Емизинда.
(Повсть Фюльшерона.)
А. Величко.
‘Встникъ Европы’, No 17, 1814
Емизинда, Фюльширон Жан Клод, Год: 1814
Время на прочтение: 13 минут(ы)
Давно хотлось мн предпринять путешествіе во внутренность Африки, видть страну, въ которую проникнуть до сихъ поръ многіе напрасно покушались. Мои труды, мои занятія, все въ предмет имло сіе путешествіе, и слава, долженствовавшая увнчать конецъ такого предпріятія, представлялась въ мысляхъ моихъ достойною наградою тхъ опасностей, которымъ готовилъ я себя подвергнутъ.
Пользуясь случаемъ, я слъ на корабль Аяксъ, отправлявшійся съ другими кораблями изъ Тулона въ 1793 году 8го Марта. Нашъ путь былъ благополученъ, и мы въ седмой день пристали къ Тунису.
Не льзя описать того впечатлнія, которое ощутилъ я при видъ Африки, единственной цли всхъ моихъ желаній. Страна, ознаменованная великими произшествіями, отечество Наукъ и Искусствъ, городъ, преемникъ славы могущественнаго Карагена, развалины, на коихъ Марій, изгнанный странникъ, обрталъ безнадежное убжище, поля, Замы, гд оспоривали право своего владычества два героя, два сильнйшіе народа въ мір, мста, бывшія свидтелями побдъ Велизарія, которымъ возвысилось оружіе Римское, все сіе приводило въ восторгъ духъ мой, и я, теряясь въ безчисленности вковъ и подвиговъ минувшихъ, носился мыслію надъ Мемфійскими храмами и утесами Калпейскими.
Но когда вышелъ изъ сладостнаго забвенія и обратилъ вниманіе на предметы, меня окружавшіе, тогда великолпныя зданія, подобно огромнымъ башнямъ возвышающіяся мечети, муцемины, которыхъ звонкіе голоса возвщаютъ народу близкой часъ моленія {Муцеминами называются нижніе священнослужители при мечетяхъ. —}, женщины въ покрывалахъ, невольники, которыхъ болзненный видъ скорбію омрачалъ взоръ мой, растнія и животныя, той стран свойственныя — все тогда представило глазамъ моимъ новыя картины, привлекательныя и разнообразныя.
Между тмъ время было помышлять о настоящей цли своего путешествія. Я нанялъ двухъ служителей, купилъ трехъ верблюдовъ, кампасъ, запасся платьемъ и оружіемъ, и взявъ потомъ нсколько рекомендательныхъ писемъ къ степнымъ Шеихамъ, немедленно похалъ въ Кабесъ, гд ежегодно собирается караванъ, съ береговъ Средиземнаго моря отправляются въ Томбукту. Мая 16го мы пустились въ дорогу. Намъ должно было перехать всю Бидульгериду, переправиться чрезъ горы Тугурскія, пройти Сару, и посреди безчисленныхъ препятствъ и опасностей продолжать путь боле тысячи двухъ сотъ верстъ.
