аффектированное стремление женщин к самостоятельности и независимости, принимающее совершенно нелепые формы.
Представители всех этих ‘юморов’, не исключая дам, принадлежат к той категории лир, которую мы назвали жертвами. Роль хищников играют трое изящных молодых людей — племянник Мороуза, Дофин и его приятели — Клеримонт и Трувит. Последний, в то же время, является динамической фигурой пьесы, большая часть эффектов которой оказывается подстроенной им. Помогает ему в этом и брадобрей Катбирд, лицо мало самостоятельное, роль которого, за исключением бракоразводной буффонады, почти целиком проходит за сценой. Что же касается заглавной роли,— Эписин — то она драматически мало интересна, напоминая женщин итальянских неолатинских пьес, любви которых домогаются, но которые до конца остаются совершенно пассивными и почти бессловесными {Достаточно вспомнить Клицию Маккиавелли, где героиня не только остается бессловесной, но и вообще не появляется на сцене.}.
С точки зрения драматической архитектоники ‘Молчаливая женщина’ построена с большой правильностью и чувством меры. Первый акт дает экспозицию и намечает основные ‘юморы’. Со второго, зритель знакомится с центральной фигурой пьесы и, вместе с тем, видит, как постепенно приводится в исполнение задуманный друзьями план. В третьем и четвертом — действие достигает своего апогея как в отношении главной интриги, так и в отношении эпизодов с До и Ла-Фулем. Наконец, пятый акт дает катастрофическую развязку, наступающую совершенно неожиданно, после того, как автор привел действие, казалось бы, в совершеннейший тупик {Развязка ‘Молчаливой женщины’ довольно близко совпадает с развязкой комедии Аретино ‘Il Marescalco’ (1533), хотя, конечно, говорить о каком бы то ни было заимствовании вряд ли приходится.}.
Все комические приемы ‘Молчаливой женщины’ построены на использовании тех или иных ‘настроений’, с которыми зритель знакомится заблаговременно упомянутыми выше способами. Наростание шума в III и IV акте проведено мастерски, причем для этого основного задания пущены в ход и все добавочные моменты действия—семейная сцена Оттера, выход Ла-Фуля в костюме лакея, в сопровождении многочисленных слуг и появление До с ‘членами коллегии’. Прекрасно проведен также излюбленный елизаветинскими драматургами прием ‘последнего препятствия’, появляющегося непосредственно перед развязкой, причем, несмотря на двукратное применение, он оба раза производит должный эффект, так как исходит от разных лиц, интересы которых, казалось бы, друг другу противоречат {Первый раз таким препятствием является согласие Эписин быть женой Мороуза, несмотря на его болезнь, второй раз эту роль играет реплика Катбирда о необходимости наводить справки относительно целомудрия невесты до заключения брачного договора.}. Чисто резонерские сцены встречаются лишь два раза и нисколько не нарушают гармонии целого. Действие ведется в очень живом, даже повышенном темпе и, благодаря этому, внимание зрителя остается все время прикованным к развертывающимся событиям.
Представленная первый раз Певчими Ее Величества (The Children of Her Majesty’s Revels) в Уайтфрайарском Театре в 1610 году ‘Молчаливая женщина’ больше века не сходила с репертуара, неизменно пользуясь шумным успехом. Когда после Реставрации снова открылись театры она была возобновлена одной из первых, причем все лучшие актеры эпохи пробовали в ней свои силы. Самуил Пепис, автор известного ‘Дневника’, много раз ходил ее смотреть и оставил нам ряд ценных сведений об ее исполнении и о распределении ролей. Благодаря сообщаемым им данным мы можем довольно подробно проследить все перипетии, через которые прошла пьеса во второй половине XVII века.
7-го Января 1661 г. Пепис смотрел ‘Эписин’ с знаменитым актером Кинастоном в заглавной роли. ‘Мы с женой и с Томом отправились в театр, где давали ‘Молчаливую женщину’. Между прочим, мальчик Кинастон имел случай появиться перед публикой в трояком виде: во-первых, в виде скромной бедно-одетой девушки, прельщающей Мороуза, затем в роскошном платье, как знатная дама, причем он казался самой красивой женщиной в театре и, наконец, как мужчина, тоже самый красивый во всем зале’ {Pepys Diary, ed by R. Lord Braybrooke (Warne), p. 63.}. Вторичное упоминание ‘Эписин’ мы имеем 1-го Июня 1664 года. В этом году она была поставлена в Королевском Театре, причем, впервые, заглавная роль была поручена женщине — М-сс Нэп. В этом спектакле Кинастон играл уже роль Дофина, Картрайт — Мороуза, Мохун — Трувита, Уинтершепл — Ла-Фуля. Пепису спектакль не слишком понравился и он записал в своем дневнике. ‘Смотрел ‘Молчаливую женщину’, но мне показалось, что играют ее теперь хуже, да и пьеса не такая хорошая, как я думал прежде’ {Pepys Diary, p. 209.}. Впрочем последнее, утверждение он через три года взял обратно: ‘Я никогда еще так не увлекался пьесой, как этой ‘Молчаливой женщиной’, несмотря на то, что она порядком устарела, да и видел я ее много раз. В ней больше ума, чем в десяти современных пьесах’ {Ib. р. 305 (April. 16, 1667).}. И год спустя он пишет: ‘Вчера был в Королевском Театре и смотрел ‘Молчаливую женщину’, на мой взгляд, лучшую комедию, которая когда-либо была написана. Я сидел рядом с поэтом Шедуэллем и он все время ею восторгался’ {Ib. p. 535 (Sept. 19, 1668).}.
В 1707 году Эписин была возобновлена в Хей-маркете с новым составом исполнителей, но и теперь в главной роли выступила актриса — Анна Ольдфильд. Роль Мороуза была поручена Беттертону, Трувита — Уильксу, Дофина — Буту, Ла-Фуля — Буллоку и До — Сибберу. О том, насколько пьеса понравилась, нет никаких данных, но надо полагать, что гибкий талант Беттертона создал из Мороуза незаурядную фигуру в обширной галлерее его комических персонажей {Сведения о постановках XVIII в. черпаются нами из материалов, сообщаемых А. Генри в ее предисловии к комментированному изданию ‘Эписин’ (см. библиографию).}.
Поворот в судьбе ‘Молчаливой женщины’ наступил с 1776 года, когда она была поставлена Кольманом и Гарриком в сценической обработке первого. Несмотря на то, что все роли были в руках первоклассных актеров (Эписин играла знаменитая Мисс Сара Сиддонс, Мороуза — Бенслей, Ла-Фуля — Кинг, Оттера — Йейтс, До — Парсонс), пьеса потерпела решительный провал, которому не помогла передача заглавной роли мужчине Ламашу. Во вкусах публики произошел определенный сдвиг. ‘То, что забавляло современников Карла II, не могло нравиться во времена Георга III’ {A. Henry. Prface to ‘Epicoene’, p. XXV.}, и, возобновленная в Ковент-Гардене 26-го Апреля 1784 года, Эписин была после первого представления снята с репертуара и больше столетия не появлялась на подмостках. Лишь в 1895 г. слушатели Американской Академии Сценического Искусства сделали попытку ее поставить, и месяц спустя она была сыграна с огромным успехом в Гарвардском Университете в плане спектакля Елизаветинского времени. В этих последних постановках пьеса шла в переделке М-сс Ричардсон, которая, впрочем, сохранила почти весь текст Бен Джонсона, лишь немного подчистив слишком рискованные с современной точки зрения места.
Что касается судьбы ‘Молчаливой женщины’ заграницей, то она в сущности очень скромна. Первое упоминание о переводе ее на иностранный язык имеется в книге Ричарда Твисса: ‘Путешествие по Испании и Португалии (1775), где сообщается, что она шла, правда в очень изуродованном виде, в Лиссабоне. В 1800 году Тик напечатал в Иене в ‘Poetisches Journal’ свою ‘Epicoene, oder das stumme Mdchen’, впоследствии им переделанную и включенную в полное собрание его сочинений (1829) под новым заглавием: ‘Epicoene oder das stille Frauenzimmer’. По французски пьеса появилась в 1863 г. (пер. Е. Lafond) вместе с другими избранными сочинениями Джонсона, извлеченными из Гиффордовского издания {Сведения этого параграфа взяты также из А. Генри.}.
D. G. S.

Я. Блох.

ЭПИСИН
ИЛИ
МОЛЧАЛИВАЯ ЖЕНЩИНА

ПРЕДСТАВЛЕНА В ПЕРВЫЙ РАЗ ПЕВЧИМИ ЕЕ ВЕЛИЧЕСТВА В 1609 ГОДУ

Исполнители первого представления:

Нат. Фильд.
Джиль Кэри.
Хью Аттавель.
Джон Смит.
Виль. Баркстед.
Виль. Пен.
Рич. Эллен.
Дж. Бленей.

С дозволения Заведующего королевскими развлечениями

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА.

Мороуз — джентльмен, который не выносит шума.
Сэр Дофин Юджени — его племянник.
Нед Клеримонт, Трувит — его друзья.
Сэр Джон До — кавалер.
Сэр Аморус Лафуль — кавалер.
Томас Оттер — капитан армии и флота.
Катбирд — цирульник.
Мьют — один из слуг Мороуза.
Священник.
Паж при Клеримонте.
Эписин — предполагаемая молчаливая женщина.
Лэди Хоути, Лэди Сентор — члены одного общества.
Мистрис Долл Мэвис.
Мистрис Оттер — жена капитана.
Мистрис Трести — служанка лэди Хоути.

Пажи, слуги и др.

Место действия — Лондон.

Действие первое.

СЦЕНА ПЕРВАЯ.

Комната в доме Клеримонта.

ЯВЛЕНИЕ ПЕРВОЕ.

Входит Клеримонт, одеваясь, за ним паж.

Клеримонт. Ты хорошо разучил песню, которую я дал теое, мальчик?
Паж. Да, сэр.
Клеримонт. Послушаем.
Паж. Охотно, сэр, но я не хочу, чтобы меня слышал кто-либо другой.
Клеримонт. Почему же?
Паж. Иначе, вы приобретете в городе опасное имя поэта, сэр, а ко мне станут плохо относиться в известном вам доме, хозяйка которого послужила темой для вашей песни, теперь же я один из самых желанных гостей и, во всяком случае, меня там считают не ниже всякого другого.
Клеримонт. Еще бы, а если тебя вздернуть на дыбу, чтобы заставить говорить правду, ты можешь оказаться даже выше очень многих.
Паж. Нет, сэр, я прежде во всем сознаюсь. Женщины играют со мной, бросают меня на кровать, приносят меня к милэди, она целует меня своими намазанными губами, надевает на меня парик и спрашивает, хочу ли я одеться в ее платье. Я отказываюсь, тогда она треплет меня по щеке, называет невинным младенцем и отпускает.
Клеримонт. Не удивительно, что там закрывают двери для твоего господина, раз вход так доступен для тебя! Ты, сударь, больше туда не пойдешь — я вовсе не хочу искать тебя на коврах миледи. А теперь — пой! (Паж поет):

Всегда одета, как на бал…

ЯВЛЕНИЕ ВТОРОЕ.

Те-же и Трувит.

Трувит. Вот человек, который даже не чувствеут, как проходит время! Имея на стороне возлюбленную, а дома — любимчика, прекрасный стол, удобное помещение, хорошую одежду и свою скрипку, он воображает, что у часов нет крыльев, и день не убегает на почтовых. Вот если бы ты, дамский угодник, сейчас заболел чумой, или тебя ожидала завтра смертная казнь, ты стал бы, пожалуй, размышлять, оценил каждую минуту твоего времени, сумел дорожить им, и отдал бы все за него.
Клеримонт. Что же по твоему надо делать?
Трувит. Ровно ничего, или то, что когда сделано, кажется пустяком. Следить за скачками и охотничьим состязанием, ставить на ‘Щенка’ или на ‘Перец’, на ‘Белоножку’, или ‘франклина’, проклинать сторонников ‘Белогрива’, громко говорить, чтобы лорды слышали твой голос, посещать по вечерам женщин, уметь рассказать о всяком, кто играет в шары и бьется об заклад на площадке 1). Вот занятия, которыми вы, модники, увлекаетесь, да и я с вами за компанию.
Клеримонт. Я с твоего разрешения и не собираюсь отставать от этих занятий. Об остальном мы успеем подумать, когда у нас будут седые волосы, плохие ноги, слезящиеся глаза и ослабевшие члены, тогда мы будем размышлять, и посвятим свое время посту и молитве.
Трувит. Да. Оставим только этот возраст для добродетели, так как недостаток сил не позволит нам тогда предаваться пороку.
Клеримонт. Времени у нас хватит!
Трувит. Разумеется. Неужели человек должен проспать все сроки и заняться делами в самый последний день? О, Клеримонт! В тщеславии и нищете мы ведь смеемся над временем, потому что оно бестелесно и неуловимо, но не стараемся положить конец несчастьям и только ставим разнообразие выше всего.
Клеримонт. Брось эти рассуждения!..
Трувит. Взгляни только на нашу общую болезнь! Разве мы можем жаловаться, если великие люди не обращают на нас внимания и не желают устраивать наши дела так, как мы этого хотим, раз мы сами этого не делаем и не заботимся о себе?
Клеримонт. Фу, ты, я вижу, начитался морали Плутарха или какого-нибудь другого скучного господина — а это тебе совсем не к лицу! Уверяю тебя, это в конец испортит твое остроумие. Говори со мной о шпильках, перьях, дамах, оборках и других подобных вещах и оставь стоицизм в покое, до той поры, когда ты будешь писать проповеди.
Трувит. Хорошо, если это не нравится, я могу и не расточать своего милосердия и уж, конечно, не буду делать добра человеку против его воли. Когда ты был в коллегии?
Клеримонт. В какой коллегии?
Трувит. Как будто ты не знаешь!
Клеримонт. Конечно нет, я только вчера приехал из дворца.
Трувит. Неужели известие об этом еще не проникло туда? Здесь в городе, сэр, образовалось новое общество из дам, называющих себя членами коллегии, это союз придворных и провинциальных дам, не живущих с мужьями, они устраивают развлечения всем острякам и модникам, порицают и восхваляют то, что им по вкусу и не по вкусу, с чисто мужским, или, вернее, двуполым авторитетом — и с каждым днем приобретают все новых сторонников.
Клеримонт. А кто председатель?
Трувит. Почтенная и моложавая дама — леди Хоути.
Клеримонт. Черт бы побрал ее отцветшее лицо и заплатанную красоту! Она ведь теперь не впускает к себе никого, кроме этого мальчика, пока не вполне готова, не накрасилась, не надушилась, не вымылась, не поставила себе промывательного. Она вытирает об него свои намазанные губы. Я даже сочинил песенку по этому поводу. Послушай (Паж поет):
Всегда одета, как на бал,
Как бы для тысячи зеркал,
Затянута, надушена,
Невольно мысль родит она:
Где много пудры и румян
Там есть порок, там есть из’ян.
Пусть явят нежные черты
Изящный облик простоты,
Небрежный локон и наряд
Меня верней обворожат,
Чем блеск искусственный лица,
Зовущий взоры, не сердца *).
*) Стихи в переводе М. Л. Лозинского.
Трувит. А я с этим несогласен. Я предпочитаю хороший туалет—всякой красавице. Хорошо одетая женщина подобна очаровательному саду: она никогда не бывает одна и та же и меняется ежеминутно, часто советуясь со своим зеркалом и выбирая то, что больше ей к лицу. Она показывает красивые уши и хорошие волосы, носит короткое платье, если у нее маленькая ножка, выставляет хорошенькую ручку, готова прибегнуть ко всяким средствам, лишь бы лучше надушиться, белее почистить зубы, исправить брови. По моему можно краситься и открыто говорить об этом.
Клеримонт. Как! Публично?
Трувит. Да, о самом факте, но разумеется не о том, как она это производит. Многие вещи кажутся противными, когда делаются, и очень нравятся в готовом виде. Женщина должна следить за своим лицом, даже когда мы думаем, что она спит, и если двери ее комнаты закрыты, мужчине не следует стремиться туда проникнуть: там все священно. Разве нам надо непременно видеть, как она надевает парик, вставляет зубы, исправляет цвет лица, брови, ногти? Вы ведь знаете, что позолотчики не работают на людях. Они не должны показывать, как мало нужно при известном умении, чтобы украсить самые сложные предметы. Сколько времени были покрыты холстом фигуры Ольдгетских ворот! Разве показывали публике Любовь и Милосердие, пока они были неотесанным и неокрашенным камнем? 2). Нет, кавалеры должны приближаться к своим возлюбленным только, когда их туалет завершен и окончен.
Клеримонт. Хорошо сказано!
Трувит. Умная женщина всегда будет иметь кого-нибудь на страже для того, чтобы спокойно заниматься своими делами. Я как то видел одного нахала, который ворвался в комнату дамы, а та, растерявшись и стараясь скрыть свою плешь, второпях надела парик задом наперед.
Клеримонт. Вот чудеса!
Трувит. Этот бессердечный негодяй целый час рассыпался в любезностях перед этим опрокинутым лицом, а я все ждал, что она заговорит спиной!
Клеримонт. Ты должен был ее выручить из этого положения.
Трувит. О нет, я оставил ее в покое. Но бросим этот разговор. Перейдем к другому. Когда ты видел Дофина Юджени?
Клеримонт. Вот уже три дня, как я с ним не встречался. Не пойти ли к нему сейчас? Говорят он очень мрачно настроен.
Трувит. Не надоел ли ему его дядюшка? Я встретил эту образину вчера с нахлобученным на уши целым ворохом ночных колпаков, на подобие тюрбана.
Клеримонт. Он всегда одевается таким чучелом, когда выходит на улицу. Разве ты не знаешь, что он не выносит никакого шума?
Трувит. Да, я слышал об этом. Но неужели он так смешон, как об этом говорят? Рассказывают, что он вошел в соглашение с крикливыми торговками рыбы и апельсинов, и только трубочисты не хотели примкнуть к ним 3).
Клеримонт. Да и торговцы щетками упорно не хотят с ним разговаривать. Он не терпит уличных разносчиков и падает в обморок, когда слышит их крик.
Трувит. Кузнец для него должно быть страшилище?
Клеримонт. Конечно, как и всякий работающий молотком. Ни один медник или оружейный мастер не смеет селиться в его приходе. Во время гулянья на масленой он чуть не повесил мальчишку жестянника за то, что тот принадлежал к этому цеху, тогда как остальных он не трогал.
Трувит. Труба или гобой наверное очень бы его перепугали?
Клеримонт. Это совсем бы его уничтожило. Он платит определенную пенсию уличным музыкантам, чтобы те не подходили близко к дверям его дома. Этот мальчик исполнял как то раз обязанности ночного сторожа, и довел его своим колокольчиком до того, что тот выскочил на улицу с предлинной шпагой и остался там фехтовать с ночным воздухом.
Паж. Он живет на такой узенькой улице, что по ней не проехать ни телеге, ни карете, и в нее не проникает обычный городской шум. Поэтому мы, которые его так любим, от времени до времени стараемся, чтобы он от него не отвык, а не то, от избытка спокойствия, его добродетель может покрыться плесенью! Я как-то подговорил одного устроителя медвежьих боев пройти мимо его окон с целой сворой собак, собранных из разных концов города 4). Он так и сделал, и орал под окнами мистера Мороуза до тех пор, пока ему не пришлось уйти с окровавленной головой. А в другой раз этот маниак безжалостно проткнул барабан ярмарочного фехтовальщика, проходившего на состязание, по моей просьбе, мимо его дома.
Трувит. Молодец! Как же он переносит церковный благовест?
Клеримонт. В прошлое царствование по субботам и накануне всех праздников, он обыкновенно уезжал из города. Но теперь, когда звон идет постоянно, он устроил себе комнату с двойными стенами, тройным потолком и наглухо запертыми ставнями. Там он живет при свечах. На прошлой неделе он выгнал своего человека за то, что у него скрипели новые башмаки, и теперь этот парень прислуживает ему в теннисных носках или в туфлях на шерстяной подошве. Переговариваются они через трубку. Но смотри, кто сюда идет?

ЯВЛЕНИЕ ТРЕТЬЕ.

Те-же и сер Дофин Юджени.

Дофин. Что с вами, господа? Вы онемели?
Трувит. Я чуть не превратился в столб от изумления, слушая рассказы про твоего дядюшку. Это неслыханное чудо!
Дофин. Я бы хотел, чтобы вы ради меня оставили эту тему. Такие же господа, как и вы, довели меня до моего теперешнего состояния.
Трувит. Как так?
Дофин. Он хочет не более, как лишить меня наследства, думая, что я и мои друзья — авторы всех вздорных Актов и Деяний, которые написаны о нем.
Трувит. Чорт возьми, я готов написать еще целую кучу, лишь бы его позлить! Он этого вполне заслужил. Я скажу тебе, что надо сделать. Я перепутал бы числа в календаре, напечатал его в таком виде, заставил старика выйти в день коронации к Тауеру 5) и убил бы его шумом артиллерийских салютов. Лишить тебя наследства! Это невозможно! Разве ты не ближайший его родственник и сын его сестры?
Дофин. Да, но он клянется, что женится и лишит меня всего.
Трувит. Что ты! Какой ужас! Но как же он решается жениться, если не выносит ни малейшего шума?
Клеримонт. Да ты, повидимому, еще не слыхал о его последней выходке? Вот уже полгода как по всей Англии для него ищут немую женщину, безразлично, какой внешности и какого характера, лишь бы она могла иметь детей: ее безмолвие будет для него достаточным приданым.
Трувит. Ну, я думаю, он такой не нашел!
Клеримонт. Нет, но он слышал, что по соседству с ним живет женщина с необыкновенно тихим голосом и очень скупая на слова. Она произносит не более шести слов в день. Он теперь мечтает о ней и собирается на ней жениться.
Трувит. Не может быть! А кто же его доверенный в этом деле?
Клеримонт. Некий Катбирд, его цирульник. Он честный малый и обо всем докладывает Дофину.
Трувит. Я совершенно потрясен! Женщина и цирульник, не любящие шума!
Клеримонт. Да, представь себе, этот человек бреет его молча и не шумит ножницами и пальцами. Мороуз считает это свойство в цирульнике такой огромной добродетелью, что сделал его своим доверенным лицом.
Трувит. А что, можно повидать этого брадобрея и девицу?
Клеримонт. Да, конечно.
Трувит. Слушай, Дофин, пойдем к ним!
Дофин. Сейчас я не могу — я занят.
Трувит. Никакое дело не должно тебя задерживать. Поверь, мы заставим ее заговорить, а если это не удастся, мы все же что нибудь придумаем и расстроим этот брак. Ты обязан его изводить, раз он совершенно напрасно тебя подозревает.
Дофин. Нет, уж увольте. В этом деле я вам не помощник. Я не хочу дать ему возможность говорить, что я хоть в чем-нибудь ему перечил. Пусть мне предназначено судьбой быть преступником,— я все-таки хочу остаться чистым.
Трувит. Что-ж оставайся чистым и проси милостыню, а пока какой-нибудь конюх или брадобрей сделают ему наследника, если он сам не сумеет. Святая невинность! Слушай, Нед, где она живет? Оставим этого простака.
Клеримонт. Как раз напротив, рядом с цирульником в том же доме, где живет сэр Джон До.
Трувит. Ты не врешь?
Клеримонт. А что?
Трувит. Это известно ее жениху?
Клеримонт. Не знаю.
Трувит. Одного этого факта достаточно, чтобы свадьба расстроилась.
Клеримонт. Почему?
Трувит. Ведь Джек До самый большой болтун в городе! И он учит ее молчанию?.. Ну всего хорошего! Я иду по своим делам.
Клеримонт. Значит, ты туда не пойдешь?
Трувит. Конечно нет, раз я могу там встретить Джека До. Я боюсь за свои уши.
Клеримонт. А я думал, что вы в наилучших отношениях.
Трувит. Да, на известном расстоянии.
Клеримонт. Говорят, он очень учен.
Трувит. Да, он первый это говорит. Чорт бы его побрал, он делает вид, что учится, а на самом деле покупает книги только по заглавиям.
Клеримонт. Говорят, он очень образован?
Трувит. Жаль, что так клевещут на него.
Клеримонт. Но, я слышал от него много остроумного.
Трувит. Очень может быть, никто этого не отрицает, но, к сожалению, все это чужое. Прощайте, господа! {Быстро уходит).
Клеримонт. Вот так обрезал!
Дофин. Ты с ним здорово разоткровенничался.
Клеримонт. Трувит честный малый!
Дофин. Я в этом не сомневаюсь, но он не умеет хранить секретов.
Клеримонт. Нет, Дофин, ты ошибаешься. Я знаю случаи, когда ему вполне доверяли, и он оправдал это доверие.
Дофин. Я не спорю, но чем меньше хозяев в деле, тем лучше. Ну теперь мы одни! Если ты пойдешь туда, я последую за тобой.
Клеримонт. Когда ты там был?
Дофин. Вчера вечером. Там завязалась интрига, какой не придумал бы сам Боккачио в Декамероне. До все время за ней ухаживает и не так как надо. Ему хочется спать с ней, а он хвалит ее скромность. Он стремится к тому, чтобы она говорила и держалась свободно, а сам восхваляет ее молчанье в стихах, которые он ей читает и клянется, что это лучшие стихи на свете. Потом он ругает свою судьбу, топает ногами и злится, что он не назначен советником и не призван управлять государством.
Клеримонт. Ну, пойдем, я охотно приму в этом участие. Мальчик, дай воды (Паж уходит).
Дофин. Мы оба, он и я, приглашены сегодня к обеду сэром Ла-Фулем, с которым я там познакомился.
Клеримонт. О, это забавное существо!
Дофин. Ты его знаешь?
Клеримонт. Да, и поверь, что он тебя тоже узнает, даже если видел всего раз в жизни, хотя бы в церкви во время молитвы. Это один из модных франтов, но назвать остряком его нельзя. Он способен поздороваться с судьей во время судебного разбирательства, с епископом во время его проповеди, с адвокатом, когда тот говорит речь, и с дамой, танцующей в маскараде, рискуя этим ее окончательно смутить. Он устраивает спектакли, задает ужины и приглашает гостей из своего окна, когда они проезжают мимо. Для этого он держит квартиру на Стрэнде 6), он следит за дамами, когда они едут за покупками или по китайским магазинам 7), чтобы случайно встретиться с ними и преподнести им подарки — смещные безделушки фунтов на двести или триста. У него в комнате всегда стоит угощение и конфекты ввиде приманки для дам.
Дофин. Превосходно! Он и вчера был хорош, но теперь он кажется мне еще лучше. Как его зовут? Я не помню (Входит паж).
Клеримонт. Сэр Аморус Ла-Фуль.
Паж. Этот господин ожидает вас внизу.
Клеримонт. Наверно он пришел звать меня к обеду.
Дофин. Возможно. Проси его сюда.
Клеримонт. Проводи его наверх.
Паж. Прикажете привести его со всеми церемониями?
Клеримонт. Ступай, ступай! (Паж уходит). Я заставлю его рассказать всю свою родословную, какое у него мясо к обеду, кто приглашен и все превратности его судьбы. Он сделает это одним духом.

ЯВЛЕНИЕ ЧЕТВЕРТОЕ.

Те-же и сер Аморус Ла-Фуль.

Ла-Фуль. Мое почтение, дорогой Сэр Дофин, уважаемый мистер Клеримонт!
Клеримонт. Сэр Аморус, вашим посещением вы оказали большую честь моему дому.
Ла-Фуль. Клянусь честью, у вас прекрасная квартира — почти такая же, как моя.
Клеримонт. Далеко не такая, сэр!
Ла-Фуль. Простите, сэр, если бы только она была на Стрэнде. Я пришел просить вас, мистер Клеримонт, послужить сегодня за обедом двум или трем дамам.
Клеримонт. Как служить? Разве вы когда-нибудь видели, чтобы я подавал блюда?
Ла-Фуль. Простите, сэр, я хотел сказать, ухаживать за ними.
Клеримонт. О, это с удовольствием, сэр! Уверяю вас, двусмысленность вашей фразы могла бы вызвать серьезную ссору среди наших молодых людей находись вы теперь в их обществе.
Ла-Фуль. Поверьте, сэр, ссориться с кем бы то ни было совершенно противоречит моему желанию,
Клеримонт. Я в этом не сомневаюсь, А где же вы устраиваете ваш пир?
Ла-Фуль. У Тома Оттера, сэр.
Дофин. Том Оттер, кто это?
Ла-Фуль. Капитан Оттер, сэр, весельчак и картежник, командовавший когда то на море и на суше.
Дофин. О, так это земноводное?
Ла-Фуль. Да, сэр, а его жена имела большой китайский магазин, который часто посещался придворными, и где устраивались такие веселые развлечения. В доме над всем командует она.
Клеримонт. Значит, по существу — она капитан Оттер?
Ла-Фуль. Вы правы, сэр. Она моя родственница, По женской линии она из рода Ла-Фуль и приглашает для меня много знатных дам.
Дофин. Это Ла-Фули из Эссекса?
Ла-Фуль. Нет, сэр, из Лондона.
Клеримонт (в сторону). Ну теперь его завели.
Ла-Фуль. Все Ла-Фули на севере, на западе, на востоке и на юге находятся с нами в ближайшем родстве. Наш род один из самых древних в Европе, я же лично происхожу из французских Ла-Фулей — наш герб состоит из желтого или золотого поля, испещренного шашками синего, красного и других цветов — это очень известный герб, его много раз носили на себе благородные члены нашей фамилии 8). Но оставим это — древность рода теперь не в моде. Мне прислали пару жирных ланей, полдюжины фазанов, дюжину или две куропаток — и еще всякой дичи, которую я бы охотно с’ел в приятной компания, пока она не испортилась. Я пригласил несколько знатных дам: Миледи Хоути, Миледи Сентор, миссис Долл Мэвис — они все придут специально, чтобы досмотреть на молчаливую женщину Мисссис Эписин, которую сэр Джон До обещал привести с собой. Кроме того будет еще мисс, с Трэсти и благородный кавалер сэр Дофин, надеюсь, с вами, мистер Клеримонт! Мы весело проведен время, будет музыка и танцы. Вы знаете, я в свое время был большим позессй и истратил не одну крону с того дня, как был пажом при дворе у лорда Лофти, и позднее состоял при миледи, которая выхлопотала для меня в Ирландии титул моего старшего брата, когда последнему угодно было умереть. В тот день на мне был такой прекрасный золотой камзол, какой редко носили даже во время путешествия на Острова или в Кадиксе 9). Я в нем же приехал сюда, показался друзьям при дворе, а потом поехал к своим арендаторам в деревню. Там я занялся своими землями, заключил новые договоры, собрал деньги, истратил их здесь, в сердце страна, на женщин и теперь могу снова иметь их сколько угодно.
Дофин. Вы говорите о женщинах, сэр?
Клеримонт. Дай ему отдышаться — ом еще не пришел в себя.
Дофин. Как бы я хотел помочь вам в этом!
Ла-Фуль. Простите, сэр, я говорил о деньгах, благодаря которым можно получить все что угодно. Но мне надо еще кое-кого пригласить и многое порассказать. Разрешите откланяться, господа. Надеюсь, что вы непременно будете… Ваш слуга! (уходит).
Дофин. Будем, будем непременно, драгоценнейший сэр Ла-Фуль, но вот та, кого придут смотреть ваши дамы, быть может не появится, если только я сумею повлиять на сэра До.
Клеримонт. Вот пустельга!
Дофин. Такой же плут, как и тот, который хочет выставлять на показ свою возлюбленную. Пойдем, надо предупредить их!
Клеримонт. Пойдем (уходят).

Конец первого действия.

Действие второе.

СЦЕНА ПЕРВАЯ.
Комната в доме Мороуза.

ЯВЛЕНИЕ ПЕРВОЕ.

