Эмигрантъ Абихтъ
(Изъ разказовъ о ‘Бглой братіи’.)
В. КЕЛЬСІЕВЪ.
Эмигрант Абихт, Кельсиев Василий Иванович, Год: 1869
Время на прочтение: 25 минут(ы)
‘Русскій Встникъ’, No 1, 1869
Въ первое время моей эмигрантской жизни я не могъ спокойно встрчаться съ Поляками. Я краснлъ предъ ними, что Польша покорена нами. Я краснлъ лично за себя и оптомъ за всю Россію, какъ тогда почти вс краснли, по незнакомству съ этимъ несчастнымъ польскимъ вопросомъ. Чтобы ближе съ нимъ ознакомиться, я сталъ читать Лелевеля и тотчасъ замтилъ, что для ближайшаго ознакомленія съ ходомъ польскихъ длъ, которыя меня очень интересовали, мн надо выучиться по-польски. Польскихъ эмигрантовъ въ Лондон немного. Единственный учитель, какого можно было найти, былъ нкто Абихтъ, наборщикъ въ русской типографіи. Рекомендовалъ мн его содержатель типографіи, г. Чернецкій, и въ назначенный часъ Абихтъ явился ко мн на Albani-Street. Это былъ человкъ лтъ двадцати шести, худой, блдный, золотушный, съ замчательно высокимъ лбомъ, съ умнымъ и энергическимъ лицомъ. Онъ принесъ съ собою какую-то польскую книгу или газету и оказался учителемъ весьма плохимъ, такъ что посл нсколькихъ уроковъ я пересталъ пользоваться его свдніями. Онъ не зналъ польской грамматики, не умлъ объяснить, почему оборотъ, возможный по-русски, невозможенъ по-польски, и даже затруднялся въ перевод словъ, хотя по-русски говорилъ какъ чистый Русскій. Но это не помшало нашему знакомству, потому что при скук лондонской жизни каждый живой человкъ находка, а тмъ боле при моемъ характер, падкомъ на всякія знакомства. Разъ какъ-то за чаемъ я вызвалъ Абихта на разказъ объ его прошедшемъ. Оказалось что онъ былъ, какъ большая часть эмигрантовъ, не окончившій курса гимназистъ гд-то въ Вильн или въ какомъ-то другомъ, город Западнаго края, поступилъ передъ войной въ почтовое вдомство писцомъ и вслдъ за вашими войсками ходилъ до Силистріи. Никакъ не выходитъ у меня изъ головы его манера разказывать о войн. Изъ его словъ можно было подумать, что онъ игралъ въ ней до невроятности крупную роль — до такой степени сосредоточивалъ онъ весь разказъ на себ, такъ негодовалъ онъ на дйствія нашихъ генераловъ, и точно обижался, что къ нему не являлись съ докладомъ о томъ что хотятъ сдлать они, или о томъ что сдлали. Какъ-то за обдомъ у Герцена произнесено было слово ‘Силистрія*. Абихтъ замоталъ головой, нахмурился и пошелъ писать:
— Позвольте, Александръ Ивановичъ, дло было вотъ какъ. Я какъ теперь помню. Наканун приступа я, помощникъ аптекаря и одинъ саперный офицеръ, мы играли въ карты, ну, и какъ молодые люди, разумется, закусили, потомъ опять поиграли, опять закусили. Все это было прилично, совершенно благопристойно, и разстались мы часа въ четыре утра. Возвращаюсь я домой въ почтовое отдленіе и прилегъ…. нтъ-съ, позвольте, я не прилегъ, а только хотлъ прилечь, какъ вдругъ слышу выстрлъ. Что это такое? думаю я. Другой выстрлъ. Я пришедъ въ недоумніе, накинулъ пальто, знаете, форменное пальто, вышелъ — третій выстрлъ. Что жь это длается? думаю я. Воротился, надлъ фуражку и иду къ аптекарю. ‘Что жь это такое?’ спрашиваю я его. Тотъ говоритъ, не знаю, я говорю, что тоже ничего не знаю, а выстрлы идутъ. Знаете, я пришедъ въ полнйшее недоумніе, совершенно растерялся. А выстрлы идутъ, выстрлъ за выстрломъ, и ничего. Казакъ скачетъ верхомъ. Я ему кричу: ‘постой, постой! скажи, что это такое?’ Нтъ! только махнулъ рукой и проскакалъ. Ну, думаю, вотъ положеніе-то! Завязалась страшная перепалка: что тутъ длать? Разумется, по мн все равно, что они тамъ не длай: отвтственность не на мн, но все жь это такъ страшно. Цлый день я ни отъ кого не могъ добиться толку что такое происходитъ. Къ вечеру, гляжу, детъ фургонъ съ ранеными, въ крови, кто перевязанъ, кто не перевязанъ, безпорядокъ. Тутъ только и узналъ я, что они ходили на приступъ. Такъ какъ же можно посл этого говорить при мн о Силистріи, когда я это дло вотъ какъ знаю?
При Абихт нельзя было говорить ни о Турціи, ни о Молдавіи, ни о Западномъ кра, потому что вс эти благословенныя мстности исходили изъ него какъ радіусы, а онъ былъ центромъ, хотя зналъ о нихъ не больше чмъ о приступ къ Силистріо. Воротившись въ блаженныя западныя губерніи, Абихтъ по добру по здорову служилъ при почт и участвовалъ въ какомъ-то изъ тхъ безчисленныхъ тайныхъ обществъ, которыми такъ изобиловалъ и изобилуетъ нашъ Западный край. Какого рода было это общество, онъ умалчивалъ, но сколько можно предполагать, три, четыре писарька, два лсничіе, одинъ офиціалистъ {Управляющій имніемъ, прикащикъ, повренный помщика.}, аптекарь, да еще лкарь, да фельдшеръ кстати, да костельный ризничій, и ужь никакъ не дальше, замышляли дло возстановленія Польши въ старыхъ границахъ, отъ моря до моря, отъ Днпра до Карпатовъ, а не то и дальше. За этимъ они не торговались. Разговоровъ было много, много таинственности, много замысловъ, и разршилось все тмъ, что о рабахъ Божіихъ узнали.
— Это вотъ какъ было, толковалъ Абихтъ: — представьте себ, я съ моими свтлыми пуговицами, въ фуражк, въ форменномъ пальто и съ тросточкой иду по городу. Вдругъ попадается мн навстрчу одинъ изъ нашихъ и говоритъ мн: ‘стой’ (Абихтъ разказывалъ всегда изумительно обстоятельно). Я говорю: ‘что такое?’ Онъ говоритъ: ‘къ теб на квартиру посланы жандармы’. Я говорю: ‘благодарю что предувдомилъ, теперь прощай,’ пожалъ ему руку и нарочно принялъ беззаботный видъ, сталъ помахивать палочкой и насвистывать какую-то псню, для того чтобы не возбудить подозрнія прохожихъ и будочниковъ что я исчезаю, взялъ перваго извощика и сказалъ ему: ‘вези меня за городъ’, а у насъ не далеко отъ города есть мстность, куда городскіе жители здятъ для прогулокъ, такъ что моя поздка ничьего подозрнія возбудить не могла. Со мной было пять рублей. Я пріхалъ туда, взялъ лошадей и поскакалъ за границу.