Нсколько дней шли мы плодоносными равнинами. Напрасно взоры мои искали песчаной Африки: повсюду царствовало изобиліе, но едва достигнули вершинъ горъ Тугурскихъ, и вдругъ открылось предъ нами разительное зрлище. Цпь сихъ горъ раздляетъ два свта удивительной противоположности: на Свер — страны плодоносныя, заселенныя, на Юг — одно знойное небо, одни зыбучіе пески, неизмримость которыхъ заране приводитъ странника въ утомленіе, повсюду образъ запустнія, повсюду страшное безмолвіе, чадо ничтожества, вся Природа, въ пламенный хаосъ погруженная, никогда, кажется, не одушевлялась животворнымъ дуновеніемъ Создателя,
Здсь наполняютъ мха водою, изготовляютъ оружіе, въ послдній разъ путешественники запасаются всмъ необходимымъ и потомъ скоро теряются въ сей неизмримой, безмолвной пустын. Признаюсь, невольной трепетъ въ то время овладлъ мною, насъ окружала обширная гробница, тоски ничто не могло разсять, на каждомъ шагу несносное однообразіе, куда ни обратишься, повсюду печальной видъ Сары, убитые самуномъ {Саміумъ или самунъ — такъ называютъ пламенной втеръ, свирпствующій въ пустыняхъ, воздухъ имъ до того разширяется, что убиваетъ людей и животныхъ, Онъ всегда ветъ порывисто, почему путешествующіе тмъ только могутъ иногда спасти себя, естьли преклонятъ голову къ песку. Но и это средство весьма ненадежно: навсегда они занестись могутъ пескомъ. Верблюды, по врожденному побужденію, берутъ такую же предосторожность. Надобно думать, что сей пламенной втеръ содержитъ еще въ себ постороннія частицы, чрезвычайно ядовитыя. Нельзя вообразить того ужаса, которой разпространяетъ между караванами сіе бдствіе, всю поверхность степи возмущающее собою.} птицы, разпростертые по песку трупы зврей — все однимъ ужасомъ наполняющее душу. Нсколько страусовъ едиными казались существами, коими пустыня сія одушевлялась. Унылой покой только ночью нарушался львами и шакалами — но страхъ еще большее наводилъ тогда уныніе.
Въ одинъ день вдругъ услышали мы отдаленной шумъ, предвстникъ угрожающаго бдствія, легкой песокъ сталъ носиться въ атмосфер — самумъ начиналъ подыматься. Ужасъ заставляетъ насъ озираться на вс стороны. Рука смерти надъ нами тяготетъ, конецъ нашъ близокъ, вся степь воспаляется отъ наставшей бури, и дыханіе огненнымъ воздухомъ даже терпливаго верблюда томитъ жаждою. Я спшу укрыться за холмомъ, которой случайно попадается на глаза мн. Между тмъ ураганъ съ каждою минутою увеличивается, тлтворные вихри отъ часу боле свирпствуютъ. Пораженные смертоноснымъ порывомъ втра путешественники падаютъ бездыханными. Небеса помрачаются пескомъ, вс стихіи возстаютъ, вся Сара, кажется, стремится на воздухъ, страшно волнуется поверхность ее. — Наконецъ огромной валъ пыли несется прямо на караванъ мой — возрастаетъ, разсыпается, и вмигъ сокрываетъ его въ безднахъ песчанаго океана.
Нтъ боле моихъ спутниковъ, даже слду невидать ихъ, я одинъ остался, но въ какомъ горестномъ положеніи, безъ пристанища, не зная, куда идти, гд укрылась отъ лютыхъ зврей, какъ избавиться отъ голодной смерти и ужасной жажды. Я отдалилъ часъ кончины своей, и тмъ содлалъ ее горестне! Не смотря однакожъ на то, встаю съ твердымъ намреніемъ лучше самому искать погибели, своей, нежели покойно на одномъ мст ждать ее.
Цлые два дни я шелъ непрестанно, наконецъ усталость лишаетъ меня послднихъ силъ — останавливаюсь, но вдругъ усматриваю нсколько алоевыхъ деревьевъ, растущихъ въ недалекомъ отъ меня разстояніи, и снова ободряюсь, иду дале, зелень мало по малу увеличивается, и глазамъ моимъ представляется одинъ изъ тхъ цвтущихъ острововъ, которые разсяны по безплодной пустын.
При вид сихъ втьвистыхъ деревъ, сихъ пальмъ, отягченныхъ желтющими плодами, сихъ гостепріимныхъ хижинъ — изчезъ мой трепетъ, и надежда снова оживаетъ, въ душъ моей.
Иду въ ближайшій шалашъ, меня принимаютъ съ радостію. Спокойное ложе возвращаетъ силу усталымъ членамъ моимъ, верблюжье молоко и сладкой плодъ лотона утоляютъ мучительной голодъ мой — и мн даруется жизнь въ минуту близкой смерти.
Наконецъ я вижу себя посреди тхъ Арабовъ, которыхъ узнать коротко желалъ столь долгое время. Ихъ обычаи, ихъ правы Африканскіе возбуждали любопытство мое, тысяча различныхъ предметовъ волновали мои чувства, и ихъ казалось, что вмст съ познаніями умножалось и бытіе мое.
