В.В. Розанов
В.В. Розанов
Эллинизм
Эллинизм
Эллинизм, Розанов Василий Васильевич, Год: 1901
Время на прочтение: 9 минут(ы)
Я кончил пересматривать атлас древних греческих монет, выписанный мною из Афин. Какие сокровища красоты, изящества, уменья все сделать! И во главе всего какой прекрасный человек этот древний грек. В самом деле ведь удивительно, почему ни современный грек, ни кто-либо из современных европейцев не дает и приблизительного подобия древнеэллинскому лицу, древнеэл линек ой голове, древнеэллинской фигуре. Я в особенности остановился на сицилийских монетах IV — V вв. до Р. X. Как они умели убрать волосы, какая постановка лба, линия носа, какое сложение губ!
Да ведь он умер, этот древний человек, он невоскресим и, в сущности, непонятен и неразгадываем для нас — вот чего не хотят понять наши близорукие классики. Они вносят в класс труп и свои измышления об этом трупе, едва ли не произвольные! Древний эллин, древний эллин! Он ведь течет из язычества, с тою же строгостью, с тою же неумолимостью, с тою же последовательностью, как европеец вытекает весь из христианства. Чего же хотят эти христиане, хватающиеся за полы эллинского хитона? Сказать ли им всю полную правду? Они затрепещут, но я все-таки ее выговорю: отрекитесь от Христа, и тогда вы поймете эллинизм, начнете научаться от эллинизма.
На это решился Гёте, ‘великий язычник’, как его называли современники. Я вспомнил из одного его письма, написанного из Италии: ‘Тут был христианский древний храм, мне предложили войти, но я не пошел’. И он написал это с отвращением. К христианству он чувствовал прямо отвращение, и он этого не скрывал, хоть этим и не хвастался. ‘Курьез о Троице я никогда не мог понять’, — записал его выражение Эккерман в своих ‘Разговорах’. Зато он написал ‘Ифигению’. Тайна его ‘Фауста’ есть скрытое отречение от христианства — вот чего никто не хочет понять, от этого 2-я его часть, ‘загробная’, начинается с Элены-троянки, появляется Олимп, ‘великие матери’ — эти иносказания древних Астарт, которые все закляты крестом Иисуса. Гёте пошатнул в своем сердце крест — и под ним, в могиле, увидел древний мир, его прельстивший, его восхитивший. Вот где последовательность, вот где логика. Что же лопочут о классицизме русские простачки, мирно идущие ко всенощной, в воскресенье играющие в винт, а в понедельник преподающие греческий язык в VII классе. Да они и не нюхали классицизма. Они просто не понимают, о чем говорят, а ратуют не за эллинизм, а за оклад своего жалованья.
Эллинизм есть поклонение плоти, христианство — духу. Я сказал ‘поклонение’, но это — не в значении, что они служили своим страстям (вовсе нет), а в том, что посредством изгиба мысли, для нас уже недоступного, они довели плоть свою до прозрачности, до просветления и, наконец, до религиозного экстаза и ей же экстатично поклонились. Как вы этого достигнете, имея заповедь: ‘Блаженны нищие?’ У христиан лица ‘нищенские’, у них — нищенская плоть. Поверьте, это не случайность. Наши отцы по духу — Василий Блаженный, св. Сергий Радонежский. Отрекитесь от них и возьмите эллинизм. Не хотите? Ну тогда выпустите из рук древнеэллинское тряпье.
Поэтому мы только бегаем, суетимся и празднословим около классицизма. О нем говорят те, кто его вовсе не понимает. О нем говорят, в сущности, не христиане, не эллины, или о нем говорят ученые филологи. Разве нельзя быть синологом и переводить Конфуция, оставаясь русским чиновником и членом Академии Наук? Но это любительство, спорт, а спорт не есть образование и образующий душу элемент. Образование должно зиждиться на вере, на восторге, любви. Мальчик с 12 до 17 лет должен полюбить, и горячо полюбить, книжку, должен страстно в нее поверить, чтобы воспитаться на ней. Он должен о ней грезить ночью, она должна привидеться ему во сне. Не так ли? Так христиане и грезили Евангелием. Но эллины грезили ‘Илиадой’. О чем же русский мальчик должен грезить? Вы не хотите ему сказать: ‘брось Евангелие’, — и суете ‘Илиаду’. Но он должен выбрать. Древний мир выбирал, он заплакал перед Христом, он затосковал, он почуял, что идет вопрос о всем целокупном эллинизме. Что же из этого великого спора поняли наши педагоги? Ничего. Они, так сказать, нигилисты.