Абихтъ началъ разказывать весьма длинную и запутанную Одиссею о томъ какъ онъ добрался до Лондона безъ паспорта. Перемахнуть границу онъ, разумется, сумлъ, потому что операція эта ни малйшаго затрудненія не представляетъ, но затрудненіе представляетъ прусская полиція, которая обязана выдавать намъ всхъ нашихъ бглыхъ безъ исключенія, не разбирая политическіе они или не политическіе. Прохарчившійся Абихтъ прошелъ всю Пруссію пшкомъ, не зная по-нмецки, хотя самъ онъ и протестантъ, т.-е. потомокъ ополячившихся Нмцевъ, какихъ въ Польш чрезвычайно много, потому что Нмцы весьма легко полячатся, и добрался до Гамбурга. По дорог съ нимъ было только одно происшествіе: въ какомъ-то маленькомъ нмецкомъ городишк ночью остановилъ его городовой, осмотрлъ его съ ногъ до головы, разомъ смекнулъ, что этотъ господинъ не совсмъ сытъ и ночуетъ больше въ канавахъ, въ лсу, подъ стогами и подъ скирдами чмъ въ гостиницахъ, и заявилъ ему желаніе полюбоваться на его паспортъ. Минута для Абихта была ршительная, но Абихтъ и самъ былъ человкъ ршительный.
— У меня паспорта нтъ, сказалъ онъ городовому, какъ умлъ по-нмецки, — и вы меня можете арестовать, но вы этого не сдлаете, потому что вы человкъ. Я политическій преступникъ, бжавшій изъ Россіи и уходящій въ Англію. Если вы меня арестуете, я буду выданъ и погибну. Дайте мн спастись, пройти вашимъ городомъ и избавьте себя отъ угрызеній совсти.
Городовой покрутилъ усъ, махнулъ рукой и отошелъ въ сторону. Въ Гамбург Абихтъ обратился къ какому-то не то Нмцу, не то Голландцу, извстному по его сочувствію къ Полякамъ, которыхъ онъ не разъ выручалъ изъ бды и переправлялъ въ Англію. Но не усплъ Абихтъ сговориться съ нимъ, какъ на улиц какой-то господинъ положилъ ему руку на плечо, распахнулъ пальто и показалъ на мдную бляху. Въ Гамбург у полиціи формы нтъ. Полиція ходитъ въ статскомъ плать, но подъ пальто или подъ сюртукомъ каждый полицейскій носитъ на груди бляху, которая свидтельствуетъ объ его званіи. Изъ тюрьмы Абихтъ далъ знать Голландцу, Голландецъ взялъ его на поруки, посадилъ на пароходъ и сбылъ въ тотъ благословенный край, гд никто не иметъ права спрашивать объ имени, о паспорт, объ образ жизни и средствахъ къ существованію.
Какъ Абихтъ могъ пробиться въ Лондон безъ всякой посторонней помощи, читателю, мало знакомому съ эмигрантскими и бродяжническими нравами, покажется страннымъ и невроятнымъ. Но я пришелъ къ убжденію, что неразмнный рубль нашихъ преданій вовсе не такая фантазія, какъ кажется. Неразмнный рубль, дйствительно, существуетъ. Есть трудъ и есть капиталъ, о которомъ всякая политическая экономія умалчиваетъ. Незнакомый человкъ изъ кожи вонъ лзетъ, для того чтобы спасти объ бды такого же незнакомаго человка. Едва ли на свт есть, не то что городъ, а деревушка, гд не было бы такого спасителя. Мн самому приходилось пользоваться подобною услугой отъ человка, который меня не зналъ, и который скоре получилъ бы награду отъ своего начальства, если-бы меня выдалъ. Есть на свт городовые, которые выручаютъ, есть сторожа, которые помогаютъ бжать, есть судьи, которые выгораживаютъ подлежащаго осужденію, и все это безкорыстно, и все это для чужаго, для незнакомаго. Длаютъ они это рискуя потерять свое званіе, мсто, рискуя погубить семью. Есть въ мір капиталъ, цифра котораго совершенно неизвстна. Незнакомые люди на дорог длаютъ складчину для незнакомаго человка, обязываютъ его принять эту складчину и не требуютъ съ него возврата. Онъ краснетъ и, скрпя сердце, беретъ деньги, но тутъ же кладетъ на себя зарокъ возвратить ихъ не тмъ кто ему ихъ далъ, а тмъ кто въ нихъ будетъ нуждаться. Какая же власть, или какая политическая экономія уничтожатъ этотъ неразмнный рубль, когда шуйца не знаетъ что творитъ десница? Бжитъ человкъ по увлеченію, — по глупости, положимъ, — бжитъ оборванный, голодный, и проситъ спасти его, и его спасаютъ, одни по мягкости характера, другіе по вр въ свтлыя стороны человческой природы, въ упованіи, что новая страна, новая жизнь дадутъ виновному возможность искупить свое прошлое. И много, много тайнаго добра длается на свт, за которое никто крестовъ не вшаетъ, памятниковъ не ставитъ, котораго никто не видитъ.
— Только что я пріхалъ въ Лондонъ, разказывалъ дале Абихтъ, — я сейчасъ же сдлался соціалистомъ и до сихъ поръ не измнялъ своему знамени и не измню. Это случилось такъ: только что я сошелъ съ парохода, усталый и измученный съ дороги, признаться сказать, шиллингами съ двумя, тремя въ карман, я пошелъ немедленно отыскивать Поляковъ. У меня былъ съ собою адресъ нкоего Журавскаго, человка прямаго, честнаго, очень умнаго, прямо изъ народа, который былъ не больше какъ простымъ фельдфебелемъ, но который въ Лондон играетъ между Поляками-соціалистами чрезвычайно серіозную роль. Я васъ съ нимъ познакомлю. Журавскій въ этотъ день съ маіоромъ Беньёвскимъ, съ полковникомъ Оборскимъ и съ нсколькими другими изъ польскихъ соціалистовъ составляли митингъ, и на этотъ митингъ Журавскій повелъ меня. Я выслушалъ, понялъ вопросъ, и съ тхъ поръ я соціалистъ, демократъ и ненавижу шляхту, которая погубила Польшу.
Разказъ Абихта былъ чрезвычайно интересенъ. Какъ теперь вижу его высокій лобъ, нахмуренныя брови, маленькіе срые глаза, сверкавшіе изъ-подъ стальныхъ очковъ. Этотъ золотушный цвтъ лица, этотъ ротъ полный гнилыхъ зубовъ, что, однако, не мшало ему быть великимъ Донъ-Жуаномъ. Какая-то молоденькая Англичанка, гувернантка, если не ошибаюсь, страстно любила этого человка, благоговла предъ его серіозностью и рисковала своею репутаціей чтобы забжать къ нему, пришить пуговку къ жилету или угостить его какою-нибудь собственною стряпней.
— Отчего же вы, Абихтъ, спрашивалъ я его, узнавъ эти отношенія, — не женитесь на ней, благо сами говорите, что это такое святое существо, и благо она васъ такъ любитъ?
— Я не въ прав жениться, отвчалъ онъ мн, — я посвятилъ себя длу, длу польскаго соціализма, — и онъ сердито передвигалъ свои очки.
