ЭЛЕГИИ В ПРОЗЕ
ЭЛЕГИИ В ПРОЗЕ
1. Одиночество
1. Одиночество
1902 г.
2. Ночь в Гурзуфе
2. Ночь в Гурзуфе
3. Две матери
3. Две матери
1902 г.
4. Успех
4. Успех
ПРИМЕЧАНИЯ
ПРИМЕЧАНИЯ
Элегии в прозе, Куприн Александр Иванович, Год: 1902
Время на прочтение: 5 минут(ы)
Куприн А. И. Пёстрая книга. Несобранное и забытое.
Пенза, 2015.
За большим письменным столом, заваленным книгами и мелко исписанными листами, сидит худой, болезненный старик. В промежутки между приступами удушливого кашля он наклоняется к столу и дрожащей рукой набрасывает на бумагу свои думы. Как тягостны и безотрадны, должны они! Но мучительный недуг, иссушив тело, не убил еще в этом старике душевной бодрости. По-прежнему верит он в силу добра и преклоняется пред истинной красотой. Он верен своему призванию, добровольно принятому на себя подвижничеству. Давно уже глухая полночь. Только удары маятника в соседней комнате да неустанное клокотание в больной груди нарушают эту мертвую тишину.
Светлый круг на столе от абажура кажется особенно ярким в густом полумраке небольшой комнатки. Стен ее почти не видно: они сплошь прикрыты полками с книгами. Книги же грудой лежат и в углу комнаты, прямо на полу. Тут есть и его произведения, в которые он вложил свои задушевные думы. Давно уже посвятил он себя писательству. Ему он отдал свои молодые силы, для него же отказался от личного счастья. Он не копил свое духовное богатство, не берег его, как расчетливый хозяин, а щедро раздавал его другим, разменивал на ходячую монету, лишь бы оно шло в массу, будило мысль, смягчало сердца. Миллионы безвестных ему людей питались этой духовной пищей. Обильно брошенные им семена дали незримые всходы, которые тоже созреют, и новые зерна рассеются по необозримой родной ниве. И все это дело рук этого еле дышащего человека! Масса людей с уважением повторяет его имя, но ей всегда была чужда личная жизнь писателя. И он видел восторги толпы, шумно рукоплескавшей при его появлении, и у него есть старые преданные друзья. А все же, как одинок этот медленно и мучительно угасающий старик!.. Смерть каждое мгновенье может задуть в нем еле тлеющую искру жизни, но только старый верный слуга примет его последний вздох и огрубелой рукой навеки закроет потухшие глаза.
Чем темнее осенняя скверная ночь, окутанная тоскливым, безжизненным туманом, тем яснее встает предо мною ночь южная, полная мистической тайны. Высоко подняла она свой темный, сверкающий покров. Он повис над гигантской стеной чернеющих гор и любовно слился с безбрежным морем, сердце которого беспокойно бьется. Словно невеста в своем подвенечном уборе, белеет маленькая церковь, окруженная высокими силуэтами задумчивых кипарисов. Над ее куполом ярко сверкает крест. Издали, с моря он горит на темном небе как зажженный неведомой рукой великий символ искупления.
Сегодня канун Воздвижения, и сверкающая огнями церковь переполнена молящимися. Из открытых дверей доносится стройное пение и тянутся волны кадильного дыма. Я стою на паперти. Около меня опустилась на колени молодая женщина в черном платье. Лица ее мне не видно, но я чувствую, что она тихо плачет. Молится ли она об исцелении любимого человека, или ее осиротелое сердце ищет утешения в молитве, — я не знаю, но мне бесконечно жаль ее. И когда тоскливый перезвон колоколов, прерываясь резким, щемящим аккордом, сливается с печальным церковным напевом и глухим прибоем моря, на мою душу нисходит тихая грусть и слеза невольно набегает на глаза. И долго еще носишь в душе это торжественное настроение. Суетный шум, взрыв веселья показались бы в этот миг неуместными, почти кощунственными. Только таинственный прибой темного безбрежного моря, только эти глухие вздохи о чем-то неразгаданном гармонируют с таким молитвенным настроением. Только эта величественная колыбельная песнь вселенной способна успокоить растревоженную душу и мучительную загадку бытия превратить в безбрежную, неуловимую, как сон, грезу.
Закинув ружье за плечи, я шел по берегу старого русла Оки. Когда-то и здесь била ключом жизнь, кипела работа, слышна была заунывная бурлацкая песня. Но река проложила себе более удобный прямой путь, а ‘старица’ отошла в сторону, на долгий покой. Только вековые прибрежные сосны по-прежнему угрюмо гудят и кивают своими поседевшими головами.
