Экзотики, Салиас Евгений Андреевич, Год: 1896 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 293 минут(ы)

ЭКЗОТИКИ
Романъ въ трехъ частяхъ.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

‘Exotique’ — Etranger au pays. Qui ne croit pas dans son pays.
Vocabulaire de ‘Acadmie Franaise.

Въ сырой и пасмурный, но теплый ноябрьскій вечеръ, несмотря на приближеніе полуночи, Парижъ еще сіялъ и шумлъ. День природы давно кончился и угасъ, но день людской только кончался, и гудя, постепенно замиралъ.

На улицахъ, за исключеніемъ большихъ бульваровъ, становилось все пустынне. Омнибусы на половину пустые длали послдніе концы, и на свободныхъ скамейкахъ ихъ имперіаловъ уже виднлись спящіе блузники и чернорабочіе, запоздавшіе по домамъ посл трудового дня… Въ иныхъ улицахъ уже запиралась лавки, тушился огонь въ окнахъ.

Наоборотъ, на бульварахъ толпа сгустилась отъ выходящихъ кучками и вереницами изъ театровъ… Около Оперы былъ разъздъ, но много народу съ ступеней сіяющаго зданія переходило площадь пшкомъ и наполняло ближайшія большія кафе. Въ числ прочихъ были мужчины во фракахъ, сопровождавшіе дамъ въ элегантныхъ туалетахъ, шубкахъ и накидкахъ, но безъ шляпъ. Все это были парочки, которыхъ не оцнитъ по достоинству только иностранецъ. На ‘лвомъ берегу’ или ‘съ той стороны Сены’, какъ называютъ парижане Сенъ-Жерменское предмстье и Латинскій кварталъ, жизнь затихала еще замтне. Только въ одной изъ старыхъ узкихъ улицъ было сильное движеніе. Одинъ изъ стариннйшихъ аристократическихъ домовъ въ глубин двора ярко сверкалъ огнями, а его монументальныя ворота аркой съ громаднымъ гербомъ на портал были раскрыты настежъ.

Большія ландо и одноконныя каретки фіакровъ со всхъ концовъ Парижа съзжатись въ узенькую улицу и, двигаясь шагомъ, възжали во дворъ, а затмъ вызжали снова и устраивались вереницей вдоль тротуаровъ.

Дворъ былъ достаточно освщенъ, но казался темнымъ сравнительно съ сіяньемъ, которое разливалось за большимъ домомъ. Окна дома или, какъ принято называть, ‘отеля’, выходившія съ этой стороны въ большой садъ со столтними деревьями, сіяли вдесятеро сильне, такъ какъ здсь были вс гостиныя и большой танцовальный залъ, сверкавшіе отъ массы электрическихъ лампочекъ.

Въ этомъ отел, принадлежащемъ два столтія одному и тому роду бретонскихъ графовъ, жилъ теперешній представитель ихъ, виконтъ Кергаренъ съ молоденькой женой, женившійся около двухъ лтъ тому назадъ на иностранк. Кергарены принимали еще только вторую зиму и это былъ ихъ первый большой балъ вновь начинающагося сезона. Въ ихъ сред ихъ балъ бывалъ всегда выдающимся явленіемъ, благодаря роскоши и масс приглашаемыхъ.

Весь наличный составъ Сенъ-Жермена бывалъ обязательно здсь на лицо, не исключая кого-либо изъ принцевъ Орлеанскаго дома, но кром того въ числ членовъ старинной аристократіи, орлеанистовъ, карлистовъ, прежнихъ легитимистовъ, или новыхъ, именующихся нын: ‘Les Blancs d’Espagne’, у нихъ появлялись люди совсмъ не принадлежащіе въ этой сред. Тутъ бывало равно много общественныхъ тузовъ и видныхъ личностей, которыхъ создалъ новый государственный строй и новыя вянія, новыя времена.

Въ великолпномъ отел, видавшемъ въ своихъ стнахъ Людовика XV, теперь обдали, играли въ карты или танцовали люди, присутствіе которыхъ предки Кергарена сочли бы оскорбленіемъ не только въ дальнія времена Людовика XVI, но и во дни Наполеона I или реставраціи. Это были представители двухъ новыхъ силъ, ‘міръ финансовъ’ и ‘міръ печати’. Старая, но теперь могучая, и новая, быстро окрпшая — дв великія державы.

Кром того, у Кергареновъ была масса хорошихъ знакомыхъ и друзей изъ такой среды, которая во время оно совсмъ не существовала, а теперь существуетъ повсюду, особенно же въ крупныхъ центрахъ. Эту среду, блестящую, богатую и крайне пеструю, или разнокалиберную, создалъ локомотивъ. Но онъ же поэтому и не позволилъ этой сред явиться и существовать гд-либо въ одномъ пункт Европы. Еще недавно это были представители народовъ одной части свта, но теперь… всхъ пяти…

Виконтъ Кергаренъ не принадлежалъ къ банальному типу золотой молодежи Сенъ-Жермена. Неглупый малый, независимый, очень богатый и ожидающій еще получить отъ старика дяди, Кергарена, и титулъ и огромное состояніе,— недолго веселился въ Париж и удовлетворялся балами, визитами или бульварами и театрами. Въ двадцать три года онъ уже началъ путешествовать, побывалъ везд, гд легко можно было побывать, заглянулъ и туда, гд, по увренію его соотечественниковъ, странствовать и мудрено, и опасно. А именно: въ Марокко и Тунис, на Кавказ и въ Туркестан. Когда онъ разсказывалъ о своемъ послднемъ путешествіи — о Ташкент и Самарканд, то парижскіе друзья проникались особымъ уваженіемъ къ его отваг и самоотверженію.

Но въ этихъ путешествіяхъ, случайно попавъ два года тому назадъ въ Яссы и задержавшись здсь среди зимы, онъ тоже случайно встртился на какомъ-то концерт съ семнадцатилтней Елизаветой Турдза, младшей дочерью мстнаго аристократа и крупнаго политическаго дятеля. Несмотря на протестъ старика дяди и даже угрозы лишить наслдства, молодой виконтъ женился на красавиц румынк, увряя дядю, что она такъ воспитана и такъ великолпно говоритъ по-французски, что въ ней чужеземнаго нтъ ничего. Онъ уврялъ шутя дядю:

— Elle est plus parisienne, que Paris mme!

И дйствительно, молодая виконтесса, переселившись изъ Яссъ въ Парижъ, сама перестала за одну зиму врить, что не родилась на берегахъ Сены. Съ ней случилось то, что бываетъ съ извстными растеніями. Пересаженныя съ одной почвы на другую, они ростутъ и цвтутъ на славу и только иногда, впослдствіи, принимаютъ нкоторыя характерныя формы, чуждыя первоначальному виду.

Отель виконтессы Сенъ-Жерменскаго предмстья, какъ иностранки, собственно молдаванки, сталъ преимущественнымъ средоточіемъ экзотическаго общества, состоящаго изъ новыхъ номадовъ новыхъ временъ, кочующихъ во всхъ краяхъ міра, исключая своего.

Вроятно, благодаря этому элементу, вечера и балы Кергареновъ славились въ Париж, какъ самые оживленные. Только старики сенъ-жерменцы, бывая у виконтессы, подшучивали надъ господствующимъ въ ея салонахъ французскимъ языкомъ: ‘c’est du franais internationalis’!— говорили они. Одинъ изъ ‘безсмертныхъ’ пошутилъ даже, что на большомъ пріем или бал у Кергареновъ можно услыхать семь и восемь французскихъ языковъ, настолько различныхъ, что разговаривающіе часто другъ друга не вполн понимаютъ.

II.

Около полуночи отель Кергаренъ былъ переполненъ гостями, балъ разгорался. Несмотря на большіе размры всхъ комнатъ, на обширность танцовальнаго зала, было все-таки тсно и жарко. Въ зал танцовали вальсъ на небольшомъ свободномъ пространств, а для кадрили молодежи приходилось обращаться къ уличнымъ полицейскимъ мрамъ — тснить и осаживать публику.

Вся эта элегантная толпа составлялась здсь изъ двухъ элементовъ: французы и иностранцы. Первые длились на аристократію и разночинцевъ, вторые — на зазжихъ и осдлыхъ или какъ ихъ прозвали: les xotiques de Paris. Въ этой пестрой толп, поэтому, рядомъ съ господствующимъ курьезнымъ французскимъ языкомъ слышались во всхъ углахъ всевозможные рчи, діалекты, оригинальные носовые и гортанные звуки.

Когда създъ кончился, хозяйка, высокая и стройная брюнетка, съ большими черными глазами, но съ густыми бровями, какъ усы юноши, и черезъ-чуръ полными губами, которыя мшали ей быть истой красавицей, перешла въ угловую маленькую гостиную, гд отдльно собралась кучка близкихъ знакомыхъ. Усвшись въ кружокъ, мужчины и женщины весело болтали. За исключеніемъ одного англичанина и одного француза, вс остальные были соотечественниками между собой — русскіе.

На диван, въ оригинальномъ нжно-фіолетовомъ туалет, отдланномъ фіалками, сидла баронесса Фуртъ-фонъ-Вертгеймъ, русская нмка по отцу и мужу, москвичка по мсту рожденія, но католичка. Это была женщина, лта которой сразу было трудно опредлить, но, однако, далеко за тридцать, если не вс сорокъ. А между тмъ, она была настолько еще моложава и красива, благодаря чудному цвту лица, глубокимъ темно-срымъ глазамъ и милой улыбк, что ея никто не причислялъ къ пожилымъ женщинамъ.

Около нея на маленькомъ золоченомъ стульчик примостился почти съ опасностью сорокалтній толстякъ, типическій брюнетъ съ жирнымъ, будто опухшимъ лицомъ, гладко-остриженный ‘на нтъ’, что скрадывало его большую плшь на маковк, и тщательно обритый. Его типичность произношенія, голосъ и манера говорить, частить, все ясно свидтельствовало о его семитическомъ происхожденіи. Это былъ журналистъ Жакъ Мойеръ, натурализованный французъ и акклиматизованный парижанинъ. Онъ вкрадчиво и подобострастно объяснялъ что-то баронесс полушопотомъ. Она смотрла въ его мигающіе глаза своими добрыми и тихими глазами въ упоръ и пристально и въ нихъ сквозило снисходительное пренебреженіе.

Въ углу близъ камина помстились рядомъ на диванчик очень юный блондинъ и его жена, смуглая какъ цыганка. Этого почти юношу, но уже женатаго, всякій легко призналъ бы здсь за барона Вертгейма по чрезвычайному сходству съ моложавой матерью.

Недавно обвнчанные Вертгеймы не разлучались и въ гостяхъ, но вели себя почти какъ дти, и на нихъ вс такъ и смотрли.

Съ другой стороны камина, на кушетк, въ красивомъ полулежачемъ положеніи, которое именуется позой ‘покинутой Аріадны’, граціозно пристроилась, облокотясь на вышитую подушку, молодая женщина, графиня Нордъ-Остъ, бросавшаяся въ глаза оригинальностью и изяществомъ своей вншности. Сровато-золотистые, вьющіеся волосы, синіе глаза съ зеленоватымъ отблескомъ и поразительно блыя, нжныхъ очертаній плечи и руки длали изъ нея настоящую красавицу.

Графиня Кора, какъ ее звали вс уменьшительнымъ отъ имени Клеопатра, была истая русская, рожденная княжна Черниговская, но по типу ее легко можно было принять и за англичанку, и за голландку. За то ея мать была, какъ говорится, темнаго происхожденія и неизвстной національности, если не финляндка. Дочь уродилась вншностью въ мать, но была вдесятеро красиве ея. Около графини Коры сидлъ на маленькомъ табурет хорошо извстный во всемъ Париж спортсменъ, графъ Вячеславъ Загурскій, представитель уже третьяго поколнія обрусвшихъ поляковъ. Загурскій былъ извстенъ прежде всего какъ богачъ, хотя говорили въ Париж, что такъ какъ онъ уже лтъ семь страшно соритъ деньгами, то врядъ ли надолго хватитъ у него средствъ. Во-вторыхъ, Загурскій былъ извстенъ своей красотой. Но это былъ не славянскій типъ, онъ походилъ скоре на южанина. Нкоторые увряли, что это чистйшій типъ корсиканца. Смуглый брюнетъ, съ короткими вьющимися черными какъ смоль волосами, съ красивыми узкими глазами, отличавшимися страннымъ выраженіемъ, называемымъ по-русски ‘поволокою’. У такихъ глазъ взглядъ сладко томный, добрый, иногда упорный, проницательный, но незлобивый. Взглядъ, говорятъ, всегда сводящій съ ума очень юныхъ двушекъ и уже пожилыхъ дамъ.

Загурскій болталъ больше всхъ, разсказывалъ свой подъемъ съ компаніей англичанъ на Монбланъ, затмъ сталъ подымать на смхъ польскую азбуку, говоря, что нелпо для одного звука употребленіе трехъ и четырехъ буквъ.

— И все это изъ ненависти къ Россіи,— говорилъ онъ.— Взяли бы русскую азбуку, если языкъ такой же.

Вообще онъ всегда демонстративно относился къ Польш.

Въ углу комнаты сидлъ, не вступая въ разговоръ, красивый молодой человкъ лтъ тридцати на видъ. Его каштановые волосы были гладко причесаны, почти прилизаны въ пластъ, а темно-русая бородка была острижена по мод la Henry III. Въ лиц его, правильномъ и выразительномъ, была нкоторая суровость, какъ отпечатокъ энергіи и силы воли. Впрочемъ, на этотъ разъ онъ былъ будто озабоченъ и особенно задумчивъ. Онъ не спускалъ глазъ съ дверей, какъ бы ожидая появленія кого-то… Только одинъ разъ, при взрыв смха отъ чего-то сказаннаго Загурскимъ, онъ оглянулся на гостей, приглядлся къ графу и проговорилъ мысленно:

‘Ты и не предчувствуешь, что, можетъ быть, сегодня съ тобой случится. Да. Тебя… Другихъ никого нтъ’.

Молодой человкъ былъ англичанинъ, собственно ирландецъ, и католикъ, въ то же время феній, но жилъ въ Париж уже очень давно. Хотя имя его было звучное — Ліонель, но фамилія была вульгарно простая,— Френчъ. За то онъ носилъ титулъ баронета и считался, съ его же словъ, дальнимъ родственникомъ лордовъ Вестминстеровъ и Марльборо. Впрочемъ, нкоторые англичане аристократы увряли, что это ничего не доказываетъ, можетъ быть и выдумкой и правдой, точно такъ же, какъ какой-нибудь monsieur Langlais случайно можетъ, конечно, быть дальнимъ родственникомъ какого-нибудь Монморанси или Ларошфуко.

Френчъ сидлъ между двухъ молодыхъ людей, французомъ, по имени Дю Бло Д’Ульгатъ, и русскимъ, княземъ Черниговскимъ, братомъ красавицы графини. Они болтали, но онъ сурово молчалъ.

Все время приглядываясь къ дверямъ, онъ, наконецъ, вдругъ встрепенулся и всталъ. По анфилад комнатъ приближалась маленькая фигурка двушки и за ней пожилой человкъ во фрак со звздой. Когда они появились въ дверяхъ, хозяйка быстро встала и особенно любезно встртила ихъ. Это были русскіе. Молодая двушка, сирота, Любовь Скритицына, съ дядей опекуномъ.

— Quelle surprise!.. Давно ли, monsieur Дубовскій?..— спросила хозяйка.

— Сегодня утромъ съ курьерскимъ. Прямо съ бала въ Зимнемъ дворц и на вашъ балъ,— отвчалъ пожилой господинъ и прибавилъ:— Позвольте прежде всего поцловать ваши ручки, за покровительство и патронажъ моей Любочк въ мое отсутствіе.

— Ахъ, я была такъ рада съ Эми вызжать!— отозвалась виконтесса!— И потомъ cela me posait, какъ серьезную женщину, если мн довряютъ молодыхъ двушекъ.

Вновь прибывшій Дубовскій поздоровался со всми какъ съ хорошими знакомыми и только съ однимъ Ліонелемъ Френчемъ раскланялся холодно, едва тронувъ его руку.

Его племянница, которую съ дтства вс звали англійскимъ именемъ ‘Amy’ была встрчена особенно радушно. Молодая двушка, особенно миніатюрная и маленькая ростомъ, которую, еслибы не длинное платье, можно было принять за тринадцатилтнюю двочку, быстро и фамильярно перездоровалась со всми. Только съ молодымъ англичаниномъ поздоровалась она какъ-то особенно. Повидимому, холодно, а взглядъ ея сказалъ другое, но только не всмъ, а ему одному.

И Любовь Скритицына, или Эми, сказавъ каждому что-нибудь пріятное, обратилась къ хозяйк:

— Pardon. Это будетъ невжливо… Но я буду стараться сократить то, что хочу сказать.

И она заговорила съ баронессой, съ графиней и Загурскимъ на своемъ родномъ язык. Но этотъ родной ея языкъ, т.-е. русскій, звучалъ особенно. Если бы здсь оказался вдругъ какой-либо ея соотечественникъ, не зажившійся за границей, а недавно выхавшій впервые изъ предловъ родины, то онъ очень удивился бы этому странному русскому языку и оригинальному произношенію нкоторыхъ буквъ.

Эта русская молодая двушка произносила: ‘тэпэръ, конэтшно, отшэнъ карашо’… Вмсто ‘вы’ и ‘мы’ она говорила ‘ви’ и ‘ми’. Вмсто слова ‘счастливый’ она сказала: ‘шастеливи’. Кром того она говорила русскимъ переводнымъ языкомъ: ‘Я это слышала сказать, говорить’ (je l’ai entendu dire). ‘Я вижу, вы мн хотите’ (vous m’en voulez). И многое въ этомъ род.

Слушавшіе ее замчали ея произношеніе, но не удивлялись.

Оно было въ сред ихъ не первымъ образчикомъ. Эми разсказала, что обдала у соотечественниковъ, очень забавныхъ, только-что пріхавшихъ въ Парижъ и нанявшихъ себ квартиру… Но гд! Въ улиц Du faubourg St. Denis!.. Цлая семья, отецъ, мать, сынъ и дв дочери… Фамилія ихъ — Простаковы. Люди крайне богатые. Первый разъ въ Европ, совсмъ дикіе. Спрашиваютъ: магазины Лувра въ самомъ ли дворц помщаются?

Вотъ что сообщила она какъ свжую и любопытную новость.

— И чрезъ васъ они заявятъ претензію войти въ нашъ кругъ,— сказала графиня Нордъ-Остъ.

— Да. Но что же? Они — assez bien. Притомъ le papa сказалъ мн, что у него состояніе въ полмилліона.

— У васъ, mam’zelle Эми, у одной почти столько же,— замтила баронесса.— Однако, вы не считаете себя богачкой.

— Н-нэтъ,— отозвалась Скритицына наивно и просто и прибавила по-французски: — говорятъ, что это немного… Но мн больше не надо. Вообще деньги совсмъ ненужны. Это предразсудокъ.

— Tr&egrave,s joli!— воскликнулъ Загурскій.

— Деньги счастья не даютъ,— какъ бы извинилась она.— А несчастье приносятъ.

— Да… Я нчто такое, будучи семи лтъ, переписывалъ изъ книги въ тетрадь, когда учился писать…— комически-серьезно заговорилъ Загурскій.— И долженъ сказать, что я выучился это писать, но не выучился этому врить… За то я люблю поговорку: ‘бдность есть мать всхъ пороковъ’. А девизомъ, правиломъ въ жизни я поставилъ себ: Dix millions. Si non…

— Le suicide?— воскликнула Эми.

— Vingt!— добавилъ Загурскій.

Вс разсмялись, дружно и громко, какъ еслибы это была самая тонкая и замысловатая острота.

— Вы бы тогда, графъ, стали богачомъ на цлыхъ десять лтъ,— вступилась баронесса Вертгеймъ.— Загурскій, смясь, перешелъ къ ней на диванчикъ и что-то шепнулъ. Она укоризненно покачала головой, какъ на ребенка за шалость. Мойеръ тотчасъ поднялся и присоединился къ хозяйк. Съ ней Мойеръ разговаривалъ всегда на ея родномъ язык. Проживъ всю юность въ Бухарест, онъ даже выдавалъ себя за румына по происхожденію.

— Вы мн общали, виконтесса, что я увижу у васъ сегодня американку съ сотней милліоновъ.

— Да. Увидите. Она непремнно прідетъ… Часъ назадъ я перестала ее ждать. А теперь знаю, что она будетъ… наврно.

— Почему… Вы судите будто по признакамъ, по какому-то особому барометру.

— Именно,— улыбнулась молодая румынка своими пунцовыми пухлыми губами.— Магнитъ, притягивающій миссъ Окай — здсь… Она, всякій день бывая у него, все-таки не пропуститъ случая видться и вечеромъ.

— Кто такой?— оживился журналистъ.

— Чужая тайна… Какъ же мн ее выдать… Впрочемъ, извольте… Онъ теперь слъ въ карты играть. Покуда… Какъ она явится — онъ броситъ карты… Іодакъ…

— Скульпторъ Іодакъ? Здсь? Мн бы очень хотлось его видть. Но что же общаго между ними? Онъ врно длаетъ ея бюстъ и chemin faisant влюбился?..

— О, нтъ… Въ немъ слишкомъ много зстетическаго чувства, чтобы ршиться на первое… Бюстъ миссъ Скай? Oh, Dieu! Ея лицо изъ благо мрамора?

И виконтесса добродушно разсмялась.

— Какъ понять, виконтесса? Oh, Dieu или odieux?

— Увидите… Нтъ… Въ натур, впрочемъ. a passe encore? У нея большіе и добрые глаза. Un air doucereux.

— Doucereux est souvent — fade.

— Нтъ. Она мила и симпатична… Но тотъ же носъ, или тотъ же ротъ — изъ мрамора?.. Іодакъ не ршился бы. Нтъ, она просто беретъ у него уроки.

Въ эту минуту молодой человкъ съ оливковымъ цвтомъ лица и щелками вмсто глазъ подошелъ въ хозяйк дома съ глубокимъ поклономъ. Онъ только-что пріхалъ. Это былъ секретарь японскаго посольства, виконтъ Фушигама.

III.

Журналистъ прошелъ въ комнату, гд играли въ карты. Зеленыхъ столовъ оказалось не мало, и за которымъ былъ скульпторъ — узнать было мудрено… Мойеръ завидлъ двухъ знакомыхъ за вторымъ столомъ, подошелъ и поздоровался.

— Monsieur le baron,— произнесъ онъ, вжливо кланяясь передъ однимъ изъ трехъ партнеровъ.

Это былъ пожилой и плотный господинъ, смахивавшій на военнаго, блокурый, съ большой плшью во все темя, съ предлинными усами и съ особенно добродушнымъ выраженіемъ лица.

Онъ оглянулся и небрежно подалъ руку… На мгновенье, при вид Мойера, лицо его стало сурове.

— Сегодня я могу, баронъ, исполнить мое общаніе… Дать вамъ объясненіе насчетъ замтки, которую напечатали у насъ въ газет. То, о чемъ мы говорили послдній разъ,— правда.

— C’est bon!— кратко отозвался этотъ свысока и какъ бы говоря: ‘Хорошо! Посл. Не здсь’!

Это былъ баронъ Герцлихъ, банкиръ, полу-русскій, полу-нмецъ, въ дйствительности еврей, родомъ изъ Познани, но воспитанный въ Петербург.

Онъ былъ крупной личностью въ финансовомъ мір, не столько количествомъ своихъ милліоновъ, которыхъ было около двадцати, сколько особымъ, такъ сказать, интернаціональнымъ или космополитическимъ характеромъ его банкирскаго дла. У него были связи и дла во всхъ главныхъ столицахъ Европы, а на петербургскомъ денежномъ рынк онъ былъ даже авторитетомъ.

Мойеръ хотлъ уже отойти, чтобы, встртивъ кого-либо изъ знакомыхъ, попросить указать ему скульптора.

По въ то же мгновенье баронъ Герцлихъ обернулся къ своему правому партнеру и вымолвилъ:

— Если бы вы, мой милый Іодакъ, длали статуи такъ же точно, какъ вы въ карты играете, то, божусь вамъ…

И онъ махнулъ рукой съ шутливымъ отчаяніемъ.

Мойеръ глянулъ и узналъ, вспомнилъ… Онъ видлъ портретъ артиста въ ‘Иллюстраціи’… Предъ нимъ былъ тридцатилтній на видъ человкъ, черный какъ смоль, съ большой окладистой бородой и съ длинными волосами по плечамъ.

‘Надо съ нимъ познакомиться, если ‘она’ у него всякій день въ мастерской,— думалось ему.— Расхвалить его въ газет, и онъ приметъ въ распростертыя объятья’.

Мойеръ сталъ около играющихъ и обратился къ третьему партнеру, своему недавнему знакомому, русскому.

— Вамъ не везетъ, mon cher monsieur Hastings.

— Malheureux au jeu, heureux en amour!— отозвался, смясь, сухопарый господинъ и самодовольно глянулъ изъ-за своихъ золотыхъ очковъ.

— Это въ наши-то годы!— выговорилъ Герцлихъ по-русски.— Васъ, Машоновъ, могила исправитъ.

Старикъ, названный двумя равными фамиліями, разсмялся и замурлыкалъ въ шутку:

— Знаете: Les femmes, le jeu, les belles — voil…

— Что вы?— перебилъ его венгерецъ.— Это новая арія вашего сочиненія. Поется: Le vin, le jeu, les belles, voil tous mes amours!

— Совершенно врно,— заявилъ Мойеръ, обращаясь къ нему изысканно вжливо и назойливо вмст.— Pardon… Позвольте имть честь представиться первому скульптору нашихъ дней. Жакъ Мойеръ, журналистъ.

Артистъ приподнялся и подалъ руку.

— Да. Первый въ Европ. Правда!— воскликнулъ Гастингсъ-Машоновъ.— А вотъ, monsieur Мойеръ, тоже первый полемистъ нашихъ дней… Ужасно люблю я читать васъ, когда вы съ кмъ свяжетесь браниться… Ваше перо одновременно un pinceau et un levier… Право. И кисть, и ломъ или обухъ.

— Даже иногда pince-monseigneur,— процдилъ баронъ Герцлихъ сквозь зубы и презрительно.

Мойеръ сильно сконфузился, глаза его прыгнули, но онъ разсмялся дланнымъ смхомъ, какъ еслибы шутка была очень мила и ему нравилась. Однако онъ тотчасъ же отошелъ и говорилъ мысленно: ‘Увидимъ, увидимъ, кто пересилитъ! Деньги — сила… Но и я тоже своего рода богачъ и силачъ, благодаря перу’.

Проходя большую гостиную, Мойеръ встртилъ графа Загурскаго, который велъ подъ руку въ танцовальный залъ молодую, худощавую даму, въ великолпномъ кружевномъ туалет и всю, казалось, сплошь усянную брилліантами, и на груди, и на рукахъ, и на голов, и даже на пояс. Загурскій любезничалъ съ ней по-англійски.

Вотъ она!— подумалъ журналистъ.— Наврно она, американка’.

И онъ отправился узнавать, дйствительно ли это такъ.

Въ то же время венгерецъ Іодакъ спрашивалъ у своихъ партнеровъ, что за господинъ съ нимъ сейчасъ познакомился.

— Un bravo fin de si&egrave,cle,— улыбнулся Герцлихъ въ отвтъ.

— Что вы хотите сказать?

— А, вотъ, прежде были наемные брави или спадацины. Хоть бы въ венеціанской республик. Теперь этихъ вотъ… нанимаютъ — безъ ножа зарзывать.

— Охъ, что вы! За что? Онъ милый малый, полезный,— вступился Машоновъ.

— Себ самому.

— Теперь вс журналисты раздляются на два сорта,— на публицистовъ и на публичныхъ мужчинъ,— съострилъ Машоновъ.— Но все-таки вы ужъ очень… Pince-monseigneur?! Помилуйте! Стариннымъ французскимъ словомъ можно его пожалуй назвать: Pince-sans-rire. Это прозвище, впрочемъ, въ наше время ко всмъ приложимо. Но monseigneur?!..

— Про кого вы?.. Теперь только Орлеанскіе принцы съ этимъ титуломъ,— началъ-было Іодакъ благодушно и наивно.

Но Герцлихъ и Машоновъ такъ разсмялись, что онъ запнулся, удивленный смхомъ.

— Pince-monseigneur, мой милый ваятель,— объяснилъ баронъ,— это такая отмычка или врне инструментъ у мошенниковъ, все отворяющая и все отмыкающая, отъ дверей и шкатулки до самаго хитраго замка и запора.

Между тмъ журнальный ‘публичный мужчина’, какъ его окрестилъ Гастингсъ-Машоновъ, обошелъ вс комнаты, узналъ, что дйствительно видлъ американку, и задержался теперь у буфета,— онъ пилъ шампанское маленькими глотками, закрывая лицо стаканомъ и рукой, и весь обратился въ слухъ. Онъ былъ озадаченъ до послдней степени, но внутренно радовался. Къ нему, какъ въ рыболову, навертывалась на удочку и клевала настоящая золотая рыбка.

Близъ него, не обращая на него вниманія, стояла красавица графиня Нордъ-Остъ, а рядомъ съ нею и спиной къ Мойеру — графъ Загурскій. Они говорили тихо, врне, перебрасывались словами, изъ которыхъ только нкоторыя долетали до слуха журналиста. Но этого малаго было довольно, чтобы заставить его внутренно ликовать. Онъ разслышалъ:

— Нисколько не ревность! Я сказала, что это глупо… Всякая юбка…

— Тебя запереть… да… Еслибы я былъ твой мужъ… Мужчина иметъ право…

— Женщина, отдающая и себя, и все… Все: свободу, привычки… Наконецъ, состояніе… Ты съ ума сходишь!..— воскликнула вдругъ графиня и оглянулась кругомъ себя.

— Ты сходишь,— отозвался Загурскій, тоже озираясь.

Повернувшись, онъ увидлъ около себя Мойера и насупился, но лицо журналиста было настолько благодушно, задумчиво и разсянно, что Загурскій успокоился.

— Vous finirez un jour, ma bonne, par quelque grosse boulette,— выговорилъ онъ назидательно и, повернувшись на каблукахъ, двинулся въ гостиную.

Графиня, сумрачная, осталась одна около буфета съ чашкой чая и глубоко задумалась. Мойеръ, незнакомый съ ней, поглядывалъ на нее исподлобья, и наблюдалъ, и невольно любовался красавицей, ея глазами съ зеленоватымъ отблескомъ, ея бломраморными плечами и руками, наконецъ, пышнымъ бюстомъ…

Въ ней ясно замчалось сдерживаемое волненіе, порывъ, пылъ страстной женщины, которую сейчасъ разсердили или оскорбили. И видно было по морщинк между тонкихъ бровей, по ея прижатой нижней губ, закушенной острыми зубками, что съ этой женщиной надо быть осторожнымъ. Она не изъ мягкихъ какъ воскъ, не изъ тхъ, что comme du pain blanc, а напротивъ, изъ тхъ красивыхъ, дикихъ зврковъ или птицъ, которые сами не хищники, не нападаютъ, но страшны и опасны при самооборон.

Графиню вывелъ изъ задумчивости Дубовскій, подошедшій къ буфету за стаканомъ лимонада.

— Царица бала… и одна!— сказалъ онъ по-русски.

— Полноте, Владиміръ Ивановичъ,— вдругъ отозвалась графиня Кора досадливо.— Было время, а теперь… Вдь мн скоро тридцать лтъ…

— Скоро? Черезъ три или четыре года. Вы называете это скоро?

— Конечно. Давно ли я стала свободна и пріхала въ Парижъ. А вдь этому уже три года. Кажетъ — три мсяца.

— Ну, а графу Нордъ-Остъ эти три года, вроятно, показались тридцатью годами,— усмхнулся Дубовскій.

— Quelle ide! Онъ воспитываетъ рысаковъ, беретъ призы… Кутить и пьянствуетъ въ ресторанахъ петербургскихъ. Съ танцовщицами, съ разными Нитушами, Маскоттами, Булоттами.

— Только ‘Прекрасной Елены’ ему не хватаетъ,— лукаво улыбнулся старикъ, зная, что это прозвище дали графин въ Париж.

— Не люблю я, когда меня такъ называютъ!— отозвалась она сурово.

— Ну, а что же разводъ?.. Все тянется?..— подхватилъ онъ сочувственно, чтобы загладить ошибку.

— Да, я перестала настаивать… Мн и такъ хорошо. Главное мн удалось выхлопотать — sparation de biens, на основаніи приказа свыше. А sparation de corps само собой существуетъ уже фактически.

— Но вдь замужъ нельзя… Вы могли бы снова выйти за какого-нибудь политическаго крупнаго дятеля… за посланника, министра. Имть блестящее общественное положеніе.

— Merci. Я не честолюбива. Притомъ, замужество и супружеская жизнь — это та же воинская повинность. Я отбыла свой срокъ, обучилась и освободилась…

— Батюшки! Это что за чучело!— вдругъ воскликнулъ Дубовскій.

И онъ глазами показалъ на подходившаго къ буфету пожилого господина, крайне невзрачнаго на видъ, низенькаго роста, рыжеватаго, который велъ подъ руку красивую сестру хозяйки, пятнадцатилтнюю двочку, типическую румынку.

— Это? Сатиръ!— разсмялась графиня.— Онъ появился за ваше отсутствіе. Прежде всего, это, изволите видть, испанецъ, во-вторыхъ, грандъ, въ-третьихъ, завидная партія. Имя его — Д’Оканья. Впрочемъ, онъ, какъ говорится, ‘six fois duc’, да кром того, у него милліона два, три… Женихъ! Но онъ никогда не женится. Его спеціальность — ухаживать исключительно за двочками не старше пятнадцати лтъ. А самому наврно подъ шестьдесятъ.

Въ зал раздались звуки ритурнеля. Готовился котильонъ… Графиня Кора вспомнила что-то и ахнула. Она обвела глазами всю комнату… У дверей, держа складную шляпу въ обихъ рукахъ, точно подносъ, стоялъ на кривыхъ ногахъ оливковый молодой человкъ, виконтъ Фушигама.

Графиня сдлала ему знакъ веромъ. Онъ бросился къ ней.

— Вы танцуете котильонъ?..

— Нтъ, графиня,— улыбнулся японецъ и безгубый ротъ его раздвинулся до ушей.— Моя дама не пріхала…

— Я васъ приглашаю… Мы съ вами танцуемъ. Сейчасъ… Только перчатку надну.

И она начала весело болтать съ японцемъ и медленно натягивать перчатку на правую руку, очевидно умышленно запаздывая около буфета. Прошло минуты три, и изъ гостиной появился графъ Загурскій и прямо подошелъ въ ней. Глаза его, веселые, будто говорили: ‘Ну, прошелъ гнвъ’?

Но Кора, будто не видя его, взяла виконта Фушигама подъ руку.

— Позвольте, графиня,— произнесъ Загурскій по-французски. Это котильонъ начинается.

— Я и иду въ залу съ моимъ кавалеромъ.

— Но… pardon, comtesse. Вы, стало быть, забыли, что…

— Ступайте, приглашайте вашу красавицу изъ степей Саванны, monsieur le comte!

— Послушай, ты длаешь глупости. Я дирижирую. Мн дама необходима!— воскликнулъ Загурскій по-русски.

— Графъ!— строго выговорила Кора.— Вспомните, что теперь здсь русскихъ человкъ десять.

— Сумасшедшая женщина!— добродушно и небрежно вымолвилъ Загурскій и, дернувъ плечами, отвернулся.

Онъ снова прошелъ въ гостиную въ недоумніи и, случайно встртивъ виконтессу, заявилъ ей, что у него нтъ дамы, что онъ забылъ пригласить.

— Хороши вы!.. А еще дирижеръ! Теперь невозможно найти. Вс приглашены.

Посл десяти минутъ поисковъ и справокъ оказалось, что дйствительно свободной дамы нтъ.

— Ба! Вотъ онъ, якорь спасенія!— воскликнулъ Загурскій.— Une ide lumineuse. Меня спасетъ милйшая баронесса.

И онъ быстро приблизился къ баронесс Вертгеймъ, разговаривавшей съ сыномъ и невсткой какъ-то странно тихо и строго, будто мораль читала имъ обоимъ.

Загурскій пригласилъ ее, прямо объясняя, въ чемъ дло.

— Вы шутите… Я уже три года котильона не танцовала. Кадриль еще пожалуй бы.

— Только еще чрезъ пятнадцать лтъ имете вы право перестать. Спасите! У меня дамы нтъ.

— Если васъ надо спасти — другое дло.

И она, видимо довольная, взяла его руку.

— Вамъ стыдно будетъ со мною. Если я не старуха,— сказала она,— то все-таки une femme sur le retour.

— Да… конечно… Vous retournez tourner les ttes!— тихо отозвался Загурскій, улыбаясь и заглядывая ей въ глаза.

IV.

При первыхъ звукахъ ритурнеля котильона, англичанинъ Френчъ поднялся, подалъ руку Эми Скритицыной и они двинулись въ залу чрезъ всю анфиладу комнатъ. Во всхъ гостиныхъ точно также поднимались и двигались пары. Они попали въ цлую вереницу, но шли молча, не говоря ни слова. Англичанинъ казался еще пасмурне. Когда они достигли большой блой залы, со стнами подъ мраморъ, съ великолпными пятью люстрами, Френчъ провелъ свою даму въ противоположный отъ дверей уголъ. Это былъ самый глухой и уютный уголокъ залы, гд можно было смло надяться спокойно говорить, ибо выбирать будутъ меньше и рже.

Едва только Френчъ и Эми сли на стулья, какъ оживленно заговорили по-англійски.

— Когда же вы ршительно, категорически объяснитесь съ дядей?— спросилъ онъ.

— Не знаю. Но, право, мн сердце и разумъ говорятъ, что не надо спшить. Мн кажется, что надо пріучить его къ этой мысли,— задумчиво отозвалась она.

— Что же тогда вы ему сказали?

— Я сказала, что вы мн очень нравитесь, повидимому вы за мной ухаживаете, что отношенія наши не свтскія, а нсколько серьезне, что мы, постоянно видаясь, не болтаемъ о пустякахъ, а ведемъ серьезные разговоры.

И Эми улыбнулась, Френчъ тоже, но иронически.

— Ну, и что же? Онъ не спросилъ у васъ, что значатъ эти постоянныя бесды и мое ухаживанье за вами?

— Нтъ! Онъ вообще думаетъ, что вся молодежь, которая вращается въ нашемъ кружк, молодежь различныхъ національностей, не женихи для меня. Онъ по прежнему, какъ я вамъ уже говорила, все мечтаетъ о томъ же моемъ прежнемъ претендент.

— Но это нелпо!— воскликнулъ Френчъ.— Коль скоро вы два раза отказали человку, то это доказываетъ, что вы не можете быть его женой. Да, наконецъ, онъ вроятно давно и самъ отъ этой мысли отказался. Изъ-за самолюбія. Ему никогда и на умъ не придетъ сдлать третье предложеніе.

— Почему же? Это очень часто бываетъ.

— Въ Россіи!— прибавилъ Френчъ.

— Да, въ Россіи! Разв въ Англіи иначе?

— О, конечно нтъ… Отказъ въ рук — все-таки обида.

— Не знаю… У насъ часто бываютъ случаи, что человкъ длаетъ двушк три и четыре раза предложеніе и наконецъ она соглашается за него выйти замужъ.

— Тогда это un pis aller. Она соглашается съ отчаянія, что не нашла другого, но вы вдь не въ такомъ положеніи. Но не въ этомъ дло, miss Amy. Дло въ томъ, что вы мн общали, какъ прідетъ вашъ дядя изъ Россіи, прямо заявить ему ваше ршеніе выходить за меня… Вы этого не сдлали и, слдовательно, никогда не соберетесь сдлать… Такъ вдь? Никогда не ршитесь? Никогда ничего не будетъ?

Эми молчала и потупилась. Френчъ тяжело дышалъ отъ крайняго возбужденія.

‘Пора!— мысленно повторялъ онъ. И, поднявъ голову, онъ прибавилъ про себя:— Какъ разъ! Сама судьба! Вотъ онъ’!

Въ эту минуту оказывался ихъ чередъ. Къ нимъ быстро подошелъ графъ Загурскій со словами:

— Voyons. Каждый разъ надо всмъ напоминать. Скажите, котильонъ для васъ — une danse ou bien une occasion pour comploter?

Графъ выговорилъ это добродушно, казалось, думая о чемъ-то другомъ, и уже двинулся дале, чтобы поднять еще дв пары, когда вдругъ за нимъ глухо раздалось:

— Imbcile!

Эми, вставшая со стула, ахнула и снова почти упала на стулъ. Загурскій обернулся, остолбенлъ и сталъ озираться. Онъ слышалъ слово ясно, но не понималъ, откуда оно донеслось, кто его сказалъ и кому. Но когда глаза его, бгавшіе по ближайшимъ лицамъ, остановились на лиц Френча, то онъ вспыхнулъ… Лицо англичанина доказывало, что слово было произнесено имъ, а взглядъ, упорный и злой, мрившій Загурскаго съ головы до пятъ, показалъ, въ кому слово относилось.

Загурскій усмхнулся и наклонилъ слегка голову, какъ бы говоря: ‘хорошо’! Френчъ точно также кивнулъ головой. Они почти незамтно раскланялись, какъ бы прощаясь посл чего-то, ими условленнаго. Френчъ протянулъ руку къ Эми, чтобы танцовать, но она не поднималась со стула и очевидно забыла, что ихъ чередъ.

— Это ужасно! Что вы сдлали! Это ужасно!

— Что длать,— вдругъ сорвалось съ языка. Я знаю, онъ — добрйшій малый и никакой задней мысли у него не было. Я ему не датъ договорить этой его всегдашней фразы: ‘comploter contre mon repos’.

— Но какъ же вамъ не стыдно? Англичанину? Вы вдь хвастаетесь своимъ хладнокровіемъ и самообладаніемъ! Это ужасно!— воскликнула снова Эми и приложила платокъ въ лицу, которое все зарумянилось отъ волненія.

— Наша очередь!— произнесъ Френчъ.

— Нтъ. Не до того. Останемтесь!

— Это неловко, miss Amy. Видите, васъ ждутъ. Пойдемте!

Эми черезъ силу поднялась. Френчъ охватилъ рукой ея талію и они двинулись тихимъ вальсомъ въ три темпа.

— Это ужасно!— все повторяла шопотомъ молодая двушка.

Когда они сдлали свой туръ, началась какая-то фигура въ три пары, затйливая и длинная, и продолжалась довольно долго. Во время этой фигуры Эми, длая chaine, встртилась съ хозяйкой дома и быстро проговорила:

— Самое важное дло! Страшно важное! Сейчасъ случилось… Мн надо вамъ сказать два слова!

— Посл ужина!— отозвалась виконтесса.

— Хорошо, но непремнно сегодня. Не забудьте попросить посл ужина вашего мужа задержать дядю. А мы уйдемъ переговорить…

Хозяйка, длая фигуру, успла уже шага за два кивнуть головой, но ея серьезное лицо доказывало, что она озадачена тмъ, какого рода дло до нея у русской молодой двушки. Лицо Эми было страшно встревожено, и виконтесса ломала себ голову.

Случайно встртивъ хлопотавшаго и бгавшаго распорядителя котильона, она остановила его.

— Графъ, скажите, въ качеств вершителя судебъ всхъ танцующихъ, не приключилось ли что-нибудь сейчасъ съ m-lle Скритицыной?

Но офранцузившаяся румынка произнесла, какъ и всегда, фамилію Эми настолько оригинально, что Загурскій не понялъ.

— Съ m-lle Aime, племянницей Дубовскаго?

— А?.. Скритицына! Съ ней? Не знаю… совершенно не знаю…

Но при этомъ лицо Загурскаго изъ беззаботнаго стало вдругъ настолько сурово-серьезнымъ, что женщина тотчасъ же догадалась.

— Ничего не случилось?— произнесла она вызывающе.— Почему же вашъ голосъ измнился и вашъ взглядъ тоже?

— Простите,— холодно отозвался онъ.— Я обязанъ этого не знать, т.-е. не говорить.

И поклонившись, графъ быстро отошелъ въ сторону. Хозяйка постояла нсколько мгновеній на мст, размышляя и соображая. Чутье свтской женщины не обмануло ее: въ этомъ важномъ дл, которое встревожило Эми, очевидно, играетъ свою роль и Загурскій. Кто же еще?

— Ба!— воскликнула она вдругъ.— Quelle sotte que je fais! Наврно ея ‘предметъ’, son amoureux.

Между тмъ Загурскій, отойдя, снова хлопоталъ, дирижируя и командуя, при этомъ онъ былъ какъ-то особенно фамильяренъ со всми дамами. Видно было, что онъ ихъ общій любимецъ. Постороннему наблюдателю показалось бы страннымъ, что онъ всмъ женщинамъ постоянно и одинаково заглядывалъ въ глаза, улыбаясь.

При свтскомъ воспитаніи, но равно и нкоторомъ образованіи, Загурскій былъ истымъ салоннымъ львомъ. Путешествуя всю свою жизнь повсюду, и даже побывавъ въ Индіи и Японіи, онъ не могъ не быть интереснымъ. Кром того, у него была слава отчаяннаго и неодолимаго сердцеда. Называли очень многихъ женщинъ съ крупными именами, которыя были серьезно неравнодушны къ нему. Четыре его авантюры надлали даже много шуму. Кром того, онъ дрался на дуэли нсколько разъ, и однажды съ принцемъ королевской крови. И говорили, что это было тоже изъ-за женщины, т.-е. его жены. При этомъ Загурскій былъ спортсменъ въ самомъ широкомъ смысл слова и, конечно, чтобы быть таковымъ, надо было не только обладать особенной натурой, но быть даже даровитымъ. Загурскій великолпно стрлялъ изъ пистолета, точно такъ же дрался на шпагахъ, былъ отличный циклистъ и, наконецъ, замчательный пловецъ, переплывшій на пари Женевское озеро изъ Вевё въ Сенъ-Жанъ-Гольфъ. Что касается до его игры въ теннисъ, то про нее та же самая виконтесса Кергаренъ выразилась: ‘Игра графа въ теннисъ, да это музыка’!— И она опредляла, какая это музыка: ‘это на половину Лючія, на половину Карменъ’.

Разумется, въ экзотическомъ кружк Парижа Загурскій былъ первымъ кавалеромъ и распорядителемъ танцевъ на балахъ.

Графъ дирижировалъ какъ артистъ. Всякій разъ выдумывалъ онъ новыя фигуры, иногда замысловатыя и трудныя — при чемъ происходила неизбжная веселая путаница,— иногда простыя, но милыя фигуры, остроумныя и смшныя. На этотъ разъ онъ былъ, однако, не въ удар. Его не тревожила выходка Нордъ-Остъ. Уже не первый разъ они ссорились, и онъ привыкъ къ мщенію съ ея стороны. Ему было досадно, что ссора произошла не вовремя. Кора будетъ дуться и ‘будировать’ дня три-четыре, какъ всегда, а между тмъ завтра, именно завтра, у него до нея просьба… Неотложное дло. Что касается до этой дикой, нелпой и необъяснимой выходки англичанина, то это, можетъ быть, еще и устроится.

Его дама, приглашенная теперь случайно, женщина, которую онъ зналъ уже года три и съ которой былъ даже друженъ, тотчасъ замтила, что ему какъ-то не по себ.

— Неужели вы не въ дух потому, что танцуете со мной, старухой?— спросила баронесса вдругъ, смясь неестественнымъ смхомъ.

— Богъ съ вами, баронесса. Да я готовъ пригласить васъ сейчасъ на вс котильоны всей зимы. И потомъ… какая страсть все повторять: старуха, старуха! Вдь это напрашиваться на увреніе въ противномъ. Вы знаете, что вы прелестны, сто разъ прелестне многихъ молодыхъ двушекъ и дамъ, несмотря на тридцать лтъ съ хвостикомъ.

— Съ длиннымъ хвостомъ, касающимся сорока.

— И это я слышалъ милліонъ разъ. И всегда отвчалъ, что въ васъ влюбиться не только можно, но должно…

И Загурскій, оскаливая жемчужные зубы подъ вьющимися усами, глянулъ въ глаза баронессы. А она въ сотый разъ прочла въ этомъ взгляд, что онъ лжетъ. Эти глаза всегда говорили ей: ‘Ты пожилая… Для меня ты не женщина, а пріятель… Я тебя очень люблю и уважаю’.

А между тмъ эта женщина, считавшая Загурскаго въ числ своихъ близкихъ друзей, такъ смотрла подчасъ ему въ глаза, что красавецъ-графъ думалъ: ‘Я знаю давно, что ты въ меня влюблена, но, моя милая, je ne suis pas pour vous autres’.

Когда Загурскій, показавъ новую фигуру и наладивъ ее, вернулся къ своей дам, баронесса снова спросила тоже:

— Qu’est-ce qui vous chipote? Что-то есть. Сердитесь вы на графиню?

— Какой вздоръ! Разв мн привыкать въ этой взбалмошной женщин. Вы сами знаете, мы ссоримся и миримся десять разъ въ недлю. Да и еще такъ ли. Помните сцену у васъ, когда она бросилась на меня съ хлыстомъ и чуть не уподобила меня на вки гугеноту Гизу le Balafr.

— Pardon, графъ, Гизы были вс яростные католики, а этотъ le Balafr былъ…

— Au nom de Dieu!— воскликнулъ графъ.— L’histoire et moi…

— Враги заклятые?

— Да, чортъ съ ней. Я дйствительно не въ дух, потому что сейчасъ вспомнилъ, что завтра мн платить деньги, которыхъ у меня нтъ. Пустяки. Только семь тысячъ франковъ. Но ихъ — нтъ.

— Діан Д’Альбрэ?

— Ахъ, полноте… Это выдумка. Сплетня. Я просто ея хорошій знакомый. Платить надо кредитору, и неумолимому.

— Завтра въ полдень деньги будутъ у васъ.

— Vrai!— воскликнулъ Загурскій.— Ну, баронесса, это такъ мило съ вашей стороны, что я словъ не нахожу… Vous tes adorable.

Баронесса ничего не отвтила, только поглядла ему въ глаза. Онъ прочелъ въ нихъ что-то… все то же…

‘Знаю. Знаю. Давно,— произнесъ онъ мысленно.— Будь у тебя милліонъ, или два, и я бы не задумался ни на минуту. Но у тебя нтъ ни денегъ миссъ Скай, ни красоты Коры, ни забавности Діаны. Да еще нтъ и того, что есть у нихъ трехъ равно… молодости. Вотъ еслибы ты милліоны своего друга Герцлиха изловчилась какъ-нибудь’…

Но Загурскій не договорилъ, худая и блдная молодая двушка съ кроткимъ свтлымъ взглядомъ, вся сверкающая брилліантами, какъ-то скромно и мило подошла къ нему, выбирая для фигуры. Она улыбнулась, и два ряда длинныхъ зубовъ сразу уничтожили пріятное впечатлніе, производимое ея глазами и ея граціозной походкой.

Это, разумется, была та же американка, миссъ Скай, количество милліоновъ которой уже сосчитала давно и объявила на весь Парижъ бульварная пресса, а теперь изрдка извщала публику объ ея туалетахъ, пріздахъ и отъздахъ. Въ дйствительности, даже сама миссъ Ирма Скай не могла хорошенько знать, сколько у нея милліоновъ въ данный моментъ. Это зависло отъ колебаній биржи и отъ многихъ предпріятій, въ которыхъ она, какъ ‘фирма’, участвовала, хотя лично вовсе не занималась длами.

Когда графъ кончилъ фигуру съ симпатичной милліонершей, за которой онъ въ этотъ вечеръ началъ ухаживать, то, вернувшись на свое мсто, выговорилъ, смясь:

— Что мн на умъ пришло. Надо посовтовать Кор женить нашего Ваську на янки въ юбк. Онъ — свтлйшій князь, а у нея билліонъ или трилліонъ… Вотъ будетъ пара… Она дура, онъ идіотъ.

— А вы бы сами женились на ней. Это проще и легче.

— Какая вы злая!

— Я полагаю, что Кора для васъ то же, что были многія до нея, и будутъ впредь… Не любовь же къ ней — мшаетъ…

Загурскій дернулъ плечомъ и не отвтилъ.

— Вотъ и женитесь на милліонахъ. И остепенитесь. Или продолжайте потихоньку. Отъ такой жены, какъ эта миссъ, не трудно укрываться.

— Я никогда не женюсь, вы это знаете. Вотъ еслибы у васъ были милліоны этой миссъ, то… Не знаю.

— Полноте глупости говорить.

— Я не лгу. Ей-Богу,— искренно выговорилъ Загурскій.

— И голосъ еще какой правдивый, будто искренній?..

— Потому что это правда. Сущая правда. Честное слово, баронесса. Я бы вамъ измнялъ всякій день, и васъ обожалъ… Именно за этакій бракъ. Спокойный, веселый.

Котильонъ кончился. Зала опустла… Гости переполнили дв большія комнаты, выходившія окнами на внутренній дворъ. Здсь былъ накрытъ ужинъ на десяткахъ столовъ.

Посл ужина молодежь бросилась снова въ залъ, и начался сумасшедшій вальсъ Г enterrement du bal. Но вмст съ тмъ уже начался общій разъздъ. Графъ Загурскій, давно покинувъ свою даму, продирался въ толп и, обходя вс комнаты, искалъ глазами хозяина дома. Виконтъ оказался у дверей на лстницу, гд вереницей двигались узжающіе гости. Онъ раскланивался и благодарилъ.

— Pardon!— сказалъ, улыбаясь, Загурскій.— Я васъ оторву на секунду отъ важнаго дла, для пустяковъ… Но оно спшно. Могу я разсчитывать на васъ въ одномъ дл?

— Конечно. Что прикажете,— отозвался любезно виконтъ.

— У меня неожиданный сюрпризъ. Поединокъ… Я хочу васъ просить быть моимъ секундантомъ.

Лицо Кергарена вдругъ измнилось и стало холодно и сумрачно. Онъ сдвинулъ брови.

— Особыхъ хлопотъ не будетъ!— заговорилъ Загурскій.— Мы не будемъ заниматься всякой формалистикой, какъ длаютъ ваши соотечественники. Мы — и я, и мой противникъ — иностранцы.

— Простите меня, mon cher monsieur,— заговорилъ виконтъ сурово-вжливо.— Я, ревностный и убжденный католикъ, поставилъ себ правиломъ никогда не участвовать въ поединкахъ ни въ качеств дйствующаго лица, ни въ качеств помощника въ смертоубійств.

Загурскій сильно смутился, опшилъ и не зналъ, что сказать. Онъ былъ видимо озадаченъ отказомъ.

— Извините,— проговорилъ онъ глухо.

— Мн очень жаль… Во всемъ всегда готовъ служить вамъ, но не въ такомъ дл… Впрочемъ, вы легко найдете секунданта… въ Париж. Даже здсь, сейчасъ…

И виконтъ, воспользовавшись приближеніемъ своего мажордома, обратился къ нему съ какимъ-то подробнымъ приказаніемъ… Оно было не нужно, но давало поводъ и возможность Загурскому отойти.

Едва Кергаренъ остался одинъ, какъ, ухмыляясь, сталъ бормотать:

‘Excusez du peu! Une affaire d’honneur. Кажется, изъ всхъ честныхъ длъ у вашего брата только эти остались’.

Завидя случайно жену, провожавшую до лстницы старуху герцогиню, его тетку, виконтъ сдлалъ ей знакъ. Она простилась и подошла. Онъ улыбался странно.

— Что съ тобой?— спросила виконтесса по-французски.

— Со мной прелестный случай,— отвтилъ онъ по-румынски, оригинально произнеся слова языка, которому обучила его жена.

— Что-нибудь дурное?— встревожилась виконтесса, зная, что на ея родномъ язык мужъ объясняется въ экстренныхъ случаяхъ, чтобъ не быть понятымъ окружающими.

— Меня сейчасъ позвалъ въ секунданты графъ Загурскій.

— Въ секунданты? Онъ? Тебя! Тогда я все понимаю…

— Да. И я отказалъ наотрзъ.

— Какъ же ты объяснилъ отказъ?..

— Религіей. Общаніемъ, даннымъ себ?..

— И онъ поврилъ.

— Конечно, нтъ… Но это не наше дло… Но каковъ мдный лобъ! Эти господа воображаютъ, что если я позволяю имъ у себя сть и пить и танцовать, то я стану также компрометировать себя для нихъ, защищая ихъ якобы поруганную честь.

— А если онъ узнаетъ потомъ, что ты и самъ дрался разъ, и былъ два раза секундантомъ.

— Ну, что же? Скушаетъ… и впредь будетъ осторожне.

Виконтесса хотла что-то снова возразить, но въ это мгновеніе въ ней быстро подошла Скритицына.

— Везд уже часъ васъ ищу…— тревожно заговорила она.

— Идемте скоре… Я васъ тоже искала…— отозвалась виконтесса.

И об двинулись въ ту же угловую гостиную. Здсь никого не было.

— Я уже знаю, въ чемъ дло, ma ch&egrave,re mademoiselle Aime,— сказала хозяйка.

— Знаете? Какимъ образомъ! Кто вамъ сказалъ?

— Я догадалась…— заявила виконтесса, чтобы выгородить своего мужа.— Но все-таки разсказывайте.

Въ нсколькихъ словахъ Скритицына передала все. Виконтесса выслушала, задумалась, а потомъ произнесла:

— Ничего, мы это устроимъ. Я знаю кое-кого, кто иметъ вліяніе на графа, и просто не позволитъ, запретитъ ему драться, даже заставитъ принять — et c’est immense — извиненіе. Но вотъ бда, надо намъ найти кого-нибудь, кто бы точно такое же вліяніе имлъ на Френча, а я такового или таковую не знаю.