Я былъ новичокъ въ польскихъ длахъ. Я изучалъ вопросъ, и личность агитатора Абихта меня очень интересовала, какъ равно и разршеніе польскаго вопроса соціализмомъ, а въ соціализмъ я тогда вровалъ, какъ браминъ въ Браму. Во что бы то ни стало, Абихтъ хотлъ чтобъ я сдлался членомъ общества польскихъ соціалистовъ въ Лондон, которымъ онъ въ то время ужь обладалъ, т.-е. былъ первымъ коноводомъ и орудователемъ, благодаря своей строгой наружности, ршительнымъ пріемамъ и дйствительной сил характера. Это общество состояло изъ фельдфебеля Журавскаго, съ которымъ Абихтъ меня дйствительно познакомилъ, блокураго человка, кровь съ молокомъ, довольно не глупаго, бжавшаго гд-то подъ Севастополемъ или не воротившагося съ Россію изъ плна, и занимавшагося въ Лондон столярнымъ ремесломъ. Журавскій, показалось мн, былъ соціалистомъ на столько, на сколько можетъ быть имъ фельдфебель русской службы. Для того чтобы распивать чаи съ полковниками и маіорами, онъ принялъ ихъ политическое исповданіе, поддакивалъ, но серіозно къ длу не относился. Это былъ человкъ простой, довольно приличный по костюму и по манерамъ, впередъ не залзавшій, но и отъ другихъ не отстававшій. Аристократическая партія лондонскихъ эмигрантовъ, совершенно справедливо относившаяся съ пренебреженіемъ ко всей этой полуграмотной и мелкотравчатой масс политическихъ дятелей, смотрла на него холодно, свысока. ‘Аристократической’ партіи, состоящей изъ людей кое-чему учившихся, ршительно нечего длать съ этою эмиграціонною чернью, которая допекаетъ ее просьбами о вспомоществованіяхъ, основываясь на томъ что, дескать, во время оно крови своей не щадили и писарское мсто въ уздномъ суд утратили изъ любви къ отчизн. За это аристократическую партію ненавидятъ, и разказывають, что она состоитъ на содержаніи у русскаго правительства, что Чарторыйскіе, Замойскій — русскіе агенты, и т. д. Партія недоучившихся студентовъ, непризнанныхъ военныхъ геніевъ, неудачныхъ заговорщиковъ, битыхъ генераловъ, вся эта братія объявила себя противъ магнатеріи. Лозунгомъ ‘аристократовъ’, то-есть всего независимаго въ соціальномъ отношеніи, не нуждающагося ни въ деньгахъ, ни въ совтахъ, ни въ связяхъ, служитъ до сихъ поръ старая псня:
Jeszcze Polska nie zginia,
Poki my yjemy *.
{* Еще Польша не погибла, покуда мы живемъ.}
Обиженные и униженные ‘демократы’ польскіе на сходкахъ своихъ распваютъ совершенно другую псню. Начала ея я не помню, но въ ней кром ругани на магнатовъ ничего нтъ, и магнаты упрекаются въ томъ, что въ то время, когда ‘хлопы’ черными отъ плуга руками защищали отчизну, панове магнаты сидли и курили сигары.
Но и на этомъ польская эмиграція между собою все-таки не сладила, и произошелъ еще разрывъ, явилась надобность въ третьей партіи. Униженные и оскорбленные демократы, представителемъ которыхъ въ Лондон былъ нкто Жабицкій, тогда какъ представителемъ аристократіи тамъ былъ нкто Жаба (въ самомъ дл, такъ было), обидли всякихъ фельдфебелей Журавскихъ, отставнаго солдата Кицкаго, поручика Кринскаго, не понуждались во мнніяхъ и совтахъ маіора Беньёвскаго а наполеоновскаго полковника Оборскаго, который еще поручикомъ участвовалъ въ поход на С.-Доминго. Сколько я ни наблюдалъ за партіями, я почти никогда не видлъ, чтобы люди расходилась изъ-за принциповъ. Расходятся изъ-за личностей, изъ-за счетовъ, изъ-за неловко сказаннаго слова, изъ-за того что посадили за тотъ, а не за этотъ конецъ стола за обдомъ, что выразились другъ о друг рзко, что не такъ руку пожали, что самолюбіе оскорбили. Сперва является неуваженіе къ лицу, вслдствіе негодованія на поступокъ этого лица, затмъ возникаетъ сомнніе въ его достоинствахъ, а ужь посл того, изъ самосохраненія, начинаютъ сомнваться, право ли это лицо и въ своихъ мнніяхъ. Такъ отъ аристократовъ польскихъ отдлились обиженные ими лично демократы, а отъ демократовъ отщепилисъ соціалисты.
Полковникъ Оборскій былъ старичокъ весьма не хитрый, про котораго даже самъ Абихтъ отозвался, что онъ дорожитъ имъ только за его чинъ и за его старость. Оборскій нуженъ былъ Абихту какъ полковникъ. Маіоръ Беньёвскій былъ тоже старикъ, но толкове несчастнаго полковника, который даже разказать не могъ о наполеоновскихъ войнахъ, потому что у него отъ старости лтъ языкъ путался. Маіоръ Беньёвскій личность все-таки замчательная, потому что онъ занимался дломъ. Онъ, какъ мн кажется, не Полякъ, а Еврей. По его разказамъ, онъ родился гд-то, не то въ Ковенской, не то въ Виленской губерніи, въ чрезвычайно бдномъ семейств, и въ двадцатыхъ годахъ пшкомъ возвращался съ каникулъ въ Петербургъ въ медико-хирургическую академію, слушать лекціи. Жилъ онъ въ Петербург крайне бдно, бился, учился и добился до того, что получилъ докторскій дипломъ, сдлался полковымъ докторомъ и чуть-ли не при Остроленк перебжалъ отъ нашихъ къ Полякамъ подъ градомъ пуль. Наши стрляли въ него, потому что смекнули что Полякъ намъ измняетъ, Поляки стрляли въ него, потому что предполагали что этотъ господинъ затваетъ противъ нихъ что-то недоброе. Ни одна пуля въ Беньёвскаго не попала, онъ сдлался медикомъ и офицеромъ польскаго войска, дослужился тамъ до маіора.
Очутившись во Франціи, маіоръ Беньёвскій, вмсто того чтобы поступить во французскую службу куда-нибудь въ Алжиръ, сталъ учиться и учить. Онъ сдлался преподавателемъ мнемоники, науки о памяти, и имлъ въ этомъ огромный успхъ. Я не знаю его системы, но по всему тому что я слышалъ, система Беньёвскаго одна изъ самыхъ замчательныхъ и дйствительно чрезвычайно помогаетъ запоминанію цифръ, именъ и фактовъ. Человку, который разъ пошелъ невроятнымъ путемъ, всегда приходится идти путемъ невроятнымъ. Учитель мнемоники естественнымъ образомъ долженъ былъ начать учить слпыхъ читать. Всмъ извстны книги, которыя печатаются для слпыхъ,— на толстой бумаг, выпуклыми буквами. Но книги эти баснословно дороги, потому что для нихъ надо отливать особенные шрифты, нужно печатать не чернилами, а выставлять буквы на бумаг такъ, чтобы можно было ихъ ощупывать. Это толкнуло Беньёвскаго на изученіе типографскаго искусства, и опять-таки не знаю, онъ нашелъ какой-то способъ чрезвычайно дешево печатать книги для слпыхъ, хотя до сихъ поръ, кажется, ни одна еще не напечатана. Потомъ онъ бросился совсмъ въ другое занятіе. Онъ бросилъ мнемонику, бросилъ слпыхъ и занялся исключительно усовершенствованіемъ типографскаго дда. Лтъ двадцать, если не тридцать, работаетъ онъ надъ этимъ усовершенствованіемъ, перебрался въ Англію, составилъ компанію изъ Англичанъ, израсходовалъ на свои опыты что-то около ста тысячъ фунтовъ стерлинговъ и дошелъ до результатовъ изумительныхъ. Лучшій наборщикъ не наберетъ въ типографіи боле полуторы тысячи буквъ въ часъ. Въ типографіи Беньёвскаго работаютъ дти, полуграмотные, и новички изъ нихъ набираютъ чрезъ недлю одиннадцать тысячъ буквъ въ часъ. Я не считаю себя въ прав разказывать въ чемъ состоитъ секретъ Беньёвскаго, который я на половину знаю. Онъ совершенно измнилъ обыкновенную типографную систему, измнилъ такъ, что у него длина шрифта, металлъ, чернила, катокъ, касса, способъ отливать — все совершенно другое, и когда сдлается общеизвстнымъ его открытіе, едва ли не закроется половина типографій на свт. Каждый авторъ, вмсто того чтобы писать свое сочиненіе, рублей за пятьсотъ купитъ себ приборъ Беньёвскаго и самъ станетъ набирать съ быстротой съ которою пишетъ, тутъ же на ручномъ станк оттиснетъ корректуру, поправитъ ошибки и пошлетъ сверстку на скоропечатную машину. Но покуда Беньёвскій живъ, наборщики могутъ спать спокойно. Онъ водилъ меня по своему заведенію, показывалъ мн чудеса своего искусства и при этомъ глубоко издвался надъ Гарибальди и надъ всми революціонерами.