Я замчалъ все, что почиталъ достойнымъ вниманія касательно сего народа, которой сохранилъ въ себ духъ древней независимости, не зная оковъ порабощенія, котораго неустрашимость питаетъ одно токмо грабительство, которой помышлять не можетъ о распространеніи предловъ своихъ, будучи обладателемъ степей неизмримыхъ.— Съ любопытствомъ разсматривалъ разительныя черты лицъ сихъ потомковъ Измаиловыхъ, коихъ святое поколніе и тысячелтія не помрачили, сихъ Гусеянъ, коихъ Моисей и Геродотъ описываютъ народомъ гостепріимнымъ, но дикимъ, неустрашимымъ и жестокимъ, которому гибной лукъ служитъ оружіемъ, конь неизмннымъ товарищемъ въ трудахъ безчисленныхъ, которой, гордясь своею древностію, неукротимъ во мщеніи, твердъ и постояненъ въ дружеств, пылокъ въ любви, ужасенъ въ подозрніяхъ, которой отъ нжнйшихъ движеній вмигъ переходитъ къ страшной ревности и которой сими добродтелями и пороками отличается до нын. Я входилъ во вс подробности — замчалъ ихъ темной цвтъ лица, открытую наружность, гд видна вся жестокость страстей, какъ въ чистомъ зеркал, ихъ бглый быстрый взоръ, привыкшій къ кровопролитію, готовый въ минуту засверкать яростію, ихъ чрезвычайную ко всемъ нетерпливость, оскорбительное самолюбіе, пренебреженіе жизнію, содлывающее ихъ безчувственными. Кого не страшитъ смерть, тотъ самъ часто наноситъ ее безъ малйшей укоризны совти.
Но сколько свирпость нравовъ сихъ возмущала духъ мой, столько удивлялся я ихъ чрезвычайной воздержности, чрезвычайному ихъ трудолюбію, которымъ и безплодная почва земли содлывается плодоносною, ихъ нжной горячности къ семейству, супружней безпорочности, святости брачныхъ союзовъ, сыновней покорности родителямъ, — тотъ же Арабъ, которой, подобно коню своему, не дался бы укрощать себя браздою иноземною, въ которомъ одна мысль о порабощеніи родитъ непреоборимое мужество — тотъ самой Арабъ трепещетъ предъ отцомъ своимъ и съ потупленнымъ взоромъ внемлетъ жестокимъ его упрекамъ. Сильная привязанность ихъ къ родинъ своей приводила меня еще въ большее удивленіе — и обитатель мрачной пустоши въ сердечномъ восхищеніи воспваетъ подвиги Фраатра, щастливаго любимца Али Мамунова. Сей мужъ, уважаемый всею Азіею, воздыхаетъ о Сар, среди почестей, славы и богатства, добровольно отказывается ото всхъ даровъ фортуны — видитъ наконецъ отчизну свою, закрываетъ глаза умирающему отцу и остатокъ дней своихъ проводитъ въ блаженной безвстности.
Мсяцъ на семъ остров прошелъ невидимо. Въ одно утро вдругъ подбгаетъ ко мн мальчиукъ: Али, говоритъ мн (такъ называли меня Арабы), тебя спрашиваетъ Шеикъ Отаелъ, иди къ нему къ нему скоре. Я повинуюсь. Покоясь на подушкахъ, онъ дышалъ ароматами, которые предъ нимъ курились, любимая имъ подруга, Медина, сидла возл него, у ногъ стояла его дочь, юная Емизинда. ‘Луна уже цлая протекла съ тхъ поръ, какъ живешь у насъ’ сказалъ мн Отаелъ. ‘Мы тебя приняли къ себ, облегчили бдность твою, одли тебя, во все это время ты: воленъ былъ продолжать путь свой, когда хотлъ, но тмъ не воспользовался: я почтилъ тебя гостепріимствомъ, повинуясь закону, оно кончилось сегодня, и ты по всмъ правамъ длаешься моимъ невольникомъ {По старинному обычаю гостепріимство Арабовъ продолжается не боле 29 дней. Когда принимаютъ они къ себ заблудившихся путешественниковъ, то всми силами стараются скрывать отъ нихъ сіе варварское узаконеніе, и нещасный, прожившій доле опредленнаго времени, становится невольникомъ. Т же самые люди, которые наканун кротки и благосклонны, на завтра длаются извергами. —}.