Входит Мороуз с трубой в руке. За ним следует Мьют.

Мороуз. Неужели кроме этой трубы не существует более простого способа избавить моих слуг от обязанности говорить, а мои уши от неудобства слушать? Всякая речь, кроме моей собственной, для меня нестерпима,— она кажется мне резкой, противной и назойливой. Разве я не пойму тебя, если ты будешь отвечать мне знаками? Молчи! Ни слова на мои вопросы!.. Ты снял звонок с наружной двери, как я тебе приказал? Ни, ни!.. не словами: отвечай молчанием. Говори только, если ты этого не сделал (Мьют делает поклон). Отлично. А прибил ли ты снаружи толстое одеяло или перину, чтобы не было слышно, если они вздумают стучаться своими шпагами или бросать в дверь кирпичи? Если это сделано—отвечай поклоном (Мьют кланяется). Так. Подобные ответы свидетельствуют не только о должной почтительности слуги, но также о благоразумии и вежливости его хозяина. Ты ходил к цирюльнику Катбирду и велел ему придти ко мне? (Мьют кланяется.) Прекрасно! И он сейчас придет? Если это так — ответь поклоном, если нет — покачай головой или пожми плечами (Мьют кланяется.) Итальянцы и испанцы на это мастера, и это придает их манерам приятную торжественность. Скоро придет Катбирд? Постой, по стой!.. Если он придет через час—подними руку, если черес полчаса — подними два пальца, если через четверть часа — один палец (Мьют поднимает один со гнутый палец). Через полчетверти часа? Отлично. Ты дал ему ключ, чтобы он мог придти, не стучась? (Мьют кланяется.) Хорошо. Смазал ли ты сегодня замок и петли у двери? (Мьют кланяется). Обивка на лестнице нигде не протерлась? (Мьют кланяется.) Ну, хорошо. Я вижу наставлением и муштровкой можно достигнуть многого. Турок в этом отношении достиг удивительного совершенства и превзошел всех монархов на земле. Ему до сих пор прислуживают немые и тем не менее все его распоряжения исполняются. Даже, как я слышал, на войне и в походах поручения и приказы передаются знаками. Это замечательно! Стыдно и досадно за христианских государей, что варвары пользуются счастьем, которого они лишены. Надо будет мне попробовать. (За сценой звук трубы). Это еще что такое? Что это за негодяй и изверг рода человеческого? Пойди, посмотри. (Мьют уходит. За сценой снова звук трубы). Будь он проклят! Заткните скорей ему глотку. Какой дьявол принес его сюда? (Входит Мьют).
Мьют. Это курьер из дворца.
Мороуз. Вон, мошенник! И ты тоже хочешь рубить.
Мьют. Простите, сударь, это курьер из дворца. Ему необходимо переговорить с вами, под страхом смертной казни…
Мороуз. Под страхом твоей жизни, говорю тебе, молчи!

ЯВЛЕНИЕ ВТОРОЕ.

Те-же и Трувит с почтовой трубой и веревкой в руке.

Трувит. Простите, сэр. Я не здешний. Ваше имя Мороуз? Имя Ваше Мороуз? Нем как рыба! Что-ж они все пифагорейцы 10) в этом доме? Странно! Что? Почему вы не отвечаете, сэр? Молчит! Очевидно, здесь был Гарпократ ll) со своей палицей. Все равно! Предположим, что вы тот, кого я ищу. Попробую изложить вам, в чем дело. Ваши друзья при дворе свидетельствуют вам свое почтение…
Мороуз. О, люди! О, нравы! Видано ли подобное нахальство!
Трувит. И очень беспокоятся о вас, сэр.
Мороуз. Чей ты слуга?
Трувит. Свой собственный слуга и человек не хуже вас, сэр.
Мороуз (Мьюту). Принеси мне мою шпагу.
Трувит. Ты. голубчик, попробуешь одну сторону моего кинжала, если это сделаешь, а вы, сударь, другую, если сдвинетесь с места. Будьте терпеливы. Я требую именем короля, чтобы вы меня выслушали. Говорят вы хотите жениться? жениться! А знаете ли вы, что это такое?
Мороуз. Что ты хочешь этим сказать? Нахал!
Трувит. Право, сэр, ваши друзья удивляются, почему вы не предпочли утопиться в Темзе, которая протекает всего в двух шагах от вашего дома, или не спрыгнули с Лондонского моста, отдавшись быстрому течению. Почему бы вам не броситься вниз головой с такой очаровательной колокольни как Боу, или, если вы предпочитаете более высокие здания, с собора св. Павла 12)? Наконец, если вы хотите сделать это ближе к дому и более упрощенным способом, вы могли бы воспользоваться чердачным окном или повеситься там же, хотя бы на этой веревке (показывая веревку), которую они вам прислали, предпочитая, чтобы вы всунули вашу почтенную голову в петлю, нежели связали себя брачными узами. Отчего вы не приняли до сих пор сулемы и не исчезли из этого мира подобно крысе или мухе с соломинкой в заду, как сказал один философ? Что бы вы ни сделали, все будет лучше, чем следовать бесу супружества. Неужели, сэр, вы еще надеетесь в наше время найти верную жену, теперь, когда приходится ежедневно видеть столько маскарадов, представлений, пуританских проповедей, сумашедших, разгуливающих на свободе и разные другие странные зрелища? Если бы вы жили во времена короля Этельреда или Эдуарда Исповедника 13), вы может быть нашли бы в каком нибудь глухом деревенском углу скучную и холодную девицу, которая удовлетворилась бы одним мужем: в наше время женщины скорее согласятся иметь одну ногу или один глаз. Я опишу вам, сэр, чудовищные опасности, которым вы будете подвергаться благодаря жене 14).
Мороуз. Скажите, приятель, разве я когда нибудь обманывал ваших друзей? Покупал их имущество? Требовал с них неустойку? Подписывал дарственную и затем отнимал ее? Об’являл их потомство незаконным? Чем я заслужил это?
Трувит. Ничем, решительно, сэр, как только вашим упорным желанием жениться.
Мороуз. Даже если бы я зарезал вашего отца, совершил насилие над вашей матерью, обесчестил ваших сестер…
Трувит. Я убил бы вас, сэр, убил бы вас, если бы вы это сделали.
Мороуз. Вы делаете хуже, сэр. Так мстят только за самые ужасные преступления.
Трувит К сожалению, я только посланный и говорю то, что вы должны услышать. Ваши друзья заботятся о вашем душевном спокойствии, и хотят предупредить вас об опасности. Вы, конечно, можете поступить по своему усмотрению, и я отнюдь не настаиваю, сэр, но если после свадьбы ваша жена сбежит с цирковым наездником, с канатным плясуном-французом, с балетмейстером или с фехтовальщиком, прельстившись его искусством, вы не должны их ни в чем винить, потому что их совесть перед вами чиста. Будьте мужественны, сэр, ибо я должен рассказать вам о всех горестях, которые вас ожидают. Если ваша избранница цветет красотой и молодостью, то никакие сладости в мире не привлекут столько мух, сколько она поклонников, все желтые жилеты и пышные банты будут у ее ног 15). Если же она дурна и кривобока, то сама пойдет к ним и купит эти желтые жилеты и банты. Если она богата и вы женитесь не на ней, а на ее приданом, она будет властвовать в вашем доме, как будто вас уже нет в живых. Если она знатного происхождения, вся ее родня будет у вас на шее. Если она плодовита, горда, как май, и своенравна, как апрель, у нее всегда будут свои доктора, акушерки, няньки и каждый час новые прихоти, как бы она ни любила своего мужа. Если она ученая, вы никогда не встретите такого попугая, у вас не хватит всего вашего состояния на прием гостей, приглашенных специально для того, чтобы послушать, как она говорит по-латыни и по-гречески 16). И вы даже спать с ней должны на этих языках, чтобы доставить ей удовольствие. Если она пуританка, вам придется каждые три дня кормить обедом безмолвных братьев-пуритан, отвешивать поклоны сестрам, входить в общение с бесчисленным множеством верующих и выслушивать бесконечные проповеди, песнопения, поучения и нктавления, к которым вы не чувствуете никакой склонности, но перед которыми должен склониться ваш кошелек, чтобы понравится жене, благочестивой даме, готовой ради святого дела обобрать вас с ног до головы 17). Вам стало жарко, сэр? Уверяю вас, я еще не сказал и половины всего. Конечно, вы можете поступить, как хотите, и я не собираюсь вас убеждать (Мьют пробует улизнуть). А вас, господин слуга, если вы только двинетесь с места, клянусь честью, я жестоко изобью.
Мороуз. Господи, чем я согрешил? чем я согрешил?
Трувит. А если вы любите вашу жену или, вернее, бредите ею, о, как она вас измучает и с каким удовольствием будет наслаждаться вашими страданиями! Вы будете обладать ею только тогда, когда ей этого захочется. Она пожертвует своею красотою и цветом лица только за драгоценности или жемчуг и каждые полчаса удовольствия должны быть куплены заново с таким же трудом и стараниями, как в самом начале ухаживания. Вы должны держать тех слуг, которые ей нравятся, находиться в том обществе, которое ей приятно, друзья не смогут посещать вас без ее разрешения, чтобы избежать вашей ревности, она будет делать вид, что ненавидит того, кого на самом деле нежно любит, или же первая притворится ревнивой с тем, чтобы уехать к подруге или кузине в колледж и там научиться писать тайные записки, подкупать слуг и разводить шпионов. Ей понадобится роскошное платье для одного праздника, другое для следующего, еще более роскошное для третьего. Она будет есть только на серебре, при ней должен состоять целый штат лакеев, курьеров и служителей, не считая кружевниц, ювелиров, камеристок, портних, продавцев перьев и духов. Она не думает о том, как в связи с этим тает имение, десятина за десятиной, и не желает знать, что ее бархат выменивается на ваши леса. Она не слишком высоко ценит свою честь, сэр, и способна поцеловать пажа или гладкий подбородок, на котором нет признаков растительности, она воображает себя государственным человеком и хочет знать, что делается в Солсбэри, в Бате, при дворе и при переездах высочайших особ 18), любит судить о поэтах, писателях, стилях и сравнивать их между собой: Даниэля со Спенсером, Джонсона с известным молодым писателем и т. д. 19), любит показать себя умудренной в спорах и богословских тонкостях, всегда имеет готовый ответ на вопрос, а затем легко перескакивает к математике и доказательствам, и таким образом сразу отвечает одному в религии, другому в праве, а с третьим просто говорит неприличности.
Мороуз. Господи, Господи!
Трувит. Все это чистейшая правда, сударь. Затем ваша жена будет ездить в маске к колдуну или гадалке 20). Прежде всего она спросит скоро ли вы умрете? потом, любит ли ее любовник, и будут ли у нее еще другие поклонники и сколько? Кто из членов ее семьи лучше выполнит обязанности сводни? Какими преимуществами она будет пользоваться в следующем браке? Она жадно ловит ответы и ставит их выше св. Писания. Может быть в будущем она даже сама займется этим ремеслом.
Мороуз. Послушайте, милый человек! Вы скоро кончите? Довольно вы надо мной посмеялись? Я подумаю обо всем этом.
Трувит. Отлично, сэр. Придя домой вся мокрая и в поту, она ложится, покрыв свое лицо жиром и мастикой, пьет ослиное молоко и встает, подрумяненная новой красой. Избави вас Бог от этого, сударь! Да, я чуть не позабыл сказать еще следующее. Та, на которой вы собираетесь жениться, могла заранее передать свою девственность, как делают перед браком умные вдовушки, передавая свое имущество на хранение кому-нибудь из своих друзей. Кто знает? А если она вас еще не обманула, у нее всегда остается день или ночь накануне, чтобы задним числом наставить вам рога. Подобное бывало на свете. Здесь нет ничего невероятного. Господь с вами. Беру на себя смелость оставить вам на память эту веревку. Прощай, Мьют! (уходит).
Мороуз. Отведи меня в мою комнату: но закрой сначала дверь (Трувит трубит в рог). Ох, закрой дверь, закрой дверь! Что это? Неужели он вернулся?

ЯВЛЕНИЕ ТРЕТЬЕ.

Те-же и Катбирд.

Катбирд. Это я, сэр, ваш цирульник.
Мороуз. О Катбирд, Катбирд, здесь был разбойник, помоги мне лечь в постель и излечи меня своим советом (Уходят).

СЦЕНА ВТОРАЯ.
Комната в доме До.

ЯВЛЕНИЕ ПЕРВОЕ

Входят До, Клеримонт, Дофин и Эписин.

До. Если она хочет, пусть сама отказывается, это ее дело, мне все равно, господа, но не каждый же день ее будут приглашать на такие пиры и в такое общество.
Клеримонт. О, она никогда не откажется (тихо Эписин) остаться дома, если вы только дорожите вашей репутацией. Чорт возьми, вас приглашают туда нарочно, чтобы на вас поглазеть и чтобы дамы из общества и их клевреты над вами посмеялись! Этот трубач слишком нашумел о вас.
Дофин (тихо Эписин). Не ходите туда. Пусть лучше посмеются над ним за то, что он не сумел привести вас с собой. Заставьте его показать свои глупые выходки и громкую болтовню, которыми он увеселяет общество.
Клеримонт. Говорите громче — он может заметить. Миссис Эписин, пожалуйста покажите нам ваши стихи, Надеюсь, сер Джон нам в этом не откажет. К чему скрывать собственную славу и таланты своего поклонника?
Эписин. Они послужат к славе моего поклонника, раз он так скоро дал свое согласие.
Дофин. К его незаслуженной славе, сударыня.
До. Прочтите, прочтите их. Я горжусь тем, что могу назвать себя их автором.
Эписин. Итак судите сами!
До. Нет, позвольте я сам прочту их. Автор должен уметь декламировать свои произведения. Это мадригал на скромность.
Скромна, прекрасна,— мы в душе родним
Одно с другим.
Дофин. Прекрасно.
Клеримонт. Не правда ли?
До. Людских достоинств одиноких нет,
Их двойствен свет.
Дофин. Великолепно!
Клеримонт. Прошу вас, сер Джон, повторите это место еще раз.
Дофин. На редкость остроумно и умно.
Клеримонт. Тише!
До. Людских достоинств одиноких нет,
Их двойствен свет:
Я славлю скромность, и хваленья те —
Гимн красоте,
А славя скромность и красу зараз,
Я славлю Вас *).
*) Стихи в перев. М. Л. Лозинского.
Дофин. Удивительно!
Клеримонт. Божественно! Какие звонкие стихи и какие звучные рифмы!
Дофин. Совсем Сенека.
Клеримонт. Нет, скорее Плутарх 31).
До. К чорту Сенеку и Плутарха! Это плод моей собственной фантазии. Не понимаю, почему этим господам порядочные люди оказывают такой почет.
Клеримонт. Все же они великие писатели.
До. Великие ослы! Только потуги на что-то: несколько бойких фраз, и это все. Человек всю жизнь может говорить так, как они. По крайней мере я на каждом шагу изрекаю не менее удачные вещи, чем любой из них.
Дофин. Еще бы, сер Джон!
Клеримонт. В особенности, вращаясь в обществе таких остроумцев и храбрецов.
Дофин. И стоя во главе их всех.
До. Возьмите, например, Аристотеля — сплошное общее место, Платон болтун, Фукидид и Ливии — скучны и сухи, а Тацит—просто запутанный узел, который лишь в редких случаях стоит распутывать.
Клеримонт. Какого вы мнения о поэтах, сер Джон?
До. Они не достойны того, чтобы их считать писателями. Гомер старый, нудный, многословный дурак, рассказывает о кожевниках и бычьих окороках. Вергилий только и пишет, что о пчелах и удобрении, а Гораций — тот вообще черт знает о чем говорит.
Клеримонт. Совершенно верно.
До. А Пиндар, Ликофрон, Анакреон, Катулл, трагик Сенека, Лукан, Проперций, Тибулл, Марциал, Ювенал, Авзоний, Стаций, Полициан, Валерий Флакк и другие 22)!
Клеримонт. Да у него полный мешок имен.
Дофин. И как он ими сыпет! Полициан вместе с Валерием Флакком!
Клеримонт. Ну что? Правильно вам его описали?
Дофин. О, да!
До. А Персии нестерпимый, угрюмый нахал.
Дофин. Кто же по вашему мнению великий писатель, сер Джон?
До. Sintagma juris civilis. Corpus juris civilis, corpus juris canonici и Библия Испанского короля 23).
Дофин. Но разве Библия Испанского короля писатель?
Клеримонт. Ясное дело, и Синтагма тоже.
Дофин. А кто был этот Синтагма?
До. Адвокат по гражданским делам, по происхождению испанец.
Дофин. А Корпус, наверно, датчанин!
Клеримонт. Ну, конечно! Я знал обоих Корпусов, это очень корпулентные писатели.
До. Есть еще Ватабл, Помпонаций и Симанха, а остальным нет места в голове ученого 24).
Дофин (в сторону). Право сударыня, ваш поклонник знает удивительно много собственных имен и заглавий.
Клеримонт. Удивляюсь, как его еще не призвали к управлению государством и не сделали членом Совета 25).
Дофин. Это необыкновенный человек!
Клеримонт. Для обыкновенных дел. Государство нуждается в таких людях.
Дофин. Его ждет блестящая карьера.
Клеримонт. Удивляюсь, как дама может обходить молчанием дарования такого поклонника.
До. О, это ее главная добродетель, сэр, я написал также кое-что и об ее молчаливости.
Дофин. В стихах, сэр Джон?
Клеримонт. Как же иначе?
Дофин. Неужели вы можете уподобляться тем поэтам, которых вы так презираете?
До. Что-ж? Не всякий пишущий стихи поэт, есть такие умные головы, которые сочиняют стихи и все-таки не поэты. Поэты это те бедняки, которые живут своим ремеслом и зарабатывают таким образом себе на пропитание.
Дофин. А вы, сударь, не хотели бы жить вашими стихами?
Клеримонт. Разумеется, нет. Чтобы дворянин жил на свои стихи? Он не для того писал их, я полагаю.
Дофин. Однако благородный Сидней живет своими
произведениями и все же никто из его семейства не считает это позорным 2б).
Клеримонт. Он себя явно компрометировал, но сэр Джон более осторожен и не захочет закрыть перед собой дорогу к высшим государственным должностям. Как вы думаете? Мы ждем не поэм, а ваших стихов, сэр Джон.
До. Мужчине — слово, женщине — молчок
Кто-б спорить мог?
Дофин. Не я, во всяком случае, будьте уверены: вы правы, сэр.
До. Нет спору б том
Что в ней порок, то добродетель в нем,
Что в нем порок, то добродетель в ней.
С теченьем дней
Дадим приплод,
Я — говоря, она — замкнув свой рот *).
*) Перев. М. Л. Лозинского.
Вы понимаете мою мысль, господа?
Дофин. Сказать по правде, нет. Что значит приплод, сэр Джон?
До. Приплод — это когда я за ней ухаживаю, с той целью, с которой ухаживает все человечество, она не возражает, но consentire videtur и через некоторое время становится беременной.
Дофин. Значит, вы написали балладу на продолжение рода?
Клеримонт. Скорее мадригал не продолжение рода.
Эписин. Верните мне мои стихи, кавалер.
До. Если вы громко их у меня попросите, верну (отходит в сторону со стихами).

ЯВЛЕНИЕ ВТОРОЕ.

Те-же и Трувит с рогом.

Клеримонт. Вот и Трувит. Где ты был с этим рогом, сумасшедший?
Трувит. Там, где его звук Наполнил бы ваши сердца весельем, если бы только вы могли его слышать. Ну, Дофин, становись на колени и благодари меня! Я был у твоего добродетельного дядюшки, друг мой, остановил оглашение и расстроил свадьбу.
Дофин. Как! ты это сделал?!
Трувит. Конечно сделал и не стану раскаиваться в этом, потому что ты того же хочешь. Этот рог дал мне возможность войти в дом, поцелуй его. У меня не было другого способа проникнуть туда, как в виде почтальона. Но когда я вошел, я обрушился на него с громовыми речами о неудобствах иметь жену и неприятностях брака, и обратил его в столб, в камень, или в еще что-то более неподвижное. Если бы Горгона появилась когда либо в виде женщины, твой дядюшка увидел бы ее в моем описании. Я навсегда отбил у него охоту жениться. Почему же вы не приветствуете и не благодарите меня, господа? Чего вы молчите? Или вы лишились рассудка? Вы не достойны моих благодеяний!
Дофин. Разве я не говорил вам, что он нас подведет!
Клеримонт. Напрасно ты не облагодетельствовал кого-нибудь другого.
Трувит. Почему?
Клеримонт. Чорт возьми! Ты поступил самым глупым, безрассудным и неосторожным образом по отношению к своему другу.
Дофин. К другу? Да если бы мой злейший враг хотел причинить мне неприятность, он не мог бы придумать ничего лучшего.
Трувит. Боже мой! В чем же я провинился? Что с вами, господа? Да придите же в себя.
Дофин. Я говорил вам, что так будет.
Клеримонт. Отчего не было печати на моих устах, когда я заикнулся об этом! Зачем ты выкинул такую штуку, чорт тебя возьми?
Трувит. Господа! Не платите злом за добро. Довольно притворяться. Для вас постарались, будьте же благодарны.
Дофин. Клянусь честью, ты жестоко меня подвел! То, что я обдумывал и подготовлял целых четыре месяца, ты уничтожил в одну минуту. Теперь все пропало и потому я могу говорить открыто. Я поселил здесь эту даму и, чтобы обмануть моего дядюшку, она, ради меня, обрекла себя на упорное молчание. Это мой близкий друг, и если бы я устроил ее счастье с ним, она оказала бы мне за это всяческое внимание. Теперь из-за глупой случайности все мои надежды разлетелись прахом.
Клеримонт. Так всегда бывает, когда человек, не зная в чем дело, желает быть услужливым и, не спросясь, лезет исполнять поручения. Не знаю, что за зуд тобою овладел. Никогда в жизни ты не делал ничего нелепее и не причинял большего вреда дружбе и человечеству.
Дофин. Простите его. Это произошло главным образом по вашей вине.
Клеримонт. Знаю, знаю! Но лучше бы этого не было.

ЯВЛЕНИЕ ТРЕТЬЕ.

Те-же и Катбирд.

Дофин. А, Катбирд. Что нового.
Катбирд. Все идет как нельзя лучше, сэр. Сегодня утром у вашего дядюшки был какой-то сумасшедший (заметив Трувита). Мне кажется, как раз вот этот господин и заговорил его до бесчувствия, предостерегая от ужасов брака.
Дофин. Говори скорей!
Катбирд. Ваш дядюшка, сэр, думает, что все это было подстроено вами и потому немедленно хочет видеть ту даму, о которой шла речь. Если она ему понравится и действительно окажется такой молчаливой, как я описывал, он решил жениться на ней сегодня же, сейчас же, не откладывая дела ни на минуту.
Дофин. Великолепно. Этого никак нельзя было ожидать.
Трувит. Нельзя было ожидать? Ей Богу, я знал, что так будет!
Дофин. Прости меня, милый Трувит!
Трувит. Вы, кажется, забыли, что я, не спросясь, полез исполнять поручения и поступил самым глупым, безрассудным и неосторожным образом?
Клеримонт. То, что ты вменяешь себе в заслугу, было просто удачей.
Трувит. Не удача, а Провидение. Удача здесь не при чем. По самой природе вещей я видел, что это непременно должно случиться. В подобных случаях мой гений никогда мне не изменяет. Разве это могло произойти иначе?
Дофин. Не стоит спорить, господа. Теперь все в порядке.
Трувит. Что-ж? Пусть он продолжает называть мой поступок ‘необдуманным’ и говорит, что я жестоко его подвел.
Клеримонт. Поди ты прочь, сам себя оправдывающий защитник! Желаю тебе впредь быть умнее, чем ты был в данном случае!
Трувит. В данном случае? Клянусь, что тебе никогда не удастся разубедить меня в том, что я это предсказал так же верно, как то, что есть звезды на небе.
Дофин. Теперь все улажено, господа. Вы двое останьтесь здесь и занимайте разговорами сэра Джона До, а я пойду вместе с нею и дам ей соответствующие указания.
Трувит. Если позволите, я хотел бы прежде с нею познакомиться.
Клеримонт. Сударыня! Наш друг, господин Трувит.
Трувит. Как жаль, что я не был знаком с вами раньше, сударыня, чтобы прославлять вашу редкую
Добродетель молчания. (Уходят Дофин, Эписин и Катбирд).
Клеримонт. Вот если бы ты пришел немного раньше, ты бы слышал, как прославлял ее сэр Джон До в своих гладригалах.
Трувит (подходит к До). Почтеннейший Джек До, когда вы видели в последний раз Ла-Фуля?
До. Я не встречал его со вчерашнего вечера, мистер Трувит.
Трувит. Вот так чудо! А я думал, вы с ним неразлучны.
До. Он пошел приглашать гостей.
Трувит. Верно, чорт возьми! Я совсем забыл! Я только что встретил его верхом на своем, как он говорит, нежном и изящном, вороном коне, в мыле от беспрестанной езды с места на место, от одного дома к другому, чтобы напомнить своим гостям….
Клеримонт. А то они забудут?
Трувит. Ну да, конечно. Никогда ни один капитан так не старался щегольнуть своими солдатами на параде, как он своими друзьями на этом обеде.
До. Это его храмовой праздник.
Клеримонт. Неужели? В самом деле, сэр Джон?
Трувит. Джек До не пропустит случая показать свое остроумие, и ради красного словца не пожалеет лучшего друга. Но где же его дама, которая должна выразить ему свое одобрение. Разве она ушла?
До. Разве миссис Эписин ушла?
Клеримонт. Она ушла вперед с Дофином.
Трувит. Ушла! Но ведь это открытое оскорбление, больше чем оскорбление! В такой торжественный день отвергнуть этого смелого и остроумного человека!
Клеримонт. Что-ж, я убежден, что он готов проглотить эту обиду, не моргнув глазом: он слишком хорошо знает гражданское право, чтобы обижаться на оскорбление, нанесенное дамой.
До. Пусть идет к ним, она будет сидеть у себя в комнате и молчать целую неделю. Я за нее спокоен. Разве ома отвергает меня?
Клеримонт. Да нет, сударь, не принимайте это так близко к сердцу, она не отвергает вас, она только немного вами пренебрегает. Право, Трувит, напрасно ты убедил его в том, что она отвергает его.
Трувит. Сэр, она открыто его отвергает, как бы вы ни старались это смягчить. Но я бы поступил так же, как и он, и не стал бы за это с ней сегодня разговаривать.
До. Кончено. Ничего ей не скажу.
Трувит. И никому другому тоже, сэр.
До. За это я не ручаюсь, господа.
Клеримонт (в сторону). Как было бы хорошо для всей компании, если бы можно было заставить его молчать.
До. Мне будет очень тяжело.
Клеримонт. На вашем месте, сэр Джои, я был бы грустен, как побитая собака.
Трувит. Как улитка или как еж. Я бы свернулся на этот день и никто бы меня уж не развернул.
До. Клянусь этой зубочисткой, я так и сделаю!
Клеримонт. Прекрасно! Он уже начинает сердиться на свои зубы.
До. Что-ж? Идемте, господа!
Клеримонт. Нет, если вам действительно грустно, отправляйтесь один, сэр Джон.
Трусит. Да, а мы пойдем за вами следом. Мы сейчас придем. (До уходит).
Клеримонт. Ловко поддели этого долговязого кавалера!
Трувит. А ну его с его болтовней! Махровый дурак! Такое ничтожество, что сам не знает, кем себя вообразить.
Клеримонт. Пойдем за ним. Но прежде разыщем Дофина, который наверно бродит по всему дому, чтобы узнать, нет ли чего нового.
Трувит. Отлично. Пойдем (уходят).

СЦЕНА ТРЕТЬЯ.
Комната в доме Мороуза.

ЯВЛЕНИЕ ПЕРВОЕ.

Входят Мороуз и Мьют, за ними следует Катбирд с Эписин.

Мороуз. Добро пожаловать, Катбирд! Подойди сюда с твоей прекрасной спутницей и попроси ее тихо, на ухо, чтобы она сняла свою маску (Эписин снимает маску). Так. Дверь закрыта? (Мъют кланяется).— Довольно. А теперь, Катбирд, я буду задавать тебе вопросы так, как я это делаю у себя дома. Насколько я понимаю, Катбирд, ты привел сюда эту даму, в надежде, что она окажется достойной меня женой. Отвечай поклоном, говори только в том случае, если это не так (Катбирд кланяется). Прекрасно, Катбирд. Кроме того, я полагаю, ты навел справки о ее происхождении, воспитании и качествах, иначе ты не стал бы предлагать ее мне на такой важный предмет, как брак (Катбирд кланяется). Не правда ли, Катбирд? Отвечай мне поклоном, говори только, если это не так (Катбирд снова кланяется). Отлично, Катбирд. Теперь отойди немного и дай мне рассмотреть ее качества и убедиться, насколько она достойна моей любви (обходит ее со всех сторон и разглядывает). Она очень красива и привлекательна и прекрасно сложена. Ее красота вполне соответствует благородству моей крови. С этой стороны мошенник мне на редкость угодил. Теперь посмотрим, каково ее внутреннее содержание. Подойдите сюда, прекрасная дама. Мое поведение может показаться вам с непривычки грубым или во всяком случае странным. (Эписин приседает). Нет, сударыня, вы можете говорить, хотя Катбирду и моему человеку я это запрещаю, из всех звуков только нежный голос прекрасной дамы не режет моего слуха. Прошу вас, скажите что-нибудь. Говорят, любовь рождается от огня взоров. Разве вы не чувствуете, глядя на меня, подобного волнения? Скажите? (Эписин приседает). Простите, сударыня, но ваши ответы в виде безмолвных приседаний слитком просты и мало меня удовлетворяют. Я воспитан при дворе, и та, которая будет моей супругой, должна обладать светской непринужденностью манер. Вы умеете говорить, сударыня?
Эписин (тихо). Как вам будет угодно.
Мороуз. Что вы сказали? Громче, умоляю вас.
Эписин. Как вам будет угодно.
Мороуз. Какой божественный голос! Но можете ли вы, лэди, подобно этим господам, которых я долгой выучкой и упражнениями заставил молчать, положиться на мою волю и, отказавшись от удовольствия болтать языком, что для женщины составляет одну из главных радостей жизни, не сочтете ли вы пристойным отвечать мне знаками до тех пор, пока мои слова будут соответствовать вашим мыслям? (Эписин приседает). Превосходно! Божественно! Ах, если бы она всегда могла оставаться такою! Радуйся, Катбирд! Если это блаженство окажется продолжительным, я сделаю гебя таким же счастливым, каким сделал ты меня. Однако, подвергнем ее дальнейшему испытанию. Сударыня, я уже говорил вам, что хорошо воспитан, и угощением для моих ушей должны служить приятные и остроумные беседы и веселые шугки из уст той, которую я намерен избрать подругой своей жизни. Дамы при дворе считают величайшим для себя позором не иметь поклонников и, когда начинается любовный разговор, они не меньше своих обожателей стараются поддержать его. Неужели вы хотите своим молчанием похоронить то, чего эти дамы добиваются с таким великим трудом, лишь бы казаться учеными, даровитыми и остроумными? Неужели вы так на них непохожи, что предпочитаете замкнуть в себе свою добродетель и не отдавать ее на суд шумного света?
Эписин (тихо). Было бы грустно, если бы это было иначе.
Мороуз. Что вы сказали, лэди? Милая лэди, говорите громче.
Эписин. Было бы грустно, если бы это было иначе.
Мороуз. Ваша грусть наполняет меня радостью. О, Мороуз, ты счастливейший из смертных! Только бы мне не показать ей виду. Испытаю ее в последний раз, но теперь коснусь того, что прекрасный пол всего более принимает к сердцу. Послушайте, прелестная лэди, я желал бы видеть ту, которую я изберу своей дражайшей половиной, самой шикарной женщиной при дворе. Она должна следовать за модой на месяц вперед, оставляя всех ос ильных дам далеко позади. При ней должен находиться целый штат портных, белошвеек, кружевниц и продавцев вышивок, с которыми она могла бы совещаться по два раза в день по вопросу о последних новинках из Франции. Я хочу, чтобы в отношении красоты и разнообразия ферм и красок она превзошла даже саму природу при помощи ее служанки и соперницы — искусства. Вот, к чему я стремлюсь! Как же вы сумеете, лэди, при такой умеренности в речах, давать многочисленные и неизбежные указания относительно лифа, рукавов, юбок, того или иного покроя платья, стежка, вышивки, кружев, проволоки, бантов, брыжжей, цветов, кушака, веера, какого-нибудь шарфа, перчаток? Что вы на это скажете?
Эписин (тихо). Я предоставляю это вам, сэр.
Мороуз. Что бы сказали? Ради Бога, немного громче.
Эписин. Я предоставляю это вашему усмотрению и вашей мудрости, сэр.
Мороуз. О, дивное создание! Не буду больше смущать вас: не буду грешить против такой святой простоты. Разрешите мне теперь запечатлеть на этих божественных устах знак моего согласия. Катбирд, освобождаю тебя от платы за аренду, молчи! благодари меня поклоном (Катбирд трясет головой).— Я знаю, ты скажешь, она бедна, и покровители ее умерли. Но своим удивительным молчанием она принесла мне богатое приданое, Катбирд, и благодаря тому, что она бедна, она будет нежнее и послушнее. Ступай и немедленно приведи сюда священника с мягким, тихим голосом и попроси его быть кратким и не говорить ничего лишнего. Ну, тихо, ступай (Катбирд уходит). А ты проводи эту даму в столов)Ю, теперь она твоя госпожа (Мьют уходит, за ним Эписин). О, блаженство! Вот когда я отомщу моему дерзкому племяннику за все его козни, которыми он хотел заставить меня отказаться от женитьбы. Сегодня же ночью у меня будет наследник, а его мы выбросим вон, как чужого. Он думал, что, получив дворянство и титул, он может мною распоряжаться. Нет, милый родственничек, принеси ты мне теперь аттестации от десяти лордов и шестнадцати титулованных лэди, тебе это не поможет. Даже, если бы твое дворянство пало передо мною на колени, я бы отверг его. Пусть судят его за долги, пусть оно лишится всех своих земельных привилегий, — я палец о палец не ударю, чтобы его спасти. Пусть во время с’ездов твое дворянство, сидя в грошовом трактире, уплетает на даровщинку, а в свободное от занятий время заговаривает зубы хозяйкe, лишь бы ничего не платить. Или, еще лучше, твое дворянство спрячется в убежище Коуль-Харбора 27) и будет там сидеть на пище св. Антония. Оно отпугнет всех своих друзей заемными письмами и когда из сотни один даст ему десять шиллингов, оно напьется вдрызг в ‘Журавле’ или ‘Медведе’ у бридж-фута 28). У твоего дворянства не хватит денег заплатить по счету в таверне, чтобы ублажить попойкой старых кредиторов и заручиться доверием новых. Ему придется торговать глиняными горшками, но от этого оно не выручит даже на вдову пекаря. Твоим именем шутливые горожанки будут называть своих жеребцов, а тебе будет отказано даже в тех домах, где принимают учителя танцев и последнего кутилу в городе. Тебе не поможет ни Константинополь, ни Ирландия, ни Виргиния 29) и величайшей твоей славой будет то, что ты превратишь последнюю девку в благородную даму, женившись на ней из-за куска хлеба (выходит).

