Николай Бердяев
Николай Бердяев
ЭПИГОНАМ СЛАВЯНОФИЛЬСТВА
ЭПИГОНАМ СЛАВЯНОФИЛЬСТВА
I.
I.
III.
Эпигонам славянофильства, Бердяев Николай Александрович, Год: 1915
Время на прочтение: 8 минут(ы)
Эпигонам славянофильства. — Биржевые ведомости. — 18 февр. 1915. — No 14678.
За всю мою литературную деятельность я никогда не вступал в личную полемику, никогда не отвечал на многочисленные на меня нападки, не восставал литературно даже против явного искажения моих мыслей. Я всегда был принципиальным противником личной полемики, никогда не верил, что она может способствовать выяснению истины и что она может быть поучительной для читателей, — и для В. Эрна {См. его статью против меня в ‘Биржевых ведомостях’ 30-го января.} я не считаю нужным делать исключение. Только идейный спор считаю я достойным писателя и мыслителя. Возможны еще интимно-психологические разговоры, но они предполагают большую тонкость, сложность и интуитивную одаренность. Скажу только, что Эрн совсем не осведомлен о моей литературной деятельности и о моем духовном развитии. Но мой спор с Эрном и его идейными соратниками о славянофильстве и русском национальном сознании может иметь очень большое значение — он очень актуален в нынешний час истории. И я хочу указать Эрну, как этот спор нужно вести, чтобы он был интересен и важен не только для нас и наших домашних счетов. К сожалению, полемическая статья Эрна носит совершенно личный характер. В ней ничего не сказано по существу о тех мыслях, которые я высказал в своей статье ‘О ‘вечно-бабьем’ в русской душе’ {Биржевые ведомости, 14 и 15-го января.}. Никакого принципиального спора нет. Эрн ничего мне не возразил. Он применил старый и испытанный прием унизить личность противника, подорвать к нему доверие.
В настоящее время такой дует ветер, что очень легко быть славянофилом и националистом. Но я, много лет писавший о национальном самосознании и высоко оценивший значение славянофильства в истории нашего самосознания (я написал книгу о Хомякове), теперь переживаю то, что Вл. Соловьев переживал в 80-х гг., когда он писал свой ‘Национальный вопрос в России’, — мне неприятно плыть по ветру и я вижу опасность для России от такого плавания. Также и расправа с Кантом в данный момент мне кажется слишком выгодной и легкой. Я не последователь германской философии и давно уже вскрывал ее грехи {Еще в 1904 г. я напечатал в ‘Вопросах философии и психологии’ статью о ‘Новом русском идеализме’, в которой противополагал онтологизм русской философии трансцендентализму философии немецкой.}, но погром немецкой философии сейчас может быть слишком улично популярен. Суд над Кантом должен твориться вне уличного шума базарных страстей.
Как русский человек, любящий свою родину, болею я о том, что в русской душе есть ‘бабье’. И я хочу для своей родины и для ее великого будущего, чтобы в ней креп мужественный дух и чтобы она освободилась от внутреннего и внешнего рабства. Даже в бунте против России может быть больше русского, чем в доктринерском преклонении перед Россией Эрна! Бакунин был более русским по духу, чем Эрн со своим доктринерским славянофильством. Философическое письмо Чаадаева, в котором он сказал страшные вещи о России и отрицал ее, как никто никогда не дерзал отрицать, было русским, делом, великим актом русского самосознания. Непонятно, почему Эрн идейный вопрос о необходимости для России мужественного духа перевел на чисто личную почву и превратил в вопрос о моей мужественности или женственности. Мужественная ли у меня природа или не мужественная, это не имеет прямого отношения к тому моему твердому сознания, что русскому народу необходима мужественность и что ему не хватает мужественности в его отношении к государству. Когда я писал статью ‘О ‘вечно-бабьем’ в русской душе’, меня интересовала судьба России и сам Розанов интересовал меня, как отражение некоторых черт, которые есть и в самой России и которые опасны для России. И я считал плодотворным и интересным спор о России и ее судьбе, о мужественном и женственном в русской душе, а не обо мне и не об Эрне. Я не делал личных сопоставлений Булгакова, В. Иванова {Должен оговориться, что В. Иванов, как поэт и теоретик искусства, стоит выше всего этого, вне всех этих направлений.} и Эрна с Розановым. Я умею делать индивидуальные различия и хорошо знаю, как мало походит Эрн на Розанова. Но я думаю, что общественно и сверхлично Булгаков, В. Иванов и Эрн попадают в то же течение, в тот же социально-стихийный порыв ветра, что и Розанов. Если бы они имели смелость до конца открыть свои религиозно-общественные и религиозно-государственные верования и упования, то это стало бы ясно. Но у них не хватает на это смелости. Может быть, Эрн лично и очень мужественен, это меня не касается, но его сознание о России совсем не мужественное. Его несут события и он сам склоняется перед стихией и ставит ее выше личности, ее воли и активности. В национальном самосознании природное у него преобладает над лично-человеческим.