Какъ громомъ пораженъ я былъ сими словами. Онмвъ отъ ужаса и изумленія, я хранилъ глубокое молчаніе, вчное заточеніе среди песковъ, неизбжность бдствій, горестей и поношеній вдругъ представилось моему устрашенному воображенію. Вскор потомъ слезы ручьями полились изъ глазъ моихъ, я прибгаю къ прозьбамъ, къ самымъ униженнымъ мольбамъ: ничто не можетъ тронуть жестокаго Отаела. Хочу наконецъ испытать чувствительность Медины, она была мать. Ей начинаю я описывать свою, въ слезахъ призывающую ежеминутно любезнаго ей сына. Модина отвергаетъ мое моленіе и — меня покрываютъ рубищемъ, осыпаютъ проклятіями, становятъ наряду съ послдними изъ невольниковъ, сгарая подъ знойнымъ небомъ, долженъ пасти верблюдовъ, доставать изъ колодезей воду для своихъ мучителей — работа тяжкая, постыдная, приличная однимъ преступникамъ!
О! сколько разъ я проклиналъ тогда пагубное любопытство свое! увы! кто мнилъ прославить себя благородною предпріимчивостію, принесть въ отечество свое безцнное, сокровище познаній, кто дышалъ для потомства — тотъ въ бдствіяхъ и забвеніи, среди варваровъ, проводитъ нын весну жизни своей!… Нтъ малйшаго утшенія въ облегченіи злополучной судьбы моей, нтъ надежды ко спасенію.— Куда сокрыться? какъ бжать? — какъ снова перейти песчаную Сару? — меня смущали подобныя мысли, и мои взоры, потухшіе отъ слезъ, напрасно блуждали по окрестностямъ. Прошедшее раздирало сердце мое смертельнымъ раскаяніемъ, настоящее отягчало горестями, будущее приводило въ отчаяніе ужасною неизвстностію.
Въ это время страшная засуха распространилась по всей Африк. Земля, раскаленная отъ солнечныхъ лучей, лишилась влажности, необходимой для произрастнія, ужасной жаръ мертвилъ всю природу, и блистающая поверхность степи опоясывала насъ пламеннымъ горизонтомъ. Насталъ голодъ: жаждущія стада окружали колодези, барсы и львы приближались къ жилищамъ, приводили въ трепетъ непрестаннымъ рыканіемъ.
Презираемый Арабами, я лишался всякой помощи. Оскорбительной отказъ былъ всегда отвтомъ, когда что нибудь испрашивалъ я для утоленія голода. Одни невольники раздляли со мною скудную долю свою — сострадательное злополучіе находило отраду въ услажденіи бдствій, кои само испытывало. О! какихъ ужасовъ былъ я въ то время свидтелемъ! Я видлъ Мавровъ, помшавшихся отъ голода, они разтерзывали себ подобныхъ, ослабвшими руками похищали отвратительную пищу, видлъ матерей, блдныхъ, полумертвыхъ, онъ блуждали подобно дневнымъ привидніямъ, отдавали въ рабство чадъ своихъ для сохраненія жизни умирающаго семейства, и видлъ наконецъ, какъ безчеловчные богачи спорили межъ собою во время сей варварской торговли {У степныхъ жителей, гд большой недостатокъ бываетъ въ състныхъ припасахъ, часто, во время голода, бдная мать семейства продаетъ богатому человку одного изъ дтей своихъ съ тмъ, чтобы прочихъ кормилъ онъ нсколько времени.}.