Солнце близилось к полудню и словно любящая мать обильно изливало на землю свои горячие ласки. Все затихло, убаюканное летней дремотной истомой. Один только я медленно шагал по берегу, почти без мысли, без цели. Было жарко, и ружье чувствительно давило на плечо. Вдруг где-то надо мною раздался резкий и вместе тревожный крик. Подняв голову, я увидел высоко над деревом какую-то серенькую птичку. С пронзительным криком беспокойно металась она по воздуху, а над нею в зловещем молчании плавно кружил большой черный ворон. Наблюдая за этой воздушной драмой, я сразу не заметил, что невдалеке от меня двигалось еще одно живое существо. Это был молодой вороненок. Он беспомощно размахивал крыльями и широко раскрывал свой хищный клюв. Не умея еще летать, он очевидно упал с дерева и был голоден. И из-за этого противного глупыша там, вверху происходила жестокая борьба. Одна мать пыталась силой раздобыть лакомый корм для своего детеныша, а другая своим маленьким телом защищала жизнь крошечного, неоперившегося еще птенчика, который тоже потребует живой, кровавой жертвы.
Когда я увидел около себя беспомощного хищника, рука моя невольно схватилась за ружье. Мне захотелось помочь бедной, маленькой птичке, что своим жалобным писком словно взывала о помощи, изнемогая в борьбе с более сильным противником. Но я тотчас устыдился своего порыва и пошел дальше.
— Кто дал тебе право быть посредником в этой вековечной стихийной борьбе? — Говорил мне внутренний голос. — И человеку ли, этому неисправимому хищнику, поддерживающему свое жалкое существование ценой чужой жизни, пристало быть судьей в борьбе этих двух матерей? Пусть их рассудит тот, кто установил этот непостижимый для нашего ограниченного ума порядок и заронил в самое крошечное сердечко неразумной твари искру великой самоотверженной материнской любви.
В небольшой комнатке, предназначенной для концертных исполнителей, царит оживление. Сколько раз и прославленный гениальный артист, и начинающий свою карьеру дебютант переживали здесь минуты острого, мучительного волнения! Сегодня отсюда же выйдут на широкую артистическую арену молодые, полные светлых надежд силы. Робкие и трепещущие, они столпились здесь, в этой маленькой комнатке, но мысли их там, в светлой, просторной зале, откуда доносится нестройный гул людских голосов. Там тоже учащенно бьются сердца, и на лицах видна тревога ожидания. Но вот все стихло. В зале появились присяжные жрецы искусства. Только высокий старик с характерным львиным лицом выделяется среди этих заурядных, утомленных работой людей.
Состязание началось. Один за другим появляются на эстраде девушки и юноши. Под их ударами рояль звучит то тихо, то громко, целый каскад звуков брызжет из-под искусных пальцев, но в них нет жизни, нет души.
Но вот, наконец, и она, любимая ученица гениального артиста. Точно весной повеяло с приходом этого молодого, жизнерадостного существа. Она постигла тайну искусства. Под ее упругими пальцами рояль то поет, как нежный, чарующий голос, то бурно рокочет молодым, шумным весельем. Взрыв рукоплесканий и возгласы восторга прерывают эту юную чародейку. Ее сменяет юноша, бескровное лицо которого, окаймленное черными волосами, кажется еще бледнее, почти страдальческим. Робко, застенчиво входит он и становится на возвышение, чтобы дирижировать своим первым произведением. Он не успел закончить его: ему казалось унизительным заменять творчество ремесленной работой. То, что создано им, — пережито и перечувствовано: и этот пир Бальтасара, эта разнузданная оргия и ужас от роковых слов, начертанных огненными буквами. Все это он воплотил в ярких звуковых красках, но бессилен передать свой замысел, свое настроение этой равнодушной толпе. Беспомощно, как подстреленная птица, размахивает он руками, пытаясь воодушевить оркестр и хор, но вызывает только иронические взгляды и улыбки. Убитый, приниженный сходить он с своего эшафота, чтобы предоставить место другому.
Красивый, стройный, изящно одетый молодой человек самоуверенно становится на свое место и сразу овладевает вниманием и симпатиями окружающих. Его благоразумная, удобная для исполнителей музыка льется плавно, не поднимаясь до резкого звука даже в самых трагических местах. Пусть Бальтасаров пир напоминает скромную современную пирушку, пусть хор мудрецов, истолковывающих пророческие слова, вселяющие ужас в окружающих, звучит мелодраматично, банально, — что за беда! Он заранее уверен, что выйдет из этой залы триумфатором. Он постиг тайну успеха!
1902 г.
Цикл состоит из четырех рассказов: ‘Ночь в Гурзуфе’, ‘Две матери’, ‘Успех’, ‘Одиночество’.
Впервые элегии напечатаны в ‘Журнале для всех’. — 1902. — No 5, под криптонимом ‘А. К.’.