В Италии, около Бай, я осматривал почти в полном виде сохранившийся храм Венеры, в своем роде ‘великой Матери’, каких начал выводить Гёте во 2-й части ‘Фауста’. Так ведь и называли древние Venus-Genitrix [Венера-праматерь (лат.)], т.е. употребляли термин почти тот же, какой взял Гёте.
Конечно, мне было совершенно чуждо. Просто я не верил, что такое чудище вижу. Я стал тогда проводить по стенам ладонью. Стены как стены. Я отошел на расстояние. ‘Ведь возили же они кирпич на это!’ — подумал я, т. е. трудились, потели, на усталых рабочих спинах носили связанные веревкою кирпичи. А где труд, там и вера, т. е. их мужики и сенаторы в самом деле имели религиозную веру в… Venus-Genitrix! Вот вы и введите это в разум и сердце филолога. Да он треснет, голова его лопнет от усилий и не вместит мысли о молитве, о лобзании, о поклонении Veneri-Genitrici. Между тем он долбит ученикам: ‘Venus-Genitrix, Venus-Genitrix’. Что же это такое, его долбление? А вот я не верю в ведьм, а стал бы мужику или своему маленькому сыну рассказывать о ведьмах, то же есть и весь классицизм в устах наших филологов. Это — обман на одну треть, непонимание на другую треть, самообольщение, будто они что-нибудь, понимают, — на третью. Просто тут ничего нет, а уж более всего нет воспитания.
Так как классицизм основан на своего рода нигилизме учителя, то он порождает нигилистов в учениках. Я говорю не о политическом нигилизме, а о культурном. От этого из гимназии выходили и вечно (при классицизме) будут выходить неверы, культурные циники: ведьм для них не существует и Бога тоже не существует, да и вообще ничего не существует святого, достоверного, достопоклоняемого, а есть одно жалованье. Дивились десятилетия у нас, откуда такое явление. Да откуда же в мальчике взяться вере, когда единственная достоверность для него была — балл учителя, а то, за что ставился балл, было сказкою для учителя и для него: сказкою и неправдоподобием, фантомом.
Сами древние были прекрасны, выросши на непоколебимом доверии. Они верили в свою плоть, верили и хотели красоты, верили и молились Venus-Genetrix. Камень был под ногами, и сами они стояли прекрасным изваянием на этом камне. Хотя бы все вместе, как оказалось при Христе, и было иллюзией. Мы же отвратительны, душевно и физически, потому что никакого камня под нами нет, и ужасно то, что камень шатается под нами в школе и даже в пошатывании камня состоит самое образование. Эллины и римляне за такую школу просто распяли бы на кресте учителей: попробовали бы вместо Зевса и Venus-Genetrix учить их детей израильской истории и о Едином Боге. Но мы это делаем. Нужна дьявольская энергия, чтобы из школы не выходили при таком положении юноши без руля и без ветрил. Гёте — понятен. Древний эллин — понятен же. Понятен Василий Блаженный. Но что такое русский гимназист-классик — никому не понятно. Сами филологи ничего по этой части не умеют объяснить.
Беря голый реальный факт: ‘отечество’, факт ни партийный, ни христианский, ни эллинский, — мы и берем неоспоримый камень, на который можно стать, на который можно поставить ученика, ребенка, юношу. ‘Вот тебе — единобожие’. Да, единобожие (с маленькой буквы) не только факт религии, но и первая заповедь педагогики. Дайте поверить во что-нибудь ученику, дайте полюбить ему что-нибудь, и вы на веки вечные заложите твердыню в его сердце. На эту твердыню, пусть узенькую вначале, он будет камень за камнем накладывать дальнейшие сокровища, из книг, из практики жизни, из опыта: воздвигнется храм. Это только и нужно. В этом только и образование. Получится не эллин, получится хороший, здоровый русский человек, но по стезе воспитания истинно эллинской и в то же время истинно христианской, ибо и здесь и там прекрасный человек воспитывался на доверии к своей цивилизации, к факту своего времени, своей культуры.