Я не могъ перенести столькихъ бдствій, душа, сердце, изнуренное тло — все страдало во мн, кровь моя воспаляется, приходитъ жестокая горячка и медленно влечетъ меня ко гробу. Къ умноженію злополучія жестокія мечты каждую ночь возмущали мысли мои. Перенесенный въ ндро своего отечества, посреди семейства, я утшался, казалось, нжною любовію матери и попечительностію дружества. Окруженный зеленющими лугами, я внималъ, казалось, журчанію ручейковъ, приближалъ къ прохладнымъ струямъ ихъ жаждущія уста свои, и подобно новому Танталу познавалъ призракъ минувшаго сновиднія!…
Тогда я ршился прекратить злощастные дни свои и тмъ избавиться жестокосердыхъ мучителей. Внутренно одобряя сіе мрачное намреніе, въ помшательств своемъ я сгаралъ желаніемъ лишить себя жизни, которую Небо мн даровало, которою Оно только располагать могло. Но какъ умертвить себя? Нтъ способа даже сдлаться самоубійцею… рука моя обезоружена, гд взять смертоносное желзо? — Хочу испытать свое щастіе, и немедленно по наступленіи ночи иду въ ближайшую хижину. Страшась, колеблясь непрестанно, я слдую въ молчаніи, протягиваю руку и мн попадается кинжалъ, адская радость овладла душой моей, когда я сталъ властелиномъ своего жребія.
По возвращеніи въ шалашъ свои я упалъ на колни, въ послдній разъ принесть моленіе Всевышнему. Но природа наконецъ меня побждаетъ: обливаясь холоднымъ потомъ, утопая въ слезахъ, терзаясь жестокими воспоминаніями,— я не могъ доле бороться съ самимъ собою и упалъ въ обморокъ.
Опять прихожу въ чувство, но сколь велико было удивленіе мое, когда при лунномъ свт я увидлъ тогда юную Арабку въ покрывал и плать невольницы, которая поддерживала мою ослабвшую голову! Въ одной рук она держала чашу, подносила мн прохладительное питіе, составленное ею изъ душистаго цитрона и сладкаго финика, и въ то время, когда съ алчностію упивались жаждущіе уста мои, Али, сказала она, я хотла облегчить твои страданія. Прости, завтра, когда покажется свтило ночи, ты опять меня увидишь. Напрасно хочу остановить ее, она скрывается, и я почелъ-бы это новымъ призракомъ, естьлибъ чаша поставленная передъ меня и животворное прохлажденіе разлитое по всмъ жиламъ твоимъ не выводили меня изъ страшнаго сомннія.
Съ этой минуты разсялись мрачныя мысли мои, изчезло отвращеніе отъ жизни, столь много меня тяготившее. И такъ въ мір я не одинъ уже, безотрадное одиночество, жестокое мученіе для души чувствительной не будетъ боле омрачать ясности дней моихъ, существо сострадательное, благодтельное, существо прелестное — женщина принимаетъ участіе въ судьб моей… Такъ мечталъ я, и въ сердц своемъ не ощущалъ больше той пустоты, которая меня окружала!
Благодющая незнакомка равную помощь оказала мн и на другой день. Посщеніе ее не прерывались, и день ото дня уменьшалась ея робость, бывшая при первыхъ свиданіяхъ столь примтною, день ото дня становилась нжне ея милая заботливость, — и казалась мн уже не чувствомъ простаго сожалнія.
Кто же сія юная незнакомка? Какъ могъ злощастной невольникъ обратить на себя вниманіе? Къ чему таить себя — во мрак ночи сокрывать прелести свои отъ глазъ моихъ? Таковыя и подобныя симъ мысли занимали меня непрестанно, возбуждая напрасное любопытство.
Замчая въ поступкахъ своей благотворительницы чувство живйшаго соучастія я и въ себ ощущалъ къ ней невольное влеченіе. Терзаясь до толь желаніемъ прославиться, или томясь подъ бременемъ бдствіи и печали — я получилъ, казалось, съ той минуты новую жизнь. Сердцу моему не было уже чуждо сладкое чувствованіе прелестной склонности: вс предметы оно одушевляло въ глазахъ моихъ. Непрестанныя мечты занимали меня, уединеніе возвышало мое воображеніе, благодарность его воспламеняла. Изчезъ страхъ, которымъ знойное небо и нравы свирпые возмущали духъ мой, изчезло стремленіе къ свобод, бывшее до тхъ поръ столъ непреодолимо — самыя оковы не тяготятъ возл предмета любви, — и Африка стала моею отчизною!