СЦЕНА ЧЕТВЕРТАЯ.
Переулок около дома Мороуза.

ЯВЛЕНИЕ ПЕРВОЕ.

Входят Трувит, Дофин и Клеримонт.

Трувит. Вы уверены, что он еще не проходил?
Дофин. Нет, я все время был в лавке у Катбирда.
Клеримонт. Но он мог пройти с другой стороны.
Дофин. Я сказал, что мы будем здесь, и назначил ему место для встречи.
Трувит. Что за безобразие заставлять нас ждать.
Дофин. Вот он идет.
Клеримонт. И без своей спутницы, это хороший признак, Дофин.

ЯВЛЕНИЕ ВТОРОЕ.

Те-же и Катбирд.

Дофин. Ну что, Катбирд? Дело идет на лад?
Катбирд. Сверх всякого ожидания, сэр, omnia secunda 30). Поверьте, вы не могли бы придумать ничего лучшего. Прыгает наш старичек, как говорит пословица, и торжествует, счастлив, доволен своей невестой и даже освободил меня от платы за аренду. Теперь я иду искать молчаливого священника, который дойжен обвенчать их, и дело в шляпе.
Трувит. Чорт возьми, найди ему молчаливого пуританина, он замучит его своей бесконечной проповедью.
Катбирд. Cump rivilegio 31), сэр.
Дофин. Ни под каким видом, теперь мы ни в чем не должны препятствовать. Когда все будет кончено, я сам буду рад подшутить над ним вместе с вами.
Катбирд. Положетесь на мою ловкость, господа, все будет закончено через полчаса, а вы тем временем решите, что вам делать дальше, bonis avibus 32) (уходит).
Клеримонт. Умеет ввернуть латинское словцо, мошенник!
Трувит. Мы можем заварить такую историю, что прославимся на вечные времена, господа.
Клеримонт. Уверяю вас, что из этого ничего не выйдет.
Дофин. Я тоже в этом убежден. Но что ты придумал?
Трувит. Нужно сегодня же переправить туда гостей Ла-Фуля и все его пиршество и таким образом отпраздновать эту свадьбу.
Дофин. Да, но как это сделать?
Трувит. Я берусь доставить сюда всех дам, а кушанья последуют сами собой за ними.
Клеримонт. Попробуем, чорт возьми! Получится отличная слезная комедия, с большим разнообразием звуков.
Дофин. Вы думаете, они еще не собирались?
Трувит. Ручаюсь, что ни одна из них еще не навела на себя боевую окраску и не выгладила своей рубашки.
Клеримонт. Но ради праздника они встанут раньше, чем всегда.
Трувит. Ступайте лучше сами и посмотрите.
Клеримонт. Кто знает, как туда пройти?
Трувит. Я вас провожу. Разве вы не бывали там прежде?
Дофин. Нет, никогда.
Клеримонт. И я не бывал.
Трувит. Да на какой планете вы живете? Как можно на знать Тома Оттера?
Клеримонт. Скажите, Бога ради, кто это такой?
Трувит. Эго отличное животное, похожее на До и Ла-Фуля, если не превосходящее их и притом умеющее справляться с латынью не хуже вашего цирюльника. Он подданный своей супруги, называет ее принцессой и ходит за нею по дому взад и вперед, как паж, сняв шляпу от жары и благоговения. Он теперь наверно приготовляет своего быка, медведя и лошадь.
Дофин. А они при чем тут, клянусь Сфинксом?
Трувит. Дело в том, что в свое время он подвизался в зверинце и от этой изысканной забавы произошли остроумные названия его глазных пиршеств иных чаш. Одну он называет быком, другую медведей, третью лошадью. Кроме того, у него есть стаканы поменьше, которое он называет ланью и обезьяной и ничто не может привести его в хорошее настроение, пока все они не вынуты и не поставлены на шкаф.
Клеримонт. Мы, право, много потеряем, если не пойдем к нему.
Трувит. У него есть тысячи других причуд, так что с ним не соскучишься целый день. Например, он любит за спиной выругать свою жену грубыми словами, а в лицо…
Дофин. Довольно. Пойдемте на него посмотреть (уходит).

Конец второго Действия.

Действие третье.

СЦЕНА ПЕРВАЯ.
Комната в доме Оттера.

ЯВЛЕНИЕ ПЕРВОЕ.

Входит капитан Оттер с чашами в руке и м-сс Оттер.

Оттер. Прошу тебя, моя принцесса, выслушай pauca verba 33).
М-сс Оттер. Я посажу тебя на цепь в конуру со всеми твои ли бульдогами, если ты сейчас же не придешь в себя! Жить ты мне не даешь с твоим быком, медведем и лошадью! Никогда еще придворные не собрались у нас в доме без того, чтобы ты не превратил этот день в какую-то грубую масленичную забаву. Ты бы еще надел свою бархатную ермолку и взял жезл в руки, чтобы развлекать высоких гостей.
Оттер. Нет, принцесса, но прошу вас, дорогая разешите мне показать по, что составляет мою славу при дворе.— Бык, медведь и конь Тома Оттера известны по всей Англии in rerum natura 34).
М-сс Оттер. Твоих животных, да и тебя вместе с ними, я отправлю в зверинец, если ты еще раз заикнешься об этом! Разве быку или косолапому медведю подобает быть в обществе прекрасных дам?! Подумай хорошенько.
Оттер. Тогда хоть лошадь, добрая принцесса!
M-cс Оттер. Ну, это еще можно. Они любят верховую езду. Я сама езжу верхом.
Оттер. Это прекраснейший конь — Пегас всех поэтов! А что касается остальных — вспомните, что сам Юпитер, с вашего разрешения, превратился в быка, дорогая принцесса.

Входят Трувит, Клеримонт и Дофин (сзади).

М-сс Оттер. Клянусь, если ты скажешь еще одно слово, я сейчас же отправлю тебя за реку в медвежью яму. Я не желаю, чтобы воздух, который я надушила для приема высоких гостей, был отравлен твоими вонючими животными. Разве ты забыл наше условие перед свадьбой, что я буду твоей принцессой и повелительницей, а ты моим подчиненным, обязанным мне повиноваться? Что тебе дает право на такое дерзкое поведение? Разве ты не получаешь от меня пять шиллингов в день на твои удовольствия, только бы ты оставлял меня в покое и не мучил в такие дни, как сегодня? Скажи пожалуйста, кто тебя содержит? Кто кормит тебя и твоих лошадей? Кто дает тебе ежегодно три костюма, четыре пары чулок, одну шелковую и три шерстяных, чистое белье, нашивки и отвороты, которые я никак не могу заставить те я надеть. Удивляюсь, что ты сейчас их на себя напялил. Ради кого знатные господа разговаривают с тобой из своих экипажей и посещают твой дом? Разве взглянули бы на тебя когда нибудь до нашей свадьбы лорды или благородные дамы? Разве что из окна на Пасху или на Троицу во время медвежьих боев.
Трувит (в сторону). Ради Бога, заставьте ее замолчать!
М-сс Оттер. Отвечай Разве не я вытащила тебя из грязи в старом, засаленном камзоле с продранными рукавами? Ты это забыл?
Трувит (в сторону). Она замучит его, если мы во-время не поможем. (Они выходят вперед).
М-сс Оттер. А, вот и наши гости! Пожалуйста веди себя прилично и с достоинством, или ты больше не получишь от меня ни гроша.

ЯВЛЕНИЕ ВТОРОЕ.

Трувит, м-сс Оттер, капитан Оттер, Клеримонт, Дофин.

Трувит. С вашего разрешения, прекрасная миссис Оттер, я позволю себе представить вам этих джентельменов.
М-сс Оттер. Это будет мне только приятно, сэр.
Трувит. Как поживает благородный капитан? А что бык, медведь и конь, все еще ‘in rerum natura’.
Оттер. Сэр — как видите.
М-сс Оттер. Тебе бы только с ними и знаться. Ступай, приготовь гренки и масло к жареному кулику. Ты только и годишься на это! (выталкивает его).
Клеримонт. Несчастный, как она его тиранит!
Трувит. Нет, самое веселое будет тогда, когда мы спустим его с цепи.
Дофин. А разве он вообще умеет разговаривать?
Трувит. Ни один анабаптист не употребляет таких отборных ругательств! Но пока что советую вам обратить внимание на ее манеру выражаться.
М-сс Оттер. Джентльмены, вы пришли как раз во-время. Скоро должен появиться и мой кузен, сэр Аморус.
Трувит. Нам это очень приятно, сударыня. А разве за ним и за всей компанией еще не приходил сэр Джон До?
М-сс Оттер. Не знаю, мистер Трувит. Здесь был какой-то мрачный господин в брыжжах, который куда-то звал моего подчиненного.
Клеримонт. Это наверно был он, сударыня!
М-сс Оттер. Но смею вас уверить, сэр, он отбыл отсюда, не откладывая ни минуты.
Дофин. Каким изящным языком выражается эта дама!
Трувит. О сэр, это настоящая придворная дама, хотя она и рождена не при дворе.
М-сс Оттер. Вам это только так кажется, джентльмен!.
Трувит. Нет, уверяю вас, сударыня, так думают о вас во дворце.
М-сс Оттер. Я верноподданная высочайшего двора, сер, и нижайшая слуга всех его придворных.
Трувит. Наоборот, скорее они ваши обожатели.
М-сс Оттер. О что вы, сэр!

ЯВЛЕНИЕ ТРЕТЬЕ.

Те-же и Катбирд.

Дофин. Ну что, Катбирд? Сорвалось?
Катбирд. О, нет, сэр, omnia bene. Как нельзя лучше. Я так ему угодил си священником, что он в полном восторге.
Дофин. Что это за священник?
Катбирд. У него ужасней насморк, сэр, его не слышно на расстоянии полувершка. Производит впечатление, будто он разговаривает сквозь солому или что ему заткнули чем нибудь горло. Это ловкий, быстрый малый, который не говорит, а просто стрижет молитвы Я пришел предупредить вас, сэр, что вы можете, как говорится, ‘omnem movere lapidem’, держать свой камень за пазухой.
Дофин. Большое спасибо, Катбирд, будь поблизости с ключем, чтобы впустить нас.
Катбирд. Я непременно буду на месте, сэр, ad manum 35) (уходит).
Трувит. Пойду посмотреть за лошадьми.
Клеримонт. Ступай, а мы пришлем тебе До, если ты сам его не встретишь (Трувит уходит).
М-сс Оттер. Мистер Трувит кажется, удалился?
Дофин. Да, сударыня, с ним случилось одно неприятное обстоятельство.
М-сс Оттер. Я так и подумала, когда посмотрела на физиономию человека, который сюда приходил. Недаром сегодня ночью мне снилось новое представление и супруга лорд мэра, а это для меня очень дурное предзнаменование. Я говорила о своем сне лэди Хоути, когда она приходила сюда смотреть китайские безделушки, и она это об’яснила влиянием Артемидора с чем я, конечно, не могла не согласиться. С тех пор у меня уже было много неприятностей.
Клеримонт. Из-за вашего сна, сударыня?
М-сс Оттер. Да, сэр, только бы не видеть во сне городскую жизнь! Я из-за этого запачкала камчатную скатерть, за которую заплатила 80 фунтов, сожгла свое черное атласное платье, когда стояла у камина в комнате милэди Сентор. На маскарадном представлении лордов 36) я закапала себе воском воротник и платье, благодаря чему не могла пойти на банкет. И, наконец, когда я собиралась ехать к своей приятельнице в Вэр и садилась в экипаж, лошадь какого-то пивовара забрызгала мне весь мой новый костюм (красный атласный лиф и черную бархатную юбку), так что мне пришлось вернуться и просидеть два дня в своей комнате из одного только страха.
Дофин. Какие ужасные несчастья, сударыня!
Клеримонт. Я бы ни за что не стал жить в городе, который приносит мне такие напасти.
М-сс Оттер. Да, сэр, но я следую предписаниям своего врача и стараюсь не видеть во сне ничего напоминающего город.
Дофин. И хорошо делаете, м-сс Оттер.

ЯВЛЕНИЕ ЧЕТВЕРТОЕ.

Входит сэр Джон До, Клеримонт отводит его в сторону.

М-сс Оттер. Не угодно ли вам будет проследовать вперед, джентльмены?
Дофин. Вы очень любезны, сударыня, но нам надо поговорить с сэром Джоном, который только что пришел. Мы последуем за вами.
М-сс Оттер. Как вам будет угодно, сэр. Сегодняшний пир устраивает мой кузэн, сэр Аморус.
Дофин. Я знаю, сударыня.
М-сс Оттер. И в то же время и я. Но торжество в честь него, и потому я не претендую на звание хозяйки.
Дофин. Какая вы щедрая родственница!
М-сс Оттер. Ваша слуга, сэр (уходит).
Клеримонт (выходит вперед с До). Как, вы ничего об этом не знаете, сэр Джон?
До. Разрази меня Господь, если я что-нибудь знаю!
Клеримонт. В таком случае я все вам об’ясню: Она теперь вероятно уже повенчана. Хотя вы и вбили себе в голову, что она убежала с Дофином, но, уверяю вас, сэр Дофин благороднейший и честнейший: из ваших друзей, которым вы можете гордиться. Он раскрыл весь заговор заставил вашу возлюбленную сознаться в своем проступке и так ее пристыдил, что она умоляет вас простить ее и украсить ее свадьбу своим присутствием. Она выходит за богача — его дядю, старого Мороуза и просила меня передать вам по секрету, что сможет отныне с полной безопасностью уделять вам значительно больше внимания и благосклонности, чем раньше.
До. Она в самом деле так сказала?
Клеримонт. Какого же вы обо мне мнения, сэр Джон. Спросите Дофина.
До. Нет, я вам верю. Милый сэр Дофин, правда, она хотела, чтобы я простил ее?
Дофин. Да, уверяю вас, сэр Джон.
До. Тогда я это сделаю от всего сердца и буду в хорошем настроении.
Клеримонт. Конечно, они ведь хотели обидеть вас. Ла-Фуль, желая дать фестивал но поводу ее свадьбы, избрал вас своим орудием и устроил так, чтобы вы пригласили дам из коллегии, которые приведут ее с собой. Показывая ему свои симпатии, она этим оскорбила бы вас. Теперь Дофин заставил ее изменить свое поведение, но она требует, чтобы вы привели всех дам туда, где она находится, и были очень веселы, там она устроит от вашего имени обед и, открыто высказывая вам свою благосклонность, доставит неприятность Ла-Фулю.
До. Клянусь честью — я уважаю ее за это, и готов простить ее от всего сердца.
Клеримонт. Топа сейчас же за дело. Трувит уже ушел вперед позаботиться об экипажах и предупредить вас обо всем. Идите к нему. Все в порядке [входит сэр Аморус Ла-Фуль). А вот и ваш соперник, но не обращайте на него внимания — будьте веселы!

ЯВЛЕНИЕ ПЯТОЕ.

Те-же и Ла-Фуль.

Ла-Фуль. Ну что, сэр Джон, приехали дамы с вашей возлюбленной? (До уходит). Добро пожаловать, сэр Дофин! Добро пожаловать, уважаемый мистер Клеримонт! Где моя кузина? Вы не видели членов коллегии, джентельмены?
Дофин. Коллегии?! Разве вы не знаете, сэр Аморус, как вы обмануты?
Ла-Фуль. Каким образом, сэр?
Клеримонт. Вы так любезны, с сэр Джоном, который нанес вам такое оскорбление?
Ла-Фуль. Чем, господа? Умоляю вас, откройте мне в чем дело.
Клеримонт. Да как же сэр, его возлюбленная сегодня вь ходит замуж за дядю Дофина, ссседа вашей кузины, и он пригласил туда всех дам и всю компанию, чтобы причинить вам неприятность. Он хотел и нас увести отсюда, но мы сразу поняли в чем дело и дали ему должный отпор.
Ла-Фуль. Неужели сэр Джон До так бесчеловечно со мной поступил?
Дофин. Да, сэр Аморус, он это сделал, как коварный изменник, но если вы нас послушаетесь, то сумеете отомстить ему.
Ла-Фуль. Дорогие друзья! Я это сделаю, уверяю вас, но как?
Дофин. Вот что, сэр: заберите ваших фазанов, куропаток, ваше лучшее жаркое, положите на серебряные блюда вашей кузины, возьмите чистую салфетку и как лакей, без шляпы отправляйтесь туда, во главе всего угощения. Это только через дорогу. Мы вам поможем, накрыть на стол, и вы пригласите их откушать. Все поймут, что угсщенье принадлежит вам и До будет пристыжен. Что же касается вашей кузины, то вместо того, чтобы исполнять обязанности дома хозяйки она пег енесет всю работу туда в качестве главной гостьи. Она будет в обществе дам из коллегии, ей окажут такие же почести и будут пить за ее здоровье так же громко и часто, как и за остальных.
Ла-Фуль. Я сейчас пойду и скажу ей — решено — это будет сделано! (уходит).
Клеримонт. Я знал, что он попадется на эту удочку, не дослушав до конца.
Дофин. Итак, гости и угощение будут — а что мы сделаем с музыкой?
Клеримонт. Запах жаркого наверное привлечет с улицы каких-нибудь скрипачей или других музыкантов.
Дофин. Мне бы хотелось, чтобы он привлек туда трубачей!
Клеримонт. Будем надеяться. Они хорошо знают все званые вечера. Между ними и лондонскими поварами всегда есть сношения. Бьюсь об заклад, что они придут.
Дофин. Это будет торжественный день для моего дядюшки и большое развлечение для нас.
Клеримонт. Да, особенно, если мы постоянно будем подзадоривать До и Ла-Фуля, и не дадим им столковаться.
Дофин. Льсти им обоим побольше, как говорит Трувит, и ты сразу приберешь их к рукам. Они будут себя считать именно такими, как мы им это внушим. У них нет ничего своего — они и своими чувствами управляют с чужих слов.

ЯВЛЕНИЕ ШЕСТОЕ.

Те-же и Ла-Фуль в костюме лакея.

Клеримонт. Смотри. Сэр Аморус уже с салфеткой. Вы угоорили вашу кузину?
Ла-Фуль. Да, это блло нетрудно! Она готова сделать все что угодно, лишь бы фамилия Ла-Фуль не была посрамлена.
Дофин. Благородная родственница! Это остроумнейшая затея, сэр Аморус, она сотрет в порошок все ппаны противника и победит его собственным же оружием.
Ла-Фуль. Мы зададим им перцу!
Клеримонт. Да, но будьте осторожны и не обращайте на себя слишком много внимания.

ЯВЛЕНИЕ СЕДЬМОЕ.

Те-же и капитан Оттер.

Оттер. Джентельмены: моя принцесса предоставляет вам все свои серебряные блюда — она пошла немного привести себя в порядок, и отправится вместе с вами.
Клеримонт. Надеюсь, и вы тоже, капитан?
Дофин. Разумеется, непременно!
Оттер. Да, сэр, я охотно пойду туда, но хочу просить моего кузена, сэра Аморуса, и вас, уговорить мою принцессу, чтобы она разрешила мне взять с собой быка, коня и медведя.
Клеримонт. Конечно, капитан.
Ла-Фуль. Но кузина не согласится.
Дофин. Ее можно будет убедить, сэр Аморус.
Ла-Фуль. Она говорит, что это неприлично в дамском обществе.
Оттер. Но зато они сами так приличны, а ведь это самое главное.
Клеримонт. Она должна будет согласиться с разумными доводами: разве Пазифая, будучи королевой, не любила быка? А разве Калисто, мать Аркаса, не была првращена в медведицу и сделана звездой на небе? 37).
Оттер. О Боже! Если бы я мог все это ей сказать! Я велю нарисовать в своем зверинце все эти приключения из метаморфоз Овидия.
Дофин. Где ваша принцесса, капитан? Пожалуйста ведите нас!
Оттер. С удовольствием, сэр!
Клеримонт. Поторопитесь, дорогой сэр Аморус! (уходят).

СЦЕНА ВТОРАЯ.

Комната в доме Мороуза.

ЯВЛЕНИЕ ПЕРВОЕ.

Входят Мороуз, Эписин, священник и Катбирд.

Мороуз. Сэр, вот один золотой для вас и еще два для вашего насморка. Не удивляйтесь моей щедрости — мы все да должны благодарить судьбу, а еще больше природу за ее милости, которые она на дарит. Повреждение в вашем голосе — большая для меня радость.
Священник (говорит так, как будто он простужен). Благодарю вас, ваша милость,— я тоже очень доволен.
Мороуз. Катбирд, что он говорит?
Катбирд. Он говорит, сэр, что если вашей милости понадобится, он всегда к вашим услугам. Он простудился, просидев всю ночь и распевая песни с ткачами.
Мороуз. Спасибо, больше не надо.
Священник. Господь да благословит вашу милость и пошлет много радостей вам и вашей прелестной супруге! Кхе! кхе!
Мороуз. Стой, Катбирд! Пусть он мне вернет пять шиллингов. Если на нас лежит обязанность вознаграждать за оказанные услуги, мы должны справедливо наказывать за убытки. Что он говорит?
Катбирд. Он не может разменять денег, сэр!
Мороуз. Надо разменять.
Катбирд (тихо священнику). Кашляйте еще!
Мороуз. Что он говорит?
Катбирд. Он выкашляет остальные пять шиллингов, сэр.
Священник. Кхе! кхе! кхе!…
Мороуз. Прочь, прочь, заткните ему глотку! прочь! Я прощаю его, пусть только уходит (уходит Катбирд, выталкивая священника).
Эписин. Стыдно, мистер Мороуз, так грубо обращаться со служителем церкви!
Мороуз. Что?
Эписин. Человеку вашего положения и вашего высокого воспитания неприлично так обращаться даме с грубым лодочником, не то что с человеком его профессии.
Мороуз. Как, вы умеете говорить?!
Эписин. Да, сэр!
Мороуз. Так говорите.
Эписин. И буду говорить! Вы думали, что женились на статуе или на кукле? На французской марионетке с глазами на проволке, на дуре из сумасшедшего дома, которая будет стоять перед вами, опустив руки, и бессмысленно глазеть с раскрытым ртом?
Мороуз. Какая нескромность! Она самая заурядная баба! О, Катбирд!
Эписин. Не сердитесь на Катбирда — теперь поздно! Я согласна, что моя скромность несколько уменьшилась с того момента, когда я перестала называться девушкой, но полагаю, ее хватит достаточно для того, чтобы называться вашей женой.
Мороуз. Она умеет говорить!
Эписин. А вы что думали, сэр?

ЯВЛЕНИЕ ВТОРОЕ.

Те-же и Мьют.

Мороуз. Чорт возьми! Где мои слуги? Где этот негодяй Катбирд?

(Мьют делает знаки).

Эписин. Говори словами, друг любезный. Я не потерплю в доме, в котором я хозяйка, этого возмутительного насильственного безмолвия (Мьют уходит). Моро уз. Она уже понукает мной. Я женился на Пентезилее, на Семирамиде, я продал свою свободу какой-то юбке!

ЯВЛЕНИЕ ТРЕТЬЕ.

Те-же и Трувит.

Трувит. Где мистер Мороуз?
Мороуз. Он опять здесь! Боже, смилуйся надо мной!
Трувит. Желаю вам много счастья, госпожа Эписин, в вашем достойном браке.
Эписин. Благодарю вас, мистер Трувит, за ваше дружеское пожелание.
Мороуз. Оказывается, у нее есть знакомства!
Трувит. Дай вам Бог счастья и радости в вашем прекрасном выборе, сэр. Раньше я был для вас ночной птицей — совой, теперь же являюсь вестником мира, голубем, и приношу вам радостные пожелания моих друзей к этому счастливому дню.
Мороуз. Какому дню?
Трувит. Дню вашей свадьбы, сэр. Я одобряю вашу решимость довести дело до конца, несмотря на все опасности, которые я вам предсказывал, явившись к вам в образе ночной вороны. Это показывает, что вы человек слова и держитесь своих намерений, не смотря ни на какие дурные предзнаменования.
Мороуз. Откуда вы так много знаете?
Трувит. Неужели вы думаете, сэр, что, доверив свои секреты брадобрею, вы этим не посвятили весь город в свои интимные дела? Вы бы лучше сообщили это водосточной трубе, или булочной, или пехотным гвардейским войскам это было бы безопаснее. Неужели вы забыли старое мудрое изречение: ‘lippis et tonsoribus notum 38)’. Теперь, сэр, вы должны сами на себя пенять и быть в другой раз откровеннее со своими друзьями. Три или четыре светских дамы из ко легии сейчас придут навестить вас с целой святой любимцев и поклонников.
Мороуз. Заприте двери! Заприте двери! Где мои слуги, мои нахлебники? (Слуги входят). Заприте двери, негодяи!
Эписин. Негодяем будет тот, кто это сделает — оставьте их открытыми. Я хотела бы посмотреть, кто осмелится взглянуть в ту сторону. Между мной и моими друзьями не будет никаких преград, и я не позволю лишать меня тех удовольствий, которые они могут лье доставить своим посещением (слуги уходят).
Мороуз. О бесстыдство, достойнее Амазонки!
Трувит. Поверьте, сэр, она права, и, мне кажется, целомудренее вас, неужели вы хотите лечь в кровать сейчас же, днем? Человек вашего возраста и положения должен с большим благоговением относиться к этому обряду и не влезать на брачное ложе, как бык или козел, а терпеливо ожидать положенного времени и тогда возлечь с верой и страхом. Надо подойти к блаженству в тиши безмолвной ночи, а днем отдаваться другим развлеченьям: пиршествам, музыке, празднествам, беседе: мы все это вам доставим, сэр, чтобы сделать ваш союз высоким и счастливым.
Мороуз. Боже, какая мука! Какая мука!
Трувит. Сэр, ее и вы так плохо себя чувствуете уже в первые минуты вашего блаженства каково положение этой прекрасной дамы, которая лишена возможности расчитывать на какое-либо счастье в будущем?
Мороуз. Какая мука! Умоляю вас, сэр, уходите, предоставьте ей меня доканать.
Трувит. Я кончил, сэр.
Мороуз. Проклятый цирюльник!
Трувит. Действительно, проклятый бездельник!
Мороуз. Я женился на его гитаре, на которой играл всякий, кому не лень — это одна из ужаснейших казней.
Трувит. Не одна, а все казни египетские…
Мороуз. Отомстите за меня…
Трувит. Хорошо, сэр, прибавьте еще два-три проклятья — хотя боюсь, он и их перенесет. Пусть нападет на него дурная болезнь, пусть при завивке чужих волос отвалятся его собственные, или, припалив локон какого-нибудь сводника, пусть он разобьет себе голову щипцами.
Мороуз. Нет, пусть лучше он живет в постоянных несчастьях, пусть возьмет его чесотка, а его лавку вши, так чтобы все от него отступились, и он сам не мог ни к кому подойти.
Трувит. Пусть он подавится своими пилюлями!
Мороуз. Да будет его грелка постоянно холодной!
Трувит. Пусть под ней будет вечный мороз!
Мороуз. Да не увидит он никогда огня!
Трувит. Кроме адского!
Мороуз. Пусть его кресло будет всегда пустым, ножницы покрыты ржавчиной, а гребень приклеится к футляру.
Трувит. Это особенно страшно! И пусть он потеряет уменье вырезывать бумажные фонарики.
Мороуз. Пусть в этом году он не накажет ни одной сводни 39), пусть жрет свою губку вместо хлеба.
Трувит. И пьет мыльную воду на здоровье!
Мороуз. Или вместо хлеба…
Трувит. Закусывает ушной серой. Мало того, пусть он выдернет себе собственные зубы и играет ими на лютне.
Мороуз. Нет, пусть лучше он разотрет их в порошок и спечет себе из них хлеб.
Трувит. Пусть он делает себе муку из жерновов.
Мороуз. Пусть его покроют все болячки и ожоги, которые он когда-либо лечил!
Трувит. И пусть он забудет, как их лечить, а если и воспомнит, то пусть изведет все свое белье на перевязки и останется без единой тряпки.
Мороуз. Пусть он никогда не поправится — пусть у него навсегда останется подагра в руках.— Ну, будет с него.
Трувит. Это уже слишком. Достаточно, если он не сможет покрасить своей вывески.
Мороуз. Дорогой сэр, не надо больше, я и так забылся!
Трувит. Или пусть продавец гребней откажет ему в кредите.
Мороуз. Будет, сэр!
Трувит. Или, разбив зеркало, пусть он впадет в отчаяние от невозможности достать новое.
Моро уз. Умоляю вас, довольно!
Трувит. Пусть никто не доверит ему своей прически, кроме трубочиста!
Мороуз. Сэр!..
Трувит. Или пусть, брея угольщика, он нечаянно перережет ему горло и будет повешен за это!
Мороуз. Ради Бога, довольно! Я предпочитаю его простить, только бы не слушать вашу болтовню. Умоляю вас, сэр…

ЯВЛЕНИЕ ЧЕТВЕРТОЕ.