Конечно, в путях воспитания мы становимся на новую почву, как нас и пугают противники, но эта почва есть непоколебимо-педагогическая и извечно педагогическая. Не было еще народа и не было несчастного юношества, кроме новоевропейского, которого первым утренним впечатлением было бы отрицание почвы, на которой растет его народ и отечество. Русские выбрали свежую почву и делают новый шаг в школе: но ведь и вся Европа, а не одна Россия истомилась этим культурным нигилизмом, ведь тоска по школе везде идет, в Германии, в Англии, во Франции, ибо везде совершенно ясно чувствуют, до какой степени невысок уровень так называемого ‘интеллигентного’ школьного человека, оторванного от почвы своей, от корней своих. О школе (классической) только кричат, а между тем ее продукт все ненавидят. Но по плоду познается корень. Хотите вы оздоровления человека — уничтожьте воспитывавшую его школу.
Человек свежий, человек, на корню стоящий, создал и вынес такие факты, как, напр., реформация, еще раньше он создал такое красивое явление, как рыцарство, — вся поэзия турниров и миннезингеров. Смешно спрашивать, неспособна ли к этому и сейчас Европа? С ее-то теперешней верой, с ее скептицизмом, с ее фаустовщиной, так похожей скорей на вагнеровщину (Вагнер — ученик Фауста). Да, вот объяснение: отвернувшись от христианства, Гёте из тоски своего сердца извлек Фауста, но он же показал в Вагнере, этом сухом ничтожестве, что будет с каждым, кто без сил Гёте вздумает повторить его сердечные и умственные эксперименты. Но поговорим об истории. Ни реформации, ни мощного государственного строя, ни изящных общественных явлений не может сотворить европеец этого века и даже этих последних веков именно в силу губительного действия его школы, этой бедной вагнеровской школы, ученой, иссушающей, эклектической, безверной. Что может сделать эта толпа выпущенных из гимназии учеников? Умереть за крест? Вы знаете, что она не сделает этого. Пойти за Зевсом и, может быть, начать Renaissance? Оставьте, все засмеются такому предположению. Она ничего не может сделать, потому что самые силы и какая бы то ни было энергия к порыву, к героизму, к подвигу в ней радикально подсечены. Это — полумертвый человек, труп с вытаращенными стеклянными глазами. ‘У, чудище, скройся!’
Древние христиане, так же как древние эллины, удивились бы нашему воспитанию, осудили бы наше воспитание, ужаснулись бы ему. ‘Как можно воспитывать человека вне родины его, и вне истории его, и вне его религии’, — сказали бы они. Мы, собственно, в школьном деле испытываем гипноз своего дела, невольное восхищение сапожника к несчастному сапогу, который он сшил. Америка — новая страна, не глупая вовсе, и не думает вводить классицизма, а мы едва отвыкнем от него, уже в следующем же поколении будем дивиться, каким образом воспитывали когда-то юношество на нем. Мы, собственно, с классической школой были глубоко и постоянно несчастны, но мы сроднились с этим несчастьем, и просто боимся выздороветь, потому что ‘это — не то!’.
Да, классическая боль — есть наша привычная боль, и только. ‘Оставьте меня так, как я лежу. Тут уже пролежни, и они срослись в коросту с простыней, не отнимайте меня от нее и не отнимайте ее от меня’, — говорит пациент качающему головой медику.
Сами классики не выступают с голосом и сейчас, несмотря на то что поставлено на карту все их существование, а главное — драгоценный для них кусок хлеба. Почему же они не говорят? Начали очень раздраженно проф. В. Модестов и кн. С. Трубецкой, но ничего не вышло. Выругались и ушли. Довода-то, доказательства-то у них нет. Отчего это? Гёте нашел бы довод, но он отрекся от Христа. А раз вы отреклись — доводы найдутся, доводы настоящие есть, доводы, пожалуй, труднооспоримые для христиан. ‘Вы меня напрасно зарыли в могилу, — скажет Эллада, — посмотрите, ведь вы вырождаетесь, посмотрите на себя в зеркало — ведь гадко взглянуть, да и душонки-то у вас не настоящие, нищенские, не по Нагорной проповеди, а так, просто нищенские, в самом обыкновенном смысле, а я — живехонька, хоть и голодала в гробу 2000 лет по вашему завистливому и ничтожному, но, к счастью, бессильному приговору, голодала — а вот теперь выхожу. Давайте оливкового масла, давайте воды, я вас вымою, потому что очень вы нечистоплотны, христиане, вымою, а потом и куафюру сделаю, пойдем вместе на Олимпийские игры, на торжественные Панафинеи, на Элевзинские таинства и их секреты, а ваше фарисейство — бросьте, пустяки это одни, смерть и вырождение и гроб!’