Я призывалъ темноту ночную, призывалъ сонъ и безмолвіе на вс шалаши арабовъ. Приближеніе мрака, подобно ночнымъ растеніямъ, оживотворяло сердце мое надеждою и ожиданіемъ близкихъ наслажденій. О! какимъ восторгомъ наполнялась душа моя, когда малйшій шорохъ возвщалъ скорое пришествіе моей подруги!
Успхъ внчалъ ее попечительность, и здоровье скоро ко мн возвратилось.
Но желаніе видть свою любезную и, признаюсь, увриться, соотвтствуетъ ихъ красота ея тому прелестному изображенію, которое любовь представляла въ душъ моей — это желаніе меня тревожило безпрерывно. Часто изъявлялъ ей свое нетерпніе, просилъ непрестанно изъ милости ко мн сорвать несносное покрывало: какъ можетъ страшиться, говорилъ ей, вврить тайны свои тому, кто одолженъ теб жизнію, къ чему сокрывать отъ очей моихъ красоту свою? — Посмотри въ степи на прекрасной цвтъ лотона: ночью испускаетъ онъ пріятное благоуханіе, но день являетъ сверхъ того и очаровательной блескъ его! Али, сказала она мн однажды, я хотла, узнать твою нжность и увриться въ скромности твоей прежде, чмъ сдлать себя себя извстною. Естьли бы день освтилъ наше свиданіе, естьлибъ любовь моя хотя въ одномъ Араб родила подозрніе — тебя бы больше не было на свт. Острой мечь виситъ надъ нами! Однакожъ…. слушай! Когда будешь ты гнать на поле верблюдовъ, то проходи мимо пальмъ, осняющихъ шалашъ Отаела, ты увидишь меня подъ тнью ихъ, въ рукахъ я буду держать веретено.— Суди, Али! суди мое сердце, a не красоту мою!
И такъ я пошелъ наконецъ удовлетворить свое долговременное любопытство. Тайное безпокойство смущало меня. Безъ сомннія моя любовь къ другу великодушному не могла изчезнуть, нжная попечительность внушила въ меня страсть пламенную: но будучи обвороженъ мечтой, я страшился потерять прелестной призракъ своего воображенія!
Бгу въ назначенной часъ, достигаю мста свиданія, — но какъ описать восторгъ души моей, когда въ неизвстной я узналъ одну изъ прекраснйшихъ, благороднйшихъ двицъ Синскихъ — дочь самаго Шеика — отраду семейства его, украшеніе пустыни, несравненную Емизинду! Она сидла посреди невольницъ, златое покрывало, голубое платье, драгоцнные каменья, показывали знатность, высокой родъ ея, но красота природная не отъ тхъ замствовала блескъ свой.
Недвижимый отъ удивленія, упоенный радостію, я чуть было не измнилъ себ. Емизинда примтила сіе и дала мн знакъ удалиться.
Лишь только собесдница влюбленныхъ озарила пустыню, она явилась передо мною попрежнему въ бдномъ одяніи. Моя признательность, невольное почтеніе, сіе тайное чувство любви, которой столь пріятна неразборчивость состояній, для которой столь много значитъ униженіе до обожаемаго — все это длало ее въ глазахъ моихъ еще любезне. Никогда мн не казалась дочь Отаелова столь привлекательною, никогда нжная заботливость ее не была столь трогательна, никогда безпорочныя уста ея не произносили клятвъ столь убдительныхъ.
Тутъ узналъ я, что Емизинда еще съ первыхъ дней почувствовала сильную страсть ко мн. Отецъ мой, такъ говорила она, нсколько уже разъ предлагалъ мн замужство, но, Али! ты въ ту же минуту представлялся всегда мыслямъ моимъ — и отнюдь не веллъ соглашаться. Наконецъ я увидла, что переносить страданія ты былъ уже не въ силахъ, — ршилась облегчить ихъ, осмлилась приближиться къ теб въ темнот ночи. Другъ мой! остальное теб извстно — при сихъ словахъ я чувствую себя въ ея объятіяхъ, голова ея склоняется ко груди моей, слезы катятся изъ очей отъ сердечнаго томленія… О сладостная ночь! моя душа упоена была небесными радостями….