Те-же и До, лэди Хоути, Сентор, Мэбис и Трести.

До. Пожалуйте, сударыня.
Мороуз. Меня заливает океан! Потоп! Наводнение! Меня убьет этот шум! Он приближается! В моей душе землетрясение!
До (Эписин). Здравствуйте, очаровательная!
Мороуз. У нее все новые поклонники!
До. Я привел несколько дам навестить вас и познакомиться с вами. Милэди Хоути (по мере того, как До представляет даму Эписин их целует), милэди Сентор, госпожа Долл Мэвис, миссис Трести, состоящая при лэди Хоути. Где же ваш супруг? Покажите его! Правда, что он не выносит шума? Позвольте мне ему представиться.
Мороуз. Это что за глашатай?
Трувит. Это сэр Джон До, почитатель вашей супруги.
Мороуз. Вот какая птица!— ее почитатель! Если у нее такие поклонники, моя песня спета (хочет уйти).
Трувит. Нет, сэр! Вы должны поцеловать дам 40). Вы теперь не можете уйти. Они пришли к вам, чтобы просить вас об этом.
Хоути. Неужели, мистер Мороуз, вы хотели жениться украдкой, не сказав об этом ни слова вашим друзьям! Но хотя вы меня и обидели, я все же вас поцелую — вы мне разрешите, сударыня, эту фамильярность с вашим мужем?
Эписин. Ваше сиятельство оказывает мне большую честь, удостоив его этой милости так же, как вы осчастливили нас своим неожиданным посещеньем.
Мороуз. Какие любезности!
Эписин. Я приписываю все это моему поклоннику, который и должен быть один в ответе.
Хоути. Не делайте этого, госпожа Мороуз — не надо никого притеснять!
Мороуз. Знаю, знаю, вы ее скоро этому научите, если она не умеет сама! (отходит в сторону, остальные разговаривают между собой).
Хоути. Так это — молчаливая женищина?
Сентор. Мистер Трувит сказал, что после свадьбы она научилась разговаривать.
Хоути. А, мистер Трувит, здравствуйте! Что представляет собой ваша молодая? Мне кажется, она умеет говорить.
Трувит. Сударыня, поверьте, что эта дама безупречного поведения и происходит из знатного рода.
Хоути. А Джек До сказал нам, что она все время молчит.
Трувит. Это было нарочно подстроено, сударыня, сэром Дофином и его друзьями, чтоб выдать ее за этого старика. Она очень смелая женщина, остроумная и словоохотливая. Вы увидите еще сегодня, как она будет издеваться над До.
Хоути. А он нас позвал посмеяться над ней!
Трувит. Часто бывает, сударыня, что тот, кто считает себя большим умником, самый большой дурак. Уверяю вас, ваше сиятельство, что над ней нечего смеяться.
Хоути. Мы пригласим ее в коллегию. Если она остроумна, мы примем ее в свою среду. Не так ли, Сентор?
Сентор. Конечно! Она будет партнером Мэвис.
Трувит. Поверьте, сударыня, что она хорошо поддержит госпожу Мэвис и не ударит лицом в грязь!
Мэвис. Я вам скажу об этом, поговорив с ней и испытав ее!
Хоути. Будьте с ней полюбезней, Мэвис!
Мэвис. Хорошо, сударыня (говорит с ней шепотом).
Мороуз (в сторону). О, блаженная минута — хоть бы они вечно шептались!
Трувит. Пока что, ваше сиятельство, подразните его немного! Вы знаете его недуг — говорите с ним о свадебном торжестве, заставьте принести перчатки, или…
Хоути. Подождите! Сентор — поди сюда! Господин жених, где вы?
Мороуз (в сторону). Это было слишком чудесно, чтобы продолжаться долго.
Хоути. Мы совсем здесь не видим признаков свадьбы, никаких намеков на торжество: где наши шарфы и перчатки? Дайте их нам. Сообщите нам, наконец, цвета ваши и вашей невесты 4l).
Сентор. Увы, сударыня, он об этом не позаботился!
Мороуз. Если бы я знал, кто подкрашивает ваше сиятельство, я бы это сделал.
Хоути. Он вам хорошо отплатил. Сентор! Но слышите, мистер Мороуз — вы не отделаетесь шуткой. Вы, который с молоком матери всосали традиции двора, так же как вы впоследствии всасывали его вино и вкушали его яства, вы — царедворец от колыбели до ночного колпака, хотите нас обидеть в такую торжественную минуту? И думайте, сколько вы сегодня потеряли серебра, подарков, друзей из-за своей неучтивости!
Мороуз. Сударыня…
Хоути. Простите, сэр Я должна подчеркнуть ваши ошибки: нет ни перчаток, ни подвязок, ни шарфов, нет свадебных песен, маскарадных представлений 42).
До. Сударыня! Я обещал своей госпоже эпиталаму! Я уже начал ее сочинять — хотите послушать?
Хоути. Да, любезный Джек До!
Мороуз. Не угодно ли будет вашему сиятельству заказать отдельную комнату, чтобы быть наедине с вашим другом? У вас будет несколько на выбор — весь мой дом к вашим услугам. Я знаю, что ваше сиятельство любили прежде уединяться с молодыми людьми. Теперь же, к сожалению, вам угодно было обратить свое внимание на меня. Будь я проклят, если я хочу помешать вашему сиятельству в какой-нибудь из ваших привычек. И поэтому, сударыня…
Эписин. Вы невежа, разве так разговаивают с благородными дамами!
Сентор. Какой грубиан!
Трувит. Клянусь этим светом, вы заслуживаете быть рогоносцем, да таким, чтобы ваши рога простирались от одного конца страны до другого. Не поймите мен дурно, сэр, я говорю так, чтобы рассмешить дам, а не для того, чтобы вас обидеть!
Мороуз. Сударыня, это что, наемный убийца?
Трувит. Клянусь Богом, если вы произнесете еще что-нибудь в этом роде, я удалюсь с вашей супругой — и это будет для вас плохим началом, понимаете? Вы должны уметь узнавать своих друзей!

ЯВЛЕНИЕ ПЯТОЕ.

Те-же и Клеримонт в сопровождении разных музыкантов.

Клеримонт. С вашего разрешения, сударыни, если вы соскучились по музыке, я привел сюда несколько оркестров (тихо музыкантам). Играйте, господа все сразу (все играют).
Мороуз. Заговор, заговор, заговор, заговор! Сегодня я наковальня, по которой все бьют, они сокрушат меня! Это хуже звука пилы.
Клеримонт. Нет, это волос, канифоль и струны — могу сообщить вам рецепт.
Трувит. Замолчите, господа!
Клеримонт. Говорят вам, играйте!
Трувит. Замолчите, бездельники! Теперь, сэр, вы видите, кто вам друг? Мужайтесь — примите венец мученичества. Сразите все их попытки терпением — это продолжится всего лишь один день. Будьте героем. Неужели вы предоставите ослу затмить вас своим благородством? Не выдавайте только своего недуга и не позволяйте себя оскорблять — будьте смелы и тверды духом! (Ла-Фуль в костюме лакея проходит по сцене, в сопровождении слуг, несущих блюда, за ним м-сс Оттер). Посмотрите, сэр, какую неожиданную честь оказывает вам ваш племянник: прислан целый свадебный обед с услуживающим рыцарем во главе и вашей прекрасной соседкой, м-сс Оттер сзади.
Мороуз. Это Горгона! Это Медуза!— спрячьте, спрячьте меня!
Трувит. Ручаюсь вам, сэр, что она не превратит вас в камень! Смело смотрите на нее. Ухаживайте за ней и пригласите ваших гостей к ужину. Нет? Госпожа невеста, попросите дам в столовую. Ваш жених так стыдлив!
Эписин. Угодно ли вашей милости?
Хоути. Если вы удостоите меня своим обществом.
Эписин. Слуга, приступаете к вашим обязанностям!
До. Счастлив исполнить ваше приказание, госпожа!
Сентор. Как вам нравится ее ум, Мэвис?
Мэвис. Очень, очень нравится.
М-сс Оттер. Это мое место.
Мэвис. Простите меня, м-сс Оттер.
М-сс Оттер. Как? Ведь я тоже член коллегии.
Мэвис. Но не за столом.
М-сс Оттер. Каким образом?
Мэвис. Мы об этом поговорим в столовой (дамы уходят).
Клеримонт. Жаль, что это продолжалось так недолго.
Трувит. Надо было послать за герольдами.

ЯВЛЕНИЕ ШЕСТОЕ.

Те-же и капитан Оттер.

Что нового, капитан?
Оттер. Я потихоньку принес с собой быка, медведя и коня, а трубачи с барабанщиком стоят наготове (снаружи слышны звуки труб и барабана).
Мороуз. О, о, о!
Оттер. Мы не один раз поднимем кубок за смелых британцег! (трубы).
Мороуз. О, о, о! (убешет).
Все. За ним, за ним, за ним! (уходят).

Конец третьего действия.

Действие четвертое.

СЦЕНА ПЕРВАЯ.

Комната в доме Мороуза.

ЯВЛЕНИЕ ПЕРВОЕ.

Входят Трувит и Клеримонт.

Трувит. Мне никогда еще не приходилось видеть, чтобы так мучили бедного жениха.
Клеримонт. Такого случая не запомнят анналы страны.
Трувит. Ему ничего не остается, как уйти на покой после такого ада.
Клеримонт Мне кажется, он это вполне заслужил.
Трувит. Все эти плевки, смех, кашель, чихание, танцы, шум музыки, ее повелительный тон и грубое понукание заставляют его думать, чю он ленился на фурии.
Клеримонт. Она хорошо играет свою роль!
Трувит. Да и всего смешнее, что она пользуется каждым удобным случаем, чтобы говорить
Клеримонт. А как ловко старается Дофин убедить его, что он тут не причем!
Трувит. Это ему почти удалось. А вот и он!

ЯВЛЕНИЕ ВТОРОЕ.

Те-же и Дофин.

Дофин. Ну, где старик? Что с ним?
Дофин. Держите меня, или я лопну от смеха! Он напялил себе на голову целый ворох ночных колпаков и забрался на чердак, только бы спрятаться от шума, я заглянул в щелку и увидел, что он сидит верхом на балке под самой крышей и, повидимому, собирается там ночевать
Клеримонт. А где дамы?
Дофин. Они уединились с молодой.
Трувит. Наверно они обучают ее правилам коллегиальной грамматики. Если она им понравится, они посвятят ее во все свои тайны.
Клеримонт. Как мило выглядит сегодня лэди Хоути! Еще утром я отзывался о ней довольно резко, но боюсь, Трувит, что я скоро буду держаться твоих взглядов.
Трувит. Поверь мне, я был прав. Женщины должны восполнять нарядами то, что отнимают у них годы. Умная женщина, которая сознает свои недостатки, постаратся их скрыть — и только выиграет от этого. Если она маленького роста, пусть она много сидит, чтобы не казалось, что она сидит, когда она на ногах. Если у нее некрасивые ноги, пусть она носит платья подлиннее, а обувь поуже. Если у нее толстые руки и уродливые ногти,— она должна ноешь перчатки и как можно реже накладывать за столом кушания. Если у нее дурное дыхание,— пусть никогда не спорит натощак, и всегда говорит на расстоянии. Если у нее черные и неровные зубы, пусть поменьше смеется, особенно, если при этом она широко раскрывает рот.
Клеримонт. Да, правда, есть женщины, которые не смеются, а ржут, так это выходит грубо.
Трувит. А иные, подобно страусам, делают огромные шаги. Я этого не выношу. Мне нравится умеренность в походке и плавность в речах—эти качества привлекают не меньше, чем приятное личико.
Дофин. Когда это ты успел так изучить женщин? Научи, пожалуста, и меня этому искусству.
Трувит. Хорошо, но в таком случае тебе не следует больше запираться месяцами в своей комнате за чтением Дон-Кихота или Амадиса Галльского 43), как ты это обычно делаешь, а ты должен ходить в гости, бывать при дворе, на турнирах, ярмарках, празднествах, спектаклях, иногда даже и в церкви — всюду куда они приходят похвастать своими нарядам и, на людей посмотреть и себя показать. Здесь можно найти кого полюбить, с кем позабавиться, с кем завести мимолетную интрижку и к кому привязаться на всю жизнь. Разнообразие способствует выбору. Избранница не падает с неба в то время, как мужчина лежит и покуривает трубку, он должен сам итти ей навстречу.
Дофин. Не приближаясь ни на шаг к цели.
Трувит. Молчи, еретик! За свои сомнения ты заслуживаешь, чтобы с тобой именно так и случилось.
Клеримонт. Он говорит правду, Дофин.
Дофин. Почему?
Трувит. Мужчина никогда не должен сомневаться, что может победить любую женщину. Если в нем будет эта уверенность, он всегда одержит верх, и, хотя женщины это и отрицают, они только и думают о соблазне. Даже Пенелопа долго не выдержит. Самые сильные крепости в конце концов сдаются. Надо лишь быть настойчивым и прямо итти к цели. Они сами охотно вешались бы нам на шею, если бы не боялись, но в душе все хотят, чтобы мы обратили на них внимание. Восхваляйте их, льстите им,— и вам не понадобится ни особое доверие, ни красноречие. Самые большие скромницы будут в восторге от такого обращения. Разбавляйте комплименты поцелуями и, если они их принимают, они примут и все остальное, так как, несмотря на свое сопротивление, только и ждут случая сдаться.
Клеримонт. Но мужчина не должен употреблять насилия!
Трувит. Почему бы и нет? Для них это вполне приемлемо и часто является признаком большого внимания. Если вы имели возможность взять женщину силой и не дотронулись до нее, она будет вас за это ненавидеть, хотя и сделает вид, что очень вам благодарна. На ее лице будет радость, но в сердце — грусть.
Клеримонт. Ну, положим, не всех женщин можно взять такими приемами!
Трувит. Разумеется. Так же, как не всех рыб и не всех птиц. Если вы безграмотной девушке покажетесь слишком ученым, грустной — ликующим, дурочке — умным, она сейчас же сделается недотрогой. Надо к ним подойти, отвечая их вкусам и настроению, а то из боязни скомпрометировать себя с благородным и достойным человеком, они часто попадают в об’ятия негодяя. Если женщина ценит остроумие, преподноси ей стихи, даже если бы их пришлось купить или взять на прокату приятеля. Если она предпочитает храбрость, говори о своих подвигах и перечисляй свои победы, хотя бы ты и не любил о них упоминать. Если ей нравится ловкость, показывайся как можно чаще верхом и, не жалея спины, прыгай через препятствия. Если она любит хорошее платье и наряды, советуйся каждое утро со своим парижским портным, цирульником, поставщиком белья и др. Пусть твоими ближайшими друзьями будут пудра, зеркало и гребешек. Заботься больше об украшении, чем о целости своей головы, и пусть государственное бедствие волнует тебя меньше, чем твоя прическа. Это ее прельстит. Если она проявит корысть или будет тебя о чем нибудь просить, обещай ей все, но исполняй обещание постепенно, чтобы всегда держать ее в руках. Делай вид, что ты даешь, но уподобляйся бесплодной земле, которая мало производит, или игральным костям в руках глупого, но доверчивого игрока. Пусть твои подарки отличаются скорее оригинальностью и изяществом, чем ценностью. В зависимости от времени года преподноси ей вишни или абрикосы, говоря, что они тебе присланы из деревни, хотя бы ты купил их на рынке. Восхищайся ее нарядами, говори, что все моды ей к лицу, сравнивай ее в каждом новом платье с богиней, сочиняй в ее честь сны и загадки. Если она знатного рода, угождай ей во всем: люби то, что она любит, хвали то, что она хвалит, привлекай на свою сторону ее домашних, и даже всех родных, зови их по именам (это тебе ничего не будет стоить), плати жалованье ее доктору и камеристке, за которой тебе не грех поволочиться, чтобы она охотнее шла навстречу желаниям своей госпожи. Это даст возможность прекратить лишние разговоры, так как она сама будет соучастницей.
Дофин. В каком высоком обществе ты за поел дне время вращался что из тебя вышел такой дамский угодник?
Трувит. Право, скорее надо спросить об этом тебя, если ты так интересуешься тайнами ухаживания. Я начинаю подозревать тебя, Дофин. Уже не влюблен ли ты на самом деле?
Дофин. Пусть так, я не буду от тебя это скрывать,
Трувит. В которую же из них, скажи пожалуста?
Дофин. Во всю коллегию.
Клеримонт. Какое бесстыдство! Если ты такой жеребец, придется запереть тебя в конюшню.
Трувит. Нет, он мне нравится. Мужчины должны любить с толком, но всех без разбору. Одну за лицо, которое тешит взоры, другую за нежность кожи, чтобы приятно было ее гладить, третью — за голос, пусть она услаждает слух, а у той, в которой все качества перемешаны, пусть смешаются и его чувства. А что ты скажешь, если я до вечера заставлю их всех влюбиться в тебя?
Дофин. Я скажу, что ты обладаешь чудесным зельем, и что ты могущественнее госпожи Медеи и доктора формана 44).
Трувит. Если я этого не исполню, пусть я буду зарабатывать себе хлеб площадными представлениями и сводничеством.

ЯВЛЕНИЕ ТРЕТЬЕ.

Те-же, Оттер, с тремя чашами, До и Ла-Фуль.

Оттер. О, господа, как вы нам были нужны!
Клеримонт. По какому делу, капитан?
Оттер. Я хотел, чтобы вы видели, как я веду в бой быка, медведя и коня.
До. Капитан говорит, что мы должны изображать собак, чтобы травить их.
Дофин. Хорошее занятие!
Трувит. Ну что-ж, покажите нам это зрелище!
Ла-Фуль. Я боюсь, что оно не понравится моей кузине, если она сюда придет.
Оттер. Не бойтесь. Джентельмены — барабанщик и трубачи стоят на своих местах и ожидают сигнала. Вот бык для меня, медведь для сэра Джона и конь для сэра Аморуса. Теперь приставьте ногу к моей ноге, его ногу к вашей и…
Ла-Фуль. Дай Бог, чтобы кузина не пришла сюда!
Оттер. Клянусь святым Георгом и Андреем, нечего бояться кузин! Трубите, трубите! (слышен звук барабана и труб, они пьют).
Трувит. Хорошо сказано, капитан! Клянусь честью! Бык дрался молодцом!
Клеримонт. Медведь тоже хорошо выдержал натиск.
Трувит. Тише, тише, капитан!
Дофин. Смотрите, конь брыкается и лягнул свою собаку.
Ла-Фуль. Клянусь честью дворянина, я не могу этого выпить!
Трувит. Вот так-так! Снимите с него шпоры.
Ла-Фуль. Это противно моей совести. Кузина будет недовольна.
До. Я сделал свое дело.
Трувит. Вы честно и благодарно боролись, сэр Джон.
Клеримонт. Во главе всех!
Дофин. Как настоящий бульдог!
Клеримонт (тихо До). Я надеюсь, вы оставили дело без последствий?
До. Конечно, сэр — вы видите — мы веселимся.
Оттер. Сэр Аморус, вы что то передергиваете. Несмотря на кузину, вы должны это проглотить.
Клеримонт (тихо Ла-Фулю). Чорт побери, если вы не выпьете, они подумают, что вы чем-нибудь недовольны, вы испортите этим все дело.
Ла-Фуль. О, нет, я буду и пить и разговаривать!
Оттер. Поставьте коня на колени, сэр Аморус, не бойтесь кузин: jacta est alea 45).
Трувит. Теперь он в ударе и чувствует себя храбрым. Малейший намек на его жену вызовет целый поток брани.
Клеримонт. Поговори с ним о ней.
Трувит. Нет, лучше сделай это ты, а я приведу сюда м-сс Оттер. Пусть она послушает (уходит).
Дофин. Капитан Оттер, сюда идет самка — Оттер, ваша жена.
Оттер. Жена? А ну ее к чорту! Чепуха! Вздор! Ее не существует в природе! Признаюсь вам, господа, у меня есть кухарка, прачка, служанка, KOTopasi исполняет необходимую работу и почему-то носит имя жены. Но осел тот, кто ограничивает свои привязанности слепой любовью к жене. Одно это слово портит мне настроение. Наполните кубки! Еще раз (наполняет чаши). Жены — противные, грязные животные.
Дофин. Капитан!
Оттер. Как их только носит земля. Tribus verbls 46). Где господин Трувит?
Дофин. Он удалился, сэр.
Клеримонт. Но вы должны пить и веселиться.
До. Да, налейте мне вина.
Ла-Фуль. И мне тоже.
До. Будем веселы!
Ла-Фуль. Да, будем веселы!
Оттер. Согласен. Теперь у вас будет медведь, кузен, у сэра Джона — конь. Я же оставлю себе быка. Играйте, тритоны Темзы (барабан и трубы). Nunc est bibendum, nunc pede libero 47).
Морроуз (сверху). Негодяи, разбойники, мерзавцы, изменники, что вы там делаете?!
Клеримонт. Теперь трубы его разбудили, мы сейчас будем иметь удовольствие его видеть.
Оттер. Жена — это презренное тяжелое бремя, обуза, медвежье отродье, без манер, без воспитания, словом mala bestia 48) (входят в глубине сцены Трувит с м-сс Оттер).
Дофин. Зачем же вы женились, капитан?
Оттер. Чтоб ей околеть! Я женился на шести тысячах фунтов. Я был влюблен в них. Вот уже сорок недель, как я не целовал своей фурии.
Клеримонт. Это не делает вам чести, капитан.
Трувит. Постойте, миссис Оттер, послушайте сначала.
Оттер. Клянусь вам, ее дыхание хуже, чем у моей бабушки.
М-сс Оттер. О, низкий обманщик! Поцелуйте меня, дорогой Трувит, докажите, что он подлый негодяй!
Трувит. Я и так охотно вам верю, сударыня.
Оттер. У нее парик из пеньки, перевитый дратвой.
М-сс Оттер. Гадюка, дракон!
Оттер. У нее отвратительнейшее лицо, хотя она тратит ежегодно сорок фунтов на притирания и помаду. Все ее зубы сделаны на улице Черных Монахов, брови на Странде, а волосы на Сильвер-Стрите. Каждая часть города может заявить свои права на ту или иную часть ее персоны.
М-сс Оттер (выходя вперед). Я больше не могу выдержать!
Оттер. Когда она ложится спать, она разбирается на кусочки и раскладывается по двадцати коробочкам, а на следующий день к полудню ее снова собирают и складывают, как хорошие немецкие часы, она выходит и начинает греметь на весь дом, а затем успокаивается на час, хотя иногда не забывает отбивать и четверти. Разве я не прав, господа?..
М-сс Оттер (набрасывается на него). Я покажу вам, сэр, ваше право своим башмаком! Вот вам ваши четверти! Получайте (бьет ею).
Оттер. Остановитесь, дорогая принцесса!
Трувит. Музыку, музыку! (трубы и барабан),
Клеримонт. Битва, битва!
М-сс Оттер. Ты негодный, вонючий медвежатник, осмеливаешься говорить, что у меня дурное дыханье?!
Оттер. Простите, дорогая принцесса! Джентльмены, поберегите моего медведя и коня!
М-сс Оттер. У меня нет зубов и бровей, бульдог ты несчастный!
Трувит. Играйте, играйте еще! (трубы).
Оттер. Нет, я протестую, с вашего разрешения…
М-сс Оттер. Теперь ты протестуешь и просиш разрешения, а раньше ты не просил разрешения? Как ты смел предать свою принцессу, Иуда? Я тебе задам! (бьет его).

(Вбегает Мороуз с длинной шпагой).

Мороуз. Я не потерплю таких сцен у себя в доме, миссис Оттер.
М-сс Оттер. Ах… (м-сс Оттер, До и Ла-Фуль убегают).
Мороуз. Пример Мэри Амбри 49) очень опасен. Вон отсюда, негодяи, крикуны, исчадья ада, дети грохота и шума, рожденные во время майского праздника или Вестминстерского торжества 50) (выталкивает музыкантов). Ни один трубач не мог быть зачат в другое время.
Дофин. Что с вами, сэр?
Мороуз. Они развалили на части крышу, стены и все окна моего дома своими медными глотками! (уходит).
Трувит. За ним, Дофин!
Дофин. Иду (уходят).
Клеримонт. Где До и Ла-Фуль?
Оттер. Они убежали сэр. Добрые джентльмены, помогите мне успокоить мою принцессу и попросите знатных дам заступиться за меня. Мне теперь придется две недели спать с медведями и не показываться ей на глаза, пока она не придет в себя после этого скандала. Вы не видели головы моего быка, господа?
Клеримонт. Разве она не на вас?
Трувит. Нет, но он может сделать себе новую чашу по этому образцу
Оттер. А, вот он! Если вы придете ко мне, господа, и спросите Тома Оттера, мы отправимся к Ратклиффу и там устроим настоящее состязание, чтобы вознаградить себя за все неприятности. Никогда не надо терять надежды.
Трувит. Идите, капитан, спасайтесь по добру по здорову (Оттер уходит).
Клеримонт. Слава Богу! Наконец-то мы от него избавились.
Трувит. Если бы мы не напустили на него собственную жену, нам навряд ли удалось бы сделать это так скоро. Он становится так же скучен, как прежде был смешон.

СЦЕНА ВТОРАЯ.

Длинная открытая галлереи в том же доме.

ЯВЛЕНИЕ ПЕРВОЕ.

Входят: лэди Хоути, м-сс Оттер, Мэвис, До, Ла-Фуль, Сентор и Эписин.

Хоути. Почему вы так кричали, миссис Оттер?
М-сс Оттер. Боже мой, сударыня, он сбежал вниз с огромной длинной шпагой в руках и выглядел таким страшилищем — он наверно помешался.
Мэвис. А что вы там делали, м-сс Оттер?
М-сс Оттер. Увы, миссис Мэвис, я наказывала своего подданного, и совсем забыла о нем.
До (Эписин). Сударыня, вы должны брать пример с миссис Оттер. Она так хорошо наставляет своего супруга, что тот не смеет разговаривать иначе, как по ее указке.
Ла-Фуль. И с шляпой в руках. Вам было бы полезно на это посмотреть.
Хоути. Это мудрый и хороший совет, следуйте ему, Мороуз. Я вас теперь буду называть просто Мороуз, также как я называю Сентор и Мэвис. Мы вчетвером составим одно целое.
Сентор. Вы приедете в коллегию жить с нами?
Хоути. Заставьте его быть сладким, как мед.
Мэвис. Все зависит от того, как вы себя поставите с самого начала.
Сентор. Он должен дать вам карету, четверку лошадей, горничную, камеристку, пажа, дворецкого, повара-француза и четырех лакеев.
Хоути. Пусть он сопровождает нас в Бедлам, Китайские лавки и на биржу51).
Сентор. Это создаст вам славу!
Хоути. Сентор уже обессмертила себя, укротив своего дикого самца.
Мэвис. Она совершила самое большое чудо во всем королевстве.

ЯВЛЕНИЕ ВТОРОЕ.

Те-же, Клеримонт и Трувит.

Эписин. Но, сударыни, разве справедливо иметь несколько поклонников и всем им в равной мере дарить свою благосклонность?
Хоути. Почему бы и нет? Почему женщины дол’ жиы отказывать мужчинам? Разве они что-нибудь от этого теряют?
До. Разве Темза уменьшается от того, что из нее черпают воду красильщики?
Ла-Филь. Или факел хуже горит, если им зажигают другие?
Трувит. Хорошо сказано, Ла-Фуль! По части факелов он мастер. У него они горят!
Клеримонт. Женщинам нечего бояться таких потерь.
Хоути. Они должны думать о своем возрасте, чтобы годы не налагали на них следов. Лучшие дни уходят в начале.
Мэвис. Мы реки — которые не потекут назад. Женщина, отказывающая теперь любовникам, может до старости пролежать забытой в холодной постели.
Сентор. Верно, Мэвис,— и кто тогда будет ухаживать за нами, катать нас, писать нам любовные письма, сообщать новости, делать анаграммы из наших имен, приглашать на петушиные бои52), целовать нам руки во время представления и обнажать шпаги в нашу честь?
Хоути. Никто!
До. Моей госпоже все это не вполне безызвестно. Среди присутствующих есть и такие, которые удостоились ее благосклонности.
Клеримонт. Вот дубина!
Эписин. Но я, кажется, не давала им права хвастать этим. Скажите, сударыня, не знаете ли вы хорошего средства, чтобы не иметь детей?
Хоути. Конечно, Мороуз, как же иначе поддерживать молодость и красоту? Много детей делают женщину старухой, так же, как частые жатвы истощают землю.

ЯВЛЕНИЕ ТРЕТЬЕ.

Те-же, Мороуз и Дофин.