Эми хотла что-то сказать, запнулась и промолчала.

— Вы не знаете такой личности?— спросила виконтесса.

— Н-тъ!— протянула Эми.

— Очень жаль! У меня была одна личность на примт, а теперь и этой нтъ.

— Почему?— удивилась Эми.— Гд же она?

— Была — и нтъ! Я разсчитывала обратиться за помощью, чтобы повліять на Френча, къ вамъ,— лукаво улыбнулась виконтесса.

Эми вспыхнула, помолчала, но затмъ вдругъ обняла виконтессу, поцловала ее, и слезы брызнули у нея изъ глазъ… Наступило мгновенное молчаніе, посл котораго виконтесса шепнула:

— Ch&egrave,re amie, я давно это знала! Бытъ можетъ, даже прежде васъ догадалась, когда еще вы сами не догадывались. Мы — двушки юга — мене наивны, нежели вы — двушки свера. Вы агнцы неповинные предъ нами. Я уврена, что двушка свера можетъ быть отчаянно влюблена давно и не знать этого, мы же — двушки юга — думаемъ, что влюблены, прежде, чмъ это еще случилось. Ну, что же, успокойтесь! Заключимъ союзъ. Отвчайте мн за повиновеніе Френча, а я вамъ ручаюсь за повиновеніе Загурскаго. Я призову себ на помощь его повелительницу! Впрочемъ, это такой исключительный персонажъ, что можно будетъ найти за разъ трехъ повелительницъ, изъ коихъ одна — знаменитая актриса одного изъ бульварныхъ театровъ. Я даже по правд не знаю, къ которой изъ трехъ прежде всего обратиться. Я думаю, къ той, которая была у меня на бал.

Въ это же время около буфета появился графъ Загурскій, быстро выпилъ стаканъ оршада и, двинувшись къ лстниц, нечаянно наткнулся на возвращавшагося въ домъ Мойера. Они перебросились нсколькими словами и разстались. Графъ двинулся-было снова, но вдругъ остановился. Нчто внезапно пришло ему на умъ.

‘Не все ли равно’!— подумалъ онъ.

И вернувшись, онъ взялъ подъ-руку журналиста и вымолвилъ:

— M-r Moyer, я къ вамъ съ большой просьбой!

— Что прикажете?— отозвался тотъ съ особенной вжливостью и почти съ почтительнымъ поклономъ.

— Между порядочными людьми подобныя, дла ршаются, кажется, всегда очень быстро. Позвольте мн быть краткимъ, безъ предисловія, sans avant-propos et sans prambules. Сдлайте мн честь быть моимъ секундантомъ?

— Весь къ вашимъ услугамъ! Когда и у кого прикажете быть?

— Этого я еще не знаю и прошу васъ тотчасъ же спросить это у г. Ліонеля Френча.

— Ба!..— выговорилъ Мойеръ, широко раскрывая ротъ.

— А что? Отчего вы такъ удивились?

Мойеръ отлично зналъ, что заставило его произнести это восклицаніе и разинуть ротъ, но сказать это графу было невозможной безтактностью дурно-воспитаннаго человка. Да, наконецъ, и слишкомъ долго было бы разсказывать то, что, какъ молнія или дв молніи, пронеслось въ голов Мойера.

Первое, что мелькнуло въ его голов, было, что графъ Загурскій — великолпный стрлокъ изъ пистолета и великолпный боецъ на шпагахъ. И Мойеру подумалось:

‘Ну, не желалъ бы я быть на мст твоего противника’!

А затмъ, когда Загурскій назвалъ своего противника, посылая Мойера узнать, кто будетъ его секундантомъ, то въ голов журналиста мелькнула другая молнія: ‘А Френчъ на пятнадцати шагахъ ржетъ пулей игральную карту, стоящую ребромъ. Про него ходитъ шутка, что онъ на двадцати пяти шагахъ попадаетъ въ женскій волосъ, приклеенный на блой бумаг, но при томъ условіи, чтобы волосъ принадлежалъ брюнетк и молодой двушк, а не блондинк и не замужней’.

‘Что же это будетъ?— спросилъ себя Мойеръ.— Un massacre des… coupables’ — съострилъ онъ.

Когда послдніе запоздавшіе гости двигались изъ гостиныхъ на парадную лстницу, Френчъ, оставивъ свою даму, на мгновеніе отлучился, чтобы заране отыскать свою шляпу-клякъ и быть готовымъ проводить Дубовскаго съ племянницей до передней. Въ ту минуту, когда Френчъ переглядывалъ почти дюжину складныхъ шляпъ на окн танцовальной залы, къ нему подошелъ толстякъ и отрекомендовался:

— Жакъ Мойеръ! Къ вашимъ услугамъ! Журналистъ, сотрудникъ газеты ‘Mappemonde’, подписывающійся псевдонимомъ Domino bleu. Извините за этотъ длинный титулъ!

— Ліонель Френчъ, баронетъ!— произнесъ англичанинъ холодно, сообразивъ, зачмъ появился лично незнакомый ему господинъ, котораго однако онъ зналъ въ лицо и по фамиліи.

— Я посланъ графомъ Загурскимъ узнать у васъ…

— Имя моего секунданта? Извините. Но у меня его нтъ още.

— Какъ нтъ!— удивился Мойеръ.— Это однако…

— Дло произошло въ начал котильона,— отвтилъ Френчъ свысока, а когда онъ кончился, начался ужинъ, который окончился сейчасъ. Такимъ образомъ вы понимаете, что кром моей дамы, mademoiselle Aime Скритицыной, мн некого было пригласить въ секунданты. Вообще это хорошая привычка не спшить сужденіемъ своимъ,— прибавилъ онъ небрежно.

— Pardon, ради Бога! Я не зналъ, что вы танцовали, простите!— разсыпался въ извиненіяхъ Мойеръ, кланяясь, улыбаясь и жестикулируя, какъ если бы его слово: ‘однако’, было ужасной невжливостью. И онъ думалъ: ‘Il prend la mouche facilement, celui-l’.

— Впрочемъ, погодите!— выговорилъ Френчъ, потирая себ лобъ и перечисляя мысленно своихъ знакомыхъ. Но, однако, почему-то ни одинъ не казался ему подходящимъ.

— Diable!— нетерпливо произнесъ онъ и почти топнулъ ногой. Помолчавъ еще нкоторое время, онъ быстро выговорилъ:

— А, отлично! Онъ, можетъ быть, даже еще и не ухалъ. Знаете ли вы Дю-Кло-Д’Ульгата?

— Знаю немного.

— Ну, вотъ. Я ему ни слова не говорилъ еще, но впередъ увренъ въ немъ. Знаете что, формальности въ сторону. Я спшу. Но если вы не спшите домой, спуститесь къ виконту въ кабинетъ, гд теперь многіе курятъ. Если вы найдете тамъ Д’Ульгата, то исполните два порученія: первое отъ меня, а второе отъ себя. Скажите ему, въ чемъ заключается моя просьба, а затмъ уже совщайтесь. Я даю ему чрезъ васъ вс полномочія.

— Мы составимъ протоколъ и тогда…

— О, это лишнее. C’est trop franais. Мы съ графомъ иностранцы. Никакихъ оффиціальностей и quasi-законностей въ незаконномъ дл совсмъ не нужно.

Минутъ черезъ десять Мойеръ, спустившійся внизъ въ отдльные аппартаменты хозяина, гд курили и пили шампанское во время бала, увидлъ молодого Д’Ульгата среди веселой мужской компаніи. Онъ объяснился. Они отошли въ сторону и, объяснившись, назначили себ на утро свиданіе для переговоровъ.

Между тмъ виконтъ Кергаренъ все провожалъ, стоя въ дверяхъ на лстниц, послднихъ узжавшихъ.

Неказистый пожилой, но суетливый и громко говорящій господинъ съ вышитымъ толкомъ орденомъ на отворот фрака, остановился съ нимъ и началъ восторженно говорить о невстк виконта, Маріи Турдза.

Виконтъ слушалъ молча и наконецъ вымолвилъ нетерпливо:

— Enfin, je vois, что вы бы, герцогъ, очень были довольны, еслибы у вас была такая дочь.

Господина какъ бы ожгло… И простившись, онъ двинулся по лстниц. Вслдъ за нимъ вышелъ и спустился высокій и худой князь Черниговскій.

— Un drle de pistolet,— провожалъ его глазами Кергаренъ.— Почти идіотъ, а формы и манеры придворнаго временъ Людовика XV.

И переведя глаза на группу лакеевъ, дожидавшихся внизу своихъ господъ съ платьемъ на рукахъ, виконтъ вдругъ изумился.

— Какой красавецъ! Ба! И лакей? Какова фигура, статура, лицо!— Черезъ нсколько минутъ простившаяся съ нимъ миссъ Окай спустилась и красавецъ лакей накинулъ на нее соболью шубку…

— Diable! C’est mme compromettant!— проворчалъ виконтъ, добродушно смясь.

VI.

Часу въ четвертомъ ночи, возвращаясь домой съ дядей въ закрытомъ ландо, Эми все время молчала, какъ убитая. Разстояніе отъ дома Кергареновъ до ихъ квартиры за Елисейскими-Полями, около Тріумфальныхъ воротъ, было не маленькое. Нсколько разъ Дубовскій заговаривалъ съ племянницей, но она отвчала кратко, а затмъ, когда самъ онъ, уже въ Елисейскихъ-Поляхъ, началъ подремывать, Эми вдругъ обратилась въ дяд съ вопросомъ:

— Скажите, когда дерутся на дуэляхъ, то всегда на пистолетахъ или на шпагахъ?

— Что ты? Гд? Кто?— отозвался Дубовскій спросонья и на второй вопросъ племянницы отвчалъ, смясь:— А я уже во сн видлъ, что иду по Невскому и встрчаю Соколинскаго. И онъ меня поздравляетъ съ тмъ, что я назначенъ командиромъ кавалергардскаго полка. Чортъ знаетъ, что иной разъ можетъ присниться! Ты про что это?

И въ третій разъ Эми раздражительно повторила тотъ же вопросъ.

— Дуэли? Да это какъ угодно! Можно хоть на кинжалахъ, коли охота!— шутливо отозвался Дубовскій.— А больше, конечно, на пистолетахъ, т.-е. у насъ. А французы предпочитаютъ на шпагахъ.

— А что опасне?

— Ну, это опять зависитъ отъ того, кто дерется! Шпагами чаще попадаютъ по противнику, а изъ пистолета рже. За то рдко да мтко! Ужъ коли изъ пистолета кого зацпятъ, такъ носовымъ платочкомъ не отдлаешься. А здсь я одного барина видлъ, у него указательный палецъ въ перчатк. Спрашиваю: обрзались перочиннымъ ножомъ? А онъ мн въ отвтъ: ‘извините, опросталъ дло чести’. Они вдь говорятъ: ‘vider’… Слово хорошее, потому что у нихъ ‘vider une affaire d’honneur’ по большей части надо перевести по-русски: переливать изъ пустого въ порожнее. Вдь тутъ въ Париж всякій день дуэли: сойдутся, поковыряютъ малость другъ друга, завяжутъ носовымъ платкомъ — и готово. А у насъ на моей памяти бывали дуэли первый сортъ! Сойдутся двое, да оба на мст и останутся.

Вернувшись домой, въ квартиру въ белъ-этаж большого дома на улиц Ваграмъ, Эми тотчасъ же легла въ постель, но, конечно, долго не могла глазъ сомкнуть. Когда она заснула, то на улиц уже началось движеніе омнибусовъ, ломовыхъ и фіакровъ. Конечно, она волновалась и думала все объ одномъ и томъ же: о неожиданной стычк Френча съ Загурскимъ, которая свалилась какъ снгъ на голову.

Въ продолженіе всего ужина, насколько позволяла обстановка, она два раза принималась уговаривать Френча просто-на-просто извиниться передъ Загурскимъ, такъ какъ въ его фраз не было ничего оскорбительнаго. Онъ намекнулъ только на то, что для нихъ, быть можетъ, котильонъ есть средство спокойно поболтать вмсто того, чтобы танцовать.

Френчъ, повидимому, самъ былъ внутренно согласенъ, что неправъ и неумстно обидлся и вспылилъ, но идти извиняться было, по его мннію, немыслимо. Въ конц концовъ онъ согласился условно. Онъ попросилъ Эми тотчасъ же переговорить съ дядей объ ихъ брак. Если дядя согласится, онъ пойдетъ извиняться передъ графомъ Загурскимъ самымъ позорнымъ образомъ, если же тотъ не согласится, то онъ будетъ драться и поставитъ самыя тяжелыя условія, при которыхъ, по всей вроятности, одинъ изъ противниковъ останется на мст. Френчъ объяснилъ:

— Несерьезный поединокъ есть самое возмутительное шутовство. По поединкамъ людей я сужу о нихъ. Я прервалъ сношенія съ однимъ изъ моихъ друзей вслдствіе его поединка. Онъ дрался на самыхъ легкихъ условіяхъ. Оба противника остались цлы и невредимы. Подобныхъ людей я не считаю порядочными, а съ непорядочными я близокъ бытъ не желаю. Не дерись или дерись на смерть! Если остался живъ, то случайно или по вол Божьей. Я дрался два раза: одинъ разъ убилъ своего противника, во второй разъ ранилъ настолько опасно, что онъ и теперь еще хвораетъ и лечится, а тому уже прошло лтъ пять. Итакъ, пускай ршитъ этотъ вопросъ, вашъ дядя, а отчасти и ваше краснорчіе!— улыбнулся Френчъ, глядя Эми въ глаза своими красивыми, но суровыми глазами. И въ его взгляд она прочла, что онъ убжденъ въ томъ, что многое, если не все, отъ нея вполн зависитъ.

Теперь Эми спрашивала себя среди безсонницы, дйствительно ли это зависитъ отъ нея, и отвчала себ вопросомъ.

‘Что сказала бы мама’?..

Эми любила Френча и, конечно, первой любовью…

Тому назадъ боле полугода, она познакомилась на одномъ изъ баловъ съ молодымъ человкомъ, который сразу понравился ей. Онъ поразилъ ее своей вншностью, красивой и элегантной, а затмъ привлекъ къ себ симпатичностью натуры. Въ этомъ человк Эми нашла оригинальное сочетаніе серьезности не по лтамъ, даже суровости, съ дтской мягкостью сердца, съ твердыми религіозными убжденіями и — главное, удивившее двушку,— съ готовыми, давно зрло обдуманными отвтами на все на свт.

Бавалось, для Френча въ этомъ мір не было ничего имъ не анатомированнаго, не узнаннаго до мелочей и не причисленнаго къ тому или другому мсту или уголку его кругозора. Широкъ ли былъ этотъ кругозоръ и правильно ли освщались вс жизненные вопросы, которые такъ легко и твердо ршалъ Френчъ, судить было, конечно, не восемнадцатилтней двушк, получившей самое поверхностное образованіе.

Во всякомъ случа сурово изящный молодой человкъ, свтскій, но сдержанный во всемъ, долженъ былъ ей нравиться по ея характеру. Вдобавокъ, это была именно ея первая любовь, если не считать маленькое увлеченіе, когда ей было всего четырнадцать лтъ, первымъ теноромъ миланской оперы, котораго одно русское семейство, ей близкое, имло неосторожность ради нея приглашать пть на вечерахъ.

До сихъ поръ жизнь Эми прошла самымъ зауряднымъ и въ то же время самымъ необыкновеннымъ образомъ. Ея мать, урожденная Дубовская, вышла замужъ за богача, ярославскаго помщика, Скритицына, и только посл нсколькихъ лтъ замужества у нея родилась дочь, которую, конечно, она принялась обожать. Но вскор посл рожденія Эми у Анны Ивановны вдругъ появилась хроническая болзнь, которая развивалась туго, но все-таки подвигалась впередъ — чахотка.

Борисъ Борисовичъ Скритицынъ — человкъ съ такой холодной кровью, что не только не любилъ двигаться, но не любилъ даже говорить, прожилъ всю свою молодость посл университета въ своемъ имніи и въ город Ярославл. Посл женитьбы точно также Скритицыны жили въ деревн, изрдка зазжая въ городъ или навдываясь мсяца на два зимнихъ въ Москву.

Тхъ, кто здилъ за границу, Скритицынъ звалъ прямо и коротко: ‘шатуны’ и ‘пустозвоны’. И вдругъ однажды докторъ объявилъ, что Анн Ивановн надо хать въ Москву или Петербургъ, созвать консиліумъ и ршить, что длать, такъ какъ положеніе ея становилось серьезно.

Въ Москву Скритицынъ собрался, хотя не тотчасъ же. Но въ Москв разразилась надъ нимъ настоящая гроза. Консиліумъ докторовъ и одна московская, да и всесвтная, знаменитость ршили единогласно, что больной нуженъ климатъ юга, чтобы пріостановить, если не излечить болзнь. На свер, по ихъ увренію, дни ея были бы сочтены.

Скритицынъ, разумется, отпустилъ жену съ дочерью прямо въ Ниццу, но былъ въ такомъ нравственномъ состояніи, какъ если бы между нимъ и женой произошелъ разрывъ и она бы потребовала развода. И съ этого года началась истинно-цыганская жизнь Скритицыной съ ребенкомъ дочерью. Сначала ей было скучно за границей и она радовалась приближенію лта, чтобы хать на три и четыре мсяца къ мужу въ имніе, старинное и красивое, но затмъ понемногу втянулась въ эту жизнь и спустя лтъ пять, однажды, стала вызывать мужа въ Тироль, не желая хать сама въ Россію.

Борисъ Борисовичъ отказался наотрзъ вдругъ попасть въ число шатуновъ и пустозвоновъ и не похалъ. Правда, что одновременно съ этимъ въ его великолпной усадьб играла уже большую роль двушка Глаша, дочь садовника. Вслдствіе отказа Скритицына, на этотъ разъ супруги не видлись около двухъ лтъ. Отношенія ихъ, длаясь все холодне, пришли наконецъ къ той точк, посл которой начинается уже непріязнь и враждебныя дйствія.

И Анна Ивановна, женщина практическая, знавшая, конечно, все подробно о жить-быть своего супруга, начала смущаться. Въ наше время нетрудно потребовать и получить разводъ. И вдругъ, будучи по мужу очень богатой женщиной, она можетъ очутиться съ небольшой пенсіей, чтобы мыкаться по заграничнымъ гостинницамъ съ ребенкомъ. А въ усадьб явится новая барыня, изъ горничныхъ, новая госпожа Скритицына. При этомъ надо честь отдать Скритицыной, что она боялась не за себя. Она знала, что ей даже и на юг остается прожить какихъ-нибудь три-четыре года, но ее страшила мысль, что двочка Эми можетъ быть или чрезвычайно богатой невстой, или нищей, смотря по тому, что теперь пожелаетъ какая-то Глафира Спиридоновна, у которой къ тому же фамилія угрожающая — Прыткина.

Эти заботы о двочк, которой не было тогда и десяти лтъ, настолько смущали Анну Ивановну, что вліяли и на ея здоровье.

VII.

Однажды въ декабр мсяц, когда Скритицына съ дочерью мирно, но и пріятно, съ небольшимъ кругомъ знакомыхъ, грлась подъ теплыми лучами солнца на Іерскихъ островахъ, пришло письмо съ русскими марками и съ черной рамкой. По почерку Скритицына увидала, что письмо отъ ея брата, Владиміра Ивановича Дубовскаго. Конечно она испугалась, а двнадцатилтняя, умная, бойкая и уже имвшая вліяніе на мать, Эми взяла письмо въ руки и заявила:

— Дайте, мама, я прочту прежде и вамъ скажу!

Анна Ивановна согласилась. Двочка взяла письмо, улыбаясь, разорвала конвертъ и начала читать французское посланіе дяди. Но едва только она прочла про себя нсколько строкъ, какъ вдругъ вскрикнула, уронила письмо на полъ и бросилась на шею къ матери.

— Что такое?— вскрикнула Анна Ивановна.

— Папа, папа!— закричала двочка.

Но слезъ у двочки не было, испуга на лиц тоже не было, было только огромное удивленіе. Несмотря на свою сравнительную слабость, Скритицына оттолкнула ребенка, сама поднялась, нагнулась и взяла письмо. Когда она прочла первыя строки, она опустила руку съ письмомъ на колни:

— Quelle sort! Quelle sort!.. Эминька, поцлуй меня!

И женщина начала горячо, цловать въ лицо и въ волосы, и въ шею свою обожаемую двочку, совершенно забывъ на нсколько мгновеній о безтактности поступка. Первый порывъ былъ не порывомъ горя, а порывомъ радости и счастія не отъ сухости сердца, а отъ любви къ ребенку.

Дубовскій извщалъ о внезапной смерти зятя Скритицына отъ разрыва сердца. Практическій человкъ прибавлялъ, что никакого завщанія и никакихъ даже мелкихъ распоряженій покойнымъ не сдлано, такъ какъ онъ думалъ о смерти мене, чмъ кто-либо.

Прочтя и перечтя раза два письмо брата, Анна Ивановна поняла, что все состояніе, очень большое и въ идеальномъ порядк, принадлежитъ всецло и нераздльно ея Эми. Съ этого дня Анна Ивановна стала особенно богомольной. Она была изъ тхъ женщинъ, которыя вруютъ въ Бога, любятъ Бога и обращаются къ Нему съ горячей молитвой только тогда, когда он счастливы. Когда он несчастливы, он доходятъ до кощунства и при этомъ совершенно искренно.

Съ этого дня жизнь Скритицыной съ дочерью нсколько измнилась. Он продолжали жить, кочуя изъ одного мста въ другое, но въ предлахъ теплаго климата, лтомъ сверне, доходя до Швейцаріи, зимою южне, доходя до Неаполя. Но теперь он жили гораздо шире. Опекунами надъ Эми были назначены, конечно, мать и дядя. Въ дйствительности всмъ сталъ завдывать Владиміръ Ивановичъ, переселившись въ ярославскую усадьбу.

Оказалось по приведеніи всего въ извстность, что покойный почти ничего не тратилъ на себя, знаменитой Глаш подарилъ за все время дв тысячи рублей, что при его состояніи было грошомъ, и, посылая жен на прожитіе около десяти тысячъ рублей, весь остальной доходъ откладывалъ. Теперь, помимо имній, нашлись и капиталы.

Дубовскій писалъ сестр въ одномъ изъ писемъ:

‘Твоя Любочка будетъ одной изъ самыхъ богатыхъ невстъ россійскихъ’…

Это письмо, въ которомъ ничего не было особенно интереснаго, Анна Ивановна не спрятала въ ящикъ письменнаго стола, какъ длала съ другими письмами, а положила въ ящикъ ночного столика и почти ежедневно, ложась спать, вынимала его оттуда и при свчк читала эти дв строчки.

Смерть мужа и обезпеченная будущность Эми благотворно подйствовали на женщину. Она стала, повидимому, крпнуть, оправляться, была гораздо бодре и веселе, но это были нервы. Въ дйствительности болзнь шла своимъ чередомъ, несмотря на благотворную обстановку, и черезъ два года женщина заснула сразу на вкъ, какъ часто бываетъ съ чахоточными.

Смерть Скритицыной, конечно, измнила судьбу Эми. Она должна была по закону перейти подъ попеченіе опекуна дяди. За послднее время Дубовскій прізжалъ три раза за границу повидаться и якобы полушутя, полусерьезно отдать отчетъ въ управленія имніями и длами несовершеннолтней племянницы. Теперь, вызванный изъ Россіи, онъ явился тотчасъ же, и когда тло покойной было перевезено въ Россію и похоронено на одномъ изъ монастырскихъ кладбищъ Москвы, Эми послдовала за дядей въ ярославскую усадьбу.

Осень прошла сносно для двочки, главнымъ образомъ благодаря гувернантк, мистриссъ Бакстонъ, и благодаря возможности здить верхомъ, чего никогда не разршала изъ боязни мать и тотчасъ же разршилъ дядя. Но затмъ наступила суровая зима. Это былъ первый ударъ. Затмъ самолюбивая и избалованная Скритицыной англичанка посл всякихъ препирательствъ съ Думскимъ дошла до цлаго сраженія и объявила, что не останется ни минуты въ дом. Владиміръ Ивановичъ отвчалъ на это, что если она останется на вторую минуту, то будетъ выброшена за шиворотъ въ окошко. Эми, пораженная, плакала такъ, какъ плакала всего два раза въ жизни.

И русская зима въ одиночеств съ глыбами сугробовъ, съ вьюгами, съ яркимъ, страшно-яркимъ солнцемъ, отъ котораго морозъ еще пуще пробираетъ спину, такъ подйствовали на Эми, что она немножко измнилась лицомъ, немножко похудла, стала глядть какъ-то пугливо, будто была насторож, будто ждала какую бду.

Ей, проведшей всю жизнь между югомъ Франціи или Швейцаріи и сверомъ Италіи, эта жизнь показалась чмъ-то ужаснымъ, нестерпимымъ до боли, пугающимъ сердце. Если бы человкъ здоровый проснулся вдругъ однажды въ гробу еще не закрытомъ, то вроятно перепугался бы такъ же, какъ перепугалась, но и продолжала ощущать этотъ испугъ ежедневно молоденькая Эми.

Если бы былъ кто-нибудь тутъ, то вроятно предупредилъ бы дядю, что для двочки этихъ лтъ подобное нравственное состояніе можетъ даже подйствовать на здоровье.

По счастію, въ конц зимы явился въ имніе тотъ же другъ — докторъ Рудокоповъ, который изъ любви и привязанности къ покойной Скритицыной считалъ долгомъ изрдка узнавать, что подлываетъ Эми, которую онъ зналъ и любилъ съ девятилтняго возраста. И вотъ ему исповдалась искренно Эми, но если бы она даже не сказала ни слова доктору, то умный и проницательный человкъ, опытный зскулапъ сразу бы самъ все увидлъ, узналъ и понялъ.

Когда докторъ заговорилъ съ Дубовскимъ, то тотъ очень, удивился, но тотчасъ же охотно согласился не морить и не томить двочку въ россійской усадьб.

— Кабы мн найти какую почтенную даму или семейство хорошее, я бы ее сейчасъ съ удовольствіемъ отпустилъ во вс Швейцаріи, какія только на свт есть!— отозвался онъ.— А съ компаньонкой не хорошо.

— Я вамъ это устрою!— отвтилъ Рудокоповъ.— И хотя теперь на двор весна, а тамъ и лто, но, право, лучше отпустить Любовь Борисовну. Всякому растенію надо рости на той почв, на которой Господь веллъ. Я знаю, что пересадочныя, акклиматизованныя или, какъ говорятъ, экзотическія растенія есть фальшь. Пересадите его съ одной почвы, оно и на другой процвтаетъ, да смотришь, оно ни то, ни сё — и гіацинтъ, и какой-то лукъ-парей. Но что же длать, если Любовь Борисовна была чуть не съ рожденія француженка, потомъ швейцарка, въ юношескіе годы — итальянка и опять француженка. Гд же ей вдругъ въ четырнадцать-то лтъ или пятнадцать сдлаться тверитянкой, костромичкой или ярославкой.

И Эми снова очутилась за границей. Сначала одна безъ дяди, въ русскомъ семейств, жившемъ въ Швейцаріи, а затмъ вмст съ Дубовскимъ, который, пріхавъ, быстро привыкъ и полюбилъ ‘заграницу’, особенно Парижъ. Главнымъ образомъ на. него подйствовало то, что онъ почувствовалъ себя чмъ-то инымъ: онъ сталъ здсь, на чужой сторон, ‘un personnage’ чего не было на родин.

VIII.

На другой день Эми, почти не спавшая всю ночь, поднялась, около полудня. Быстро одвшись, она еще быстре напилась кофе и затмъ, побывавъ у дяди, поздоровавшись съ нимъ, вернулась тотчасъ въ свою спальню. Тутъ она подошла въ крайнему угловатому окну. На подоконник въ ящичк лежало боле двухъ дюжинъ разноцвтныхъ маленькихъ фуляровъ, отъ чернаго и благо до ярко пестрыхъ. Были платки и полосатые, блое съ чернымъ, съ краснымъ… черное съ краснымъ, съ желтымъ и т. д.

Эми взяла синій платокъ и пунцовый и повсила ихъ рядомъ на рам, гд были въ рядъ вбитые гвоздики. И сдлавъ это, она стала пытливо приглядываться чрезъ улицу къ окнамъ третьяго этажа большого дома, который былъ какъ разъ напротивъ. На одномъ изъ оконъ тотчасъ же появился желтый платокъ, а рядомъ пестрый.

Эми сняла свои платки долой и кликнула горничную…

— Скажите мн, когда дядюшка со двора выдетъ?— сказала она.

— Monsieur уже выхалъ сейчасъ.

— Хорошо. Ступайте и скажите консьержу, что если меня кто-либо будетъ спрашивать, то не принимать.

И когда горничная вышла, Эми вывсила на окно одинъ черный платокъ.

На окн противоположнаго дома появился снова отвтъ телеграфа или семафора, состоящій изъ четырехъ платковъ.

Эми улыбнулась и тотчасъ замнила на своемъ окн черный — блымъ.

Черезъ десять минутъ горничная появилась въ ея комнат и доложила:

— Господинъ Френчъ.

— Попросите подождать.

Эми присла въ туалету и, поправивъ прическу, приглядлась, въ себ въ зеркал и выговорила:

— Ужасный видъ. Усталый, старый. Не слдовало его звать изъ-за кокетства… Но не до того! Нельзя время терять.

Между тмъ въ гостиной уже ожидалъ молодую двушку суровый англичанинъ. Онъ былъ спокоенъ наружно, но въ глазахъ его противъ воли отражалось то, что было на душ — крайнее волненіе и возбужденіе, которыя онъ, казалось, всячески старался сдерживать.

Когда Эми вышла къ нему, онъ взялъ ея руку, медленно поднесъ къ губамъ своимъ, не нагибая головы, и два раза поцловалъ, нжно глядя ей въ глаза.

— Ну-съ. Зачмъ приказали вы явиться?— спросилъ онъ, когда они сли.

— Боже мой! Все тоже… Просить васъ…

— Но вы знаете, что это невозможно…

— Пустое! Одно неумстное самолюбіе…

— Женщины судятъ такія дла часто по-своему, по-женски.

— Но вы же неправы. Вы оскорбитель, а не оскорбленный. Съ какой стати вы придрались къ невинной фраз…

Френчъ молчалъ.

— Скажите. Объясните… Вдь вы сознаетесь, что нелпо придрались, вспылили изъ-за пустяковъ и сказали ненужную дерзость… Такъ вдь?..

— Оставимте этотъ разговоръ, miss Amy,— рзко отозвался Френчъ.

— Не могу я оставить…— воскликнула двушка горько.— И вы знаете, почему…

— Почему?— холодно и строго произнесъ онъ.

— Почему?.. Потому что… Потому что вы можете быть убиты.

— Что же вамъ?

— Это… этотъ вопросъ глупъ… Это шутка…

— Нтъ, миссъ Эми… Нтъ… Я говорю правду, а не шучу,— вдругъ страстно заговорилъ онъ.— Вы! А не я… Вы сметесь и шутите самыми святыми вещами… Или вы издваетесь, лукаво играете комедію. Вы знаете, какъ я безумно люблю васъ… Вы давно отвчали мн, что тоже любите меня и, будучи совершенно независимы, какъ сирота, тотчасъ же по прізд дяди объявите это ему… Сдлали вы это?.. Нтъ! Вы оттягиваете и лукавите…

— Избави Богъ… могу ли я…

И Эми заплакала.

— Ну, просто банально кокетничаете… И вотъ, чтобы превратить это, я ршился на отчаянное средство. Или я буду вскор вашимъ мужемъ, или буду убитъ… Смерть прекратитъ нравственныя пытки, которыхъ я уже не въ состояніи боле выносить. Если я погибну, то могу сказать — отъ милой руки. Вы меня посылаете на поединокъ съ бреттеромъ и, стало быть, вы меня убьете…

— Этого никогда не будетъ…— воскликнула Эми.— Я сегодня же объяснюсь съ дядей… Сегодня же…

— А если онъ не согласится… Запретитъ вамъ и думать о брак со мной?

— Тогда… Тогда увидимъ. Подумаемъ и ршимъ.

— Что?

— Ршимъ, что остается длать.

— Останется только одно, miss Amy.

— Что?

— Выходить за меня противъ его воли. Бжать и внчаться.

— Да… Но прежде надо все-таки… Онъ согласится…

— А если онъ не согласится?

— Почему же?

— Не отвчайте — воскликнулъ онъ нервно,— вопросомъ на вопросъ… Не уклоняйтесь отъ прямого и честнаго отвта… Я спрашиваю: если вашъ дядя откажетъ въ своемъ согласіи на нашъ бракъ, ршитесь ли вы внчаться тайно отъ него?

Эми потупилась и молчала.

— Я жду отвта три дня, mademoiselle. Вы это слышите. Три дня — посл отказа г. Дубовскаго — даю я вамъ для ршенія моей участи…

Френчъ поднялся, горячо поцловалъ руку двушки и быстро вышелъ изъ комнаты.

Эми, оставшись одна, глубоко задумалась и безпомощно понурилась. Долго ли она просидла такъ, она не знала. Ее привелъ въ себя голосъ лакея, доложившаго:

— Графиня Нордъ-Остъ!

Молодая двушка удивилась. Она была хорошо знакома съ этой соотечественницей, но, однако, графиня была у нея не боле двухъ разъ съ визитомъ. Для замужней женщины, про которую говорили одни, что она вдова, а другіе, что она въ развод съ мужемъ, Эми не могла быть ни сверстницей, ни пріятельницей.

Принимая графиню, Эми тотчасъ замтила въ лиц молодой и красивой женщины необычное и нсколько загадочное выраженіе лица. Графиня была будто крайне разсержена чмъ-то: въ дйствительности, тревога выражалась такъ на ея лиц.

— Извините меня, m-lle Amy,— начала она,— если я ршаюсь говорить съ вами объ одномъ щекотливомъ дл, тмъ боле щекотливомъ, что я по невол должна задать вамъ нсколько вопросовъ, которыхъ не имю никакого права длать. А вы имете полное право не только не отвчать, но даже удивиться моей дерзости. Я предпочла обратиться къ вамъ прямо, чмъ говорить съ вашимъ дядей. Скажите мн, что такое для васъ г. Френчъ? Близкій знакомый, или другъ, или… больше? Вы меня понимаете… И ради Бога не отвчайте мн, что это не мое дло,— я сама знаю это, но мн необходимо нужно, чтобы вы отвчали.

Эми начала-было догадываться, но подумала:

‘Не можетъ быть… какое ей дло до графа Загурскаго?.. Онъ за ней ухаживаетъ. Только’…

— Скажите мн, графиня, прямо и откровенно, зачмъ вамъ нужно знать, что для меня… для насъ!— поправилась она — г. Ліонель Френчъ?

— Извольте! Вы знаете, что вчера на бал произошло между вашимъ кавалеромъ и графомъ! Ну, вотъ, я въ качеств лица, интересующагося нсколько судьбой Загурскаго, желала бы разстроить эту нелпость. Вдь они хотятъ драться…

— Да, я знаю!

— Знаете? Ну, въ такомъ случа вы мн отвтили на мои вопросы. Если Френчъ ршился повдать вамъ то, что мужчины въ данномъ случа скрываютъ это всхъ и даже отъ матерей и сестеръ, то слдовательно…— графиня запнулась и прибавила: — слдовательно, онъ вполн въ вашихъ рукахъ и вы можете помочь мн разстроить этотъ поединокъ. Стало быть, я не ошиблась, Френчъ почти женихъ вашъ?

— О, нтъ!— воскликнула Эми.

— Полноте! Дло серьезное! Намъ не до глупыхъ свтскихъ условій. Предположимъ, что не женихъ, ну, просто человкъ, который вамъ нравится и будетъ вашимъ женихомъ. Вы, конечно, желали бы тоже разстроить этотъ поединокъ. Но желаетъ ли онъ — и насколько? Подумайте, Загурскій, какъ вы знаете, мастеръ во всемъ, что длаетъ. Онъ беретъ призы и на скачкахъ, и на велосипед, и на рапирахъ… и, я вамъ наврное говорю, стрляетъ великолпно. Можете ли вы заставить Френча извиниться передъ Загурскимъ? Вы этимъ спасете человка, которымъ вы интересуетесь! Если же я являюсь заступницей Загурскаго, то потому, что боюсь для него простой случайности, возможной при поединкахъ.

Эми, конечно, обрадовалась, что ей въ лиц графини явилась нежданно помощница, и ршилась посл недолгаго колебанія объяснить совершенно искренно, въ какихъ отношеніяхъ находится къ Френчу.

— Графиня, вотъ вамъ вся правда! Я должна переговорить съ дядей. Вы знаете, что я, какъ несовершеннолтняя, нахожусь подъ опекой и не имю права выйти замужъ за кого бы мн вздумалось безъ согласія опекуна. А ждать совершеннолтія еще долго. Именно сегодня я должна говорить съ дядей, и вотъ вамъ правдивый, искренній отвтъ. Если дядя согласится на мой бракъ съ Френчемъ и онъ будетъ объявленъ моимъ женихомъ, то тотчасъ же отправится къ графу и извинится, какъ онъ выражается шутя, самымъ позорнымъ образомъ. Если же дядя откажетъ, то г. Френчъ пойдетъ на все и даже поставитъ условія, ужасныя и для себя, и для своего соперника.

И у Эми при этихъ словахъ выступили слезы на глазахъ. Графиня смутилась точно также. Въ дйствительности красавица знала многое, чего не знала молодая двушка. Она успла уже узнать, какого рода поединокъ долженъ состояться между двумя великолпными стрлками.

Который изъ двухъ будетъ убитъ и именно убитъ — сказать было нельзя, такъ какъ оба стрляютъ великолпно.

Посл недолгаго молчанія обихъ взволнованныхъ женщинъ первая заговорила графиня.

— Когда же это ршится? Когда же вы будете говорить съ вашимъ дядей?

— Сейчасъ же!— отозвалась Эми.

— Но что вы думаете, что вы предполагаете? Какъ онъ отнесется къ вашему браку?

— Совершенно не знаю, графиня! Дядя — человкъ не упрямый, но… не знаю, какъ сказать… У него пунктики. А его теперешняя ide fixe — чтобы я вышла замужъ за одного человка, который уже два раза сватался за меня. Дядя все надется, что я наконецъ соглашусь. И вотъ съ этой надеждой онъ носится, и эта надежда помшаетъ ему, пожалуй, согласиться.

Графиня ухала, прося Эми написать ей два слова тотчасъ же посл объясненія съ Дубовскимъ.

IX.

Владиміръ Ивановичъ Дубовскій, всякій день вставая довольно рано, занимался писаньемъ писемъ. Корреспонденція у него была большая, обусловленная его занятіями, и при этомъ еще на трехъ языкахъ: на французскомъ и нмецкомъ, кром русскаго. Затмъ, позавтракавъ, онъ аккуратно всякій день вызжалъ изъ дому и возвращался лишь къ обду.

Теперь, вернувшись изъ Россіи, онъ началъ тотъ же образъ жизни.

Эми раза два уже давно спросила у дяди, какія у него дла и чмъ онъ занятъ, но онъ отвчалъ уклончиво, а только однажды сказалъ:

— Такъ, Любочка, пустяки! Хотя въ случа чего, при Божьей помощи, эти пустяки могутъ оказаться очень серьезными. Я могу въ одинъ прекрасный день сдлаться вдвое богаче, чмъ ты сама.

Что это значило — разумется, молодая двушка понять не могла. Въ дйствительности у Дубовскаго были дла особаго рода и, такъ сказать, опаснаго, да кром того, опаснаго не столько для него, сколько для молодой двушки. Онъ игралъ на бирж парижской и берлинской, прихвативъ немного и петербургскую.

Имя крошечное состояніе, онъ года два назадъ проигрался и, сохранивъ за собой свое маленькое имніе, уплатилъ деньгами питомицы. Затмъ онъ сталъ выигрывать и стадъ играть шибче. Съ полгода назадъ онъ опять проигрался, но надялся отыграться. Проигрышъ былъ пустой сравнительно съ состояніемъ Эми.

И вотъ именно ради этой игры на деньги опекаемой имъ племянницы онъ и уговорилъ ее очень легко согласиться на продажу ея имній въ Россіи, въ томъ числ и ярославской родовой вотчины, и имть состояніе въ вид чистогана. Когда хлопоты по имніямъ прекратились, онъ уже всей душой отдался игр.

Будучи человкомъ неглупымъ и будучи человкомъ честнымъ, онъ однако началъ играть шибче и шире. Онъ какъ будтоне сознавалъ, что иногда ставитъ на карту всю жизнь и будущность Эми и, конечно, свою честь.

За послднее время въ Париж Дубовскій былъ особенно въ дух, потому что былъ въ сильномъ выигрыш, а выигрышъ явился, какъ онъ думалъ, вслдствіе того, что онъ близко сошелся съ личностью, помогавшею ему своими совтами и указаніями. Это былъ баронъ Герцлихъ. Дубовскій когда-то служилъ, былъ дйствительный статскій совтникъ и въ должности церемоніймейстера, разумется, членъ петербургскаго высшаго круга, съ большой родней и большими связями. Однако, прослуживъ уже въ трехъ министерствахъ, онъ ни въ одномъ не достигнулъ важнаго поста, какъ желалъ онъ, желала родня и ожидали многіе.

Впрочемъ, лтъ десять нагадь онъ было-достигъ мста губернатора, но его прозвали посл этого ‘калифъ на часъ’, такъ какъ назначенный управлять губерніей въ Поволжь, онъ черезъ шесть мсяцевъ покинулъ свой постъ по прошенію. Въ Петербург родня и знакомые говорили ему потомъ:

— Какъ же это вы такъ, Владиміръ Ивановичъ?

— Чортъ его знаетъ!— извинялся онъ, длая кислую физіономію.

Онъ былъ уволенъ собственно за излишнее усердіе. Въ город тщетно разыскивался скрывавшійся у кого-то политическій преступникъ, которымъ интересовались въ Петербург… Губернаторъ взялся за дло самъ… И совершилось нчто удивительное… Въ самый моментъ исполненія дло казалось совершенно простымъ, а потомъ оказалось, что оно не просто.

По тайному доносу ‘неизвстнаго’, губернаторъ въ сопровожденіи полиціймейстера и городовыхъ нагрянулъ ночью въ одно зданіе и все его обыскалъ до мышиныхъ норокъ. При этомъ онъ поднялъ на ноги всхъ полуодтыхъ, полусонныхъ и перепуганныхъ… всхъ, кто только былъ въ этомъ зданіи… института благородныхъ двицъ.

А между тмъ Дубовскій былъ не глупый человкъ. Но онъ былъ изъ породы тхъ людей, которые не должны быть самостоятельны, должны зависть, быть исполнителями воли другихъ, даже въ жизни. Имъ нуженъ прямой начальникъ и по служб, и по существованію. Имъ нуженъ отецъ, братъ, жена, другъ… кто-нибудь… Какъ только Дубовскій и ему подобные начинаютъ дйствовать самостоятельно, они вертятся какъ флюгера или упорно идутъ прямо къ глупому, нелпому или опасному.

Когда служебная карьера не удалась, Дубовскій твёрдо ршилъ разбогатть и кинулся въ разныя аферы, при чемъ, не имя состоянія, сдлался наперсникомъ, врне, наемникомъ и ширмами богатыхъ аферистовъ русскихъ, иностранцевъ и евреевъ. Его выставляли впередъ, пользуясь его связями и родней, чтобы получить разршеніе въ высшихъ сферахъ на концессію желзной дороги, на поставку чего-либо въ казну, на разршеніе какого-либо учрежденія, какого-либо общества на паяхъ…

И хлопоча усердно, служа этимъ дльцамъ врой и правдой, Дубовскій за десятокъ лтъ мытарствъ не нажилъ ни гроша… Его какъ-то особенно искусно, хотя совсмъ просто, ‘выкуривали’ изъ дла, когда оно было уже на мази.

Когда умерла сестра и онъ попалъ въ опекуны въ богатой племянниц, онъ занялся ея длами и бросилъ аферы… Но это продолжалось не долго. Мечта разбогатть сндала его. Онъ давно якобы зналъ, какъ и гд можно наврное легко и быстро разбогатть. Но на это были нужны средства, которыхъ у него не было. Теперь они явились. Не свои — но все же у него въ рукахъ. Ловко обойдя законы объ опек, онъ продалъ вс имнія племянницы и, распоряжаясь чистоганомъ, окунулся въ биржевую игру.

Иногда ему приходило на умъ, что бываютъ случаи, что люди проигрываются и разоряются въ пухъ и прахъ. Ну, вдругъ таковое приключится и съ нимъ?

И на это у Дубовскаго былъ отвтъ, было утшеніе. Въ его Любочку влюбленъ давно и уже сватался — и даже собственно два раза — богачъ и милый малый, нкто князь Соколинскій, одинъ изъ самыхъ крупныхъ землевладльцевъ Малороссіи. Любочка отказала наотрзъ и теперь слышать объ немъ не хочетъ. Но если приключится бда какая… то тогда она по невол пойдетъ за него. А князь поклялся ни на комъ не жениться, покуда она не замужемъ. Вотъ разв она вдругъ за кого другого соберется… Это будетъ ударомъ, если онъ, Дубовскій, до тхъ поръ не успетъ разбогатть… Вдь замужней надо все сдать съ рукъ на руки. А сдать въ порядк трудно. Да кром того лишиться возможности пробовать счастья…

Однако этого послдняго обстоятельства — любви и брака — Дубовскій не боялся. Питомица его ни разу, нигд, никмъ не увлеклась. Мужчины для нея будто не существуютъ.

Во всякомъ случа опекунъ ршилъ разбогатть и не иначе, какъ играя на бирж. А покуда онъ былъ доволенъ тмъ, что онъ за границей ‘крупный сановникъ’ благодаря звзд и исключительно громкой визитной карточк, гд стояло: ‘En fonction de Matre de Cour de Sa Majest l’Empereur de Russie’. Для ‘заграницы’ это было нчто въ род министра императорскаго двора. Когда же приходилось Дубовскому объяснять иностранцамъ свое званіе, онъ объяснялъ туманно и старался скользить на деталяхъ…

Когда дядя вернулся домой, Эми встртила его съ ршительнымъ видомъ и заявила, что должна объясниться съ нимъ по крайне важному длу, и къ тому же неотложному. Племянница была настолько взволнована, что дядя даже немножко испугался. Пройдя за нею въ ея маленькую собственную гостиную, онъ услся и, приглядываясь къ лицу молодой двушки, выговорилъ:

— Ты меня, право, пугаешь! Вижу — происшествіе, но какое, что? Какое можетъ быть у тебя важное дто? Это за мое отсутствіе, что-ли, стряслось?..

— Очень важное, дядюшка! Важне и быть не можетъ въ жизни.

— Господи помилуй!— воскликнулъ Дубовскій.— Говори скорй!

— Я…— начала Эми.— Я…— повторила она снова,— и не знала, съ какого предисловія начать.

Но вдругъ, должно быть, подъ вліяніемъ того же чувства, изъ-за котораго трусы кидаются на войн въ самое горячее мсто свалки, она выговорила:

— Я полюбила человка… Я встртила, полюбила и желала бы за него идти замужъ…

— Кто? Что? Когда?— произнесъ Дубовскій почти тупымъ голосомъ, а затмъ, оправившись, прибавилъ разумне: — Кто это? Какимъ образомъ?

Эми назвала Френча. Дубовскій вытаращилъ глава. Все лицо его вытянулось, ротъ раскрылся, оголяя два ряда великолпныхъ, какъ жемчугъ, зубовъ, которые стоили боле тысячи франковъ. Нсколько мгновеній онъ не могъ произнести ни слова.

— Англичанинъ?— произнесъ онъ наконецъ.— Это тотъ, который на бирж здшней…

И онъ запнулся.

— Любочка, да я ей Богу… Ты, должно быть… Скажи-по совсти, ради шутки все это? Не пугай зря!

Видя растерянность дяди, Эми тоже смутилась. Оказалось ясно, что ихъ дв точки зрнія на одного и того же человка помщались какъ бы въ центрахъ двухъ различныхъ полушарій. Ихъ мнніе объ одномъ и томъ же человк было мнніемъ двухъ антиподовъ.

Эми тотчасъ поняла, какъ много придется положить труда и настойчивости, чтобы добиться своего. А у нея не хватитъ силы и умнья.

Дубовскій, придя немного въ себя, заговорилъ, и довольно краснорчиво, что съ нимъ бывало рдко. Онъ сталъ доказывать племянниц, что она или со скуки, или подъ вліяніемъ какой-нибудь скверной бабы-дуры, или вслдствіе какого-либо особеннаго легкомыслія, котораго онъ въ ней никогда не замчалъ, увлеклась человкомъ не только неподходящимъ, неровней, но одной изъ тхъ личностей, которыхъ видимо-невидимо разсыпано по всему свту. Наконецъ, ему, да и племянниц тоже, совершенно неизвстно, что это за личность, этотъ англичанинъ со странной, даже вульгарной фамиліей.

— Очевидное дло,— кончилъ Дубовскій,— что это ловкій молодой человкъ, какъ говорятъ въ Россіи, ‘ловкачъ’. Онъ пронюхалъ, что у тебя большое, и даже, пожалуй, очень большое приданое, что ты сирота, что у тебя, кром опекуна-дяди, нтъ никого. А дядя-опекунъ иметъ надъ тобой власть только до извстной поры и до извстной степени. Вотъ онъ и примрился, прицлился, изловчился и попалъ въ цль. Нахалъ порядочный!— вскрикнулъ онъ, но видя, что при этомъ слов лицо

Эми стало сурово, онъ тотчасъ же прибавилъ: — Не сердись, я иначе судить не могу! Во всякомъ случа, въ такихъ длахъ спшить нельзя. Ты сказала — спшное дло. Помилуй, кто же спшитъ жениться или замужъ выходить?

— Страшно спшное, дядюшка!— тревожно выговорила Эми.

— Почему же?

Эми подумала и, поколебавшись нсколько мгновеній, объяснила дяд всю правду. Молодая двушка была будто уврена, что дядя взглянетъ на исторію Френча съ Загурскимъ тми же глазами, какими смотрла и она, но оказалось, что два антипода снова разошлись во мнніяхъ.

— Именно ловкачъ!— пробурчалъ Дубовскій, какъ бы себ самому.— Ловко подведено! Если, молъ, не пойдете за меня замужъ сегодня, то завтра я буду убитъ. Скажите пожалуйста! Вотъ они какіе развелись на свт, не даромъ мы въ парижскихъ стнахъ и среди парижскихъ человковъ живемъ! Передовое мсто! Жениться ли, нажиться ли, убить ли кого,— все здсь творится по самому послднему фасону. Я бы здсь издавалъ модный журналъ не платьевъ, а убжденій, мнній, поступковъ и преступленій. И во всякомъ нумер давалъ бы, напримръ, самую послднюю модель и послднюю выкройку какого-нибудь распоротаго живота. Вы, молъ, до сихъ поръ стрляли изъ револьверовъ или рзали по горлу. Анъ, вотъ, поглядите, вновь старая хорошая мода вернулась, ножищемъ по животу крестъ на крестъ хватить, или треугольничекъ, какъ изъ арбуза вырзать. Гораздо скоре, проще и врне.

Дубовскій задумался съ тревожнымъ лицомъ и много ли прошло времени — онъ не зналъ, когда услыхалъ голосъ Эми.

— Итакъ, дядюшка, что же вы мн скажете?

— Какъ что я скажу? Да я уже часъ говорю!

— Стало быть, вы на этотъ бракъ никогда не согласитесь?

— Дуракъ бы я былъ, подлецъ бы я былъ, кабы согласился! Наконецъ, подумай сама, если бы ты говорила объ этомъ, какъ о дл, которое должно ршиться черезъ нсколько мсяцевъ, я бы сталъ надяться на то, что ты сама образумишься. А ты еще хочешь ршить сейчасъ же — вынь да положь. Потому что ловкачъ такъ все подстроилъ, что, видите ли, завтра можетъ быть убитъ.

Эми перемнилась въ лиц и заплакала, затмъ она закрыла лицо платкомъ и вдругъ плачъ перешелъ въ рыданія.

— Любочка, Любочка, дорогая моя!— Дубовскій вскочилъ съ мста, и, свъ на диванчикъ около племянницы, онъ началъ ее всячески уговаривать и убждать тми словами, въ которыхъ обыкновенно не бываетъ ничего убдительнаго. Онъ просилъ одного — по крайней мр хоть обождать. А именно обождать-то было и невозможно.

Дубовскій кончилъ тмъ, что предложилъ племянниц взяться за дло самому, т.-е. за дло примиренія враговъ, ручаясь заране за успхъ. Затмъ онъ общалъ собрать тотчасъ всякаго рода справки о Френч, узнать по крайней мр, что тотъ за человкъ, откуда, такъ какъ ему мерещилось въ англичанин что-то не совсмъ хорошее.

Посл цлаго часа убжденій и просьбъ Дубовскому удалось нсколько успокоить племянницу, а затмъ, быстро отобдавъ съ ней вдвоемъ, онъ тотчасъ же собрался по длу своей питомицы.

Прежде чмъ собираться разстроивать поединокъ, Дубовскій отправился въ англійское посольство къ знакомому старшему секретарю, чтобы узнать отъ него, какая у нихъ въ амбассад репутація этого молодого англичанина, который, бывая въ высшемъ свт Парижа, не могъ не быть имъ извстенъ. Свднія, полученныя имъ отъ секретаря, были крайне смутны. Въ посольств было извстно то, что онъ зналъ и безъ того.

Молодой человкъ, умный, образованный, чрезвычайно приличный, чрезвычайно красивый, съ глупой фамиліей, вращающійся по своимъ дламъ въ финансовомъ мір Парижа и имющій сношенія съ финансистами Англіи, но, конечно, не въ качеств банкира или богача, а въ качеств, быть можетъ, чего-то въ род агента. А агенты въ этихъ сферахъ бываютъ разныхъ категорій. Отъ агента, который завтра станетъ самъ банкиромъ, до агента, получающаго по тысяч франковъ въ годъ — цлая пропасть.

Изъ амбассады Дубовскій прохалъ къ графу Загурскому, нашелъ его собирающимся на вечеръ и сталъ объясняться на особый ладъ. Стычка двухъ молодыхъ людей произошла боле или мене изъ-за его племянницы и поэтому даетъ ему право вмшаться въ это дло и просить об стороны примириться, хотя бы потому, чтобы не компрометировать отчасти молодую двушку. Все-таки молва можетъ разнести по всему Парижу, что стычка произошла якобы по вин молодой двушки. Во всякомъ случа имя ея будетъ замшано.

Загурскій очень вжливо, но и очень холодно заявилъ Дубовскому, что онъ крайне сожалетъ, но не можетъ удовлетворить его просьбу. Въ данномъ случа его роль пассивная: онъ былъ оскорбленъ, поэтому обязанъ требовать удовлетворенія и не воленъ ни въ чемъ. Единственное, на что онъ готовъ согласиться — это отнестись мягко, если противникъ явится съ извиненіемъ.

Загурскій прибавилъ, что если дйствительно это дло такъ непріятно Дубовскому, то онъ долженъ начать съ г. Френча.

— Быть можетъ, потомъ я все-таки свое возьму и проучу черезчуръ дерзкаго англичанина, но по совершенно иному какому-нибудь поводу и не сейчасъ, а черезъ мсяца два или три, и тогда имя Любови Борисовны не будетъ замшано.

— Но скажите, наконецъ, графъ, что же это за дуэль? Вдь въ ней смысла нтъ,— заявилъ Дубовскій.— Я самъ былъ молодъ. Братъ служилъ въ гвардіи. Помню, у него чуть-чуть не состоялась дуэль, которую я разстроилъ… Но тамъ былъ поводъ… Клевета. А это что же такое!

— Оскорбленіе, нанесенное безъ мотива нахаломъ!— отвтилъ Загурскій.— Это очень часто бываетъ, Владиміръ Ивановичъ. Къ несчастію!

— Да кто онъ такой собственно. Или ‘что’ онъ?

— Кто? Френчъ?..— разсмялся графъ.— А это все равно, еслибы въ Москв жилъ французъ и назывался: monsieur Rouseky.

— Знаю. Знаю… Я не про фамилію… А что онъ такое? Какъ онъ попалъ въ общество? Зачмъ его пускаютъ? Бабы не пускали, такъ…

И Дубовскій кончилъ мысленно:

‘Такъ и Любочка бы за него замужъ не собралась’.

— Видите ли, Владиміръ Иванычъ… Въ наше время, чтобы попасть въ высшій кругъ, нужно имть или имя родовитое,— ну, вы и я… Или деньги — Герцлихъ еврей… или мдный лобъ — Френчъ.

— Ахъ, Герцлихъ прекраснйшей души человкъ!— воскликнулъ Дубовскій.— Это… это святой человкъ.

— Не спорю. Но попалъ онъ въ faubourg Saint Germain и въ нашъ русскій кружокъ не за свою душу и не за свою святость, а изъ-за своихъ милліоновъ. Ну-съ, а Френчъ попалъ потому, что онъ прилично одтъ, уметъ танцовать, уметъ глядть сфинксомъ… уметъ краснорчиво умалчивать, когда нужно.

— Какъ такъ?..

— Молчать уметъ. Вотъ онъ ни разу никому не сказалъ, что онъ родня чуть не самой королев Викторіи… А въ обществ вс это говорятъ. Откуда взялось? Да онъ же пустилъ стороной. А самъ молчитъ.