— Вотъ, говорилъ онъ, — вс штуцера покупаютъ, пушки да мортиры, а я моимъ изобртеніемъ освобожу родъ человческій отъ всхъ его бдъ. Издатели тснятъ автора, умный человкъ ничего написать не можетъ, потому что не иметъ возможности издать свой трудъ. Я каждому дамъ въ руки за дешевую цну свой печатный приборъ. Мысль перестанетъ быть тайной, человческій голосъ станетъ слышаться, рухнетъ все старое, и настанетъ эра свободы и счастья.
— Но послушайте же, маіоръ, сказалъ я ему, — какъ вамъ не стыдно, что вы въ такое горячее время до сихъ поръ не обнародовали своего открытія?
— Помилуйте, отвчалъ онъ мн, — у меня пропасть привилегій есть.— И онъ мн показалъ свои привилегіи.
— Такъ зачмъ же дло стало?
— А затмъ стало дло, что живетъ здсь одинъ шельма, каналья механикъ, который портитъ всякую работу. Только что я сдлаю одно усовершенствованіе, нтъ, этотъ разбойникъ сейчасъ подмтитъ его, найдетъ въ немъ недостатокъ и улучшаетъ.
— Кто жь это, маіоръ?
— Это я самъ. Я не могу остановиться на своихъ усовершенствованіяхъ.
Итакъ, повторяю, наборщики могутъ спать спокойно: англійская компанія терпитъ, даетъ деньги, маіоръ занимаетъ цлый домъ, металлъ плавится, буквы отливаются, снова бросаются въ печку, механики работаютъ подъ его надзоромъ, длаютъ опыты, опыты и опыты, но колоссальное изобртеніе, покуда старикъ маіоръ живъ, на свт едва ли появится. А изобртеніе такъ просто, что когда я стоялъ предъ его кассами и видлъ, какъ быстро набиралась строчка за строчкой, мн становилось досадно на самого себя, — какъ было впередъ не догадаться, что надо длать такъ, а не иначе? Это такъ просто, какъ просто все геніальное. И вотъ этотъ-то удивительный человкъ, ни съ того ни съ сего, взялъ да и сдлался членомъ общества польскихъ соціалистовъ и слъ за одинъ предсдательскій столъ съ полковникомъ Оберскимъ, съ фельдфебелемъ Журавскимъ и съ почтовымъ чиновникомъ Абихтомъ. Что его толкнуло? Толкнуло то самое лихорадочное безпокойство, которымъ отличаются вс эмигранты, — жажда политической дятельности, желаніе играть роль оскорбленныхъ аристократами или демократами, скука, изгнаніе изъ отечества….
Онъ сидлъ, предлагалъ какіе-то проекты, что-то такое толковалъ, кого-то въ чемъ-то обличалъ, отводилъ душу, а политическаго дла, разумется, не длалъ. Шестидесятипятилтній старикъ шалилъ, и шалилъ если не невинно, то, по крайней мр, безвредно. Затмъ къ членамъ общества польскихъ соціалистовъ примыкали еще личности: какой-то поручикъ Кринскій, у котораго жилъ полковникъ Оборскій. Объ этомъ Кринскомъ я могу сказать только то, что онъ поступилъ все-таки не глупо. Сдлавшись поручикомъ въ Венгерскую кампанію 1848 г., онъ побывалъ въ Америк и весьма благоразумно преобразился въ сапожника. Сапоги шилъ онъ хорошо, завелъ подмастерьевъ, оказался человкомъ дловымъ, и жилъ если не богато, то и не бдно, такъ что старику полковнику Оборскому былъ въ состояніи дать комнатку у себя въ дом и кусокъ ростбифу за обдомъ. Кринскій былъ тоже обиженъ, тоже протестовалъ, и тоже попалъ въ кружокъ этихъ лондонскихъ соціалистовъ, но къ чести его надо сказать, что онъ являлся туда скоре по призыву чмъ по доброй вод, являлся туда потому, что отставать отъ своихъ не приходится. Затмъ были еще въ обществ польскихъ соціалистовъ два-три бглые солдатика, какой-то старый Полякъ, прачка заходила туда, — дескать, съ полковниками, съ маіорами и съ поручиками знаемся,— еще кто-то, а Абихтъ всмъ крутилъ, вертлъ и собиралъ подати въ пользу Польши.
Въ то время когда мы познакомились съ Абихтомъ, я глубоко вровалъ въ политическую дятельность, и мн было лестно войти въ какой-нибудь политическій кружокъ, но прежде чмъ войти въ политическій кружокъ, я имлъ на столько скептицизма, что желалъ съ этимъ кружкомъ познакомиться. Первое мое знакомство съ ними со всми произошло на бал, данномъ Абихтомъ на деньги, собранныя складчиной отъ польскихъ соціалистовъ. Нанята была какая-то зала, я явился въ полномъ облаченіи, и оказалось, что я нахожусь въ обществ бывшихъ солдатъ, какихъ-то прачекъ и кухарокъ изъ Полекъ, изъ Ирландокъ, изъ Англичанокъ, а мой другъ и пріятель Абихтъ ходилъ, глубокомысленно поправлялъ очки и сообщалъ мн, что надобно имть дло съ настоящею демократіей, что, можетъ-быть, грубость ихъ до нкоторой степени непріятна для человка, вращающагося въ высшемъ (?) обществ, но что интересы дла того требуютъ. Я согласился, и волей-неволей очутился въ какой-то задней комнатк, гд, покуда гремла музыка въ большой зал, сидли за кружками пива полковникъ Оборскій, маіоръ Беньёвскій и фельдфебель Журавскій. Весь вечеръ я провелъ съ ними. Что длалъ Абихтъ, танцовалъ ли онъ или не танцовалъ, я не знаю, но убжденъ, что онъ танцовалъ во имя принципа, для того чтобы заявить себя демократомъ, соціалистомъ, для того чтобъ его знали, для того чтобы пріобрсти вліяніе на партію. Маіоръ Беньёвскій, съ которымъ мы тогда чуть не въ первый разъ познакомились, высокій, толстый старикъ, въ черномъ парик, въ неизмнно бломъ парусинномъ жилет и въ черномъ сюртук или фрак, съ перстнями на пальцахъ, атаковалъ меня, бывшаго Петербуржца, разспросами объ его старыхъ петербургскихъ знакомыхъ.
— Скажите, пожалуста, допрашивалъ меня старикъ, — не знали ли вы въ Петербург Семена Андреевича Быкова?
— Нтъ, не знавалъ.