Мороуз. О, проклятый дьявол, который довел меня до такого состояния!
Дофин. В чем дело, сэр?
Мороуз. Неужели я мог польстится на эту дурацкую выдумку брадобрея?
Дофин. Жаль, сэр, что вы не нашли возможным прежде посоветоваться со мной. Вам не следовало доверять этого дела такому помощнику.
Мороуз. Я охотно потерял бы глаз, руку или что угодно, лишь бы вернуть себе прежний покой.
Дофин. Ради Бога, только не вздумайте сделать себя евнухом на зло жене!
Мороуз. Если бы это меня от нее избавило! Я готов принести публичное покаяние с колокольни, в Вестминстере, в Кокпите53), на псовой охоте, на городской верфи или где еще? на Лондонском мосту, в Парижском саду, на рынке в самый разгар торговли. Я согласен даже высидеть целое представление, состоящее только из морских сражений, барабанного боя, звуков труб и лязга и звона оружия.
Дофин. К чему все это? Потерпите немного, дядюшка! Ведь это всего только один день, да и тот уже на исходе.
Мороуз. Нет, племянничек, это будет всегда, я это вижу. Шум и суматоха неот’емленное приданое всякой жены.
Трувит. Я говорил гам это, но вы мне не верили!
Мороуз. Не бередите моих ран, господин Трувит — это моя собственная вина. Не добавляйте огорчения к огорчению. Я слишком поздно убедился на примере миссис Оттер, до чего все это доводит.
Эписин. Как вы поживаете, сэр?
Мороуз. Слыхали ли вы когда нибудь более нелепый вопрос? Как будто она сама не замечает! Что-ж, вы видите, как я пол таю, государыня императрица.
Эписин. Вам нездоровится, сэр? У вас больной вид! Вас что нибудь вывело из себя?
Мороуз. Оскорбление за оскорблением! (обращаясь к Трувиту). Неужели одного было мало? Неужели было мало одного?
Трувит. Да. но ведь это проявление женской ласки, и кроме того признак, что у нее есть голос!
Мороуз. В самом деле! Иначе и быть не может. Что вы говорите?
Эписин. Как вы себя чувствуете, сэр?
Мороуз. Опять!
Трувит. Послушайте, вы хотите жить в мире с женой на невыполнимых условиях. Не может же она постоянно молчать!
Эписин. Говорят, вы потеряли рассудок, сэр.
Мороуз. Поверьте, не от любви к вам.
Эписин. Боже мой, джентльмены, умоляю вас, держите его! Что мне делать? Не знаете ли вы, кто его доктор? Я пошлю за ним. Говорите, а то я приведу к вам своего врача.
Мороуз. Чтобы меня отравить, отправить на тот свет без завещания и завладеть всем моим имуществом?
Эписин. Боже, как он странно разговаривает, как блестят его глаза! Он весь позеленел! Смотрите, у него на лице выступили синие пятна!
Клеримонт. Это черная меланхолия,
Эписин. Ради Бога, господа, посоветуйте, что мне делать! Сударыни… Слуга, вы читали Плиния и Парацельса54) — а теперь не находите ни единого слова, чтобы утешить несчастную женщину? Увы, какая жестокая судьба, быть женой сумасшедшего!
До. Видите ли, госпожа…
Трувит (тихо Клеримонту). Как она прекрасно играет свою роль!
Мороуз. В чем дело?
Эписин. Что вы хотите мне сказать?
До. Эга болезнь по-гречески называется манией, по-латыни insania, furor vel exstasis melancholica, то есть egressio, когда человек ex melancholico evadit fanaticus55).
Мороуз. Я, кажется, еще жив, а обо мне уже говорят надгробное слово.
До. Возможно, однако, что он всего лишь phreneticus, госпожа, a phrenetis56) в сущности простая лихорадка.
Эписин. Вы нам прекрасно описали его болезнь, но как ее лечить? Болезнь мы знали и раньше.
Мороуз. Пустите меня!
Трувит. Мы попросим ее помолчать, сэр.
Мороуз. О, не старайтесь ее остановить! Она как вода в трубе, потечет с большей силой, если ее на время задержать.
Хоути. Вот что, Мороуз, поговорите с ним на тему из богословия или нравственной философии!
Ла-Фуль. Да, да, сударыня! Кстати, есть прекрасная книга в этом духе о Рейнеке-Лисе и других животных, под названием философия Дони57).
Сен тор. Да, я знаю, сэр Аморус.
Мороуз. О, горе!
Ла-Фуль. Я целиком ее прочитал моей кузине, м-сс Сентор.
М-сс Оттер. Да, это очень хорошая к’Mira— из самых новых.
До. Простите. Ему надо читать Сенеку и Плутарха и других классиков — новейшие авторы не годятся при этой болезни.
Клеримонт. Но ведь вы и о тех отзывались ^сегодня не слишком одобрительно, сэр Джон?
До. Да… они не всегда годятся, но в данном случае они необходимы так же, как и Этика Аристотеля.
Мэвис. Вы уверены в этом, сэр Джон? Я боюсь, что вы ошибаетесь и что вы приняли это просто на веру.
Хоути. Где моя камеристка Трэсти? Я положу конец вашим разногласиям. Оттер, пожалуйста, позовите ее. Ее мать и отец, оба сошли с ума, перед тем как они мне ее отдали.
Моро уз. Еще бы! Уверяю вас, господа, я совершенно спокоен. Я ведь понимаю, что это только своего рода испытание или свадебная церемония, которую я должен вытерпеть.
Хоути. Один из них, не помню сейчас который, был вылечен книгой, ‘Исцеление страждущего’, а другой ‘Золотником ума’ Роберта Грина58).
Трувит. Дешевое лекарство, сударыня!

ЯВЛЕНИЕ ЧЕТВЕРТОЕ.

Те-же и Трэсти.

Хоути. Да, оно очень доступно.
М-сс Оттер. Миледи позвала вас, миссис Трэсти, чтобы разрешить спор.
Хоути. Скажите, Трэсти, про кого это вы говорили, про вашего отца или про вашу мать, что он был вылечен ‘Исцелением страждущего’?
Трэсти. Про мою мать, сударыня.
Трувит. В таком случае это было ‘Исцеление страждущей’.
Трэсти. А отец был вылечен ‘Золотником ума’. Впрочем, употреблялись еще и другие средства: у нас был священник, который проповедью усыплял людей, и одна старая женщина, лечившая их, прописала им три раза в неделю ходить в церковь.
Эписин. Спать?
Трэсти. Да, конечно. А по вечерам они усыпляли себя этими книгами.
Эписин. Вера всегда тесно связана с здравым рассудком. Хотела бы я знать, где можно достать эти книги?
Мороуз. Ох!
Ла-Фуль. Я могу вам помочь, госпожа Мороуз. У меня есть ‘Золотник ума’.
Эписин. Я не хочу вас лишать его, сэр Аморус — он наверно вам нужен.
Ла-Фуль. Я мог бы обойтись без него недельку — другую. Я почитаю ему вслух.
Эписин. Нет — это уж я сделаю сама, это моя обязанность, сэр.
Мороуз. О, о, о!…
Эписин. Я думаю, ему стало бы легче, если бы он мог заснуть.
Мороуз. Нет, мне стало бы легче, если бы вы могли заснуть. Неужели у меня нет друга, который напоил бы ее до пьяна, или дал бы ей снотворных порошков?
Трувит. Но она в десять раз больше говорит со сна.
Мороуз. Что?
Клеримонт. Разве вы этого не знали? Она тараторит без умолку всю ночь напролет.
Трувит. И храпит, как морская свинка.
Мороуз. Боже спаси и помилуй! Боже, спаси меня! Скажи, племянник, какие существуют поводы к разводу?
Дофин. Я, право, не знаю, сэр.
Трувит. Этот вопрос может разрешить только богослов или знаток канонического права.
Мороуз. Я не успокоюсь и ни о чем не смогу думать, пока не узнаю всего в точности (уходит с Дофином).
Клеримонт. Несчастный!
Трувит. Вы его действительно сведете с ума, сударыни, если будете продолжать в том же духе.
Хоути. Нет, мы дадим ему теперь передохнуть с четверть часика.
Клеримонт. Вот так длительное перемирие!
Хоути. Это что же с ним вышел его надзиратель?
До. Это его племянник, сударыня.
Ла-Фуль. Сер Дофин Юджени.
Сентор. У него жалкий вид!
До. Этот брак отнял у него все надежды.
Ла-Фуль. У него нет ни гроша за душой, сударыня.
До. Он весь день чуть не плачет.
Ла-Фуль. Это большой плут, он на днях здорово обыграл меня в приму59).
Трувит. Что за вздор болтают эти идиоты?!
Клеримонт. Вино Оттера вскружило им голову.
Хоути. Милая Мороуз, пойдемте в вашу комнату. Мне очень нравятся ваши диваны, мы там полежим и поболтаем (уходят Хоути, Сентор, Мэвис, Трэсти, Ла-Фуль и До).
Эписин (следуя за ними). Рада служить вам, сударыня.
Трувит (останавливая ее). Слушай. Надо заставить их молчать, пока дело не будет улажено. Слышишь, госпожа невеста? Теперь прошу тебяу как благородную девушку, продолжай говорить с ними о Дофине, хвали его как только можешь, превозноси до небес.— Это мне нужно для моих планов. Кроме того, если бы тебе удалось под благовидным предлогом как нибудь отделаться от Джека До и его приятеля, я был бы тебе вечно благодарен.
Эписин. Я сама так думаю, меня до глубины души возмутил их неприличный разговор!
Трувит. В таком случае, устрой это и ты будешь иметь во мне поклонника до гроба.
Эписин. Пойдемте, я расскажу вам, как я сделаю это.
Трувит. Нет, я останусь здесь. Гоните их от себя — вот все, что я прошу, а это возможно не иначе, как превознося Дофина, которого они так презирают.
Эписин. Предупреждаю вас — один из них скоро явится! (уходит).
Клеримонт. Проклятые коршуны — как они охотятся за женщинами.
Трувит. И хотят сцепиться с таким орлом, как Дофин.
Клеримонт. Он с ума сойдет, если мы ему об этом скажем. А, вот и он (входит Дофин).

ЯВЛЕНИЕ ПЯТОЕ.

Те-же и Дофин.

Клеримонт. Привет вам, сэр.
Трувит. Где дядюшка?
Дофин. Побежал на улицу в своих ночных колпаках поговорить со стряпчими по поводу развода. Дело идет на лад.
Трувит. Если бы ты знал, как дамы подняли тебя на смех, когда ты вышел отсюда!
Клеримонт. Они спрашивали, не ты ли надзиратель твоего дядюшки.
Трувит. А те две обезьяны подтвердили это и сказали, что ты несчастный, достойный сожаления бедняк, живущий на свое жалование и что у тебя нет ничего, кроме трех парадных костюмов и небольшой пенсии, которую тебе дают лорды за то, что ты их веселишь своими шутовскими выходками.
Дофин. Клянусь жизнью, я поколочу этих подлецов! Я привяжу их к постели в спальне светской дамы и натравлю на них обезьян!
Трувит. Это не понадобится. Поверь, они и так получат свое! Я придумал для них достойное наказание, можешь на меня положиться.
Дофин. У тебя что-то много планов. Ты кажется еще хотел, чтобы все дамы в меня влюбились?
Трувит. Если это не случится до вечера и все они не будут готовы из-за тебя передраться, можешь считать меня дураком.
Клеримонт. Я готов быть за него поручителем и уверен, что так и будет. Если же дело не удастся, тебе навсегда придется стать его шутом.
Трувит. Чтож? Может быть это и лучше. Взгляните на эту галлерею, или вернее прихожую. Здесь с каждой стороны имеется по чулану: и здесь я разыграю трагикомедию между Гвельфами и Гиблинами 60) — До и Ла-Фулем — вы же оба будете изображать хор за сценой и выходить между действиями. Если я не заставлю их замолчать на сегодня, а может быть и навсегда,— все пропало. Сюда идет До Спрячьтесь (они удаляются) и ради Бога не смейтесь.

ЯВЛЕНИЕ ШЕСТОЕ.

Те-же и До.

До. Не знаете ли вы, как пройти в сад?
Трувит. А, Джэк До, как хорошо, что я вас встретил! Правда, пора положить этому конец и об’ясниться.
До. Чему положить конец?
Трувит. Зачем вы хотите скрыть ваши отношения с сэром Аморусом? Если вы любите меня, Джэк, будьте благоразумны на этот раз и отдайте мне вашу шпагу. Это ведь не свадьба кентавров, хотя один из них здесь и присутствует (берет ею шпагу). Невеста умоляла, чтобы не было кровопролития на ее свадьбе — вы видели, как она шептала мне на ухо?
До. Клянусь надеждой на то, что я дочитаю Тацита — я не замышляю никакого убийства!
Трувит. Разве вы не поджидаете сэра Аморуса?
До. Клянусь честью дворянина — нет!
Трувит. Клянитесь своей ученостью!
До. Клянусь своей ученостью!
Трувит. В таком случае я возвращаю вам шпагу и прошу меня извинить. Однако держите ее наготове, так как на вас могут напасть. Я думал, что вы шли сюда предупредить события и что вы ставите свою жизнь ниже чести.
До. Да ничего подобного! Уверяю вас, мы только что расстались друзьями.
Трувит. Не верьте этому притворству! Я его сейчас видел—у него было другое выражение лица. Мне приходилось встречать на своем веку много людей, перенесших неприятности, обиды, смерть близких, но такого оскорбленного лица, как у сэра Аморуса я никогда не видал и даже ни о чем подобном не читал в книгах. Ведь вы увели его гостей и он не перестает говорить об этом за вашей спиной, угрожая вам местью и подкрепляя свою речь ругательствами по вашему адресу. Он сказал Дофину, что вы безмозглый осел.
До. Пусть говорит на здоровье.
Трувит. И клянется, что вы такой от’явленный трус, что никогда не решитесь постоять за себя — поэтому он нисколько вас и не боится.
До. Я готов дать ему любое удовлетворение, но только не с оружием в руках.
Трувит. Да, сэр, но неизвестно какого удовлетворения он потребует, он жаждет крови и добьется крови — из какой же части вашего тела — этого никто не знает, кроме него.
До. Прошу вас, господин Трувит, будьте моим посредником.
Трувит. Хорошо сэр, спрячьтесь в этот чулан, пока я не вернусь (прянет ею в каморку). Мне придется вас запереть, не могу же я допустить, чтобы вас публично оскорбили, раз это дело в моих руках. Вот он идет, сдерживайте дыхание, чтобы он не слышал ваших вздохов (обращаясь к мнимому Ла-Фулю). Клянусь вам. сэр Аморус, его здесь нет. Умоляю вас, сжальтесь, не убивайте его, он такой же христианин, как и вы, а вы вооружились, словно хотите отомстить всему его роду! Милый Дофин, уведите его! Я еще никогда не видел, чтобы человек даже в гневе, не хотел говорить с друзьями и слушать разумные доводы. Джэк До! Джэк! Вы не заснули?
До (изнутри). Он ушел, господин Трувит?
Трувит. Да. Вы слышали его?
До. Боже мой! Конечно.
Трувит. Какой чуткий слух у страха!
До (выходит из чулана). Неужели он так сильно вооружен?
Трувит. Вооружен? Вы видели когда нибудь человека, который собрался в поход?
До. Да, сэр.
Трувит. Так вот он почти в таком же виде. Какой-то изменник дал ему оружие, а может быть это сделал и Том Оттер.
До. Да, ведь он капитан, а жена его приходится Аморусу родственницей.
Трувит. У него в руках чья-то старая шпага с двойным лезвием, которой он собирается отрубить вам ноги, кроме того он так обвешен пистолетами, алебардами, мушкетами, пиками, что напоминает оружейную палату. Можно подумать, что он собирается вырезать целый приход. Если бы он мог забрать с собой в карман провизии на полгода, он с легкостью в таком вооружении завоевал любое государство.
До. Боже милостивый! Чего же он хочет? Прошу вас, господин Трувит, будьте посредником.
Трувит. Хорошо, я постараюсь уговорить его, чтобы он удовлетворился рукой или ногой — если же нет — вам не миновать смерти.
До. Только бы он не потребовал моей правой руки!— Чем бы я стал писать мадригалы?
Трувит. Что-ж, если с него хватит большого пальца, или мизинца — я буду очень рад. Поверьте, я сделаю все, что от меня зависит (снова запирает ею).
До. Ради Бога, сэр! (выходят Клеримоит и Дофин).
Клеримонт. Что ты сделал?
Трувит. Он без труда идет на удочку и предлагает мне свою левую руку.
Клеримонт. Свою левую лапу.
Дофин. Во всяком случае бери ее.
Трувит. Неужели шутки ради, обезобразить человека? У тебя нет сострадания!
Дофин. Это не будет большой для него потерей.— Ведь ему нужны руки только для того, чтобы есть похлебку и в конце концов безразлично, что изувечить — тело или репутацию.
Трувит. Он держится другого мнения, хотя считает себя ученым и умницей. Впрочем, среди нас его репутация не будет испорчена, потому что мы и прежде считали его ослом. Ступайте снова на ваши места.
Клеримонт. Позволь мне остаться здесь.
Трувит. Ты испортишь все дело своими выходками!
Клеримонт. Напротив, я могу придумать то, что тебе никогда не придет в голову и ты сам согласишься, что это недурно.
Трувит. Оставь меня, пожалуйста, а то я брошу все дело.
Дофин. Пойдем, Клеримонт! (Дофин и Клермонт снова прячутся).

ЯВЛЕНИЕ СЕДЬМОЕ.

Те-же и Ла-Фуль

Трувит. Сэр Аморус!
Ла-Фуль. Мистер Трувит!
Трувит. Куда вы направляетесь?
Ла-Фуль. На двор, за нуждой.
Трувит. Не делайте этого, сэр. Пусть лучше пострадают ваши штаны.
Ла-Фуль. Почему, сэр?
Трувит. Спрячьтесь здесь, если вам дорога жизнь (открывает дверь второю чулана).
Ла-Фуль. Но почему, почему?
Трувит. Разговаривайте, разговаривайте, пока вам не перерезали горло. Медлите, пока этот сумасшедший вас не найдет.
Ла-Фуль. О ком вы говорите?
Трувит. О До, разумеется. Войдете вы или нет?
Ла-Фуль. Войду, войду,— а в чем дело?
Трувит. Если бы он был в состоянии это об’яснить, пожалуй можно было бы еще вас помирить, но он так невероятно взбешен!
Ла-Фуль. Ну его к чорту, пусть бесится — я спрячусь.
Трувит. Скорее, сэр! Но что вы ему сделали, чтобы так его раздразнить? Вероятно вы издевались над ним в присутствии дам?
Ла-Фуль. Я никогда в жизни ни над кем не издевался. Невеста стала расточать похвалы по адресу сэра Дофина, он вспыхнул и ушел, я за ним. А может быть он рассердился за то, что во время нашей выпивки я не мог одолеть коня.
Трувит. Очень может быть. Во всяком случае он рыщет по всему дому с салфеткой в руке и кричит: ‘Где Ла-Фуль?’ ‘Кто видел Ла-Фуля?’ А когда мы с Дофином спросили в чем дело, от него нельзя было ничего добиться кроме возгласов: ‘О, месть, как ты сладка! Я задушу его этой салфеткой!’ Это заставляет нас думать, что он зол на вас за то, что вы принесли сюда угощенье и этим унизили его.
Ла-Фуль. Возможно. Ну, если он сердится на это, я лучше посижу здесь, пока пройдет его гнев.
Трувит. Благоразумное решение, сэр, только поторопитесь.
Ла-Фуль. Да я потороплюсь. А не лучше ли мне сейчас же уехать в деревню?
Трувит. Но как вам выйти из дому? Он ведь знает, что вы здесь, и будет сторожить целую неделю, лишь бы не выпустить вас из рук.
Ла-Фуль. Что же, тогда я останусь здесь.
Трувит. Но вы должны подумать о том, как поддержать свое существование.
Ла-Фуль. Дорогой Трувит, попросите мою кузину Оттер прислать мне холодный паштет из дичи, пару бутылок вина и ночной горшок.
Трувит. Лучше бы стульчак или судно новейшего изобретения.
Ла-Фуль. Да это было бы удобнее. Потом хорошо бы еще матрац для отдыха.
Трувит. Я не советовал бы вам засыпать!
Ла-Фуль. Разве? Ну что-ж пожалуй…
Трувит. Есть еще и другая опасность…
Ла-Фуль. Неужели? Какая?
Трувит. Впрочем, нет, он наверно не сможет выбить дверь ногой.
Ла-Фуль. Я удержу ее спиной, сэр, у меня крепкая спина.
Трувит. А если он пустит в ход стенобойную машину?
Ла-Фуль. Машину? В таком случае я буду защищаться.
Трувит. Тем хуже для вас. Он уже послал за порохом и кто знает, на что он способен! Может быть он собирается взорвать ту часть дома, где вы находитесь. Ах, вот он. Спрячьтесь скорей! (вталкивает Ла-Фуля и запирает за ним дверь). Уверяю вас, сэр Джон, его здесь нет. Что вы хотите сделать? Клянусь Богом, я не позволю вам положить здесь бомбу! Неужели вы мне не верите и вас ничем нельзя убедить? (в замочную скважину) Сэр Аморус, вам не устоять — он сделал бомбу из старого медного горшка, чтобы взорвать вашу дверь. Придумайте какие-нибудь условия, чтобы с ним помириться.
Ла-Фуль (изнутри). Я дам ему любое удовлетворение, я иду на все условия.
Трувит. Вы предоставите это дело мне?
Ла-Фуль. Да, я на все согласен.
Трувит (выводит Клеримонта и Дофина). Ну что вы скажете, господа? Трудно определить, кто из них больше струсил.
Клеримонт. Да, но этот трусит храбрее. Джек До — хныкающий подлец, а Ла-Фуль — трус героический, сохраняющий в самые страшные минуты бодрый вид и энергичный голос. Он мне нравится.
Трувит. Жаль, если никто не узнает об этой проделке!
Клеримонт. Рассказать о ней?
Трувит. Да, но поскорей, надо ковать железо пока горячо.
Клеримонт. Не позвать ли дам посмотреть на развязку?
Трувит. Пожалуй, позови.
Дофин. Ни в коем случае! Пусть они пребывают в неведении и считают их умными и блестящими кавалерами, как прежде. Было бы грешно их разуверять.
Трувит. Нет, надо их позвать — у меня на этот счет есть тайный план. Пойди за ними, Клеримонт, расскажи все, что произошло, и проведи их в эту галлерею.
Дофин. Ты делаешь все это из тщеславия. Тебе хочется, чтобы каждая твоя шутка стала всеообщим достоянием.
Трувит. Ты скоро узнаешь, как ты несправедлив. Клеримонт, скажи им, что это было придумано Дофином (Клеримонт уходит). Поверь, все идет тебе на пользу. В соседней комнате лежит скатерть. Завернись в нее, закрой лицо шарфом, надень на голову подушку и будь наготове, когда я позову Аморуса. Ступай (Дофин уходит). Джэк До! (идет к чулану До и выводит его).
До. Что нового, сэр?
Трувит. Я пошел за ним и горячо защищал вас. Я сказал ему, что вы дворянин и ученый, и что сила заключается magis patiendo quam faciendo, magis ferendo quam feriendo 6l).
До. Совершенно верно.
Трувит. Затем я сказал ему, что вы готовы перенести все что угодно, но он, на мой взгляд, сначала потребовал слишком много.
До. А что он потребовал?
Трувит. Вашу верхнюю губу и шесть передних зубов.
До. Это немыслимо!
Трувит. Я так ему и объяснил, что вы без этих предметов не можете обойтись — и после долгих разговоров pro и contra он снизошел до двух резцов, от которых ни за что не хотел отступиться.
До. Ну, что ж, придется их ему отдать.
Трувит. Нет, сэр, и этого не нужно. Результат переговоров таков: вы отныне будете добрыми друзьями и никогда больше не вспомните об этой истории и для того, чтобы он не мог хвастать, что своей собственной персоной причинил вам неприятность, он появится здесь в переодетом виде, даст вам пять ударов, отнимет у вас шпагу и запрет в этот чулан настолько времени, насколько ему захочется. Впрочем, это будет недолго, мы вас сейчас же освободим.
До. Пять ударов? Я охотно пойду и на шесть — лишь бы мы остались друзьями.
Трувит. Поверьте, вы не прогадаете, если я ему это передам.
До. Сделайте это,— я от души готов на любые уступки, лишь бы остаться друзьями.
Трувит. Друзьями? Да если он на этих условиях не будет вашим искренним другом, я сам сделаюсь его врагом! Будьте мужественны, сэр!
До. Да это сущие пустяки.
Трувит. Конечно, что такое пять ударов для человека, читающего Сенеку?
До. Я уже получал их сотни!
Трувит. Сэр Аморус! Только не надо, господа, разговаривать друг с другом и пережевывать старое. (Выходит Дофин и бьет До).
До. Раз, два, три, четыре, пять. Прошу вас, сэр Аморус, еще раз!
Трувит. Я говорил вам, чтобы вы молчали! Ну, еще удар, раз ему так хочется! Вашу шпагу. Теперь возвращайтесь обратно в свое убежище, вам скоро придется встретиться перед дамами и быть нежными друзьями (Дофину). Отдай мне шарф, ты другого будешь бить с открытым лицом. Отойди в сторону (Дофин уходит. Трувит подходит к другой двери и впускает Ла-Фуля).— Сэр Аморус!
Ла-Фуль. Что случилось? Что это за шпага?
Трувит. Я ничего не мог сделать, да и сам чуть было с ним не поссорился. Вот — он прислал вам свою шпагу.
Ла-Фуль. Я не желаю ее принять.
Трувит. Он велел вам прикрепить ее к стенке и разбить себе голову в нескольких местах об ее рукоятку.
Ла-Фуль. Скажите ему коротко и ясно, что я не хочу. Терпеть не могу проливать свою собственную кровь!
Трувит. Вы не хотите?
Ла-Фуль. Нет, я готов биться головой о гладкое место, если же он не согласен, пусть он сам это сделает за меня.
Трувит. Простите, но ваше поведение мне кажется странным, особенно если принять во внимание, как я для вас стараюсь, впрочем, я предложил ему другие условия. Согласитесь ли вы на них?
Ла-Фуль. А в чем они заключаются?
Трувит. В том, что вас поколотят наедине.
Ла-Фуль. Если тупой стороной — я согласен. (Входят наверху Хоути, Сентор, Мэвис, м-сс Оттер, Эписин и Трэсти).
Трувит. В таком случае вы должны завернуться с головой в этот шарф. Я отведу вас к нему, он возьмет вашу шпагу, ударит вас разочек по лицу подергает за нос.
Ла-Фуль. Я согласен, но чему завязывать мне глаза?
Трувит. Это для вашей же пользы, сэр. Ведь, если он когда-нибудь захочет этим хвастать (в чем я, по правде сказать, сильно сомневаюсь), и разгласит это, чтобы вас опозорить, вы сможете покляться, что ничего подобного не видели.
Ла-Фуль. Ах, понимаю.
Трувит. Я не сомневаюсь, что вы после этого будете верными друзьями и не решитесь плохо думать друг о друге в будущем.
Ла-Фуль. Клянусь, что со мной этого не случится.
Трувит. Да и с ним тоже. Если же он.. Пойдемте. Все готово, сэр Джои (входит Дофин и тянет его за нос).
Ла-Фуль. Ой, сэр Джон, сэр Джон, ой, ой….
Трувит. Довольно, сэр Джон, вы оторвете ему нос… Сэр Джон требует, чтобы вы удалились в эту каморку. Отныне вы друзья. Все злые чувства теперь исчезли, вы сделаетесь Дамоном и Пифием02) и будете жить в тесной дружбе.— Надеюсь, что их речи отныне будут поскромнее! Дофин — ты молодец! Боже мой, нас видели дамы! (Входят сзади Хоути, Сентор Мэвис, лисе Оттер, Эписин Трэсти).

ЯВЛЕНИЕ ВОСЬМОЕ.

Хоути, Сентор, Мэвис, м-сс Оттер, Эписин, Трэсти, Дофин, Трувит и др.

Хоути. Сентор, как мы были обмануты этими поддельными рыцарями!
Сентор. Больше всех была обманута Мэвис, они ведь получили доступ в коллегию по ее рекомендации.
Мэвис. Я рекомендовала только их остроумие и костюмы, сударыня, и никогда не говорила о других качествах.
Хоути. Вот, сэр Дофин, кажется, обладает всеми достоинствами, он очень умен.
Мэвис. И храбр.
Хоути. Это был его план?
М-сс Оттер. Так сообщил мистер Клеримонт, сударыня.
Хоути. Милая Мороуз, приведите его с собой, когда вы придете в коллегию. Он производит впечатление истинного джентльмена.
Эписин. Поверьте, сударыня, что он таков на самом деле.
Сентор. А когда вы придете Мороуз?
Эписин. Дня через три, четыре, сударыня, когда я обзаведусь каретой и лошадьми.
Хоути. Нет, завтра, дорогая Мороуз. Сентор пошлет вам свою карету,
Мэвис. Пожалуйста, завтра, и привезите с собой сэра Дофина.
Хоути. Это она уже обещала. Мэвис.
Мэвис. У него прекрасная внешность, сударыня.
Хоути. По его костюму видно, что у него хороший вкус.
Сентор. Он не так чрезмерно вылощен, как большинство современных молодых людей.
Хоути. У которых все волосы прилизаны.
Мэвис. И которые носят белье тоньше, чем наше, и следят за собой больше, чем французские гермафродиты.
Эписин. Они повторяют каждой из нас то, что уже говорили тысяче других, похищают наше доброе имя — думают увлечь нас духами или кружевами, и смеются за нашей спиной, когда им это удалось.
Хоути. Но сэру Дофину небрежность к лицу.
Сен тор. Я могла бы влюбиться в человека с таким носом.
Мэвис. Или с такими ногами.
Сентор. У него прекрасные глаза.
Мэвис. И очаровательные локоны.
Сентор. Дорогая Мороуз, приведите его сначала в мою комнату.
М-сс Оттер. Может быть вы предпочтете встретиться у меня в доме, сударыни?
Трувит (Дофину). Посмотри, приятель, как они на тебя глазеют, ручаюсь что они пойманы.
Хоути (выходя вперед). Это вы разоблачили наших рыцарей, господин Трувит?
Трувит. Нет, сударыня, это была выдумка сэра Дофина. Если он этим лишил ваше сиятельство охраны рли услуг, он может вполне сам все это заменить.
Хоути. Мы в этом не сомневаемся, сэр.
Сентор. Боже мой, Мэвис, Хоути целует его!
Мэвис. Пойдем, примем в этом участие (Они выходят вперед).
Хоути. Я благодарю судьбу, которая вывела на чистую воду этих пустоголовых болванов и дала мне возможность познакомиться с таким кладезем добродетелей, как сэр Дофин.
Сентор. Мы все были бы счастливы подарить ему свою дружбу и видеть его в коллегии.
Мэвис. Он не может найти более приятного общества, я надеюсь, что он сам скоро будет того же мнения.
Дофин. Я был бы грубианом, если бы думал иначе, сударыня.
Трувит. Не говорил ли я тебе, Дофин? Ведь всеми их поступками управляет чужое мнение, они не знают, почему они делают то ичи другое, судят, верят, наказывают, любят, ненавидят, согласно тому, как им было подсказано, и руководствуются прежде всего соревнованием друг перед другом. Когда же они предоставлены самим себе, их обыкновенно влечет к самому худшему. Но теперь ты их поймал, продолжай в том же духе.
Хоути. Не пойти ли нам внутрь, Мороуз?
Эписин. Да, сударыня.
Сен тор. Сэр Дофин не откажется нам сопутствовать.
Трувит. Подождите, сударыня, не желаете ли вы присутствовать при встрече обоих друзей — Ореста и Пилада?— Я их сейчас сюда приведу.
Хоути. В самом деле, господин Трувит?
Дофин. Но пожалуйста, сударыня, не выдавайте вашим поведением или взглядами, что вы все знаете. Посмотрим, как они снова примут уверенный и самодовольный вид.
Хоути. Мы вас не выдадим, сэр Дофин.
Сентор, Мэвис. Даем вам слово, сэр Дофин.
Трувит (подходит к первому чулану). Сэр Аморус, сэр Аморус, здесь дамы!
Ла-Фуль. Неужели?
Трувит. Да, выходите, только не торопитесь, пока они стоят к вам спиной, и, как будто случайно, встретьтесь с сэром Джоном, когда я вас позову (подходит ко второму чулану) — Джек До!
До (изнутри). Что вы говорите, сэр?
Трувит. Выскочите внезапно из-за моей спины и будьте ласковы с вашим противником. Ну-с! (Ла-Фуль и До выходят из чуланов и кланяются друг dpyjy y
Ла-Фуль. Благородный сэр Джон, где вы были?
До. Я вас искал, сэр Аморус.
Ла-Фуль. Меня? Какая честь!
До. Не говорите этого, сэр!
Клеримонт. Они забыли про свои шпаги.
Трувит. О, они встречаются в полном согласии.
Дофин. Где ваша шпага, сэр Джон?
Клеримонт. А ваша, сэр Аморус?
До. Я только что отдал ее слуге, чтобы он починил рукоятку.
Ла-Фуль. Представте себе, у меня тоже сломалась золотая рукоятка, и слуга унес ее.
Дофин. В самом деле? Какие одинаковые предлоги они нашли!
Клеримонт. Какое согласие в рукоятках!
Трунит. Уверяю вас, что оно во всем!
M-сс Оттер. Боже мой, сударыня, сюда снова идет этот сумасшедший, бежим! (дамы, До и Ла-Фуль убегают).

ЯВЛЕНИЕ ДЕВЯТОЕ.

Те-же и Мороуз с двумя обнаженными шпагами.