— Не слдовало бы допускать въ порядочное общество всякаго проходимца!— воскликнулъ Дубовскій.— Тогда бы и не было глупыхъ скандаловъ, незаслуженныхъ оскорбленій. Чмъ, напримръ, вы вызвали его дерзость?..

Загурскій молчалъ…

— Вдь вы, говорятъ, сказали, что онъ пригласилъ за котильонъ Любочку, чтобы разговаривать, а не танцовать. Что же тутъ такого?

— Вотъ что, Владиміръ Иванычъ… По совсти я ужъ, такъ и быть, вамъ скажу,— разсмялся Загурскій.— Я, видите ли, бывалый, многое видалъ и испыталъ, живя всю жизнь за границей… Ну и я вамъ скажу… Френчу надо драться… Понимаете? Надо. Необходимость. Онъ выбралъ меня, чтобы привязаться зря и сдлать дерзость, зная, что я этого такъ не оставлю. Ну, его цль и достигнута.

— Да зачмъ же надо-то?..

— Ну, Владиміръ Ивановичъ, это, я думаю, только онъ одинъ знаетъ. Даже его подушка не знаетъ… потому что только подушки молодыхъ двушекъ знаютъ, о комъ или о чемъ он по ночамъ вздыхаютъ.

Дубовскій задумался, засоплъ и, наконецъ, выговорилъ:

— Знаете что, графъ? Я къ нему самому поду — все это разъяснять.

Загурскій не отвтилъ. Дубовскій всталъ и простился.

Несмотря на позднее время, Дубовскій ршилъ отправиться къ Френчу, котораго собственно зналъ мало, часто видлъ увивающагося вокругъ Любочки, но не обратилъ на него особеннаго вниманія. Въ данномъ случа на Дубовскаго напала какая-то слпота. Ему никогда ни на одно мгновеніе не пришло на умъ, что племянница можетъ увлечься какимъ-нибудь иностранцемъ, какими въ Париж хоть прудъ пруди.

Выйди отъ Загурскаго и ршивъ тотчасъ же на всякій случай попытать счастья — хать въ Френчу, Дубовскій вдругъ остановился въ недоумніи и удивленіи.

‘Адресъ? Гд онъ живетъ’?

Конечно, это было ему неизвстно.

Подумавъ, онъ вдругъ вспомнилъ и обрадовался. Герцлихъ однажды длалъ маленькій мужской вечеръ, на немъ присутствовалъ и Френчъ. На другой день Герцлихъ жаловался, что ужасно усталъ, отдавая визиты и развозя карточки вчерашнимъ гостямъ. Очевидно, что баронъ можетъ сообщить ему адресъ англичанина.

XI.

‘Что сказала бы мама’?— преслдовало Эми. А между тмъ у нея подъ рукой былъ въ Париж старый другъ, глубоко чтившій память ея матери, какъ человкъ многимъ ей обязанный. Эми знала, что и ее онъ искренно любитъ. Это былъ Рудокоповъ.

Молодая двушка ршилась написать доктору, что тотчасъ же проситъ его пріхать ради важнаго дла.

Обыденнымъ, а вмст съ тмъ и оригинальнымъ общественнымъ явленіемъ былъ докторъ Адріанъ Николаевичъ Рудокоповъ, бывшій московскій студентъ, гимназистъ провинціальнаго города и деревенскій малышъ Андреяшка въ дтскіе годы. Онъ явился на свтъ сыномъ мужика самаго трущобнаго мста тверской губерніи, которое, будучи за сто верстъ отъ Николаевской дороги, было глушью пуще, чмъ какой-нибудь уголокъ пермской или вятской губерніи.

И вотъ изъ этой-то глуши не бжалъ, а ушелъ съ согласія отца двнадцатилтній Андреяша, чтобы учиться. Если отецъ — неглупый мужикъ и со средствами — согласился, то исключительно потому, что сынъ — молодецъ на вс руки во всемъ, что ни къ чему не было пригодно, былъ совсмъ ледащимъ и въ косьб, и въ пахот, и во всякомъ важномъ мужицкомъ дл. Не мало, однако, помогъ сосдній небогатый помщикъ, который, подмтивъ въ мальчуган недюжинный умъ, страстную любовь въ чтенію всякихъ печатныхъ клочковъ, которые попадались ему подъ руку, убдилъ мужика ‘испробовать’ сына. Онъ предложилъ свою посильную помощь послать мальчика учиться всего на одинъ годъ. Этотъ годъ доказалъ, что Андреяш слдовало идти дальше.

Прохожденіе курса въ гимназіи и университет не было простымъ существованіемъ, а отчаянной битвой.

Если въ чьей-либо жизни приложить пресловутое выраженіе ‘борьба за существованіе’, то, конечно, въ жизни той категоріи людей и той среды, изъ которой выбился Рудокоповъ. Это была отчаянная борьба и битва не за кусовъ хлба, а ‘за книгу’. Кусокъ хлба на Руси у всякаго на подачу руки. А ‘книга’ для иного — еще за китайской стной!

Какъ прошла его жизнь, есть явленіе почти исключительно русское, отчасти новое, невдомое на запад. Это нчто въ род чернорабочаго съ юношескихъ лтъ и молодости до зрлости. Никакая фабричная работа въ шестнадцать часовъ за сутки не можетъ сравниться съ этой своего рода страдой.

Путь, который прошелъ Рудокоповъ, Данте не зналъ, иначе включилъ бы его въ свою ‘Божественную Комедію’. На этомъ пути, гд идетъ масса, толкая другъ друга, давя, падая, усивая трупами дорогу, по крайней мр, восемьдесятъ процентовъ не достигаютъ цли, десять процентовъ проклинаютъ достигнутую цль, десять процентовъ достигаютъ и пожинаютъ дорогіе плоды, про которые можно сказать, что они достались ‘себ дороже’ и что врядъ ли этотъ свтъ, если не свчка, стдитъ игры, истомившей и истерзавшей душу и тло.

Съ четвертаго класса гимназіи Адріанъ Рудокоповъ уже самъ себя содержалъ. Отецъ отказался высылать уплату на содержаніе сына, такъ какъ помщикъ, помогавшій, умеръ. Приходилось, кончивъ третій классъ, возвращаться къ сох или къ кос, или идти въ приказчики въ лавочку, именуясь грамотнымъ парнемъ.

На пятнадцатомъ году Адріану пришлось учить другихъ, чтобы учиться. И такъ продолжалось чуть не десять лтъ: началъ это четвероклассникъ, а кончилъ медикъ пятаго курса. Будучи однимъ изъ первыхъ учениковъ почти все время въ гимназіи, ему немудрено было достать уроки въ губернскомъ город при рекомендаціи начальства, но въ Москв оказалась такая страшная конкурренція, что два или три раза дльный, умный, даже талантливый въ преподаваніи студентъ едва не погибъ.

Однако Рудокоповъ отбылъ свое обученіе блестящимъ образомъ, благодаря именно тому, что былъ сынъ и внукъ мужиковъ, былъ изъ свжаго матеріала, т.-е. здоровякъ. Окончивъ университетъ и сдавъ экзаменъ на лекаря, онъ бросилъ уроки и началъ усиленно длать то, что уже длалъ года съ два, т.-е. писать всякаго рода статейки въ періодическую прессу, конечно по медицин. Вмст съ тмъ онъ началъ писать диссертацію.

Черезъ года полтора по выход его изъ университета возникла страстная полемика, переполошившая весь медицинскій міръ двухъ столицъ. Главный переполохъ произошелъ оттого, что въ одной небольшой газет появился нкто, добровольно примкнувшій къ полемик въ вид третейскаго судьи подъ псевдонимомъ ‘Укротитель’.

Авторъ этихъ статей не только принялся критиковать медицинскій русскій міръ, но онъ, по словамъ даже профановъ, попалъ не въ бровь, а прямо въ глазъ. Несмотря на вс старанія многихъ, въ продолженіе цлой зимы не удалось узнать, кто былъ авторъ. Видно только было, что ‘Укротитель’, конечно, медикъ.

Полемика эта закончилась тмъ, что ‘Укротителя’ назвали въ большой газет по имени, раскрывъ безсовстнымъ образомъ псевдонимъ. Названный оказался довольно извстнымъ докторомъ и тотчасъ же протестовалъ, привелъ всяческія доказательства, что называть его авторомъ статеекъ ‘Укротителя’ есть клевета или месть и безсовстная ложь. Тогда авторъ по невол самъ назвался и оказалось имя, которое было никому неизвстно, за исключеніемъ профессоровъ-медиковъ. Но съ этого дня ‘Укротитель’ Рудокоповъ сталъ въ медицинскомъ мір извстенъ почти наравн съ знаменитостями. Разумется, у него явилась масса враговъ въ Москв, но вмст съ тмъ завелось и много заглазныхъ другей.

Въ это время очень богатая барыня собиралась изъ Россіи въ теплые края, посылаемая консиліумомъ докторовъ. Ей нуженъ былъ непремнно домашній врачъ, конечно молодой человкъ, которому не придется бросать своихъ пріобртенныхъ паціентовъ и, стало быть, врный, отвоеванный кусокъ хлба.

Барыня эта была Скритицына.

Какая-то московская знаменитость, докторъ изъ числа покровителей Рудокопова, предложилъ его, какъ талантливаго врача, умнаго и просвщеннаго человка.

Такимъ образомъ, Адріанъ Николаевичъ Рудокоповъ, выбравшись на гладкую дорогу, случайно попалъ на другую, еще боле торную и широкую. Ему приходилось на полномъ содержаніи при большомъ жаловань хать въ Швейцарію, Францію и Италію съ очень милой и доброй женщиной и ея маленькой двочкой.

Разумется, черезъ какихъ-нибудь полгода Рудокоповъ былъ любимцемъ Скритицыной, а маленькая Эми обожала Адріана Николаевича.

И сынъ тверского мужика, отличный врачъ, но вмст съ тмъ очень образованный человкъ, оказался въ Европ вполн свободнымъ, чтобы заниматься чмъ угодно.

Цлые дни онъ могъ посвящать теперь на то, что ему нравилось, и, разумется, страстно продолжалъ работать. Въ занятіяхъ медициной Рудокопову дальше было идти собственно некуда. Спеціальность избрать онъ не хотлъ. Онъ сталъ заглядывать въ другія сферы и, наконецъ, понемногу сталъ уже заниматься тмъ, что, казалось бы, было медику и не къ лицу. Вскор онъ зналъ наизусть вс европейскія картинныя галереи, за исключеніемъ испанскихъ, и былъ тонкимъ знатокомъ живописи, былъ любителемъ-коллекціонеромъ старинныхъ гравюръ.

Вмст съ тмъ его отецъ, мужикъ Миколай Миколаичъ, уже не жилъ въ той же деревн. Онъ купилъ себ маленькое имньице въ Старицкомъ узд и сталъ помщикомъ. Сынъ Андредша прислалъ ему въ подарокъ десять тысячъ рублей. Рудокоповъ могъ послать отцу и больше, но ршилъ, что это принесетъ старику только вредъ, что отцу слдуетъ оставаться въ своей тарелк или на своемъ шестк.

Между тмъ у самого Рудокопова черезъ нсколько лтъ былъ уже капиталъ въ нсколько десятковъ тысячъ. Случилось это очень просто. Жалованье, получаемое у Скритицыной, онъ почти до копйки откладывалъ и кром того все то общество, въ которомъ вращалась семья и не одна только русская колонія, но и иностранцы, сдлали изъ Рудокопова своего доктора. Нашлись французы и англичане, которые настолько доврились русскому доктору, что письменно совтовались съ нимъ Богъ всть на какомъ разстояніи.

Случалось, что Рудокопову приходилось, взявъ отпускъ у Скритицыной, изъ Италіи летть въ Англію къ больному паціенту, изъ Англіи захать въ Бельгію, наконецъ однажды пришлось създить на югъ Испаніи къ герцогу д’Оканья. Не мало собралось въ Гренад испанскихъ эскулаповъ, въ томъ числ одинъ французъ, но герцогъ, смущенный своимъ недомоганіемъ, выписалъ своего amigo russo.

Такъ какъ вс паціенты Рудокопова всевозможныхъ національностей были люди крайне богатые, то жатва была обильная, причемъ, конечно, вполн заслуженная. Знающій свое дло врачъ, благодаря долгимъ и усиленнымъ трудамъ, казалось, будто освтилъ добытое новымъ свтомъ.

— Чтобы быть хорошимъ докторомъ, все нужно!— говорилъ Рудокоповъ и прибавлялъ, не улыбаясь и не моргнувъ бровью:— близкое знакомство мое съ господами до-рафаэлистами не мало помогло мн два раза при постели двухъ тяжко больныхъ.

Конечно, у доктора и въ этой сред экзотической были враги, вслдствіе того, что, посвятивъ вс часы своей жизни на самообразованіе, ему некогда было, да и на умъ не пришло удлить хоть нсколько минутъ въ день на самовоспитаніе. У него не было формы и такта. Онъ бывалъ рзокъ и грубоватъ.

Въ Рудокопов ярко сказывался мужикъ и сказывался трояко: ясностью и свжестью мысли, угловатостью и рзкостью движеній, мягкостью и теплотой сердечныхъ вспышекъ.

Черезъ года два или три посл того, что Рудокоповъ поступилъ домашнимъ врачомъ къ Скритицыной, онъ могъ уже покинуть свою должность и зажить самостоятельно, будучи медикомъ раздушенной интернаціоналки, но онъ привязался и къ матери, и къ дочери. Посл смерти матери Скритицыной онъ, конечно, не могъ слдовать за Дубовскимъ и остался во Франціи.

За это время Рудокоповъ нсколько разъ здилъ въ Россію, нсколько разъ по цлому мсяцу пробывалъ въ Москв. Съ особеннымъ чувствомъ, съ какимъ-то щекотаніемъ гд-то тамъ… далеко… около сердца прозжалъ онъ по Моховой или мимо Екатерининской больницы. Съ теплымъ, хорошимъ чувствомъ, не проклиная никого и ничего, вспоминалъ онъ, какъ бился студентомъ, въ особенности на третьемъ курс, когда нежданно потерялъ два урока предъ самымъ взносомъ платы.

Рудокопову, уже извстному въ медицинскомъ мір нсколькими блестящими статьями, стали предлагать вступить на профессорское поприще, но Адріанъ Николаевичъ былъ уже человкъ зараженный, онъ уже пропитался чмъ-то, слоняясь нсколько лтъ по Европ, и чувствовалъ, что не уживется ни въ Москв, ни въ Петербург, а еще того мене въ провинціи. Онъ все собирался хать въ Россію, но продолжалъ оставаться тмъ, чмъ окрестилъ съ насмшкой другихъ — кочевникомъ и экзотикомъ.

XII.

Получивъ записку отъ ‘Любочки’, какъ Рудокоповъ давно привыкъ звать Скритицыну заглазно, онъ тотчасъ же явился въ ней.

— Ну, что за важное дло?— спросилъ онъ, входя.— Если хотите перемнить портниху, то я вамъ адреса новаго дать не могу.

— Ахъ, Адріанъ Николаевичъ, не шутите!.. Я голову теряю…

И по лицу Эми докторъ увидлъ, что дйствительно съ ней произошло что-то особенное и серьезное.

— Говорите. Говорите скоре…— тревожно произнесъ онъ, садясь.— Вы знаете, какъ я васъ люблю, какъ любилъ вашу матушку, какъ много ей обязанъ… Я за васъ въ огонь и въ воду, Любовь Борисовна.

Эми, путаясь, кой-какъ, неправильно, то забгая впередъ, то возвращаясь, разсказала другу все. Какъ бы исповдалась предъ нимъ.

Рудокоповъ слушалъ внимательно и становился все мрачне.

— Что же вы мн скажете?— спросила она наконецъ.— Что посовтуете?

— Теперь? Ничего.

— Какъ!?— изумилась Эми.

— Теперь поздно, Любовь Борисовна.

— Какъ поздно?

— Да. И вы обидли меня. Слдовало за мной послать давно. Не только прежде объясненія съ Владиміромъ Иванычемъ, но даже прежде объясненія съ этимъ англичаниномъ. Надо было попросить меня узнать его самого, узнать, кто и что онъ прежде, чмъ сказать: люблю. А теперь поздно. Что я могу, когда я совершенно не знаю, что это за человкъ! Я знаю про него, что у него острая бородка la Henry III, что онъ похожъ на ‘Миньона’, сорвался съ какой-нибудь картины изъ галереи версальской или луврской. А честный ли онъ человкъ, порядочный, достойный васъ, могущій составить ваше счастье… или же онъ пролзъ въ это экзотическое интернаціональное общество. Онъ — Френчъ, tont court… Невдомо откелева. Прохожій человкъ. Безъ сапогъ. А у васъ полъ-милліона. И онъ это пречудесно знаетъ.

— Ахъ, полноте, Адріанъ Николаевичъ!— воскликнула Эми.— Еслибы вы его знали…

— Вотъ, вотъ… Еслибы я его зналъ, то этакаго всего зря бы и не говорилъ. Или бы превозносилъ его, или бы доказательно доказывалъ, что онъ жуликъ.

— Жуликъ? Что это…

— Такое слово. Хорошее… Ну, мошенникъ, что-ли.

— Послушайте, ради Бога… Мн не до шутокъ…— стала умолять Эми.— Вы другъ. Мой лучшій другъ и единственный.

— Это врно, Любовь Борисовна. Оттого вамъ и слдовало, прежде чмъ полюбить этого невдомаго британца, меня позвать, спросить…

— Ахъ, Адріанъ Николаевичъ! Да разв это возможно? Я узнаю васъ въ этихъ словахъ. Да разв знаешь, что начинаешь любить, разв знаешь, когда и какъ это случится, случилось. Смотришь, вчера ничего не было, сегодня что-то непонятное, а завтра… завтра конецъ всему… Вотъ какъ со мною было. До отъзда дяди въ Петербургъ я имъ интересовалась, а теперь… теперь…

— Теперь поздно?

— Вернуться? Да. Поздно.

— И совтоваться со мной поздно.

— Но ваше мнніе… не объ немъ… Ваше мнніе: ршаться ли такъ внчаться?.. Это скандалъ!

— Ахъ, полноте! Не это скандалъ!— воскликнулъ Рудокоповъ.— Ршать свою судьбу самой — не скандалъ. Внчаться безъ гостей, букетовъ и поздравленій — не скандалъ. Не въ этомъ дло. Еслибы вы собрались бжать отъ дяди, я самъ бы побжалъ вмст съ вами, но,— поймите,— зная, кто третій бжитъ около насъ. А теперь я этого третьяго не знаю. Мы съ нимъ, пожалуй, прибжимъ… къ позору, обману и, главное,— горю! Къ несчастью всей вашей жизни!

— Познакомьтесь съ Френчемъ ближе, и вы полюбите его.

— Когда же?

— Хоть сегодня.

— А завтра побжимъ? Полноте, Любовь Борисовна. Чтобы выходить замужъ или совтовать другу выходить — надо съ этимъ ‘предметомъ’ нсколько пудовъ соли състь. Вы все еще ребенокъ! Вотъ что ужасно. Ребенокъ и сирота! Безъ призора. Владиміръ Ивановичъ большой грхъ на душу взялъ, что поселился съ вами въ. этомъ Вавилон, бросилъ васъ въ этотъ разношерстный бомондъ, гд вс языцы земные, разв только каракалпаковъ нтъ. А самъ летаетъ… чортъ знаетъ гд и зачмъ. Вотъ вы, дитя, и собрались замужъ за перваго ловкаго ‘экзотика’, которому понравились ваши деньги.

Рудокоповъ замолчалъ и глубоко задумался.

Эми грустно тоже молчала, но была смущена мыслью.

Онъ говоритъ то же, что и дядя! Да неужели же есть такіе люди? Если и есть, то онъ, Ліонель, конечно, не такой. Никогда!

— Вотъ къ чему ведетъ это кочеваніе!— выговорилъ вдругъ Рудокоповъ.

— Ахъ, Адріанъ Николаевичъ! Что пустяки, что серьезное дло — вы все свое. Le mme refrain.

— Да-съ. Но по невол. Потому что этотъ рефрэнъ, или припвъ, врный, истинный. И этотъ рефрэнъ — не русское ‘ай люли, люли’! А напротивъ, грустный, похоронный, ужасный. И вотъ теперь на васъ оправдывается то, что я сто разъ, тысячу разъ говорилъ вашей покойной матери и говорю теперь вамъ.

— На мн оправдывается?

— Да. Конечно. Жили бы въ Россіи, въ Москв, хоть въ Петербург — вы бы не собрались замужъ за какого-нибудь британца или бразильянца.

— А вышла бы за князя Соколинскаго,— разсердилась Эми.

— Зачмъ за Соколинскаго. Не одни Соколинскіе въ Россіи, есть и хорошіе люди, надо полагать.

— Я знаю, что есть и Рудокоповы. Но одни изъ нихъ меня не полюбятъ, а за другихъ…

— Ну, говорите… За другихъ, въ род меня… вы сами не пойдете. Понятно. Я не человкъ съ извстной точки зрнія. Я — медикъ, ученый. Я добрый и честный. Но я не человкъ. Я сухарь, даже… даже кирпичъ. А т Рудокоповы, которые не кирпичи, а только честные и хорошіе люди, они вс васъ полюбятъ. Вы — идеальная русская двушка. А русскія двушки — первыя двушки въ мір. Что же вы, судите сами.

— Многоцнный брилліантъ, когинуръ въ нкоторомъ род?— пошутила Эми.

— Да, когинуръ. Да и больше… Тотъ, что въ корон королевы Викторіи,— усмхнулся докторъ.— Самый, говорятъ, большущій на свт. И еслибы вы не были съ дядюшкой кочевниками, то были бы теперь давно замужемъ за хорошимъ орловскимъ или тамбовскимъ черноземнымъ молодымъ землевладльцемъ. За такимъ человкомъ, у котораго есть кровъ, свой и дорогой съ дтства, свои мысли и желанія, свое дло, полезное себ и другимъ, своя вра въ отечество и людей, своя религія… Да все, все свое…

— А въ насъ разв этого нтъ?

— Конечно, ничего нтъ, Любовь Борисовна. Ничего. Случится, въ кафе на Итальянскомъ бульвар бросили бомбу анархисты — вы охаете и волнуетесь. А случись самая отчаянная бда въ Россіи, вы узнаете это черезъ три дня на бал и передаете, спокойно прибавляя: figurez vous, on prtend que Moscou… Hy, провалилась, что-ли, сквозь землю. И вамъ на это наплевать.

— Неправда. Я люблю Россію…

— Перестаньте, не злите меня!— вскрикнулъ Рудокоповъ.— Вы любите Россію? Господи помилуй! Фраза это одна. Вы любите ее какъ тотъ баринъ, что любилъ дтей въ минуты, когда они ревутъ или шалятъ. Потому что ихъ тогда тотчасъ уводятъ или уносятъ изъ комнаты. Вотъ ваша любовь, кочевниковъ-экзотиковъ. Да я не про русскихъ однихъ говорю. Про всхъ. Вотъ хоть бы тотъ же глупый гишпанецъ Оканья, похожій на чухонца. Тоже миссъ Скай, которая ненавидитъ свою Америку, давшую ей, однако, милліоны. И вотъ Френчъ, вроятно, такой же… Не то французъ, не то Богъ всть что… Человкъ, проклинающій Великобританію.

— Онъ — ирландецъ. Поймите.

— Феній… Да вы вс своего рода феніи. Каждый изъ васъ по отношенію къ своему государству — фрондёръ. И что же выходитъ: родины нтъ. Ныньче здсь, завтра у чорта на куличкахъ. Крова родного нтъ. Ныньче гостинница, завтра квартира, посл завтра wagon-lit, и опять гостинница. Дло ваше — отдавать здсь деньги, заработанныя или добытыя въ Пенз или Костром, обогащать богатыхъ, когда дома нужда и нищета и застой во всемъ. У васъ даже религіи нтъ. Скажите, сколько разъ въ году попадаете въ церковь?

— Каждое воскресенье…

— Въ свою…

— Гд можно, въ свою.

— А-га! Гд можно. А гд нельзя? И въ католическую, и въ протестантскую ходите? Можетъ быть, иной разъ и въ синагогу заходите? Везд, молъ, можно Богу молиться. Можно. Правда. Можно и въ своей комнат молиться. Но это хожденіе по чужимъ храмамъ, киркамъ да костеламъ… ну, не по душ оно мн. Уважаю англичанина за то, что ему въ нашей церкви молиться Богу и на умъ нейдетъ… Предложите, скажетъ: shocking. Да. Кочевники. Новые номады! Новые калмыки. Еще хуже. У тхъ свои кибитки, а у васъ и того нтъ.

— А вы? Вы! Адріанъ Николаевичъ! Каждый разъ я вамъ это повторяю. Покажите примръ собой.

— Я… Что я… Я временно… По невол,— вдругъ задумчиво отозвался онъ.— Вотъ скоро уду, куплю имніе въ Чухлом, и буду пахать.

— Я это давно слышу…— разсмялась Эми, и прибавила серьезно:— Но, однако, довольно спорить, Адріанъ Николаевичъ. О дл моемъ подумайте. Я голову теряю.

И лицо Эми стало сразу грустнымъ.

— Что-жъ… Вижу, что теряете, потеряли. Но, повторяю: поздно. Что я могу сдлать! Я его не знаю, и за него ни говорить, ни дйствовать не стану. Одно скажу — не кидайтесь. Обождите. Осмотритесь. Не губите себя поспшностью. Мы живемъ на свт одинъ разъ. Подумайте объ этомъ. Одинъ разъ, выхать погулять на свтъ Божій изъ вчной тьмы, да тотчасъ сломить себ шею.— Помолчавъ, Рудокоповъ прибавилъ:— Дайте мн три дня сроку. Можетъ быть, я что-нибудь и надумаю.

XIII.

На слдующій день, около полудня, Дубовскій останавливался у подъзда одного изъ большихъ домовъ улицы Taitbout. Это былъ, однако, не отдльный отель или барскій домъ, а простой домъ съ нсколькими квартирами въ четырехъ этажахъ. Только подъздъ этотъ сбоку былъ отдльнымъ, и велъ въ отдльную большую квартиру, занимавшую весь белъ-этажъ.

Здсь жилъ Герцлихъ, у котораго было, по свдніямъ биржи, пятнадцать милліоновъ въ однхъ французскихъ бумагахъ. А говорили, что ихъ собственникъ иметъ замки, виллы въ Германіи и земли въ Россіи.

У барона Герцлиха были банкирскія конторы въ Париж, Берлин, Вн, Лондон и Константинопол. Баронъ, 60-лтній человкъ, но бодрый, сильный, всегда здоровый, всегда въ хорошемъ расположеніи духа, но всегда спокойный, даже невозмутимый въ своемъ хладнокровіи, былъ хорошо извстенъ во всхъ столицахъ Европы. Въ Париж, гд онъ поселился и жидъ почти безвыздно послднія десять-двнадцать лтъ, онъ былъ извстенъ какъ крупный, искусный и счастливый финансистъ, но былъ равно извстенъ какъ ‘чистый’ человкъ и добрый человкъ.

Знаменитая и пресловутая Панама захватила, замарала и погубила не мало изъ его товарищей, но не могла не только зацпить, но даже коснуться барона, его длъ и его репутаціи.

Дубовскій встртилъ Герцлиха въ передней во фрак, въ бломъ галстух и блыхъ перчаткахъ. Среда, къ которой принадлежали Загурскій, Герцлихъ, да и самъ Дубовскій, въ средин зимы въ Париж рдко бывали въ сюртукахъ и черныхъ галстухахъ.

Герцлихъ, увидя Дубовскаго, почему-то обрадовался и не только не объявилъ, что онъ спшитъ, а объявилъ, что радъ, если Дубовскій заставитъ его остаться дома, такъ какъ онъ детъ на оффиціальный скучнйшій завтракъ.

— Тамъ, какъ и везд, будетъ тоска безумная! Пожалуйте. Мы проведемъ часъ или полтора гораздо пріятне у меня.

Дубовскій остался и объяснилъ, что его дло собственно въ двухъ словахъ: не знаетъ ли баронъ адреса Френча?

Баронъ обратился съ тмъ же вопросомъ къ своему камердинеру, а тотъ сейчасъ же сбгалъ въ переднюю и, найдя въ записной книг требуемый адресъ, принесъ его написаннымъ на листв. Дубовскій взялъ листокъ въ руки и сталъ машинально вертть въ рукахъ.

— Знакомы ли вы, Владиміръ Ивановичъ, съ новымъ министромъ финансовъ?.. Вдь вы всхъ знаете въ Петербург… Я бы тогда обратился къ вамъ съ просьбой, важной для моихъ… скажу даже — для ‘нашихъ’ съ вами длъ, или дла о выкуп въ казну…— Герцлихъ не договорилъ и прибавилъ: — Что съ вами?

Дубовскій, прочитавшій адресъ на листк, сидлъ пораженный. Улица была — его улица, Avenue de Wagram. Но этого мало. Нумеръ его дома былъ четный, а нумеръ дома англичанина нечетный, но стояли оба дома окно въ окно. Дубовскій вдругъ испугался.

‘Что же это?— подумалось ему.— Это ужъ не ловкачъ, это, пожалуй, мастеръ-виртуозъ. Оставалось только нанять квартиру въ одномъ этаж съ нами, да въ каменной стн проломать потайную дверь, да и бывать у Любочки въ гостяхъ, когда вздумается’.

Видя смущеніе Дубовскаго, Герцлихъ, конечно, освдомился, въ чемъ дло и что такое тревожитъ друга. Этотъ сталъ отнкиваться, говорить, что ‘ничего особеннаго — пустяки’, но баронъ мягко, добродушно, съ оттнкомъ искренняго сочувствія, заставилъ его подумать, что одна голова хороша, а дв лучше.

Онъ зналъ барона Герцлиха давно, игралъ на бирж, такъ сказать, подъ его попечительствомъ, и наивно ожидалъ сдлаться богатымъ человкомъ, благодаря совтамъ барона, которымъ, однако, зачастую не слдовалъ, увлекаясь въ пылу игры. Многое, о чемъ они совщались и что предпринимали, оставалось въ тайн между ними. Что же изъ того, если у нихъ явится еще одна тайна — нелпое увлеченіе Любочки?

И Дубовскій неожиданно для себя разсказалъ все, что его смущало, до малйшихъ подробностей. Герцлихъ выслушалъ, насупился, и казалось, что онъ буквально того же мннія на все приключеніе. Посл нсколькихъ мгновеній молчанія он выговорилъ:

— Кажется, я могу вамъ помочь!

— Какъ?— воскликнулъ Дубовскій.— Разстроить дуэль тотчасъ же?

— Дуэль — чортъ съ ней! Разстроить бракъ, а дуэль не трудно! Кажется, почти наврное я могу вамъ помочь.

— Какъ я вамъ буду благодаренъ, баронъ!— воскликнулъ Дубовскій, свтля лицомъ.

На вопросъ его, что и какъ можетъ сдлать Герцлихъ, этотъ отозвался, смясь:

— Не совсмъ я… А я направлю васъ къ одному человчку, а онъ можетъ очень многое. И вы сами его знаете, но вслдствіе извстной неопытности и наивности, извините меня, въ качеств русскаго барина, вы мало обратили вниманія на этого человка и не сошлись съ нимъ такъ, какъ могли бы сойтись. А этотъ человкъ — золото истинное. И хотя бы вотъ сейчасъ вновь у меня доказательство въ рукахъ, насколько этотъ человкъ бываетъ полезенъ. Сколько уже разъ обращался я къ нему, прося услужить по самымъ разнообразнымъ вопросамъ, въ самыхъ разнообразныхъ длахъ.

— Кто же это такой?

— А это…

И такъ какъ Герцлихъ съ Дубовскимъ говорили по-французски, то баронъ сказалъ:

— M-r Georges Hastings!

— Что вы?!— изумляясь, отвтилъ Дубовскій по-русски.— Егоръ Егоровичъ!

— Ну да, Егоръ Егоровичъ!— отозвался Герцлихъ по-русски, но съ страннымъ характернымъ акцентомъ.

Изъ-за этого акцента онъ и предпочиталъ французскій языкъ русскому.

— Но что же онъ тутъ можетъ, помилуйте!— изумился Дубовскій.

— Онъ можетъ все во многихъ и многихъ длахъ. Повторяю вамъ, познакомьтесь съ нимъ ближе! Это — воплощенная omnipotentia. Этотъ человкъ можетъ замнить для иного цлую массу сношеній и связей. Лучше знать его одного, чмъ знать въ какой-нибудь столиц близко десять-пятнадцать семействъ высокопоставленныхъ людей.

— Да полноте, что вы!— изумился Дубовскій.

— Врно! Я вамъ это сто разъ говорилъ, но вы всегда относились какъ-то шутя или думали, что я преувеличиваю. А вотъ теперь по поводу приключенія съ вашей племянницей я вамъ докажу или, врне, онъ самъ вамъ докажетъ, что онъ, какъ говорятъ русскіе, рука владыка, или по древнему: omnipotentia.

Дубовскій горячо поблагодарилъ барона и, побесдовавъ немного о длахъ, о бирж — ухалъ довольный и боле спокойный.

Между тмъ, покуда русскій сановникъ и биржевой игрокъ хлопоталъ вслдствіе приключенія съ племянницей и нечаянно напалъ на важнаго помощника, Эми оказалась нежданно совершенно въ такомъ же положеніи въ тотъ же самый день.

Пріхавъ къ графин Нордъ-Остъ, объяснившись съ ней и разсказавъ все, Эми попросила ея совта, какъ быть въ виду если не отказа дяди, то все-таки несогласія. Графиня, конечно, была очень мало заинтересована тмъ, удастся ли Эми Скритицнной выйти замужъ за англичанина. Единственное, что ее озабочивало и тревожило, былъ поединокъ.

Поговоривъ немного, и графиня, и Эми замолчали и задумались. И тишина долго царила въ комнат. Лицо красавицы-графини стало совершенно сумрачнымъ, и наконецъ посл долгихъ размышленій она сказала:

— Вотъ что, Любовь Борисовна! мы ничего вдвоемъ не придумаемъ и ничего не сдлаемъ. Вы хотите спасти человка вамъ близкаго, я хочу спасти человка, который… какъ бы вамъ сказать?— мн не близкій, но очень близкій одной женщин, которая для меня все равно что сестра. Если бы вы были замужней женщиной, я бы вамъ сказала все до мелочей, но этого не нужно. Хотите ли вы меня послушаться?

— Еще бы, графиня! Я, какъ утопающая, готова схватиться за соломинку, а я уврена, что вы не соломинку предлагаете.

— Пожалуй да, пожалуй нтъ, а кажется мн, что нтъ. Во всякомъ случа это или соломинка, или настоящій морской канатъ, на которомъ можно прицпить цлый корабль.

Графиня разсмялась, но странно звенящимъ, сухимъ смхомъ. Видно было, что ей далеко не до шутокъ.

— Вотъ мое предложеніе! Располагаете ли вы собою, какъ вамъ вздумается, по собственной вол, или должны просить позволенія у вашего дяди?

— Совершенно располагаю сама.

— Такъ что можете сейчасъ же хать со мной въ гости?

— Конечно, графиня!

Нордъ-Остъ приказала закладывать карету и попросила позволенія заняться на секунду собой въ спальн pour un brin de toilette. Несмотря на тревожное душевное состояніе, графиня пробыла въ своемъ будуар немножко мене часа и вышла вновь въ гостиную, какъ всегда красивой, юной и блестящей женщиной, не имющей, казалось, лтъ. Ей было и двадцать семь, и девятнадцать, смотря по тому, въ какомъ она находилась настроеніи духа или въ какомъ туалет.

Золотисто-рыжеватая, съ молочно-блой кожей лица и рукъ, графиня, въ черномъ бархатномъ плать, которое ложилось на ней тяжелыми складками, казалась положительно двушкой, не достигшей двадцати лтъ.

— Куда же мы демъ?— спросила Эми.

— Къ вашей хорошей знакомой, съ которой вы сегодня, я надюсь, сойдетесь окончательно и которая не только поможетъ намъ обимъ, но спасетъ насъ обихъ, Это женщина умнйшая и на вс руки, женщина опытная, дальновидная, проницательная, однимъ словомъ, у нея вс т качества, которыхъ у насъ съ вами нтъ. Это — баронесса Фуртъ.

— Я ее не знаю!— почти воскликнула Эми.

— Какъ не знаете? Мы об вчера вмст съ ней разговаривали.

Эми изумленнымъ взоромъ глядла на графиню.

— Что съ вами? Вспомните! Мы вчера втроемъ говорили у виконтессы Бергаренъ въ маленькой гостиной, помните, по-русски?

— Баронесса Вертгеймъ?!— воскликнула Эми.

— Ну, да! Ахъ, вы зовете ее иначе! Вы правы! Я по старой привычк зову ее иначе. Ея фамилія — Фуртъ-фонъ-Вертгеймъ. Ну, демте!

Въ карет Эми по своей природной правдивости и откровенности заявила графин, что ея дядя почему-то считаетъ m-me Вертгеймъ странной и темной личностью, которая пролзла въ общество.

— Quelle ide!— воскликнула графиня.— Не она пролзаетъ, а къ ней вс лзутъ. Кто только у нея не бываетъ! Недавно прізжій китайскій посланникъ былъ у нея съ визитомъ. Одинъ изъ орлеанскихъ принцевъ, каждый разъ, что бываетъ въ Париж, зазжаетъ къ ней.

— Вотъ какъ!

— Наконецъ, она самая добрая женщина, какую я когда-либо встрчала. Многіе ей многимъ обязаны. Да зачмъ далеко ходить. Я ей такъ многимъ обязана, что во вкъ не сосчитаюсь.

— Vrai?— дивилась Эми.

— Наконецъ, я вамъ повторяю, это — умнйшая женщина. А въ такихъ случаяхъ, какъ наше общее съ вами теперешнее дло, баронесса — неоцненный человкъ…

И посл мгновеннаго молчанья графиня прибавила, смясь:

— У нея одинъ порокъ. Но ужасный. Quelque chose de monstrueux.

— Что такое?..

— Спросите лучше: кто такой? Это ея дочь, которую вс зовутъ ‘Кисъ-Кисъ’, а она не кошечка, она скоре — щенокъ, пантера.

— Она вдь почти еще ребенокъ,— замтила Эми.

— Ей нтъ еще шестнадцати лтъ. Правда. Но на дл иногда кажется, что ей двадцать пять и боле.

— Почему?

— Она развита не по лтамъ, эта soit disant ‘кошечка’.

— Тмъ лучше, графиня.

— Нтъ. Вы меня не понимаете. Впрочемъ оставимъ этотъ разговоръ. Я, какъ другъ баронессы, не должна дурно говорить даже объ этомъ дьяволенк, ce diablotin.

— О, о!— воскликнула Эми удивленная.— За что вы такъ ее называете?

Въ эту минуту карета повернула въ узкую улицу, въ конц которой виднлся Люксембургскій садъ, и графиня вмсто отвта выговорила:— Nous y voil!

XIV.

Карета миновала большой порталъ стариннаго стиля и въхала въ узкій и длинный дворъ въ род корридора. Стны двухъ сосднихъ домовъ, выходящихъ на улицу и сдавившихъ этотъ въздъ, были сверху до низу сплошь покрыты срой стью втвей плюща, теперь безъ листвы.

Было очевидно, что у этого стариннаго отеля былъ когда-то широкій дворъ и экономическія соображенія нашего времени заставили домовладльца затснить его постройкой двухъ доходныхъ домовъ на улицу, гд были квартиры и внизу магазины.

Баронесса Вертгеймъ жила на широкую ногу и все доказывало, что у нея большія средства. А между тмъ ходили слухи, что у нея нтъ никакого состоянія. Нкоторые говорили что она живетъ на счетъ богача Герцлиха. Большинство считало это возмутительной клеветой. Дальновидные люди шутили, что при масс клеветъ, находящихся въ обращеніи, подобно денежнымъ знакамъ, и правда легко сойдетъ за клевету.

Юный сынъ баронессы недавно женился на бдной двушк изъ русскаго семейства съ Кавказа, но, поселившись отдльно отъ матери, зажилъ, казалось, еще шире, чмъ она сама. Молодые Вертгеймы давали блестящіе балы.

Баронъ Герцлихъ, не стсняясь, при всхъ говорилъ Вертгейму ‘ты’ и ‘Фрицъ’.

Все это было загадкой, удивительной, ибо необъясненной. Но парижанъ ничмъ не удивишь.

Баронессу Юлію Фуртъ-фонъ-Вертгеймъ хорошо зналъ весь high life Парижа, давъ ей фамилію собственнаго сочиненія: la baronne de Vert&egrave,me.

Баронесс было уже тридцать семь лтъ, хотя на видъ она казалась молодой и интересной ‘бальзаковской женщиной’, благодаря правильнымъ чертамъ и чистому цвту лица безъ единой морщинки… Только кой-гд блествшіе серебряные волосы могли предательски выдавать ея года.

Во всякомъ случа, баронесса еще недавно внушила серьезную страсть одному юному испанцу изъ парижскаго посольства и съ трудомъ отдлалась отъ этого неудобнаго поклонника, который грозился застрлиться.

Въ своей сред баронесса считалась замчательно умной женщиной и ея боялись. Репутацію эту она пріобрла чрезвычайной ловкостью, а отчасти и смлостью въ тхъ случаяхъ, когда женщины теряются и бросаются за помощью друзей и пріятельницъ.

За то если она сама никогда не обращалась за помощью, къ ней многіе шли за совтомъ и поддержкой, и въ мелочахъ, и въ серьезныхъ вещахъ. Вдобавокъ вс посылали другъ друга. Это будто вошло въ привычку.

— Il faut consulter la baronne,— заявлялось всми, и всякій зналъ, о комъ именно идетъ рчь. А между тмъ женщина, игравшая видную роль въ пестрой космополитической сред, была темнаго происхожденія, про нее говорили: ‘Elle n’est pas ne du tout’.

Когда-то, около двадцати лтъ назадъ, молодая двушка лтъ семнадцати, дочь учителя, обруслаго нмца, съ фамиліею Шмидтъ, кончила курсъ въ московскомъ пансіон, гд отецъ давалъ уроки, и тотчасъ же поступила гувернанткой въ домъ пожилой княгини-вдовы, жившей въ глуши приволжской губерніи. Пробывъ здсь съ полгода, она при посредств стариннаго пріятеля отца перешла на другое мсто прямо въ Петербургъ. Здсь она попала въ среду полу-русскую, полу-нмецкую, гд были и богатые негоціанты, и видные чиновники.

Благодаря красивому лицу и извстной доли кокетства, въ особенности благодаря чрезвычайной скромности, не природной, и искусно сыгранной, она всмъ нравилась: и мужчинамъ, и женщинамъ, и старымъ, и молодымъ.

Обладая отъ природы умньемъ нравиться, она развивала и изощряла въ себ этотъ даръ, ожидая, что онъ, какъ капиталъ, принесетъ проценты.

И у юной Юліи Шмидтъ тотчасъ же явились поклонники, въ числ которыхъ даже оказались два преображенца,— одинъ собственникъ банкирской конторы и одинъ директоръ хозяйственнаго департамента.

Однако эти поклонники вскор поставили ее, въ качеств гувернантки и компаньонки при взрослыхъ двушкахъ, въ неловкое положеніе. Мать этихъ двушекъ косо смотрла на подобнаго рода успхи своей гувернантки. Вдобавокъ дочери ея были очень дурны собой, а Юлія была красива.

Вскор пришлось покинуть мсто и взять другое. Здсь, въ этой новой семь, старшій сынъ — отчаянная голова — влюбился въ Юлію, хотя она въ этомъ была нисколько не виновата. Произошла цлая исторія. Отецъ молодого человка почти выгналъ ее въ одинъ прекрасный вечеръ, и она очутилась въ какихъ-то грязныхъ меблированныхъ комнатахъ.

Недли дв или три она искала новое мсто, нашла его у нмцевъ-негоціантовъ и посл сравнительно избраннаго общества, гд были гвардейцы и attachs d’ambassade, она попала въ среду торговыхъ агентовъ, путешествующихъ приказчиковъ, магазинщиковъ.

Не прошло года посл ея прізда въ Петербургъ, какъ она чувствовала уже, несмотря на молодость, какую-то крайнюю усталость отъ подобнаго рода жизни. Она ясно видла, что гувернанткой быть не можетъ. Лучше сдлаться самой приказчицей, кассиршей или чмъ-либо, гд явится относительная самостоятельность, гд не будутъ отъ зари до зари понукать, попрекать и по первому поводу выгонять на улицу, какъ горничную.

За это время, съ самаго прізда въ Петербургъ, около Юліи былъ пожилой уже человкъ подъ пятьдесятъ лтъ, который былъ знакомъ съ ея отцомъ съ юношества. Когда-то оба были вмст въ петербургской нмецкой школ. Это былъ нкто г. Фуртъ, который, покуда Шмидтъ давалъ уроки рисованія, занялся торговлей и сталъ почти однимъ изъ главныхъ оптовыхъ поставщиковъ Петербурга и провинціи, по одной спеціальности — аптекарскіе товары.

Вроятно дло это было выгодное, такъ какъ у Фурта явилось состояніе, явился собственный домъ въ Петербург. Къ пятидесяти годамъ онъ бросилъ торговлю, сдлался видной личностью въ сред германской колоніи и, ничмъ не занимаясь, жилъ доходами.

Вмст съ этимъ онъ уже не былъ, какъ прежде, г. Фуртъ: онъ былъ баронъ Фуртъ-фонъ-Вертгеймъ. И было не мало людей, которые удивлялись этому превращенію и недоумвали, откуда вдругъ явилось баронство и вторая фамилія. Однако это было врно. Фуртъ устроилъ это дло въ Остзейскомъ кра и во всякомъ случа по бумагамъ своимъ сталъ числиться такъ. Говорили, что бездтный родственникъ формально передалъ ему титулъ и имя.

Когда юная дочь друга Шмидта явилась въ Петербургъ, баронъ Вертгеймъ занялся ея судьбой, часто видлся съ ней и при всхъ ея треволненіяхъ, перемнахъ мстъ и всякихъ бдахъ былъ всегда около нея, утшалъ ее и помогалъ всячески. Не будь барона въ Петербург, Юлія окончательно пропала бы.

Молодая двушка сознавалась себ, что этотъ покровитель ей антипатиченъ и вншностью, да отчасти и характеромъ. Это былъ маленькій, худенькій человчекъ, крайне некрасивый вроятно и въ молодости, а теперь ему было уже полъ-столтія. Онъ былъ недалекій, необразованный, практическій человкъ, кругозоръ котораго кончался дальними улицами Петербурга. Жизнь прошла въ томъ, чтобы скопить капиталъ и купить домъ на Васильевскомъ Остров, а затмъ начать копить, чтобы купить другой домъ на томъ же Васильевскомъ Остров.

Женатъ Фуртъ-фонъ-Вертгеймъ не былъ, жилъ одиноко. Онъ боялся женитьбы, да и не до того ему было, некогда было объ этомъ думать.

Когда въ Петербург появилась дочь его прежняго товарища и пріятеля, то Вертгеймъ сразу почему-то взглянулъ на нее совершенно иными глазами, какъ еслибы она была или его родственницей, или давнишней знакомой. По мр того, что Юлія Шмидтъ билась въ Петербург, Вертгеймъ все боле привязывался къ ней на свой ладъ. Была минута и онъ хотлъ предложить ей сдлаться его пріемной дочерью, но затмъ, невдомо какъ и почему, Юлія пріемная дочь, рисовавшаяся его воображенію, стала рисоваться совершенно иначе: ‘Юліей-женой’. Быть можетъ, Вертгеймъ и прособирался бы осуществить эту мечту, но нежданный случай помогъ. Юлія, принявъ новое мсто гувернантки у какого-то генерала въ Царскомъ-Сел, должна была покинуть его домъ внезапно… Дти генерала-вдовца бесдовали, гуляли, спали и проводили время со своей нянюшкой, а ей поэтому приходилось проводить весь день съ глазу на глазъ съ самимъ генераломъ. Послдствіемъ этого было скоропостижное, но страстное объясненіе въ любви, клятвы и слезы, угрозы, проклятія и такая галиматья, что Юлія, надвъ шляпку и жакетку, выскочила изъ дому какъ сумасшедшая. И, взявъ поздъ, она очутилась въ Петербург — безъ вещей, у друга отца, съ мольбой о защит.

Вертгеймъ всячески успокоивалъ молодую двушку, предложилъ остаться у него, пока будутъ вытребованы и привезены ея вещи, но затмъ на слдующій же день онъ сдлалъ Юліи предложеніе.

Молодая двушка не сразу поняла, что онъ говоритъ и чего хочетъ. Однако это настроеніе и эти мысли къ вечеру измнились.

Вертгеймъ, взволнованный, сталъ краснорчивъ и горячо, ясно, убдительно доказывалъ юной Юліи, что онъ предлагаетъ ей не то счастье, о которомъ она могла мечтать, какъ молодая двушка, а иное — простое, мщанское, банальное, но все-таки счастье, спокойствіе, кровъ. Онъ не требуетъ любви, а требуетъ только уваженія и дружбы.

Намыкавшись по разнымъ семействамъ, гувернантка стала баронессой Фуртъ-фонъ-Вертгеймъ. Четыре года прожила она съ мужемъ въ Петербург и постарла на десять лтъ. Этотъ супругъ съ перваго дня сталъ ей отвратителенъ съ головы да пять всячески, и во всему прибавилась сумасшедшая ревность, но ревность скотская. Мужъ ревновалъ ее даже къ тмъ лакеямъ, которыхъ нанималъ, иногда длалъ ей сцены за то, что она ‘какъ-то странно’ разговаривала съ извозчикомъ, на которомъ они хали, ‘какъ-то странно’ смотрла на того дворника, у котораго она спрашивала адресъ.

Какимъ образомъ она вынесла эти четыре года совмстной жизни, она не могла сама себ объяснить. Другая бжала бы черезъ полгода. Единственное, что останавливало ее, были двое дтей: мальчикъ и двочка. Но на пятый годъ невыносимаго существованія баронесса взяла за руки сына и дочь и вышла изъ дому мужа, чтобы въ него не возвращаться.

Однако этотъ ршительный шагъ не повелъ ни въ какой катастроф, не повелъ даже и въ хлопотамъ и непріятностямъ. Баронесса твердо ршила требовать у мужа если не оффиціальнаго законнаго развода, то жизни врозь. Она готова была бороться ибо всхъ силъ, стать нищей, снова идти въ гувернантки и компаньонки, но не возвращаться къ нему. Обошлось, однако, все просто и благополучно, къ ея немалому удивленію.

Баронъ не погнался за ней, а сталъ требовать возвращенія ему только одного сына и общалъ выдавать деньги на ея существованіе съ дочерью. Какой психологическій процессъ произошелъ въ душ и сердц Вертгейма, осталось для нея покрыто мракомъ неизвстности. Въ дйствительности, ревность измучила самого ревнивца и онъ уже жаллъ свою прежнюю холостую и одинокую жизнь.

Баронесса прожила года два въ Петербург, но не видлась ни разу съ мужемъ, за то часто видала сына и часто посылала къ отцу двочку Лину съ нянюшкой. Но затмъ она перехала въ Швейцарію, отдала дочь въ пансіонъ и поселилась сама около нея на берегу Женевскаго озера.

И вотъ здсь, въ Веве, въ русскомъ семейств она однажды случайно встртилась и познакомилась съ банкиромъ барономъ Герцлихомъ.

Это знакомство почему-то быстро перешло въ сближеніе. Полуразведенный баронъ Герцлихъ, соломенный вдовецъ, и соломенная вдова фонъ-Вертгеймъ сошлись въ силу того, что именуется ‘Wahl Verwandschaft’, или ‘affinit lective’, или сродство духовное.

Судьба снова захотла толкнуть молодую еще женщину, мене 30-ти лтъ, въ объятія такого же пожилого человка, какъ ея мужъ. Любви, какъ понимала ее баронесса, быть не могло, и хотя она чувствовала себя способной даже на пылкую и беззавтную страсть, но, видно, приходилось примириться съ жизнью. Во всякомъ случа, она не могла равнодушно отнестись къ Герцлиху уже потому, что онъ, влюбившись въ нее вдругъ, сталъ любить пылко и глубоко и наконецъ сталъ обожать, боготворить свою Юлію.

Да и ей, посл Вертгейма, къ Герцлиху не трудно было привязаться. Когда-то онъ былъ красивъ и теперь недуренъ собой. Благодаря воздержной жизни, онъ былъ сравнительно моложавъ, былъ крайне добръ, образованъ и уменъ, пожалуй даже очень уменъ, наконецъ былъ самаго ровнаго характера и не имлъ понятія о томъ, что такое ревность, и считалъ ревнивцевъ маньяками.

Онъ разсуждалъ просто: ‘Если любишь женщину, то, предполагается, уважаешь ее, а если уважаешь, то не можешь оскорблять подозрніями’.

Баронесса съ двочкой переселилась въ Парижъ и, получая отъ Герцлиха очень крупныя деньги на жизнь, появилась въ интернаціональномъ экзотическомъ обществ, гд стала играть роль милой, симпатичной и еще красивой femme de Balzac.

Разумется, самъ Герцлихъ былъ настолько корректный человкъ, такъ осторожно велъ себя по отношенію къ баронесс, что за нсколько лтъ въ русской колоніи Парижа существовали только сомннія, только далекія подозрнія на ихъ счетъ…

Впрочемъ ‘милой’ баронесс и ‘добрйшему’ барону экзотики — сами не святые — по невол прощали то, что подозрвали…

Отношенія эти съ каждымъ годомъ все крпли, и еслибы между ними не было двухъ лицъ, его жены и ея мужа, то, конечно, онъ давно бы подумалъ о брак. Но если баронесса могла еще развестись съ мужемъ, то жена Герцлиха и вся ея семья, жившіе въ Пруссіи, согласія на разводъ не давали и грозили барону какимъ-то страшнйшимъ скандаломъ, если онъ затетъ разводиться.

Въ чемъ заключались угрозы семьи жены, Герцлихъ, откровенный съ баронессой во всемъ, никогда объяснить не ршился. Она знала только одно, что Герцлихъ боится и разведенной жены, и ея семьи.

— Я честный человкъ, Юлія,— говорилъ онъ.— На мн нтъ ни единаго пятна, потому что я всегда боялся грязи. А вотъ поэтому я и жены съ ея семьей боюсь…

Баронесса съ своей стороны вовсе не мечтала выйти замужъ за Герцлиха. Это не измнило бы ея положенія въ смысл спокойствія существованія. Единственное, о чемъ она мечтала, было имть сына около себя, вырвать его изъ рукъ полуманьяка-отца. Наконецъ и это удалось. Уполномоченный ею адвокатъ, петербургская знаменитость, ловко взялся за дло и года съ два назадъ уладилъ все съ больнымъ, почти умирающимъ Вертгеймомъ. И наконецъ существованіе прежней Юліи Шмидтъ наладилось, стало вполн свтлое и счастливое. И дочь и сынъ, уже женатый, были съ ней вмст въ Париж.

Прежняя гувернантка и дочь бднаго учителя, собиравшаяся однажды покончить съ собой съ отчаянія, могла жить беззаботно.

Казалось, что большаго требовать отъ жизни было бы мудрено. Ей тридцать семь лтъ! Жизнь прошла. Да, конечно! Но за всю жизнь она никогда никого не любила, потому что не пришлось. А любить она хотла! Неудовлетворенная жажда, которая томила ее въ продолженіе лтъ двадцати,— эта жажда осталась еще и теперь,

Это странное, неугомонное чувство засыпало и пробуждалось. Еще только года два-три назадъ, оно, казалось, совсмъ заснуло, стушевалось, исчезло… И вдругъ теперь всплыло и ужасно, устрашающимъ порывомъ, сказывалось опять.

XV.

День, въ который графиня Нордъ-Остъ собралась къ баронесс, былъ пріемный день, и большая гостиная была полна ежеминутно смняющимися гостями. Одни узжали, другіе появлялись.

За то въ сосдней маленькой гостиной близъ стола съ чаемъ и тульскимъ самоваромъ — напоказъ — собрались ‘свои’, или les intimes хозяйки.

Здсь всхъ забавлялъ болтливый и суетливый гость.

Это былъ коренастый человкъ лтъ пятидесяти слишкомъ, средняго роста, но маленькое брюшко скрадывало его ростъ. Голова его всегда свтилась, потому что рыжеватые волоса были тщательно гладко прилизаны и эта прическа смахивала на парикъ. Совсмъ красные усы, слегка подстриженные, торчали иглами и по справедливости походили на щеточки зубочистки, какъ выразилась про нихъ дочь баронессы.

Вдобавокъ лицо этого некрасиваго человка было усяно веснушками. Свтло-срые глаза, хотя большіе, живые и быстрые, но какіе-то всегда масляные, имли странное выраженіе, которое многимъ молодымъ женщинамъ дйствовало непріятно на нервы, было гадко и противно.

На мизинц его лвой руки сіялъ и сверкалъ громадный черный брилліантъ, который цнили тысячъ въ двсти франковъ. На борт сюртука былъ вышитъ шолкомъ оригинальный крестъ ордена ‘Калатравы’. Въ фигур этого человка бросались въ глаза прежде всего его неказистость и банальность. Помимо стана и чертъ лица, его смхъ-блеянье, его угловатые жесты, а въ особенности его походка на раздвинутыхъ, будто кривыхъ ногахъ — все было вульгарно.

Графиня Нордъ-Остъ удачно окрестила его ‘сатиромъ’.

А между тмъ этотъ человкъ велъ свой древній родъ — одинъ изъ самыхъ древнихъ кастильскихъ — прямо отъ побочнаго сына (родословная говорила: ‘сына лвой руки’) Фердинанда, ‘очень католическаго короля обихъ Кастилій и побдителя мавровъ’.