Никто и не дослушает этого, все разбегутся или скорей уложат двухтысячелетнюю ‘упокойницу’ обратно в гроб. Гёте дослушал до конца. Повторяю — эллинизм возможен, за него есть трудные для христиан доводы, но их лучше не затрагивать. А их не затрагивать — значит, и не понять ничего в эллинстве, значит, оставить только развращающее баловство в школах, баловство и еще притупление. Нам говорят иногда о возможности настоящего классицизма, какого-то гуманного и светозарного в школе. Это только обещания одни. Было тридцать лет в руках классиков, все они могли сделать, все они могли дать. И дали все, что могли, — сухость, формализм, убийство души. Отчего это? Да потому, что не гетевский классицизм, антихристианский, есть просто ничто, потемки, пустая комната. Ни богов, ни дьяволов.
Остается именно форма, и эта форма душит, губит. Классическая гимназия есть непременно сухая, формальная, черствая, именно какая была, вы или должны взять Каткова — Толстого целиком, без преобразований, или — начать рушить Христа. Выходов нет — и это в своем роде ноумен, т.е. такая постановка в споре.
В одном обширном зале дворца дожей, самом красивом, стоит в портретном медальоне надпись: ‘Hinc est locus Marino Faliere, decapitati pro criminibus suis’ [‘Здесь место Марино Фальеро, обезглавленного за свои преступления’ (лат.)]. Вот это решительно. Под надписью — черное пятно, черная краска. Рядом — портрет и весь зал кругом в портретах царственных дожей. Но тот дож — преступил и умер, и его изображение стерто. Так все совершается в истории: умерло — значит, было виновно, а если было виновно — то для чего же, спрашивается, портрет?!! Классицизм в школе и есть неудачное малеванье, мальчишеское малеванье, опасное при успехе и ничтожное при неуспехе, портрета Marino Faliere, decapitati pro criminibus suis, на черном замазанном пятне. Это начинающаяся измена христианству. Но, конечно, — измены нет, но лишь в меру того, насколько самое малеванье ничтожно, мизерно, антихудожественно, не имеет ни малейшего сходства с настоящим Marino Faliere, т.е. насколько классическая школа не удалась. Не удалась она — безопасно, начинает удаваться — страшнейшая опасность возникает для христианского мира, подымаются гетевские вопросы, начинается панихида, но уже не по христианину, а по христианству. Удивляются иногда и указывают непонимающие на великое действие, на душу настоящего классического образования: да как же, впадая в тоскливые вопросы Гёте, но безмолвные, никому не рассказанные, не развиться на них до высочайшего умственного и вообще духовного истончения, ибо догадки Гёте — страшное потрясение души, как бы она сошла в ад и подсмотрела в преисподней, кто же оправдан и спасся и кто в аду неугасимом — христиане или эллины? Можно ли же такие вопросы бросать в толпу? Это — достояние единичных умов, и хорошо, что они ничего не рассказывают о себе и своих думах. Все на них дивятся. Какая тонкость мысли, какая нежность сердца и грустная задумчивость всю жизнь и звуки речи и стихов, как у побывшего в Елисейских полях. И филологи на них указывают. ‘А, вот плоды нашей школы’, — говорит Кюнер. Оставьте. Плод вашей школы только вы сами, Кюнер. Но Кюнер и эллин ничего общего не имеют. Кюнер — сармат или скиф, дикий кочевник, только издали увидавший Элладу и ничего в ней не постигнувший. Нет, оставим спор и напрасные попытки реабилитации. ‘Hinc est locus Marino Faliere, decapitati pro criminibus suis’. Это последовательно и без фальши.
Русский ум и русская власть делают, конечно, в школе шаг решительный, и он содержит в себе элемент риска, как всякое творчество, всякая своя дума и свое дело. Но этот подвиг русской мысли и русской власти вытек из всего положения вещей, и он неволен, он совершился бы все равно не сегодня — завтра. Поправляться, улучшать — придется. Но за главную сущность реформы раскаиваться не придется. Скажем более, скажем свою догадку: что как во многих решительных и собственных движениях своих, Россия даст толчок к аналогичному движению и на Западе!
Впервые опубликовано: Новое время. 1901. 11 июля. No 9105.