— Экая жалость! Это былъ такой славный малый! Когда нашъ полкъ стоялъ въ Могилев, мы съ нимъ не разъ кутили. Тогда онъ былъ, въ 28-мъ году, прапорщикомъ. Годъ тому назадъ я былъ въ Париж, гляжу — по Boulevard de Sevastopol идетъ онъ. Я на него поглядлъ, онъ меня не узналъ. Этакій славный малый былъ, а теперь генеральская наружность у него. Эхъ, какъ жалко что вы его не знали! А не знали ли вы моего хорошаго товарища Щеголева? Славный былъ малый, лихой былъ такой парень, повса. Теперь онъ, должно-быть, или полковникъ, или генералъ. Не знавали?
— Нтъ, не знавалъ.
— Эхъ, жалко! А знали ли вы въ Петербург Штрауса? Штраусъ служилъ тогда въ главномъ штаб. Это, должно-быть, было въ 25-мъ году. Что онъ теперь длаетъ? Какъ бы теперь узнать? Вотъ былъ парень-то: цлыя ночи просиживалъ за картами… а дуэль у него была, можетъ-быть слыхали, съ Казаковскимъ? Гд онъ теперь? Ахъ, какъ бы мн хотлось видть старыхъ пріятелей! Такой былъ блокурый! Не знаете его?
— Нтъ, не звалъ.
— Ну такъ, стало-быть, ршилъ Беньёвскій, — вы не вращались въ петербургскомъ обществ.
— Нтъ, маіоръ, признаюсь, не вращался.
Гд жь, въ самомъ дл, было мн, человку родившемуся въ 35-мъ году, вращаться въ обществ людей, которые за десять лтъ до моего рожденія ужь были поручиками, выходили на дуэль и играли въ карты?
Эмиграція, особенно старая эмиграція, отличается тмъ, что для нея, какъ для Бурбоновъ, времени какъ бы не существовало. Не разъ слыхалъ я отъ стариковъ польскихъ эмигрантовъ вопросы, что подлываютъ прапорщики двадцатыхъ годовъ и коллежскіе регистраторы десятыхъ годовъ. Мое невжество въ томъ куда подвались эти люди, ихъ старые пріятели, не разъ ставило меня въ чрезвычайно неловкое положеніе относительно этихъ стариковъ польской эмиграціи. Они, благодаря моему незнанію что длаютъ ихъ старые товарищи, заподазривали меня въ томъ, дйствительно ли я бывалъ въ Россіи.
Одинъ эмигрантъ, долго сидвшій въ какой-то крпости, разказывалъ мн, что номеръ объ номеръ съ нимъ сидлъ семидесятилтній старикъ, который, не столько за политическое дло сколько за собственную глупость, сумлъ провести почти всю свою жизнь въ каземат. По разказамъ сторожей и смотрителя, этотъ старикъ только о томъ и мечталъ, какъ его помилуютъ, какъ онъ выйдетъ изъ крпости, какъ онъ кутнетъ годикъ или два, потомъ остепенится, женится на красавиц съ приданымъ и заживетъ себ въ свое полное удовольствіе. Старики-эмигранты имютъ подобное воззрніе на свою родину. Имъ кажется, что кто тридцать лтъ тому назадъ имлъ вліяніе на дла, тотъ и до сихъ поръ сила и власть. Людямъ, долго не жившимъ на родин, все кажется, что старое живо, что кутила-мученикъ Федосевъ тмъ же кутилой-мученикомъ Федосевымъ и остался, и имъ не врится, что у этого кутилы-мученика на ше кресты, что онъ теперь отецъ семейства, директоръ департамента, и что у той Машеньки, за которою онъ ухаживалъ, ужь не цвты стоятъ на окн, а ‘съ наливками бутыли’.
Вслдъ затмъ я попалъ, опять-таки по приглашенію Абихта, на митингъ 29-го ноября. Этотъ митингъ былъ устроенъ лондонскими польскими соціалистами въ пику аристократамъ и демократамъ, которые имли обычай справлять этотъ день. О митинг было объявлено въ газетахъ. Явилась какіе-то публицисты, какіе-то стенографы, какіе-то корреспонденты и цлая масса польскихъ солдатиковъ, ремесленниковъ, всхъ этихъ униженныхъ и оскорбленныхъ аристократическою партіей. Наемъ залы и освщеніе, довольно блестящее, стоили не дешево. Польскіе соціалисты въ первый разъ явились предъ публикой и объявили торжественно, что они существуютъ какъ Польша либеральная, какъ Польша не шляхетная, какъ Польша народная, какъ Польша отрекшаяся отъ своихъ традицій, а въ подтвержденіе этого было поставлено знамя, на которомъ былъ нарисованъ косиньеръ. Въ рчахъ говорилось о надл хлопства землей, говорилось о безусловной свобод вроисповданія, говорилось даже о братств съ Русскими, о томъ что Польша и Россія могутъ-де быть двумя дружественными славянскими державами, спасающими славянскій міръ отъ Турокъ и Австрійцевъ, и пр. а пр. Какой-то бглый Еврей, занимавшійся въ Лондон издліемъ тросточекъ, взошелъ на эстраду, на которой, за президентскимъ столомъ, засдали полковникъ Оборскій, маіоръ Беньёвскій, фельдфебель Журавскій и Абихтъ, а объявилъ, что онъ, какъ Полякъ по родин, заявляетъ предъ цлымъ міромъ, что въ паденіи Польши онъ никого обвинить не можетъ, кром самихъ Поляковъ.
— Зачмъ, говорилъ онъ, — Поляки до такой степени недогадливы, что не пользуются тми національными силами, которыя есть въ нашемъ святомъ и угнетенномъ отечеств? Нсколько милліоновъ насъ, исповдующихъ Моисеевъ законъ, живутъ въ Польш, а Польша во дни своей свободы насъ притсняли, притсняли насъ также во дни своего рабства. Если-бы съ нами, съ гражданами Польши Моисеева закона, Поляки поступали по-человчески, разв наша молодежь, полная таланта, дятельная, патріотическая, не взяла бы ружья въ руки и не пошла бы освобождать наше общее отечество отъ Московитовъ? Насъ, послдователей Моисеева закона, Поляки оскорбляютъ, съ насъ, какъ со скота, берется пошлина за въздъ въ городъ, насъ отталкиваютъ Поляки отъ народнаго дла, отъ дла общаго имъ и вамъ, и кто же виноватъ, что Поляки теряютъ сотни тысячъ воиновъ, которые сумли бы отстоять наше общее отечество противъ варварства казаковъ и Московитовъ?
Все аплодировало. Газъ колебался отъ рукоплесканій. Маіоръ Беньёвскій говорилъ рчь, полковникъ Оборскій тоже что-то такое шамшилъ, Абихтъ, поправляя очки, произнесъ горячее слово о братств народовъ, объ интересахъ цивилизаціи, о равенств, о свобод, и наконецъ на эстраду былъ вызванъ я. Это случилось такимъ образомъ: Абихтъ вдругъ всталъ и заявилъ:
— Ladies and genlemen (рчи говорились по-англійски), между нами находится одинъ кровный Русскій, который сочувствуетъ нашему святому длу и который оставилъ свое отечество изъ негодованія на варварство русскаго правительства. Ladies and genlemen! Мы попросимъ его сказать свое мнніе. Mister Kelsieff, pray, to come here and declare your noble opinions abont our canse..