Въ герб этого рыжеватаго испанца стоялъ девизъ: ‘Tambien muy Catolico’ (Тоже очень католическій)!

Это былъ грандъ, герцоіь, маркизъ и графъ. Полное его прозваніе на испанской визитной карточк гласило: Fernando, Dnque d’Ocana, Marques de Los Helos, Conde d’Orihula, del Castillo Viejo у de la Mancha. По испанскому произношенію это выходило: Д’Оканья, де-Лосъ Элосъ, д’Оріуэла, дель Кастильо Вьехо и де-ла-Манча. Вс его предки безъ исключенія носили имя Фердинанда или вкратц: ‘Фернанъ’.

Если Фернанъ Оканья утерялъ свое физическое наслдіе, т.-е. національный типъ, благодаря бабушк-фламандк и матери-американк, то не утерялъ наслдія вещественнаго. Все состояніе, большая часть котораго была еще приданымъ за прабабкой изъ знаменитаго рода герцога Альби, которая стала герцогиней Д’Оканья — все было цло и въ порядк.

По политическимъ убжденіямъ, не личнымъ, а въ силу традиціи и семейныхъ преданій, герцогъ былъ карлистомъ. Этимъ онъ объяснялъ свое вчное отсутствіе изъ отечества и пребываніе зимой въ Париж, лтомъ на водахъ и купаньяхъ Франціи.

И если ‘сатиръ’ ни разу лично не участвовалъ ни въ одномъ возстаніи герильясовъ, ни разу за свою жизнь не обнажалъ меча за Донъ-Карлосовъ, то жертвовалъ деньги, и послднее карлистское движеніе обошлось ему въ полъ-милліона франковъ.

Въ маленькой гостиной было шумно и весело.

Герцогъ былъ на этотъ разъ особенно въ дух отъ присутствія виконтессы Кергаренъ съ сестрой, юной Маріей, за которой онъ ухаживалъ нсколько назойливо и вульгарно.

Дочь баронессы, тоже еще не достигшая полныхъ 16-ти лтъ, разливала чай и перешептывалась съ Гастингсомъ Машоновымъ, ея другомъ. Тутъ же были и сидли отдльно молодой Вертгеймъ съ женой. Глупый и добродушный князь Черниговскій сидлъ, глядя на всхъ поочередно и молчалъ, покуда къ нему не присоединился Дю Бло Д’Ульгатъ.

Наконецъ, совершенно въ сторон отъ всхъ, усвшись на низенькомъ диванчик, тихо разговаривали между собой два оригинальныхъ субъекта. Мужчина высокій и плотный, чистый геркулесъ, съ вьющимися волосами, лежащими гривой на плечахъ, черными какъ смоль,— это былъ Іодакъ. Слишкомъ крупныя черты лица, толстыя губы, какъ у негра, правильный, но большой и мясистый носъ, пухлыя щеки — все мшало ему быть красавцемъ, но однако помогало выдляться изъ толпы.

Іодакъ былъ извстенъ въ Париж своими бюстами и одной статуей, получившей награду на выставк въ Салон лтъ съ пять назадъ. Статуя, изображавшая полуобнаженную двушку въ рубищ, съ горделивой грустью въ поз и взор, называлась: ‘Metz — lа Pucelle’. Но главнымъ образомъ артистъ былъ извстенъ бюстами-портретами, за которые бралъ страшно дорого.

Теперь онъ длалъ бюстъ хозяйки дома и поэтому чаще являлся у нея въ гостяхъ.

Около него — геркулеса и цыгана — сидла американка, желтоволосая и блднолицая, какъ говорится, блобрысая, но милая по взгляду и манер говорить.

Миссъ Скай, круглая сирота, всегда жила въ Европ, проводя весну въ Рим, зиму въ Париж, лто и осень всегда въ горахъ, въ Швейцаріи, Тирол или въ Пиренеяхъ, гд у нея были свои собственныя виллы. Состояніе двадцати-семи-лтней американки изъ Иллинойса было велико для соотечественниковъ ея, а поэтому колоссально для европейцевъ.

Какъ ни богатъ былъ потомокъ герцоговъ Оканья чуть не со временъ изгнанія мавровъ изъ Испанія, а miss Irma Skay,— отецъ которой былъ въ юности кочегаромъ, а въ старости архимилліонеромъ и даже однажды кандидатомъ на президентство,— могла однимъ доходомъ нсколькихъ лтъ купить у герцога главные его замки на берегахъ Тахо или Гвадалквивира.

Миссъ Ирма, хотя и очень ограниченная двушка, была однако сравнительно образованная. Она воспитывалась не въ отечеств своемъ, а въ Швейцаріи, въ одномъ изъ лучшихъ пансіоновъ и владла хорошо французскимъ и нмецкимъ языками. Она много читала, знала хорошо европейскую литературу, и живо интересовалась всми выдающимися новыми произведеніями словесности. Наконецъ сама она писала втайн отъ всхъ и была авторомъ нсколькихъ повстей и разсказовъ, крайне плохихъ, напечатанныхъ въ Лондон на ея счетъ и конечно не замченныхъ публикой. Она подражала Уйда, подъ псевдонимомъ ‘Oyes’.

Однако для нея литература была забавой, а главнымъ занятіемъ и истиннымъ призваніемъ была скульптура… Она душой и разумомъ, уже лтъ пять, отдалась ваянію. Однако, работая усидчиво и настойчиво, она достигла теперь лишь такихъ успховъ, которые другой натур, боле даровитой, дались бы въ годъ.

За эту зиму миссъ Скай занималась въ мастерской именно Іодака, и пока она старалась овладть искусствомъ своего учителя уловдять сходство, этотъ венгерецъ безъ роду и племени, ‘богема’ чистой воды, старался овладть сердцемъ ученицы и уловить ея американскіе милліоны.

Однако ни тому, ни другому дло не удавалось и конечная цль стремленій и трудовъ не приближалась. Обоихъ брало, отчаяніе. Скульпторъ же за послднее время былъ темне ночи, такъ какъ ‘идіотъ’ князь Черниговскій не отходилъ отъ милліонерши, а она съ нимъ становилась все проще и миле.

XVI.

Появленіе въ ‘чайной’ графини Коры и Эми оживило общество. Разговоръ сталъ-было общимъ, но вскор вс снова разбились на парочки и тріо и бесдовали кто о чемъ.

Эми стала говорить съ явившимся вслдъ за ней барономъ Герцлихомъ, который никогда не пропускалъ пріемные дни баронессы. Герцлихъ бывалъ какъ бы демонстративно.

Графиня прислушивалась по очереди ко всмъ, но изрдка насмшливо поглядывала на дочь баронессы, Лину или ‘Кисъ-Кисъ’, любезничавшую съ Гастингсомъ-Машоновымъ.

Затмъ, она стала прислушиваться къ тому, что говорили миссъ Скай и венгерецъ, но разслышать всего не могла. Братъ ея сидлъ молча около нихъ. Она подозвала его движеніемъ руки.

— Basile! О чемъ этотъ тараканъ напваетъ милліонерш?— спросила она по-англійски, чтобы не быть понятой близко къ нимъ сидвшими Машоновымъ и молодой баронессой.

— Nothing!— отвтилъ князь добродушно-глупымъ голосомъ.

— Ахъ, Васька! Вдь ты же слушалъ ихъ?

— Право, ничего, не знаю. Понять нельзя. Онъ говоритъ, что презираетъ мужчинъ, которые не могутъ добиться того, чего хотятъ. Что если онъ захочетъ выстроить въ одну ночь дворецъ или храмъ, то выстроитъ… Я не знаю… So silly…

— Ну, а она? Она что говоритъ?..

— Она… Она, видишь ли…— И князь Черниговскій разсмялся тоже добродушно и тоже глупымъ смхомъ, но тихимъ и приличнымъ.

— Ну, говори…

— Она, по моему, Кора, его боится.

— Nonsense!— отозвалась графиня, дернувъ плечомъ.

— Боится! Я теб говорю.

— Да какъ? Чего? Съ тобой вдь, Васька, отчаянье говорить. Объяснись.

— Да боится… Какъ же я скажу? Ну, его боится. Да и я бы сталъ бояться, кабы онъ на меня этакъ глядлъ. Такъ и кажется, схватитъ съ чайнаго, вотъ, стола, ножикъ, да и бросится рзать. Да вдобавокъ онъ меня ревновать вздумалъ.

— Indeed? Ну, что же? Пусть ревнуетъ.

И графиня прибавила смясь и шопотомъ уже по-русски:

— И пускай… А ты не упускай Скай.

Князь, Васька, замоталъ головой.

— Она, говорю теб, за меня не пойдетъ!— отвтилъ онъ снова по-англійски.

— Why not? Nonsense!— вразумительно выговорила графиня.— Я ей объясняла, что мы Рюриковичи, что ты — свтлость. И она отлично поняла и цнитъ. Лишь бы только влюбилась, а тамъ… Знаешь псенку: ‘Women are great fools, when they’re in love’. А ты пойми, что въ Россіи такого состоянія нтъ. Ты бы сталъ первый богачъ. У нея доходу, говорятъ, милліонъ въ годъ!— прибавила она.

— Это парижскія выдумки. Въ годъ? It is stupid!

— Ну, полъ-милліона…

Князь ничего не отвтилъ и улыбался чему-то.

Двадцати-трехъ-лтній молодой человкъ считался въ кружк своемъ полнымъ идіотомъ. А между тмъ этотъ ‘идіотъ’ ни разу никогда не сказалъ и не сдлалъ ни одной глупости. Онъ былъ дйствительно очень простъ, но корректность его поведенія и элегантность его фигуры выкупали неразуміе. Онъ былъ живымъ доказательствомъ того, какъ важна въ жизни ‘форма’.

По цлымъ днямъ пропадая изъ дому, князь бывалъ Богъ всть гд, зналъ весь Парижъ и никогда ничего худого или глупаго съ нимъ не случилось. Состояніе свое онъ не моталъ, тратилъ аккуратно свой доходъ въ двадцать тысячъ и никогда не сдлалъ ни одного гроша долгу. Ко всему, однако, онъ относился какъ-то безучастно и безстрастно. Такъ же относился онъ теперь и къ миссъ Скай, которая была съ нимъ очень мила, не зная и не замчая его идіотизма.

Жениться на ней? И да, и нтъ! Пожалуй, да. Пожалуй, нтъ.

Графиня отослала князя обратно къ американк и стала снова озираться на всхъ. Загурскаго, боявшагося встртиться здсь съ Френчемъ, не было, а безъ него она всегда какъ-то засыпала въ обществ. Она стала опять приглядываться къ дочери хозяйки, шептавшейся съ Машоновымъ и хихикавшей такъ, какъ если бы разговоръ ихъ былъ совершенно неприличенъ.

‘О чемъ старикъ можетъ напвать этой двчонк’?— подумала она.

Графиня не выносила эту двушку-подростка и почти ненавидла. Эта платила тмъ же пріятельниц своей матери. Прислушиваясь къ нимъ, графиня ничего понять не могла, но вдругъ посл паузы она услыхала:

— Наша ‘Belle Hel&egrave,ne’ не въ дух!— сказалъ Гастингсъ-Машоновъ.

— Париса нтъ!— отозвалась молоденькая баронесса.— Вышла бы за него замужъ, если не можетъ часу безъ него пробыть.

— Она бы и рада, да онъ не женится. А коли женится, то станетъ Менелаемъ.

Графиня страшно вспыхнула.

— On ne parle pas de corde dans la maison… des pendues,— вдругъ выговорила графиня рзко. И она нарочно оттнила удареньемъ слова: ‘des pendues’, произнеся такъ, чтобы опредлился и женскій родъ.

— Pardon!— воскликнулъ Гастингсъ.— Вы напрасно подслушиваете, графиня. А я только сказалъ, что женатые Парисы, говорятъ, тоже длаются въ свой чередъ Менелаями,— лукаво ухмыляясь, процдилъ онъ.

— Вотъ что, cher Егоръ Егоровичъ,— вдругъ заговорила графиня шопотомъ, но запальчиво.— Древняя исторія завщала намъ два женскіе типа одной эпохи, Елену и Пенелопу. Почемъ знать… Если бы мужъ Елены былъ Улиссъ, а мужъ Пенелопы Менелай, то, право, неизвстно, не перемнились ли бы он ролями. Поврьте мн. Прежде чмъ бросать камень въ насъ, соломенныхъ вдовъ, поглядите поближе… вглядитесь внимательно въ супруга такой вдовы… Изъ сотни случаевъ девяносто девять покажутъ вамъ, что мотивъ на лицо. Отъ мужа-Улисса съ Парисомъ не убжишь… Для мужа-Менелая десять лтъ за рукодльемъ не просидишь. Ну, вотъ, глядите!— прибавила графиня.— Если вотъ этотъ когда-нибудь женится, что сдлаетъ его жена?

И она показала на ходившаго по гостиной герцога Оканья вмст съ юной красавицей румынкой. Онъ хорохорился, франтовато шагалъ на своихъ выгнутыхъ ножкахъ и тараторилъ безъ конца, сыпля комплименты.

Марія Турдза только смущалась и поглядывала на всхъ, какъ бы ожидая или прося помощи.

Между тмъ молоденькая баронесса съ прозвищемъ Кисъ-Кисъ вскочила и отошла еще при словахъ графини ‘des pendues’, понявъ отлично, о комъ рчь.

Гастингсъ, выслушавъ покорно тираду графини, выговорилъ:

— А все-таки грхъ вамъ при дочери намекать на ея мать.

— Я и про себя сказала.

— Про себя всякій иметъ право… А при двочк говорить…

— Хороша двочка. Годами — да. Впрочемъ, я ей ничего новаго не сказала. Да есть ли еще для нея что новое на свт, ей неизвстное?

Гастингсъ-Машоновъ видимо озлобился и ждалъ перемнить разговоръ.

— Да. Иной не повритъ, что Оканья испанецъ,— произнесъ онъ, наконецъ, громко и почти въ упоръ проходившему мимо герцогу съ румынкой.

— Je comprend le russe!— театрально воскликнулъ этотъ, приблизясь, почти подскочивъ къ нему.— Вы говорите обо мн!.. Видите. Я отгадалъ. Vous venez de dire: Povre! Pauvre Ocana d’Espagne! И правда, я ‘бдный’ Оканья, несчастный. Съ тхъ поръ, что увидалъ огненные глаза mamzelle Marie, которые жгутъ всхъ и сожгли меня.

Юная Турдза сконфузилась и поглядла на графиню чуть не съ мольбой избавить ее отъ ея кавалера. Кора догадалась, конечно, но не пришла на помощь. Обернувшись въ Гастингсу, она вымолвила громко по-русски:

— Тоже изъ древняго міра… Только изъ миологіи. Сказать нельзя… На всхъ языкахъ тоже. Я скажу наоборотъ, а вы переставьте два слога: ‘Тиръ’ и ‘Ca’. Только копытъ не хватаетъ. И замтьте, cher Егоръ Егоровичъ: въ эти годы ухаживаетъ этакъ за двочкой, и пошло, и цинично вмст. Ей гадокъ, да и другимъ противно смотрть.

— Merci. Это я знаю, въ чей огородъ!— отозвался Гастингсъ, кисло ухмыляясь.

Въ то же время баронъ Герцлихъ вполголоса разговаривалъ съ молодымъ Вертгеймомъ въ углу гостиной.

— Я справлялся объ этой замтк, подписанной ‘Nemo’,— говорилъ Вертгеймъ по-нмецки, какъ всегда говорилъ онъ съ барономъ:— Мойеръ увряетъ, что имъ это очень непріятно, что они въ редакціи не доглядли и она проскользнула. Если хотите, онъ настоитъ, чтобы они что-нибудь сказали, объяснились, извинились…

— Нтъ, что ты! Вдь это еще хуже!— воскликнулъ Герцлихъ.— Но какіе свиньи! Я не знаю, что длать — платить дальше, дать требуемыя этимъ ‘Nemo’ десять тысячъ, или ужъ ни гроша никому никогда не давать.

— Лучше дать, баронъ,— сказалъ Вертгеймъ.

— Тогда пойдетъ дальше и выше… Бездонной бочкой… Дойдетъ до требованія пятидесяти и т. д. до второго пришествія или во всякомъ случа до моего отшествія на тотъ свтъ. Скоты! Брави и спадацины конца вка. Хуже венеціанскихъ! Т сзади изъ-за угла, въ маск, убивали и бросали трупъ въ лагуны или въ Canal Grande. А эти ржутъ не дорзывая, чтобы когда оправится жертва — опять рзать… Это инквизиція или застнокъ…

— Ну, а если купить ‘Mappemonde’?

— Придется купить, всхъ ихъ разогнать, а затмъ себя въ газет защищать тмъ же способомъ, око за око, инсинуація за инсинуацію, клевета за клевету. Вотъ опять скажу: въ Россіи не то… Такъ публичныхъ мужчинъ и шантажистовъ въ пресс нтъ.

— Покуда?— улыбнулся Вертгеймъ.

— Что будетъ посл насъ, lieber Fritz, намъ все равно.

И Герцлихъ, сумрачный, простился съ хозяйкой и собрался.

Вертгеймъ съ женой послдовалъ его примру. Они вышли вмст.

— На что теб понадобилось семь тысячъ къ спху?— спросилъ баронъ въ передней.

— Мн?

— Ну, да, твоя мать ихъ у меня взяла посл бала у Кергареновъ.

— А-а?— странно произнесъ молодой баронъ и прибавилъ:— Это мама, вроятно, хочетъ мн одинъ сюрпризъ сдлать. Уплатить за меня.

И молодой человкъ не зналъ, что солгать.

— Ну, стало быть, я сдлалъ une indiscrtion. Не говори ничего матери и сдлай видъ удивленнаго сюрпризомъ,— разсмялся добродушно баронъ и вышелъ на улицу.

— Опять что-нибудь?— спросила его жена.

— Ну да… Но какъ же мама не предупредитъ!.. Я могъ отказаться и ее выдать.

— Да ты это почти и сдлалъ. Сталъ путаться.

— Да. Но такая добрая и честная натура, какъ баронъ, ничего худого никогда не видитъ и не понимаетъ.

— Но куда, зачмъ эти деньги понадобились вдругъ?..

— Лучше не стараться догадываться. Во всякомъ случа эти деньги понадобились не для матери, не для нея самой… Она ихъ передала, отдала…

— Кому?

— Не хочется догадываться, милая… Да и не наше это дло…— угрюмо произнесъ Вертгеймъ.

XVII.

Едва только гости разъхались, какъ Кора, уже предупредившая баронессу, что у нихъ съ Эми очень важное дло до нея, объявила ей:

— Надо, баронесса, cote que cote, разстроить дуэль.

— Чью? Какую?— вымолвила баронесса и смутилась.

— Дуэль между двумя людьми, которые оба стрляютъ отлично и положатъ другъ друга на мст, потому что…

— Кто? Кто?— почти шопотомъ перебила Вертгеймъ.

— Вы уже догадываетесь. Близкій намъ двумъ человкъ и другой… близкій ей. Загурскій и Френчъ.

Баронесса поблднла какъ полотно и закрыла глаза.

— Успокойтесь. Дло еще въ нашихъ рукахъ!— сказала графиня.

Но баронесса, очевидно, не слыхала словъ. Она откачнулась на спинку кресла и тяжело дышала.

— Воды…— воскликнула графиня Кора.— Mademoiselle Amy, спросите скоре воды…

Эми быстро вышла въ столовую и стала звать лакея. Графиня обняла хозяйку почти безъ чувствъ и вымолвила:

— Ch&egrave,re baronne, успокойтесь… Все еще можетъ устроиться съ вашей помощью и умньемъ.

Баронесса открыла глаза и произнесла упавшимъ голосомъ:

— Какъ вы испугали… меня…

— Я виновата. Я не знала, что вы такая добрая, милая. Даже я спокойне васъ приняла это извстіе. Quel coeur d’or!

— Coeur d’or… О, Боже мой!— воскликнула баронесса.— Да. Да. Конечно… Но что длать?

— Одно, главное: уговорить Эми выходить замужъ за Френча. Тогда все спасено. Онъ нанесъ оскорбленье. И онъ извинится предъ Вячеславомъ. Иначе ничего сдлать нельзя.

— Вы должны повліять на графа. Вы имете вліяніе на него.

— Въ такомъ дл, нтъ. Онъ оскорбленъ. И глупымъ образомъ.

— Когда?

— На бал у Кергарена. Во время котильона.

— Какъ же вы раньше…

— Я узнала случайно. Но слушайте, Дубовскій не далъ своего согласія, и Эми можетъ только бжать съ нимъ. Онъ умоляетъ ее объ этомъ. Все у него готово. Священникъ уже есть, чтобы внчать безъ всякихъ бумагъ.

— Русскій?

— Нтъ. Католическій. Все равно. По-русски они обвнчаются посл. Уговорите Скритицыну.

— И Френчъ извинится?

— Да. Онъ это поставилъ условіемъ.

— C’est tr&egrave,s louche…— выговорила баронесса.

— Не наше это дло… Мы съ вами должны…

Графиня смолкла, потому кто въ эту минуту въ комнату вошла Эми со стакановъ воды въ рук.

— Merci, ma ch&egrave,re enfant. Мн лучше,— вымолвила баронесса.— Все нервы… Мн съ утра нездоровилось. Ну, вотъ, я и испугалась.

Разумется, об женщины тотчасъ очень ловко и искусно принялись доказывать Эми, что она должна, не взирая на несогласіе дяди, ршить свою судьбу сама… Все, что говорили он, въ особенности баронесса, казалось Эми ясно и просто… Она сама думала и чувствовала такъ же… Все было ‘за’ самостоятельное ршеніе вопроса.

Но у нея было многое и ‘противъ’, чего и графиня и баронесса не знали.

Во-первыхъ, дядя, честный человкъ и ее любящій, намекалъ, что Френчъ — человкъ сомнительный и репутаціи не безукоризненной. Но вдь это можетъ быть и клевета. Во-вторыхъ, близкій другъ, любящій ее, умный докторъ Рудокоповъ, противъ такого способа дйствій и даже отчасти противъ Френча. Но вдь онъ его почти не знаетъ. Въ-третьихъ,— и главное — ‘что сказала бы мама’, еслибы знала, что ея ‘Эминька’ будетъ внчаться, скандально убжавъ изъ дому… Это былъ вопросъ, всколыхнувшій ея совсть.

Баронесса, будто догадавшись, какой былъ третій резонъ молодой двушки противъ тайнаго бгства и внчанія, начала говорить о томъ, что еслибы была жива Скритицына, то дло было бы гораздо проще.

Посл цлаго часа увщеваній, Эми, смущенная, заявила, что готова еще разъ переговорить съ дядей и съ однимъ другомъ и затмъ ршиться на роковой шагъ — даже если они и будутъ по прежнему противъ этого брака.

— Зачмъ же тогда говорить съ ними?— спросила баронесса.

— Все лучше,— отозвалась Эми.

Но баронесса ршила по-своему. Она попросила Эми быть у нея на другой день вечеромъ въ гостяхъ на чашку чая, чтобы снова, ‘en petit comit’, ршить, что длать, и, ршивъ, не откладывать.

Когда ввечеру Скритицына пріхала къ Вертгеймъ, то ‘le petit comit’ оказался одинъ Френчъ, приглашенный хитрой баронессой.

Разумется, тотчасъ же она оставила ихъ обоихъ вмст глазъ-на-глазъ на цлые два часа, а Френча подзадорила, говоря, что все въ его рукахъ, и если онъ не убдитъ Скритицыной, то, стало быть, ее не любитъ.

Разумется, передъ этимъ, въ отсутствіе Эми, между баронессой и Френчемъ произошла комедія. Баронесса заявила надежду, что дуэль не состоится въ случа, если Эми согласится на такой бракъ. Френчъ заявилъ, что между его любовью, его бракомъ и стычкой съ Загурскимъ нтъ ничего общаго, но, однако, замтилъ, что, ставъ вдругъ счастливымъ, кто же захочетъ рисковать своей жизнью?..

Оставшись наедин съ Эми, Френчъ сталъ умолять ее тотчасъ ршить ихъ судьбу… Эми отвчала все то же: надо добиться согласія дяди,— и она на это надется, такъ какъ онъ ее любитъ и не захочетъ сдлать ее несчастной. Френчъ убждалъ ее, что Дубовскій никогда не дастъ согласія. Стало быть, надо теперь же ршить вопросъ… Вопросъ ихъ жизни!.. Или внчаться, или разстаться и никогда не видться. Если онъ останется живъ посл поединка, то она все-таки никогда его не увидитъ.

Эми, уже плача, отвчала, что объяснится съ дядей.

— Но если, повторяю я, онъ наотрзъ откажетъ?

— Тогда, я говорю вамъ, мы подумаемъ и ршимъ, что длать.

— Miss Amy! Это комедія!— холодно и иронически заговорилъ Френчъ.— Мы этого діалога никогда не кончимъ. Я уже сказалъ вамъ, что тогда исходъ одинъ — тотчасъ бжать и внчаться… Способны ли вы на это?..

Эми молча потупилась, а черезъ нсколько мгновеній начала снова утирать лицо платкомъ. Слезы снова лились изъ ея глазъ.

— Ну, въ такомъ случа… вамъ нечего и объясняться съ дядей и нечего меня останавливать… Поединокъ является единственной панацеей всхъ золъ. И я попрошу секундантовъ поставить самыя суровыя условія.

И Френчъ поднялся съ кресла.

— Ради Бога!— вскрикнула Эми.— Вы безжалостны.

— Не я, а вы…

— Я сегодня объявлю дяд все…

— И если онъ откажетъ, то… начнете пуще плакать?

— Нтъ. Если онъ откажетъ, я ему скажу, что я противъ его воли пойду за васъ.

— Это будетъ угрозой, или вы дйствительно способны на такой ршительный шагъ?..

— Я думаю,— тихо произнесла Эми.

— Вы только думаете, но не убждены… Ну-съ, какъ хотите… Все въ вашихъ рукахъ… Мое счастіе и даже моя жизнь… Да, ужасная, роковая встрча въ жизни!— вдругъ воскликнулъ онъ, проводя рукой по лицу.— Стоило родиться на свтъ, чтобы умереть изъ-за безхарактерности русской двушки! Любить, быть любимымъ — и умереть… Ужасно!

— Этого не будетъ… Я… Я готова на все. Я уйду къ вамъ посл отказа дяди и мы удемъ… тотчасъ.

— Ваше слово… Дайте слово.

— Даю.

Френчъ двинулся, быстро охватилъ станъ двушки и, прижавъ ее въ себ, приблизилъ лицо свое въ ея лицу…

— Тогда ты моя невста,— шепнулъ онъ.— И съ этой минуты я могу требовать доказательствъ…

— Да. Да…

И Эми, склонивъ голову къ нему на грудь, подставила лицо. Онъ тихо прильнулъ къ нему съ поцлуемъ.

Затмъ Френчъ быстро вышелъ. Эми осталась одна, трепетная, въ слезахъ, но сіяющая.

— Да. Да. На все пойду… Что мн они… вс!..— шептала она.

ХVIII.

А Владиміръ Ивановичъ Дубовскій все колебался и оттягивалъ свой визитъ къ соотечественнику, котораго давно зналъ, но отъ котораго всегда сторонился. И теперь, Богъ знаетъ почему, ему просто претило хать къ этому странному русскому или ‘аглицкому россіянину’, какъ онъ прозвалъ Гастингса-Машонова.

И Владиміръ Ивановичъ вдругъ ршилъ совсмъ другое… хать объясниться съ самимъ Френчемъ. Указать ему, что этотъ бракъ немыслимъ… Честью проситъ его оставить Любочку въ поко!

И вдругъ ршивъ, онъ тотчасъ же и собрался, благо близко…

Конечно, Френчъ сначала крайне удивился визиту, но затмъ сдлался тотчасъ же суровъ и холоденъ… Онъ понялъ, съ чмъ является сановникъ, еще ни разу не бывавшій у него.

— Monsieur Френчъ, у меня до васъ крайне важное дло, и вотъ почему я ршился безпокоить васъ…

И Дубовскій какъ-то подтянулся и собрался говорить съ энергіей, показать себя.

— Благодарю васъ за честь, что пожаловали. Что прикажете?— сказалъ Френчъ.

— Изволите видть… Я много слышалъ о васъ хорошаго отъ общихъ знакомыхъ. Я не удивляюсь, если вы симпатичны моей племянниц.

И Дубовскій думалъ про себя:

‘Чего это я виляю да лебежу! Надо бы похолодне и порзче. Ишь онъ Наполеономъ какимъ на меня смотритъ. Точно я проситель, а онъ министръ’.

Но, однако, Владиміръ Ивановичъ ничего не сказалъ рзкаго, а продолжалъ вилять и лебезить. Всю свою жизнь онъ любезничалъ со всми. И съ тми, отъ кого ожидалъ ‘великихъ и богатыхъ милостей’, и съ тми, отъ которыхъ ничего ждать или желать не могъ. И съ послдними онъ даже бывалъ любезне. Его характерная черта въ жизни была та же, что и въ игр въ карты: постоянный ‘пасъ’ отъ отсутствія иниціативы, смлости, предпріимчивости. Въ картахъ, чуть не хватаетъ дамы или валета, при полной масти, Дубовскій думалъ, вздыхалъ и говорилъ: ‘пасъ’. Въ жизни — тоже…

Посл разъясненія всего дла, мягко и заискивающе, Дубовскій прибавилъ:

— Ну-съ, что же? Какъ быть?

— Я люблю вашу племянницу, г. Дубовскій. И она раздляетъ мое чувство къ ней. И я поэтому, въ отвтъ на ваши слова, могу только просить у васъ — хотя вы и не отецъ ей — ея руку.

— Я ничего не имю противъ васъ, monsieur Френчъ. Вы не хотите меня понять. Именно я не отецъ, а дядя и опекунъ, и какъ племянница хочетъ, такъ и поступитъ. Но все-таки я являюсь просить васъ подумать…

— Извините, г. Дубовскій, тутъ думать не о чемъ. Mademoiselle Скритицына, конечно, давно ршила, что ей длать. Но она все-таки, прежде всего, желаетъ вашего согласія на бракъ, котораго… котораго вы не даете.

— И не дамъ!— вдругъ не произнесъ, а заревлъ Дубовскій. И въ немъ сказался русскій человкъ, который терпитъ, терпитъ и ухнетъ сплеча… И вмсто того, чтобы во-время отгрызнуться, опоздавши, убьетъ до смерти.

Френчъ — англичанинъ — опшилъ.

Любезный, обходительный, сладкій Дубовскій вдругъ превратился въ дикаго варвара свера, въ медвдя, былъ щебетавшей канарейкой и сталъ волкомъ.

— Вотъ это я и желалъ узнать!— отвтилъ Френчъ, не зная, что сказать.

— Ну, вотъ… Et savez!— произнесъ Дубовскій, переведя съ русскаго, но тотчасъ прибавилъ:— sachez-le.

— Но потрудитесь мн объяснить,— заговорилъ Френчъ,— что можете вы имть противъ меня?

— Ничего… Я васъ мало знаю… Но я бы желалъ, чтобы племянница вышла за русскаго, за соотечественника…

— Это понятно и совершенно естественно!..— заявилъ англичанинъ и смолкъ.

Дубовскій поднялся и сухо сказалъ: ‘Adieu’. Но руку все-таки подалъ.

Выйдя на улицу, онъ ворчалъ:

‘Дубинскій ты, а не Дубовскій! Отъ дубины, а не отъ дуба происходишь… За какимъ я дьяволомъ лазилъ къ нему’.

XIX.

Прошли три дня. Два раза видлась Эми съ Френчемъ и узнала, что все готовится, а затмъ, что все готово. Но и готовить особенно нечего было. Предполагалось, что они выдутъ, изъ Парижа и чрезъ Кале-Дувръ, очутившись въ Англіи, продутъ въ Ирландію, гд живетъ старушка, мать Френча. Обвнчавшись по католическому обряду, они дадутъ знать дяд-опекуну. Внчаніе въ русской церкви въ Париж, конечно, будетъ уже явное, съ приглашенными и съ дядей-распорядителемъ malgr lui.

Эми, однако, не ликовала, а напротивъ, была крайне возбуждена и скоре тревожна и грустна, нежели довольна и счастлива.

‘Что-то’ томило ее… Такъ называла она необъяснимое чувство, которое гнетомъ сказывалось въ ней съ тхъ поръ, что она ршилась бжать. Самое слово ‘бжать’ было ей противно. Каждый разъ, что она думала о предстоящемъ путешествіи вдвоемъ съ Френчемъ-‘не мужемъ’ — ей становилось стыдно. Она не могла себ представить, себя уврить, что это дйствительно ршено и что это ‘такъ будетъ’. Внчаться въ Ирландіи тайно отъ дяди въ присутствіи его матери ей не казалось ни стыднымъ, ни страшнымъ. Но это путешествіе — что-то ужасное, срамное, невроятное и невозможное.

Однако, на четвертый день утромъ, маленькій саквояжъ Эми былъ готовъ… Небольшое количество вещей было уже тихонько отнесено къ Френчу любимой горничной, которая, конечно, все знала.

Съ полудня и съ двухъ часовъ Эми, блдная отъ волненія, бродила по всей квартир, не находя себ мста, и чувствовала, что не вполн владетъ разсудкомъ, что мысли ея бьются и путаются.

Дубовскаго, конечно, не было дома.

Эми приглядывалась въ окнамъ Френча, чтобы увидть условный сигналъ: ‘Выходить’! Наконецъ, она его увидла. Сердце дрогнуло въ ней. Слезы набжали на глаза.

‘Думалось ли когда… что такъ придется?.. Что связала бы мама’?

И перекрестясь, молодая двушка тихо пошла изъ квартиры и стала спускаться по лстниц, чтобы, перейдя улицу, встртить френча и ссть съ нимъ въ карету. Къ нему въ квартиру она не должна была входить. Она не захотла этого. И было ршено заране, что они встртятся у кареты, которая отвезетъ ихъ на вокзалъ Saint-Lazare.

Эми спустилась внизъ и, выйдя съ крыльца, остановилась какъ вкопанная.

Предъ ней стоялъ Рудокоповъ… Стоялъ, не подходилъ, не здоровался, а только глядлъ на нее… Его лицо и глаза показались ей страшными. Она стала, измнилась въ лиц и чуть не выронила свой саквояжъ.

Онъ подошелъ и заговорилъ. Она — какъ бы сквозь сонъ или скоре сквозь страшный гулъ и шумъ въ ней самой, въ груди, въ голов — разслышала свое имя… потомъ разслышала:

— Пойдемте… Я не допущу… Я на колни стану…

Она отвтила, пробормотала что-то, сама не зная и не понимая, что говоритъ.

— Я любилъ вашу матушку и чту ея память. Я обязанъ предъ ней… Это мой святой долгъ. Бога ради… Ну, посл… Только не теперь… Это всегда успется!

Эми при упоминаніи о матери пришла въ себя, подняла опущенные глаза и выговорила:

— Адріанъ Николаевичъ!..

И больше ни одного слова не прибавила Эми. Слезы текли по лицу ея, а горло сжимала судорога и не давала говорить.

— Пойдемте! Пойдемте!— воскликнулъ Рудокоповъ.

Онъ подалъ руку Эми. Она тотчасъ же взяла ее, оперлась какъ усталая и снова, войдя въ домъ, стала безпрекословно, даже охотно подниматься по лстниц.

‘Это всегда успется!’ — звучало у нея въ ушахъ.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

На юру тротуара, передъ ‘Caf de la Paix’, сидлъ и пилъ пиво докторъ Рудокоповъ и думалъ:

‘Да! Это — столпотвореніе вавилонское! И какіе здоровенные камни они тутъ кладутъ! Какую башню возводятъ! Титаны!.. Что ни камень — злой умыселъ, порочное вожделніе, гнусное преступленіе! И какъ еще весело творится это. Празднество, подумаешь, крестины, свадьба… А это — похороны. Похороны всего, что было свято десятками вковъ сотнямъ поколній… ‘Куда мы идемъ’?— воскликнулъ уже давно умный человкъ, а теперь и всякій дуракъ повторяетъ тоже. Во-первыхъ, мы не идемъ, а кубаремъ катимся! Во-вторыхъ, завершаемъ циклъ. Какой? Христіанскій. Въ третье тысячелтіе по Рождеств Христовомъ человчество отвернется отъ Богочеловка и его Евангелія и создастъ себ новые кумиры, будутъ у него ‘бози иніе разв’… Хуже ли будетъ тогда на свт? Будетъ — иначе! Фараоны, греки и римляне не знали Христа, а такое наслдіе оставили потомкамъ, что по сю пору, чрезъ дв тысячи лтъ — мы ихъ добромъ поминаемъ. Оставимъ ли мы что-либо міру на память о себ? Что? и биржу! Желзныя дороги и электричество! да богатую коллекцію болзней, которыхъ міръ прежде не знавалъ. И новый циклъ начнутъ новые люди… Въ Кита около двухъ сотъ милліоновъ не хватаетъ до милліарда. Скоро, на сихъ дняхъ цифра округлится… Милліардъ людей, не христіанъ, и у этого милліарда — тупое терпніе, тупое упорство, тупое постоянство, и чуть не съ начала міра онъ сидлъ за своей стной. Что если эта стна рухнетъ, благодаря нашимъ же усиліямъ? И вдругъ окажется, что эта стна была въ род плотины, за которой дремалъ океанъ. И, освобожденный отъ загражденій, вдругъ двинется онъ и пойдетъ разливаться и заливать все, и наше настоящее, и наше прошедшее, покуда не распластаются его воды повсюду, затопивъ весь двадцативковый христіанскій міръ своими вками вковъ’…

Такъ думалъ Рудокоповъ на юру, въ бульварномъ кафе, на троттуар, по которому текли два встрчныхъ потока людскихъ. Очнувшись, онъ проворчалъ:

‘Нашелъ ты, Адріанъ, мсто философствовать и мысленно ерундить — и даже богопротивныя заключенія выводить’…

Однакоже мысли пошли своимъ чередомъ, и вроятно, вскор онъ снова задумался бы такъ же глубоко, Богъ всть о чемъ, о будущемъ царств Будды или Конфуція. Но въ эту минуту кто-то положилъ ему руку на плечо.

— Bonjour, cher Esculape! Buenas dias, caballero!

Рудокоповъ очнулся и увидлъ около себя герцога Оканья, который занималъ столикъ невдалек отъ него… Онъ былъ съ дамой, т.-е. съ нимъ была маленькая фигурка въ сренькомъ шерстяномъ платьиц, въ поношенной жакетк и въ черной соломенной шляпк, несмотря на зимній сезонъ. Спутница герцога была тмъ, что Рудокоповъ, живя въ Париж, давно зналъ, видалъ и даже окрестилъ. Это была — ‘щепочка’, плавающая въ житейскомъ мор новаго Вавилона, гд наступило столпотвореніе.

Иначе говоря, это была двочка изъ числа тхъ, что тысячами погибаютъ въ Париж. Иногда он очень несчастны, ибо живутъ долго и, начавъ на бульварахъ Парижа, переходятъ въ предмстья, оттуда въ провинцію и наконецъ кончаютъ свои мытарства въ захолустьяхъ. Иногда он счастливы, имъ удача, он достигаютъ быстро пристани, покоя, т.-е. умираютъ, не достигнувъ 25 лтъ, на чердак или въ больниц.

Рудокоповъ всегда странно относился къ этимъ, по его выраженію, ‘щепочкамъ моря житейскаго’. Часто случалось ему давать имъ денегъ, прибавляя:

— Voyons! Возьмите деньги и отойдите… Filez.

Ему было всегда невыразимо жаль это несчастное исчадье общества, этихъ жертвъ якобы общественнаго темперамента, этихъ каторжницъ, которыхъ общество клеймитъ не за ихъ, а за свою вину.

На этотъ разъ Рудокоповъ приглядлся къ герцогу и къ его маленькой и молоденькой спутниц, и ему стали противны оба. Онъ — старый, пошло молодящійся, ходящій выпятивъ грудь, умышленно быстрый въ движеніяхъ, которыя его утомляютъ. Она — какая-то пришибленная, дико озирающаяся, убого одтая и въ дырявыхъ ботинкахъ, плохо причесанная и будто неумытая, потому что ея сфера дятельности и работы, очевидно, дальній кварталъ… Она вынырнула оттуда, чтобы изъ любопытства пробжать по бульварамъ, но, случайно подхваченная герцогомъ, быть-можетъ въ первый разъ попала элегантное кафе. Сюда только иностранецъ ршится привести съ собой ‘такую’.

Герцогъ предложилъ ей мороженое, а она наивно, по-дтски, свтлыми добрыми глазами косилась на сосда, который лъ бифстексъ съ пахучимъ соусомъ… Онъ же озирался на всхъ побдоносно, какъ бы говоря:

‘Вы не воображайте… Мы еще донжуанствуемъ’.

И вдругъ Рудокопову пришло на умъ:

‘А что если я ошибся! Но если это — то, за что я людей присуждалъ бы, говорю всегда, къ гильотин… Неужели онъ теперь, вотъ сейчасъ, схвативъ этого ребенка, собирается толкнуть его въ адъ кромшный на всю его жизнь, похерить сразу ея человческое существованіе, изъ женщины сдлать тварь?— И онъ присмотрлся внимательне къ свтлоглазой полудвушк.

‘Пустяки! Давно начала, да еще не разжилась. Авось герцогъ ей хоть на ботинки и на шляпку дастъ’.

Рудокоповъ поднялся и, тронувъ шляпу, вышелъ изъ кафе… Онъ двинулся тихо вдоль бульваровъ и снова началъ свои размышленія: ‘Вдь у себя въ Мадрит, у Puerto del Sol, небось, съ этакимъ щенкомъ не пришелъ бы въ кафе. Да, вотъ она, экзотическая жизнь! Она ведетъ къ извстному нигилизму, отрицанію всего, что стсняетъ… Дома многое нельзя потому, что боишься. ‘Что станетъ говорить княгиня Марья Алексвна’! А на чужой сторон княгини нтъ… И вотъ всмъ этимъ экзотикамъ ‘слободно’. Не только женамъ безъ мужей, но и юношамъ и старичкамъ просторъ — безъ родни, друзей, начальства… Они, какъ гуляющіе въ лсу, далеко отъ жилья, свободны не стсняясь длать все. Т, что могутъ увидть ихъ — такіе же шатающіеся и растерзанные’…

Философствованіе Рудокопова было прервано снова нечаянной встрчей.

— А! Адріанъ Николаевичъ, вотъ кстати!— услыхалъ онъ. Предъ нимъ стоялъ Дубовскій, вылзшій изъ фіакра и расплачивавшійся съ кучеромъ.

— Батюшка, вы всхъ знаете,— заговорилъ онъ:— скажите мн, что это за зврь… Вотъ тутъ живетъ… Я къ нему въ гости по длу. Не хочу покуда вамъ сказать, какое дло. Посл… Что это за человкъ?..

— Да кто?— улыбнулся Рудокоповъ.— Вы никого не назвали.

— Да вотъ! Гастингсъ-Машоновъ. Аглицкій россіянинъ…

— Опредлить вамъ его точно, вполн?

— Ну, да… Пожалуйста.

— Извольте. Чортъ его душу знаетъ!

— Какъ то-ись?..

— Такъ. Это самое врное опредленіе, безошибочное. Все, что вамъ про него будутъ говорить,— не врьте. Все другое будетъ вранье… Гадательство.— И Рудокоповъ, смясь, протянулъ руку. Дубовскій наконецъ понялъ и, разсмявшись, выговорилъ:

— Знаете что… Вдь это вы удивительно опредлили его… Именно — весь человкъ тутъ.

— Да! Владиміръ Иванычъ, прибавьте только, что, можетъ быть, иногда и чортъ бываетъ имъ сбитъ съ панталыку.

II.

Дйствительно, загадочною личностью, не своей наружностью или характеромъ, а лишь по своей фамиліи и своему образу жизни, былъ Егоръ Егоровичъ Машоновъ, онъ же и Гастингсъ, да еще вдобавокъ, какъ выразился Герцлихъ — omnipotentia.

Жилъ онъ, и уже давно, именно въ этомъ мст Парижа, гд жизнь самая шумная, бурная, день-деньской гудитъ и клокочетъ, затихая только отъ трехъ до шести часовъ ночи. Долго посл полуночи здсь еще снуютъ прохожіе и еще рыскаютъ экипажи и фіакры уже боле быстрымъ аллюромъ, такъ какъ становится много просторне. Въ шесть и семь часовъ утра здсь снова уже появляются всякія фуры, ломовики, торговцы и торговки, дущіе на рынки съ провизіей, и наконецъ тянутся въ Елисейскія-Поля шарабаны съ великолпными конями, которыхъ въ эту пору прозжаютъ и даже объзжаютъ. Эта мстность очень небольшая, и ее можно опредлять, назвавъ Оперу, улицы Мира, Королевскую и три бульвара: Маделены, Капуциновъ и Итальянскій.

Квартира Егора Егоровича была какъ разъ въ дом, которымъ начинается бульваръ des Capuines. Ходъ былъ, конечно, со двора. Квартира была надъ бельэтажемъ, очень маленькая и окнами во дворъ, но все-таки стоила страшно дорого. Если размры четырехъ или пяти горницъ были обыкновенные, зато бросалась въ глаза обстановка.

Не только какой-нибудь старинный шкафъ или комодъ, но даже послдній стулъ были своего рода рдкостью. Письменный столъ и кресло, на которомъ подолгу въ день сиживалъ хозяинъ за своей обширной корреспонденціей, были тоже двумя маленькими шедёврами XVII столтія.

Подобнаго рода обстановку начали заводить только въ послднія 25 лтъ. Но это не любовь, не страсть, а тщеславіе, соперничество и мода. Тотъ же велосипедъ! Правда, эта мода не всякому по плечу. Если нтъ огромныхъ средствъ на подобнаго рода спортъ, то и тогда онъ возможенъ въ Париж, при условіи однако посвятить на это весь свой досугъ. У Машонова квартира была маленькимъ музеемъ, и ‘гвоздемъ’ его былъ рзной дубовый буфетъ, купленный въ Верон и якобы принадлежавшій знаменитому казненному дожу Марино-Фальеро. Не такъ давно, у одного русскаго князя, жившаго всегда въ Париж, богача и собирателя рдкостей, была кровать, принадлежавшая самому венеціанскому мавру, и на ней именно была задушена Дездемона. Впрочемъ, въ отвтъ на это, Александръ Дюма-отецъ подарилъ этому князю пулю, которою онъ былъ раненъ на вылетъ… во сн.

Въ своей маленькой, но интересной квартир Машоновъ принималъ массу знакомыхъ соотечественниковъ. Онъ зналъ всхъ русскихъ, и кочующихъ за границей, и вновь не надолго прізжихъ, при томъ не въ одномъ Париж, а равно и во всей Франціи, на ея водахъ и купаньяхъ,— также и на германскихъ главныхъ курортахъ въ род Ахена, Крейцнаха и Висбадена.

Однако въ начал знакомства онъ вводилъ своихъ соотечественниковъ часто въ недоразумнія.

У него было три сорта карточекъ визитныхъ: одна французская, гласившая: Georges de Machonoff-Hastings, вторая была короткая англійская: G. Hastings, Esquire, и третья русская:— Егоръ Егоровичъ Машоновъ. Нкоторые русскіе выражались о немъ почти такъ же, какъ опредлялъ его Рудокоповъ:

— Кто его знаетъ, кто онъ такой!

Но большинство его соотечественниковъ, конечно, вовсе не вникали въ вопросъ, что это за личность, вчно живущая за границей. Однако, когда изрдка кто-либо изъ россіянъ простодушно спрашивалъ у любезнаго и чрезвычайно мягко-вжливаго старичка, но еще очень бодраго, какимъ образомъ онъ можетъ носить простую русскую фамилію съ коренной англійской, даже извстной въ исторіи, Егоръ Егоровичъ отвчалъ, что это очень, просто. Онъ — русскій по рожденію, по отцу. Отецъ его, давно скончавшійся, былъ даже вице-губернаторомъ, а мать — англичанка, дочь адмирала и послдняя въ своемъ род. Такимъ образомъ, посл ея смерти онъ получилъ право присоединить фамилію матери въ своей собственной. ‘Право’ — отъ кого? Какимъ юридическимъ путемъ? Этого никто не спрашивалъ.

Однако старикъ при случа показывалъ новому знакомому и свой русскій паспортъ, гд дйствительно онъ былъ названъ, статскимъ совтникомъ, Егоромъ Егоровичемъ Гастингсомъ-Машоновымъ.

Живя въ Париж зимой, онъ отлучался часто на недлю и на дв то въ Брюссель, то въ Лондонъ, то въ Берлинъ, лтомъ же ршительно кружилъ по Европ, хотя ему случалось иногда, вдругъ застрять въ какомъ-нибудь самомъ нелюбопытномъ мст, на водахъ или на морскихъ купаньяхъ, и прожить весь сезонъ. Но это случалось всегда по невол, по необходимости. Какіе-нибудь новые пріятели задерживали его на мст.

Въ числ хорошихъ знакомыхъ и друзей первую роль у Гастингса-Машонова играли посольства всхъ странъ, секретари и attachs съ семействами. Вмст съ тмъ, въ числ его близкихъ были пріятельницы, зрлыя дамы, нмки, француженки, англичанки, и если он были не вдовы и не старыя двицы, то съ вчно отсутствующими мужьями. У этого человка было серьезное дло, ему порученное, которое онъ исполнялъ усердно, и оно давало ему средства въ жизни, довольно большія. Для всякаго человка, нсколько проницательнаго, личность его казалась крайне загадочной. Но распутаться, понять что-либо и опредлить Гастингса-Машонова не было никакой возможности. Его странствованія, такъ сказать, бготня по всей Европ, его періодическія исчезновенія, его умолчаніе о томъ, гд онъ былъ, или намренная объ этомъ ложь — были непонятны. Наконецъ, у него были постоянныя сношенія съ довольно значительными личностями политическаго міра и письма отъ очень высокопоставленныхъ лицъ четырехъ или пяти государствъ, главнйшихъ въ Европ. Письма были, конечно, неподдльныя, и онъ показывалъ ихъ, когда они заключали только простые комплименты. Все это вмст взятое, конечно, запутало бы всякаго, даже проницательнаго человка и заставило бы его по невол считать этого Егора Егоровича Гастингса-Машонова живымъ ребусомъ.

Почесть его сомнительной личностью было нельзя, не за что.

На столик въ гостиной бросался въ глаза всякому портретъ князя Бисмарка — фотографія, съ надписью по-французски, но безъ подписи имени: ‘А l’excellent monsieur Georges Hastings’.

Наконецъ, въ бутоньерк этого всегда веселаго и довольнаго сфинкса была розетка, совершенно радужная, гд переплелись вс цвта ленточекъ русскихъ и иностранныхъ орденовъ. На Парижъ это дйствовало магически. Однако соотечественники замчали, что изъ русскихъ орденовъ у него былъ только ‘Станиславъ’.

III.

Посл доклада лакея, гость былъ встрченъ хозяиномъ въ передней. Егоръ Егоровичъ не вышелъ, а выкатился кубаремъ на встрчу. Дубовскій даже удивился. Причина была простая. Егоръ Егоровичъ былъ со всми всегда заискивающе любезенъ и предупредителенъ. По принципу и по разсчету. Что же касается до этого петербургскаго генерала и придворнаго чина, бывшаго губернатора, то Егора Егоровича давно нсколько озадачивало, отчего Дубовскій съ нимъ холоденъ и будто сторонится. Онъ не любилъ этого вообще, будто боялся, желалъ жить въ мир и любви со всми. И вдругъ этотъ петербургскій тузъ, самъ является къ нему.

Чрезъ нсколько мгновеній бесды о пустякахъ, Егоръ Егоровичъ показался Дубовскому такимъ милымъ человкомъ — дйствительно, а не притворно добрымъ,— что онъ тотчасъ же, не стсняясь, приступилъ къ своему длу.

— Чмъ же я могу служить вамъ?— сказалъ наконецъ Егоръ Егоровичъ.— Вы мн разсказали все откровенно, какъ близкому человку, за что я вамъ благодаренъ. Но скажите прямо, что вы желаете.

Дубовскій попробовалъ еще нсколько секундъ ‘повилять’ и повторять разныя фразы, но наконецъ выговорилъ прямо:

— Если вы можете избавить меня отъ подобнаго претендента на руку племянницы, то я буду считать себя человкомъ, обязаннымъ вамъ по гробъ. Что касается поединка, то жаль племянницу, а въ конц концовъ мн все равно, будетъ ли живъ или убитъ этотъ г. Френчъ. Главное — избавиться отъ него.

— Такъ-съ, понимаю… И прежде понималъ, но желалъ, чтобы вы мн это сказали опредлительно сами.

Егоръ Егоровичъ задумался и просидлъ такъ, ни слова не говоря, по крайней мр минуты дв. При этомъ онъ раза дватри вздохнулъ тяжело и наконецъ выговорилъ:

— Память стала измнять — вотъ бда. Прежде у меня въ голов было все по полочкамъ да подъ нумерами. Какъ что нужно, такъ сейчасъ справился и досталъ. Однако я все-таки попрошу васъ заняться сигарой и газетами, а я чрезъ десять минутъ добуду вамъ всти, поговоривъ съ тремя пріятелями.

Дубовскій удивился, не понимая, какъ сдлаетъ это хозяинъ. Но затмъ, когда тотъ вышелъ въ сосднюю комнату, то онъ догадался. Тотчасъ же раздался звонокъ телефона. Дверь была не заперта, и Дубовскій могъ ясно слышать.

Посл обычнаго предисловія изъ двухъ-трехъ вопросовъ, онъ разслышалъ слдующее, сказанное по-французски:

— Знаете ли вы г. Френча, прежде причастнаго къ дому Ротшильда, а нын продолжающаго заниматься разными финансовыми операціями?

Отвта, конечно, Дубовскій не слышалъ, но отвтъ былъ довольно пространный.

— To-есть, почти друга!— выговорилъ громче Егоръ Егоровичъ.— Вспомните, три года или шесть лтъ… Нтъ, это боле или мене важно. Можете ли вы его разыскать. Если его нтъ въ Париж, то скорй написать ему.

Затмъ, посл новаго отвта, Егоръ Егоровичъ прибавилъ:

— Этимъ вы меня крайне обяжете, дло важное!

Затмъ раздался звонокъ, и черезъ нсколько мгновеній начался новый разговоръ, но уже боле краткій, на нмецкомъ язык.

— Въ два часа будь у меня или въ кафе ‘Мира’ и принеси съ собой подробнйшія свднія о нкоемъ Ліонел Френч, витающемъ въ мір финансовъ и въ большомъ свт.

И посл отвта онъ снова прибавилъ:

— Не можешь? Ну, въ шесть, вмст пообдаемъ, а если не можешь — такъ вечеромъ въ опер! Главная цль — коробъ свдній! Если возможно, то чтобы вс секреты и тайны этого Френча были тоже въ этомъ короб. Такъ вмст обдаемъ?.. Отлично!

Когда посл новаго звонка Егоръ Егоровичъ снова заговорилъ, то Дубовскій вытаращилъ глаза, прислушался и потомъ разсмялся.

‘Удивительная машинка!— подумалъ онъ про себя: — на всхъ языкахъ говоритъ! Но не думалъ я, чтобы телефонъ могъ говорить на такомъ язык, какого на свт не существуетъ’…

Дйствительно, Гастингсъ-Машоновъ заговорилъ вдругъ быстро за такомъ диковинномъ діалект, что Дубовскій, заинтересованный, прислушивался изо всхъ силъ. Хоть бы одно знакомое слово и хотъ приблизительно похожее на что-либо изъ четырехъ-пяти языковъ, что онъ часто слыхалъ! Ни единаго!

Посл довольно продолжительной быстрой бесды снова раздался звонокъ, и Егоръ Егоровичъ явился въ комнату сіяющій.

— Ну, ваше превосходительство,— сказалъ онъ по-русски,— большій успхъ, чмъ я думалъ. Сегодня въ одинъ день соберу столько свдній о вашемъ англичанин, что около полуночи онъ будетъ у меня въ карман. А я его изъ моего кармана передамъ въ вашъ собственный.

— А я,— разсмялся Дубовскій,— придушу его и выкину на улицу.

Поблагодаривъ на вс лады Егора Егоровича, онъ не выдержалъ и прибавилъ:

— Извините меня, такъ какъ дверь была пріотворена, то я кое-что слышалъ по невол изъ вашего разговора. Я не стснялся, но вдь дло, по которому вы бесдовали, скорй моя тайна, чмъ ваша. Стало быть, съ моей стороны не было нескромности.

— Еще бы! Помилуйте! Я бы васъ пригласилъ даже къ самому телефону. Тайна тутъ только одна есть. Какимъ образомъ я могу имть къ вечеру всевозможныя свднія о мало-знакомомъ мн человк. Всю подноготную, всю его душу наизнанку вывернуть и увидать — вотъ въ чемъ тайна. Но этого я вамъ не объясню,— этого и не нужно.

— Но позвольте мн все-таки, ради любопытства, спросить у васъ, на какомъ язык вы въ третій разъ объяснялись?

Егоръ Егоровичъ добродушно разсмялся.

— А что? Должно быть, ни слова не поняли?

— Ни единаго!