Совсем не понятно, почему Эрн обвиняет меня в том, что я ничего существенного не сказал о православии, и требует, чтобы я прямо сказал, что имею против православия. В моей статье ничего о православии не говорилось, кроме указания на то, что с православием Розанов ничего общего не имеет и связан с ним лишь бытовыми грехами православных людей. Тема моей статьи совсем иная. Напрасно Эрн думает, что задеть его, значит задеть православие. Православие, как великая мировая сила, и доктрина Эрна — вещи, совершенно несоизмеримые. Чувствую Эрна не столько православным, сколько протестантским пиетистом, методистом или спасенным баптистом. Религиозность его — совсем не русская. Такой безоблачности не бывает на нашем русском небе. В Эрне нет ни русского смирения, ни русского бунта. Важен духовный тип — человек, его мироощущение. И вот тут боюсь, что у Эрна слишком мало православного и русского. Ничего плохого в этом нет, но не нужно всем колоть глаза своим православием и славянофильством.
Эрн совершенно невпопад заговорил о православии, о котором и речи не было, вместо того, чтобы говорить о вопросах, о которых, действительно, была речь в моей статье. Эти вопросы и я хотел бы поставить Эрну, как и Булгакову и В. Иванову. Первый вопрос, затронутый в моей статье, очень важен для судьбы России, и спор о нем очень желателен. Это — вопрос о том, должно ли быть и может ли быть в России воспроизведение славянофильства? Я выставляю такой тезис: славянофильство и западничество одинаково должны быть преодолены в творческом национальном самосознании. Этот тезис я решительно высказал в своей книге о Хомякове {См.: А. С. Хомяков. Изд-во ‘Путь’.}. Вся история русской мысли XIX в. была наполнена распрей славянофильства и западничества, и через распрю эту в муках рождалось наше национальное сознание. Но и славянофильство, и западничество были еще выражением национальной незрелости. В славянофильской и западнической идеологиях был какой-то провинциализм, который должен быть преодолен. Уже Вл. Соловьев делает огромный шаг вперед по сравнению со славянофилами и западниками. И я хотел бы продолжить его традицию в национальном вопросе. А в прошлом Чаадаев мне не менее дорог, чем Киреевский и Хомяков. Значение нынешних мировых событий для русского сознания я понимаю, прежде всего, как конец старого славянофильства и старого западничества, как начало новой эры. После мировой войны противоположение Востока и Запада потеряет свое значение. Россия окончательно войдет во внутренний круговорот жизни Европы и раскроет для Европы свои великие духовные потенции. И те, которые хотят сохранить и возобновить старое славянофильство, по моему убеждению, тянут Россию назад и вниз. Все основные тезисы славянофильства — об исключительном значении восточного христианства по сравнению с западным, об отношении к западной культуре, об отношении народа к государственной власти, о связи религиозного призвания России с ее бытовым укладом — должны быть радикально пересмотрены и изменены новым национальным самосознанием. Эрн, по-видимому, думает, что нужно выбирать: или славянофильство, или ‘Кизеветтер’, третьего ничего нет. Я вижу в статьях Эрна, Булгакова, В. Иванова реставрацию дурного славянофильства, не вечного, а ветхого в славянофильстве. И в этом я вижу большую опасность для России, с которой нужно бороться подобно тому, как Вл. Соловьев в 80-е гг. видел большую опасность в националистическом вырождении славянофильства. Славянофильство теперь может быть лишь упадочным, а упадочность может отравить трупным ядом. ‘Го, что было ценного и непреходящего в славянофильстве, давно уже отделилось от славянофильства и живет самостоятельной жизнью. И в нынешний исторический час, когда мы ждем нового дня мировой жизни, реставрация славянофильства есть духовная реакция, реакция в глубочайшем смысле слова. Последствия этой реакции немедленно дают себя знать на практике. Пусть Эрн и его единомышленники прямо ныскажут свои тезисы по вопросу о славянофильстве, ничего не прикрывая и не замалчивая. Пусть до конца ныскажут свои упования. Не нужно либеральных условностей, которые остались, как привычка, приобретенная в том обществе, в котором приходилось жить и с которым они не решаются порвать.