Въ то время я дйствительно искренне сочувствовалъ польскому длу, и заявить ‘предъ лицомъ человчества’ свое мнніе мн казалось дломъ честнымъ. Какъ я выше сказалъ, я краснлъ предъ Поляками за наше варварство въ отношеніи къ нимъ, и вовсе не приготовленный къ рчи, я всталъ и взошелъ на эстраду. Мн казалось тогда, что отказаться отъ подобнаго заявленія было бы подло. Я явился на митингъ одтый запросто, въ какомъ-то пиджак, такъ что счелъ за лучшее не снимать съ себя своего пальто-регланъ, сталъ предъ публикой, и заикаясь, конфузясь, произнесъ что-то въ род слдующаго:
— Ladies and genlemen! Поврьте мн, какъ кровному Русскому, что у насъ у Русскихъ лежитъ на совсти раздлъ Польши, что необходимость держать войска въ Польш насъ разоряетъ, и что мы, истинные русскіе патріоты, лучшаго ничего не желаемъ, какъ освободиться отъ Поляковъ. Все что говорилось до сихъ поръ на митинг, говорилось объ освобожденіи Польши отъ насъ, между тмъ какъ не Полякамъ отъ васъ надо освободиться, а намъ отъ Поляковъ. Со временъ Петра Великаго, когда мы завоевали Польшу, наши финансы гибнутъ, наши національныя силы страдаютъ, и мы стоимъ въ фальшивомъ положеніи предъ образованнымъ міромъ. Ladies and genlemen! Больше мн сказать вамъ нечего.
Я поклонился и сошелъ съ эстрады. Тутъ только я припомнилъ, что такое я сказалъ, объявивъ, что Польша завоевана нами при Петр Великомъ. Человку, не привыкшему говорить предъ публикой, ошибиться такъ легко, какъ легче быть не можетъ, и счастье мое, что мои слушатели сами не знали когда произошелъ раздлъ Польши, при Петр Великомъ, Анн, Елизавет пли Екатерин. На мое утшенье на другой день я прочелъ въ Morning Cronicle свою рчь и заявленіе, что ‘знаменитый русскій революціонеръ, литераторъ, ученый и поэтъ, М. Kelsieff, произнесъ благородное слово за Польшу такого-то содержавія, и что рчь его была покрыта аплодисментами всхъ друзей свободы’ и т. д. и т. д., а Петръ Великій такъ и остался завоевателемъ Польши. Этотъ нелпый случай со мной, о которомъ я такъ откровенно докладываю моимъ читателямъ, кажется, можетъ характеризовать какъ производятся подобныя дла, и какъ легко заслужитъ себ репутацію знаменитаго ученаго, литератора, поэта и революціонера. То что я сдлалъ отчасти по своего рода долгу службы, отчасти изъ вжливости, доставило мн между польскими соціалистами репутацію какого-то политическаго дятеля и навлекло на меня нерасположеніе какъ демократической, такъ и аристократической польской партіи, за то что я произнесъ подобную великолпную рчь у соціалистовъ, а не приберегъ ее для какого-нибудь митинга аристократовъ или демократовъ.
Но несмотря на вс мои подобнаго рода успхи между польскими соціалистами, я все-таки членомъ польскаго соціалистскаго общества не сдлался. Абихтъ хвастался мн, что собралъ капиталъ на соціальный переворотъ въ Польш, — цлыхъ пять ф. ст., то-есть боле тридцати рублей сер. Полковникъ Оборскій пожертвовадъ фунтъ, маіоръ Беньёвскій пожертвовалъ фунтъ, фельдфебель пожертвовалъ фунтъ, а остальные два фунта были собраны по шиллингамъ. Я все-таки не приставалъ къ соціалистамъ-Полякамъ и не принималъ ни малйшаго участія въ ихъ длахъ, потому что и тогда уже меня сильно поражала фальшь въ ихъ отношеніяхъ къ другимъ польскимъ партіямъ. Они не Польши хотли, а выигрыша своей партіи, имъ не отчизна была дорога, а дорого было то, что мы сдлаемъ, а не Мрославскій и не Чарторыйскіе. Къ тому же, при всемъ моемъ тогдашнемъ невжеств въ эмигрантскихъ длахъ, я не могъ не понимать, что на полковник и старик маіор далеко ухать нельзя, и что польскаго дла ни какъ не вывезутъ польскіе мастеровые и фабриканты тросточекъ. Это было однимъ изъ моихъ первыхъ разочарованій въ способностяхъ и силахъ какой бы то ни было эмиграціи.
Абихтъ постоянно твердилъ мн, что у польскихъ лондонскихъ соціалистовъ связи огромныя.
— Видите ли, говорилъ онъ, — само собою разумется, все это простонародье, но намъ именно простонародье и нужно. Вотъ у этой прачки, которую я вамъ тогда на бал показывалъ, есть около Сувалокъ дядя, столяръ, который пользуется тамъ огромнымъ уваженіемъ. У этого бглаго солдата братъ есть близко Ломжи, богатый мужикъ, большой патріотъ. У Журавскаго есть племянникъ въ Варшав, перчаточникъ, который иметъ огромное вліяніе на своихъ товарищей, такъ что если мы отсюда, изъ Лондона, пошлемъ имъ письма, а еще лучше прокламаціи, то дло соціализма въ Польш будетъ сдлано. Народъ надо поднять, а нашъ народъ, какъ вы совершенно справедливо говорите, до сихъ поръ былъ забитъ шляхтой. Надо начинать снизу, сначала, со свжихъ соковъ народа.
Когда Абихтъ это говорилъ, онъ принималъ таинственный видъ, угрюмо поправлялъ очки и, казалось, будто ршалъ судьбы Польши и судьбы прогресса, и все это было совершенно искренно.
Но вдругъ произошелъ слдующаго рода скандалъ. Изъ прусскихъ газетъ оказалось, что въ Лондон существуетъ польское революціонное соціалистское общество, которое изволитъ посылать возмутительныя письма въ Познань. Дло объ этомъ поднялъ въ берлинскомъ сейм депутатъ г. Неголевскій, обвиняя прусскую полицію въ томъ, что она сама подстрекаетъ познанскихъ Поляковъ къ заговорамъ.
‘Какая-то сволочь изъ Поляковъ, говорилъ г. Неголевскій, проживающая въ Лондон, изволила оттуда посылать прокламаціи и письма къ намъ въ Познань. Въ Лондон, благодаря англійскому гостепріимству, укрывается все презрнное и ничтожное, польскіе помои находятъ тамъ пріютъ. Эти помои имли дерзость писать къ жителямъ нашего края возмутительныя письма и посылать имъ прокламаціи, въ которыхъ жители вашего края приглашались къ возстанію противъ его величества нашего короля. Эти письма до нашихъ гражданъ не дошли, а были распечатаны нашею прусскою полиціей, которая, вмсто того чтобы не обращать на нихъ вниманія, какъ и слдовало бы сдлать, изволила отвчать этимъ эмигрантамъ, войти съ ними въ заговоръ, для того чтобы развдать ихъ тайныя намренія, такъ что лондонскіе эмигранты, какой-то Абихтъ, какой-то фельдфебелъ Журавскій, какой-то полковникъ Оборскій и какой-то маіоръ Беньёвскій изволили переписываться съ нашею прусскою полиціей о томъ какъ возстановить Польшу во имя соціализма. Люди, которые посылаютъ по почт подобныя письма къ разнымъ сапожникамъ, крестьянамъ и мелкамъ чиновникамъ, уже сами по себ уваженія не заслуживаютъ, потому что эти мелкіе ремесленники и мелкіе чиновники никакого вліянія въ кра не имютъ и никакой инсуррекціи произвести не могутъ. Наша прусская полиція сыграла при этомъ роль весьма некрасивую, и я покорнйше прошу многоуважаемую палату заявить свое мнніе о подобнаго рода поступк нашей полиціи, и прошу именно потому, что эти несчастные — одни арестованы, а другіе находятся подъ надзоромъ. Сволочь, проживающая въ Лондон, почему-то считала этихъ людей своими агентами. Они ршительно ни въ чемъ не виноваты, разв только въ родств съ лондонскою сволочью или въ старомъ знакомств съ нею.’