— И мудрено! Хотя все-таки словъ съ сотню можно набрать въ этомъ язык, которыя похожи на нкоторыя французскія или англійскія слова. Но, изволите видть, этотъ языкъ не есть языкъ. У него ни исторіи, ни литературы — ничего такого никогда не было и не будетъ. Это — мстное нарчіе одного уголка Европы. Люди нашей среды, родящіеся и живущіе въ этомъ уголк, и т плохо знаютъ это нарчіе. Если я знаю его хорошо, то по тому только, что усиленно и усердно выучился ему и на немъ объясняюсь по моимъ дламъ только съ двумя людьми. Спросите вы — зачмъ? А затмъ, изволите видть, что у меня бываютъ довольно важныя дла, разговоръ мой по телефону можетъ быть подслушанъ и навлечь на меня всякія напасти. А ужъ на этомъ, какъ французы выражаются, baragouin, меня, кром моихъ двухъ пріятелей, ни одинъ чортъ во всемъ мір не пойметъ.

— А у васъ большія дла?— спросилъ Дубовскій совершенно машинально.

— Да… Такъ… Иногда… Не всегда. Впрочемъ, дла такія, знаете, всякія…— отвтилъ тотъ другимъ уже голосомъ, съ странной ужимкой. И будто пойманный внезапно на чемъ-то, Егоръ Егоровичъ сыпалъ отдльными словами, посл которыхъ просились восклицательные знаки.

— Вы занимаетесь финансовыми длами!..— ршилъ Дубовскій.

— Да, немножко!

— Но вдь собственно вы — туристъ въ душ, вы, кажется, очень много путешествуете по Европ, въ особенности лтомъ?

— Да, немножко, зжу! Хотя не каждый годъ.

— Но въ Россіи вы никогда не живете подолгу?

— Бываетъ. Иногда!… Прежде было… Давно. Итакъ, завтра днемъ?— круто перемнилъ разговоръ Егоръ Егоровичъ и прибавилъ:— Завтра позвольте быть у васъ и привезти вамъ, такъ сказать, въ карман, если не самого во плоти Френча, то его духовный обликъ.

IV.

На другой день Дубовскій прождалъ съ полудня и до обда своего новаго хорошаго знакомаго, но тотъ не явился. И только около шести часовъ пришла записка отъ Гастингса на красивой бумажк съ большущимъ гербомъ, увнчаннымъ баронской короной. Егоръ Егоровичъ удивительно красивымъ и оригинальнымъ почеркомъ извщалъ Дубовскаго, что проситъ тысячу извиненій, что былъ задержанъ двумя неожиданными неудачами въ дл, ихъ обоихъ интересующемъ, и можетъ быть у него только вечеромъ.

Дубовскій отвчалъ, конечно, согласіемъ, но едва только всталъ онъ изъ-за стола вмст съ Эми, которая была темне ночи, какъ явилась снова записка и по почерку онъ узналъ, что она отъ того же Машонова. На этотъ разъ онъ просилъ снова, извинить его. Серьезнйшее дло заставляетъ его быть на балу у одного изъ финансистовъ Парижа, но онъ можетъ быть проздомъ передъ баломъ на нсколько минутъ въ ‘Caf de la Paix’, куда и проситъ Дубовскаго захать.

Около одиннадцати часовъ, когда Дубовскій вошелъ въ большое кафе, считающееся самымъ моднымъ въ Париж, онъ тотчасъ же увидалъ за однимъ изъ столиковъ фигуру Гастингса-Машонова во фрак и бломъ галстух и съ радужнымъ, большого калибра кружочкомъ въ петлиц. Онъ тянулъ изъ длиннаго бокала чрезъ соломинку пресловутое модное питье, американскій грогъ. Онъ всталъ на встрчу Дубовскому, протянулъ об руки и началъ извиняться.

— Я не виноватъ, вы мн дали мудреную задачу. Зато полный успхъ!..

Когда оба услись на диванчикъ, то Егоръ Егоровичъ выговорилъ тише:

— Имю честь васъ поздравить. Вы избавлены отъ этого Френча вполн. Онъ самъ напишетъ вашей племянниц, что отказывается отъ ея руки. Онъ объяснитъ, что разныя соображенія или семейныя обстоятельства, или тамъ что-нибудь подобное — ужъ онъ самъ присочинитъ,— побуждаютъ его прервать съ нею всякія сношенія. Это, быть можетъ, будетъ нсколько рзкій ударъ, нанесенный въ сердце молодой двушки, но что длать! Я въ обсужденіе подобныхъ вещей не вхожу. Мое дло — вамъ услужить, а ваше дло — съумть утшить молодую племянницу.

— Но неужели,— воскликнулъ Дубовскій,— неужели всё такъ будетъ? Онъ самъ откажется?

— Да-съ, онъ самъ откажется. Извинится и скажетъ, что ему на умъ взбредетъ. Однимъ словомъ, Владиміръ Ивановичъ, этотъ самый г. Ліонель Френчъ — въ моихъ рукахъ. Что я ему прикажу, то онъ длать и будетъ. Предположимъ, что не прямо я, а что другое лицо будетъ дйствовать, но по моему приказанію или просьб. Хотите, и мы ему прикажемъ въ Японію или въ Китай… хать.

— Онъ у васъ въ рукахъ, говорите вы.

— Да. Со вчерашняго дня. И у вашей племянницы, поэтому, никакого претендента нтъ, потому что мы съ вами этого не хотимъ.

Дубовскій былъ пораженъ извстіемъ, и лицо его было такое удивленное, что даже заставило Егора Егоровича разсмяться.

— Ну, вотъ-съ. Поздравляю съ успхомъ и до свиданія. Я спшу,— сказалъ онъ.

И, простясь, онъ быстро вышелъ изъ кафе.

‘Да. Вотъ тутъ и толкуй!— думалъ Дубовскій, все еще изумленный. А вдь правъ Адріанъ Николаевичъ съ своимъ опредленіемъ человка. Да!.. Кто онъ такой?— ‘Чортъ его душу знаетъ’!

Дубовскій спросилъ ‘Новое Время’ или ‘Новости’, но оказалось, что об газеты, какъ и всегда — заняты. Гарсонъ, юркій и шустрый, маракующій по-русски, заявилъ, зная, что Дубовскій — русскій:

— Очень больше у насъ господиновъ этатъ газетъ кашдый день почитаетъ. А одинъ господинъ Арменьенъ или съ Коказъ Жеоржьенъ всегда долго почитаетъ!

Дубовскій, ухмыляясь, расплатился и всталъ. Гарсонъ любезно проводилъ его словами:— Счастливо оставаться!

Выходя, Дубовскій увидлъ двухъ человкъ за столикомъ, которые ему почтительно поклонились. Признавъ ихъ, онъ слегка тронулъ шляпу и подумалъ, уже выйдя на улицу:

— ‘Ну, эти двое, кажется, тоже по фамиліи: ‘Чортъ ихъ душу знаетъ’!

Дубовскій не ошибался. Это были тоже загадочныя одного поля ягоды, два секунданта и заправилы предстоящаго поединка. Они стоили другъ друга, зато и понимали, видли другъ друга насквозь, въ силу пословицы: ‘рыбакъ рыбака видитъ издалека’. Это были — аристократъ Du Clos d’Houlgate и журналистъ Мойеръ. Первый былъ сынъ провинціальнаго сборщика податей, по фамиліи Дюкло, и началъ карьеру, какъ ‘clerc’, въ контор нотаріуса, а затмъ сталъ что называется ‘avou’, или ходатай по дламъ, признанный судомъ. Но скоро Дюкло бросилъ эту карьеру, не ведущую ни къ чему. Будучи недуренъ собой, съ природнымъ лоскомъ, ловокъ и пронырливъ, онъ началъ пробираться изъ своей среды выше и выше… при помощи женщинъ и, конечно, преимущественно пожилыхъ и старыхъ.

Одна 65-ти-лтняя вдова, une bonne bourgeoise, бывшая привратница, ставшая renti&egrave,re, вдругъ умерла года съ два назадъ, оставивъ ему двадцать-пять тысячъ франковъ. Ихъ хватило бывшему клерку и авуё ровно на одну зиму. Но за эту зиму онъ сталъ если не свой человкъ, то хорошій знакомый въ пестромъ обществ иностранцевъ, живущихъ и заглядывающихъ въ новый Вавилонъ. И онъ пересталъ быть просто Duclos… а сталъ du Clos, кром того, родившись на берегу Ламанша въ мстечк Ульгатъ,— онъ вдругъ по праву рожденія оказался d’Houlgate.

И это была правда, а не выдумка. Duclos — все равно что du Clos, а Houlgate — мсто рожденія. А разв нтъ знаменитостей парижскихъ, фамиліи которыхъ создались такъ же. Самъ глава бонапартистскаго лагеря, Paul de Cassagnac, давно и самъ забылъ, что онъ, какъ и его отецъ, просто господа Граньё, родившіеся въ городк Кассаньяк. Да и мало ли ихъ!

Ничего не длая, а только являясь повсюду, гд было блестящее общество, кланяясь и пожимая руку депутатамъ, журналистамъ, милліонерамъ, Дюкло съумлъ себ составить не одинъ доходъ, а всяческіе доходцы… Съ міру по нитк — голому рубашка!

Онъ пописывалъ въ газеты… Игралъ въ азартныя игры съ большимъ, хотя страннымъ счастьемъ. Онъ имлъ сношенія и связи съ лавочками, гд рабочіе, кучера, лакеи и всякій народецъ оставляютъ свои гроши, чтобы участвовать въ тотализаторахъ на скачкахъ. Наконецъ… Наконецъ, онъ имлъ около дюжины пріятельницъ, которыя его обожали, видали изрдка, но всегда и съ удовольствіемъ ссужали его деньгами взаймы безъ отдачи, кто что могъ, и сто, и двадцать франковъ.

— Разв можно что-либо отказать ce cher Gaston!— думали и говорили он, воображая каждая въ свой чередъ, что она одна у него близкій другъ,— у него, аристократа, бывающаго на бал у герцоговъ и министровъ! А что онъ самъ никогда ничего не даритъ, то это — ‘такъ’. Ce n’est pas son habitude! А что онъ беретъ взаймы гроши сравнительно съ его состояніемъ, а потомъ забудетъ отдать,— разв это бда?

Однакоже элегантный франтъ, длая обходъ и объздъ своихъ пріятельницъ, собиралъ въ мсяцъ до пятисотъ и боле франковъ, и до шести тысячъ въ годъ. Пріятельницы эти были отъ 20 и до 50 слишкомъ лтъ и всевозможнаго общественнаго положенія,— отъ хозяйки магазина на большой улиц до мастерицы у портнихи,— отъ кассирши большого кафе-ресторана до горничной или бонны у какого-нибудь знакомаго, наконецъ, отъ почтенной содержательницы Bureau de tabac до приказчицы булочной, башмачной, до прислуги ресторановъ Bouillon-Duval.

Только одинъ сортъ женщинъ не могъ Дюкло провести и обмануть, сдлать своими данницами. Тхъ пожилыхъ матронъ съ капиталами и доходами, которыя именуются ‘les anciennes’. Эти дамы, въ юности пройдя огонь, воду и мдныя трубы, разоривъ многихъ, но не растративъ всего и скопивъ кое-что на старость лтъ и про черный день — были съ нюхомъ. Он чуяли издали, что за птица Дюкло, являющійся лишь изрдка. Проводи онъ съ ними вечеръ въ качеств кавалера въ кафе, въ театр хоть четыре раза въ недлю, то, конечно, и он вносили бы ему дань…

Совершенно корректный, элегантный и порядочный колодой человкъ — пролазъ, негодяй и шулеръ — явленіе конца вка… Имя имъ — легіонъ. Вчера они были только въ Париж и Лондон, сегодня они уже завелись и процвтаютъ даже въ Москв, завтра они заведутся въ Кита, а потомъ и въ Абиссиніи.

Мойеръ былъ того же поля ягодой. Но это былъ умный и талантливый человкъ, образованный, сравнительно начитанный, говорящій на двухъ и понимающій на четырехъ языкахъ. Наконецъ, это былъ не французъ, парижанинъ съ умственнымъ горизонтомъ, кончающимся въ Булонскомъ лсу, въ Джокей-Клуб, въ редакціи ‘Figaro’. Это былъ еврей, видвшій Европу и считавшій весь земной шаръ отечествомъ, вс языки — равно родными и чуждыми, молившійся не Іегов, а Молоху. Наконецъ, это былъ проходимецъ, презиравшій въ глубин души все и вся, что не поднялось быстро выше уровня толпы, чмъ бы то ни было — талантомъ и знаніемъ или ловкостью и дерзостью въ обдлываніи ближняго.

Если лиллипутъ Дюкло съ двадцатью-пятью тысячами умершей вдовы-пріятельницы попалъ на балы виконтовъ и русскихъ князей и считалъ себя уже счастливымъ, то Бробдиньякъ или гигантъ Мойеръ надялся кончить милліономъ. Прежде всего онъ постарался овладть страшнымъ оружіемъ нашего времени, остре сабли и кинжала и убійственне винтовки и берданки — перомъ для печати. И это оружіе въ его сильной и искусной рук могло стать страшне динамита для мирныхъ гражданъ. Онъ воспользовался прежде всего уже существующимъ на свт изобртеніемъ и усовершенствовалъ его, довелъ до практическаго приложенія на пользу, если не общечеловческую, то индивидуальную. Нкій витязь сказочный только нашелъ и видлъ змя дракона, а Ерусланъ его побдилъ. Нкіе Уайты, Аркрайты, Фультоны — только поняли силу пара, но вполн овладли имъ другіе. Нкій изобртательный человкъ додумался до шантажа. Мойеръ перенесъ его въ печать и довелъ до тонкостей, усовершенствовалъ въ деталяхъ. Была власть — деньги, но шантажъ сталъ властью даже надъ деньгами. Чрезъ десять лтъ журнальнаго поприща въ двухъ газетахъ, съ большимъ однако трудомъ, въ пот лица, съ натручиваньемъ мозга,— Мойеръ сталь человкомъ властнымъ. И скоро повсюду, не въ одномъ Париж, явятся Мойеры, которые будутъ сорить деньгами, давать взаймы направо и налво, дарить красавицамъ кареты, лошадей, серьги въ двадцать тысячъ и кружева, принадлежавшія Маріи-Антуанет.

Разумется, Жакъ Мойеръ, усовершенствователь шантажа, былъ въ то же время престидижитаторъ новаго покроя, фокусникъ ‘конца вка’. Не изъ тхъ, что богобоязненно и благодушно стрляютъ изъ пистолетовъ канарейками, а изъ тхъ, что палятъ сотнями и тысячами франковъ, не изъ тхъ, что длаютъ выпускныя яичницы въ шляпахъ, а изъ тхъ, что длаютъ омлетки изъ министровъ, милліонеровъ и вообще сильныхъ міра сего.

Вмст съ тмъ Мойеръ ждалъ и ждалъ… когда же фортуна явится. До сихъ поръ это былъ трудъ, но еще не удача. Когда же будетъ награда? Когда же онъ добьется мста среди посланцевъ народныхъ въ палат, и посл блестящихъ рчей, дерзкихъ запросовъ и ловкихъ ‘сверженій’, займетъ мсто кого-либо изъ павшихъ. А затмъ… Затмъ, все завоевано… Деньги, власть, слава и вс наслажденія земныя. И не бойся на свт никого и ничего, кром двухъ дьявольскихъ исчадій: болзни и пресыщенія.

Разумется, умный Мойеръ видлъ и чувствовалъ, что люди кругомъ него раздлились на два сорта,— на тхъ, что стремятся къ нему съ объятіями, и тхъ, что сдержанно терпятъ его… Но случись, что эти вторые отвернутся отъ него, первые забьютъ его каменьями…

Первыхъ онъ презиралъ… Вторымъ говорилъ мысленно:

‘Да. Вы честные люди, потому что эта роскошь нашего времени — честность — была вамъ съ юношества доступна, а я эту роскошь долженъ завоевать. Погодите, скоро и я буду въ состояніи себ позволить эту прихоть… Тоже буду честный человкъ’!

Мойеръ отлично понялъ, что графъ Загурскій пригласилъ его въ секунданты или зря, случайно, или вслдствіе невозможности найти кого-нибудь въ своей сред. Во всякомъ случа, журнальной богем это приглашеніе было лестно.

Секунданты назначили себ свиданіе въ кафе.

Переговоривъ обстоятельно о дл, объ условіяхъ поединка, мст его, род оружія, формы или порядка стрльбы, оба замолкли на минуту, какъ бы собираясь разстаться. Д’Ульгатъ уже взялся за шляпу-цилиндръ, палку съ огромнымъ золотымъ яблокомъ и за коричневыя перчатки съ черными полосами.

— Voil!— вздохнулъ онъ, какъ бы говоря: ‘Навязалось глупое дло, хлопотня безъ выгоды и барышей’.

Мойеръ его понялъ и дернулъ плечами.

— Le vin est tir,— il faut… Quoique c’est un tord-boyaux… Веселаго мало… Иностранцы всегда обращаются не къ своимъ соотечественникамъ, а къ намъ.

— Графъ Загурскій и баронетъ Френчъ!— замтилъ вскользь д’Ульгатъ и быстро глянулъ въ глаза собесдника, будто говоря: ‘Этакіе’ обращаются къ вамъ.

Мойеръ опять догадался на полуслов и понялъ намекъ.

— Во всякомъ случа, я очень радъ, mon cher monsieur, что cette affaire d’honneur двухъ иностранцевъ дастъ намъ случай ближе познакомиться… Мы съ вами часто встрчаемся въ этомъ разнохарактерномъ обществ, составленномъ изъ всхъ народовъ міра, но до сихъ поръ намъ не случалось обмниваться мыслями. Скажите propos… Что такое эта красивая русская графиня… Une femme agaante! N’cst-ce pas?

— Да,— разсмялся д’Ульгатъ.

— Между нами… Загурскій вдь son bon ami?

— Ба?!— удивился этотъ.

— Я спрашиваю, а не утверждаю.

— Не знаю. Ей Богу.

— И ухаживаетъ за чахоточной милліонершей изъ Америки.

— Ба?— повторилъ д’Ульгатъ.

— Я спрашиваю только… Онъ же тратитъ безумныя деньги на Діану д’Альбре. Послдняя пара лошадей стоитъ les yeux de la tte.

— Что вы? Разв… У него, стало быть, одновременно два увлеченія.

— Да. Онъ влюбленъ, а Діана… je ne vous ferais pas l’outrage de vous renseigner. Вы — парижанинъ и понимаете, насколько такая женщина, какъ Мари Крюшонне, можетъ быть влюблена. Да ей и некогда. Въ качеств Діаны д’Альбре, у нея три спектакля въ недлю и шесть репетицій.

— Еще бы!— воскликнулъ д’Ульгатъ.— Да у нея и много слишкомъ обожателей… C’est une machine rptition.

— Comme elles le sont toutes…

— Pas toutes!— снисходительно замтилъ д’Ульгатъ.

— Toutes!— настаивалъ журналистъ.— Вы хотите сказать, что знаете такую женщину или такихъ женщинъ, которыя способны привязаться, способны полюбить. Да, но въ первый разъ и на одинъ разъ — по неопытности. И чмъ больше женщина въ первый разъ любила, страдала, жертвовала собой, тмъ большимъ звремъ она на всю жизнь становится. Elle же venge de son premier homme sur toute l’esp&egrave,ce… И за шестимсячную обманутую любовь она всю свою жизнь обманываетъ нашего брата всхъ лтъ, всхъ типовъ и всхъ странъ… Enfin!.. Trve de vrits de monsieur de la Palisse! Скажите лучше: вы давно знаете вашего ‘доврителя’, вашего англійскаго баронета?

— Нтъ. Познакомился съ нимъ прошлой осенью въ дом баронессы Вертгеймъ.

— Молодой или старой?

— Молодой…

— Милая женщина. Милый ребенокъ. И ничего не видитъ, не знаетъ… Воображаетъ, что ея мужъ богачъ.

— Разв онъ не богатъ?

— У него ничего нтъ. Pas le sou!

— Однако, обстановка. Отель… Балы…

— Не его… Все чужое… Ныньче даютъ, завтра перестанутъ давать, и онъ — sur le pav.

— Кто? Мать?

— Мать передаетъ.

— А даетъ-то кто же?

— Je ne suis pas une mchante langue. Поэтому вамъ этого не скажу. Впрочемъ, это не слухъ. Я знаю это наврное. Боже мой! Въ качеств журналистовъ — чего мы не знаемъ! Знакомы вы съ барономъ Герцлихомъ?

— Разв онъ? Неужели? Еслибы не вы это говорили…

— То вы бы не поврили… Напрасно…

Мойеръ обернулся къ дверямъ кафе и крикнулъ:

— Garon! Дайте мн третьяго-дня нумеръ газеты ‘Mappemonde’!

И онъ прибавилъ загадочно и лукаво:

— Vous allez le dguster… C’est exquis.

— Какъ? Въ газетахъ…

Мойеръ сдлалъ жестъ, говорившій: терпніе! Гарсонъ быстро приблизился и, вскрикнувъ:— Voici! Du mercredi, douze!..— положилъ газету на столикъ и такъ же быстро отошелъ.

Мойеръ развернулъ газету и, указавъ ‘entrefilet’ въ десять строкъ, подалъ ее собесднику.

Д’Ульгатъ съ крайнимъ любопытствомъ уткнулся носомъ и сталъ читать:

‘На дняхъ въ одномъ большомъ парижскомъ ‘Cercle’ былъ поднятъ молодежью вопросъ: можно ли всякому богачу обожать чужого сына, хотя бы сына своей старой сожительницы отъ ея мужа, но настолько, чтобы давать ему сто тысячъ на прожитокъ, не будучи влюбленнымъ въ его молодую и красивую жену?.— Невозможно, отвчали многіе.— Можно!— Нельзя!— Можно!. Пари!— Идетъ!— А бароны Е. и V.,— заявилъ спорщикъ. И вс.ъ проиграли’.

Прочитавъ замтку-шутку въ род: ‘Nouvelle la mam’, д’Ульгатъ возликовалъ:

— Oh! Oh-la-la! Это не щипокъ. Это ножомъ по горлу. Но знаете… Я бы поставилъ: ‘И вс выиграли’. Это было бы сильне.

— Да. Но это было бы клеветой. И замтьте: нельзя къ иниціаламъ придраться. Имя стараго барона только произносится такъ, чрезъ Е, а пишется черезъ G. или Н. Имя молодого барона не пишется чрезъ V, а по-нмецки, чрезъ W. Но кто же ошибется?

— C’est clair et simple comme bonjour!— воскликнулъ д’Ульгатъ.

Въ эту минуту стеклянныя двери кафе со стороны Оперной площади растворились настежь. Трое молодыхъ людей двери придержали, ставъ часовыми по бокамъ, и со смхомъ пропустили даму… Вс наполнявшіе кафе обернулись на эту вновь явившуюся красивую, высокую и стройную блондинку, въ эффектномъ, нсколько утрированномъ туалет. Она вошла свободно, развязно, во всей ея фигур было то, что французы называютъ — dsinvolture. Входя и минуя столики и стулья, она оглядывалась кругомъ на незнакомыя лица постителей, какъ еслибы входила въ свою собственную гостиную, полную близкихъ знакомыхъ и друзей.

Завидя Мойера и д’Ульгата, она кивнула имъ головой, сла у свободнаго столика, рядомъ съ ними. Они встали и раскланялись съ веселыми лицами, потому что видимо оживились при ея появленіи. Оглядвъ ея трехъ кавалеровъ, они стали заглядывать въ ея глаза и двусмысленно улыбаться.

— Quand on parle du soleil…— началъ-было Мойеръ.

— On voit mademoiselle Diane,— подхватилъ д’Ульгатъ.

— Et la queue aussi,— быстро сказала, какъ бы бросила слово, эта красивая женщина, мотнувъ головой на своихъ кавалеровъ. Это былъ князь Черниговскій, японецъ виконтъ Фушигама и угрюмый мексиканецъ, едва понимавшій, но ни слова не говорившій по-французски. Это не мшало ему, однако, уже недлю проводить время отъ зари до зари съ ‘извстной’ Діаной д’Альбре. И недля эта ему уже обошлась почти въ пятнадцать тысячъ франковъ.

Женщина эта, съ проницательнымъ, упорнымъ и даже назойливымъ взглядомъ большихъ карихъ глазъ, была какъ-то обыденно, дюжинно красива. Видвшему ее впервые показалось бы, что онъ ее уже видлъ не разъ. Она выдлилась бы своей вншностью и лицомъ въ другомъ мст, но не въ Париж, въ которомъ она была тоже — article de Paris.

Туалетъ ея, или, врне, костюмъ, довершалъ дло присоединенія ея къ дюжин, къ толп, если не къ легіону одинакихъ и однородныхъ съ нею красавицъ. Все было не просто, не только — une toilette tapageuse, но — одяніе съ подмостковъ театра. Это была королева изъ оперы, балета или фееріи. Яркій бархатъ и атласъ, золотистыя кружева, накидка съ соболями и съ кованымъ золотомъ галуномъ, брилліанты всюду, отъ ушей и пальцевъ до пряжки и булавокъ широкой и высокой шляпы, которая была и Вавилонъ, и огородъ, и дремучій лсъ, и… чертовщина! Діана услась на диванчик, одна, мужчины расположились вокругъ стола. Мексиканецъ крикнулъ: ‘garon’!. (одно изъ десятка словъ, что онъ зналъ), и когда лакей появился, онъ вопросительно поглядлъ на свою даму, какъ бы приглашая ее.

Она заявила громко:

— Je veux me griser!— И прибавила:— Un lait chaud!— и обратясь тотчасъ къ Мойеру, она сказала быстро:— Bien assortie?!

Другой бы не понялъ, но Мойеръ, человкъ бывалый и знакомый хорошо съ жаргономъ женщинъ въ род Діаны, обвелъ глазами ея кавалеровъ нсколько покровительственно и улыбнулся.

— Русскій, мексиканецъ и японецъ,— сказала Діана. И говоря, она тыкала на нихъ по очереди пальцемъ.

— Три представителя трехъ частей свта!— сказалъ д’Ультатъ.— C’est tr&egrave,s chic…

— Oh, oui… Et je m’amuse…— воскликнула она патетически.— Je m’amuse, mes enfants… Oh! Dieu voit tout!..

И красавица подняла театрально глаза къ небу, какъ бы изображая отчаяніе и страданіе.

Слова, голосъ и жестъ были такъ неподдльно комичны, что четверо совсмъ незнакомыхъ сосдей прыснули со смху, не стсняясь… Мексиканецъ ровно ничего не понималъ и только таращилъ глаза. Князь Черниговскій понималъ, что Діана подсмивается и остритъ и счелъ нужнымъ тоже улыбаться.

Японецъ, косясь своими узкими глазами на нее и на ея собесдниковъ, отлично понималъ, что Діана подымаетъ на смхъ именно ихъ троихъ, но не зная, какъ отгрызнуться, онъ ограничился тмъ, что сталъ дерзко смотрть на Мойера, какъ бы предупреждая, что ‘ей’ онъ спуститъ, а ‘ему’ нтъ. Мойеръ понялъ и, заглянувъ ему въ глаза добродушно-весело, мотнулъ головой на нее, какъ бы говоря:

‘Разв на этакихъ обижаются, разв съ этихъ женщинъ взыскивается’!..

Діана перезнакомила ихъ тотчасъ же. Мойеръ поспшилъ заявить, что видлъ виконта на бал Кергарена и былъ свидтелемъ, какъ его пригласила на котильонъ русская красавица.

— Сама пригласила, имя другого кавалера,— сказалъ онъ.

— Кто же это?— спросила Діана.

— Графиня Нордъ-Остъ,— заявилъ японецъ, смущаясь.

— Encore elle?— воскликнула женщина на весь кафе.— Elle commence m’embter, celle-la! Elle veut donc me souffler tous mes amans!

Виконтъ Фушигама началъ ухмыляться во весь огромный безгубый ротъ и не зналъ, что сказать на это публичное признаніе. Мексиканецъ понялъ, хотлъ что-то сказать Діан по этому поводу, но произнесъ только два слова:

— Pourquoi, Diane?..— и смолкъ, не зная, какъ выразиться.

— Знаете, messieurs!— воскликнула она.— Господинъ Бермудо выучилъ по-французски только два слова: ‘Pourquoi’ и ‘Encore’… И онъ мн ихъ повторяетъ разъ по сту въ день.

Мексиканецъ опять понялъ и насупился.

— Ну, ну! Voyons, mon loup! Не обижайся! a ne te va pas!..— И протянувъ руку, Діана погладила его по голов и взлохматила. Предложивъ виконту и д’Ульгату заняться разговоромъ, она тихо начала говорить съ Мойеромъ, жалуясь, что ее преслдуютъ рзкой критикой и насмшками въ газет ‘Oil Blas’, и она проситъ у него совта, какъ у журналиста, что ей сдлать.

— Завести друга въ другой какой-нибудь газет,— отвтилъ Мойеръ шопотомъ,— который бы за каждое рзвое сужденіе о васъ отплатилъ насмшками сторицею, а въ крайнемъ случа ршился бы croiser le fer… Какъ рукой сниметъ.

Діана улыбнулась, глаза ея блеснули какъ-то странно, и она глянула въ упоръ въ глаза Мойера… Онъ что-то шепнулъ…

— C’est dit…— шепнула и она и, обратясь къ мексиканцу, прибавила:— Прикажи подать шампанскаго… Ну, живо!.. Vite! Tararaboum-bia!! Je veux me soler! Я хочу выпить за здоровье журналистовъ, защищающихъ честь своихъ пріятельницъ! Вдь такіе будутъ, мосьё Мойеръ?

— А такія будутъ?— спросилъ онъ, усмхаясь.

— Будутъ! Я вамъ это объясню… Ну, посл-завтра. У меня. Въ десять часовъ. a vous va-t-il?

Мойеръ наклонилъ голову молча.

VI.

‘Diane d’Albret’, какъ звалась эта женщина оффиціально,— было un nom de guerre, въ дйствительности же она называлась — Marie Cruchonnet. Она говорила иностранцамъ, что представляетъ собой послднюю отрасль стариннаго дворянскаго рода, того самаго, изъ котораго вышла знаменитая мать Генриха IV. Разумется, вс, даже и какой-нибудь мексиканецъ, знали, что это отчаянная ложь, но и сама mamselle Cruchonnet знала, что ей никто не вритъ. Да это и не нужно, принято лгать не затмъ, чтобы врили, а ‘такъ’ — a se fait!

Въ дйствительности, Мари Крюшонне была дочь консьержа. Еслибы ея родители имли какое-либо другое общественное положеніе, высшее или низшее, то судьба ихъ дочери была бы совершенно иная.

Супруги Крюшонне были консьержами въ дом, прилегающемъ къ одному изъ бульварныхъ театровъ. Вслдствіе этого обстоятельства у нихъ не только были всегда даровые билеты въ этотъ маленькій театрикъ, но покуда жена дергала шнурокъ, отворяя дверь, мужъ получалъ жалованье за иное занятіе,— за то, что хлопалъ всякій вечеръ въ униссонъ съ кучкой другихъ людей, разсыпанныхъ въ разныхъ мстахъ театра. Иначе говоря, старикъ Крюшонне былъ не случайный наемный клакёръ, а по профессіи.

Изъ этого обстоятельства вышло то, что тринадцати, четырнадцати-лтняя дочь уже имла даровыя мста въ театр, а вскор, конечно, попала и за кулисы. Хорошенькая двочка была тотчасъ же замчена. Директоръ театра предложилъ старикамъ Крюшонне отпускать дочь въ качеств статистки въ обстановочныя пьесы, на что родители тотчасъ же согласились, такъ какъ за каждый выходъ ихъ Мари стала получать сравнительно большія деньги.

Молоденькая Крюшонне пробыла, однако, статисткой не боле года. У нея оказался очень пріятный, сильный и врный голосъ, и ее принялись учить.

Черезъ два-три года посл этого, серьезно занявшись музыкой, она могла уже выступать во вторыхъ роляхъ оперетокъ, но это было невыгодно. Выучившись пть псенки и куплеты, Мари Крюшонне предпочла сдлаться второстепенной ‘diseuse’ и зачислиться на время въ легіонъ парижскихъ пвичекъ, принадлежащихъ къ школ, созданной извстною Жюдикъ. Она говорила псенки настолько граціозно-нахально и притомъ стала теперь настолько красива, что, конечно, тотчасъ же была замчена и оцнена. Еще черезъ годъ ей дали первыя роли въ опереткахъ — и Мари Крюшонне перестала существовать. Одновременно въ листкахъ мелкой прессы стало все чаще упоминаться имя ‘Diane d’Albret’. Старики стали ждать всякій день поворота колеса фортуны, при которомъ явятся у ихъ Мари брилліанты, туалеты и экипажи. Такъ какъ вопросъ этотъ обсуждался чуть не ежедневно на семейномъ совт между отцомъ и матерью и дочерью, то родители постепенно внушали дочери — не сплоховать. Діана отвчала на это:

— Pas si bte! Не бойтесь! Десять лтъ лучше прожду, чмъ маху дать!

Разумется, въ театр, за кулисами, да и въ мір смшанномъ и разношерстномъ, въ которомъ вращалась diseuse, было немудрено сбиться съ пути. Предложенія и общанія, золотыя горы — являлись ежечасно. Но оказалось, что родители могли крпко надяться на разуміе своего дтища.

Мене чмъ черезъ годъ посл появленія въ свтъ Діаны д’Альбре, она была уже извстна своимъ безупречнымъ поведеніемъ и неприступностью. Одни говорили, что она — дочь бдныхъ, но честныхъ родителей, и при подобномъ нелпомъ поведеніи дальше не пойдетъ и карьеры не сдлаетъ. Другіе увряли, что она только боится родителей, и если ускользнетъ отъ ихъ зоркаго глаза, перейдя на другую сцену, или удетъ въ провинцію, то тотчасъ же начнетъ длать карьеру. Наконецъ, третьи объясняли просто:

— Elle attend son Brsilien ou son Russe!

Послднее предположеніе было самое врное.

И ‘русскій’ не заставилъ себя долго ждать!

Однажды середи зимы, когда шла какая-то оперетка, въ которой Діана изображала пажа и являлась въ мужскомъ костюм среднихъ вковъ, а затмъ въ женскомъ бальномъ плать, изображая переодтаго пажа, въ этотъ маленькій театръ попалъ россійскій землевладлецъ и отставной гвардеецъ, князь Соколинскій.

Онъ жилъ въ Париж, велъ жизнь молодого человка, первый разъ попавшаго въ Новый Вавилонъ, т.-е. бывалъ везд, тратилъ большія деньги, уставалъ страшно и скучалъ порядочно. Случайно или нтъ, но изъ всхъ женщинъ, которыхъ перевидалъ Соколинскій въ Париж, Діана первая произвела на него впечатлніе.

На слдующій день онъ невольно отправился снова въ тотъ же театръ прослушать ту же глупйшую оперетку, только ради того, чтобы снова видть пажа и въ мужскомъ, и въ женскомъ костюм. И четыре или пять разъ подъ-рядъ бралъ Соколинскій боковую ложу d’avant-sc&egrave,ne съ ршеткой, которую, конечно, опускалъ. Когда Діана стояла на подмосткахъ съ его стороны и была отъ него шагахъ въ трехъ разстоянія, то онъ, не стсняясь, шопотомъ объяснялся ей въ любви.

Холодность и строгость взгляда актрисы, которая и вншностью приближалась къ понятію о Діан, озадачили и распалили вспышку русскаго празднаго человка. Князь сталъ собирать свднія о ней и скоро узналъ обстановку и вс подробности жизни mamselle Cruchonnet.

Черезъ дв недли посл своего перваго посщенія театра Соколинскій былъ уже знакомъ лично съ Діаной, а она предложила ему познакомить его со своими родителями. Добродушный, хохолъ по происхожденію, князь попалъ въ такое положеніе, которое его отчасти забавляло, но слегка и стыдило. Онъ сталъ лицомъ къ лицу къ папаш и къ мамаш, продававшихъ дловито, аккуратно и крайне важно, съ чувствомъ собственнаго достоинства, свое возлюбленное и единственное чадо.

Врядъ ли какой купецъ продавалъ когда какую-либо матерію, расхваливая ея качества, прочность, великолпный и нелинючій цвтъ, прелестный рисунокъ,— какъ то длали старики Крюшонне, описывая свою Марьетту, объясняя русскому князю толкомъ, что по времени и самый плохой товаръ поднялся въ цн въ виду большого спроса, а ужъ этакій товаръ, первый сортъ, долженъ идти по максимальной цн. Между тмъ, Діана съ своей стороны первый разъ въ жизни безумно, страстно полюбила человка и готова была, еслибъ не родители, отдаться ему на всю жизнь, не думая о будущемъ и ни о чемъ. Никогда ничего подобнаго, клялась она, не бывало съ ней. Ни одинъ человкъ никогда не возбуждалъ въ ней и сотой доли того чувства, которое имла она теперь къ русскому.

И это обстоятельство — нежданное внушеніе къ своей особ пылкой страсти — подйствовало на добродушнаго хохла пуще всего. Каждый вечеръ Діана похвалялась передъ своими родителями, что она такъ умно и тонко ведетъ свое дло, что и сама даже отъ себя этого не ожидала. Но иногда она, однако, восклицала вопросительно:

— Mais, mon Dien, quel imbcile!

Папаша и мамаша обыкновенно отвчали на это съ искреннимъ убжденіемъ:

— Oh, oui!.. А manger du foin!

— C’est pas tout!— восклицала дочь:— le digrer!

Старикъ находилъ однако, что русскій князь добрый и честный человкъ и надуть неспособенъ. Мамаша говорила, что онъ похожъ на медвдя, и хотя она никогда въ Jardin des Plantes не была, медвдей не видла, но думаетъ, что медвдь долженъ быть именно такой.

— Да, ужъ любить-то я его, конечно, никогда не буду въ состояніи!— говорила матери Марьетта.

— Еще бы!— восклицала старуха, отчаянно взмахивая руками.— Il faut avoir tu p&egrave,re et m&egrave,re, чтобы быть способной влюбиться въ этакаго.

Купля и продажа вскор состоялась. Соколинскій, глупо улыбаясь, внесъ деньги, которыя были кушемъ для консьержей, а для него — шуткой. Только годъ спустя, консьержи поняли, что дали маху. Потребованная ими сумма въ тридцать тысячъ франковъ оказалась грошомъ, такъ какъ русскій князь оказался милліонеромъ, по крайней мр съ ихъ точки зрнія.

Впрочемъ, родители вскор утшились. Внеся около семи тысячъ рублей, мене четверти своего годового дохода, Соколинскій тотчасъ же устроилъ актрис средней руки такую обстановку, что всти о ней проникли тотчасъ съ бульварныхъ листковъ на страницы большихъ газетъ. Обыкновенный читатель могъ не замтить, что, по словамъ репортеровъ, на горизонт Парижа поднимается новая звздочка, которой, быть можетъ, суждено вскор сіять въ сонм большихъ звздъ,— но самый міръ, гд эти звздочки загораются, вскор тухнутъ или долго сіяютъ,— замтилъ и взволновался.

Вскор же пронесся слухъ, что новая звздочка, Діана д’Альбре, переходитъ на одинъ изъ большихъ бульварныхъ театровъ, на отвтственныя роли. Затмъ, въ хроник увеселеній было объявлено, якобы важная новость, что на будущій лтній сезонъ Діана д’Альбре уже подписала контрактъ съ антрепренерами ‘Caf des Ambassadeurs’ въ Елисейскихъ-Поляхъ.

Русскій князь, между тмъ, дйствительно серьезно увлекся и искренно привязался къ своей новой подруг. Все въ ней было мило, оригинально. Она стала, казалось, еще умне, если понятіе ‘умъ’ замнить понятіемъ ‘дерзость’, зато она безспорно стала еще красиве, а при тхъ туалетахъ и костюмахъ, которые теперь длалъ ей ‘son bon ami’, она дйствительно, появляясь на сцен, затмевала всхъ и все.

Посл ‘un chez soi’, а затмъ посл костюмовъ и туалетовъ, появилось третье — брилліанты. Не прошло трехъ, четырехъ мсяцевъ, какъ у Діаны было все, что можетъ имть поднимающаяся на бульварномъ небосклон звзда.

Весной, при начал скачекъ въ Лоншан, съ Діаной случилось нчто необыкновенное, нчто имющее огромное значеніе въ жизни, нчто въ род производства въ генералы какого-нибудь юнаго полковника. Имя ‘Diane d’Albret’ появилось въ числ не боле десятка другихъ именъ крупнйшихъ звздъ.

На страницахъ ‘Figaro’ было сказано мало, но было обронено одно слово, одно названіе, одинъ эпитетъ,— одно слово, говорящее больше, чмъ сто строкъ. Царь французской дисциплинированной прессы заявилъ, что на скачкахъ были замчены слдующія demi-mondaines… И въ числ десятка именъ было имя d’Albret. Быть названной не актрисой и не diseuse, а громкимъ титуломъ: demi-mondaine — было само по себ крайне важно, а быть вдобавокъ названной такъ на страницахъ властнаго ‘Фигаро’ было просто патентомъ на всю жизнь, дипломомъ, дающимъ возможность составить себ блестящее общественное положеніе и крупное состояніе.

Разумется, все это случилось, благодаря тому, что русскій князь продалъ одно изъ своихъ маленькихъ имній. Онъ не хотлъ длать долговъ въ Париж, хотлъ веселиться на чистыя деньги, а поэтому и явилась связь между продажей по дешевой цн черниговскаго имнія и появленіемъ костюмовъ и брилліантовъ, включившихъ Діану въ число demi-mondaines. Самое же словечко на страницахъ ‘Фигаро’ обошлось въ дв тысячи франковъ. Однако, среди лта, когда минуло полгода, какъ добродушный хохолъ всюду ежедневно вертлся и путался, въ полномъ смысл слова, съ двицей Маріей Крюшонне, онъ началъ уставать, наконецъ выбился изъ силъ и спасся бгствомъ въ Россію.

Но Марія была уже — lance!.. Была — Діаной!

VII.

…’L’affaire’, которую надо было ‘vider’, предполагавшаяся между Загурскимъ и Френчемъ, всмъ извстная, отлагавшаяся, затянувшаяся — всмъ казалась страннымъ, необъяснимымъ явленіемъ, но ‘le dessous des cartes’ не находилъ, никто.

— Cherchez la femme!— сказалъ кто-то,— но вс смялись этому. Въ данномъ случа женщины не было, или было дв, у каждаго — своя.

Кром того, всмъ непосвященнымъ въ тайну между тремя женщинами о предположенномъ и несостоявшемся бгств Эми изъ дому, чтобы внчаться,— казалось просто неприличнымъ, что поединокъ былъ отложенъ. Когда же Френчу уже не было мотива оттягивать дло, Загурскій пожелалъ отсрочку.

— Tout a est louche!— восклицали многіе.

Наконецъ, былъ секретъ, или тайна, еще для трехъ лицъ: Френча, баронессы и графини… Они не знали, что вдругъ остановило Эми, наканун вечеромъ твердо ршившуюся бжать въ Англію и внчаться… Разумется, о Рудокопов никто изъ нихъ не могъ подумать, а самъ Адріанъ Николаевичъ былъ не изъ тхъ людей, чтобы обмолвиться или выдать себя чмъ-нибудь.

Онъ даже Дубовскому не сказалъ ни слова о своемъ вмшательств и успх. Только горничной Эми онъ снова общалъ сто франковъ за то, чтобы слдить за барышней, и если чуть что окажется сомнительное, тотчасъ же увдомлять его. Онъ хорошо зналъ Эми и любилъ ее именно за правдивость и честность натуры, но въ данномъ случа, въ дл любви, онъ не доврялъ ей вполн.

— Говорятъ, въ любви,— разсуждалъ онъ,— самые умные люди длаютъ глупости, самые честные — подлости, самые добрые — жестокости. Оттого-то вотъ и хорошо, что ты, Адріанъ, на эту водобоязнь неспособенъ. Та женщина, которая тебя цапнетъ, еще не родилась, да и не родится по всей вроятности.

Эми теперь сама была рада, что Рудокоповъ остановилъ ее въ роковую минуту.

‘Это еще всегда успется’!— повторяла она.— Лишь бы дуэль разстроилась, или благополучно кончилась.

Вмст съ тмъ, Эми была печальна. Она подозрвала, что Френчъ избгаетъ встрчаться съ нею. Если онъ не бывалъ у нихъ въ дом, такъ какъ Дубовскій не приказалъ его принимать, и если онъ не являлся у общихъ знакомыхъ изъ нежеланія встртить Загурскаго, то онъ могъ все-таки что-либо устроить, чтобы видться. Но онъ даже на депеши ихъ семафора при помощи платковъ больше не отвчалъ ей.

И дйствительно, Эми была права. Френчъ умышленно избгалъ видться съ того дня, когда она должна была бжать съ нимъ и вдругъ не ршилась.

Это было со стороны англичанина, конечно, не капризъ, даже не месть, а простой разсчетъ.

‘Если она меня любитъ серьезно,— разсудилъ онъ,— то лучше не видаться. Если же не любитъ, то я ничего не теряю. Если любитъ, то, измучившись отъ разлуки и неизвстности, она уступитъ и сдастся’.

Между тмъ, Загурскій по невол оттягивалъ дуэль. Онъ не хотлъ драться, не устроивъ предварительно свои дла. Дла графа были простыя — долги, требующіе уплаты. Онъ долженъ былъ въ Париж кругомъ, отъ портного и куафёра до кондитера и газетчика, ежедневно въ полночь приносившаго ‘Le Soir’.

Графиня Нордъ-Остъ уже догадывалась, что графъ будетъ у нея просить денегъ, и приняла свои мры, а кром того обратилась съ просьбой и къ другу баронессы.

Дйствительно, дня черезъ два посл несостоявшагося побга Эми, Загурскій пріхалъ къ графин вечеромъ сумрачный и, помолчавъ съ полчаса за чашкой чая, наконецъ выговорилъ досадливо:

— Имю дло, Кора… до тебя… ты догадываешься?..

— Говорите,— отозвалась она, зная, о чемъ рчь.

— Деньги, Кора. Нужна сумма… Передъ дуэлью люди порядочные платятъ свои жалкіе долги. Крупные уплатятъ родственники, наслднику, если… Ну, если отправишься въ Елисейскія-Поля. А мелочь, т.-е. всякіе fournisseurs, не имютъ векселей, мною подписанныхъ, и могутъ все потерять. Это была бы подлость.

— Что же вамъ нужно?

— Тысячъ… Право не знаю… Ну, тридцать… даже пять, семь. Лучше круглыя сорокъ…

Наступило молчаніе.

— On dirait du veau!— разсмялся Загурскій, глядя въ лицо графини.

— Я думаю, соображаю…— досадливо отозвалась Кора на дерзость.— Вдь я не Ротшильдъ… Наконецъ, прежде подобное было легче, а теперь, посл всего, что вы у меня… все, что я передала вамъ въ разное время — меня поставило въ положеніе совсмъ иное… Я начинаю нуждаться въ деньгахъ. Я сама заняла мсяцъ назадъ двадцать-тысячъ и еще ихъ не отдала.

— Tiens?!— удивился Загурскій.

— Вы удивляетесь… Но, cher ami, вспомните, сколько вы у меня за послдній годъ взяли и не…

— Не отдалъ… Да. Ну, вотъ, убьетъ меня мистеръ Френчъ, мои наслдники вамъ заплатятъ по вашему заявленію, на честное слово.

— Полноте шутить… cher ami… Я говорю серьезно… Я не знаю, какъ бытъ. Достаньте эти деньги сами, а я выдамъ документъ.

— Полноте шутить, cher amie,— отвтилъ графъ, поддлываясь подъ ея голосъ.— Мн теперь въ Париж можно достать денегъ только при одномъ условіи — сдлаться кладоискателемъ или грабителемъ. Voyons, ma bonne! Вамъ это такъ кажется… Вы, женщины, ничего въ этомъ не смыслите. Телеграфируйте въ Россію вашему повренному, и онъ вышлетъ… по телеграфу тоже.

Графиня Кора молчала и начала снятой съ руки перчаткой хлестать себ по пальцамъ.

— Ты ныньче кажется не въ дух?— замтилъ Загурскій, переходя на русскій языкъ и на ‘ты’, что бывало всегда.

— Конечно, я встревожена.

— Почему?

— Почему? Милый вопросъ!.. Во-первыхъ, эта глупая дуэль…

— Ба!..

— Она можетъ окончиться дурно.

— Ну, и прідешь на похороны по обрядамъ англиканской церкви.

— Онъ стрляетъ отлично.

— Кто это сказалъ?

— Многіе говорятъ.

Наступило молчаніе. Загурскій началъ насвистывать ‘Toreador’ изъ ‘Карменъ’, и затмъ вдругъ выговорилъ снова пофранцузски:

— Все это вздоръ. Des blagues! А вотъ что серьезно. Нужно пятьдесятъ-тысячъ, или я долженъ повситься.

— Вы сейчасъ сказали: тридцать-пять, сорокъ?

— А для васъ это не все равно?

— Нтъ. Потому что я додумалась, гд взять двадцать, а пятнадцать, двнадцать достанетъ намъ баронесса.

— Не у друга ли своего? Ха-ха-ха!— громко разсмялся Загурскій.— Vous tes unique, ma bonne. Да баронъ Герцлихъ, при всхъ его милліонахъ, тысячи франковъ не дастъ, если не будетъ знать — куда, кому, зачмъ, за что… Наконецъ, баронесса. Вертгеймъ сама понимаетъ…

— Что я понимаю!?— воскликнула весело баронесса, нежданно появившаяся на порог комнаты.

Сидвшіе въ креслахъ на отдаленіи Кора и графъ быстро поднялись къ ней на встрчу.

— Comment?!— снова воскликнула баронесса.— Этакъ! Она въ одномъ кресл, онъ въ другомъ, на сто метровъ разстоянія! Вы ссорились, бранились и еще не успли помириться? Ну, миритесь при мн…

— Нтъ. Мы не ссорились,— заявила Кора.

— Мы спорили о томъ,— выговорилъ Загурскій:— найдете ли вы или не найдете для графини тысячъ пятнадцать взаймы на три мсяца. Она говорила, что да, а я говорилъ, что — нтъ.

— И вы ошибались, графъ… Даже боле, если вы желаете. Мн баронъ Густавъ дастъ, не спрашивая — куда, кому, за что, зачмъ…

— Нехорошо подслушивать у дверей!— воскликнулъ Загурскій.— Ну, merci. Я заране цлую ваши ручки за графиню Кору.

— А не за себя?..— хитро улыбаясь, замтила баронесса.

— И за себя… Diable! У насъ отъ васъ секретовъ нтъ.

— Я бы достала сто тысячъ и боле,— заявила баронесса серьезно,— еслибы могла этимъ разстроить вашу глупую дуэль. Впрочемъ, я все еще надюсь…

VIII.

Френчъ, ожидая со дня на день, что Эми уступитъ, согласится на все, былъ доволенъ, узнавъ чрезъ Дюкло д’Ульгата, что Загурскій проситъ отсрочку. Что касается до того, что оттягиваніе скандализируетъ общество, то ему, конечно, было это безразлично.

Вернувшись однажды домой посл дловыхъ и простыхъ свтскихъ визитовъ, онъ узналъ отъ консьержа, что какой-то господинъ былъ у него въ два часа и, не заставъ, сказалъ, что явится снова въ пять. Господинъ этотъ приказалъ передать, что дло крайне важное и что онъ проситъ непремнно быть дома въ этотъ часъ. Невозможность видться сегодня — три раза повторилъ онъ — повлечетъ за собой самыя непріятныя послдствія для господина Френча.

Разумется, англичанинъ, предполагая, что дло идетъ опятьтаки о граф Загурскомъ, сталъ дожидаться. Ровно въ пять часовъ въ квартир его позвонили, и горничная-англичанка доложила о гост. Вошелъ неизвстный Френчу господинъ, маленькаго роста, широкоплечій, почти четырехугольникъ на двухъ ногахъ, лысый, въ зеленыхъ очкахъ, съ чрезвычайно непріятной физіономіей и рзкими чертами лица. Вдобавокъ, поститель смутно напомнилъ Френчу другого человка, видннаго однажды и давно, именно ‘детектива’, или агента тайной полиціи.

У Френча въ дл различія и опредленія личностей была удивительная прирожденная проницательность, или же чутье. Казалось, что онъ могъ по первому взгляду и безъ ошибки классифицировать каждую личность. Поэтому появленіе этого гостя сразу взволновало его. Указавъ на стулъ, онъ выговорилъ холодно:

— Что прикажете?

— Моя фамилія вамъ н6 нужна,— заговорилъ господинъ.— У меня до васъ, г. Френчъ, важное дло, т.-е. мн дано къ вамъ порученіе. Однако, начавъ объяснять мое дло, я предупреждаю, что главное дйствующее лицо, по милости котораго возникло это дло, я не назову, потому что оно мн самому неизвстно. Я знаю только то, что лицо это высокопоставленное, человкъ съ большой властью и пользующійся большимъ значеніемъ въ Париж. Если васъ будетъ интересовать узнать, кто этотъ человкъ, вы можете сдлать это сами. Я же только передамъ вамъ порученіе въ краткомъ и сжатомъ вид. Этотъ высокопоставленный человкъ отправилъ довренное ему лицо въ банкирскій домъ Ротшильдовъ и въ банкирскій домъ Фингеровъ, чтобы справиться тамъ о томъ, не случилось ли тому назадъ лтъ пять или четыре, или три года, не знаю, нкоего приключенія съ вами?

Френчъ внезапно перемнился въ лиц и будто по невол вскрикнулъ:

— Прошу васъ выражаться ясне! Какое приключеніе? Что хотите вы сказать этимъ словомъ, въ данномъ случа не имющимъ смысла?

Господинъ какъ будто сразу окрысился, глаза его быстро замигали за зеленоватыми очками, тонкія губы съ топырящимися подстриженными усами сомкнулись въ какую-то не то улыбку, не то гримасу, и онъ не заговорилъ, а сталъ цдить металлически-звенящимъ голосомъ:

— Это правда. Слово, выбранное мной, неясно выражаетъ мою мысль. Справка въ названныхъ мною банкирскихъ домахъ заключалась въ томъ, дйствительно ли во время вашей службы тамъ были вами совершены — растрата и подлогъ? Теперь, надюсь, вамъ ясно?

Детективъ настоящій, или предполагаемый, замолчалъ, а Френчъ, блдный какъ полотно, сидлъ передъ нимъ и не отвчалъ ни слова. Черезъ нсколько мгновеній онъ овладлъ собой, провелъ рукой по лбу и тяжело вздохнулъ.

— Хорошо, дальше!— произнесъ онъ твердо и со страннымъ оттнкомъ въ голос. Какъ будто одновременно на душ ршалось безповоротно что-то,— но что-то новое, трудное, на что силъ не хватитъ, а начинать все-таки надо.

— Результатъ этихъ справокъ,— зацдилъ незнакомецъ,— вамъ вроятно понятенъ. Вы лучше, чмъ кто-либо, знаете, какой отвтъ дали эти два банкирскихъ дома? Заручившись тогда письменными отвтами, высокопоставленное лицо приказало послать меня къ вамъ со слдующаго рода простымъ предложеніемъ: тотчасъ же отказаться отъ мысли жениться на извстной вамъ русской княжн и написать ей въ этомъ смысл письмо, т.-е. отказаться отъ сдланнаго предложенія. Если же вы не пожелаете исполнить эту просьбу, врне выражусь, сказавъ: ‘это приказаніе’, то, по довренности обоихъ банкирскихъ домовъ, противъ васъ будетъ начато дло, назначено слдствіе, затмъ, конечно, послдуетъ преданіе суду, послдствіемъ котораго будетъ, конечно, тюрьма. И вотъ, я имю честь просить васъ обсудить дло и согласиться на условія. Если въ теченіе трехъ дней эта русская княжна…

— Она не княжна!— вскрикнулъ Френчъ такъ, какъ будто въ этихъ словахъ вырвалась наружу душившая его злоба.

— Ну… русская двушка,— спокойно продолжалъ этотъ цдить,— не получитъ вашего формальнаго отказа отъ ея руки, то противъ васъ начнутъ дйствовать. Это — главное, что отъ васъ требуется. Но есть и еще одно, второстепенное. Въ теченіе ровно трехъ дней, не считая сегодня, вы должны письменно или лично, какъ вы это найдете боле удобнымъ, извиниться передъ графомъ Загурскимъ и постараться, чтобы онъ взялъ свой вызовъ назадъ. Срокъ, стало быть, въ воскресенье вечеромъ, въ полночь, такъ какъ сегодня четвергъ. Въ понедльникъ утромъ вы будете арестованы, если не бжите изъ Парижа. Если вы бжите, васъ разыскивать не станутъ и дло бросятъ… Но будутъ слдить за русской княжной… Вы понимаете меня. Арестовать же васъ можно во всхъ государствахъ, такъ какъ содянное вами не иметъ связи съ политикой. Больше мн вамъ прибавить не приходится ни слова!

Сказавъ это, господинъ поднялся, раскланялся довольно вжливо и пошелъ изъ комнаты. Черезъ пять минутъ, выпущенный изъ квартиры англичанкой, онъ былъ уже на улиц и, перейдя черезъ нее, поднялся въ белъ-этажъ большого и красиваго дома, гд была квартира Дубовскаго.

Френчъ остался недвижимо на томъ кресл, гд сидлъ, какъ бы раздавленный, и нравственно, и физически, тмъ, что произошло.

Вдобавокъ, мысленно разыскивая ключъ во всей этой ужасной, свалившейся на него, исторіи, онъ не могъ найти его, несмотря ни на какія усилія. Между тмъ, если бы онъ поднялся съ мста, если бы онъ былъ у окна и видлъ незнакомца, входящаго въ квартиру Дубовскаго, то онъ бы сразу понялъ все.