У С. Булгакова в статье ‘Родине’, напечатанной в начале войны в ‘Утре России’, проскользнуло что-то более последнее, более окончательное. Потом, по-видимому, он сам этого испугался. Но хорошо было бы раскрыть до конца то, что там было сказано лишь в виде лирических возгласов. Тут я подхожу к другому основному вопросу, поднятому в моей статье, вопросу об отношении русского народа к государству. Национальная смелость и возмужалость русского народа есть также и его государственная зрелость и возмужалость, т. е. окончательное осознание того, что русское государство есть ‘наше’ государство, государство русского народа, выражение всенародной власти и силы. Государство не есть предмет поклонения и мления, но есть даль и высь, не есть инородная сила, которой надо служить, а есть философия народной жизни, имманентное выражение народной воли. Розанов проповедует поклонение, почти обоготворение государственной власти, как мистического факта и мистической силы. И в этом есть что-то характерное и опасное. Этот уклон есть и у Булгакова, и у многих выразителей ‘русского направления’. В этом обнаруживается не мужественное отношение к государству и власти, вечный русский соблазн покорности и растворения, отдание себя чужой воле. Эту проблему можно выразить философски: нужно ли трансцендентное религиозное освящение государства или имманентное человеческое развитие? Первый путь я считаю ложным в период возмужалости народа и для России опасным. По этому пути движется ‘направление’ Булгакова, Эрна, св. П. Флоренского. Они ищут в государстве священства по аналогии со священством в церкви, для них государственная власть есть ангельское начало. Этому решительно нужно противопоставить понимание государственной власти, как начала человеческого, со всей относительностью природно-исторического процесса.
Это путь секуляризации государства, снятие с него трансцендентного освящения во имя имманентного его преобразования и преображения в общественность, освящаемую изнутри человеческого духа и через его творческую активность. Булгаков мечтает о ‘теократии белого царя’. Это путь религиозного сервилизма, поддерживающий и сервилизм общественный. Об этом нужно открыто говорить и спорить. Трансцендентное освящение государственной власти есть состояние младенчества и источник рабства. Духовная зрелость переходит к имманентно-свободному освящению общественной и государственной жизни из глубины духа. Духовная эмансипация личности в России должна порвать связи и узы, налагаемые на дух человеческий религиозным материализмом, обоготворением объективно-телесного, материально-относительного как абсолютного. Вся относительная материальная и историческая жизнь должна быть свободна, ивтономна, должна направляться религиозно-имма-нентно, а не религиозно-трансцендентно, духовно, а не авторитарно. Для трансцендентного сознания государственность остается тем, чем была ‘конница’ для Розанова на тротуаре. Для имманентного сознания —мы сами конница. Вот проблема, поставленная мною, и это важнее мелких счетов Эрна. Тут есть серьезная иражда, столкновение разных духов. Хотят ли Булгаков, Эрн, В. Иванов, чтобы русский народ невестился по отношению к государственной власти, или хотят, чтобы русский народ сам был мужем, сильным и властным, по отношению к земле своей? Вот мой вопрос.
С этим связано и то, как должно относиться к России, к родине? Я думаю, что отношение Эрна к России есть создание себе идола и кумира. Религиозно недопустимо говорить, что русская душа предвечно уже обручена с женихом своим Христом. Обручение с Христом русской земли еще впереди, это — задача, а не факт, не данность. Святая Русь — религиозный идеал, а не идол и не кумир. Человек — свободен и душа свободна и поэтому стоит перед ней творческая задача, дело ее активности.
Если судьба России предрешена и нет для нее опасности падения, то нет свободы, и перед активной волей ее не стоит никакой задачи и никакого идеала. Так идеалы подменяются идолами. Онтологическое утверждение предвечного обручения души России с Христом есть источник духовной реакции, пассивности и рабства. Вл. Соловьев вопрошал Россию, каким она хочет быть Востоком, ‘Востоком Ксеркса иль Христа?’ И это было истинно христианское вопрошание. Утверждение же Эрна — истинно мусульманское. Прикрытое платонизмом поклонение России, как факту и силе, есть сотворение себе кумира. Это серьезная помеха на пути мужественного осознания великих задач России, великих идеалов, к осуществлению которых она призвана, на пути созидания новой лучшей России. Как противоположно это чувство любви к заложенной в душе России жажде совершенства и правды! Эрн, Булгаков, Иванов, как и Розанов, чувствуют родину исключительно как мать, т. е. хотят любить ее безответственно. Но, по прекрасному выражению Герцена, родина есть дитя. И только любовь к родине, как дитяте, есть любовь ответственная, любовь мужественная и творческая. Любовь к родине-матери есть наше исходное, кровное, подсознательное, не доктринерское, а любовь к родине-дитяте связана с нашим мужественным сознанием и с нашей творческой активностью. И еще один вопрос ставлю я нашим славянофилам. Может ли апокалиптическое призвание России, связанное с конечным периодом мировой истории, быть обосновано на ее историческом бытовом укладе, церковном, национальном и общественно-государственном? Не предполагает ли всякая апокалиптичность и конечность катастрофический отрыв? Не в России ли страннической, скитальческой, духовно голодной заключены потенции великого мирового призвания? Думаю, что с бытовым благодушием старого славянофильства мы уже ничего общего иметь не можем.