Берлинская палата депутатовъ смекнула въ чемъ дло, дала полиціи подобающій нагоняй, какого-то полицеймейстера гд-то заставили подать въ отставку, квартальныхъ, которые переписывались съ лондонскими соціалистами, уволили отъ службы, но скандалъ вышелъ такой, что нсколько мсяцевъ сряду ни полковникъ Оборскій, ни фельдфебелъ Журавскій, ни маіоръ Беньёвскій, ни мой другъ Абихтъ никуда носа не показывали.
Какъ я выше сказалъ, Абихтъ былъ наборщикомъ въ русской типографіи, былъ наборщикомъ потому, что въ Лондон дйствительно трудно найти средства существованія. Въ этой типографіи бывали даже русскіе аристократы по происхожденію. Въ Лондон, для того чтобъ имть кусокъ хлба, надо имть связи, надо имть то, что Англичане называютъ reference, а reference достается въ Англіи съ великимъ трудомъ, такъ что званіе наборщика для Абихта было званіемъ вовсе не унизительнымъ. Десятки тысячъ Поляковъ рады были бы сдлаться наборщиками, если-бы кто-нибудь пустилъ ихъ въ свою типографію. Но скандалъ съ прусскою полиціей и презрительный отзывъ о лондонскихъ польскихъ эмигрантахъ г. Неголевскаго сдлали то, что Абихту пришлось въ Лондон солоно. Онъ разомъ свалился съ высоты своего величія, какъ скоро оказалось, что въ то самое время когда онъ заврялъ всхъ что длаетъ дло, онъ переписывался съ прусскою полиціей и былъ проведенъ какъ школьникъ. Нуженъ былъ исходъ, и исходъ нашелся только въ томъ чтобы покинуть Лондонъ и перебраться на континентъ.
У Абихта былъ пріятель Англичанинъ, наборщикъ въ одной лондонской типографіи. Абихтъ уговорилъ его достать ему по дружб англійскій паспортъ на англійское имя, распростился съ нами и ухалъ въ Парижъ.
Прошло что-то съ полгода, мы объ Абихт и забыли, какъ вдругъ въ одинъ прекрасный вечеръ отворяются двери моего кабинета, и я вижу предъ собой это длинное лицо, высокій лобъ и стальные очки.
— Абихтъ! Какими судьбами?
— Прямо изъ Парижа, отвчаетъ онъ мн — пріхалъ сюда чтобы покончить нкоторыя дла.
И онъ говорилъ ‘нкоторыя дла’ такъ таинственно, что я не счелъ себя въ прав разспрашивать его какого рода длами онъ занимается.
— Что жь вы длаете въ Париж, батюшка мой?
— Въ типографіи въ одной работаю. Знаете, если ужь судьба поставила меня наборщикомъ, то надо ей покориться и заниматься наборомъ. Другаго исхода еще покуда нтъ, но я сошелся между дломъ съ Мрославскимъ.
— Э, это дло доброе: Мрославскій, предводитель демократовъ, по тмъ свдніямъ какія я о немъ имю, человкъ, должно-быть, не совсмъ глупый.
— Да, онъ не глупъ, но недостаточно развитъ. Я у него теперь почти секретарь и развиваю его. Знаете, это человкъ съ именемъ, человкъ пользующійся между Поляками нкоторымъ уваженіемъ, и которымъ пренебрегать не слдуетъ. только, къ несчастью, онъ не понимаетъ вопросовъ. Я стараюсь его развить и, по всей вроятности, успваю въ этомъ.
— Молодецъ вы, Абихтъ, а вы надетесь, что успете?
— Само собою разумется. Онъ генералъ и хотя, по моему мннію, больше теоретикъ чмъ практикъ, однако надо имъ воспользоваться. Онъ иметъ имя, а у меня имени нтъ, поэтому пускай онъ будетъ орудіемъ въ моихъ рукахъ. Согласитесь съ тмъ, что для дла нужны тоже и военные, а военные съ именемъ, за которыми пойдетъ масса, люди весьма полезные. Надо ихъ эксплуатировать. Я развиваю его, и онъ человкъ неглупый, начинаетъ кое-что понимать.
Тогда я Мрославскаго еще не видалъ, но мн странно казалось, чтобы нашъ Абихтъ могъ имть на него вліяніе. Познакомился я съ нимъ что-то черезъ полгода, въ Париж, при слдующихъ, довольно комичныхъ обстоятельствахъ. Былъ у меня знакомый, одинъ нмецкій соціалистъ, который хотлъ польскій вопросъ изъ національнаго, обратить въ соціалистическій. Съ этимъ господиномъ встртились мы въ Париж, и онъ съ первыхъ словъ заявилъ мн, что знакомъ съ Мрославскимъ и старается имть на него вліяніе. Приглашеніе създить къ Мрославскому и потолковать съ нимъ — вещь такая, отъ которой отказаться мудрено. Мы сли въ фіакръ и отправились къ этомъ знаменитому полководцу, который везд былъ битъ, везд терялъ свое дло, а про котораго Поляка поумне говорятъ:’Отдай ему Польшу даромъ — онъ ея не возьметъ, ему нужна Польша взятая съ боя, ему не Польша дорога, а дороги побды.’ Странная участь этого человка, исполненная не то что комизма, не то что трагизма, а Богъ знаетъ чего. Разбитый въ Познани въ 1846 г., освобожденный берлинскою чернью въ 1848 г., Мрославскій былъ битъ въ Италіи и былъ разбитъ въ Польш. Единственное оправданіе, къ которому онъ тогда прибгалъ и, по всей вроятности, и теперь прибгаетъ, состоитъ въ томъ, что онъ великій тактикъ и стратегикъ, что съ дрянными инсуррекціонными войсками ничего нельзя подлать, что онъ стоитъ слишкомъ высоко чтобы предводительствовать инсургентами, и что вс его неудачи происходятъ именно отъ неповиновенія его подчиненныхъ. Онъ пишетъ курсы тактики и стратегики, невроятныя статистики Польши, считаетъ себя если не лучшимъ, то единственнымъ польскимъ генераломъ и все-таки дла никакого не длаетъ. Ставъ во глав демократической партіи, Мрославскій, гордый своими тактическими и стратегическими свдніями, ровно ничего для польской эмиграціи не сдлалъ. Онъ утопаетъ въ самодовольствіи и принимаетъ на себя роль глубокомысленнаго политическаго дятеля, который больше понимаетъ чмъ высказываетъ и больше длаетъ чмъ говоритъ.
Когда нмецкій соціалистъ пригласилъ меня къ Мрославскому, я не отказался и похалъ изъ любопытства. Мрославскій, человкъ небогатый, жилъ въ одной изъ тхъ крохотныхъ улицъ, которыя только въ Париж называются улицами. Мы поднялась чуть ли не въ четвертый этажъ. Крохотная квартирка генерала состояла изъ гостиной, кабинета, спальни и двухъ или трехъ чуланчиковъ. Жилъ онъ одиноко, а вообще обстановка его роскошью не отличалась. Кабинетъ его, въ который насъ ввели, былъ весь заваленъ книгами, исторіями всевозможныхъ войнъ, курсами тактики, стратегики, артиллеріи, фортификаціи и статистиками Польскаго государства, изъ которыхъ онъ почерпалъ доказательства о томъ, что Кіевъ городъ польскій, что Смоленскъ польскій городъ, что Одесса по праву принадлежитъ Польш, и что Рига и Митава суть не что иное какъ польскіе порты. Мы сли около его стола. Генералъ былъ тогда человкъ лтъ подъ сорокъ, довольно красивый собой, съ нервознымъ лицомъ, съ длинною русою бородой, холодный и спокойный, какъ вс польскіе демократы. Я говорилъ съ нимъ мало, предоставивъ моему товарищу, нмецкому соціалисту, хлопоты по объясненію съ его превосходительствомъ. Нмецкій соціалистъ толковалъ его превосходительству о томъ, что въ сущности всякая національность и всякіе національные вопросы — вздоръ и чепуха, что историческое право не иметъ человческаго смысла, что Польша не по праву можетъ имть самостоятельность, а потому что въ ней хранятся зародыши великихъ соціальныхъ реформъ, говорилъ о равенств, прав на землю и т. д. Блдный генералъ курилъ сигару и выслушивалъ все это внимательно, взвшивая и соображая вопросъ.