Черезъ полчаса Френчъ уже былъ въ фіакр и въ теченіе полутора часа времени объхалъ нсколько кварталовъ, побывавъ въ пяти мстахъ. Но онъ никого не засталъ дома. И какъ утопающій хватается за соломинку, Френчъ направился, en dsespoir de cause, къ своему секунданту. Англичанинъ отлично зналъ, что за индивидуумъ этотъ Гастонъ Дюкло д’Ульгатъ, т.-е.— пролаза, знающій чуть не весь Парижъ, и свтскій кругъ, и журнальную среду, а равно парижскій финансовый міръ. Разумется, не имя лично ни состоянія, ни положенія общественнаго, ни какого-либо значенія, онъ былъ, однако, принятъ всюду.

— Послушайте,— объяснилъ ему Френчъ:— я предлагаю вамъ ни боле, ни мене, какъ тридцать тысячъ франковъ. Обязательство я готовъ написать сейчасъ же. Если вы возьметесь за мое дло и успшно его доведете до конца, то получите уплату этой суммы не дале, какъ черезъ годъ. Согласны ли вы заняться такимъ дломъ?

— Съ большимъ удовольствіемъ!— отозвался весело Дюкло.— Но какое… Могу ли я…

— Предупреждаю васъ, что это дло входитъ въ сферу совершенно вамъ чуждую… Только люди этой сферы вамъ извстны…

— Почему же тогда вы ко мн обращаетесь?

— Потому что мн не къ кому обратиться! Самъ же я дйствовать не могу. Т, съ кмъ мн надо говорить, не примутъ, когда доложутъ мое имя, вы же можете быть приняты и объясниться за меня.

Френчъ коротко и ясно объяснилъ Дюкло все дло и преддожилъ по его порученію, какъ его хорошій знакомый, похать заявить двумъ банкирскимъ домамъ, что не дале, какъ черезъ, шесть мсяцевъ, сумма приблизительно во сто тысячъ франковъ будетъ уплачена до послдняго гроша, если эти дома не начнутъ преслдованія. Надо было объяснить толково, что они, бросивъ это дло уже давно, какъ бы отказавшись отъ полученія пропащихъ денегъ, ничего не теряютъ, если подождутъ еще полгода и отнимутъ оружіе противъ Френча въ рукахъ какого-то неизвстнаго врага его,— оружіе, которое принадлежало всегда имъ и не употреблялось въ дло.

Начиная теперь преслдованіе Френча, они ничего не выигрываютъ, кром одной мести. Обождавъ полгода, они могутъ точно такъ же отомстить, если не получатъ безнадежно пропавшіе фонды.

— Черезъ полгода,— объяснялъ Френчъ,— они точно также могутъ начать преслдованіе и отдать меня подъ судъ, но у нихъ будутъ шансы, что они до тхъ поръ получатъ свои деньги обратно. Предположимъ, что я прошу отсрочку, чтобы бжать въ Америку или куда-либо, и что у меня нтъ никакой мысли отдавать большія деньги… Но тогда, объясните имъ, я бы теперь же бжалъ, сегодня вечеромъ. Наконецъ, мало этого: я завтра же среди дня выдамъ два формальныя обязательства въ уплат этой суммы обоимъ банкирскимъ домамъ не позже полугода. Люди практическіе должны сейчасъ же сообразить, что у меня есть въ виду… ну, нкотораго рода операція. И прямо скажу, эта операція должна мн дать наврняка боле милліона франковъ.

Дюкло вытаращилъ глаза… Онъ зналъ, что Френчъ — ни лгунъ, ни пустой человкъ, ни фантазёръ, и, наконецъ, онъ видлъ, что въ данную минуту Френчъ не умалишенный, свихнувшійся наканун.

— Боле милліона?— повторилъ онъ.

— Да! Ране, чмъ черезъ полгода, можетъ быть, даже черезъ мсяца полтора или два, въ моемъ распоряженіи будетъ около полутора милліона. Вотъ изъ нихъ-то я и предлагаю обоимъ банкирскимъ домамъ уплатить то, что вслдствіе несчастнаго случая они потеряли. Относительно моей виновности… они знаютъ все. Не даромъ же они бросили дло. Я знаю, что я окажусь виновнымъ предъ всякимъ судомъ съ формальной стороны, но нравственно виновнымъ я себя не признаю, и ни одинъ порядочный человкъ меня виновнымъ не признаетъ. Итакъ, я предлагаю вамъ тридцать тысячъ за хлопоты, которыхъ принять на себя не могу. Отъ вашего умнья, вашей энергіи будетъ зависть успхъ моей операціи…

— Почему же, я не понимаю…— началъ-было Дюкло, но Френчъ его прервалъ и продолжалъ:

— Почему, хотите вы сказать? когда я буду подъ слдствіемъ или подъ судомъ, моя операція не удастся. По вашему, быть можетъ, между финансовыми операціями, которыя совершаются хоть бы на бирж, и судоговореніемъ, которое происходитъ въ зал трибунала своимъ чередомъ, нтъ ничего общаго?

— Конечно!— отозвался тотъ.

— При другихъ обстоятельствахъ, можетъ случиться, что въ тотъ самый моментъ, когда присяжные вынесутъ вердиктъ: ‘да, виновенъ’,— биржевой маклеръ пошлетъ депешу: поздравляю васъ съ милліономъ! Не такъ ли?

— Конечно!

— Ну, вотъ изволите видть, моя операція такого рода, что въ тотъ самый день, когда я буду арестованъ, а по Парижу пробжитъ молва, что я негодяй, совершившій растрату и подлогъ, и что я буду, конечно, въ конц концовъ осужденъ въ тюрьму,— то въ этотъ самый моментъ милліонъ, идущій прямо во мн въ карманъ, улетитъ въ поднебесье или провалится сквозь землю. Теперь это — дйствительность, черезъ какихъ-нибудь два-три дня это будетъ миражъ.

Френчъ, сидвшій прямо, вдругъ опустилъ голову на руки и закрылъ себ лицо, но черезъ нсколько минутъ онъ снова выпрямился и спросилъ быстро:

— Скажите, ужъ не считаете ли вы сами меня сошедшимъ съума? Не подозрваете ли вы, что все это ложь, что все это комедія, чтобы успть бжать,— однимъ словомъ, сами-то врите ли вы мн?

— Вполн врю!— твердо отвтилъ Дюкло.

— Ну, слава Богу, тогда въ васъ будетъ больше увренности и больше энергіи.

IX.

Часу въ десятомъ вечера баронъ Густавъ Герцлихъ сидлъ у себя одинъ и нетерпливо поглядывалъ на часы камина. Въ этотъ вечеръ баронесса Вертгеймъ должна была пріхать… Баронесса бывала аккуратно раза три въ недлю по вечерамъ и иногда узжала около полуночи, иногда же не ране двухъ и трехъ часовъ ночи. Эти три вечера въ недлю они всегда провводили вдвоемъ. Баронъ не принималъ никого, сказываясь выхавшимъ или занятымъ. Это были дорогіе для него часы, отдыхъ и награда за другіе трудовые часы.

Сегодняшній день былъ самый за всю недлю утомительный и непріятный. Во власти барона было уничтожить этотъ день — день пріема частныхъ лицъ, имющихъ до него какое-либо дло или просьбу. Но онъ не отмнялъ давно заведенное, считая это искупительной жертвой. Въ этотъ день люди самаго разнаго сорта шли къ нему за подачкой… Кто Христа ради, кто подъ видомъ временной помощи и займа.

И баронъ въ этотъ день принималъ пять и боле часовъ подъ-рядъ толпу, гд было все… отъ голодающей съ дтьми вдовы до разорившаго ее маркиза Сенъ-Жерменскаго предмстья. Особенно же одолвали барона его якобы соплеменники, евреи не только Франціи, но и Польши.

Какія суммы уходили на это въ годъ — никто не зналъ, а если бы кто узналъ, то не поврилъ.

Когда часы пробили половину десятаго, у подъзда дома остановилась каретка въ одну лошадь, и женщина, элегантная, на видъ очень молодая и красивая, быстро вышла изъ экипажа и быстро вошла въ подъздъ, какъ бы стараясь быть незамченной и неузнанной прохожими.

Когда баронесса вошла въ кабинетъ, Герцлихъ сидлъ у камина и читалъ. Въ его рукахъ была русская брошюра, написанная противъ министерства финансовъ и отпечатанная за границей.

— За романомъ?— воскликнула баронесса, удивляясь.

— Да,— усмхнулся Герцлихъ.— Русскій романъ.

— Новый?

— Новйшій. Новаго автора.

— Интересенъ?

— Очень. Воображеніе и фантазія у автора поразительныя.— И Герцлихъ передалъ брошюру. Баронесса прочла:

— ‘Финансовый сальто-морталэ. Особое мнніе россіянина. Посвящается Козьм и Даміану, безсребренникамъ. Женева’.

Баронесса поглядла въ лицо Герцлиху.

— Вы шутите?

— Шучу. Но посл чтенія такой веселой книжки только шутки на умъ и пойдутъ.

— Что же это? Памфлетъ?

— Пасквиль.

— Почему? Зачмъ?

— Потому что не дали, вроятно, просимый куртажъ. Лакомый кусовъ прошелъ мимо рта. А затмъ, чтобы нагадить, намутить и въ мути что-нибудь выловить… Но, впрочемъ, это не про васъ, женщинъ, и ужъ во всякомъ случа не про тебя.

Герцлихъ бросилъ книжку на диванъ и снова слъ въ камину. Баронесса присмотрлась къ нему, и ея опытный глазъ тотчасъ замтилъ, что баронъ будто озабоченъ, не такъ спокоенъ, какъ всегда.

— Что съ вами?— спросила она.

— Отвчу по-россійски: ничего!

— Стало быть, ты не хочешь сказать. Я же вижу,— что-то есть…

Баронъ промолчалъ.

Оставаясь наедин, они всегда говорили по-нмецки, изрдка переходя на русскій языкъ, причемъ говорили другъ другу и ‘ты’, и ‘вы’, какъ случится. Заведено это было умышленно, чтобы не отвыкать говорить ‘вы’ и не проговориться при постороннихъ.

— Ну, а я съ дломъ сегодня. И важнымъ дломъ,— заявила баронесса.— Просить денегъ.

— Ну, что жъ? Сколько?

— Пятнадцать тысячъ. На три мсяца.

— Стало быть, не себ.

— Графин Кор…

— Вотъ какъ! Стало быть, ей ужъ совсмъ никто не даетъ, что она къ теб обращается.

— Какой вздоръ! У нея есть свои двадцать-пять, а меня она просила найти пятнадцать, чтобы составилось сорокъ.

— Для Загурскаго.

— Почему ты это думаешь?

— Я не думаю, а знаю. И знаю больше, чмъ ты, даже больше, чмъ она сама. Она не знаетъ еще, что она разорена, а я уже знаю. Я сужу по количеству ея векселей.

— Какъ разорена?

— Такъ. Совершенно. И она не первая и не послдняя! А разорена она Загурскимъ,— тихо и добродушно заключилъ Герцлихъ, улыбаясь.

— Загурскимъ?— повторила баронесса. Затмъ хотла что-то сказать, но запнулась и задумалась.

Наступило молчаніе.

— Это его спеціальность. Покуда…— заговорилъ Герцлихъ медленно и потирая себ колни, которыя слишкомъ нагрлись предъ огнемъ.— Покуда… Да. Потомъ начнетъ мошенничать, воровать… когда состарится! когда женщины уже не пожелаютъ на него разоряться. И подумать, что это — потомокъ старинной фамиліи,— пожалуй, не хуже Радзивилловъ, Потоцкихъ. Впрочемъ, эти никогда не пускаютъ его къ себ, даже на дворъ. И отца его еще не пускали, хотя по другимъ причинамъ. За москалефильство. Хорошо бы ты сдлала, еслибы тоже его пускала порже къ себ, да и Фрицу сказала бы… А впрочемъ, какъ хотите.

Но баронесса не слыхала ни единаго, слова изъ всего сказаннаго,— настолько она задумалась…

— О чемъ ты?— удивился Герцлихъ.— Юлія? Что съ тобой? Гд ты?

— Я задумалась…— улыбнулась баронесса.

— О чемъ? О графин и ея паук. Ну, говори… О чемъ?

Баронесса не сразу отвтила, а когда заговорила, то ей чувствовалось, что она лжетъ.

— Я думала о томъ, что готовится глупая дуэль, которую хотлось бы мн разстроить.

— Дуэль? Между кмъ? Ахъ, да… Я что-то слышалъ…

Баронесса разсказала все подробно и кончила восклицаніемъ:

— А еслибы Френчъ женился на Скритицнной, то ничего бы не было. Я всячески старалась я стараюсь этотъ бракъ устроить, но не надюсь.

— Ба-ба-ба!— протянулъ Герцлихъ.— Wunderschn.

— Что ты?— удивилась она его голосу и лицу.

— А знаешь ли, кто мшалъ и мшаетъ теб женить Френча на маленькой Эми,— помшалъ больше всхъ…

— Дубовскій, конечно. А отчасти и ея безхарактерность, трусость…

— Правда, Дубовскій. Но кто помогалъ Дубовскому, вооружалъ его съ головы до пятъ, если не пистолетами, то еще боле смертельнымъ оружіемъ, фактами, противъ этого Френча и противъ брака племянницы… Я!

— Ты?!

— Я!..

Баронесса широко раскрыла глаза, помолчала и, наконецъ, вымолвила по-французски:

— Это невроятно глупо… Mais c’est plus que stupide. Какъ же ты мн этого раньше не сказалъ!

— А почему ты не спросила?

И Герцлихъ разсказалъ, какъ онъ направилъ Дубовскаго къ Гастингсу-Машонову, а тотъ, ‘омнипотенція’, все обдлалъ въ два дня.

— Густавъ! Это возмутительно! Френчъ — милйшій человкъ, достойный Скритицыной.

— Загурскій нумеръ второй. Пожалуй, лучше, но потому что первый нумеръ ужъ очень гадокъ.

— И помочь нельзя? Машоновъ не можетъ раздлать всего, что натворилъ?

— Невозможно.

— Это ужасно! Это невроятно!— воскликнула баронесса и снова прибавила по-французски:— Mais c’est stupide! И Гастингсъ! И я этого не знала. И ты не сказалъ. Да вдь это невроятно. Никто не повритъ. Я устраиваю, а ты разстраиваешь — тоже дло.

— Да, это, кажется, въ первый разъ съ нами случается!— разсмялся Герцлихъ.— И надо надяться — въ послдній.

Наступило молчаніе. Баронесса, размышляя, разводила руками и, наконецъ, произнесла:

— Ну, я ее уговорю бжать. И все поправлю.

— Напрасно, Юлія. Повторяю теб, что Френчъ — дрянной человкъ.

— Неправда. Я его ближе тебя знаю.

— Я его вовсе не знаю. Но знаю, видлъ книги, гд за нимъ числится воровство.

Баронесса широко раскрыла глаза.

Герцлихъ объяснился подробне и прибавилъ:

— Это факты, добытые Гастингсомъ. Въ рукахъ Дубовскаго теперь доказательства неопровержимыя. И знаешь, что могло бы случиться, самое лучшее и для человчества полезное? Если бы они оба другъ друга застрлили. Двумя негодяями на свт было бы меньше.

Наступило снова молчаніе. Баронесса стала угрюма и задумчива, и Герцлихъ, долго приглядываясь въ ней, наконецъ, вымолвилъ:

— Mein Liebchen, не ломай головки изъ-за людей, не стоющихъ твоего добраго сердца! А деньги для графини, т.-е. для ея разорителя, возьми. Я теб ихъ дарю, такъ какъ знаю, что графиня ихъ отдать будетъ не въ состояніи.

Около полуночи баронесса встала, взяла шляпку и начала ее надвать передъ зеркаломъ.

— Юлія, подожди еще…— вымолвилъ баронъ.— Подожди до часу. Теперь скоро двнадцать.

— Зачмъ?

— Мн такъ хочется.

— Какой вздоръ, Густавъ! Вдь не капризъ же это. У тебя ни капризовъ, ни прихотей не бываетъ. Стало быть, есть причина.

— Можетъ быть.

— Какая же?

Герцлихъ помолчалъ и вымолвилъ:

— Мн не хочется говорить… Подожди до часу и узнаешь. А иначе, просто удешь домой…

— Ничего не узнавъ?

— Ничего не узнавъ,— улыбнулся Герцлихъ.

— Это недурно! Первый разъ вижу, чтобы ты говорилъ энигмами. Скажи просто, въ чемъ дло, и я останусь.

— Нтъ. Я хочу, чтобы ты осталась, не зная — зачмъ. И можетъ быть, ты удешь въ часъ, не зная, зачмъ я тебя удерживалъ. Вдь не такъ же это трудно, Юлія.

— Конечно, не трудно,— произнесла баронесса.— Не трудно, но странно… Чувствуешь, что превращаешься въ автомата.

Герцлихъ вздохнулъ, баронесса, хорошо изучившая характеръ этого человка, поняла, что надобно уступить. Она бросила шляпку на столъ, улыбаясь, подошла къ нему, положила руки ему на. плечи и вымолвила ласкове:

— Ну, хорошо,— я останусь, прихотиикъ. До часу. Если хочешь, и до двухъ, до трехъ…

Герцлихъ улыбнулся. Лицо его стало свтле.

— Садись и давай ждать часу.

— И молчать?

— Да. Лучше молчать. Это намъ… это намъ, можетъ быть, принесетъ счастье.

Баронесса приглядлась къ нему и подумала: ‘Что-то есть! а что’?! Она сла съ другой стороны камина и сначала молчала умышленно, но затмъ глубоко задумалась… Герцлихъ изрдка смотрлъ на часы и будто ждалъ. Она же забылась вполн.

Не прошло получаса, какъ раздались шаги лакея. Герцлихъ встрепенулся, быстро всталъ и глядлъ со вниманіемъ на дверь.

Лакей появился съ подносомъ, на которомъ лежала депеша.

Герцлихъ схватилъ ее, развернулъ и глянулъ на подпись.

— Вотъ!— вырвалось у него глухо. Онъ провелъ дрожащей рукой по лбу.

— Что такое?— испугалась баронесса.

Перечитавъ снова депешу, онъ передалъ ее баронесс. Она прочла и вскрикнула.

Это было извщеніе о смерти жены Герцлиха.

Баронесса, пораженная и взволнованная, потупилась.

— Ну что же, Юлія…— выговорилъ Герцлихъ.— Что скажешь? Le roi est mort, vive le roi! Это — счастливйшій день въ моей жизни. Ты не знаешь… Да… Семь лтъ прошло, а ты не знаешь, какъ я тебя люблю. Какъ старикъ и мальчишка — вмст…

— Знаю, Густавъ. И отвчаю тмъ же…

— Нтъ, Юлія, твое чувство — привязанность, а мое — религія.

Герцлихъ вдругъ приблизился и, взявъ голову баронессы въ об руки, три раза тихо поцловалъ ее въ лобъ и въ глаза. Неизмримо много чувства, лишь наружно спокойнаго, но бурнаго и глубокаго, сказалось въ этихъ мрныхъ и неспшныхъ поцлуяхъ. Сдержанная страсть еще пуще клокочетъ. Баронесса взяла его правую руку и приложила въ губамъ. Она рдко, почти никогда не цловала его въ лицо! Это было занозой въ сердц Герцлиха, но онъ никогда, за вс эти годы, прожитые вмст, ни единымъ словомъ не обмолвился ей объ этомъ.

Рудокоповъ, будучи, съ легкой руки Дубовскаго и Эми, докторомъ всего ихъ кружка, считалъ долгомъ, но практическому разсчету, бывать изрдка у своихъ паціентовъ запросто ‘въ гостяхъ’, но всегда заразъ, чтобы въ одинъ день ‘отзвонить’. И посл этого кругосвтнаго путешествія, какъ онъ называлъ свои визиты, онъ былъ всегда не въ дух. На иностранцевъ ему было ‘наплевать’, но ‘свои’ его раздражали.

На этотъ разъ, сдлавъ визиты, Рудокоповъ узналъ многое, что его разбсило. Графиня Нордъ-Остъ, богачка и веселящаяся соломенная вдова, попросила его найти человка, у котораго можно бы было занять сто тысячъ на годъ… Онъ мысленно плюнулъ.

Дубовскій ему объяснилъ, что надется на-дняхъ одной ‘операціей’ пріобрсти или ‘зацпить’ полъ-милліона. Рудокоповъ тоже мысленно плюнулъ.

Идіотъ Черниговскій объяснилъ, что хочетъ жениться на комъ-нибудь. Ну, хоть бы, вотъ, на миссъ Скай, у которой, говорятъ, милліонъ въ годъ доходу. Рудокоповъ не плюнулъ мысленно, а подумалъ:

‘Ахъ, ты — паршивый щенокъ! Право! Да ты бы заявилъ свои претензіи на французскій престолъ. Тамъ есть Орлеаны какіе-то, и Бонапарты тоже какіе-то… Да теб какое дло. Ты этого и не знаешь. Заявляй: ‘Хочу быть королемъ французскимъ’. Что за важность! Вдь не побьютъ’.

Баронесса Вертгеймъ разсердила доктора тмъ, что все расхваливала Френча, и говорила, какъ бы она желала устроить его бракъ съ Эми.

Дочь баронессы тоже непріятно на него подйствовала,— какъ и всегда.

Онъ звалъ ее — Кисъ-Кисъ, ‘ingnue fin de si&egrave,cle’, но все-таки жаллъ… Жаллъ такъ же, какъ и парижскихъ ‘щепочекъ’. Для него Кисъ-Кисъ была также щепочка, выброшенная въ море жизни съ семейнаго корабля легкомысленной матерью.

Новое русское семейство Простаковыхъ, поселввшеееся въ Париж, и въ которомъ онъ, по рекомендаціи Эми, сдлался домашнимъ врачомъ, окончательно его обозлило. Тамъ — сыновъ сразу ухнулъ пятьдесятъ-тысячъ франковъ, мать сходила съ ума отъ какого-то тенора Оперы, несмотря на свои 47 лтъ, а отецъ только ругалъ Францію, Парижъ, а главнымъ образомъ — срамной и пагубный государственный строй. Не будь республики, все бы у нихъ было благополучно. Вмст съ тмъ, Дюкло д’Ульгатъ былъ у нихъ другомъ дома и сильно ухаживалъ за молоденькой Наденькой, звалъ ее mamzelle Nad&egrave,je, и такъ велъ свои подкопы, что эта ‘Надёжъ’ была уже по уши въ него влюблена… Самому Простакову онъ тоже нравился, ибо все ругалъ республику и приходилъ въ восторгъ отъ русской обдни.

Сдлавъ свое ‘кругосвтное’ путешествіе, Рудокоповъ зашелъ по обыкновенію въ ‘Caf de la Paix’, выпить пива и прочесть нумеръ ‘Temps’. Но и тутъ судьба его продолжала преслдовать. Не прошло десяти минутъ, какъ явился герцогъ Оканья… Но не одинъ. А съ той же дамой, съ тмъ же убогимъ ребенкомъ.

‘Тьфу, дьяволъ!— подумалъ Рудокоповъ.— Хоть дома сиди и окошки днемъ ставнями запирай, чтобы міра Божьяго не видать было’.

Герцогъ весело и самодовольно поздоровался съ нимъ, и занялъ мсто такъ близко, что Рудокоповъ очутился совсмъ рядомъ, на подачу руки, отъ маленькой двушки, такой же потерянной, одичалой, какъ и въ первый разъ.

Докторъ по невол сталъ смотрть на нее и, внимательно приглядвшись, сознался себ, что она и ему нравится. Личико ея было свжо и свтло, какъ бываютъ только дтскія лица. А въ большихъ глазахъ ршительно свтилось что-то особенно-милое. Она напомнила Рудокопову одну Грёзовскую головку. При этомъ она сидла не разговаривая, отвчая тихо и кратко:— да и нтъ, и ни разу не улыбнулась… И вдругъ явилось въ доктор чувство гадливости и отвращенія къ этому испанцу — и жалости къ этому существу, которое нравственно — еще не распустившійся, но уже увядшій цвтокъ.

Герцогъ, посидвъ немного, вдругъ поднялся. Онъ оставилъ свою даму, бросился на встрчу къ знакомому и исчезъ съ нимъ въ толп.

Обозленный Рудокоповъ, казалось, только того и ждалъ.

— Какое отвратительное зрлище — воскликнулъ онъ вдругъ, какъ невмняемый — видть женщину, т.-е. скоре двочку, въ вашемъ положеніи, да еще со старикомъ, какъ этотъ!.. Это отвратительно!

— Что вы сказали?— отозвалась она, широко раскрывая на него свои свтлые глаза.

— Я сказалъ — отвратительно. Извините. У меня это вырвалось… Это не мое дло. Но изъ жалости къ вамъ…

— Отвратительно?— воскликнула она вопросомъ.

— Ну, да…. Это мерзость… Это…

— Oh! mon cher monsieur… Quelle bonne parole!— радостно воскликнула она, внезапно складывая руки ладонями, какъ еслибъ просила о чемъ.— Врно, вы добрый и честный человкъ, что такъ говорите. Еслибы вс-то такъ разсуждали! Благодарю васъ за ваши слова. Ей-Богу, я долго ихъ не забуду.

Рудокоповъ, сидя на стул, изобразилъ истукана. Онъ смотрлъ во вс глаза на эту двочку — и ничего не понималъ. Ея милые, ясные глаза, ея искренній голосъ, даже голосокъ, полудтскій, ея неподдльная радость отъ его дерзости,— все огорошило его.

— Я васъ не понимаю. Если такъ… Если вы со мной согласны, что это все отвратительно, то зачмъ же вы… Ну, я не знаю, какъ сказать… Зачмъ вы не работаете?

— Мама не позволяетъ, ни за что… Ужъ сколько я ее просила! Да что же объ этомъ говорить…

— Это пустяки… Поступаютъ сами на мсто… И конецъ!.. Мать не можетъ помшать работать…

— Ахъ, Боже мой, вс вы такъ!..— произнесла она, качая головой, и, помолчавъ, прибавила:— Да. Вотъ вы хорошій, добрый… А попроси я васъ вступиться за меня, помочь,— вы тоже разсметесь, какъ вс…

— Вступиться за васъ, предъ вашей матерью?

— Да.

— Извольте.

Она изумленно глядла на него.

— Какъ! Серьезно? Tout de bon? Или вы шутите? Сметесь надо мной?

— Нисколько. Ни капли.

— И вы за меня заступитесь — предъ матерью?

— Да… сто разъ да!

— Послушайте. Уйдемте отсюда, пока этотъ уродъ ходитъ!— воскликнула она.— Пойдемте вотъ на площадь, или въ бюро омнибусовъ. Я вамъ все разскажу. Если вы добрый, то вы увидите, какъ мн нехорошо. Честное слово, mon bon monsieur… Je suis plus malheureuse, que les pierres. Хотите — уйдемъ?

Рудокоповъ колебался мгновенье — и вдругъ поднялся съ мста.

‘Только на словахъ прытокъ!— подумалось ему.— А какъ на дл случай сдлать добро, то спиной. Моя хата съ краю’!

И онъ вымолвилъ сурово:

— Идемте.

И они двинулись. Двушка была въ восторг. Лицо ея сіяло радостью. Бульвары, однако, были настолько затснены толпой, что докторъ и его новая знакомая едва подвигались. Вдобавокъ, эта молоденькая двушка, двочка лицомъ, была двочкой и ростомъ — въ род Эми. Прохожіе оттсняли ее постоянно отъ Рудокопова. Часто она совершенно исчезала за какимъ-нибудь толстякомъ или за юбками встрчныхъ дамъ. Подать ей руку было нелпо и даже стыдно.

— Знаете что? Я возьму фіакръ. Мы продемъ прямо на ‘Bond-Point’, и тамъ погуляемъ или посидимъ.

— Ахъ, пожалуйста…— тихо, но звучнымъ голоскомъ воскликнула она.— Я уже два года не садилась въ карету.

— Какъ два года? Да, я думаю, всякій день…

— Помилуйте. Послдній разъ я сидла въ фіакр на похоронахъ отца… Не подумайте, monsieur, худо обо мн. Шелъ страшный дождь. Буря была. А то я бы не сла… Этому уже больше двухъ лтъ.

‘Диковинный зврокъ. И ршительно Грёзовская головка,— подумалъ Рудокоповъ.— Словамъ-то твоимъ, положимъ, я бы не поврилъ, но голосъ правдивый, а глаза не противорчатъ голосу и кажутся еще правдиве. Зврокъ’!

Рудокоповъ хотлъ взять первую попавшуюся карету, но вдругъ раздумалъ. Его поведеніе показалось ему глупымъ.

‘Надо прежде все толкомъ узнать’,— сказалъ онъ самъ себ.

Они уже приближались къ церкви Маделены. Вокругъ нея было, какъ всегда, свободно. Почти вс скамейки были пусты.

— Лучше сядемте вонъ тамъ…— сказалъ онъ, конфузясь отъ мысли, что обманулъ ее.

— Ну, теперь говорите,— холодне вымолвилъ онъ, когда они сли.— Давно ли вы начали…

— Что именно?..

— Ну… эту жизнь…

— Какую?

— Ахъ, Боже мой! Ну, съ какихъ поръ вы начали болтаться такъ по улицамъ, кафе и бульварамъ, вмсто того, чтобы работать?

— Вотъ уже пятый… Впрочемъ, нтъ, меньше… четвертый…

— Годъ! Какой ужасъ! Не можетъ быть!— ахнулъ Рудокоповъ.

— Годъ!?— вскрикнула она, и въ первый разъ весело разсмялась.— По вашему, я въ двнадцать съ половиной лтъ начала эту… cette corve… Не годъ, а четвертый день, понимаете, четвертый день, какъ, волей-неволей, я выхожу на бульвары съ этимъ… ce croque-mort. Мать приказываетъ… Онъ все хочетъ меня одть, me parer et me faire belle… Но я все упираюсь… Я все жду… Я все Богу молилась и говорила: Bon Dieu… Пошли мн добраго человка, мн помочь… Sainte Marie, pleine de grace, подай мн руку… Ну, и вотъ… И вотъ, я знаю… Да. Я знаю наврное, что вы — этотъ человкъ. Я во сн видла эту ночь… У васъ лицо такое. И потомъ, главное, вы особенно, странно разсуждаете. Не такъ, какъ вс… Вы сказали прежде всего: ‘отвратительно’. У меня даже сердце отъ радости забилось…. Я думала все, что я одна, какъ дура, такъ думаю…. А вотъ во сн и сейчасъ оказалось, что я не одна… О, я врю… Я знаю… Да. Скажите… Вы мн поможете, mon bon monsieur?.. Помогите мн!

И она вдругъ горько расплакалась.

Рудокоповъ совершенно растерялся. Всего, что она сказала, онъ почти-что не слыхалъ, потому что ея голосъ и ея взглядъ поразили его, взволновали, всколыхнули въ немъ что-то, присутствіе чего онъ и не подозрвалъ въ себ.

— Помогите мн!— повторяла она, заливаясь слезами.

— Я вамъ уже сказалъ, что всячески помогу вамъ…— выговорилъ онъ съ чувствомъ и жалостливо глядя на эту ршительно давно знакомую ему ‘Грёзовскую головку’. Разскажите мн прежде всего, почему ваша мать…

Онъ не договорилъ… Она, смотрвшая печально передъ собой, вдругъ вскрикнула:

— Онъ!.. Онъ видитъ… Увидлъ… Онъ за нами слдилъ, шелъ…

— Кто?

— Онъ. Доминго… Смотрите. У столба съ афишами…

Рудокоповъ взглянулъ по указанному направленію и увидлъ герцога Оканья на другой сторон, около ресторана Durand, онъ стоялъ и глядлъ на нихъ… Ему стало почему-то совстно… Что думаетъ теперь о немъ этотъ скверный старикъ?

— Я пойду… Я боюсь… Онъ скажетъ матери… Она меня исколотитъ… Ради Бога… скажите… гд мн васъ видть? Ради Бога…

И она, быстро вскочивъ со скамейки, боязливо заторопилась.

— Скоре… Гд я васъ увижу?

— Ну, завтра, въ эту пору… на ‘Rond-Point’ Елисейскихъ-Полей.

— Наврное вы придете?.. Не обманете? Бога ради, не обманите!

— Даю честное слово.

— Скажите: Que Dieu me punisse si je ne viens pas.

Рудокоповъ повторилъ. Она доврчиво улыбнулась и, протянувъ ему руку, быстро пустилась, почти бгомъ, черезъ улицу, лавируя между экипажами… Герцогъ ее видлъ и ждалъ въ франтовской поз.

— Ахъ, животное!— воскликнулъ вн себя Рудокоповъ.— Ну, нтъ, врешь,— эту я спасу отъ тебя.

XI .

Баронесса Вертгеймъ посл знаменательнаго вечера у Герцлиха, когда онъ получилъ при ней извстіе о смерти жены, цлыхъ два дня ходила какъ въ чаду, а ночью просыпалась ежеминутно. Самъ баронъ уже недли дв зналъ, что его жена при смерти, но ни слова не говорилъ ей. Для нея оно явилось какъ ударъ. Случившееся было, конечно, событіемъ въ ея жизни — и крупнымъ, вліяющимъ на все существованіе. Конечно, она давно знала, что если баронъ овдоветъ, то онъ тотчасъ женится на ней… Но госпожа Герцлихъ здравствовала. И вдругъ самое невроятное, о чемъ и онъ, и она, изрдка мечтали, стало фактомъ, а не грёзой.

Нежданный переломъ въ жизни не помшалъ, однако, баронесс хлопотать все о томъ же мудреномъ дл, гд героями были — Загурскій, англичанинъ и Скритицына. Разумется, только первый заставлялъ ее близко принять все къ сердцу.

Баронесса позвала къ себ Эми, т.-е. попросила графиню Кору снова привезти молодую двушку, и, не предупреждая ее, позвала въ себ и Френча. Съ другой стороны, не объясняя ничего англичанину, она постаралась, чтобъ онъ снова началъ надяться. Когда Френчъ общалъ быть непремнно, баронесса на всякій случай позвала и Загурскаго.

Ей, какъ полководцу-стратегу, уже пришелъ въ голову планъ генеральнаго сраженія… Эми, напуганная тмъ, что баронесса собралась ей объявить, окончательно даетъ слово бжать… Счастливый Френчъ извинится предъ Загурскимъ. Этотъ проститъ. И все уладится!

Едва только Эми появилась съ графиней, какъ баронесса принялась ей объяснять, что ея положеніе ужасное, что она на краю гибели, и одно спасеніе — скоре выходить замужъ, чтобы взять свое состояніе изъ рукъ дяди.

Эми, печальная и угнетенная, оживилась и изумленно поглядла на баронессу.

— Чмъ скоре вы выйдете замужъ и за кого бы то ни было, тмъ лучше,— говорила она ршительно.— Вашъ дядюшка на ваши деньги играетъ на бирж — и сильно. И чмъ это можетъ кончиться — никому неизвстно.

Лицо Эми стало вдругъ сурово. Баронесс показалось, что она разсердилась.

— Я считаю долгомъ вамъ сказать это, какъ другъ. И надо спшить. Это можетъ вдругъ кончиться погромомъ. Онъ останется при своихъ двухъ грошахъ. А вы тоже останетесь при этихъ грошахъ.

— Это клевета!— выговорила, наконецъ, Эми, вспыхнувъ.

— Клевета? Прекрасно! Черезъ недлю я вамъ дамъ доказательство, что это — сущая правда. Но знайте, что въ такихъ длахъ всякій день дорогъ. Не было бы поздно.

Эми ничего не отвтила. Наступило молчаніе.

— Да. Просто жаль васъ,— снова заговорила баронесса.— Вы любите Френча, онъ васъ тоже. Вы сирота, стало быть независимы. Наконецъ, этимъ бракомъ вы можете спасти себя отъ нищеты.

Баронесса упорно и долго уговаривала Эми, и въ ней присоединилась, конечно, и графиня Кора, но Эми отмалчивалась, качала головой и повторяла на разные лады почти одно и то же.

— Такъ, вдругъ, я не могу… Я его люблю. Меня не страхъ гнва дяди останавливаетъ, а страхъ моей будущности. Тогда, прошлый разъ, я поступила необдуманно, ршаясь на бгство.

Разговоръ этотъ былъ прерванъ появленіемъ горничной, доложившей, что графъ Загурскій — какъ приказывала баронесса — прямо прошелъ къ ней въ кабинетъ и ожидаетъ ее. Баронесса тотчасъ вышла къ графу и нашла его, какъ всегда, веселымъ, безпечно улыбающимся.

— Очень вамъ благодаренъ, баронесса,— заговорилъ онъ, взявъ ея об руки и поочередно по два раза поцловавъ ихъ.— Franchement. Не охота подставлять свой лобъ подъ пистолетъ человка, хорошо стрляющаго. Я не трусъ, j’ai fait mes preuves. Но все-таки. Я жить еще хочу!

— Ужъ если не вамъ желать жить, такъ кому же?— отвтила баронесса.— Если не ваша жизнь красна и должна длиться долго, то чья же тогда? Да и потомъ, вы нужны другимъ… Есть личности, которыя готовы покуситься на самоубійство, если съ вами приключится весчастіе. А это много значитъ!

— Ну, это, баронесса, послднее дло! Нтъ ни одного молодого человка, у котораго бы не было такой женщины. Вдь вы говорите про женщинъ? Друзей у меня нтъ. Я не съумлъ ихъ пріобрсти.

— А я?…

— Вы?.. Да… Но вы женщина.— И графъ подумалъ:— ‘Ты тоже влюблена въ меня’.— И прибавилъ:— Однако, перейдемте къ длу! Вы ждете Френча сейчасъ? И думаете, что онъ извинится…

Баронесса посмотрла на часы и отвтила:

— Да, онъ даже долженъ былъ быть немножко раньше. Вроятно, онъ сейчасъ же явится.

Баронесса не успла произнести этихъ словъ, какъ дверь отворилась и появился лакей, доложившій о Френч. Она тотчасъ пошла въ гостиную.

— Это очень мило,— заговорила она, когда они сли.— Я думала, вы заупрямитесь. Я хочу, чтобы вы видлись.

— Нтъ, баронесса. Я явился по вашему приказанію, но видть mam’zelle Amy я не хочу.

— Послушайте. Это нелпое упрямство. Подобное поведеніе уже никакъ не приведетъ насъ въ цли.

И баронесса начала убждать Френча, что онъ долженъ видться и переговорить съ Эми. Англичанинъ спокойно и холодно отвтилъ два раза: ‘Нтъ’!— и по его голосу чувствовалось, что это безповоротно.

— Когда же вашъ поединокъ?— спросила она трусливо и уже начиная сомнваться въ успх.

— Не знаю. Я хочу прежде видться съ графомъ.

— Да! Видться?.. Зачмъ? Когда?

— Простите, баронесса… Это — мое дло.

— Но я спрашиваю, потому что… Хотите вы его видть сегодня…

— Да. Конечно.

— Онъ здсь, monsieur Френчъ.

— Здсь? У васъ?

— Хотите сейчасъ видть его?

— Да.

— Стало быть, вы, наконецъ, согласны… Вы ршитесь…

— Простите, предоставьте это мн… намъ двоимъ. Мы сейчасъ повидаемся, объяснимся — и все дло кончится.

— Браво! Отлично!

Баронесса поднялась, отворила дверь, прошла комнату, отворила вторую дверь и выговорила:

— Графъ, г. Френчъ здсь, и если вы желаете съ нимъ видться, то пожалуйте!

Френчъ слышалъ эту фразу, но не слыхалъ отвта Загурскаго. Баронесса, простоявъ нсколько мгновеній въ дверяхъ, какъ бы колеблясь, быстро вернулась къ Френчу, не затворяя за собою дверей, и выговорила:

— M-r Френчъ, мн кажется… Конечно, это пустяки, подробность. Un dtail insignifiant… Вы должны пройти въ ту комнату, гд графъ Загурскій, а не онъ придти сюда.

И баронесса улыбнулась добродушно, но въ то же время какъ бы обращаясь съ просьбой.

— Совершенная, сущая правда, баронесса! Если бы мн это пришло на умъ, то я бы первый предложилъ это. Тысячу разъ правы вы, и правъ графъ… Позвольте!

И Френчъ, пройда об двери и затворивъ послднюю за собой, очутился предъ стоящимъ среди комнаты Загурскимъ съ цилиндромъ въ рук и въ перчаткахъ. Френчъ остановился около дверей, поклонился кивкомъ головы. Графъ сдлалъ тоже.

— Я являюсь сюда по просьб добрйшей баронессы, которая вмшалась въ наше съ вами дло съ самыми благими намреніями.

— Я точно также, г. Френчъ! Я надюсь, что вы не заподозрите меня въ томъ, что я просилъ…

— О, никогда! Возможно ли это! Ни вы, ни я — мы никого ни о чемъ не просили. Но я знаю, что за меня просила молодая и милая личность.

— За это искреннее объясненіе, г. Френчъ, я отвчу искренностью… За меня тоже просила баронессу милая и близкая мн личность.

— Итакъ, графъ, по желанію этихъ дамъ, я долженъ здсь извиниться предъ вами, что самымъ безсмысленнымъ образомъ, Богъ всть почему, оскорбилъ васъ. На самую простую фразу, брошенную подъ музыку среди оживленнаго бала, я отвчалъ оскорбленіемъ. Въ голов вашей тогда были вальсы, польки, туры, ордена и всякій вздоръ котильонный. Вы сказали что-то, чего, вроятно, и сами не сознавали и даже не слыхали. И вотъ теперь, съ глазу на глазъ, я имю честь покорнйше просить васъ извинить меня, простить. Я считаю, что глупе я никогда не поступалъ, какъ въ этотъ несчастный вечеръ. Если вы пожелаете когда-либо, чтобы я извинился предъ вами публично, предъ всми назвалъ себя легкомысленнымъ, то я и это сдлаю. Но, графъ, врядъ ли это будетъ возможно. Помимо теперешняго моего извиненія, вы никогда другого не получите, потому что я не все еще сказалъ. Извиниться — я извинился, почесть свой поступокъ безсмысленнымъ — тоже счелъ, но при этомъ я прошу васъ поступить со мной настоящимъ джентльменомъ. Дайте мн ваше честное слово, что вы посл моего извиненія исполните одну мою просьбу. Даете ли вы мн слово?

— Съ большой охотой! Даю честное слово! Все, что прикажете, и все, что въ предлахъ возможности.

— Вы должны, графъ, назначить мн день и часъ, хотя бы черезъ недлю и боле, какъ вамъ позволятъ ваши личныя дла… Назначить мн день и часъ и мсто — городокъ на границ Бельгіи или Швейцаріи. И въ назначенное вами время въ назначенномъ мст мы должны драться на условіяхъ, которыя будутъ выяснены секундантами. Поединокъ нашъ долженъ быть серьезный.

— Признаюсь, г. Френчъ,— началъ графъ, точно также улыбаясь, какъ и всегда, какъ если бы дло шло о гонк на велосипед.— Я не понимаю ничего…

— Очень просто, графъ! Я извинился съ удовольствіемъ, потому что дйствительно считаю себя виновнымъ, считаю дйствительно мой поступокъ безсмысленнымъ, но драться съ вами я хочу, я обязанъ. Убивать васъ стараться — не знаю, не думаю… Можетъ быть… Сопернику не говорятъ предъ дуэлью, что въ него цлить не будутъ, что онъ въ безопасности — это очень наивно, если его выстрлъ второй. Я говорю, не знаю… можетъ быть… Но вы должны стрлять и стараться меня убить. Если я останусь цлъ и невредимъ, то мы будемъ драться снова и… не говорите — нтъ! Это глупо! Нтъ того порядочнаго человка, котораго бы нельзя было заставить драться. А ужъ такого, какъ вы, конечно, легко заставить драться хоть десять разъ. Вотъ все, что я имю вамъ сказать! Итакъ, вы мн дали честное слово, извольте мн сейчасъ же назначить, когда и гд и какъ все это состоится?

Загурскій хотлъ что-то сказать, что-то спросить, но потомъ вдругъ опомнился, сдлалъ рзкій жестъ и вымолвилъ:

— Впрочемъ, что-жъ, ваше дло! Я далъ слово, вотъ мой отвтъ: около Бельгарда за версту есть прелестное мстечко, находящееся уже на швейцарской территоріи, въ кантон женевскомъ. Это мстечко находится какъ разъ на крутомъ берегу Роны.

— Я это мстечко знаю, графъ. Когда вы будете тамъ?

— Наврное? Въ будущую субботу около полудня.

— Благодарю васъ и вполн увренъ, что если вы будете живы, то въ субботу въ двнадцать часовъ вы будете на мст. Позвольте просить васъ сохранить все въ тайн, и ничего не объяснять баронесс.

— Но это невозможно!— воскликнулъ Загурскій.

— Вы ей скажете, что я извинился. И это правда.

— Да, такъ… другое дло!— воскликнулъ Загурскій и разсмялся звонко и добродушно, какъ если бы ему разсказали какой-нибудь самый смшной анекдотъ.

Оба раскланялись издали, оставшись на томъ же разстояніи, и Френчъ вернулся въ ту же комнату, гд его ждала баронесса. Черезъ пять минутъ, снова отказавшись видться съ Эми, Френчъ, ничего не объясняя, но изысканно вжливо поцловавъ два раза протянутую ему руку, вышелъ изъ дома.

Баронесса поняла, что все уладилось. Загурскій подтвердилъ это и далъ даже честное слово, что Френчъ извинился.

XII.

Между тмъ срокъ, положенный для того, чтобы письменно и формально отказаться отъ руки Эми, уже истекалъ. А угроза оставалась въ сил. Дю-Кло выбивался изъ силъ, рыскалъ и хлопоталъ, перевидлъ массу людей, но результата не добился никакого. Враговъ Френча онъ не видалъ… Вс относились холодно или благодушно… Кто былъ дйствующее лицо — отгадать было невозможно… Кого хать умолять — никто не зналъ.

Въ послдній день до полуночи пробылъ Френчъ дома, тщетно ожидая Дю-Кло, и, какъ аккуратный англичанинъ, ровно въ полночь слъ за письменный столъ и написалъ нсколько строкъ. Это была записка къ Эми по-англійски:

‘Miss Amy,— не такъ давно я сказалъ вамъ, что люблю васъ и люблю первый разъ въ жизни. Я хотлъ посвятить вамъ всю мою жизнь. Вы отвчали мн, что раздляете мое чувство. Я сталъ счастливйшимъ человкомъ въ мір, но это счастіе продолжалось недолго. Вы объяснились съ вашимъ опекуномъ, получили отказъ отъ него, а дйствовать энергично по собственной вол вы не ршились. Я понимаю васъ и не обвиняю. Пишу вамъ, чтобы сказать:— прощайте навсегда! Когда вы получите это письмо, меня въ Париж уже не будетъ, а черезъ нсколько дней вы узнаете, какая постигла меня судьба.— Вамъ глубоко преданный — Ліонель Френчъ’.

Когда письмо это было уже въ конверт и адресъ Эми надписанъ, Френчъ собрался, несмотря на второй часъ ночи, выйти немного погулять въ Елисейскихъ-Поляхъ и подышать воздухомъ, такъ какъ чувствовалъ себя дурно отъ страшнаго волненія, въ которомъ провелъ весь день. Но едва только онъ собрался выйти, какъ раздался звонокъ и появился Дю-Кло.

— Ничего сдлать нельзя!— заявилъ онъ.— Крайне сожалю! Я употребилъ вс усилія и не добился ничего.

Френчъ опустилъ голову и выговорилъ едва слышно.

— Что же?! Я этого ожидалъ!

— Обидно то, что срокъ кратокъ… Я увренъ, что еслибы у насъ было время еще около недли, то мы добились бы согласія на ваше предложеніе. Но такъ спшно это оказалось немыслимымъ. Т, которые должны согласиться на ваше предложеніе, должны были посовтоваться съ кмъ-то, а на это надо время. Вообще, вс удивляются и подозрваютъ васъ. Какіе у васъ мотивы, чтобы въ такомъ дл давать такъ мало времени?

— Да вдь они же,— воскликнулъ Френчъ,— поставили срокъ этотъ? Они же хотятъ меня завтра утромъ арестовать?

— Повторяю вамъ, что говорилъ уже вчера. Они только согласились на это, и подъ какимъ-то вншнимъ давленіемъ, какъ бы по невол, передали дло по довренности. Они удивляются, что тотъ, который за это взялся, спшитъ, и подозрваютъ, что вы спшите. И только себ вредите, ибо переговорить, посовтоваться, обсудить все — времени не даете.

Посл молчанія въ продолженіе нсколькихъ мгновеній Дю-Кло развелъ руками и выговорилъ:

— Вотъ!..

Френчъ пожелалъ снова слышать отъ него подтвержденіе того, что онъ согласенъ хать на границу Швейцаріи въ качеств секунданта.

— Я же вамъ далъ слово!— отозвался Дю-Кло.

Френчъ пожалъ ему руку, поблагодарилъ машинально, и когда гость скрылся за наружными дверями, онъ опустился на стулъ въ столовой. Въ двнадцать часовъ ночи, когда онъ слъ писать письмо Эми, онъ зналъ, что все кончено, что фортуна противъ него. Но все-таки, вроятно, былъ лучъ надежды, почти не сознаваемый. Теперь же и этотъ маленькій лучъ померкъ!.. И та темнота, которая царила въ небольшой столовой, была свтомъ сравнительно съ той нравственной тьмой, которая заволокла душу и вс помыслы молодого человка.

‘Конецъ всему! Конецъ существованію. Въ двадцать-семь лтъ!— думалъ и шепталъ онъ.— А давно ли я былъ убжденъ, что выбрался съ проселка на торную, широкую дорогу. И впереди сіяло яркое солнце. Ко мн простирала объятія любимая женщина и любящая… Въ ея образ неслась ко мн на встрчу фортуна, сіяющая какъ радуга и несущая вс блага земныя. А съ ними — долгое, счастливое и спокойное существованіе на земл. Теперь все померкло… Могильная тьма и могильный холодъ! А ршись Эми завтра утромъ бжать, все было бы снова спасено’!..

На другой день въ десять часовъ утра письмо Френча было тайно передано горничной Эми, которая еще спала. Френчъ ршился ждать до полудня, но ждать какъ на угольяхъ. Каждую минуту могли явиться личности, облеченныя властью, и въ первомъ попавшемся фіакр отвезти его туда, гд будетъ ожидать его позорный столбъ и нравственная смерть.

Френчъ слъ у окна и сталъ наблюдать за всми экипажами, которые останавливались около ихъ дома. Планъ его былъ простой.

Если онъ увидитъ сомнительныхъ господъ около дверей дома, то немедленно покинетъ свою квартиру и спрячется этажемъ ниже, въ пустой, незанятой квартир и, пропустивъ ихъ вверхъ, выйдетъ на улицу. Но онъ все еще надялся. Эми, получивъ его письмо, дастъ знать ему при помощи ихъ семафора, что она ршается на отчаянный шагъ.

‘Не можетъ быть — конецъ всему’!

Онъ лихорадочнымъ взглядомъ смотрлъ то внизъ, на тротуаръ, не подходятъ ли сомнительныя личности, т.-е. полицейскіе, то на окна квартиры Эми. Неужели не появится хоть какого-нибудь значка?!

Увы! Извстно, что въ человческой жизни, въ самыхъ важныхъ длахъ и вопросахъ, даже въ историческихъ событіяхъ огромнаго значенія, первенствуетъ и ршаетъ всевластный, всесильный, маленькій атомъ, крошечный отвлеченный микробъ. Имя ему — случай. И этотъ микробъ настолько всемогущъ, что, быть можетъ, онъ — творецъ того шара, который называется земнымъ, и на которомъ страдаетъ человчество невдомо отчего и невдомо для чего…

Эми, измученная нравственно за нсколько дней, совершенно не спавшая всю ночь, встававшая нсколько разъ и бродившая по своей спальн, не находя себ мста, заснула глубокимъ и почти болзненнымъ сномъ. Однако она твердила себ самой: — Я ршусь… Я боюсь раскаянія больше, чмъ будущей дйствительности, если я ошибусь. Если я ршусь, то, быть можетъ, я буду мучиться всю жизнь, но я не буду жалть и упрекать себя въ неразуміи и слабоволіи.

Около часу молодая двушка проснулась. При вид горничной съ письмомъ, она соскочила съ постели, въ дв или три секунды прочла письмо, бросилась къ своему комоду и, схвативъ красный платокъ, повсила его на стекл оконной рамы. Затмъ отъ волненія она стала искать еще что-нибудь красное, чтобы усилить значеніе своего отвта. Она кликнула горничную и спросила, нтъ ли еще чего-нибудь краснаго…

— Найди… Скорй… Что-нибудь!..

Горничная, видя ея лицо, бросилась искать. Перерывъ все въ комод, она достала нсколько пунцовыхъ лентъ. Эми схватила ихъ и стала развшивать по всему окну. Это было не такое ‘да’, какія бывали прежде. Все окно было теперь красное. И Эми, волнуясь, смотрла на его окна. Но тамъ не появлялось ничего.

Прошло минутъ десять ожиданія. Прошло полчаса, уже превратившихъ душевное состояніе Эми въ пытку. Наконецъ, прошло еще полчаса простого, тупого и безсмысленнаго ожиданія. Эми позвала горничную и глухимъ голосомъ приказала ей идти на квартиру Френча, чтобы спросить, дома ли онъ,— хотя эта справка казалась ей безсмысленной.

Горничная вернулась смущенная, даже перепуганная и объяснила барышн, что г. Френчъ вышелъ изъ квартиры еще до двнадцати часовъ. Но главное — не это. Главное заключается въ томъ, что около полудня въ его квартиру явилась полиція, чтобы его арестовать. Не найдя его, эти трое агентовъ сидятъ и теперь въ квартир, въ ожиданіи его возвращенія, но шутятъ между собой, что начальство ихъ дало маху, и что г. Френчъ перехитрилъ.

Консьержъ думаетъ, что квартирантъ врядъ ли явится обратно, такъ какъ въ камин много слдовъ сожжённыхъ бумагъ, осталась въ квартир только мебель и платье, а все важное исчезло. Въ ящикахъ его письменнаго стола все вынуто. Однимъ словомъ, по всему видно, что г. Френчъ бжалъ отъ полиціи.

Эми разсмялась, услыхавъ подобное предположеніе, и начала смяться все сильне, все веселе… Наконецъ, хохотъ ея превратился во что-то такое страшное, дикое, съ такими криками, что Дубовскій, сидвшій довольно далеко за писаніемъ писемъ, услыхалъ, вскочилъ и со всхъ ногъ бросился въ спальню племянницы. У Эми былъ самый сильный истерическій припадокъ. Черезъ часъ она была уже въ постели, а князь послалъ за двумя докторами. Мгновеніями ему казалось, что Эми несомннно помшалась.

Френчъ былъ, конечно, въ Париж, но на окраин города, въ простой crmerie, у старика, преданнаго ему человка, и ршилъ скрываться тутъ до дня, назначеннаго для поединка. Разумется, случай съ элегантнымъ и блестящимъ молодымъ человкомъ, котораго хорошо знали въ высшемъ обществ сенъ-жерменскаго предмстья и интернаціональнаго круга, сильно поразилъ всхъ и французовъ, и экзотиковъ. Всть, что онъ долженъ былъ быть арестованъ за какое-то мошенничество, и что онъ спасся бгствомъ, облетла всхъ быстро, но почти никто врить не хотлъ. Только Дубовскій поврилъ сразу и говорилъ всмъ:

— Въ странныя времена мы живемъ! Странный этотъ городъ Парижъ!

На что виконтъ Бергаренъ замтилъ:

— Времена, конечно… вы правы. Но Парижъ тутъ ни при чемъ. Теперь только у кафровъ, готтентотовъ или папуасовъ не бываетъ подобныхъ случаевъ. Любовь, честь и религія вытсняются все боле и боле наслдіемъ нкоторыхъ геніевъ и великихъ людей, которое мы получили.

— Какъ! великихъ людей?..

— Да. Стефенсоновъ, Гутенберговъ, Шопенгауэровъ, да и разныхъ иныхъ…

Вмст съ тмъ распространилась молва, что молоденькая русская, которую вс любили, опасно заболла простудой, смшанной съ чмъ-то нервнымъ. За исключеніемъ пяти-шести лицъ, никто не зналъ, что эта болзнь находится въ связи съ бгствомъ и исчезновеніемъ красиваго англичанина.

Когда всть достигла графа Загурскаго, онъ былъ пораженъ страшно, и взволновался боле всхъ. Ему вдругъ приходилось ршить важнйшій вопросъ и щекотливый. Онъ долженъ драться съ Френчемъ! Онъ далъ честное слово быть въ субботу около Бельгарда. А между тмъ, дерутся ли порядочные люди съ такими людьми, которыхъ арестовываютъ за дяніе, именуемое по-французски: escroquerie?

‘хать въ Швейцарію драться, или нтъ’?— задалъ себ вопросъ Загурскій.

XIII.

Грёзевская головка просто преслдовала хладнокровнаго Адріана Николаевича Рудокопова цлыя сутки.

Думая о двочк-двушк, которую изъ жалости надо спасти отъ безнравственнаго испанца, онъ невольно вспоминалъ глаза, взглядъ этого своего найденыша среди Парижа.

— Въ нихъ, этихъ свтлыхъ, свтлйшихъ глазахъ есть что-то, чего не назовешь…

И вдругъ на утро, собираясь на свиданіе, Рудокоповъ испугался.

— А если она не явится?! Пропадетъ!

И посл недолгаго размышленія онъ сказалъ вслухъ:

— Что ты, Адріанъ, съ ума, что-ли, спятилъ?