Во время сего свиданія, будучи убждены въ опасности, которой каждую минуту должна подвергаться Емизинда, посщая жилище мое, многими другими окруженное, мы уговорились впредь видться на пол молитвы {Арабы, обитающіе въ степи, за неимніемъ мечетей, всегда молятся на пол, которое посвящается сему обряду.}.
Оно оснялось миртами и цитронами, всегда зеленющими, которыя набожность Арабовъ посвятила тнямъ ихъ предковъ, и ничто не могло служить лучшимъ кровомъ любви нашей.
Часто бесды наши были продолжительны, по благоразумію долженствовало сокращать ихъ. Однажды разсвтъ насъ застигнулъ, Арабы разсялись уже по степи. Напрасно Емизинда спшила укрыться, ее узнали. Одинъ я, избжавъ быстрыхъ взоровъ, избавился мучительной смерти.
Всть сія скоро разнеслась повсюду: везд слышу я, что Емизинда, обличенная утромъ въ преступленіи, долговременнымъ заточеніемъ будетъ заглаживать вину свою, и что ожесточенной Отаелъ общаетъ награжденіе тому, кто откроетъ ея дерзкаго любовника. Ахъ! я конечно бы пожертвовалъ собою для облегченія злополучія той, которая была для меня всего драгоцнне на свт, но Христіянинъ, презрнный невольникъ былъ любовникомъ Емизинды — и ея собственная безопасность требовала, чтобъ это не было извстно Отаелу.
Одна минута на вки разрушила все мое благополучіе. Напрасно скитался я по полю молитвы, напрасно нетерпливый взоръ мой, пробгая шалаши Арабовъ, искалъ дочери Отаеловой: она нигд не встрчалась мн, плнительной голосъ ея не трогалъ боле слуха моего. Я терзался неизвстностію, не зналъ, чему приписать ея добровольное молчаніе. Ночь проходила въ желаніяхъ, день протекалъ въ тщетномъ долговременномъ ожиданіи, — и мое сердце, утомленное пустотою, которую по себ жестокія страсти оставляютъ, снова омрачилось тмъ отчаяніемъ, которое разсять могла одна только Емизинда.
Между тмъ Шеикъ и подвластные ему Арабы приготовлялись къ нанесенію опустошенія въ дальнія страны Африки. Будучи долгое время въ бездйствіи, не могли они насыщать жадной души своей охотою и мирною попечительностію о стадахъ своихъ.
Каждое утро они учили коней, обратясъ къ Востоку, потрясали копьями. Съ угасшею надеждою въ сердц на убійства и грабительства, они тронулись наконецъ съ мста, и скоро изчезли, въ неизмримой степи. Одн женщины, дти и одн только невольники остались тогда въ опуствшихъ ихъ жилищахъ.
Въ первую ночь по отъзд Арабовъ вдругъ приближается ко мн невольница, даетъ мечь и велитъ безмолвно за собою слдовать. Я повинуюсь. Мы проходимъ мимо всхъ шалашей, приближаемся къ Тимскимъ колодезямъ, неподалеку отъ нихъ вижу я двухъ верблюдовъ и вскор усматриваю самую Емизинду. Я тотчасъ бросился въ ея объятія, оросилъ грудь ея слезами радости, но мсто, гд тогда находились мы, и явное приготовленіе къ побгу, возбудили во мн нкоторое безпокойство. Замтивъ оное, Али, сказала она мн, припомни свои клятвы, намъ должно, теперь или бжать, или умереть — выбирай. Меня поймали, измняли мн, разгнванный отецъ мой тогда же хотлъ было, принесть меня въ жертву своей мстительности, но, перемня мысли, онъ смерти предпочитаетъ муку долговременную и жестокую: хочетъ выдать меня за мужъ, и выбралъ въ супруги мн Османа, но я гнушаюсь имъ, люблю тебя. Отаелъ отсутствуетъ, еще можно, избжать, его жестокости, все готово. Дромадеры сіи могутъ на большое разстояніе отдалить насъ отъ гонителей, это золото избавитъ онъ нужды насъ, эта врная невольница будетъ сестрою намъ. Хочешь бжать? демъ, — умереть желаешь? — сіе желзо поразитъ насъ обоихъ.