Мороуз. Что означают эти обнаженные шпаги, господа?
Трувит. О, сэр, тут с тех пор, что вы ушли, чуть не произошло убийство. Два рыцаря поспорили из-за благосклонности невесты и нам пришлось отнять у них оружие,— иначе вас пришли бы арестовать.
Мороуз. За что?
Клеримонт. За соучастие в убийстве.
Мороуз. А что с ее благосклонностью?
Трувит. Об этом я расскажу вам после. Клеримонт, отнеси им шпаги, они больше не будут делать неприятностей (Клеримонт уносит шпат).
Дофин. Ну что, сэр, вы говорили с адвокатом?
Мороуз. О, нет, в суде стоял такой шум, что я прибежал домой еще быстрее, чем бежал туда. Все эти разговоры за и против, на разные голоса — цитаты, апелляции, присуждения, удостоверения, отношения, убеждения, допросы, аресты, со всеми их докторами и прокторами 63) убедили меня, что здешний шум — тишина по сравнению с судом — тихая полночь.
Трувит. Если вы окончательно решились, сэр, то я могу привести сюда знающего адвоката и ученого богослова, которые разберутся во всех тонкостях вашего дела.
Мороуз. Неужели вы это можете устроить, мистер Трувит?
Трувит. Да это скромные, серьезные люди, и они быстро и без шума решат вопрос.
Мороуз. Дорогой сэр, вы позволите мне надеяться на эту милость и доверить вам свою судьбу?
Трувит. Ах, сэр, мы с вашим племянником чуть с ума не сошли при мысли о том, как вы были обмануты. Пойдите к себе, дорогой сэр, и запритесь, пока мы вас не позовем,— мы вам все потом подробно расскажем.
Мороуз. Делайте со мной, что хотите, я вам доверяю и надеюсь, вы меня не разочаруете.
Трувит. Ни в коем случае, сэр (Мороуз уходит). Но уж подразнят они вас, мое почтение!
Дофин. Что ты теперь придумал, умная голова?
Трувит. Приведи сюда Оттера и цирульника — и как можно скорей.
Дофин. Зачем?
Трувит. Я сделаю из них глубочайшего богослова и серьезнейшего юриста.
Дофин. Ты не сумеешь, приятель — это тебе приснилось.
Трувит. Не бойся. Надо только одеть одного из них в мантию с широкой каймой, а другого в священнический плащ с длинными рукавами, сунуть им в рот несколько необходимых выражений — и из них выйдут такие адвокат и священник, как только можно пожелать. Я надеюсь, что, не оскорбляя достоинства этих профессий, мне удастся хорошенько помучить его. Мне помнится, что цирульник маракует по-латыни.
Дофин. Да, и Оттер тоже.
Трувит. Хорошо, считайте меня До, Ла-Фулем или кем-нибудь еще похуже, если я не приведу всего дела к общему благополучию. Ступайте к вашим дамам, но сначала пошлите за Катбирдом и Оттером.
Дофин. Хорошо — будет сделано (уходят).

Конец четвертого действия.

Действие пятое.

СЦЕНА ПЕРВАЯ.

Комната в доме Мороуза.

ЯВЛЕНИЕ ПЕРВОЕ.

Входят Ла-Фуль, Клеримонт, До.

Ла-Фуль. Где вы нашли наши шпаги, мистер Клеримонт?
Клеримонт. Дофин отобрал их у безумца.
Ла-Фуль. А тот наверно взял их у наших слуг?
Клеримонт. Возможно, сударь.
Ла-Фуль. Благодарю вас, милый мистер Клеримонт. Сэр Джон и я, мы вам очень обязаны.
Клеримонт. Не за что, господа, это такой пустяк.
До. Сэр Аморус и я — мы ваши покорные слуги, сударь (входит Мэвис).
Мэвис. Господа, нет ли у кого-нибудь из вас чернил и пера. Я хотела бы написать загадку по-итальянски, пусть сэр Дофин переведет ее.
Клеримонт. Что вы, сударыня, я не какой нибудь писарь!
До. Я, кажется, могу вам помочь (уходят До и Мэвис).
Клеримонт. Он, наверно, носит чернильницу в черенке своего ножа.
Ла-Фуль. Нет, у него с собою ящик с инструментами.
Клеримонт. Как у хирурга.
Ла-Фуль. Для черчения и с’емки: наугольник, компас, перья, карандаши, чтобы делать планы всех местностей, где ему приходится бивать, и лиц, с которыми ему приходится встречаться.
Клеримонт. Планы людей? Этого не может быть?
Ла-Фуль. Как же, сударь? Он начертил карту индийского вождя Номентака, во время его пребывания здесь, принца Молдавского и своей возлюбленной, госпожи Эписин (До возвращается).
Клеримонт. Я надеюсь, он, однако, не определил ее долготы и широты?
Ла-Фуль. Вы, сударь, остряк!
Клеримонт. В самом деле, теперь, когда мы одни, давайте поболтаем по душе. Сэр Джон, я все время твержу сэру Аморусу, что вы оба обладаете удивительной способностью привлекать к себе женщин, куда вы ни придете — они всюду за вами бегают.
До. Скорей мы за ними бегаем, сэр.
Клеримонт. Нет, что вы! Вы у них на первом месте и они вас слушаются во всем.
До. Вы ошибаетесь. Они слушаются не меня, а сэра Аморуса.
Ла-Фуль. Сэра Джона, а не меня.
До. Клянусь своей карьерой, сэр Аморус, вы умеете очаровывать!
Ла-Фуль. Нет, это вы обаятельны, сэр Джон, и притом обладаете красноречием!
До. Что вы, сэр! Я совсем не красноречив, а вы к тому же предприимчивы.
Ла-Фуль. Я протестую, сэр Джон! Вы гораздо искуснее меня, вы умеете преодолевать любое препятствие, и наверно могли бы достигнуть чего угодно, если бы только захотели.
Клеримонт. Что-ж, господа, решайте это дело между собой. Вы ведь поделили власть над женскими сердцами: я знаю это и вижу, как они следят за вами и боятся вас. Я думаю, при желании вы могли бы многое нам порассказать.
До. Да, сэр, мы кое-что видели.
Ла-Фуль. Еще бы — бархатные юбки, вышитые рубашки и многое другое в том же роде.
До. Да, и…
Клеримонт. Нет уж, говорите все, сэр Джон. Не лишайте ваших друзей удовольствия слышать о том, чем вы в свое время насладились!
До. Что-ж….. Расскажите вы, сэр Аморус.
Ла-Фуль. Нет, лучше вы, сэр Джон.
До. Нет, вы!
Ла-Фуль. Нет, вы!
До. Мы в свое время лежали вместе…
Ла-Фуль. На громадной вэрской постели64). Продолжайте, сэр Джон!
До. Нет, вы, сэр Аморус!
Клеримонт. В обществе этих дам, не правда ли!
Ла-Фуль. Нет, простите, сэр.
До. Мы не хотим порочить ничьей репутации.
Ла-Фуль. Не все ли равно, как их звали? Баня нам обошлась в пятнадцать фунтов.
Клеримонт. Прошу вас, сэр Джон, если вы меня любите, ответьте на мой вопрос чистосердечно.
До. Постараюсь, сэр.
Клеримонт. Вы жили в одном доме с невестой?
До. Да жил, и часто говорил с нею.
Клеримонт. Что-ж? Она приветлива, общительна и свободна в обращении?
До. О, да, необыкновенно общительна, сэр. Я был ее слугою, а сэр Аморус должен был им вскоре сделаться.
Клеримонт. Вы оба, наверно, пользовались ее расположением? Я так много об этом слышал.
До. Вы ошибаетесь, сэр.
Ла-Филь. Вы должны нас простить. Мы не хотим никого порочить.
Клеримонт. Пустяки, она теперь замужем, вы не можете ей повредить. Говорите прямо: сколько раз? Кто из вас был первым? Признавайтесь!
Ла-Фуль. Конечно, первым был сэр Джон.
До. Сэр Аморус не хочет признаваться, но он знает все не хуже меня. у
Клеримонт. В самом деле, Аморус?
Ла-Фуль. До известной степени, сэр.
Клеримонт. Поздравляю вас, друзья мои! Господин жених даже и не подозревает об этом, и уж во всяком сл&gt,чае не я ему об этом скажу.
До. А ну его к чорту!
Клеримонт. Тише, вот идет его племянник и с ним лэди Хоути. Он отобьет у вас всех дам, если вы во-время не примете меры.
Ла-Фуль. Что-ж, если он это сделает, мы снова их покорим. Будьте покойны (уходит с До. Клеримонт отходит в сторону).

ЯВЛЕНИЕ ВТОРОЕ.

Хоути, Дофин, затем Сентор, Мэвис. Клеримонт.

Хоути. Уверяю вас, сэр Дофин, я решилась на это только из уважения к вашей добродетели, и не раскаиваюсь в своем поступке потому, что тот, кто ищет и любит добродетель, сам обладает ею.
Дофин. Вы слишком высокого мнения обо мне, сударыня.
Хоути. Я знаю разницу между булыжником и алмазом, сэр.
Дофин. Неужели вы так тонко разбираетесь в камнях?
Хоути. И тем нестерпимее для меня сознание, что такой судья, как вы, ставит меня на одну доску с Сентор и Мэвис.
Дофин, Что вы, сударыня! Ваша красота только выигрывает в их присутствии.
Хоути. Я вижу, вы знаете, где правда, сэр. И я люблю вас за это еще сильнее. Мне дорога ваша душа, а не внешность. Они не понимают истинного совершенства, их любовь скучна и безвкусна.
Сентор (за сценой). Леди Хоути, да где же вы?
Хоути. Сейчас иду, Сентор. Мой паж проведет вас ко мне, сэр, а Трести, моя служанка, будет вас поджидать. Вы можете говорить с ней о чем угодно — она воплощенная преданность. Прошу вас, сэр Дофин, примите от меня на память эту безделушку (входит Сентор ).
Хоути. А где Мэвис, Сентор?
Сентор. Она там, сударыня, пишет письмо. Я сейчас приду. Мне надо только переговорить с сэром Дофином (Хоути уходит).
Дофин. Со мной, сударыня?
Сентор. Милый сэр Дофин, не доверяйте Хоути, будьте с ней осторожны. Я предупреждаю вас: она льстива, никого не любит бескорыстно и не брезгает ничем, соблюдая свою выгоду. К тому же врачи плохо говорят о ней, независимо от того, платит она им или нет: ей за пятьдесят и она красится. Посмотрите, на кого она похожа утром. Но вот идет Мэвис,— эта еще безобразней. Ей не поможет даже вечернее освещение. Если вы зайдете ко мне как-нибудь рано утром или поздно вечером, мы с вами поговорим обо всем этом подробнее (входит Мэвис). Где Хоути, Мэвис?
Мэвис. Она там, Сентор.
Сентор. Это что у вас в руках?
Мэвис. Итальянская загадка для сэра Дофина. Простите, но я не могу вам ее показать (Сентор уходит). Милый сэр Дофин, разгадайте ее. Я зайду за решением попозже (уходит).
Клеримонт (выходя вперед). Что слышно, Дофин? Ну, как ты отделался от этих дам?
Дофин. Чорт возьми! Они бегают за мною, как привидения, дарят мне драгоценности, и я никак не могу от них отвязаться.
Клеримонт. Ты напрасно так говоришь.
Дофин. Прости меня, но никогда еще мне не приходилось выдержать такой натиск. Одна любит меня за добродетель и дает взятки (показывает подарок Хоути), другая любит осторожно, и этим хочет меня прельстить, третья задает загадки, и все три ревнивы и сплетничают друг про друга.
Клеримонт. Загадки? Можно взглянуть? (читает) ‘Сэр Дофин, я прибегаю к этому средству, чтобы предупредить вас. Две небезызвестные вам дамы хотят сделать из вас мальчишку и слугу. Я отказываюсь от чести быть участницей в этом благородном деле и предпочту завтра же об’явить себя больною на несколько дней, лишь бы рассчитывать на ваше посещение. Мэвис’. Вот так хитрость, чорт возьми! И вы называете это загадкой? Но разве здесь не все ясно?
Дофин. Это может сказать один Трувит.
Клеримонт. Он нужен нам и для другого. Его рыцари ведут себя так же дерзко и вызывающе, как и прежде.
Дофин. Ты шутишь!
Клеримонт. Ни один пьяница, охмелевший от вина или чванства, не рассказывал о себе таких небылиц. Я бы не дал и мушиной ноги за репутацию любой из здешних женщин, если она попадет им на язык. Что же касается невесты, они начали с того, что оклеветали ее.
Дофин. Разве они были ее любовниками?
Клеримонт. Да. Они даже называют время, место, причину и обстоятельства, при которых это произошло. Еще немного, и они бы сказали, что это случилось сегодня.
Дофин. Но не оба же сразу?
Клеримонт. Уверяю тебя, что если бы я настаивал, они признались бы и в этом.
Дофин. Я вижу, что и над ними можно будет посмеяться.

ЯВЛЕНИЕ ТРЕТЬЕ.

Те-же и Трувит.

Трувит. А, вы здесь! Ступай, Дофин, и приведи сюда твоего дядюшку. Я нарядил священника и адвоката, выкрасил им бороды и устроил все остальное. У этих мошенников такой внушительный вид, что они сами себя не узнают. Повышение в чине меняет наружность. Ты охраняй одну дверь, я другую, а Клеримонт станет между нами, чтобы он не сбежал, когда они примутся за дело. В заключение на него обрушатся женщины, которым я уже дал соответствующие указания. Вот будет шум! Ну, ступай за ним

ЯВЛЕНИЕ ЧЕТВЕРТОЕ.

Те-же, Оттер и Катбирд.

Оттер в костюме священника и Катбирд в костюме доктора канонического права.

Трувит. Подите сюда, господин доктор и господин священник, и смотрите в оба. Вид у вас прекрасный, и вы должны сыграть свою роль без сучка и задоринки. Если вы собьетесь, только не останавливайтесь, не мычите и не глазейте бессмысленно друг на друга — напротив, говорите без передышки громко и уверенно. Будьте тверды и не забывайте своей латыни — тогда дело в шляпе. Все равно, куда вы ни забредете — это случается со всяким,— но сначала будьте торжественны и серьезны, как ваше платье, хотя бы в дальнейшем вам пришлось сбросить его с быстротой и ловкостью фокусника. Вот он. Приосаньтесь и примите гордый вид, пока я вас буду представлять (входит Дофин с Мороузом).

ЯВЛЕНИЕ ПЯТОЕ.

Те-же, Дофин и Мороуз.

Мороуз. Это и есть ученые люди?
Трувит. Да, сэр. Поздоровайтесь с ними.
Мороуз. Здороваться? Я предпочитаю делать все что угодно, только не тратить время так непроизводительно. Не понимаю, как это люди привыкли к глупейшим фразам вроде ‘Добро пожаловать’, ‘Спаси Вас Господь’ или еще хуже: ‘Как я рад вас видеть’. Ведь тому, у кого плохи дела, этими фразами не поможешь. К чему же их говорить?
Трувит. Вы правы, сэр. Перейдем сразу к сути. Господин доктор и господин священник! Я уже достаточно ознакомил вас с делом, ради которого вы сюда явились, и вам теперь не надо больше определять положение вещей. Вот джентльмен, ожидающий ваше решение, а потому будьте любезны приступить.
Оттер. Начните вы, господин доктор!
Катбирд. Нет уж пожалуйста вы, дорогой, господин священник!
Оттер. Я предпочел бы выслушать, что говорит по этому поводу каноническое право.
Катбирд. Каноническое право уступает свое место догматическому богословию.
Мороуз. Прошу вас, господа, не делайте меня игрушкой обстоятельств. Пусть ваша помощь будет быстрой, если только вы вообще можете мне помочь. Я не переношу споров и словопрений и, чтобы вы ничему не удивлялись, лучше скажу вам все откровенно. Мой отец постоянно твердил, что я должен сосредоточиваться в своих мыслях, не давать им разбегаться и уметь отличать то, что мне необходимо от совершенно бесполезного. Я всецело посвятил себя спокойной жизни, избегаю шума и это стало во мне второй натурой. Я никогда не посещаю ваших публичных заседаний и прочих мест, где вы сотрясаете воздух, не из пренебрежения к властям, которые блюдут честь государства, но стараясь защитить себя от дерзкой назойливости ораторов, совершенно потерявших способность молчать. Я и теперь обращаюсь к вам по поводу шума. Вы не можете себе представить, сколько ужасов мне пришлось пережить за сегодняшний день. Мне кажется, весь мой дом ходуном ходит от этого адского грохота. Я живу на ветреной мельнице.
Трувит. Ну что-ж, господин доктор? Может быть, вы разобьете лед, а господин священник пойдет за вами следом.
Катбирд. Со своей стороны полагаю, сэр, что я несомненно и менее учен и менее достоин.
Оттер. Ваше предположение ни на чем не основано, domine доктор.
Мороуз. Опять!
Катбирд. Вас интересуют поводы, по которым человек может добиться divortium legitimum — законного развода? Прежде всего разрешите мне об’яснить вам, что слово divortium происходит от…
Мороуз. Только не объясняйте мне значение слов! Прошу вас, добрейший доктор, скорее к делу.
Катбирд. Так слушайте. Каноническое право допускает развод лишь в немногих случаях, из которых чаще всего встречается супружеская измена. Но существуют duodecim impedimenta—двенадцать препятствий к браку, которые не могут dirimere contra-ctum—не уничтожают договор, но, как мы выражаемся, irritum reddunt matrimonium—делают брак недействительным.
Мороуз. Сэр, я вас понимаю и так. Избавьте меня пожалуйста от ваших переводов!
Оттер. Простите, сэр, но иначе он не сумеет об’яснить все как следует.
Мороуз. Господи!
Трувит. Сер, предоставьте ученым действовать по своему усмотрению. Переходите к вашим препятствиям, господин доктор.
Катбирд. Во-первых, возможен impedimentum erroris.
Оттер. Который распадается ня ряд подразделений.
Катбирд. Как, например, error personae.
Оттер. Когда вы вступаете в брак с одним лицом, приняв его за другое.
Катбирд. Затем есть error fortunae.
Оттер. Если она нищая, а вы думали, что она богата.
Катбирд. Затем error qualitatis.
Оттер. Если вы считали ее кроткой и послушной, а она оказалась сварливой и упрямой ведьмой.
Мороуз. Как, сэр! Это законное препятствие? Ради Бога, господа, не говорите оба сразу.
Оттер. Да, но ante copulam — только до известного момента. Post copulam это препятствие отпадает.
Катбирд. Господин священник прав. Nee post nuptiarum benedictionem. Уже после церковного благословения это препятствие недействительно. Оно только irrita reddit sponsalia — анулирует брачный договор, но после свадьбы оно не имеет значения.
Трувит. Увы, сэр! Какой надежды вы лишились!
Катбирд. Второе препятствие conditio. Если вы считали, что она рождена от свободных родителей, а на деле она оказывается рабыней.
Оттер. Да, господин доктор, но вы забыли, что среди христиан рабства больше нет.
Катбирд. С вашего разрешения, господин священник…
Оттер. Нет, простите, господин доктор…
Мороуз. Господа, не ссорьтесь. Все равно этот случай ко мне не подходит. Переходите к следующему.
Катбирд. Третье препятствие — votum. Если та или другая сторона дала обет целомудрия. Однако, благодаря дисциплине, подобного рода обеты тоже вышли из употребления, как и то, о чем упоминал господин священник. Четвертое препятствие — cognatio — близкая степень родства.
Оттер. Да. А знаете ли вы, до какой ступени родство является препятствием?
Мороуз. Не знаю и не хочу знать! Поверьте, мне в нем не найти облегчения.
Катбирд. Может быть вам подошла бы одна разновидность этого препятствия — cognatio spiritualis? Если вы были ее крестным отцом, брак невозможен.
Оттер. Простите, господин доктор, но ваши комментарии нелепы и полны предрассудков. Я не могу больше сдерживаться. Разве все мы не братья и не сестры и разве мы не находимся в такой же степени родства, как крестные отцы и крестницы?65).
Мороуз. Не спорьте, ради Бога. Клянусь вам, я никогда в жизни не был крестным отцом. Переходите к следующему.
Катбирд. Пятое препятствие crimen adultera — прелюбодеяние, шестое cultus disparitas — разница в религии. Вы никогда не спрашивали ее, какой веры она придерживается?
Мороуз. Нет. Я предпочел бы, чтобы у нее совсем не было веры, чем заниматься такими вопросами.
Оттер. Это мог бы сделать кто-нибудь за вас, сэр.
Мороуз. Ни в коем случае, сэр! Но продолжайте. Кончите вы когда-нибудь или нет?
Трувит. Он уже перечислил половину. Продолжайте скорее. Будьте терпеливы, сэр, и не волнуйтесь.
Катбирд. Седьмое препятствие vis — если брак заключен против воли или насильно.
Мороуз. Увы, мой брак был заключен слишком добровольно! Слишком добровольно!
Катбирд. Восьмое — ordo. Если она дала обет монашества.
Оттер. Опять предрассудки!
Мороуз. Все равно, господин священник. Я был бы счастлив, если бы она ушла в монастырь!
Катбирд. Девятое — ligamen. Если вы до брака связали себя другим обещанием.
Мороуз. Я черезчур опрометчиво дал себя заковать в эти цепи!
Катбирд. Десятое — publica honestas другими словами inchooata qaedam affinitas 66).
Оттер. Да или affinitas orta ex sponsalibus 67), но это не серьезное препятствие.
Мороуз. Увы? Все это не дает мне никакого облегчения.
Катбирд. Одиннадцатое — affinitas ex fornicatione — родство из прелюбодеяния.
Оттер. Которое все же истинное родство, господин доктор, и не хуже всякого другого.
Катбирд. Да, т. е. того, которое возникает из законного брака ex legitimo matrimonio.
Оттер. Вы правы, почтенный доктор и nascitur ex eo quod per conjugium duae personae efficiuntur una caro 68).
Трувит. Ну, теперь начинается!
Катбирд. Я понимаю вашу мысль, господин священник. Ita per fornicationem aeque est verus pater qui sic gen rat.
Оттер. Et vere filius qui sic generatur 69).
Мороуз. Какое мне дело до всего этого?
Клеримонт. Они начинают горячиться!
Катбирд. Двенадцатое и последнее препятствие — si forte coire nequibis.
Оттер. Да, это impedimentum gravissimum 70). Оно совершенно уничтожает и аннулирует брачный контракт. Если вы страдаете manifesta frigiditate 7l),— ваше дело в шляпе.
Трувит. Ну вот видите, сэр, в конце концов средство все-таки нашлось! Сознайтесь, что вы не годитесь в мужья, и она первая заговорит о разводе.
Оттер. Точно также, если есть налицо morbus perpetuus et insanabilis, вроде paralysis, elephantiasis 72) или что нибудь подобное.
Дофин. Да, но frigiditas в данном случае уместнее, джентльмены.
Оттер. Вы правы, сэр. Помните, господин доктор, об этом говорится в канонах?..
Катбирд. Я понимаю вас, сэр.
Клеримонт. Еще до того, как он сказал в чем дело.
Оттер. Ребенок или мальчик не может вступать в брак потому, что он неспособен reddere debitum 73). Поэтому всякие omnipotentes 74).
Трувит (тихо Оттеру). Impotentes 75), дурак!
Оттер. Я хотел сказать impotentes minime apti sunt ad contrahenda matrimonium 76).
Трувит. Matrimonium? Да ты совсем разучился говорить по-латыни! Matrimonia, чорт бы тебя побрал!
Дофин. Брось, ты их сбиваешь.
Катбирд. Но в данном случае, господин священник, возможно некоторое сомнение, так как все дело возникло post matrimonium. Ведь frigiditate praeditus 77) — вы понимаете меня, сэр?
Оттер. Как нельзя лучше, сэр.
Катбирд. Тот, кто не может uti uxore pro uxore, может habere eam pro sorore78).
Оттер. Чепуха, чепуха, чепуха! Это просто кощунство!
Катбирд. Простите, господин священник, но я берусь вам это доказать.
Оттер. Вам это не удастся, господин доктор. Вы забыли изречение ваших же канонов: Haec socianda vetant connubia facta retractant 79).
Катбирд. Допустим, но как же они могут retractare, господин священник?
Мороуз. Вот оно, чего я боялся!
Оттер. In aeternum 80).
Катбирд. То, что вы говорите, противоречит правилам церкви.
Оттер. То, что вы говорите, противоречит законам. Разве он не prorsus inutilis ad thorum? Разве он может praestare fidem datam 81), хотел бы я знать?
Катбирд. А что, если он выздоровеет?
Трувит (Мороузу). Сэр, нехорошо, что вы не обращаете никакого внимания на ученых людей. Они могут обидеться.
Катбирд. А вдруг он притворяется frigidum, чтоб сделать неприятность своей жене?
Оттер. В таком случае он прелюбодей — adulter manifestus.
Дофин. Как они тонко во всем этом разбираются!
Оттер. Даже хуже, он prostitutor uxoris! Я на этом настаиваю.
Мороуз. Дорогой мой, позвольте мне уйти.
Трувит. Я надеюсь, вы не захотите меня так оскорбить?
Оттер. Поэтому, сэр, если он manifeste frigidus……
Катбирд. Да, разумеется, если он manifeste frigidus….
Оттер. Я прихожу к заключению….
Катбирд. И я тоже….
Трувит. Сэр, послушайте хоть заключение!
Оттер. Что frigiditatis causa.
Катбирд. Да, causa frigiditatis.
Мороуз. О, мои уши!
Оттер. Она может получить libellum divortii 82) против вас…
Катбирд. Да, да, divortii libellum.
Мороуз. Сжальтесь, сжальтесь!
Оттер. Если вы сознаетесь в своем недуге.
Катбирд. Что я бы на вашем месте сделал.
Мороуз. Я готов сделать все что угодно.
Оттер. Таким образом вы очиститесь in foro conscientiae83).
Катбирд. Это необходимо.
Мороуз. Опять!
Оттер. Exercendi potestate84).

ЯВЛЕНИЕ ЧЕТВЕРТОЕ.

Вбегает Эписин. За ней Хоути, Сентор, Мэвис, миссис Оттер, До и Ла-Фуль.