Выхавъ отъ себя нсколько позже условленнаго времени, будто на смхъ себ самому, онъ двинулся на кругъ Елисейскихъ-Полей. Выйдя изъ кареты, онъ тотчасъ увидлъ двушку, издали совсмъ двочку.

— Слава Богу! Какъ я счастлива!— воскликнула она, бросаясь къ нему.

— Хотите ходить или ссть?— спросилъ онъ, стараясь быть холодне и не напускать на себя ‘дури’.

— Лучше сядемте. Я устала… Я сегодня встала въ пять часовъ, чтобы, покуда мать спитъ, сбгать тихонько въ улицу Poissonni&egrave,re. Тамъ въ модномъ магазин ‘La Parisienne’ мн кузина общаетъ мсто съ большимъ жалованьемъ. Пятьдесятъ франковъ въ мсяцъ. Подумайте!

— Ну и что же?— спросилъ Рудокоповъ, садясь на первую же скамейку.

— Взяли бы… Знаютъ чрезъ кузину, что я усердная и скромная… Да вотъ мама… Помогите мн!

— Хорошо. Но надо мн знать вс подробности… Какъ васъ зовутъ?

— Claire Fournier… Clairette…

И Рудокоповъ разспросилъ эту убогую свтлоглазую Клэретту, толково и подробно, обо всхъ ея длахъ и горестяхъ. И онъ ахнулъ мысленно. Онъ ошибся. И грубо ошибся.

Это не былъ цвтокъ еще не распустившійся и уже увядшій… а былъ цвтокъ самый чистый, свжій, пахучій, полный задатковъ для скораго и пышнаго расцвта… Даже онъ — наканун этого расцвтанія, если не хватитъ морозъ, если не изомнетъ его праздная и грязная рука прохожаго.

Медикъ, скептикъ, пессимистъ, брюзга, Адріанъ Николаевичъ слушалъ повсть злоключеній двушки-двочки, ‘съ какой-то правдой ‘ въ глазахъ и узналъ повсть самую неинтересную, банально-простую, глупую, пошлую и ужасную… Онъ слушалъ и все боле любилъ этого найденыша на парижской мостовой. За что — трудно сказать. Да вотъ за эту ‘правду’ въ глазахъ. За ту душевную чистоту, которая властно покоряетъ себ…

Клэретта родилась въ Париж и провела дтство, играя среди переулка невдалек отъ кабака, вертепа и полицейскаго участка…

Грязь мірка — много грязне улицы, въ которой родилась Клэретта,— не коснулась ея ни на волосъ. Она страстно защищалась отъ нея съ рожденія, и не знала этого. Она была очень умна отъ природы, съ золотымъ сердцемъ, и не знала этого. Считая зло — зломъ, она просила прощенія у всхъ, извиняясь тмъ, что она — дурочка. Повсть ея была проста и кратка.

Нищета… Отецъ умеръ… Мать не работаетъ, потому что отовсюду ее выгоняютъ. Она пьетъ запоемъ… Когда она пьяна, то надо изъ дому, т.-е. изъ мансарды, уходить на улицу — днемъ, ночью надо ночевать на лстниц, или изъ милости на полу у консьержки, потому что мать можетъ съ пьянаго безумья убить чмъ попало. Когда она трезва, то отъ зари до зари ругаетъ ее, попрекаетъ въ дармодств и посылаетъ faire de l’argent. О мст она и слышать не хочетъ! Пятьдесятъ, даже сто франковъ?! Да это идіотство, когда двочка не уродъ. Сто франковъ не за тридцать дней работы, а за одинъ вечеръ можно имть. И за какой трудъ? За то, чтобы поужинать въ лучшемъ ресторан съ шампанскимъ.

Вотъ уже съ полгода дочь тихо, наивно, но упорно борется. Но надо, наконецъ, уступить…

Она брала мста уже четыре раза. Мать является пьяная, длаетъ скандалы хозяевамъ и требуетъ дочь къ себ. Конечно, ее гонятъ. Жалютъ, но разсчитываютъ, чтобы не имть дло съ пьяной грубіянкой.

Выслушавъ все, Рудокоповъ выговорилъ твердо:

— Завтра я буду у васъ. А посл-завтра мы придумаемъ, что длать. Я васъ не оставлю. Ни за что!..

— Oh, mon bon monsieur!— снова заплакала Клэретта, и свтлые глаза ея договорили, какъ глубоко она счастлива.

— Да… Мы забыли… Главное… Какъ вы знаете этого герцога?.. На улиц встртились?..

— Какого герцога?

— Ну, Боже мой, этого стараго, что вчера былъ съ вами въ кафе?

— Онъ не герцогъ. Что вы!.. Онъ — содержатель… Какъ это называется? Un loueur de remises. У него каретный дворъ. Но деньги у него, конечно, большія.

— Что? Что-о?— воскликнулъ Рудокоповъ.— Онъ это вамъ сказалъ, такъ рекомендовался?

— Да.

— Вы съ нимъ на улиц познакомились?

— Нтъ. У насъ бываетъ m-me Jacquot… Богъ ее знаетъ, кто она. Мама ее очень любитъ и уважаетъ. Я ее не люблю за то, что она тоже вторитъ матери, что я не должна поступать на мсто… Потомъ она иногда напаиваетъ мать… Она недавно и привела къ намъ въ гости этого monsieur Jean… Фамилія его — Domingo. Иностранная фамилія. Онъ вдь испанецъ. Онъ себя называетъ Juan. Ну, вотъ, съ этого дня онъ за мной заходитъ, и мы идемъ гулять… И онъ начинаетъ приставать, чтобы я скоре ршалась. Онъ общаетъ матери сейчасъ же дать тысячу франковъ, а меня одть во все новое… Въ томъ же магазин все купить — ‘А la Parisienne’. Тамъ изъ-за моей кузины дешевле все можно имть.

— А-я-яй! А-я-яй!— вырвалось у Рудокопова.— Какъ захвораешь, да буду лечить,— уморю!— проговорилъ онъ вслухъ по-русски.

— Que dites-vous?— удивилась она.

— Стрихнину ему закачу,— снова по-русски и серьезнымъ голосомъ проговорилъ Рудокоповъ, и прибавилъ:— Ну, слушайте меня… Какъ ваша фамилія, во-первыхъ?

— Я уже сказала вамъ. Вы забыли. Фурнье.

— А вашъ адресъ?

— Rue de la Goutte d’Or, 120.

— Дикое названіе… Золотая Капля? Ну, а имя ваше?

— Я тоже вамъ уже сказала. Clairette.

— И оно, имя это, идетъ къ вамъ. Къ вашему милому свтлому личику, свтящимся глазамъ. Ну, послушайте, Clairette. Завтра я буду у вашей матери и общаю ей то же, что и этотъ мерзавецъ. Только не въ ‘А la Parisienne’, а гд ни на есть. Затмъ, все, въ чемъ мы съ вашей матерью будемъ уговариваться,— вы не врьте… Я буду врать. Я вамъ найду мсто, должность… Мать васъ не найдетъ, чтобы скандалы длать. Затмъ вы будете знать мой адресъ, и каждый разъ, какъ вамъ будетъ что нужно, вы приходите или напишите… Ну, да это все посл обсудимъ… А покуда вотъ вамъ мое ршеніе и общаніе. Слдовательно, успокойтесь. Только дайте мн слово больше съ герцогомъ не выходить гулять.

— Съ какимъ герцогомъ?

— Ну, я такъ зову въ шутку это пугало — вашего Доминго. Ну, а теперь мн пора домой. Подемте. Я вамъ покажу, гд я живу, а затмъ фіакръ довезетъ васъ домой. Мн пора. Надо переодваться, чтобы хать въ гости обдать.

— Какой вы счастливый!

— Какъ?.. Чмъ? Что въ гости ду?..

— Обдать отправитесь… Я ужъ сколько дней только двумя булками пробавляюсь… А этотъ Доминго меня все мороженымъ да какимъ-то крпкимъ питьемъ угощаетъ.

Рудокоповъ, вставшій уже со скамьи, стоялъ слегка разиня ротъ и глядлъ въ лицо Клэретта. Затмъ онъ ползъ въ карманъ, досталъ портмоне и вынулъ двадцать франковъ.

— Вотъ вамъ. Прідете домой, сейчасъ же идите обдать куда-нибудь.

— Что вы!..— смутилась и покраснла Клэретта.— На чужія деньги!.. Ни…

Рудокоповъ опшилъ… Онъ собрался просить, но она предупредила его.

— Ни за что! Ни за что на свт. И не просите.

Онъ сталъ уговаривать ее, но она упорно стояла на своемъ.

— Это безсмысленно! Взять для ресторана денегъ нельзя, а взять тысячу франковъ можно! Вдь вы согласились, чтобы я уплатилъ эту сумму вашей матери, чтобы она васъ оставила въ поко.

— Это — другое дло… То не мн… Да я и сама не знаю!.. Еслибъ, вотъ, Доминго далъ мн денегъ на обдъ, я бы взяла, хотя бы какъ уплату за тоску гулять съ нимъ и слушать его объясненія въ любви. Но отъ васъ мн стыдно. Вы мн нравитесь…

— Оттого и надо взять,— усмхнулся Рудокоповъ.

Клэретта мотнула головой и стала своими будто прозрачными голубыми глазами смотрть въ небо, очевидно, думая о чемъ-то, что вдругъ пришло ей на умъ.

— Странно!..— пролепетала она будто себ самой.— Вотъ еслибы на мст Доминго были вы…

— Ну, возьмите пять франковъ, три… Только на сегодняшній обдъ.

— Пять сантимовъ не возьму.

— Да вдь вы голодны, бдная!

— И еще какъ!— разсмялась Клэретта. А me ronger les ongles.

Рудокоповъ будто колебался, но при этихъ словахъ вымолвилъ отчаянно, какъ еслибы ршался на какой исключительный шагъ:

— Вы примете мое приглашеніе вмст обдать гд-нибудь?

— Oh, oui! oui!— чуть не подпрыгнула Клэретта.

— Такъ демте!..— И Рудокоповъ прибавилъ по-русски:— Да! Вотъ и не плюй въ колодезь.

Чрезъ минуту Клэретта радостно болтала въ карет и объясняла что-то. Рудокоповъ не слушалъ и сидлъ насупившись.

— Чертовскій городъ! Я, Адріанъ, да вдругъ ду съ уличной двочкой въ трактиръ обдать. Тьфу!

И онъ задумался, философствуя на эту тэму.

— Je n’ai pas de chance… Другія — счастливыя… Вотъ, что живутъ въ деревняхъ. А я неудачница, да еще и дура… Une sotte prime poursuivie par la guigne et la d&egrave,che,— говоритъ мн мать. Со мной все худое творится…

— Какая вы глупая или неудачница?! Вздоръ!— отозвался онъ.— Это — Парижъ! Вы, просто, щепочка, или… une pave de Paris.

Клэретта поняла и разсмялась.

— Такъ подымите cette pave, и положите въ карманъ.

— Я подниму и отложу въ сторону, туда, гд нтъ прохожихъ…

XIV.

Однажды рано утромъ, около десяти часовъ, въ дом баронессы Вертгеймъ появилась графиня Кора, пріхавшая въ простомъ фіакр. Люди еще убирали комнаты и не мало удивились появленію гостьи. Горничная заявила, что баронесса еще не звонила, стало быть не просыпалась.

На просьбу графини разбудить барыню, горничная, смущаясь, отказалась, говоря, что, живя три года въ дом, никогда еще этого не длала безъ особаго приказа самой баронессы.

— Mademoiselle Lina?— спросила графиня.

— Барышня у себя.

Графиня быстро направилась въ комнату Кисъ-Кисъ. И теперь только люди замтили, что явившаяся спозаранку графиня взволнована и необычно сумрачна.

Войдя къ молоденькой баронесс, графиня даже не поздоровалась съ ней, а выговорила глухо:

— Кисъ-Кисъ! Идите будить мама. Скажите — я здсь. Очень, очень важное дло… Ужасное дло.

Лина сразу увидла по измнившемуся лицу графини, что дло дйствительно важное, и тотчасъ же отправилась въ спальню матери… Графиня осталась среди комнаты какъ истуканъ и ждала не садясь и даже не шелохнувшись.

Дыханіе ея было тяжело и прерывисто, какъ если бы она вбжала по лстниц.

Лина явилась чрезъ минуту съ отвтомъ.

— Мама проситъ васъ войти. Она — въ постели, но если дло…

Графиня не дала ей договорить и двинулась.

Войдя въ спальню баронессы, она остановилась на половин комнаты и громко вымолвила, почти выкрикнула:

— Онъ ухалъ… Вдругъ. На югъ. Не предупредивъ, не сказавъ…

Баронесса быстро поднялась и сла въ постели.

— Когда?— тихо и глухо спросила она…

— Сегодня рано утромъ. Или ночью. Ну, въ шесть часовъ. И по ліонской дорог. Вдь это… Вы понимаете…

Баронесса ничего не отвтила.

Еслибы занавсы были больше открыты и еслибъ въ спальн не царилъ полумракъ, то графиня увидла бы, какъ перемнилось лицо баронессы, стало испуганнымъ и растеряннымъ.

— Отвчайте! Говорите!— отчаянно вскрикнула Кора и, сдлавъ два шага, сла на кровать въ ногахъ баронессы Вертгеймъ.

— Что же?.. Конечно… Наврное… Они насъ провели. Это было условлено. Que la volont de Dieu soit faite!— глуше прибавила баронесса и перекрестилась.

И об женщины смолкли и сидли, не двигаясь.

Извстіе, полученное Корой и сообщенное баронесс, было врно. Графъ Загурскій рано утромъ выхалъ съ поздомъ изъ Парижа на Женеву чрезъ Ліонъ съ тмъ, чтобы остановиться на границ въ Бельгард.

Вс эти подробности графиня узнала только теперь изъ записки Загурскаго, присланной имъ уже съ вокзала, съ предупрежденіемъ, что если на другой день вечеромъ она не получитъ отъ него депеши, то можетъ считать его убитымъ. И она тотчасъ же выхала къ баронесс, единственной женщин въ Париж, которая относилась къ Загурскому дружески, сердечно. Такъ по крайней мр думала Кора.

Дйствительно, баронесса была настолько поражена извстіемъ, что поднялась съ постели и начала одваться совершенно автоматически. Но если она забыла думать о томъ, что занята утреннимъ туалетомъ при графин, то Кора, съ своей стороны, ничего не видла, даже не знала — гд сидитъ и что творится кругомъ нея.

Прошло боле получаса мертваго молчанія. Баронесса была уже причесана и въ пеньюар.

— Идемте завтракать,— услыхала Кора и отвтила:

— Завтракать…

И она будто проснулась отъ тяжелаго сна, чтобы перенестись въ еще боле тяжелую дйствительность.

— Если онъ будетъ… будетъ убитъ… что я буду длать?— вдругъ спросила она, вставая.

Баронесса не отвтила, только глянула на Кору, и ея глубокіе ‘осенніе’ глаза, всегда тихіе, вспыхнули, засіяли.

— Онъ не будетъ убитъ,— шепнула она.

— Почему?.. Зачмъ такъ говорить!— вдругъ вскрикнула, будто озлобилась, Кора. Ей стало страшно, что такое утвержденіе принесетъ только бду, несчастье.

‘Сглазитъ! Хуже будетъ’,— думалось ей.

— Нтъ, онъ не будетъ убитъ,— заговорила баронесса.— Можетъ, будетъ раненъ, но…

— Смертельно…

— Нтъ. Раненъ легко… Но смертельно, или убитъ… Никогда!

— Почему же это?— снова вскрикнула Кора.

— Мн это говоритъ что-то. Сердце говоритъ. Я испугалась, когда вы объявили… Но теперь я спокойна, спокойне…

Графиня поврила не столько словамъ, сколько голосу баронессы. Ей стало легче. И въ то же мгновеніе слезы полились ручьемъ по ея красивому лицу.

Она двинулась вдругъ въ баронесс, обняла ее и поцловала.

Та отвчала на поцлуй, и лицо ея стало темне…

Казалось, что поцлуй графини былъ ей не по-сердцу.

Женщины перешли въ гостиную, гд былъ накрытъ завтракъ, и уже тамъ сидла, въ ожиданіи матери и гостьи, сумрачная и насупившаяся Кисъ-Кисъ… Она была не въ дух и дулась за то, что долго ждала.

Однако, едва только она завидла мать и графиню, какъ догадалась по ихъ лицамъ, что есть что-то новое, очень серьезное.

‘Но что такое’?— думалось ей. И ломая себ голову, она все-таки не могла догадаться. Когда сли за столъ, она пристально присмотрлась снова въ обимъ и не вытерпла.

— Мама, отчего вы отъ меня скрываете?.. Вдь я вижу. На васъ лица нтъ. Что такое?

Баронесса объяснила въ двухъ словахъ.

— Наконецъ-то!— вырвалось у Кисъ-Бисъ.— Пора было. Тянули дло безъ конца. Давно бы ужъ все могло быть кончено и забыто.

Графиня съ ненавистью поглядла на двушку-подростка, на ‘скоросплку’, какъ она ее звала.

— Я ничего не сказала…— отозвалась Кисъ-Кисъ, понявшаятвзглядъ.— Я не желаю худого ни графу, ни Френчу… Надо надяться, что ничего худого и не будетъ… Одна комедія — pour же rendre intressant.

— Не говори такъ!— глухо замтила баронесса и, поднявшись, прошла въ гостиную за флакончикомъ со спиртомъ.

— У васъ сердца нтъ!— рзко сказала Кора.

— Сердце?.. Ба!.. Сердце не должно быть бульваромъ,— мстомъ, отведеннымъ pour les flaneurs. Мое сердце есть и будетъ кельей, обиталищемъ одного человка, если я встрчу въ жизни такого… Но я вижу уже теперь, что это мудрено, даже невозможно… Поэтому, пускай оно будетъ лучше пустымъ и свободнымъ, нежели — un Heu de runion.

— У кого доброе сердце, тотъ разсуждать такъ не станетъ,— отвтила графиня.

— Да. По-вашему — вотъ что доброе сердце…

И Кисъ-Кисъ подала графин коробку съ сардинами.

— Я бы не желала имть такую дочь, какъ вы… потому что…— сказала Кора раздражительно и не договорила.

— А я бы тоже не желала ни за что имть такую мать, какъ вы, потому что…

— Почему?

— Скажите вы прежде — почему.

— Потому, что вы — заблудившаяся овечка. Не можете осилить того, что раньше времени узнали. Vous tes sous le poids de votre prcocit.

— Ба-ба-ба! Prcocit! Prcoce! Prmature!..— Я это слышу всякій день. И только дивлюсь несообразительности людей. Я — то же, что вс мы, двочки или двушки моихъ лтъ… Разница только въ томъ, какая у кого изъ насъ мать: позволяющая высказываться просто, откровенно, или заставляющая молчать, если не лгать и притворяться… Поэтому вотъ я бы и не желала имть такую мать, какъ вы, графиня… Вы бы заставили меня комедіантствовать отъ зари до зари. И я бы васъ возненавидла. А мою мать я люблю за то, что она даетъ мн полную свободу. Ты слышишь!— прибавила она, обращаясь въ вернувшейся за столъ баронесс:— Je t’adore!..

— Вы и мать не любите!— усмхнулась Кора.— Это не любовь.

— Извините… Можетъ быть, не по-вашему. Люблю по-своему. Какъ могу и умю…— вдругъ обидчиво выговорила Кисъ-Кисъ.

— Вы умете только ластиться… Именно — ‘кошечка’.

— Всякій любитъ на свой ладъ! Иныя могутъ съ аппетитомъ кушать, или гулять, или спорить, въ т самыя минуты, когда яко-бы, дорогое для нихъ существо на волосокъ отъ смерти.

Кора бросила салфетку и вскочила изъ-за стола.

— Кисъ-Кисъ!— воскликнула баронесса.— Это и жестоко, и невжливо.— И она, вставъ, подошла къ графин.

— Полноте. Пора вамъ привыкнуть къ этой болтушк, которую я избаловала.

— Нтъ… Я ду. Мн нехорошо… Изъ всего, что она говорила, это вотъ… это — правда. Недостаетъ только вечеромъ въ театръ хать…

Баронесса стала удерживать пріятельницу, прося кончить завтракъ, но графиня надула шляпку и нервно, поспшно простилась и вышла.

— Какъ теб не стыдно, Кисъ-Кисъ!— заговорила баронесса, оставшись наедин съ дочерью.— Ты становишься, право, невозможной.

— Я ее не люблю, мама. Она говоритъ, я безъ сердца… А она — безъ ничего…

— Что ты хочешь сказать?

— Сама не знаю. Она мн представляется куклой. Есть люди, которые съ бурей, адомъ на душ — невозмутимо спокойны. И чмъ сильне эта замкнутость, тмъ сильне боль… А есть люди, которые мечутся и кричатъ, когда буря въ ихъ сердц — буря въ стакан воды. Они будто рисуются и предъ людьми, и даже предъ собой… Us font parade своимъ горемъ или несчастьемъ.

— Графиня не такова. И ты знаешь, что она страстно привязана въ Загурскому.

— Покуда онъ съ ней… Покуда онъ ее не бросилъ. А если броситъ — она возьметъ другого… Pardon… третьяго.

— Какой вздоръ! Это сплетня, выдуманная, кажется, Дубовскимъ.

— Нтъ, мама. Я знаю наврное… Когда она пріхала во Францію и еще до знакомства съ Загурскимъ — она уже была ‘привязана’ — pour me servir de ton mot—къ одному человку, котораго мы знаемъ… но котораго я не назову.

— Откуда ты можешь это знать, Кисъ-Кисъ?

— Знаю я это случайно, отъ ея брата. Только потому, что онъ идіотъ, а я ‘кошечка’, я къ нему ластилась, покуда это не выманила.

— Зачмъ?

— Чтобы имть оружіе противъ твоей графини-куклы и комедіантки. Да… И теперь вотъ то же самое комедіантство… Не притворство полное, а занятіе, развлеченіе. Поврь, что теперь она не въ отчаяніи, не боится, не страдаетъ. Она себя,— какъ это докторъ Рудокоповъ говоритъ часто,— она себя… ‘заводитъ’, кажется.

— Взвинчиваетъ…

— Да, да… Поврь мн, что даже ты, изъ дружбы къ графу, больше безпокоишься о судьб его, чмъ она…— И Кисъ-Кисъ странно заглянула матери въ глаза. Баронесса мгновенно потупилась и стала что-то искать на стол.

Наступило молчаніе.

— Мама!— вдругъ заговорила Кисъ-Кисъ.— Говорятъ, что у насъ, женщинъ, пылкая любовь, если не всегда, то зачастую, переходитъ въ дружбу или въ ненависть… Ненависть можетъ ли перейти въ пылкую любовь?

— Говорятъ, бываетъ. Конечно, очень рдко.

— А дружба?

— Что?..

Кисъ-Кисъ, вмсто отвта на вопросъ матери, опять такъ же глянула ей въ глаза. И баронесса, будто вдругъ пойманная, на этотъ разъ не потупилась… Слезы заблистали въ ея глазахъ… Кисъ-Кисъ вскочила съ мста, бросилась къ матери и, ставъ на колни, вымолвила:

— Прости меня!.. Я хотла знать!

Баронесса зажала ротъ платкомъ, какъ бы боясь, чтобы плачъ не перешелъ въ рыданіе. Затмъ она быстро встала и пошла къ себ, Кисъ-Кисъ хотла слдовать за ней, но мать, не отнимая платка отъ лица, подняла другую руку на дочь, какъ бы умоляя оставить ее одну.

Кисъ-Кисъ осталась одна и задумалась… Странная улыбка появилась на губахъ ея.

‘Что же вы вс нашли въ немъ?— думала она по-французски.— Его портреты во всхъ модныхъ журналахъ появляются разъ въ недлю, а за стеклами магазиновъ портныхъ — выставляются. Отличный танцоръ, здокъ, стрлокъ, пловецъ, циклистъ, гимнастъ — это правда. Но отъ головы до пятъ — нуль… Нтъ. Я не такого выберу… Увидите. Разумется, не въ мужья, а посл замужества, выйду за какого-нибудь. Да. Но надо скоре замужъ. Скоре. А подходящаго никого нтъ. Будь Гастингсъ -Машоновъ милліонеръ,— сейчасъ бы пошла за него. Онъ только кажетъ уменъ и хитеръ… И самъ это думаетъ о себ. Стало быть, еще глупе и слпе того, чмъ могъ бы быть отъ природы. Вотъ партія — д’Оканья. Да, Кисъ-Кисъ, еслибы ты была дйствительно настоящей ‘кисынькой’, ты бы эту старую крысу не упустила’.

И двочка глубоко и почти тяжело задумалась… Прійдя въ себя, она ахнула:

— Что же это я? Съ ума сошла!

И она быстро прошла къ себ и стала одваться, пославъ горничную сказать своей гувернантк миссъ Джонсъ, чтобы она скоре тоже одвалась… Черезъ часъ, худая и желтая миссъ вмст съ юной баронессой была уже на Итальянскомъ бульвар… Миссъ осталась ждать на скамейк, а Кисъ-Кисъ исчезла подъ воротами дома, гд была квартира Гастингса-Машонова.

Черезъ полчаса она вышла довольная и веселая, и об двинулись домой.

Баронесса, которая заперлась у себя, вышла только къ обду, спокойная, холодная, даже суровая, но будто старше, будто постарвъ… Глаза были тускле, а въ очертаніи рта, губъ, явилась особая складка, которая будто мшаетъ улыбаться… При ней улыбка всегда — гримаса.

Кисъ-Кисъ приглядлась къ матери и мысленно проговорила:

‘Люди сами себя терзаютъ. Нельзя просто жить. Надо умть жить’…

XV.

Въ этотъ же день графиня Нордъ-Остъ просидла дома одна и сама съ собой разсуждала, сама себя будто готовила въ роковому извстію и заране утшала, доказывая, что ея привязанность къ Загурскому — не истинное глубокое чувство, а вспышка… Капризъ! Привычка!

И дйствительно, чуткая сердцемъ и себялюбивая Кора странно любила графа. Она даже сама называла всегда свои чувства къ нему ‘странными’, или ‘неясными’, или ‘tr&egrave,s drles’. Она была убждена, что способна на безумную, беззавтную страсть, но никто еще не съумлъ ей внушить подобную. Загурскаго она любила изъ мелкаго тщеславія кружкового. Онъ былъ первымъ въ ихъ обществ. Кром того, онъ не былъ у ея ногъ, не поклонялся ей, а по французской поговорк — se laissait aimer. Какъ волкъ онъ въ лсъ смотрлъ, хотя она всячески, насколько могла, собою жертвовала. И самолюбивую женщину, быть можетъ, именно это и привязывало. Однако эта независимость его, легкое, полушутливое отношеніе къ ней и къ ихъ связи, если порабощало ее, то подчасъ и раздражало, язвило. Кром того, эта связь дорого обходилась Кор не въ переносномъ, а въ настоящемъ смысл.

Загурскій страшно сорилъ деньгами, былъ всегда безъ гроша и постоянно бралъ у нея взаймы десятками тысячъ. До сихъ поръ онъ не отдалъ ей, конечно, ни одной копйки, и даже удивлялся, съ трудомъ вспоминалъ, когда она говорила — сколько дала ему.

Между тмъ графиня, имвшая еще съ годъ назадъ очень большія средства, тысячъ до сорока доходу въ годъ, теперь смутно сознавала, что ея состояніе пошатнулось. Она это чуяла только, но врно не знала. Она ничего, конечно, не понимала въ дл управленія большими имніями, которыя были у нея въ двухъ захолустныхъ губерніяхъ, но по письмамъ своего главнаго управляющаго нмца, понимала, что все вдругъ пошло на новый ладъ и нехорошо… Когда понадобилось Загурскому восемьдесятъ тысячъ, тому около года, онъ попросилъ ихъ у нея — pour quelque temps. Она написала управляющему ихъ прислать. Онъ предложилъ заложить одно изъ имній. Это ‘заложить’ графиня поняла какъ-то по-своему. Выходило, что ей давали деньги даромъ, зная, что она — богатая и порядочная женщина. Тому назадъ три мсяца, пришлось закладывать другое имніе, чтобы распутаться… Приходилось вдругъ платить большія деньги не здсь, въ Париж, а тамъ, въ Россіи, неизвстно за что…

Загурскому же все чаще и чаще нужны были деньги — pour quelque temps.

Однимъ словомъ, графиня начала путаться и нуждаться въ деньгахъ, чего никогда не бывало. ‘Надо свести счеты, распутаться’, писалъ ей тотъ же управляющій… Какіе счеты? Онъ не объяснялъ, а она не понимала.

Наконецъ, вдругъ недавно управляющій написалъ ей, что ея главное имніе могутъ продать за долгъ, если она тотчасъ не внесетъ хотя бы часть капитала, тысячъ въ тридцать.

— Le diable n’у comprend rien!— ршила графиня.

Вслдствіе этого за послднее время ей пришлось уже раза два отказать Загурскому въ деньгахъ просто за неимніемъ ихъ… И графъ страшно озлобился, раздражился и сталъ съ нею холодне, началъ иронизировать еще больше и грубе. Вмст съ тмъ онъ началъ ухаживать за миссъ Скай, намекалъ на бракъ съ ней.

Съ тхъ поръ что Кора была подругой графа au v et au s ихъ круга знакомыхъ, и, по мннію всхъ, у него подъ башмакомъ или въ полной его власти, она два раза чуть-чуть не измнила ему.

Тотъ же Ліонель Френчъ, до знакомства его съ Эми, сильно ухаживалъ за нею, и еслибы не внезапная перемна вслдствіе увлеченія его Эми Скритицыной, то еще невдомо, продолжать ли бы Загурскій теперь при ней свою роль cavaliero serviente. И чувство къ нему графини было странное. Чмъ внимательне и ласкове былъ онъ къ ней, тмъ тише и будничне становилось это чувство. Но каждый разъ что являлось охлажденіе и чудилась измна съ его стороны, чувство ея разгоралось въ пылкую, бурную страсть.

И женщина, иногда анализируя себя и эту любовь, сама ничего не могла понять и объяснить.

Теперь она спрашивала себя: ‘Если онъ будетъ убитъ,— какъ я это перенесу’?

И внутреннее чувство отвчало правдиво:

‘Apr&egrave,s tout, il n’est pas le seul au monde’!

Графиня ршила, что ей надо выхать съ визитами, чтобы разсяться, тогда забота о Загурскомъ и душевное волненіе станутъ легче. Приказавъ подать экипажъ, она ршила проболтаться до обда.

Совершенно случайно визиты графини оказались такими интересными, все, что она узнала въ вид новостей, было такъ неожиданно и странно, что черезъ часъ она и думать забыла о Загурскомъ.

Въ ту минуту, когда Кора садилась въ карету, въ ней приблизился молодой человкъ замчательной красоты и, поклонясь, подалъ ей записку. Она сла, но приказала кучеру обождать.

— Отъ miss Skay,— сказалъ онъ и продолжалъ держать снятый черный котелокъ надъ плечомъ. Графиня почти узнала подавшаго записку, но боялась ошибиться. Это былъ франтъ, одтый по послдней мод, но все было просто и скромно элегантно.

— Вы у миссъ Ирмы, кажется?..

— Точно такъ, ваше сіятельство… Я — выздной лакей миссъ.

Графиня пробжала записку, и лицо ея стало серьезно. Миссъ Скай писала, что съ ней случилось невроятное приключеніе, и она умоляетъ графиню захать тотчасъ.

— Черезъ полчаса я буду… Скажите миссъ, что я…

И графиня, невольно глянувъ въ красивое лицо креола, въ его удивительные огненно-черные глаза, поняла, почувствовала, что онъ знаетъ содержаніе записки, знаетъ, что случилось…

— Что такое у васъ…— сорвалось у Коры, и она прибавила: — У миссъ?

— Не могу знать!— ледянымъ голосомъ отвтилъ лакей, а лицо его сказало:— ты — дура.

Графиня даже сконфузилась и приказала кучеру хать къ виконтесс Кергаренъ.

— Что съ миссъ Ирмой?

Вотъ вопросъ, который задала себ Кора, но догадаться было, конечно, невозможно. Вдь не братъ же ея вдругъ сдлалъ миссъ предложеніе, а она это ‘нежданное’ называетъ ‘невроятнымъ’ и зоветъ Кору на помощь, немедленно, спшно.

— Нтъ! Что-нибудь иное! Непріятное!— ршила она.

У Кергареновъ ожидалъ графиню первый сюрпризъ. Она нашла виконта взбшеннымъ, но холодно спокойнымъ. Только лицо и глаза выдавали его, а голосъ и улыбка были всегдашніе. Виконтесса была въ нервно-смшливомъ настроеніи, а юная Марія Турдза была съ заплаканными глазами. Такое ихъ разное состояніе духа было энигмой, но объяснилось просто.

За четверть часа до прізда графини въ дом произошло нежданно и быстро нчто особенное.

Герцогъ Оканья, въ гостяхъ у нихъ, случайно оставшись на нсколько мгновеній въ гостиной глазъ-на-глазъ съ юной румынкой, поцловалъ ее… Она вскрикнула и, побжавъ, налетла въ зал на вернувшагося дохой виконта. Узнавъ, въ чехъ дло, виконтъ кликнулъ людей и приказалъ, указывая на герцога:

— Flanquez moi a la porte!

Когда герцогъ сталъ что-то объяснять, виконтъ взялъ его за бортъ сюртука, какъ разъ тамъ, гд былъ вышитъ шолкомъ рыцарскій крестъ ордена Калатравы, и повелъ его къ лстниц… Оканья пошелъ охотно, понимая, что упираться не безопасно… Дале, конечно, не было ничего, но виконтъ все еще былъ взбшенъ. Марія, поплакавъ отъ испуга, успокоилась, а виконтесса, видвшая, какъ мужъ велъ герцога, двигаясь спокойными, но большими шагами, а струхнувшій Оканья едва поспвалъ за нимъ маленькими и частыми шажками, уже въ четвертый разъ принималась истерически хохотать…

Но у американки съ безчисленными милліонами графиню ожидала новость совсмъ иного рода. Если испанскій грандъ не побоялся пошалить и пошутить и былъ вышвырнутъ на парадную лстницу хозяиномъ, то другой экзотикъ, венгерецъ, но не магнатъ, а богема, ршился просто и храбро овладть американскими милліонами. Миссъ Ирма, взволнованная и все еще перепуганная, хотя уже прошло часа четыре, разсказала графин, что во время урока въ мастерской художника учитель сталъ объяснять учениц нчто къ скульптур совсмъ не относящееся, сталъ клясться въ давней, безумной любви и грозиться самоубійствомъ съ отчаянія. Но понявъ по ея отвтамъ, что приходится только исполнить угрозу по отношенію къ себ, предпочелъ перейти на угрозы ей… И дло дошло до того, что креолъ лакей, услышавъ крикъ своей барыни, ворвался въ мастерскую…

Между нимъ и художникомъ произошло нчто худшее, чмъ между виконтомъ и грандомъ. Оба нсколько пострадали. Но тмъ временемъ миссъ Ирма выбжала изъ маленькой квартиры Іодака и, свъ въ свою карету, вернулась домой безъ шляпки и пальто. Графиня Кора была поражена разсказомъ, но затмъ была поражена еще боле… Американка попросила совта, обратиться ли ей къ подлежащимъ властямъ съ жалобой на оскорбленіе и доводить ли дло до трибунала.

Разумется, графиня убдила миссъ, хотя не безъ труда, что лучшее для нея — никому даже не разсказывать ничего.

— Но уроковъ я больше брать у него не буду!— заявила миссъ Ирма ршительно.

Графиня улыбнулась и подумала:

‘На такой женить брата положительно совсмъ легко’!..

XVI.

Эми была больна серьезно, и ее лечилъ другъ Рудокоповъ. Но помимо его было еще два доктора, и оба — знаменитости, которые однако перебранились изъ-за ея болзни и такъ поссорились, что и впослдствіи остались врагами. Опредляя діагнозъ, и тотъ и другой однако равно фантазировали.

У молодой двушки была та болзнь, на которую лекарствъ нтъ, за исключеніемъ древнйшаго и простйшаго — времени. Только время могло излечить рану въ сердц… И Рудокоповъ лечилъ двушку увщаніями и философствованіемъ.

Френчъ еще не дрался на дуэли, а для нея уже пересталъ существовать, какъ еслибы былъ убитъ… Живой Френчъ былъ уже не тмъ, котораго она любила. Тотъ былъ идеальнымъ человкомъ, а этотъ — воръ и даже un escroc… Исчадіе среды народовъ fin de si&egrave,cle, какъ говоритъ Рудокоповъ.

Именно онъ, Адріанъ Николаевичъ, и раздвоилъ этого Френча въ ея сознаніи, совтуя Эми любить перваго, созданнаго ея фантазіей и потребностью любить, но зато презирать того авантюриста, который втерся въ ея среду, вкрался даже въ ея сердце.

Былъ ли мозгъ нервно больной двушки не въ нормальномъ положеніи, или по натур своей была она способна на холодную разсудительность, но Эми достигла того, что оплакивала переставшаго жить Френча, того самаго, который собственно никогда и не жилъ, а былъ созданъ ея довріемъ, наивностью. А тотъ, что въ дйствительности жилъ и живъ на свт, былъ ей чуждъ вполн, и что бы съ нимъ ни приключилось, ей было безразлично.

Рудокоповъ, видя, какой успхъ иметъ его ‘леченіе’ болзни, то изумлялся мужественности мысли и чувствъ въ двушк, не достигшей еще двадцати лтъ, то начиналъ сомнваться и подозрвать, что она не освободилась отъ своего чувства, но скрываетъ это отъ него.

Однажды вечеромъ онъ явился въ свой обыкновенный часъ, посл обда, съ ршеніемъ узнать наврное, вылечилъ онъ свою паціентку или обманывается. Онъ слышалъ о вызд графа Загурскаго ради поединка въ Швейцарію, и ршилъ сказать это Эми. И сказать рзко, сразу, безъ приготовленій и предисловій.

Войдя въ спальню въ больной, онъ, какъ всегда, весело спросилъ:

— Ну что, Любовь Борисовна?.. Много хуже или много лучше?

— Ничего… Такъ себ…— отвтила Эми.

— Ничего — лучше всего. Умное слово и хорошее понятіе. Его и Бисмаркъ облюбовалъ. Русскій человкъ только три хорошія слова и выдумалъ:— Авось! Ничего! Ни въ жисть!

— И французы говорятъ: jamais de la vie!— улыбаясь, замтила Эми.

— Извините. Это совсмъ не то. Французу скажешь: кажется, дождикъ собирается? А онъ отвтитъ: jamais de la vie! А это ‘ни въ жисть’ есть почти клятва. Послушайте. ‘Авось’ есть великая предпріимчивость безъ самонадянности. При ‘авос’ россіянинъ какъ будто полагается больше на обстоятельства и на Бога конечно, но и на самого себя. ‘Ничего’ есть чистйшій и величайшій объективизмъ, или философское отношеніе въ явленіямъ жизни человческой. Спросятъ: ‘плохо, братъ, мучаешься, страдаешь’? Отвтъ: ‘Ничего’! Спросятъ: ‘Что, братъ, радъ, что милліонъ получилъ’?— ‘Ничего’! А вотъ это третье — ‘Ни въ жисть’ — есть твердо установившіяся правила и убжденія, при которыхъ человкъ не только ручается за себя въ настоящее мгновеніе, но и всегда, въ будущемъ… Ну-съ… Вотъ что, Любовь Борисовна… Должно быть, завтра мы узнаемъ, кто кого подстрлилъ или пристрлилъ, полякъ англичанина, или Френчъ Загурскаго. Они оба теперь…

Эми шевельнулась, и глаза ея, устремленные на Рудовопова, блеснули ярче…

— Что? Испугались, что сына Альбіона подстрлятъ. Такъ?!— вскрикнулъ онъ.

Эми молчала, но отвела глаза отъ лица Рудовопова и стала смотрть въ занавсъ своей постели.

Рудокоповъ вздохнулъ умышленно глубоко и громко.

— Обидно! Я думалъ, я васъ вылечилъ.

— Да…— тихо отозвалась Эми.— Это такъ… Вдругъ. Но подумавъ…

— Что же?

— Мн все равно…

— Да врно ли? Врно ли?

— Врно… Что же мн до этого Френча! Если онъ убитъ будетъ, то даже лучше… Тотъ умеръ, такъ пускай ужъ лучше и этотъ будетъ мертвымъ. Лучше будетъ… Какъ-то легче… Совсмъ конецъ будетъ…

— Врно вы разсуждаете, моя дорогая… Но такъ ли вы чувствуете? Вдь сердечко ёкнуло, когда я объявилъ?

— Да… Сразу… А теперь… Мн все равно.

— Ну, и слава Богу. Я вдь нарочно сразу бухнулъ. Теперь и я врю въ вашу конвалессенцію комплектную.— И онъ подумалъ про себя: ‘А вотъ какъ твоя собственная конвалессенція-то… Когда она будетъ’?

Рудокоповъ считалъ себя больнымъ, заболвшимъ отъ проказы, распространенной въ Новомъ-Вавилон.

Уже была недля, какъ онъ устроилъ или пристроилъ ту двушку-ребенка, что спасъ отъ матери и отъ герцога.

Онъ нашелъ въ матери отвратительную женщину, и только подивился, какъ уцлла, не погибла Клэретта гораздо ране.

Однако госпожа Фурнье согласилась разстаться съ дочерью при условіи ‘не знать’, гд она пристроится, только за тройную цну противъ той, что требовала съ господина Доминго.

Рудокоповъ тотчасъ помстилъ Клэретту, на жалованье въ сто франковъ, въ книжный магазинъ на лвомъ берегу Сены, и ежедневно зазжалъ повидаться. По его разсужденію, мсто было безопасное и со стороны матери, по дальности разстоянія, и со стороны постителей. Быть commise въ книжной лавк, или въ кондитерской и даже въ модномъ магазин — огромная разница.

И все было отлично, все устроилось. Клэретта была счастлива: въ магазин ее полюбили, въ дом, гд у нея была квартира въ дв комнаты съ кухней, тоже полюбили.

Но Рудокоповъ былъ недоволенъ… О не Клэреттой! А собою!..

Всякій день, бесдуя съ ней, онъ говорилъ двушк, что такъ какъ все наладилось, то онъ перестанетъ навдываться въ магазинъ. Клэретта соглашалась, но умоляла, взамнъ этого, бывать вечеромъ у нея въ квартирк… Но этого Рудокоповъ уже просто… боялся.

XVII.

На третій день посл внезапнаго вызда графа Загурскаго изъ Парижа, около четырехъ часовъ дня, Кисъ-Кисъ получила письмо съ нарочнымъ, и узнала почеркъ Гастингса-Машонова.

Двушка, подростокъ годами, но далеко не подростокъ одностороннимъ развитіемъ, прошла къ себ въ комнату, съ письмомъ въ рукахъ, степенно-медленной походкой, которую сдерживала отъ волненія. Не разрывая конверта, она положила его на столъ и стала ходить по комнат… Она боялась развернуть и прочесть.

— Въ первый разъ этакое со мной,— сказала она себ вслухъ.— Бдная мама, если онъ… Но, можетъ быть, онъ только раненъ… Все-таки она испугается… Нтъ. Авось тотъ… Какъ это странно, Боже мой… Еслибы не мама, то конечно я, какъ знакомая, предпочла бы бду съ нимъ, нежели съ этимъ тихимъ, симпатичнымъ англичаниномъ. Единственный, который мн нравился… Ну, однако надо…

Кисъ-Кисъ взяла письмо въ руки и вымолвила:

— Бдная мама, если онъ… Если съ нимъ что-нибудь… А я чую, что съ нимъ…

Рзко, трусливымъ движеніемъ разорвала она конвертъ, прочла дв строки, вскрикнула и бросилась бжать въ комнату матери какъ безумная.

— Мама! Мама!— кричала Кисъ-Кисъ еще въ гостиной. И когда она ворвалась къ матери, то баронесса, встревоженная ея голосомъ, поднялась въ ней на встрчу.

— Что съ тобой?— произнесла она пугливо.

— Мама! Мама!.. Онъ невредимъ!.. Депеша пришла. Это письмо Гастингса. Мы условились, и онъ мн общалъ первымъ въ Париж узнать все, и тотчасъ мн сообщить… Вотъ, читай: ‘Загурскій невредимъ. Френчъ убитъ’!

Баронесса слегка поблднла, на секунду задохнулась, но быстро оправилась и, поднявъ правую руку, сдлала едва замтное крестное знаменіе.

— Слава Богу… Для тебя… Для васъ… Но мн жаль бднаго Френча… Даже очень… Очень жаль!— выговорила Кисъ-Кисъ. И лицо ея стало грустнымъ.

— Да. Конечно…— вымолвила баронесса какъ бы машинально и, отойдя, сла въ кресло. Душевное волненіе, охватившее ее, перешло въ слабость.

Черезъ минуту она оправилась окончательно, лицо ея просвтлло совсмъ. Она будто помолодла на десять, пятнадцать лтъ и казалась красивой молодой женщиной.

— Вотъ, мама, еслибы ты всегда такой была!— замтила Кисъ-Кисъ.— Надо однако дать знать графин.

— Если Егоръ Егоровичъ общалъ теб узнать первымъ… то, конечно, она не знаетъ еще ничего.

— Я ей сейчасъ напишу два слова.

Кисъ-Кисъ побжала къ себ, сла за свой маленькій письменный столъ и быстро написала нсколько строкъ красивымъ и мелкимъ, какъ бисеръ, почеркомъ. При этомъ она ухмылялась, и глаза ея свтились страннымъ свтомъ. Въ это мгновеніе ясно сказывалось, что изъ этой двочки-‘кошечки’ разовьется женщина-‘тигрица’.

Кисъ-Кисъ писала графин — и не по опрометчивости, а умышленно, слдующее:

‘Ch&egrave,re comtesse… Мама слишкомъ взволнована и велитъ мн сообщить вамъ извстіе, полученное сейчасъ отъ Гастингса-Машонова, имющаго депешу изъ Бельгарда, что поединокъ графа, съ Френчемъ окончился трагически. Если одинъ невредимъ, то другой зато убитъ на мст. Мн, лично, все-таки жаль молодого человка’.

‘Ваша — Лина Вертгеймъ’.

‘Р. S. Навстите насъ. Мама очень взволнована’.

И, складывая листокъ, Кисъ-Кисъ какъ-то ласково и мягко, по-кошачьи, проводила по немъ пальчиками, а сама сіяла и улыбалась. Только глаза ея сверкали не радостью, а злорадствомъ.

— А ты, ma ch&egrave,re comtesse, знаешь, что я вашего Загурскаго терпть не могу. Стало быть, это ‘все-таки’ иметъ великое значеніе посл того, что ‘мама взволнована’. Да. Le mot vaut son pesant d’or! Ну, вотъ посмотримъ, свернетъ тебя это въ постель хоть на одинъ день, или нтъ.

Черезъ полчаса, записка Кисъ-Кисъ была уже въ рукахъ графини, но злое ухищреніе двочки-подростка не удалось. За часъ передъ тмъ Кора уже имла шутливую депешу.

‘Sain et sauf. Pauvre adversaire dans les champs Elyses,. mais pas ceux de Paris. Zahoursky’.

Вслдствіе этого графиня даже не замтила коварнаго двусмыслія въ словахъ Кисъ-Кисъ. Приди эта записка ране, она, конечно, достигла бы своей жестокой цли.

Получивъ депешу Загурскаго, графиня почувствовала однако слезы на глазахъ.

‘Да,— подумала она.— Я его странно люблю. А все-таки люблю’.

И вдругъ ей пришло на умъ.

‘Что, если онъ теперь, вернувшись, пріударитъ за миссъ Скай… и въ самомъ дл женится на ней? Что же тогда?! Что же бы было лучше… Потерять ‘такъ’? Или потерять женитьбой?

И, взволновавшись, Кора встала, прошлась изъ угла въ уголъ и опять сла на другое кресло. Внутреннее чувство, которое всколыхнулось въ ней, говорило громко:

— Если подобное возможно и случится… то, конечно, лучше, еслибы онъ былъ убитъ теперь… Оплакивать я могу, но уступить… насильно уступить! Никогда не смогу. Бросить его — могу! Но быть брошенной имъ — никогда! Стало быть, самолюбіе… Да нечего объяснять, что и почему. Не я одна на свт такъ сужу… Вроятно, вс связи — таковы. Кто это говорилъ мн, опредляя связи въ большомъ свт… Une livre d’amour contient un quart de oisivet, un quart d’amour-propre, un quart d’habitude et un quart de ncessit…

Между тмъ, не успла Кисъ-Кисъ послать свою лукавую жестокую записку графин, какъ лакей доложилъ баронесс, что явился отъ имени барона Герцлиха г. Ферштендлихъ. Это былъ factotum барона.

Такое посщеніе случалось изрдка и всегда ради довольно важныхъ причинъ. Баронесса приказала просить повреннаго барона и немного снова взволновалась, такъ какъ нервы ея все еще не успокоились отъ перенесеннаго.

Ферштендлихъ явился улыбающійся и поднесъ баронесс большой футляръ-шкатулку, обитую голубымъ бархатомъ.

— Что такое?— удивилась она.

— Извольте открыть и изслдовать все тщательно и подробно, а затмъ дать мн росписку въ полученіи,— улыбнулся Ферштендлихъ.

— Росписку?

— Ну, вашу визитную карточку съ надписью: ‘получила’.

Баронесса открыла футляръ и въ немъ оказалось нчто въ род бонбоньерки изъ севрскаго фарфора съ бронзой. На крышк была въ овал прелестная тонкая живопись по фарфору, копія съ одной изъ извстныхъ картинъ Буше, изображающей влюбленную чету…

— Конфекты?— удивилась баронесса.— Мн, или дочери?..

Ферштендлихъ ничего не отвтилъ, а только сдлалъ жестъ, приглашающій открытъ и баулъ.

Баронесса отперла его крошечнымъ ключикомъ, висвшимъ тутъ же на цпочк, и, открывъ, увидла какой-то простой сложенный листъ блой бумаги. На немъ лежала визитная карточка барона съ надписью: ‘Ma corbeille de mariage’.

Листъ оказался исписанъ на двухъ страницахъ мелкимъ почеркомъ и былъ слишкомъ характеренъ, чтобы сразу не догадаться, что это — оффиціальный документъ… Пробжавъ его, баронесса поняла, что это — нотаріальный актъ.

— Ради Бога, скажите…— сказала она.— Что это? Я ненавижу читать эти бумаги.

— Баронесса, это актъ, которымъ баронъ передаетъ вамъ въ собственность милліонъ… только не французскій, а русскій.

Баронесса вспыхнула и руки ея, державшія листъ, задрожали.

— Это — милліонъ рублей. Извольте мн теперь дать визитную карточку, что свадебная корзинка въ цлости доставлена и получена.

— Сейчасъ!— глухо и упавшимъ голосомъ произнесла баронесса, и тотчасъ же прошла въ себ въ спальню, чтобы избавиться отъ свидтеля того чувства, которое ее охватило всю.

Чувство это всколыхнулось въ ней съ страшной силой и, казалось, схватило сердце и мозгъ въ тиски.

— Подачками!.. Всю жизнь… Теперь… Я… Сама!

Эти обрывки мыслей пробжали будто электрическимъ токомъ и опять вернулись, и опять будто обожгли и сердце, и мозгъ.

— Я…— выговорила баронесса вслухъ.— Я!— повторила она.— Да. Я… Я…

Ей казалось, что она стала другая или раздвоилась вдругъ… Одна изъ двухъ стала неизмримо больше, выше… И другая, прежняя,— искала, звала эту новую.

Кисъ-Кисъ, найдя Ферштендлиха въ гостиной, догадалась, что есть что-нибудь новое и интересное, и быстро прошла въ матери.

Въ двухъ словахъ баронесса объяснила дочери, въ чемъ дло. Кисъ-Кисъ всплеснула руками и воскликнула:

— Узнаю барона!.. Узнаю! Вотъ человкъ! Это мало — ‘что’ онъ длаетъ. Мало. А ‘какъ’ онъ длаетъ. Какъ?! Вотъ кого я бы обожала всми моими…

И двочка запнулась, почуявъ, что въ вырвавшихся словахъ будто заключается упрекъ…

— Мама! Мама… И все сразу въ одинъ день… Для тебя это… вдь… второй.

— Что второй?..

— Второй милліонъ въ какой-нибудь часъ.

Баронесса улыбнулась радостно.

— Скажи, мама… Который изъ двухъ милліоновъ больше?

И Кисъ-Кисъ обняла мать и, ласкаясь къ ней или, врне, ластясь, какъ всегда бывало, шепнула ей на ухо:

— По правд… второй вдь меньше… Безъ перваго второй бы и не нуженъ, ни къ чему. Онъ дорогъ посл перваго, большущаго милліона. Такъ вдь, мама? Это тоже — verstndlich.

— Полно шутить… Чего ты не выдумаешь!— отозвалась баронесса, смущаясь…

— Мама! А Ферштендлихъ-то настоящій, живой, versteht nicht, почему онъ такъ долго ждетъ въ гостиной.

— Правда. Но надо написать. Такъ нельзя.

— Нтъ, мама. Надо хать сію секунду и поцловать… Руку поцловать!.. А покуда, дай карточку. Я напишу на ней: ‘Мама будетъ сейчасъ у васъ’.

Кисъ-Кисъ вышла. Баронесса глубоко задумалась, но вдругъ черезъ нсколько мгновеній какъ-то встрепенулась и, схвативъ актъ, стала что-то искать глазами… Наконецъ, она нашла въ средин первой страницы то, что хотла и прочла.

‘…сданы на храненіе въ Государственный Банкъ на имя баронессы Юліи Герцлихъ, рожденной Шмидтъ, и могутъ быть получены лично ею или уполномоченнымъ отъ нея лицомъ’.

— Это баронесса Герцлихъ получила, а не баронесса Вертгеймъ…— шопотомъ произнесла она.— Стало быть, полнаго доврія нтъ. Почему? Неужели онъ можетъ догадываться и подозрвать? А все это проклятая дуэль надлала.

Кисъ-Кисъ вернулась бгомъ въ комнату и, будто читая мысли матери, спросила:

— Мама! А что если… Я шучу… Что если вдругъ… Ну, другая бы женщина… взяла бы да и вышла замужъ за кого-нибудь, за другого? Ну, хоть бы вотъ за графа, что-ли…

— Кисъ-Кисъ!.. Это пытка!— вскрикнула вдругъ баронесса.— Это нравственная пытка — твои разсужденія!

XVIII.

Посл четырехъ дней отсутствія, графъ Загурскій снова появился въ Париж и сталъ по невол героемъ дня.

Трагическій исходъ дуэли былъ всми принятъ чуть не съ радостью.

Еще до поединка ходилъ слухъ, что оба противника стрляютъ равно превосходно, и потому надо ожидать двойной катастрофы…

Когда оказалось, что блестящій, всми любимый графъ (дамами — за красоту, а мужчинами — за любезность) цлъ и невредимъ, заплатилъ же жизнью сомнительный англичанинъ, онъ же и оскорбитель безъ серьезнаго повода,— вс нашли, что справедливость восторжествовала. Однако, были люди, которые задавали вопросъ, никому въ голову не пришедшій ни разу: зачмъ и почему скромный, всегда корректный въ отношеніяхъ, умный англичанинъ счелъ нужнымъ нелпо оскорбить хорошаго стрлка, qui а fait ses preuves, и ее счелъ возможнымъ извиниться, не пожелалъ уклониться отъ опаснаго поединка?

Загурскій не разыгрывалъ героя, напротивъ, онъ, какъ добрый малый, былъ подъ свжимъ впечатлніемъ, подъ гнетомъ происшедшаго. На вс вопросы, обращенные къ нему о подробностяхъ поединка и смерти Френча, онъ отдлывался полуфразами и переводилъ разговоръ на другое.

Только графин и затмъ баронесс сказалъ онъ прямо — что никогда не предполагалъ, чтобы ему пришлось въ жизни разыграть роль палача по невол.

— Это тэма для драмы,— сказалъ онъ.— ‘Le bourreau malgr lui’. Я долженъ былъ убивать по невол, не желая того. Онъ хотлъ во что бы то ни стало быть убитымъ. Онъ просилъ меня объ этомъ и грозился, что если я не исполню его просьбы, то онъ меня въ наказаніе убьетъ.— Баронесс, съ которой графъ, по возвращеніи, сталъ какъ-то гораздо ближе, дружне и чаще видался, онъ признался, прося никому не говорить,— ‘et surtout pas cette bavarde de Cora’,— что по прізд на мсто онъ получилъ письмо отъ Френча, которое тотъ, по прочтеніи, просилъ сжечь и никогда никому о содержаніи его не говорить…

— Ну, вотъ, посл этого письма, я и разыгралъ роль палача. Еслибы я его не убилъ, онъ, въ отместку, убилъ бы меня. А еслибы промахнулся, то сталъ бы искать новой ссоры, новаго поединка. Вообще жаль этого человка. Мало такихъ хорошихъ, симпатичныхъ, честныхъ и несчастныхъ людей.

— Честныхъ?— спросила баронесса, знавшая кое-что отъ Герцлиха.

— Да… Честныхъ, честнйшихъ… Но больше ни слова не скажу. Бросимте тревожить память несчастнаго человка. Пускай все останется въ тайн. Онъ такъ хотлъ. Какое несчастіе для mamzelle Скритицыной, что она не пошла за него замужъ, не ршилась бжать! Она была бы счастлива съ нимъ. Такихъ людей мало на свт… Ихъ совсмъ почти нтъ въ наше время… Но довольно. Царство ему небесное.