— Послушайте, сказалъ онъ моему Нмцу, когда краснорчіе этого Нмца совершенно истощилось, — неужели вы думаете, что я этого ничего не зналъ и этимъ вопросамъ не сочувствую? Само собою разумется, этотъ вопросъ мн вовсе не чуждый. Все то что вы говорите, мн боле чмъ извстно, и поврьте мн, за этимъ самымъ столомъ я много думалъ о вопрос равенства и точно такъ же, какъ вы, историческаго права не уважаю.
Это говорилъ Мрославскій, написавшій нелпую французскую книгу о границахъ Польши!
— Я вамъ вотъ что скажу, продолжалъ онъ:— вс принципы соціализма, коммунизма — принципы святые. Предъ ними историческое право блднетъ. Это наши господа изъ htel Lambert {Htel Lambert — зданіе, купленное Адімомъ Чарторыйскимъ, въ немъ живетъ генералъ Замойскій и пом 123,щаются архивъ и библіотека польской эмиграціи. Htel Lambert стоитъ очень недалеко отъ Notre-Dame de Paris, на берегу Сены.} основываются на нихъ. Подобной нелпости я не могу не отрицать. Я соціалистъ и демократъ во глубин души, но, извините меня, господа, я не врю въ пропаганду. Пропагандой ничего сдлать нельзя. Чтобы провести соціалистскіе принципы надо другое. Когда я буду на кон, сзади меня батареи, и около стременъ моихъ будутъ вертться польскіе магнаты, которые по моему мановенію будутъ исполнять все что я приказываю, тогда только можно будетъ произвести желаемый вами переворотъ. Когда я буду на кон, и у стременъ моихъ, согнувшись, станутъ польскіе магнаты, тогда дло демократіи и соціализма будетъ выиграно. Что ваша пропаганда? что ваша литература? Вздоръ и пустяки. Предъ пушками только пушки могутъ сдлать переворотъ. Постойте, господа, придетъ время, когда я буду на кон, и стремена мн станутъ подавать польскіе магнаты, тогда вы увидите что я сдлаю. Всякая пропаганда — шалость, всякая такъ-называемая политическая дятельность — трата времени. Но когда я буду на кон, сзади меня штыки, у стременъ моихъ польская магнатерія, тогда любой принципъ можно будетъ ввести въ практику. Публицистика ничего не возьметъ. Пуля и ядра сдлаютъ больше. Подождите, придетъ время, когда я буду на кон, сзади меня штыки, около меня артиллерійскія бригады, и эта поганая аристократія станетъ юлить около моихъ стременъ. Я вамъ покажу, понимаю ли я соціальные вопросы, и т. д. и т. д.
Читатель будетъ имть полное право подумать, что я клевещу, что я пародирую манеры и мннія знаменитаго генерала, искренно желающаго благоденствія рода человческаго, но другаго я отъ него ничего не слыхалъ,— и на этого-то человка мой другъ и пріятель Абихтъ хотлъ имть вліяніе!
— Абихтъ, сказалъ я ему, когда онъ сидлъ у меня въ кабинет,— да какъ же вы, батюшка мой, живете въ Париж съ англійскимъ паспортомъ, когда въ васъ ровно ничего англійскаго нтъ? Какъ Полякъ, вы можете получить отъ французскаго правительства видъ на жительство, и никто васъ не тронетъ. Что за нужда вамъ вводить французское правительство и самого себя въ хлопоты?
— Я посвятилъ себя, отвчалъ Абихтъ, — соціальному вопросу и длу освобожденія Польши для соціализма. Поэтому считаю, что мн выгодне жить въ Париж инкогнито чмъ заявлять всмъ и каждому что я Полякъ.
— Да разв вы можете скрыть что вы Полякъ?
— А само собою разумется, я себя выдаю за Англичанина.
— Да вдь у васъ произношеніе не англійское?
— Это ничего не значитъ: Французы вообще иностранныхъ языковъ не знаютъ, и я прибгаю къ помощи ихъ убжденія будто вс Англичане чудаки. Мой привратникъ совершенно убжденъ, что я Англичанинъ, потому что я говорю весьма плохо по-французски и нарочно чудачу. Вотъ, напримръ, на прошлой недл я удралъ надъ нимъ такую штуку, что онъ присягнетъ въ томъ что я Англичанинъ. Приводитъ ко мн прачку, пожилую, очень порядочную, по всей вроятности, но пожилую. Я вызываю его и говорю, что я поставилъ себ за правило жизни, чтобы мн стирали блье женщины молоденькія и красивыя, и что отъ этого правила я отродясь не отступалъ. Привратникъ сказалъ мн, что эта прачка стираетъ великолпно, и стирала она, спору нтъ, дйствительно очень хорошо. Но мн надо было прикинуться Англичаниномъ. ‘Нтъ, сказалъ я ему,— я хочу, чтобы блье мое стирали молоденькія женщины, Потрудитесь найти мн молоденькую женщину.’ Привратникъ пожалъ плечами, счелъ меня за англійскаго чудака, ушелъ, и теперь у меня прачка, Богъ ее знаетъ кто такая, но очень молоденькая. Будьте покойны, я умю себя маскировать.
Я посмотрлъ на Абпхта и ничего ему не отвчалъ. Подобный способъ заявить себя чудакомъ-Англичаниномъ даже во Франціи ни къ чему привести не можетъ. Для того чтобы быть Англичаниномъ въ глазахъ Француза, надо прежде всего говорить по-французски съ англійскимъ произношеніемъ, что для Абихта было, разумется, невозможно, такъ какъ онъ говорилъ по-французски и по-англійски съ польско-русскимъ акцентомъ. Мы провели съ нимъ вечеръ, провели довольно пріятно: стараго знакомаго встртить всегда пріятно. На другой день я узналъ, что онъ здилъ въ Лондонъ со спеціальною цлью составить въ западной Европ демократическо-соціальный заговоръ, въ который хотлъ втянутъ Мадзини, Герцена, и чуть ли не Кошута, пользуясь своимъ мнимымъ вліяніемъ на Мрославскаго. Разумется, никто за нимъ не пошелъ, во-первыхъ, потому что подобный заговоръ нелпость, а во-вторыхъ, потому что за Абихтомъ едва ли кто послдуетъ.
Абахтъ погибъ въ скоромъ времена. Во время повстанія онъ очутился въ Польш, и его захватили, когда онъ халъ на телжк, въ которой нашлись орсиніевскія бомбы и какія-то стклянки съ ядами. Его арестовали и приговорили къ смерти. Онъ былъ казненъ вмст съ какимъ-то другимъ полякомъ, который плакалъ и блднлъ предъ вислицей. Абихтъ, какъ только надли на него петлю, самъ спрыгнулъ съ подставки: словомъ, не измнилъ своему твердому и ршительному характеру.
За что погибъ этотъ человкъ, за что напросился онъ на гибель?