Эписин. Я больше не могу этого вынести! Сударыни, прошу вас, помогите мне! Никогда еше невеста не подвергалась подобным оскорблениям! В самый день свадьбы муж устраивает против меня какой-то заговор, и двое продажных негодяев ищут законный предлог, чтобы нас разлучить. Если в вас еще жива доблесть, джентльмены, неужели вы потерпите, чтобы эти скорпионы сеяли раздор между мужем и женой?
Мороуз. Увы, новое мученье!
Хоути. Я прикажу своим людям выгнать их палками из дому!
Сентор. Я охотно дам вам своего лакея.
Мэвис. Мы велим подбрасывать их на простыне в прихожей!
М-сс Оттер. У нас недавно дома так расправились с одним нахалом, который подглядывал у дверей.
До. Отлично!
Трувит. Стойте, господа, выслушайте прежде в чем дело.
Мэвис. По моему не мешало бы и жениха угостить простыней.
Сентор. Да, начнемте с него!
Хоути. Да, клянусь честью!
Мороуз. Дьявольское отродье!
Дофин. Сударыни, прошу вас, успокойтесь ради меня!
Хоути. Да, ради сэра Дофина!
Сентор. Мы охотно его послушаемся.
Ла-Фуль. Он один из самых блестящих кавалеров в городе и умеет прекрасно одеваться.
Трувит. Скорее, сэр, сознайтесь в своем недуге и она сама постарается от вас отделаться. Только назовите свою болезнь, и вам не придется просить ее остаться. Она будет избегать вас, как клейменого преступника.
Мороуз. Сударыни, я должен перед вами очень извиниться.
Трувит. Тише, господа!
Мороуз. Женившись на этой прекрасной и добродетельной даме, я нанес оскорбление всему вашему полу.
Клеримонт. Слушайте его, сударыни!
Мороуз. Я страдаю недугом, который до разговора с этими учеными людьми я надеялся скрыть.
Трувит. Но теперь, получив от них раз’яснения, он считает долгом совести об’явить о нем и искупить свою вину публичным покаянием.
Мороуз. Сударыни, я не мужчина.
Все. Как?!
Мороуз. Я совершенно неспособен, вследствие природной холодности, исполнять обязанности супруга.
Мэвис. Негодяй!
Сентор. Нечего сказать, хорошенький жених!
Хоути. И вот с этим-то вы пришли к молодой женщине?
М-сс Оттер. Женщине ее темперамента?
Эписин, Это вьдумка, чистейшая выдумка! Он все это нарочно сам сочинил!
Трувит. Что-ж если вы подозреваете обман, сударыни, можете убедиться в этом на деле.
До. Да, можно подвергнуть его врачебному осмотру.
Ла-Фуль. Отлично придумано!
Мороуз. Увы! Неужели мне придется испытать и это?
М-сс Оттер. Нет, сударыня, мы лучше его осмотрим сами.
Мороуз. Чем дальше, тем хуже!
Эписин. Господа, это бесполезно. Я готова остаться его женой, несмотря ни на что.
Мороуз. Все пропало!
Клеримонт. Что вы на это скажете, доктор? Ведь, если она не согласна, развод невозможен?
Катбирд. Да, если муж frigidus, иск о разводе может быть вчинен, согласно канону, только женой.
Оттер. Богословие высказывается в том же смысле.
Мороуз. Что мне делать? Что мне делать?
Трувит. Постойте, сэр. Не надо терять присутствие духа. У нас еще осталась маленькая надежда. Клеримонт, давай-ка сюда своих кавалеров. Что вы сейчас говорили, господин священник in errore qualitatis (в сторону). Дофин, шепни невесте, чтобы она приняла виноватый вид.
Оттер. Error qualitatis, сэр — препятствие, на котором господин доктор не хотел останавливаться — это тот случай, когда невеста оказывается corrupta лишенной девственности и в то же время pro virgine desponsa 85).
Мороуз. Что тогда?
Оттер. Это dirimit contractum и то же время irritum reddit matrimonium.
Трувит. Если это так — все в порядке, сэр. Вот два благородных джентльмена, которые охотно вам это подтвердят.
До. Простите, милейший мистер Клеримонт!
Ла-Фуль. Нет, уж увольте, мистер Клеримонт!
Клеримонт. Нет, господа, вы должны уладить дело — другого средста нет. Я не стану для вас глотать слова или губить людей, вы ведь сами мне об этом говорили.
До. Разве это поступок, достойный джентльмена?
Трувит (в сторону До). Джэк До, он гораздо хуже, чем Аморус! В сотню раз кровожаднее! (в сторону Ла-Фулю). Осторожно, сер Аморус — в этом Клеримонте сидит целый десяток До.
Ла-Фуль. Хорошо, сер, я сознаюсь.
До. В самом деле, сэр Аморус? Неужели вы так мало дорожите чужой репутацией?
Ла-Фуль. Я так решил.
Трувит. Вам бы тоже не мешало притти к подобному решению, Джэк До. Что вам мешает? Она ведь женщина и к тому же в затруднительном положении. Он будет только рад.
До. Правда? А я боялся, что он рассердится.
Клеримонт. Скорее, скорее, господа. С этим вопросом надо покончить.
Трувит. Они говорят, что если это так необходимо — они согласны. Они не отступятся от своего слова (Ла-Фулю и До). Не испытывайте его терпения!
До. Да, сэр, это правда!
Ла-Фуль. Да уверяю вас, сэр!
Мороуз. Что правда? В чем вы хотите меня уверить?
До. Что мы были близко знакомы с вашей невестой.
Ла-Фуль. Да, она была нашей любовницей, или как это там говорится.
Клеримонт. Нет, господа, говорите уж на чистоту, так, как вы об этом нам рассказывали.
Оттер. Необходимо установить, были ли ваши отношения carnaliter 86) или нет?
Ла-Фуль. Carnaliter? A как же иначе, сэр?
Оттер. Довольно. Брак недействителен.
Эписин. Я погибла! Я погибла!
Мороуз. О, господа, примите мою самую искреннюю благодарность.
Эписин. Я погибла! (плачет).
Мороуз. Вас, кавалеры, я благодарю рукопожатием, а вас, господин священник, разрешите поблагодарить иначе (дает ему деньги).
Сентор. Что-ж они сознались?
Мэвис. Негодные сплетники!
Трувит. Вот видите, сударыни, кому вы расточаете свою благосклонность!
Хоути. Я бы на вашем месте отвела этих господ. Битые дворяне не могут выступать свидетелями на суде.
М-сс Оттер. Бедняжка, как она мужественно переносит свое горе!
Хоути. Успокойтесь, дорогая Мороуз, я вас за это еще больше полюбила.
Сентор. И я тоже.
Катбирд. Но скажите, джентльмены, были ли вы с ней в близких отношениях после ее брака?
До. Сегодня,конечно, нет, господин доктор.
Ла-Фуль. Нет сэр, сегодня нет.
Катбирд. В таком случае, раз дело идет об обстоятельствах, предшествовавших браку, он остается в силе, если только уважаемый жених не спрашивал ее перед свидетелями, была ли она virgo ante nuptias 87).
Эписин. Уверяю вас, господин доктор, он этого не сделал.
Катбирд. Если он не может это доказать, брак действителен и отсутствие девственности не является препятствием. Таково мое заключение.
Оттер. Я вполне присоединяюсь к мнению господина доктора, сэр. О таких делах справляются до свадьбы.
Мороуз. Бедное мое сердце! Как ты еще не лопнуло! Это нестерпимее самых ужасных адских мучений. Жениться на шлюхе и переносить этот грохот!
Дофин. Довольно. Я вижу, что доктор и священник решили его уторить, вы растравляете его раны, прошу вас, уйдите отсюда. А вас, господа, я начинаю подозревать в том, что вы с ними заодно.— Будьте добры выслушать меня, сударь.
Мороуз. О, не говори со мною! Позволь мне умереть в молчании.
Дофин. Нет, сударь, я должен говорить. Я долго был вашим бедным непризнанным родственником, и вы питали ко мне самые дурные чувства. Но теперь вы увидите, люблю ли я вас и ваш покой, и кто для меня дороже всего на свете. Я не стану долго вас мучить, сэр, и скажу прямо. Я берусь освободить вас от этого несчастного брака и притом в одну минуту.
Мороуз. Это невозможно.
Дофин. Что вы дадите мне, если даже малейший слух об этом никогда больше вас ни потревожит?
Мороуз. Все, что ты хочешь, племянник. Я буду тебе навеки обязан.
Дофин. Могу ли я рассчитывать отныне на ваше расположение и любовь?
Мороуз. На все, что тебе будет угодно. Ты можешь диктовать условия: все мое состояние принадлежит тебе. Бери его, ты будешь моим опекуном.
Дофин. Нет, сэр, я не поступлю так безрассудно.
Эписин. Неужели и сэр Дофин стал моим врагом?
Дофин. Вы знаете, дядюшка, что я долго просил вас, чтобы вы, имея в год полторы тысячи фунтов, предоставили мне хотя бы пятьсот, закрепив за мною остальное по завещанию. Я неоднократно лично и через своих друзей представлял вам соответствующую бумагу, но вы никогда не соглашались ее подписать. Если бы вы пошли на это теперь —
Мороуз. Хорошо, племянник: я согласен даже на большее.
Дофин. Если я немедленно не освобожу вас раз навсегда от этого бремени, вы в ту же минуту можете взять обещание обратно в присутсвии всех этих свидетелей, и я стану навсегда рабом того, кому вы меня отдадите.
Мороуз. Где бумага? Я распишусь на ней или, если хочешь, на чистом листе, а ты после впишешь свои условия.
Эписин. О, я бедная, несчастная женщина!
Хоути. Неужели сэр Дофин способен на такой поступок?
Эписин. Сжальтесь надо мною, сударь!
Мороуз. Мой племянник знает, кто ты такая. Прочь, крокодил!
Сентор. У него наверно есть причины так поступать.
Дофин. Возмите, сударь (передает ему свиток).
Мороуз. Дай мне перо, племянник. Для своего освобождения я подпишу все что угодно и приложу свою печать к любому документу. Ты мой избавитель. Я вручаю тебе этот лист и если в нем пропущено слово или сделана описка, клянусь небом, я этим не воспользуюсь (возвращает ему у магу).
Дофин. Так будьте же свободны, сэр! (снимает с Эписин парик и женский наряд). Вы женились на мальчике, дворянском сыне, которого я нарочно полгода воспитывал и взял на свое попечение, чтобы с его помощью выполнить этот план. Ну, что вы скажете на это, господин доктор? Не правда ли это iustum impedimentum и error personae, не так ли?
Оттер. Да, сэр. In primo gradu.
Катбирд. In primo gradu.
Дофин. Благодарю вас, любезный доктор Катбирд и отец Оттер (срывает с них бороды и облачения). Это они старались для вас, сэр, вместе с моим другом Трувитом, который предоставил им все необходимое в этом деле. Теперь вы можете пойти к себе отдохнуть. Никто вам не помешает (Мороуз уходит). Я не буду вас беспокоить, пока вы не обеспокоите меня своими похоронами, а когда они будут, мне все равно. Катбирд, я освобождаю тебя от платы за аренду. Молчи, благодари поклоном. Том Оттер, ваша принцесса вернется к вам. Но в чем дело, господа? Отчего вы на меня так смотрите?
Клеримонт. Мальчик!
Дофин. Ну да, миссис Эписин.
Трувит. Ты отнял у твоих друзей лучшую часть венка, скрыв от них эту сторону заговора. Но тебе это послужит на пользу и ты это вполне заслужил. Что же касается меня, я охотно уступаю свои лавры Клеримонту, который так удачно добился признания этих двух господ. Сэр До и Ла-Фуль — перед вами дама, осчастливившая вас своей благосклонностью. Мы благодарим вас от своего имени и от имени всех женщин за то, что вы предпочли ложь о ней ее ложу, а ведь вам только этого и надо было, не правда ли? Мы все помним, какими вы себя изобразили и потому эта Амазонка (показывая на м-сс Оттер) в интересах своего пола должна хорошенько поколотить вас за честь, которую ему оказывают такие красавцы, как вы. Если судьба не позволяет вам разделить с ними ложе, вы порочите их репутацию и находите в этом утешение. Прочь отсюда, жалкая моль, поедающая доброе имя женщин! Отправляйтесь путешествовать, учитесь кланяться и кривляться, а потом приезжайте домой, чтобы стать всеобщим посмешищем! 88). Вы достойны того, чтобы жить в воздухе таком же скверном, как тот, в котором вы распространяете сплетни (До и Ла-Фуль уходят). Сударыни, вы молчите: вот стоит та, которая отомстила за ваш позор. Бойтесь впредь вредных насекомых и не смущайтесь тем, что вы открыли ваши тайны этому молодому человеку. Он скоро войдет в лета и месяцев через двенадцать будет у вас желанным гостем. Тем временем мы положимся на его скромность, так красноречиво подтверждаемую его молчанием (выходя на просцениум). А вы, господа, если вам понравилась эта комедия, встаньте весело со своих мест и, воспользовавшись тем, что Мороуз ушел к себе, хлопайте погромче. Может быть этот шум вылечит его, или по крайней мере обрадует (уходят).

Конец комедии.

D. G. S.

Режиссерские указания к постановке ‘Эписин’

Постановка на сцене комедии ‘Молчаливая женщина’ представляется в режиссерском отношении интересным заданием, которое следует разрешить в духе традиций Елизаветинского театра.
В самом построении, в самой архитектонике пьесы ощущаются те навыки, те приемы, которые служат характерными театральными признаками и дают, таким образом, возможность не только мыслить о сцене века Шекспира, но даже, если бы о ней ничего не было известно, позволяют воссоздать ее на основании некоторых сценических положений.
Приступая к постановке в плане Шекспировской театральной мысли, режиссер должен прежде всего помнить два общих принципа, которые являются сущностью всей сценической идеологии того времени,— иметь в виду: во-1-х, глубоко выдвинутую в публику сцену, называемую просцениумом, и притом, если это по условиям театра возможно, таким образом, чтобы находящиеся в партере зрители могли окружать ее с трех сторон, и, во-2-х, заднюю завесу, т. е. написанный художником холст, изображающий фон, на котором происходит действие. Роль такой завесы может выполнять писанный художником заспинник, изображающий дом, замок, дворец, хижину, тюрьму, башню и пр.
Если просмотреть все декорационное описание у Шекспира, обозначенный автором обстановочный материал можно свести к следующим четырем категориям:
1) открытое место (open place),
2) место действия перед чем-нибудь,
3) лесная декорация,
4) intrieur (т. е. внутренность жилища).
К первой категории (open place) принадлежат: поле, равнина, площадь, проезжая дорога, прилегающая местность, пустошь, лагерь, палуба и пр., ко второй ‘место действия перед’: домом, замком, двор-цом, хижиной, тюрьмой, стеной, городом, башней, пещерой и пр. В лесную декорацию входят сад, парк, фруктовый сад, аллея, лес, бор.
Можно предположить, что внутренность жилищ на сценических подмостках понималась в виде расписанных холстов (painted cloths), которые развешивались, изображая заднюю стену комнат и зал в домах, дворцах и замках.
Таков был обычный декоративный прием в разных предназначенных для банкетов временных постройках, стены которых обвешивались такими иногда очень богато расписанными сукнами.
Существование за спиной действующих лиц писанного просто развешиваемого, или же набитого на подрамник холста, изображающего разнообразные сюжеты, сообщало постановке известную упрощенность театрального примитива. Отсутствие всего лишнего, всякого нагромождения, сцена так сказать намеков, в которой достижение сценической иллюзии основывалось на главном, на характерном, вызывая у зрителя ассоциацию по сходству, давало, быть может, значительно больший простор для проявления дарований актеров, не загромождая театральную сущность бесконечными, отвлекающими от фокуса сценической игры, неважными мелочами.
Сцена Шекспира как бы состояла из двух планов.
Просцениум занимал первый план и кончался там, где находились стойки или колонки, к которым, с ламбрекеном наверху, мог быть приделан на проволоке раздвижной занавес, отделяющий первый план от второго. Вместо него пролет между колонками можно было по желанию заставить простым заспин-ником, т. е. холстом, набитым на подрамник.
Фасад двух-этажной постройки, крыша и навес которой опирались на вышеупомянутые стойки или колонки, составлял заднюю часть второго плана. Нижний этаж с двумя входами перед зрителями служил уборной для актеров и назывался mimorum aedes. В иных случаях эти две двери оказывались пригодными для той или иной mise en sc&egrave,ne, так они понадобились в данной пьесе, чтобы спрятать До и Ла-Фуля.
Верхняя часть постройки изображала открытую галлерею, где могли находиться музыканты, не занятые в сцене актеры, или же она оказывалась нужной для той или иной картины, так, в настоящей комедии ремарка ко 2-ой сцене IV акта говорит о длинной галлерее, с которой блестящее общество наблюдает за всем происходящим внизу с До и Ла-Фулем. В 7-ой сцене III акта Ричарда III Глостер согласно ремарке находится наверху на галлерее между двумя епископами. Этот же верхний этаж мог служить в качестве балкона, где происходило любовное об’яснение Ромео и Юлии, Здание имело вышку, на которой развивался флаг с изображением эмблемы того или иного театра, в ней были сделаны два слуховых окна и дверце, из которых разносились звуки труб, оповещавших о начале спектакля. Для данной комедии понадобится и эта надстройка, которая должна изображать чердак, куда от отчаяния залезает и прячется герои пьесы Мороуз {В прилагаемом проекте реконструкции Шекспировской сцены вышку эту пришлось несколько спустить, так кат современные технические условия не допускают помещение ее на должную высоту.}.
Всякая постановка в духе Елизаветинского времени может быть упрощена в зависимости от сценических условий и это не будет противоречить идее и фактам, так как в эту эпоху было три типа представлений: Придворные спектакли, которые давались вечером в залах дворцов и замков, обставлялись с особой пышностью и роскошью под сильным итальянским влиянием. Стереометрические пристановки в виде скал, гор и пр., которые строились плотниками, обтягивались холстом и расписывались художником и планиметрические дома, замки, стены и пр. изготовлялись в большом количестве, составляя главное убранство сценической площадки. Не меньшим блеском по богатству красок и отделки отличались костюмы, а также и бутафория, которая еще в средние века достигает большого развития в виде разнообразной лепки из мягкой массы, сделанной из гипса, тряпок и бумаги.
Спектакли, которые давалась в частных театрах (private theatres), конечно, были обставлены проще по сравнению с придворными, но по сценическому своему обиходу примыкали к последним.
Еще проще было дело в народных театрах, которые находились за городом и где представления давались днем. Эти театры имели полуоткрытую сцену, часть которой была под навесом, верхние ложи также были накрыты, но публика, которая стояла, а не сидела в партере, пребывала под открытым небом, просцениум и партер, таким образом, были свободны от крыши.
В средние века, а также в Елизаветинскую эпоху лучшими местами считались верхние ложи, которые иногда оклеивались обоями и запирались на ключ, их занимали знатные дворяне, духовенство и богата: буржуазия, наоборот, в партере помещалась простая публика, о которой с презрением отзывается Шекспир в Гамлете, говоря, что она ничего не смыслит дальше непонятных пантомим или крикливого шума (II, 2).
В своих режиссерских примечаниях мы имеем в виду дать самые общие указания, предоставляя вкусу и фантазии режиссеров подробности, частности и детали.
Переходы на сцене действующих лиц мы также не указываем, считая это индивидуальной особенностью каждого ставящего пьесу.
‘Молчиливую женщину’ следует играть в быстром темпе тоном веселой комедии-фарса. Актеры должны быть смешными, находчивыми, блестящими, остроумными. Вот как понималась техника актера Шекспиром и его современниками:
‘Актер должен обладать многими отличительными качествами, он должен уметь танцовать, лицедействовать, играть на музыкальном инструменте, петь, обладать даром красноречия, гибкостью тел, памятью, вниманием, умением искусно владеть оружием и вместе с тем представлять собой обильный источник остроумия, уподобляясь прекрасному родниковому ключу, вода которого становится тем вкуснее и обильнее, чем больше из него черпают’.
Быстрые в своих речах и движениях действующие лица как бы центробежной силой движутся вокруг одной неподвижной точки, медлительного Мороуза, которого в стремительном вихре движений увлекают за собой. Необходимо при этом соблюдать ясность и четкость рисунка, чтобы быстротой исполнения не искажать причудливый, подобно тонкой вышивке, узор пьесы.
Первый акт представляет экспозицию всех, за немногими исключениями, действующих лиц в пьесе.
В живом диалоге между Клеримонтом (комедийный любовник, jeune comique) и Трувитом (комедийный простак) зритель узнает о вновь образовавшемся союзе или коллегии светских дам, не живущих со своими мужьями. Устраивая развлечение острякам и модникам, они тем самым вербуют в свое общество новых почитателей и поклонников.
Далее из разговора молодых людей выясняется, кто такой герой пьесы, старый маниак, Мороуз (комик), дядя ‘одного из самых блестящих кавалеров’, умеющего одеваться с большим вкусом, сэра Дофина Юджени (любовник, jeune premier) о котором говорят, что у него прекрасная, вылощеная внешность, волосы прилизаны, и что он имеет вид орла.
Дофин рассказывает, что его дядюшка задумал жениться и этим хочет лишить его наследства. Так как Мороуз не выносит никакого шума, ему ищут по всей Англии молчаливую женщину. По соседству от него живет такая молчальница, позже мы узнаем что ее зовут Эписин (ingnue dramatique в исполнении мальчика). У нее привлекательная внешность и она прекрасно сложена. При помощи своего доверенного брадобрея Катбирда (комик-простак или комик) старый чудак хочет жениться на этой особе.
Далее нам делается известным, кто такой сочиняющий мадригалы Джон или Джек До (характерный резонер-комик), о котором говорится, что он долговязый глупый болтун мрачного вида в брыжжах. Его партнер Ла-Фуль (характерный комик, под пару к До) — забавный, устраивающий банкеты, дамский угодник. Из его слов мы узнаем, что весельчак, картежник и любитель выпить капитан Оттер (комик), командовавший с таким же успехом на суше, как и на море, находится в подчинении у своего начальника — энергичной миссис Оттер (характерная комическая актриса), которая в IV акте колотит мужа башмаком.
Ла-Фуль называет составляющих коллегию светских кокеток, Лэди Хоути, Сентор, Мэвис и камеристку Трести. Таким образом в этом акте представлены публике все действующие лица, не упомянуты лишь Мыот, слуга Мороуза (комик-простак или комик) и священник (комик).
Безмолвные мимические роли могут быть введены режиссером по его усмотрению.
Можно даже, если он найдет удобным, ввести в соответствующих местах пантомимные вставки и танцы с участием пажей и слуг. Этот театральный прием, который восходит к традиции пантомимы и итальянской импровизованной комедии, вполне пригоден в постановках данной эпохи. В этом направлении может быть, напр., сделан выход Ла-Фуля, который, переодетый лакеем в 5 явл. III акта, появляется в сопровождении слуг, несущих многочисленные блюда свадебного обеда.
Как известно, в именах своих героев Бен-Джонсон попытался дать их внутреннюю характеристику, а потому мы считаем нелишним привести их буквальное значение.
Мороуз — Morose — угрюмый.
Дофин Юджени — наследник (Dauphin) Юджени.
Нед Клеримонт — имя без особого значения.
Трувит — Truewit — подлинный ум.
Сэр Джон (Джэк) До — Daw — скворец.
Сэр Аморус Ла-Фуль — Amorous La-Fool — влюбчивый дурак.
Томас Оттер — Otter — выдра.
Катбирд — Cut-beard — брадобрей.
Мьют-Mute — немой.
Эписин — Epicoene — общего рода.
Лэди Хоути — Lady Haughty — надменная, спесивая.
Лэди Сентор — Кентавр.
Долл Мэвис — ‘предпочтительная’ (от 2 го лица глагола Malo-mavis).
Миссис Трести — ‘доверенная’.
Придавание именам действующих лиц известного значения в сущности прием не новый: он известен как античности, так и средневековому театру.

Планировка.

Действие I. Просцениум. Комната в доме Клеримонта.
Действие II.
Сцена 1. Второй план. Комната в доме Мороуза.
Выхода Мороуза, Мьюта, Трувита, Катбирда Из дверей постройки.
Сцена 2. Просцениум. Комната в доме До.
Сцена 3. Второй план. Комната в доме Мороуза.
Сцена 4. Просцениум. Переулок около дома Мороуза.
Действие III.
Сцена 7. Просцениум. Комната в доме Оттера.
Сцена 2. Второй план. Комната в доме Мороуза.
Действие IV.
Сцена 1. Второй план. Комната в доме Мороуза.
Мороуз в 3 явлении этой сцены в ответ на звуки барабана и труб говорит свои слова (‘Негодяи, раз бойники, мерзавцы и пр.), сидя на вышке под самой крышей верхом на балке и виден зрителю через слуховое окно.
Сцена 2. Галлерея на втором этаже постройки и, внизу, для До и Ла-Фуля два чулана, запирающиеся на ключ.
Действие V. Второй план. Комната в доме Мороуза.
Комната в доме До и Оттера отличаются своими задними завесами, прилаженными к колонкам. Переулок может проходить перед заспинником, изображающим дом, прислоненный к тем же стойкам.
Галлерея может быть закрыта от глаз зрителя занавесью, точно также задняя стена комнаты Мороуза может быть заставлена подушками, одеялами и матрацами.
Пьеса идет все время при открытом занавесе, так как в средневеком театре и театре раннего возрождение местные занавесы на самой сценической площадке выполняли функцию позднейшего большого театрального занавеса.
Ниже приводим перечень наиболее необходимых купюр.

Купюры.

ОТ СЛОВ. стр.

ДО СЛОВ. (включительно). стр.

Д. I.
Явл. 1. 1.— Но я не хочу, чтобы меня слышал кто-либо другой 1
а теперь пой. 2
Явл. 2. 1.— Прекрасный стол 2
и свою скрипку.
2.— Вот, если бы ты, дамский угодник 2
не буду делать добра человеку против его воли. 3
3.— Из дам, называющих
коллегии, это
4.— Порицают и восхваляют 3
двуполым авторитетом 4
5.- Не поставила 4
себе промывательного 4
6.— Часто советуясь со своим зеркалом 4
белее почистить зубы, исправить брови 4
7.— О самом факте, но не о том как 5
нравятся в готовом виде.
8.— Разве нам надо непременно видеть 5
и неокрашенным камнем. Нет. 5
9. — Умная женщина всегда будет иметь кого-нибудь на страже. 5
я оставил ее в покое 5
10.— Но неужели он так смешон … 6
это совсем 6w его уничтожило
11.— А не то, от избытка спокойствия 6
Молодец! 7
Явл. 1.— Он этого вполне заслужил 8
артиллерийских салютов 8
2.— Пусть мне предназначено судьбой 9
если он сам не сумеет
Явл. 4. 1.— Такой (5-я стр. снизу) 13
—
2.— Какой редко носили 13
в Кадиксе 13
Д. II.
Сцена 1.
Явл. 2. 1.— Что-ж они все пифагорейцы. 17
в этом доме 1
2.— Очевидно здесь был 17
Гарпократ со своей палицей
3.— Если бы вы жили во времена короля Этельреда 18
Или один глаз 18
4.— Прельстившись его искусством (7-я стр. сверху) 19
5.— Как будто вас уже нет в живых. 19
будет у вас на шее 19
6.— Если она ученая 19
вас с ног до головы 19
7.— И каждые полчаса удовольствия 20
вымениваться на ваши леса 20
8.— Она воображает себя 20
говорит неприличности 21
9.— Кто из членов ее семьи 20
займется этим ремеслом. 20
10.— Придя домой вся 20
Избави вас Бог от этого. . . . 20
11.— Как делают перед браком. 20
Кто знает? 20
Сцена 2.
Явл. 1. 1.— Несколько бойких фраз. 24
И стоя во главе их всех 24
2.— Фукидид и Ливий 24
чтобы их считать писателями 24
3.— Совершенно верно 24
нестерпимый угрюмый нахал 24
4.— Есть еще Ватабл 25
в голове ученого. 25
5.- А вы, сударь, не хотели бы жить 25
Как вы думаете 26
6.— Не поэм, а… (6-ая стр. сверху) 26
—
7.— Но Consentire videtur (13-я стр. снизу) 26
—
Явл. 2. 1.— Если бы Горгона
27 в моем описании. 27
Явл. 3. 2.— Удача здесь не при чем 29
что есть звезды на небе 29
Сцена 3.
Явл. 1. 1.— Даже, если бы твое дворянство 35
из-за куска хлеба 36
Д. III
Сцена 1.
Явл. 2. 1.— А разве он вообще умеет 41
отборных ругательств 41
Явл. 3. 1.— Я говорила о своем сне 43
не могла не согласиться.
С тех пор 43
2.— в Вэр (12-ая стр. снизу) 43
—
Явл. 5. 1.— Льсти им обоим побольше 47
управляют с чужих слов 47
Явл. 7. 1.— Она должна будет огласиться 48
из Метаморфоз Овидия 48
Сцена 2.
Явл. 2. 1.— Я женился на Пентезипее. 51
на Семирамиде. 51
Явл. 3. 1.— Неужели вы забыли 51
tonsoribus notum. 51
2.— Пусть под ней будет вечный 53
кроме адского, сэр. 53
3.— И пусть он потеряет уменье 53
ни одной сводни . 53
4.— Или вместо хлеба 53
муку из жерновов 53
5.— Которые ом когда-либо лечил 53
не надо больше, я и так забылся 54
Д. IV.
Сцена I.
Явл. 2, 1.— Поверь мне, я был прав. 61
площадными представлениями и сводничеством (т. е. до конца явления) 65
Явл. 1.— Jacta est ala (16-я стр. снизу) 66
—
2.— Tribus verbis (4-я стр. сверху) 67
3.— Nunc est bibendum 67
libero 67
4.— Словом mala bestia (17-я стр. снизу) 67
5. Пример Мэри Амбри 68
очень опасен. 68
Сцена 2.
Явл. 2. 1.— Разве Темза уменьшается 71
давала им права хвастать этим 72
Явл. 3. 1.— В Вестминстере 72
в Кокпите 72
2.— На городской верфи 72
в Парижском саду … 72
3.— И Парацельса (6-я стр. сверху) 74
—
4.— То есть egressio 74
fanaticus. 74
5.— Под названием философия 74
я знаю, сэр Аморус 74
6.— Я целиком ее прочитал 74
простите. 75
Явл. 3 и 4. 7.— -Но ведь вы и о тех отзывались 75
обойтись без него недельку, другую. 76
Явл. 7. 8.— И что сила заключается. 86
quam feriendo 86
9.— Вы сделаетесь Дамоном 88
в тесной дружбе. 88
Явл. 8. 10.— И следят за собой больше 90
гермафродиты 90

С. Боянус.