И немедленно я повергнулся къ ногамъ ея, повторилъ клятвы свои въ любви неизмнной, общалъ слдовать за нею повсюду, защищать ее, или умереть, защищая.
Послушные дромадеры тотчасъ преклоняютъ колна, мы садимся на нихъ, поспшно они встаютъ и пускаются скоре втровъ.
Признаюсь, не безъ ужаса проходилъ я снова ту пустыню, гд спутники мои нкогда погибли. Все напоминало минувшія бдствія, и стращало новыми. Но силою любви одушевляясь, превозмогли мы вс препятствія, и десятый день насъ застигъ уже близь стнъ Туниса.
Ласковой пріемъ Французскаго Консула, его гостепріимство, ободрили духъ нашъ. На въ то самое время, когда я почиталъ себя вн опасности, въ одно утро поражаюсь вдругъ извстіемъ, что пріхавшій изъ степи Арабъ требуетъ дочь Отаелову и досторйнго наказанія ея похитителю. — Легко можно было отыскать слдъ нашъ: онъ напечатлнъ былъ на песк и могъ привести прямо къ Тунису. Никогда большая опасность не угрожала мн — не было возможности избжать оной. Емизинда произходила отъ святаго кална. Похитить дочь Пророка значитъ величайшее сдлать преступленіе въ глазахъ завистливаго и суеврнаго Африканца. Вроломной осквернилъ кровь Магометову! Легковрной народъ, возмущенный жалобами Араба, требуетъ казни моей и родовой приговоръ подтвяерждаетс. Деемъ. Консулъ не осмливается напоминать ни о правахъ гостепріимства, ни о правахъ народныхъ. То и другое нарушено самимъ мною, и его сопротивленіе только ожесточило бы сильнаго непріятеля, и такого притомъ, которой можетъ и готовъ ршиться на все. Никакое потаенное мсто въ дом его не могло бы укрыть насъ отъ поисковъ, никакая одежда не могла обмануть посланныхъ задержать меня: черты природнаго Европейца мн повсюду бы измнили.
Наконецъ, Консулъ ршается вврить наше спасеніе самому непріятелю, и возбудить великодушное состраданіе въ Иман, служител Пророковомъ, котораго жилище отъ его находилось неподалеку: безнадежное средство, которое можетъ или спасти, или погубить! Но что длать? одно только это оставалось, Иманъ сперва отказалъ было, однакожъ, убжденъ будучи гласомъ человколюбія и прозьбами Консула, согласился наконецъ спасти жизнь нашу: потаенная дверь насъ ввела къ нему, и его гаремъ, обитель священная, непроникаемая для взоровъ человческихъ, защитила насъ ото всхъ бдствій, но онъ согласился укрыть на одинъ только день,— и по прошествіи онаго снова должны остаться мы безъ помощи.
Когда мракъ ночи разсялъ толпу, мы оставили свое убжище. Но дружеская попечительность Консула имла уже время приготовить для насъ небольшую лодку и найти притомъ такого матроса, которой съ нами готовъ былъ презрть вс опасности, — и сему-то утлому челноку необходимость заставляетъ насъ вврить судьбу свою, заставляетъ предать себя на произволъ непостоянной: стихіи. Но Небеса, покровители безпорочной любви, намъ благодтельствовали. Легкая волна тихо влекла челнокъ нашъ, принесла на другой день въ Сицилію и всмъ долговременнымъ бдствіямъ положила конецъ. Возвратясь немедленно въ свое Отечество, на лоно своего семейства, обладая любезною подругою, я наслаждаюсь съ тхъ поръ неизмннымъ благополучіемъ.