Примечания,

1) Игра в шары была в Елизаветинское время одним из любимых развлечений английской молодежи, на что имеется ряд указаний в сатирических памфлетах эпохи. Так, напр., Госсон, в своей ‘Школе Обмана’ (1579), обличает современников за то, что они целыми днями не покидают площадки и спускают свои скудные средства на игру. Подобные же нападки встречаются в пьесах Деккера и писателей его направления, высмеивающих всеобщую страсть либо непосредственно принимать участие в игре, либо биться об заклад, ставя на того или другого игрока и, зачастую проигрывая целые состояния.
2) Ольдгетские ворота находились в восточной части городской стены старого Лондона. По обоим сторонам их в 1609 году были поставлены две статуи — Любовь (вернее Мир) в виде женщины с серебряным голубем в одной руке и позолоченной гирляндой в другой, и Милосердие, с одним ребенком на груди и другим, рядом. Мысль поставить эти фигуры была подсказана находкой около этого места двух римских монет с соответствующими изображениями. Ольдгетские порота просуществовали до 1760 года, когда они были снесены.
3) Судя по описаниям современников, на улицах Лондона стоял в эту эпоху невероятный шум. Огромное количество разносчиков, ремесленников, разных торговцев и просто шарлатанов наполняли воздух разнообразными криками, наперерыв расхваливая свой товар. ‘Уличные крики Лондона’ с давних пор стали любимой темой народных песен и частушек и нередко изображались на сценических подмостках (напр. у Т. Гейвуда в ‘Похищении Лукреции’, у самого Вен Джонсона в ‘Варфоломеевской ярмарке’ и др.). Ср. Hindley, A History of the Cries of London, London, 1881, a также А. Certeux. Les cris de Londres au XV1I1 si&egrave,cle. Paris. 1893.
4) Медвежьи бои служили в эпоху Елизаветы любимейшим увеселением и привлекали огромное стечение народа, притом не только простолюдинов, но и представителей высших классов общества. Обычным местом медвежьих боев был, так называемый, Парижский сад, находившийся в заречной части города и Медвежий сад, со специально выстроенным амфитеатром. Уже со времен Ричарда И здесь держали быков и медведей, предназначавшихся для этой кровожадной забавы, причем, согласно королевскому декрету, все лондонские мясники обязаны были сдавать сюда потроха продаваемых ими животных. Генцнер, посетивший Англию в царствование королевы Елизаветы, дает в своем дневнике любопытное описание медвежьего боя, на котором ему пришлось присутствовать: ‘Медведей привязывают сзади, а затем на них спускают огромных английских бульдогов, не без риска для последних, так как зачастую они в одну минуту оказываются убитыми. Впрочем, пострадавшие немедленно заменяются свежими силами. За этим часто следует порка ослепленного медведя пятью или шестью людьми, которые, стоя вокруг него, безжалостно хлещут его кнутами’ (Paul Hentzner. Travels in England During the reign of Queen Elizabeth tr. Horace Walpole. CasselPs National Library, New-York). Способ рекламирования медвежьих боев был самый примитивный: обыкновенно накануне или в день торжества устроители, с фанфарами и барабанным боем проходили по городу в сопровождении собак — участниц предстоящей забавы. На этот обычай указывает, помимо данного места нашей комедии, ряд пьес и памфлетов второй половины XVI и начала XVII века. Популярность медвежьих боев не уменьшилась и в эпоху Реставрации, о чем свидетельствуют отзывы Пеписа и Эвелина, хотя общественное негодование против такого грубого развлечения росло все больше и больше. Впрочем, они находили и теоретиков-апологетов, видевших в них проявление крепких национальных традиций.
5) Лондонский Тауер, заложенный Вильгельмом Завоевателем в 1078 году, в восточной части города, на северном берегу Темзы, представлял первоначально крепость, затем стал королевским дворцом и, наконец, превратило, в тюрьму для политических преступников. В истории Англии Тауер тесно связан со всеми политическими переворотами и в нем окончили свою жизнь многие короли и знаменитые государственные деятели. В настоящее время в Тауэре находится арсенал и хранятся королевские регалии.
6) Стрэнд в Елизаветинское время превратился в самую модную улицу Лондона, где жили представители финансовой и родовой аристократии. Со времени постройки в 1608 году в южной части Стрэнда так называемой Новой Биржи (The New Exchange) — с огромным количеством лавок и магазинов, он приобрел большое торговое значение, которое сохранил до наших дней.
7) Оживление торговых сношений с дальним востоком наводнило Лондон разными диковинными товарами, привозившимися из Китая и Японии. Вещи эти пользовались большим успехом и первоначально продавались не в магазинах, а в некоторых частных домах, куда с этой целью с’езжались представители знати- Подобные полуоффициальные ‘китайские магазины’ скоро приобрели дурную славу, так как ими стали пользоваться как удобным местом для свиданий. С такой окраской они просуществовали вплоть до XVIII века, когда на смену им появились ‘Индийские лавки’, торговавшие чаем, игрушками, слоновой костью, шарфами и т. п. Среди содержателей последних Кннингем называет небезызвестного Мотт, переводчика Дон-Кихота.
8) Сочетание цветов в гербе Ла-Фуля то же, что и в традиционном костюме шутов, которых держали при себе члены аристократических фамилий. Похожий герб Бен Джонсон приписывает Сольярдо в комедии ‘Каждый выведен из своего настроения’ (д. III, явл. 1).
9) Речь идет о путешествии сэра френсиса Дрейка в Вест-Индию, во главе 21 корабля, в 1585 году и о взятии Ка-дикса соединенными усилиями британской армии и флота под командой графа Эссекса и лорда-адмирала Говарда. Исторические данные свидетельствуют, что в этих экспедициях смелые мореплаватели действительно старались перещеголять друг друга блеском и роскошью своих нарядов. Ср. книгу Fox Bourne’a ‘British Seamen under the Tudors’.
1П) Намек на то, что Пифагорейцы держали свое учение в строжайшей тайне. В пьесах Бен-Джонсона встречаются не раз упоминания их в этой связи. Ср. Рифмоплет, д. IV, явл. 1, а также Вести из Нового Света (News from the New World v, VII, 342).
11) Гарпократ (Гор) — египетский бог солнца, сын Озириса, обыкновенно изображавшийся с пальцем, приложенным к губам, как символ молчания, и с раздваивающимся жезлом в руке. Почему Бен Джонсон говорит об его палице не совсем ясно, так как последняя никогда не принадлежала к числу его аттрибутов. Повидимому, он попросту смешал его с Геркулесом.
12) Во времена Джонсона еще существовал старый Лондонский мост, построенный в конце XII века. По обоим его сторонам были расположены лавки, превращавшие его в одну сплошную улицу, а по середине находилась часовня Св. Фомы. Под’емная часть моста примыкала к Сутварку и здесь обыкновенно выставлялись головы казненных за государственную измену.— Церковь Боу получила свое название, будучи первой лондонской церковью, построенной на каменных арках. Заложена она была в царствование Вильгельма Завоевателя и просуществовала до 1666 года, когда, благодаря знаменитому пожару, она сильно пострадала. Колокольня этой церкви была очень популярна, и в современной Джонсону литературе часто встречаются упоминания о ней. Собор Св. Павла, одна из старейших английских церквей, был построен в 1087 году епископом Маврикием, но с тех пор неоднократно подвергался перестройке. Колокольня его сгорела в 1561 году и с этого времени больше не восстановлялась.
13) Упоминание времен Этельреда (968—1016) и Эдуарда Исповедника (1004—1066), как периода, характеризующегося особенно строгой моралью, об’ясняется канонизацией последнего, имевшей место в 1161 году, благодаря которой в народной памяти личные качества монарха были распространены и на всех его подданных.
14) Вся последующая сцена представляет довольно близкую парафразу VI сатиры Ювенала, которой, однако, Бен Джонсон постарался придать некоторый местный колорит упоминанием имен, знакомых всякому обитателю Лондона. То, что можно назвать кухней нашего поэта, выступает здесь особенно рельефно.
15) франты времен Елизаветы и Якова славились пестротой и яркостью своей одежды. Обычай носить огромные банты на туфлях получил почти повсеместное распространение, вызывая, однако, много насмешек и иронических замечаний (ср. Дьявол-Осел, д. I, явл. 2, Гамлет, д. III, явл. 2 и др.).
16) Изучение древних языков было в данную эпоху весьма распространено, причем женщины не отставали в этом отношении от мужчин. Роджер Ашам, учитель королевы Елизаветы и лэди Джен Грей, рассказывает, что когда перед своим от’ездом в Германию он пришел проститься с последней, то застал ее за чтением в подлиннике Платоновского федо-на, причем, по его словам, она находила в этом не меньше удовольствия, чем какой-нибудь молодой человек в чтении Боккачио. Сама Елизавета переводила Исократа, Эврипида, Ксенофонта, многих латинских авторов и даже написала комментарий на диалоги Платона.
17) Здесь, как и во всех своих остальных произведениях, Бен Джонсон не щадит красок, изображая пуритан, к которым он, как гуманист, чувствовал непреодолимую ненависть. Во всех своих главных пьесах он бичует проявление лицемерного ханжества, принимающего самые разнообразные формы, но всегда сводящегося к сокрытию своих корыстных выгод под личиной мнимой святости. В этом отношении непревзойденными образцами являются Трибюлэшон Хольсом и Анания в ‘Алхимике’ и знаменитый Зиль-оф-зи-ленд Бизи в ‘Варфоломеевской ярмарке’. ‘Безмолвными братьями’ пуритане назывались потому, что согласно акту королевы Елизаветы 1593 г. все нонконформисты, т. е. люди, отступающие от государственной церкви, лишались права открытой проповеди. Это запрещение было снова подтверждено в 1604 г. согласно определению Верховного Суда.
18) В Сольсбьри происходили скачки, привлекавшие массу народа. Бат с очень раннего времени занял место модного курорта, куда стекалось фешенебельное общество. В эпоху Реставрации он сделался любимым местопребыванием двора и, благодаря этому, сильно разросся и украсился новыми зданиями. Это значение Бат сохранил в течение всего XVIII века и только в XIX континентальные курорты стали мало-по-малу затмевать его славу.
19) Самуил Даниэль (1562—1619) — поэт и историк, автор стихотворных анналов о гражданской войне Иорка и Ланкастера, маскарадного представления ‘Триумф Гименея’ и прозаической истории Англии. Несмотря на то, что среди современников он приобрел известность изяществом своего литературного языка, Джонсон, повидимому, относился к нему довольно скептически. По крайней мере в своих разговорах с Дреммондом, он указывает, что Даниэль прекрасный человек, но поэтом назвать его нельзя. Напротив, к Спенсеру (1552—1599) автору ‘Королевы фей’ (Pairie Queene) и ‘Пастушьего Календаря’ (The Shepherd’s Calendar) Джонсон относился с уважением, хотя в тех же беседах с Дреммондом и он не избежал иронических замечаний. Вопрос о том, кто тот ‘известный молодой писатель’, с которым, по словам Трувита, любят сравнивать Джонсона, решается различно. Малон хотел видеть в нем Шекспира, но Гиффорд опровергает это мнение, доказывая, что Джонсон несомненно имел в виду Марстона. Впрочем, он сам оговаривается, что легче установить, кого Джонсон не мог иметь в виду, чем придти к каким-нибудь положительным выводам.
20) Колдуны и гадалки пользовались в это время громкой славой и имели от своей профессии хороший доход. Чаще всего они занимались предсказыванием будущего, но иногда выполняли и более сложные задачи, вроде вызывания духа умершего, приготовления любовного напитка или даже составления гороскопа. До нас дошел целый ряд трактатов эпохи, разбирающих ведовство с самых различных точек зрения и показывающих вместе с тем его большую социальную роль. Ср. Thomas Lodge: The Devils Incarnate of this age (1596) Reginald Scott: Discovery of witchcraft (1584), James I: Demonology (1597), James Mason: Anatomie of Sorcery (1612). Разумеется, и в драматической литературе типы колдунов и гадалок выводятся очень часто. Из наиболее интересных можно указать ‘Колдунью’ Миддльтона (1627) и ‘Эдмонтонскую ведьму’ (1621), написанную Деккером в сотрудничестве с Роулеем и Фордом. Ср. Zender. Die Magie im Englischen Drama, 1907
21) Из сопоставления Сенеки с Плутархом, повидимому следует допустить, что Джонсон не считал философа и трагика Сенеку за одно и то же лицо, как это в настоящее время общепризнано, тем более, что, говоря о последнем, он всегда перед его именем ставил слово ‘Трагик’ (ср. ниже).
22) Пиндар (522—443) — знаменитый греческий лирик, автор од в честь победителей на Олимпийских и иных играх, Ликофрон — критик и грамматик александрийской школы, автор трактата о природе комедии и около 60-ти трагедий, в настоящее время утерянных, за исключением отдельных незначительных отрывков, Анакреон (563?—478) — греческий лирик ионийской школы, писавший небольшие стихотворения, воспевающие вино и любовь, Катулл (87—40), Тибулл (44—18) и Проперций (52—14) — латинские элегические поэты, трагик Сенека, в настоящее время идентифицируемый с философом того же имени (ср. предыдущее примечание) — автор десяти трагедий на мифологические сюжеты, которым суждено было сыграть видную роль в деле возрождения античного театра. В Англии Сенека переводился между 1559 и 1581 г., причем в 1581 г. Томас Ньютон собрал труды своих предшественников и издал их отдельной книгой под заглавием: ‘Senecahis tenne tragedies translateet into English’. О влиянии этих переводов, равно как и самого Сенеки на английскую драму эпохи Елизаветы и Якова см. прекрасную книгу J. Cunliff’а. London 1893, Лукан (39—65) — автор эпической поэмы ‘фарсалия’, воспевающей междоусобную войну Цезаря и Помпея, Марцил (40—103), Персии (34—62) и Ювенал (42—123) — римские сатирики — первый, автор многочисленных эпиграмм, собранных в 14-ти книгах, второй и третий — авторы сатир в тесном значении слова. О влиянии Ювенала на Бен Джонсона и в частности о заимствованиях у него в ‘Эписин’ см. предисловие А. Henry к ее изданию Epicoene в Vale University Studies, a также выше прим. 14, Авзоний (316 -394) — латинский поэт эпохи упадка, автор поэмы ‘Moseila’, Стаций — автор антологического сборника ‘Silvae’ и поэмы ‘фиваида’, написанной в подражание Гомеру и Вергилию, Полициан (1454—1494) — итальянский гуманист, профессор древних языков флорентинского университета, автор греческих и латинских эпиграмм, многочисленных итальянских стихов и трагедии ‘Орфей’, представляющей первый зародыш пасторальной драмы, Валерий Флакк (ум. 90 г. по Р. X.) — автор неоконченной эпической поэмы Argonautica своеобразной парафразы сочинения Аполлония Родосского.— Заставляя своего героя смешивать воедино писателей разнообразных эпох и направлений Бен Джонсон считает нужным тут же подчеркнуть комизм ситуации, последующей репликой его партнера.
23) Slntaynia juris civilis — собрание гражданских законов, по существу то — же, что и Corpus juris civilis сборник, составленный в 528—534 г. повелением императора Юстиниана, Corpus juris canonici — сборник канонического права, в который входят решения св. отцов церкви по разным вопросам, так называемый Decretum gratiani — собрание правил записанных монахом Грацианом, Libi extra decretum Григория IX (1234), Libri Sextus Бонифация VIII (1298), Клементины — постановления папы Климента Пятого (1313) и Extravagantes — более поздние узаконения. Оффициальное издание Кодекса относится к 1582 году.— Библия испанскою короля — восьмитомное издание Се. Писания, вышедшее в Антверпене в 1566—1572 г. под наблюдением Ария Монтана. Книга была напечатана Плантином на средства, отчасти предоставленные Филиппом II.
24) Франциск Ватабл был с 1531 года профессором еврейского языка в Королевском лицее в Париже и славился, как прекрасный коментатор Ветхого Зьвета.— Петр Помпонаций (1462—1524?) — доктор медицины и философии занимал кафедру в Падуанском университете. За свой трактат ‘De Immortalitate’ он был заподозрен в ереси и его книга была публично сожжена на площади в Венеции. —Диего Симанха — испанский монах-юрист 2-й половины XVI в., преподаватель церковного и гражданского праза в Саламанке, впоследствии сделавшийся епископом Родриго, Бадахоса и Саморы.
25) О каком совете здесь идет речь не совсем ясно. Возможно, что мы просто имеем дело с шуткой, не заключающей в себе никакого политического намека.
26) Сэр филипп Сидней (1554—1586) — поэт и романист, автор первого английского пастушеского романа ‘Аркадия’ (Arcadia), сборника сонетов и канцон под заглавием ‘Астрофель и Стелла’ (Astrophel and Stella) и теоретического трактата ‘Защита поэзии’ (The Defence of Poesy), написанного в плане классической поэтики Ренессанса. Ссылку на то, что Сидней живет своими произведениями, следует понимать в отвлеченном смысле, так как все они появились в светлишь после его смерти. Ср. J. A. Symonds. Sir Philip Sidney. Engl, men of letters, London, Macmillan. 1886.
27) Коуль-Харбор — огромная постройка с дешевыми квартирами для бедняков, где ютились разные подозрительные личности. Драматическая литература эпохи и сатирические памфлеты полны упоминаниями об этом месте. Ср. Middleton: Atrick to catch the old one. Thomas Heywood: The fair maid of the Exchange, etc..
28) Медведь y Бридж-фута — знаменитая таверна на южном берегу Темзы у старого Лондонского моста, просуществовавшая вплоть до 1761 г., когда все дома на мосту были снесены. Об этой таверне упоминает в своем дневнике еще Пепис (24.II.1666—67): ‘Когда я проезжал под мостом на лодке, лодочник рассказал мне, как хозяйка Медведя бросилась в Темзу и утопилась’.
29) В ссылке на Ирландию, повидимому, заключался намек на предпринятое Яковом I в 1605 г. переселение английских фермеров в Ульстер, точно также упоминание Виргинии стоит в связи с выселением плантаторов в Виргинию в 1607 и 1609 гг. Гораздо труднее выяснить, что хотел сказать автор, помещая рядом с Ирландией и Виргинией Константинополь. По предположению Гиффорда, он имел в виду какое-нибудь происшествие с Турецкой Компанией, основанной при Елизавете, смысл которого до нас не дошел.
30) Все благоприятствует.
31) С разрешением произносить проповеди.
32) При добрых предзнаменованиях.
33) Немногие слова.
34) В настоящем виде (собств. ‘в природе вещей’).
35) Под рукой.
36) Маскарадные представления — особая форма театрального спектакля, сочетающая драматическую интригу с хореографическим действием, пользовавшаяся большой популярностью в XVI и XVII вв. Происхождение их, повидимому, восходит к обычаю выводить в праздничные дни процессии из замаскированных людей, изображавших мифологические или аллегорические фигуры, а также к практике придворных балов, где такие переодевания имели место довольно часто. В скором времени маскарадные представления утратили, однако, свой дивертисментный характер и превратились в самостоятельные сценические композиции с определенной интригой, исполнявшиеся под сопровождение музыки, при большой роскоши декораций и костюмов. Основная особенность представлений этого типа — их неизменный мифологический сюжет и достигаемое при них ‘преодоление рампы’ путем непосредственного участия зрителя в самом действии — черта, в которой сказывается их любительское происхождение. Бен-Джонсон сам много работал для этого жанра и, в сотрудничестве с архитектором Иниго Джонсом, создал ряд замечательных образцов маскарадных пьес Подробнее о маскарадных представлениях ср: Brotanek Englische Maskenspiele. Wiener Beitrge zur Englischen Philologie. B. XV. Wien. 1902. и Р. Reyher. Les masques Anglais—Etude sur les Ballets et la vie decour en Angleterre (1512 — 1640). Paris. 1909.
37) Пазифая, жена Критского царя Миноса, была любовницей быка и от союза с ним родила Минотавра, легендарное чудовище, обитавшее в лабиринте, миф о котором связан с мифом о Тезее.— Каллисто — одна из спутниц Дианы, превращенная в медведицу в наказание за нарушение ею с Зевсом обета целомудрия.
38) ‘Lippiset tonsoribus notum‘ — цитата из Горация (Сат. I, 7.3). Omnibus et lippis notum et tonsoribus esse.— Всем глазам больным известно и всем брадобреям.— В Риме лавки глазных врачей и цирюльни были сборища, где передавались новости дня. Пер. и прям. А. Фета. К. Гораций Флакк. М. 1883. Стр. 245.
39) Намек на обычай наказывать своден водружением их на позорную колесницу, причем впереди шли люди, ударяя в медные цирюльничьи тазы, сзывая таким образом зрителей и поднимая невообразимый шум.
40) Поцелуй в Елизаветинское время был просто знаком вежливости и в придворных сферах заменял обычное приветствие, вызывая, однако, резкие нарекания не только со стороны строгих блюстителей нравственности. Так, Minsheu в своей книге Pleasant and delightful dialogues (1623) пишет: ‘Я считаю, что главной причиной падения нравов среди некоторых классов английских женщин является обычай публично целовать мужчин, благодаря которому они утрачивают свою стыдливость и от прикосновения губ впитывают в себя развращающий их яд’. Не менее определенно высказывается и Марстон в пьесе ‘Голландская куртизанка’ (TheDutch Courtezan) 1605 г. ‘Это самый неприятный и оскорбительный для женщин обычай. Всякий, у кого только есть нос, стоячий воротник и костюм на шелковой подкладке, может целовать нас с полной фамильярностью’.
41) Обычай дарить свадебным гостям перчатки и шарфы принадлежит к числу древнейших. Обыкновенно они раздавались не только присутствующим, но посылались также и тем, кто по какой-либо причине не мог быть на свадьбе, но считался близким другом. Точно также издавна установилось, что гости носят в день свадебного торжества ленточки с цветами жениха и невесты.
42) В этих словах заключается намек на довольно странный обычай, применявшийся во время свадебной церемонии, согласно которому, тотчас же после церковного благословения, молодые люди наперерыв старались завладеть подвязками невесты, часто делая это тут же у алтаря. Ср. I. Brand: Populr Antiquities of Great Britain 3 vols. London. 1847, v. II, p. 127. Свадебные песни, эпиталамы и маскарадные представления имели место обыкновенно при свадьбах людей более зажиточных, так как требовали значительных затрат.
43) Амадис Гальский,— испанский рыцарский роман, дошедший до нас в прозаической редакции Ордоньеса де Монтальво (конец XV в.) и Дон Кихот Мигеля Сервантеса (1605, 1615) получили в начале XVII в Англии большую популярности — первый в переводах Вольфа и Мендея,— второй — в переводе Шельтона (1612—1620).
44) Доктор Симон форман (1552—1611) — знаменитый лондонский шарлатан, которого по преданию Джонсон изобразил в своем ‘Алхимике’.
45) ‘Жребий брошен’.
16) В трех словах:
47) Цитата из Горация (Оды, кн. I, 37) ‘Теперь давайте пить и вольною ногою о землю ударять’ (пер. А. Фета).
48) Скверное животное.
4Э) Мэри Амбри — героиня популярной народной баллады на взятие Гента в 1584 г., в котором она принимала участие в качестве простого солдата. Баллада эта напечатана в собрании Percy, Reliques of ancient English poetry (имеется большое количество изданий).
50) Майский праздник, связанный с культом возрождающейся природы, считался самым веселым днем в году и сопровождался шумными играми, пением и пляской.— Вестминстерское торжество имело место при выборе нового Лорд-Мэра. Лорд-Мэр вступал в должность в день Св. Симона и Иуды, а на следующее утро торжественно ехал в Вестминстерское аббатство, в лодке, разукрашенной городскими гербами, где приносил присягу. После этого он возвращался водным путем к Павловским докам, садился на коня и в’езжал в город в сопровождении всех альдерменов. Подробное описание этой церемонии см. у Дрейка Shakespeare and his times. Стр. 424 и сл.
51) Своеобразный взгляд на сумасшедших, как на предмет общественной забавы, держался в Англии очень долго, превращая дома для умалишенных в публичные зрелища. В Бедламе, или больнице во имя Св. Марии Вифлеемской, вплоть до середины XVIII в. с посетителей взималась входная плата и только в 1775 г. этому позорному явлению был положен конец. Любопытно, что в Елизаветинской и Стюартовской драме сумасшествие чаще всего рассматривается под комическим углом зрения, и пьесы, заканчивающиеся сумасшествием одного из героев, квалифицировались как комедии. Ср. Massinger: ‘A new way to pay old debts’, Middleton: ‘A trick to catch the old one’ и т. п. Прекрасную картину Бедлама дает пьеса Деккера ‘Честная распутница’ (The Honest Whore), ч. I, д. V, явл. 2.— Королевская Биржа (The Royal Exchange) была обстроена снаружи магазинами (как и в наши дни) и служила любимым местом прогулок модных франтов и дам. Ср. Thomas Heywood: The fair maid of the Exchange ed. by Barron Field. Sh. Soc. Publ. London. 1846.
52) и 53) Петушиные бои были не менее популярны, чем медвежьи, и происходили даже чаще, чем последние, требуя меньше усилий и затрат. Существовал целый ряд театров, специально отстроенных для этой забавы. Один из них, так называемый театр феникса, находился в приходе Св. Эгидия на полях (S-t Giles in the Fields) и, по словам Принна, пошатнул нравственность всего Дрюрилейна. Другой известный под именем Кокпита находился в С.-Джемском парке. Впоследствии он был превращен в драматический театр. Генрих VIII построил такой же театр в Уайтхоле, где в последующее царствование происходили публичные заседания. Яков I чрезвычайно увлекался этим спортом, а потому в его время петушиные бой усердно посещались двором, по крайней мере два раза в неделю. Ср. J. Stow Annais, ed. by Edmund Howes, London. 1673. Зрители шумно реагировали на происходившее на арене и сопоставление Кокпита с рынком или Парижским садом, повидимому, было не лишено основания.
54) Упоминание Плиния вместе с Парацельсом, знаменитым алхимиком и теософом XVI в., об’ясняется тем, что среди его писаний имеется немало исследований из области естественных наук, в том числе ‘Естественная История’ в 37-ми книгах.
55) Insania — безумие. Furor vel exstasis melancholica — бешенство или приступы меланхолии, egressio — переход, ех melancholico evadit fanaticus — из меланхолии переходит в ярость.
56) Frenetis — повидимому, описка вместо frenesis — бешенство, безумие.
57) Ла-Фуль смешивает народную сказку о Рейнеке-Лисе с так называемой ‘Моральной философией’ Дони, переведенной в 1605 г. с итальянского Томасом Нортом, в свою очередь представляющей переделку латинской версии басен Пильпая.
58) ‘Золотник ума, купленный миллионом раскаянья’ (A groatsworth of wit bought with a million of repentance), знаменитый предсмертный памфлет Роберта Грина (1560—1592), заключающий в себе между прочим характеристику Шекспира, как вороны, украсившейся чужими перьями. Памфлет этот, представляющий одну из первых попыток создания национальной реалистической новеллы, носит в значительной степени автобиографический характер и дает яркую картину жизни лондонской богемы на рубеже XVI и XVII в. Подробнее о Грине см. Стороженко, Н. И. Роберт Грин.
59) Прима — азартная карточная игра, завезенная из Италии.
60) Гвельфы и Гибеллины — те враждебные политические партии в Италии, в одну из которых входили сторонники папы, в другую сторонники императора. Разгар борьбы Гвельфов и Гибеллинов — XIII век, но отголоски ее продолжали звучать вплоть до XVII-го века.
61) Скорее в терпении, чем в действии, скорее в выносливости, чем в нанесении ударов.
62) Разсказ о дружбе Далюпа и Пифия восходит к IV в. до Р. X. и получил в европейской литературе широкое распространение. На его сюжет написана, между прочим, известная баллада Шиллера ‘Die Burgschaft’.
63) Проктор — поверенный, получивший лиценцию выступать в гражданском и церковном суде.
64) Вэрская постель описывается Нэрсом в его словаре следующим образом: ‘Эта огромная постель, воспетая Шекспиром и Джонсоном, имеет 12 квадратных футов и может одновременно вмещать от двадцати до двадцати четырех человек. Впрочем, для этого они должны лежать поперек, так, чтобы их ноги сходились в середине. Упоминание о Вэрской постели встречается у очень многих драматургов, как дореволюционных, так и принадлежащих к эпохе Реставрации.
65) В этих словах снова заключается довольно едкая насмешка над учением пуритан.
66) ‘Общественная нравственность или некоторое установившееся родство’. Здесь имеется в виду наличность предшествующего обручения с другой женщиной или неконсуммированного брака.
67) Родство из обручения.
68) ‘И так как через совокупление два лица превращаются в единую плоть — отсюда проистекает…’
G9) ‘Через прелюбодеяние становится истинным отцом: тот, кто родил, и подлинным сыном тот, кто был рожден’.
70) Неспособность к брачному сожительству. — Impedi-mentum gravissimum — тягчайшее препятствие.
71) Явною холодностью (бессилием).
72) Хроническая неисцелимая болезнь.
73) Воздать должное.
74) Всемогущие.
75) Неспособные к браку.
76) Лица, неспособные к брачному сожительству, не могут вступать в брак.
77) Страдающий бессилием.
78) Тот, кто не может жить с женой, как с женой, может жить с ней, как с сестрой.
79) Заключительная строка из перечисления препятствий к браку в Summa Theologiae Фомы Аквинского: ‘Эти препятствия мешают заключению брака и делают недействительным уже заключенный’.
80) На веки веков.
81) Разве он не бесполезен для брачного сожительства? Разве он может выполнить данное слово, хотел бы я знать?
82) Разводное письмо.
83) Чистосердечно.
84) Проявляя свою власть.
83) Если она была растлена, но вступила в брак, как девица.
86) Плотскими.
87) Была ли она девственна до брака.
88) В этих словах сказывается осуждение того бытового явления, которое впоследствии высмеивалось комическими писателями Реставрации от Этереджа до фарквера. Так называемые ‘beaux’ эпохи Карла II существуют в эмбрионе уже у Бен Джонсона и драматургов его круга.

Я. Блох.

Библиография.

А. Издания текста.

Первое критическое издание было предпринято Whalle’ем в 1756 г., но собственно научный подход к делу встречается лишь у Гиффорда, который издал в 1816 г. все сочинения Бен Джонсона, снабдив их комментарием и обширной апологетической вступительной статьей. Кеннингемовская перепечатка этого издания остается до сих пор лучшим изданием Джонсона (The Works of Ben Jonson with notes critical and explanatory and a biographical Memoir by W. Gifford, Esq. with introduction and Appendices by Lieut-Col. F. Cunningham. In nine volumes. London 1875. Избранные сочинения Бен-Джонсона (в том числе и Эписин) вошли в Mermaid Sries, где они изданы Brinsley Nicholson’ом и С. H. Herford’ом. Собрание драматических произведений Джонсона вышло также в Everyman Library, London, Dent and Sons. Комментированные издания отдельных пьес выходят в серии Yale University Studies. До сих пор вышли в свет следующие томы: The Alchemist, ed. by С. Н. Hathaway, Bartholomew Fair, ed. by С. S. Alden — оба в 1903 г., Poetaster, ed. by H. S. Mallory, The Staple of News ed. by De Winter, The Devil is an Ass ed. by W. S. Johnson — все три в 1905 г. Epicoene, ed. by A. Henry, в 1906 г. и The New Inne, ed. by G. В. Tennant в 1908 г. Volpone ed. by H. В. Wilkins появился в 1905 г. Обещаны дальнейшие томы.
Пастораль The Sad Shepherd издана W. W. Greg’OM с введением, примечаниями и дописанным Waldron’oM концом в серии Bang’s Materialien zur Kunde des altengl. Drama’s, Louvain 1905. В той же серии перепечатаны первые издания полного собрания сочинений Джонсона 1616 г. (in-folio) и первые издания отдельных пьес (in-quarto).

Б. Сочинения, имеющие непосредственное отношение к Бен Джонсону и к ‘Молчаливой женщине’.

1. Aronstein, Philipp. Ben Jonson’s Theorie des Lustspiels Anglia 17, 1895, стр. 466—85.
2. Baker, H. B. The London stage, 2 vols. London* 1889.
3. Вaudissin, W. H. T. Ben Jonson und seine Schule, 2 vols. Leipzig, 1836.
4. Ben Jonson. Timber or Discoveries ed. F. E. Schelling, Boston. 1892.
5. Ben Jonson. Conversations with W. Drummond Sh-Soc-Publ. London, 1842 (ed. D. Laing).
6. Brotanek, R. Die Englischen Maskenspiele. Wiener Beitrge zur Engl. Phil. Band XV, Wien, 1902.
7. Cartwright, R. Shakespeare and Jonson. 1-st ed. anonymous, 1864.
8. Castel a in, M. Ben Jonson. L’Homme et l’Oeuvre. Paris, 1907 (с обширной библиографией).
9. Соleridge, S. T. Shakespeare, Ben Jonson, Beaumont and Fletcher. Notes and Lectures. Liverpool, 1875 (перепечатано в Everyman Library).
10. Collier, J. P. The History of English Dramatic Poetry to the time of Shakespeare: and the Annals of the stage to the Restauration. 3 vols, London, 1831.
11. Dryden. An Essay of Dramatic Poesy. (с подробным анализом Эписин). Essays of John Dryden ed by W. P. Ker, Oxford, 1900. 2 vols.
12. Fleay, F. G. A Chronicle History of the London Stage, London, 1890.
13. Fleay, F. G. A Biographical Chronicle of the Bngiish Drama 2 vols. London, 1891.
14. Friesen, V. Ben Jonson, eine Studie. Jahrbuch der deutsch. Sh.-Gesell., 1875.
15. Herford, С H. Ben Jonson. Dict. Nat. Biogr. XXX, 1892.
16. Koppel, E. Quellen-Studien zu den Dramen Ben Jonsons, J. Marstons, und Beaumont und Fletchers Erlangen u. Leipzig, 1895 (Mnch. Beitr. v. XI).
17. Laing, D. ed. Notes of Ben Jonson’s Conversations with William Drummond of Hawthornden. Sh. Soc. Publ., 1842.
18. Leser, E. On the Relation of Ben Jonson’s Epicne to Moli&egrave,re’s Mdecin malgr lui and Les femmes savantes. Mod. Lang. Notes, 7 (1892).
19. Lumley, E. The influence of Plautus on the comdies of Ben Jonson. Thesis. N.-York University, 1901.
20. Mezi&egrave,res, A. Contemporains et successeurs de .Shakespeare, Paris, 1864.
21. Nichols, John. Progresses and Public Processions of Queen Elizabeth, 3 vols. London, 1735—1738.
22. Nie hol s, J. Progresses of King James the First, London, 1828.
23. Reinsch, H. Ben Jonson’s Poetik und seine Beziehungen zu Horaz, Leipzig, 1899.
24. Reyher. Les masques anglais.— Etude sur les Ballets et la vie de cour en Angleterre (1512—1640). Paris, 1909.
25. Schelling, F. Elizabethan Drama 2 vols. Boston, 1908 (с библиографией).
26. Schelling, F. E. Ben Jonson and the classical School. Publ. of the Mod. Lang. Assoc. of America v. XIII. Baltimore, 1898.
27. S mail, R. A. The Stage-Quarrel between Ben Jonson and the so-called Poetasters. Breslau, 1899.
28. Smith, G. Ben Jonson Engl, men of letters London. Macmillan.
29. Swinburne, A. C. A Study of Ben Jonson. N.-York, 1889.
30. Symonds, J. A. Ben Jonson, N.-York, 1886.
31. Thorn bury, . W. Shakespeare’s England 2 vols. London, 1856.
32. Ward, A. W. History of English Dramatic Literature to the Death of Queen Anne. 3 vols. London, 1899 (есть переиздания).
33. Woodbridge, Eliz. Studies in Jonson’s Comedy Yale Studies in English, Boston, 1898.

В. Сочинения, служащие для освещения эпохи.

33а. Adams, J. Q. Shakesperian Playhouses. Gopstable, 1920.
34. Вoulton, W. B. The amusements of old London 2 vols. London, 1901.
35. Brand, John Populr antiquities of Great Britain 3 vols. London, 1849.
36. Сallow, Ed. Old London taverns, historical descriptive and Reminiscent, London, 1899.
37. Certeux, A. Les cris de Londres au XVIII si&egrave,cle. Paris, 1893.
38. Ditchfield, P. H. Old English customs. New-York, 1898.
39. Drake, N. Shakespeare and his Times. Paris, 1838.
40. Evelyn, John. Diary, London, 1827.
41. Gosson, Stephen. The school of Abuse, d. Arber, London, 1895.
42. Harrison, W. Description of England in Shakespeare’s Youth ed. F. J. Furnivall. New Shakespeare Soc. Publ. London, 1877.
43. Howell, J. Londinopolis, London, 1637.
44. Hindley, Charles A History of the cries of London. London, 1881.
45. Hentzner, P. Travels in England during the reign of Queen Elizabeth. Casseirs Nat. Library N.-York.
46. Henslowe, Ph. Diary 1591—1602 Ed. Collier. Sh. Soc. Publ. London, 1845.
47. Malone, E. Historical Account of the Rise and Progress of the English Stage, London, 1790 (есть позднейшие переиздания).
48. Ordish, T. F. Shakespeare’s London. London, 1897.
49. Ordish, T. F. Early London Thtres New-York, 1894.
50. Pepys, S. Diary Ed. by Richard Lord Braybrooke The Chandos Classics F. Warne London & New-York.
51. Planch, J. K. A Cyclopaedia of Costume or Dictionary of Dress. 2 vols. London, 1876.
52. Prynne, W. Tracts in the Roxburghe Library and Harleian Miscellany.
53. Stow, John. Annais, ed. Edmund Howes, London, 1673.
54. Stow, J. A. Survey of London. Enlarged by Strype. Six Books. London, 1720.
55. Strutt, J. Antiquities 3 vols. London, 1775.
56. Strutt, J. Sports and Pastimes of the People of England. London, 1903.
57. Stubbes, Ph. The Anatomie of Abuses ed. by Fumivall. London, 1877—9.
58. Tuer, A. W. Old London stret cries. London,. 1885.
59. Wheatley, H. В. and Cunningham, P. London Past and Prsent 3 vols. London, 1891.
Для более подробных библиографических указаний см. Cambridge History of English Literature v. VI Ch. I, а также библиографии, приложенные к книгам Шеллинга и Кастелена.

Я. Б.

Джонсон Бен
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Склад новостей, Джонсон Бен, Год: 1625
  2. Вольпона, Джонсон Бен, Год: 1606
  3. Трагедия о Гамлете, принце датском, Шекспир Вильям, Год: 1601
  4. Из трагедии ‘Сарданапал’, Байрон Джордж Гордон, Год: 1821
  5. Электра, Еврипид, Год: 1899
  6. Три монеты, Плавт, Год: 1933
  7. Марьяна Пинеда, Гарсиа-Лорка Федерико, Год: 1927
  8. Замерзшая глубина, Коллинз Уилки, Год: 1856
Электронная библиотека