Графиня была бурно радостна, встртивъ графа невредимымъ, на утро посл возвращенія его, между ними произошла снова ссора, какія бывали всегда. Но поводъ былъ новый. До сихъ поръ поводомъ служила ревность Коры, или же черезчуръ рзкія выходки графа, иронизированіе, обидныя шутки… Кора иногда теряла терпніе и отвчала, что она не рабыня его, не содержанка его, не актриса Діана Д’Альбре, привыкшая въ грубому обращенію своихъ содержателей.

Къ этихъ размолвкахъ на нсколько дней, на недлю, волновалась одна Кора. Загурскій же всегда добродушно относился въ ‘горячк’ Клеопатры Михайловны, какъ называлъ онъ ее принтомъ, и нетерпливо ждалъ, чтобы она перестала ‘дуться’.

На этотъ разъ ссора произошла крупная и совершенно иного характера. Графу снова были нужны деньги… Его дуэль подняла на ноги его кредиторовъ… Онъ вернулся невредимъ, но кредиторы, разъ поднявшись, не отступали, будто боясь другой, второй дуэли…

Денегъ у графини не было… У нея было только письмо, полученное наканун отъ управляющаго, приходившаго въ отчаяніе, что ‘ея сіятельство’ не даетъ приказаній и указаній, какъ поступать въ виду продажи ея главнаго имнія.

Убдясь лично изъ письма управляющаго, которое Загурскій внимательно прочелъ, въ какомъ положеніи денежныя дла графини, онъ началъ смяться, подшучивать, но кончилъ тмъ, что заявилъ:

— Alors, ma bonne, je vous tire ma rvrence… Мн нужна женщина, которая могла бы мн иногда помочь, выручить… И я займусь теперь пріисканіемъ такой… Если не янки въ юбк, эта ‘свайка’, то другая какая. Лучше бы эта. Но вдь она пожелаетъ, конечно, бракосочетанія, а я до такихъ сочетаній не охотникъ. Стало быть, надо другую какую искать. Есть у меня одна на примт, но въ ней нтъ ни молодости, ни красоты, ни забавности… Зато состояніе… приличное, года на три хватитъ… Такъ вотъ, ma bonne, пожалуйста, ne m’en voulez pas.

— Ты серьезно говоришь?— спросила Кора, мняясь въ лиц отъ гнва.

— Понятно. Какія тутъ шутки! Srieux comme la mort.

— Хорошо. Помни только, что я этого никогда не позволю и не допущу.

— Ба! Какимъ же это образомъ, Клеопатра Михайловна?— разсмялся Загурскій дерзко, почти нахально, что противорчило его изящной фигур.

— Я этого не позволю! Слышишь? Не по-зво-лю!— протянула Кора дрожащимъ отъ гнва голосомъ.

— Vous tes ridicule, ma bonne!— воскликнулъ Загурскій, вставая. И, взявъ шляпу, онъ надлъ ее на голову…

— Впрочемъ, franchement…— заговорилъ онъ, хихикая.— Вдь мы другъ другу ужъ успли и надость. a а dur trop. Ты какъ-то будто постарла! Tu es fane, ma ch&egrave,re fleur. Да потомъ длинные романы la Eug&egrave,ne Sue скучны, прілись. Теперь въ мод Мопассаны… Des tudes, des bauches… Такъ и въ жизни. Къ любви… Да. Да. a а dur trop.

— Графъ Альфонсъ Загурскій, извольте выйти вонъ!— вскрикнула Кора, указывая на дверь.

Лицо Загурскаго вдругъ потемнло, и онъ, грозясь пальцемъ, глухо выговорилъ:

— Ну, я этого слова не забуду, графиня.

XIX.

Между тмъ, вскор же по возвращеніи въ Парижъ вмст съ своимъ секундантомъ, взятымъ случайно и необдуманно, Загурскій раскаялся.

Онъ встрчалъ Мойера въ обществ, зналъ, что тотъ журналистъ — полу-румынъ, полу-французъ, умный, благовоспитанный. Заняться опредленіемъ, что это за личность и какая у него репутація, Загурскому и на умъ не пришло.

Оказалось, что въ Париж и въ особенности въ большомъ свт, куда журналистъ протерся, на него многіе смотрли такъ же, какъ и баронъ Герцлихъ…

Многіе, конечно, полюбопытствовали узнать, на какихъ условіяхъ состоялся поединокъ. По словамъ Мойера, все было просто, правильно и законно. По мннію же людей даже несвдущихъ, оказалось вдругъ, что дуэль была не поединкомъ, а простымъ убійствомъ. Первый выстрлъ принадлежалъ графу Загурскому, какъ оскорбленному, а между тмъ разстояніе между противниками было назначено — въ шесть шаговъ. Стрляя отлично, графъ могъ промахнуться только умышленно… Поэтому пуля и положила на мст противника, войдя въ щеку и выйдя въ затылокъ. Мойеръ оправдывался тмъ, что ему поручено было поставить самыя тяжелыя условія, и д’Ульгату слдовало ихъ смягчить и не соглашаться.

Самъ Загурскій объяснялъ, что и на двадцать-пять шаговъ онъ попалъ бы все-таки въ голову противника, такъ какъ на этомъ разстояніи на десятокъ выстрловъ въ игральную карту боле двухъ промаховъ никогда не дастъ.

Однако нашлись люди въ той же пестрой экзотической сред, которые будто избгали графа.

Д’Ульгатъ не могъ оправдать противную сторону, такъ какъ все еще оставался съ тломъ убитаго въ Женев, гд предполагались похороны.

Найдя на Френч письмо на свое имя, онъ узналъ, что долженъ телеграфировать въ Ирландію, его матери… Въ ожиданіи ихъ, д’Ульгатъ пробылъ около недли въ Женев, а когда вернулся въ Парижъ, то встртилъ также холодный пріемъ во многихъ домахъ, гд бывалъ.

Установилось общее мнніе, что хотя корректный англичанинъ, принятый въ большомъ свт, и оказался вдругъ сомнительной личностью, тмъ не мене это не давало, конечно, права польско-русскому графу и двумъ французамъ убить его какъ собаку…

Однако вскор же вс т, кто не кланялись, или избгали, или косились, или были холодне по отношенію къ Загурскому, Мойеру и д’Ульгату, постепенно снова стали вести себя съ ними по прежнему.

Поводомъ послужило письмо госпожи Френчъ, напечатанное въ ‘Mappemonde’, въ которомъ уже очень пожилая и почтенная женщина объясняла, что ея старшій сынъ искалъ смерти. Если графъ Загурскій изъ чувства долга не хочетъ огласить то, что знаетъ, и себя оправдать, то она, мать покойнаго, считаетъ своимъ долгомъ уврить всхъ, что графъ велъ себя при поединк и продолжаетъ теперь вести себя какъ истинный джентльменъ.

XX.

Умный былъ человкъ докторъ Рудокоповъ, а поступилъ какъ младенецъ или какъ односторонне умный человкъ, не признающій бытія того, чего онъ не видитъ или не понимаетъ. Любовь для Рудокопова не существовала. Онъ признавалъ настроеніе любовное, которое, какъ музыкальная пьеса, прозвучитъ и канетъ куда-то… Колебаніе воздуха отъ звука прекратилось — и нтъ ничего… А гд же этотъ романъ, или noctumo, или симфонія? Въ нотахъ — каракульки, въ инструмент совсмъ ничего не осталось, въ воздух тоже ничего. Что летало — улетло. Въ мозгу, въ памяти что-то осталось, но это — отраженіе того, что было, а не само оно.

Такъ и любовь… Симфонія… Хорошая… Но это не дйствительность. Это — миражъ… И непремнно проходящій и краткосрочный. Въ противномъ случа, это — притворство или сумасшествіе.

Рудокоповъ самъ никогда не любилъ ни одной женщины и, по его словамъ, встрчалъ, только куколъ, самокъ, психопатокъ. Однако онъ соглашался съ опредленіемъ одного изъ своихъ товарищей по университету и сознавался, что онъ самъ — ‘существо средняго рода’. И надо говорить про него: ‘Сіе Адріано Рудокопово’. При чемъ ‘оно’, существо доброе и дльное, женщиной быть не можетъ, а мужчиной быть не хочетъ.

Считая, что у его Любочки, которую онъ любилъ, тоже было ‘настроеніе’, тоже прозвучала въ ней и улетла симфонія любовная, Рудокоповъ отнесся небрежно къ извстію о смерти ‘сумнительнаго англичанина’, падкаго на приданницъ.

Когда пришло извстіе о катастроф, Дубовскій запретилъ людямъ въ дом и равно просилъ знакомыхъ обождать и не объявлять объ этомъ Эми, чтобы понемногу приготовить ее въ извстію.

Рудокоповъ общалъ молчать, но самъ думалъ:

‘Да, ея Френчъ уже давно умеръ. Она сама это понимаетъ и даже чувствуетъ. Что же ей до этого другого Френча, что теперь застрлили’…

И докторъ, болтая о чемъ-то съ Эми, уже вполн оправившейся, не вытерплъ и сказалъ:

— Ну, Любовь Борисовна, отъ вашей парочки Френчей, знаете, совсмъ ничего не осталось. Одного вы похоронили, а другого Загурскій прикончилъ.

— Какъ? Когда?.. Они дрались разв?— спокойно спросила молодая двушка.

— Да, и графъ его убилъ наповалъ.

Эми посидла нсколько мгновеній молча, потомъ начала блть, а затмъ опрокинулась на подушки безъ сознанія и не приходила въ себя два часа, несмотря ни на какія употребленныя средства. Придя въ себя, она показалась доктору въ крайне странномъ и, конечно, опасномъ положеніи.

XXI.

Чрезъ мсяцъ весь великосвтскій кружокъ Парижа, но не мстный, состоящій изъ аборигеновъ, а наносный, состоящій изъ экзотиковъ, былъ въ полномъ сбор въ церкви Saint-Germain L’Auxerroix, гд совершался обрядъ бракосочетанія извстнаго богача банкира съ извстной въ обществ une femme de Balzac.

— Il fallait bien finir par l!— говорили одни.— C’tait tapageux…

— Tout est bien, qui finit bien!

— Можетъ быть, это не конецъ, а начало…

— Начало чего?..

— Второго романа.

— Вдовецъ и вдова — говорятъ, это самые счастливые браки.

— Да. И преимущественно когда обоимъ вмст боле ста лтъ. А этимъ, кажется, капельку не хватаетъ для сотни.

— Il fait une grosse sottise!

— Почему?

— C’est une femme sur le retour. Si elle allait retourner…

Въ церкви, въ групп молодежи, былъ и журналистъ Мойеръ.

Онъ не былъ приглашенъ, а назойливо явился самъ. Странно улыбаясь или сдерживая смхъ, Мойеръ подъ звуки органа мурлыкалъ изъ ‘Belle Hl&egrave,ne’ псенку: ‘Le mari de la reine! Ri… de la reine! Ri… del reine’…

Въ числ шаферовъ на свадьб былъ и графъ Загурскій — у невсты, и герцогъ Оканья — у жениха.

Дв личности не были на свадьб, и ихъ отсутствіе было замчено: графиня Нордъ-Остъ и Любовь Скритицына не присутствовали.

Молодая двушка была серьезно больна и даже въ продолженіе недли чуть не при смерти. И ни для кого не было теперь тайной, какія причины вызвали опасную нервную болзнь. Что касается до красавицы-графини, то ходилъ слухъ съ сотней варіантовъ, что она поссорилась съ своимъ другомъ баронессой предъ самой свадьбой.

— Почему?— изумлялись близкіе люди, въ род герцога Оканья, д’Ульгата.

— За графиней сталъ ходить по пятамъ японецъ виконтъ Фушигама.

— Что же баронесс до этого?

— Она слишкомъ обрадовалась замн.

Мойеръ подхватилъ болтовню, сплетни и пересуды. И черезъ два дня посл внчанія, когда молодые ухали на дв недли въ Пиренеи, въ газет ‘Mappemonde’ появилась ‘Nouvelle la main’.

‘На дняхъ въ Париж была блестящая свадьба, которой предшествовалъ разрывъ между двумя давнишними пріятельницами. Когда стали доискиваться причины ссоры, то кто-то сказалъ: Cherchez l’homme! На это многіе отвчали: Oh, alors… Il est tout trouv’.

Черезъ недлю газета перешла въ другія руки, и ходилъ слухъ, что ее за крупную сумму купилъ баронъ Герцлихъ. Зато тотчасъ появилась новая газетка: ‘Le Parisien’, съ тми же именами сотрудниковъ, чтр исчезли со столбцовъ ‘Mappemonde’. Въ ней говорилось съ пною у рта объ евреяхъ и ихъ эксплуатаціи всхъ и всего. Въ ‘Mappemonde’ появилась тотчасъ статья, надлавшая много шуму въ журнальномъ мір, подъ заглавіемъ: ‘Jacques l’Eventreur de la Presse’.

Въ ней говорилось, что таинственный лондонскій преступникъ Жакъ-Распарыватель, безнаказанно ржущій женщинъ и ускользающій отъ рукъ правосудія, не такъ опасенъ обществу, какъ журналисты, которые подъ псевдонимомъ таскаютъ въ грязи и позорятъ чье-либо честное имя клеветами и выдумками, и не по злоб, а ради преступной выгоды…

Однимъ словомъ, статья бичевала новое, все сильне развивающееся въ печати явленіе — шантажъ. Кто разумлся подъ именемъ Жака-Распарывателя Прессы — было ясно…

Однако въ газетк ‘Le Parisien’ не унялись, и въ ней начали появляться возмутительные намеки на нкоторыхъ иностранцевъ. Появился разсказъ: ‘Duc D’Ocanaille’, осужденный на галеры за dtournements de mineures. Затмъ появились путевыя письма изъ Америки, гд описывалась милліонерша mistriss Irka-May, влюбленная въ своего лакея. Наконецъ, былъ пущенъ слухъ, что одинъ молодой русскій князь, извстный идіотъ, помщенъ въ maison de sant! Одновременно упоминался и превозносился постоянно богачъ д’Ульгатъ, аристократъ древняго рода, потомокъ крестоносцевъ…

Вскор у газетки завелись вдругъ крупные фонды, она увеличилась въ объем и прекратила нападки и намеки на извстныхъ Парижу экзотиковъ. Разумется, они постарались смнить гнвъ на милость.

Вмст съ тмъ, въ газет стала превозноситься до небесъ замчательная красавица и замчательная пвица, равной которой Парижъ еще не видалъ, вдобавокъ обладательница брилльянтовъ на полмилліона. Ее называли то ‘La belle D’Albert’, то ‘La Dame aux Diamants’, то, наконецъ, ‘Nouvelle Diane chasseresse’.

Одновременно бульварный міръ много толковалъ о журналист Мойер, который внезапно разбогатлъ и страшно сорилъ деньгами.

За это же время Владиміръ Ивановичъ Дубовскій ближе сошелся съ Гастингсомъ-Машоновымъ, понявъ, что это человкъ не простой, а въ самомъ ді omnipotentia.

Дубовскій, зайдя однажды къ новому пріятелю, нашелъ у него журналиста Мойера, который держался какъ у себя дома.

Посл его ухода, Егоръ Егоровичъ объяснилъ, что Мойеръ — золотой человкъ, умница — и на вс руки. Будетъ депутатомъ и министромъ не позже двухъ-трехъ лтъ…

Дубовскій увидлъ на стол пріятеля французскую бумагу, гербовую, оффиціальную — донесеніе очень высокопоставленному лицу съ подписью крупнаго политическаго дятеля. Онъ, удивляясь, попросилъ объясненія.

Машоновъ заявилъ таинственно и самодовольно:

— Эта бумажка теперь у меня — спасибо Мойеру. А стоитъ она мн пять тысячъ франковъ только… Въ Берлин ей цна десять или двадцать тысячъ марокъ, да главное съ прибавкой почетной награды.

— Неужели такая личность, какъ онъ,— показалъ Дубовскій на подпись,— продастъ важную бумагу?..

— Не знаю. Это не мое дло,— смясь, отозвался Машоновъ, а самъ думалъ:— ‘Экой дуракъ! Не понимаетъ, что документъ не купили, а стибрили, и что деньги обыкновенно получаетъ не тотъ, у кого воруютъ’.

Узнавъ, что Дубовскій собирается въ Россію, Машоновъ предложилъ сдлать полъ-дороги вмст, такъ какъ онъ тоже собирался въ Берлинъ по крайне важному длу.

ХХII.

Когда Эми нсколько оправилась, Рудокоповъ передалъ ей письмо, давно пришедшее на ея имя.

Письмо было отъ Френча. Онъ писалъ:

‘Эми! Когда вы будете читать эти строки, отъ меня останется на земл лишь трупъ въ гробу. Сердце, которое билось, чувствовало и любило васъ, будетъ… не знаю чмъ… Не хочу думать и говорить объ этомъ. Теперь я тамъ, придетъ день, и вы будете тоже тамъ… Но со мною ли? Когда писались эти строки, я этого не зналъ… Теперь, когда вы ихъ читаете — я знаю… Я васъ любилъ, васъ одну, за все мое земное существованіе… Любилъ искренно, глубоко, честно!.. Моя жизнь была слпой судьбой отдана вамъ, въ ваши руки, на вашъ произволъ, на вашу прихоть. Вы этой жизнью простодушно, по-дтски, играли, и проиграли ее дьяволу, отцу горя и несчастія. Но довольно… Вдь я уже мертвъ… Ничего вернуть нельзя. Можно вернуть одно — память обо мн, мой земной обликъ — честнаго человка, или негодяя?.. Весь вопросъ въ этомъ. Ради этого я и пишу письмо, которое моя несчастная мать передастъ или перешлетъ вамъ… Эми, я — честный человкъ. Честь тамъ, гд я теперь, не существуетъ… Но вы еще на земл, и я хочу, чтобы тамъ, гд вы теперь, я былъ достоинъ вашихъ милыхъ, чистыхъ, дорогихъ мн слезъ. Да, Эми, я честный былъ человкъ. Вотъ моя исповдь. Крестъ, который я несъ на земл, и подъ тяжестью котораго я изнемогъ и палъ на пути,— палъ, чтобы не встать… Вотъ онъ! Это — исторія мизернаго существованія гордаго человка…

‘Я и братъ мой — дти бдной семьи… Братъ мой, младшій — сынъ мужа моей матери. Я, ея старшій сынъ — сынъ лорда, самаго древняго и богатаго рода, пэра Англіи, который обожалъ меня, собирался жениться на моей матери, чтобы узаконить мое положеніе… Но внезапная смерть его сказала свое ршающее слово. Мужъ моей матери, г. Френчъ, изъ жалости, далъ мн свое имя, вмсто имени громкаго въ лтописяхъ Англіи.

‘Покинувъ школу, мы съ братомъ переселились во Францію, чтобы легче и скоре выбраться изъ мрака нужды, оба хорошо подготовленные для спеціальныхъ занятій, мы поступили на службу въ банкирскій домъ Фингера, тсно связаннаго съ домами Ротшильдовъ. Наша карьера длалась быстро, насъ полюбили, мы были полезне другихъ, будущее общало быть блестящимъ. Но зараза Парижа коснулась брата. Покуда я съ трудомъ вошелъ и вращался въ лучшемъ обществ, братъ попалъ въ иную, тоже блестящую среду, но прокаженную… Женщина сгубила его. Однажды братъ оказался преступникомъ: онъ сдлалъ подлогъ и растрату страшно крупной для насъ суммы.

‘Я обожалъ мою мать… Моя мать нжно относилась ко мн, но насиловала себя… Ея мужъ попрекалъ ее мною, и она не могла любить меня. Зато она обожала, боготворила настоящаго сына, а не поддльнаго. Я зналъ, что послдствія страшнаго поступка брата убьютъ мать. Я долго колебался, но ршился, однако, взять преступленіе брата на себя… Я васъ тогда еще не встртилъ, Эми. При раскрытіи всего дла и начатаго слдствія, я отправился къ глав банкирскаго дома, къ 80-ти-лтнему старику Фингеру, и сознался во всемъ… во всемъ, чего не сдлалъ, не могъ сдлать по натур. Старикъ, всегда любившій меня, какъ родного, всегда отличавшій и ставившій въ примръ другимъ,— былъ пораженъ до слезъ. Да. Я видлъ слезы, ради себя, на глазахъ чужого мн человка. Старикъ объяснилъ мн, что я долженъ искупить содянное, что денегъ ему не жаль, но молодого человка, котораго онъ любилъ и уважалъ, страшно жаль, въ смысл разочарованія… Все, что сталъ говорить мн этотъ безконечно-добрый, сердечный старецъ, взволновало меня настолько, что я, взявъ съ него слово въ сохраненіи тайны, признался снова… въ правд. ‘Я честный! честный’!— закричалъ я ему, упавъ предъ нимъ на колни и цлуя его руки, какъ у родного дда.

‘Фингеръ сдержалъ слово, тайна не была обнаружена, но дло было затушено и прекращено, якобы по недостаточности уликъ. Я былъ уволенъ изъ дома Фингеровъ, а черезъ два мсяца посл меня былъ уволенъ и братъ… Мы ухали въ Англію, чтобы быть около матери, но вскор я бжалъ отъ бдной женщины… Она не могла простить мн мою низость, безчестность и, наконецъ, пагубное вліяніе на судьбу ея милаго, честнаго сына, пострадавшаго изъ-за меня. ‘Ты — мой живой позоръ!— говорила мн мать постоянно.— Ты не сынъ мн. Въ моемъ род не было ни одного такого’…

‘Вскор братъ умеръ отъ несчастнаго случая на охот. Моя мать съ трудомъ пережила эту потерю, и стала жить лишь памятью о сын и обожаніемъ этой памяти… Могъ ли я придти и отнять у нея это послднее?.. Я оставался въ Париж и продолжалъ работать съ клеймомъ на лбу, по счастію невидимымъ, скрытымъ по приказанію милаго и добраго старца….

‘И вотъ вдругъ, среди безрадостной, безразсвтной жизни, я встртилъ васъ… За годъ до этой встрчи я могъ жениться на двушк, соотечественниц, съ огромнымъ состояніемъ. Но я не любилъ ее… Я ни разу, никогда, ни къ одной женщин, не почувствовалъ того, что видлъ въ другихъ, кругомъ, повсюду… Безумно полюбивъ васъ, Эми, я, какъ ребенокъ, не сознавалъ и не зналъ, какъ именуется то, что я чувствовалъ.

‘Все, что было между нами — вы знаете… Одновременно, чуть не въ одинъ день, вы сказали мн ‘люблю’, а невидимая, вражеская, демонская рука подняла, вырыла на свтъ старое, забытое дло, прежнее мое преступленіе, котораго я не совершилъ… Изъ любви къ вамъ, я бы пошелъ на все, не пожаллъ бы матери. Но братъ не могъ уже свидтельствовать и сознаться… Старикъ Фингеръ не могъ сказать правду и заступиться за меня. Онъ тоже былъ на томъ свт, унеся съ собой мою тайну — и, слдовательно, мое спасеніе.

‘Въ эти дни, Эми, потерявъ голову, я ршился на самое дурное дяніе всей моей жизни… Я общалъ моимъ врагамъ уплатить свой долгъ… вашими деньгами, въ будущемъ, когда вы станете моею… Простите мн это… Я зналъ, что, отдавъ мн себя, вы не пожалете ничего, чтобы спасти меня,— не только денегъ…

‘Когда вы не ршились стать моею, по слабости воли, и когда я погибалъ, ожидая всякій день позора и казни за чужое преступленіе,— я ршился кончить это жалкое существованіе… Мн предстоялъ выборъ… Или ваше презрніе во мн живому, или вашу добрую память о мн, какъ о мертвец. Ршиться на самоубійство я не могъ. Одно и единственное благо моей жизни — религія — не позволяло мн это… Я ирландецъ-католикъ, ультра-христіанинъ. Идти на врную смерть Христосъ дозволялъ мн, но поднять свою руку на самого себя… этого даже вы, Эми, не заставили бы меня сдлать. А мое чувство къ вамъ было для меня второй религіей…

‘И вотъ я нашелъ человка, способнаго стать палачомъ изъ-за чувства самосохраненія. Но не могу понять, какъ умный Загурскій не догадывался, что я, становясь подъ его выстрлъ, никогда бы не сталъ стрлять въ него, еслибы онъ промахнулся… Я бы сталъ искать по свту другого палача и, конечно, нашелъ бы его.

‘Вотъ вся правда, Эми. Ужасная правда… Вотъ доказательство, что человкъ не иметъ права играть и жертвовать своей честью, даже и ради родной матери или родного брата. Судьба наказываетъ его за это… Я ршился поступить со своей честью какъ съ игрушкой, а затмъ встртилъ васъ, а въ васъ — наказаніе… Теперь я молю объ одномъ… Истинно хорошимъ людямъ трудно, трудне жить на свт. Дьяволъ ежечасно на страж около нихъ, чтобы отнять ихъ у Бога, взять себ… А если не одолть совсмъ, то хоть потшиться, заставить проклинать благо, данное имъ Создателемъ… Молю васъ, Эми, не оступитесь въ жизни, не станьте несчастны. Я хочу, чтобы вы были счастливы. Страстно хочу. Это — мое послднее желаніе, моя послдняя мольба Творцу міра. Мн что-то говоритъ, что дьяволъ около васъ… или будетъ около васъ и погубитъ. Знайте это… Защищайтесь и завоюйте счастіе жизни.

‘Если душа человка, ушедшая въ иные міры, иногда возвращается и витаетъ на земл, то моя, Эми, будетъ не возвращаться лишь, а пребывать на этой земл, всегда, съ вами, охраняя васъ и моля Творца о томъ, чтобы ваша чаша земного существованія не была отравлена… Но я боюсь, боюсь за васъ… Что-то говоритъ мн:— До скораго свиданія!’

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ.

Прошло около полугода. Было лто.

Главная резиденція, или излюбленное мсто сборища новыхъ номадовъ, кочевниковъ fin de si&egrave,cle — Парижъ,— отчасти опустла. Первый подающій примръ бгства — экзотическій высшій кругъ давно исчезъ, и если не разъхался по своимъ родинамъ, за деньгами, за устройствомъ подпорокъ и заплатъ въ своихъ имущественныхъ длахъ, то весело разсыпался по разнымъ красивымъ и живописнымъ мстечкамъ Европы, на водахъ и купаньяхъ.

И здсь, всюду, въ каждомъ уютномъ и благодатномъ уголк, среди патріархально-простыхъ и богобоязненныхъ аборигеновъ, временно основался свой новый кружокъ экзотиковъ, смлый, пестрый и… сомнительный.

Да, эта новая ‘интернаціоналка’ — своеобразное явленіе, но и знаменіе времени. Но что это? Могикане, эпигоны,— или піонеры, предтечи?.. Эта интернаціоналка, блестящая, обезпеченная, жизнерадостная, легкомысленная, не длаетъ заговоровъ противъ правительствъ, не подкапывается подъ устои какого-либо государственнаго строя, и никакая въ мір власть предержащая — ею не озабочена, ибо ею не смущена. Она благодушно, безсознательно, но дружно подрываетъ основы только нравственности, религіи, семьи… И особенно легкая на подъемъ въ снованіи по Европ, она еще боле легка на подъемъ въ мір принциповъ, врованій и традицій. И она почти не виновна, ‘не вдаетъ бо что творитъ’.

— Новые калмыки? Нтъ! Хуже!— восклицаетъ Рудокоповъ по праву.— Калмыки кочуютъ съ своими кибитками. А эти и безъ кибитокъ!

Да. Кибитка творитъ эпигоновъ, въ ней — наслдіе, въ ней — все, что осталось отъ отцовъ и ддовъ и что хранится и охраняется свято и любовно. Но экзотикъ, ‘легкій на подъемъ’, поршилъ эту тяжелую кибитку за собой не таскать.

Въ числ другихъ семействъ, зимующихъ въ Париж и узжающихъ лтомъ, былъ и русскій сановникъ Владиміръ Ивановичъ Дубовскій съ племянницей. Эми, вполн оправившаяся посл нервной болзни, къ весн была отправлена докторами на югъ и на берегъ моря.

Владиміръ Ивановичъ поселился съ племянницей въ Ницц, но часто отлучался по своимъ дламъ въ Парижъ и, наконецъ, собрался въ Россію. За это время, вторую половину зимы и весной, Дубовскій сталъ еще дятельне, т.-е. подвижне. Онъ вдругъ близко сошелся съ человкомъ, котораго прежде не любилъ и даже избгалъ. Еще недавно звалъ онъ его по фамиліи: ‘Чортъ его душу знаетъ!’ — данной Рудокоповымъ. Теперь же онъ постоянно съ нимъ видался и ему услуживалъ на особый ладъ, удивляясь, какими пустяками интересуется этотъ новый пріятель — Егоръ Егоровичъ Гастингсъ-Машоновъ.

Дубовскій, по его просьб, переносилъ ему всякія розсказни, болтовню въ обществ, сплетни, иногда нарочно знакомился съ вновь прибывающими русскими, сренькими, неинтересными, разузнавалъ и вывдывалъ всякіе пустяки и — передавалъ. Раза два или три Машоновъ за какой-то вздоръ горячо благодарилъ Дубовскаго. Однажды сановникъ не-у-длъ вдругъ взялъ на себя какую-то статейку въ какой-то парижской газет, о чемъ-то трактовавшей, и заявилъ, что авторъ — онъ… Въ другой разъ сановникъ собственноручно написалъ и подписалъ письмо — не зная, къ кому,— гд была завдомая ложь… Но дло шло опять-таки о пустякахъ… О какихъ-то цюрихскихъ студентахъ или студенткахъ. Новыхъ пріятелей создало особое обстоятельство или, врне, общаніе взаимопомощи. Одинъ общалъ чрезъ своихъ друзей въ парламент ‘достать’ пріятелю ‘почетный легіонъ’. А другой общалъ, въ отплату, при своихъ связяхъ, достать ‘Владиміра’. Но одинъ зналъ, что длаетъ, а другой и не вдалъ. Дубовскій не могъ сообразить, что въ Париж высшая власть была освдомлена, что такое monsieur de Machonoff, и равно не догадывался, что по рекомендаціи его если и можно попасть въ легіонъ, то никакъ не въ почетный… Равно не вдалъ Владиміръ Ивановичъ, что и на берегахъ Невы соотвтствующая власть давно ршила ‘Егорамъ Егоровичамъ’ крупныхъ отличій не давать, но за то денежныхъ наградъ не жалть… Сколько влзетъ!..

Когда Дубовскій собрался, въ ма, въ Россію, на мсяцъ, то возникъ вопросъ, на кого оставить племянницу, подъ чьимъ покровительствомъ.

Дло ршилось просто. Ближайшій другъ, женщина, нжно интересовавшаяся Эми Скритицыной за все время ея болзни,— предложила свои услуги. Это была баронесса Юлія Герцлихъ, жившая теперь уже на очень широкую ногу, ведшая grand train, благодаря состоянію мужа.

Баронесса была въ Париж, но собиралась сдлать кругъ по Пиринеямъ и окончить сезонъ въ Біарриц. Она обрадовалась взять Эми подъ свое покровительство, а молодая двушка съ своей стороны была даже счастлива. Теперь она любила баронессу за прошлое. Съ ней, боле чмъ съ кмъ-либо, могла она бесдовать о своемъ дорогомъ прошломъ. И бесдовать искренно, по душ. А для Эми теперь оставалось отъ всего только одно — вспоминать, жить воспоминаніями.

Довольно большое общество, въ которомъ было одно французское семейство и одно англійское, образовалось съ цлью сдлать въ экипажахъ турнэ по всмъ маленькимъ мстечкамъ Пиринеевъ… Баронесса Герцлихъ съ дочерью и съ Эми примкнула тоже… Съ ними двинулся и Гастингсъ-Машоновъ, и семья Простаковыхъ, и Гастонъ д’Ульгатъ, или Дюкло…

Путешествіе туристское началось съ Монрежб въ Люшонъ. Но именно здсь-то, въ начал турнэ, общество и застряло, а затмъ распалось… Почти вс вскор двинулись дале, а баронесса Герцлихъ, ея дочь и Скритицына, отправившіяся не столько за, тмъ, чтобы любоваться природой, сколько за тмъ, чтобы провести пріятно время, пожелали отдохнуть тотчасъ же, на этомъ первомъ же пункт своего кругового путешествія. Застрять въ Люшон было немудрено. Въ особенности такой отчасти легкомысленной женщин, какъ баронесса. Здсь было весело, бурно, шумно. Здсь, какъ и всякій годъ, были почти вс звзды парижскаго полусвта, своего рода знаменитости, а вмст съ ними было много извстныхъ парижскихъ актрисъ, изъ тхъ, что славятся своей игрой и на подмосткахъ, и безъ сцены, просто въ жизни.

По милости этихъ звздъ, звздочекъ, а равно и первыхъ сюжетовъ съ разныхъ парижскихъ сценъ, въ Люшон была масса молодыхъ и пожилыхъ людей, французовъ и ‘экзотиковъ’.

Всему этому бойкому и ‘легкому’ обществу было здсь привольне, чмъ гд-либо. Въ томъ же Париж существуютъ грани, тогда какъ здсь не было никакихъ. Здсь самая отчаянная женщина, о двухъ головахъ, не стсняясь, пила воды, гуляла по бульвару и по сосднимъ горнымъ тропинкамъ, кушала мороженое въ кафе или сидла въ креслахъ театра Казино, рядомъ съ молоденькими двушками какой-нибудь русской или испанской семьи, съ птенцами, только впервые выпорхнувшими изъ гнзда. Забубенной голов изъ ‘Casino de Paris’, или съ подмостковъ Varits, было лестно и забавно пробыть мсяцъ между такими цыплятами и заткнуть за поясъ ихъ мамашу или ихъ старшую замужнюю сестру своими туалетами и брильянтами.

Молодыя женщины всякихъ національностей, а равно и эти птенцы, прямо выпорхнувшіе изъ гнздъ, присматривались, приглядывались къ этимъ звздамъ. Съ начала он конфузились, смущались отъ близости ‘этихъ дамъ’, отъ ихъ диктаторскихъ замашекъ, ихъ рчей, ихъ взглядовъ. А затмъ понемногу он привыкали и начинали имъ подражать, а иныя даже — почемъ знать — въ тайн завидовать.

Вагонъ, гостинница и курортъ — вотъ, увы, новые роковые воспитатели дтей… не однихъ лишь экзотиковъ!

Отличительная черта всхъ этихъ люшонскихъ звздъ была, конечно, та, что каждая изъ нихъ казалась какой-нибудь эксъимператрицей или, по крайней мр, милліонершей. Вс он смотрли кругомъ себя настолько черезъ плечо, и на мужчинъ, и на женщинъ, что иногда чудилось, будто он стсняются и стыдятся, въ какое неподходящее общество попали. Ни одна женщина изъ семьи монарховъ никогда не станетъ озираться такъ, какъ обыкновенно озираются на всхъ ‘ces dames’.

Разумется, этимъ высокомріемъ и надменностью он мстятъ за т взгляды, которыми ихъ встрчаютъ и провожаютъ порядочныя женщины.

Эми пугливо смотрла на этихъ женщинъ, боялась ихъ, сама, конечно, не понимая — почему… Бдная Эми не могла предугадать… Но она могла предчувствовать…

Въ этой обстановк, въ Люшон, она, разумется, не жила нормально, а прозябала, но все-таки забывалась, и ей было легче.

А жилось ей теперь трудно, мудрено…

Полюбить, собираться выйти замужъ, ршиться тайно бжать, чтобы внчаться… Очутиться за два шага отъ этого брака — и остановиться!.. На время! Потому что это всегда успется! Затмъ, чрезъ свое слабоволіе, потерять того, кого любишь — убитымъ… И все это пережить въ девятнадцать лтъ?.. Вдругъ, сразу… Подобное не проходитъ даромъ.

Въ чужомъ краю акклиматизированная ‘Эми’, но все-таки русская Любочка, съ простымъ, не горячимъ, а теплымъ сердцемъ, была раздавлена своей собственной участью, судьбой. Это была ея первая любовь. А любовь такъ именуемая всегда одно изъ двухъ… Или это милый жизненный анекдотъ, l’eau de rose, оставляющій на всю жизнь воспоминаніе, что были:

Шопотъ, робкое дыханье…

Рядъ волшебныхъ измненій

Милаго лица…

И лобзанія, и слезы,

И заря! заря!

Заря новаго дня, новой жизни, которая вытсняетъ изъ памяти волшебное лицо, стираетъ поцлуи и осушаетъ слезы.

Или же это первая любовь — и послдняя. Сердце ожило, жило и умерло. И ему не воскреснуть. Это — участь тысячей Ромео и Джульетъ, не рдкихъ и въ нашъ вкъ. Чаще это — нравственное самоубійство.

Эми была уврена, что отжила. Второй разъ она не полюбитъ. Вдь она по невол всякаго ровняетъ съ нимъ. А онъ ‘оттуда’ смотритъ на нее съ такимъ свтлымъ ликомъ, что гд же кому-либо сравняться съ нимъ ‘здсь’!

Долго проболвъ, хотя собственно ‘органическаго разстройства’, какъ говорили доктора, у нея не было никакого, Эми поднялась, стала на ноги и грустно оглянулась на окружающее… Чего-то въ этомъ Божьемъ мір не хватало… Небо и солнце, природа и люди, суета, радости и горести толпы — все было попрежнему, но все это потеряло смыслъ, краски и звукъ… Все было пошло, нмо, сро… И Эми изъ свтской безпечной двушки стала двушкой тихой, разсудительной и вчно смотрящей куда-то чрезъ головы людей — или въ небо иного міра, или въ свое собственное пережитое, минувшее и канувшее на вки куда-то.

Одно сказывалось въ ней ясно, сильно, жгуче… раскаяніе! Тяжелое, гнетущее и самое ядовитое чувство изъ всхъ, не удаляющееся отъ времени, а будто ростущее… Чувство невозможности кого-либо или что-либо обвинить.

Виновата она сама. И что же она сдлала?

Погубить любимаго человка и разбить свою жизнь… Изъ-за чего? Изъ-за нершительности, изъ-за желанія соблюсти нчто безсмысленное, выдуманное людьми. Условные законы приличія… А что такое эти выдумки, свтскія формы соблюденія правилъ общежитія сравнительно съ тяжкимъ несчастіемъ испортить свою жизнь?! Вдь посл ея бгства и тайнаго внчанія она явилась бы въ то же общество въ качеств законной жены избраннаго ею… И онъ былъ бы живъ теперь, и они, двое, были бы счастливы… А ‘они’ теперь цнятъ ли ея жертву, имъ принесенную?.. Нтъ! Это до нихъ не касается… Наше счастье до нихъ касается… Они шумятъ и на насъ бросаются. А до нашего горя имъ дла нтъ. Они шумятъ и идутъ мимо…

И Эми горячо полюбила теперь добрую и умную баронессу, полюбила за то, что она когда-то была противъ ея слабоволія. Она всячески мшала ей разбить свою жизнь и помогала стать счастливой.

II.

Въ Люшон вдругъ невольно вс замтили въ баронесс какую-то большую и странную перемну. Она, вчно довольная, свтски-беззаботная, болтливая и смющаяся, стала пасмурна, задумчива, подчасъ тревожна. Иногда она такъ грустно глядла, что Эми пугалась за нее… На вс вопросы баронесса отвчала двушк, что ей это кажется… И Эми врила… Она только чуяла, но не видла и не понимала, что около нея начинается драма… И драма ужасне ея собственной.

Съ баронессой вдругъ произошло нчто, смутившее ее настолько, что она, быть можетъ, въ первый разъ въ жизни потеряла голову… Она, лишь свтски-легкомысленная, но въ жизни разсудительная, практическая женщина, уже въ двадцать лтъ владвшая собой и гордившаяся силой воли, теперь, подъ-сорокъ лтъ, чувствовала, что окончательно теряетъ самообладаніе, готова сдлать то, надъ чмъ всегда подсмивалась всю жизнь, готова идти просить совта у кого бы то ни было, готова бжать исповдаться.

Случилось внезапно въ Босьер нчто очень простое, а вмст съ тмъ невроятное, пагубное… Оно казалось, однако, баронесс долженствовавшимъ случиться, совершенно естественнымъ. Ей казалось, что она будто предвидла и предчувствовала это. Обращаясь мысленно назадъ на свое прошлое, она приходила къ убжденію, что теперешнее роковое сочетаніе обстоятельствъ — прямой результатъ всего ея существованія. Да! Это ужасно, но это такъ и должно было случиться.

Въ Люшон неожиданно появился графъ Загурскій. Спортсменъ на вс руки, онъ теперь подержалъ пари, что выдетъ на велосипед на Pic du Midi.

Пріхавъ, онъ тотчасъ же явился повидать друзей, баронессу Герцлихъ и Скритицыну. Молодая двушка въ начал не могла превозмочь себя и равнодушно видть графа, убившаго человка ей дорогого. Она сказалась больной и два раза просидла у себя въ комнат. Но Загурскій не узжалъ, сталъ бывать у баронессы всякій день, и все откладывалъ свою поздку. Эми повидалась съ нимъ и мысленно простила его. Не онъ, а она вдь виновата во всемъ.

Баронесса была почти счастлива. Какъ и вс женщины ихъ круга, она давно милостиво, пристрастно, относилась къ графу, а за послдній годъ была сильно увлечена имъ. Трудно было женщин, даже и пожилой, относиться къ нему безразлично и холодно. Его крайне элегантная вншность и манера быть съ женщинами были неотразимы. Но этого мало. Баронесс, жизнь которой прошла такой срой, представлялось, что изъ всхъ мужчинъ, которыхъ она встрчала, Загурскій — единственный человкъ, въ котораго она прежде, будучи моложе, могла бы влюбиться до безумія. Теперь же было поздно. Подъ-сорокъ лтъ!

‘Да. Поздно’!— разсуждала она и обманывала себя.

Это увлеченіе, однако, не переходило извстныхъ границъ. Не переходило только потому, что онъ относился къ ней, какъ и ко всмъ женщинамъ ея лтъ — дружески-почтительно.

Какъ бы долго вечеромъ ни засидлся у нея графъ, глазъ-на-глазъ, какъ бы ни любезничалъ, увряя ее, что она ‘ясная, тихая осень’, что она въ ея годы много изящне и прелестне многихъ молодыхъ двушекъ двадцати лтъ, баронесса видла или чувствовала по его взгляду, его голосу, что это не комплименты, что это правда, но что ‘все-таки’ она для него не женщина, а добрый пріятель.

Вмст съ тмъ Загурскій былъ самый непостоянный человк, какого только можно встртить. На ея глазахъ сходился и расходился онъ съ женщинами ихъ же среды, и увлеченья его слдовали одно за другимъ.

Она часто упрекала его въ этомъ, называя его ‘mangeur de coeurs’. Загурскій отвчалъ шуткой, что эти сердца ‘ne valent pas plus que les rognons de veau’, которые онъ тоже очень любитъ.

И баронесса, будучи давно сильно увлечена Загурскимъ, за послднее время была почти юношески влюблена въ него. Но она будто не хотла сознаться въ этомъ даже самой себ…

Она заставляла себя и, наконецъ, даже будто привыкла пріятельски относиться въ молодому человку, даже стала помогать ему въ его романическихъ приключеніяхъ. Но съ перваго дня знакомства ихъ и до послдняго дня въ этихъ отношеніяхъ со стороны баронессы всегда незаглушимо звучало что-то… И звучавшее было диссонансомъ. Она все чаще убждала и увряла себя, что въ ея годы даже простое увлеченіе, не только любовь, было бы безумствомъ… И одновременно она постоянно продолжала думать и продолжала говорить себ, что графъ — единственный человкъ на свт, которому отдалась бы она и душой, и разумомъ беззавтно. И прежде, въ молодости, да, можетъ быть, и теперь…

Это было бы безсмысленно, безразсудно!.. Да!.. Но за то гнетъ несбывшихся въ жизни надеждъ и грёзъ спалъ бы съ души. Стало бы легче… Явилось бы примиреніе…

И вдругъ въ Люшон, съ первыхъ дней пребыванія Загурскаго, который всякій день собирался на утро выхать на Ріе du Midi, между ними незамтно возникли и установились какія-то новыя отношенія. Тридцати-семилтняя баронесса, многое видавшая и испытавшая на свт, встрепенулась и оробла, какъ пятнадцатилтняя двочка.

Сначала она глазамъ и ушамъ своимъ не врила, но, наконецъ, при явныхъ доказательствахъ того, что она не обманывается, она внезапно почувствовала нчто странное… Ею будто овладла паника.

Графъ Загурскій, съ его простой, добродушной, кроткой манерой, какъ-то вдругъ нечаянно проговорившись, не замолчалъ, а продолжалъ говорить.

— Что жъ, правда,— сказалъ онъ однажды и продолжалъ уже объяснять всякій день.— Я на вашихъ глазахъ не разъ влюблялся, ухаживалъ, сходился и расходился со многими, близко вамъ знакомыми женщинами, къ вамъ же всегда относился съ извстнаго рода уваженіемъ. Но я теперь обмолвился, признался и не беру словъ назадъ… Полуправду я не люблю. Да. Повторяю. У меня всегда было что-то особенное къ вамъ, боле сильное и глубокое, чмъ когда-либо въ какой-либо женщин.

И Загурскій кончилъ тмъ, что просто, разсудительно и отчасти какъ будто грустно объяснилъ баронесс, что она, собственно, единственная женщина на свт, которую бы онъ могъ полюбить серьезно не на нсколько мсяцевъ, не на годъ, какъ бывало прежде, а на всю жизнь.

— Впрочемъ, зачмъ лгать: ‘могъ бы’,— это давно совершившійся фактъ!— сказалъ онъ, наконецъ.

Разумется, баронесса была такъ поражена этимъ признаніемъ, что заболла нервно, какъ Эми, и двадцать-четыре часа оставалась въ постели, а затмъ цлыхъ трое сутокъ не видлась съ Загурскимъ.

Что было съ ней, что сталось, что она думала и чувствовала, можно было опредлить только однимъ словомъ… Паника! Паническій страхъ существа, которое вдругъ осудили на смерть.

Однако баронесса была все-таки не изъ породы женщинъ въ род ‘Belle Hl&egrave,ne’, графини Нордъ-Остъ, которая говорила, что бракъ — воинская повинность. ‘Отбыла срокъ, обучилась и освободилась’.

Баронесса никогда не любила Герцлиха. И она очень любила его. Онъ тоже не могъ ей дать то, чего не далъ первый мужъ. Оба они были въ извстномъ смысл равны, одно и то же. Женщин, въ которой по прежнему сказывалась неудовлетворенность въ разум и въ душ, до сихъ поръ попрекавшей и клявшей судьбу свою, все еще хотлось прильнуть губами въ той чаш, которая миновала ее, изъ которой пили и напивались кругомъ другія женщины ниже и хуже ея.

И вдругъ теперь, грёзы, мечты, сновиднья всей жизни хотятъ стать дйствительностью. Человкъ, который такъ долго держалъ ее подъ очарованьемъ, но былъ недосягаемъ, теперь — у ея ногъ. А она, давно почти свободная, только-что снова отдала свою свободу.

Обмануть барона, этого честнйшаго и добрйшаго человка, обожающаго ее, сдлавшаго счастье ея семьи?!

— Никогда!— ршила баронесса.

Затмъ она начала говорить это слово вслухъ. Затмъ все чаще и чаще… Наконецъ, она вскрикивала это слово… Какъ будто кто-то противорчилъ ей, спорилъ съ ней или невидимкой боролся съ ней и толкалъ ее…

Но она твердо ршила воспользоваться первымъ удобнымъ случаемъ, чтобы побдить и освободиться отъ невидимаго врага…

Почти вскор же въ Люшонъ явился парижскій знакомый, герцогъ Оканья, лечившійся въ Бигор.

‘Сатиръ’ общалъ юной баронесс Лин пріхать лтомъ туда, гд она будетъ, и сдержалъ свое общаніе.

Кисъ-Кисъ, не надявшаяся увидть его, была въ восторг и настолько шумно и искренно выражала его, что не одинъ герцогъ, а и другіе готовы были поврить, что 16-ти-лтняя баронесса влюблена въ пятидесятилтняго, неказистаго и вульгарнаго старика.

Герцогъ сталъ расхваливать уютный и тихій Bagn&egrave,res de Bigorre, говоря, что Bagn&egrave,res de Luchon не мсто для порядочныхъ семей, какъ сборище d’un monde interlope.

Баронесса будто очнулась отъ дремоты, и сказала себ:

— Что на меня нашло?! Туманъ какой-то… Именно — ухать. Бжать. Пускай онъ отправляется на свой Ріс. Встртимся зимой въ Париж — онъ и забудетъ все, что здсь мн напвалъ…

И она ршила тотчасъ же хать въ Бигоръ, тмъ паче, что предполагалось и ране сдлать цлую экскурсію въ Пиренеяхъ. Герцогъ выхалъ впередъ по желзной дорог, вызвавшись найти и нанять виллу. Баронесса съ дочерью и Эми двинулись въ экипажахъ, горами, съ привалами и ночлегами… но участіе графа баронесса тонко отклонила.

III.

Баньеръ-въ-Бигор равно всмъ понравился. А Эми и баронесса нашли въ этомъ уютномъ уголк какое-то затишье, котораго требовало ихъ душевное настроеніе. Одна — потерявшая внезапно все, о чемъ мечтала, и несчастная, другая — обрвшая нежданно все, о чемъ мечтала, и тоже не счастливая, а лишь испуганная — об обрадовались уголку, гд царитъ миръ, гд, казалось, можно укрыться даже отъ собственной своей непогоды на сердц.

Между тмъ, покуда Эми оставалась подъ патронатомъ баронессы Герцлихъ, Дубовскій създилъ въ Россію и, вернувшись снова, сидлъ безвыздно въ Париж.

Владиміръ Ивановичъ любилъ здить въ Россію, врне — въ Петербургъ, ибо дале береговъ Невы онъ здилъ только на Pointe. Посл своего губернаторскаго эксперимента, онъ далъ себ слово по собственной вол въ провинціи не бывать. Москву онъ ненавидлъ и называлъ — съ чужихъ словъ — ‘соломенной вдовой’, съ которой Петербургъ давно развелся, далъ ей отдльный видъ на жительство и посылаетъ средства къ существованію… Отдльный видъ на жительство значило — право брюзжать, право длать замчанія, которыя кладутся подъ красное сукно.

За все время разлуки съ дядей Эми сносилась съ нимъ депешами, такъ какъ писать не любила, да и сказать было нечего, что могло бы интересовать Владиміра Ивановича.

Теперь, вдругъ исчезнувшій изъ Люшова и снова совершенно нежданно появившійся въ Баньер Гастингсъ-Машоновъ привезъ Эми письмо отъ дяди, довольно пространное, но безсодержательное.

Дубовскій объяснялъ, что пришелъ къ убжденію, что пора умирать, такъ какъ жизнь — глупая комедія и ему надола. Эми мысленно развела руками.

Спрошенный по этому поводу, Егоръ Егоровичъ объяснилъ Эми, что съ Дубовскимъ дйствительно что-то приключилось за послднее время,— онъ тревоженъ и раздражителенъ и все носится съ мрачными мыслями.

За то самъ Машоновъ явился въ Баньеръ радостный и сіяющій. Вс это замтили, хотя причины и не знали. А причина была важная… Машоновъ за недлю предъ тмъ получилъ какой-то германскій орденъ особаго значенія. Это былъ крестъ второго класса, но прицпленный такъ, чтобы отворотъ фрака на половину укрывалъ его, крестъ этотъ былъ поразительно похожъ на звзду… Теперь, чмъ боле Егоръ Егоровичъ наблюдалъ это явленіе въ зеркал, особенно на разстояніи шаговъ десяти, тмъ сильне убждался, что иллюзія полная.

— Положительно! Ну, хоть что хотите… звзда!

Машоновъ не долго пробылъ въ Баньер. Отчасти потому, что былъ недоволенъ присутствіемъ герцога Оканья и ревновалъ къ нему юную баронессу, отчасти и потому, что былъ вдругъ вынужденъ скакать въ Люттихъ. Ужъ конечно не потому, что тамъ были вдругъ арестованы какіе-то два динамитчика, о которыхъ толковали вс газеты.

Вскор посл отъзда веселаго Егора Егоровича, Эми вдругъ получила депешу отъ дяди, въ которой онъ ее просилъ никуда не отлучаться изъ Баньера и объявлялъ свой пріздъ на утро, ради обсужденія важнйшаго дла…

‘Дла, спшнаго до зарза’, и настолько серьезнаго, какихъ въ жизни Эми еще не бывало…

Двушка даже оскорбилась… Посл пережитаго ею зимой, со стороны дяди такое опредленіе было даже безсердечно… Что же можетъ еще быть съ нею? Что станетъ серьезне и важне, чмъ катастрофа съ любимымъ человкомъ?

Баронесса, которой Эми сообщила депешу, тоже удивилась. Не только догадаться, но и догадываться было нельзя…

— Я не знаю, съ чего начать?— улыбалась Эми.

— Потерпимъ,— заявила баронесса.— Во всякомъ случа, что бы съ вами ни случилось — я ватъ другъ и готова всячески помочь. Утшайтесь тмъ, Эми, что, какъ бы вамъ худо ни пришлось, вы въ лучшемъ положеніи, нежели иныя, другія женщины. Хотя бы вотъ — я…

Но объяснить что-либо баронесса отказалась… Она даже не сказала, что наканун появился въ Баньер графъ Загурскій, довольный и улыбающійся какъ Мефистофель… Такъ показалось баронесс…

Эми отлично провела ночь и вовсе не волновалась изъ-за странной депеши. Единственное, что наконецъ посл многихъ догадокъ пришло ей на умъ и заставляло улыбаться, было, что дядя, быть можетъ, опять хочетъ упрашивать ее выходить замужъ за своего фаворита, князя Соколинскаго.

На другой день, поднявшись нсколько ране, Эми выхала на станцію, въ приходу позда изъ Тарба, который привозитъ путешественниковъ съ двухъ скорыхъ поздовъ со стороны Бордо и со стороны Марселя. Когда поздъ подошелъ въ станціи, Эми стала немножко грустне, думая о томъ, что сейчасъ увидитъ дядю, въ которому у нея не было дурного чувства, но все-таки, приглядываясь иногда въ улыбающемуся лицу всегда довольнаго собой человка, Эми невольно говорила себ:

‘Это все случилось изъ-за тебя!.. Не будь тебя на свт, я была бы теперь счастлива. А ты даже этого не знаешь, будто не можешь понять и продолжаешь улыбаться’…

Когда пассажиры изъ большого позда высыпали на крошечную станцію, Эми, осматриваясь зорко, напрасно искала фигуру Дубовскаго. Пассажиры изъ всхъ вагоновъ I класса уже были давно на платформ, а иные уже вышли со станціи и разсаживались въ экипажи. И въ ту минуту, когда Эми ршила, что дядя опоздалъ на этотъ поздъ и возьметъ слдующій, къ ней приблизился молодой, плотный, блесоватый блондинъ.

— Любовь Борисовна, здравствуйте — и не пугайтесь!— произнесъ онъ весело и громко.

Но Эми по невол вздрогнула и отступила на шагъ… Плотный господинъ въ сренькомъ complet, въ такомъ же сромъ котелк, блолицый и краснощекій, свтло-блокурый, съ большими висящими желтыми усами, былъ князь Егоръ Ильичъ Соколинскій. Первая мысль Эми была:

‘Неужели опять свататься’?..

И она вдругъ, глядя на князя, разсмялась своимъ собственнымъ мыслямъ. Князь принялъ это по-своему и объяснилъ радостью видть его. Онъ протянулъ руку и выговорилъ:

— Позвольте прежде всего расцловать вашу ручку и за себя, и за Владиміра Ивановича.

Онъ снялъ снова съ головы свой котелокъ и нагнулъ свою подъ гребенку остриженную голову, такую же желтую, какъ и его усы. Когда онъ нагнулся и цловалъ руку у Эми, она снова разсмялась. Она увидла между затылкомъ его и шеей три здоровенныя жирныя складки, уже знакомыя ей. Ей казалось всегда, что князя можно было взять за эти складки, какъ берутъ и поднимаютъ на воздухъ породистаго щенка мопса.

— И вы меня не спрашиваете, зачмъ я здсь?— выговорилъ Соколинскій добродушно весело.

— Очень рада, но не понимаю… А дядя?

— Ну, вотъ въ томъ-то и дло, что вы не спрашиваете, что сей сонъ значитъ? Я являюсь вмсто Владиміра Ивановича. Онъ и не думалъ, и не собирался хать. Онъ обманулъ васъ. Вмсто себя онъ посылаетъ меня.

— Зачмъ?— удивилась Эми.

— По очень важному длу, Любовь Борисовна! И вотъ мы сегодня съ вами переговоримъ объ этомъ дл.

— Но…— начала-было Эми, и не сказала ничего, такъ какъ просившееся на языкъ сказать было невозможно.

Она думала:

‘Но неужели же ты опять пріхалъ длать мн предложеніе’?..

— Сегодня мы переговоримъ, а завтра мн можно будетъ хать и обратно. Даже надо будетъ хать. Надо спшить.

— Но какое же можетъ быть это дло? Порученіе отъ дяди во мн?

— Да-съ!

— Касающееся меня и его? Насъ двухъ?

— Точно такъ-съ!

— Но почему же онъ самъ не пріхалъ, а васъ послалъ? И когда же вы пріхали изъ Россіи?

— Владиміръ Ивановичъ меня выписалъ изъ моего имнія депешей. Я тотчасъ же полетлъ на его зовъ, пробылъ съ нимъ въ Париж одинъ день и являюсь сюда. J’ai fais une jolie course! Подумайте, изъ Полтавы въ Баньеръ-де-Бигоръ, почти не останавливаясь. Другой отдохнулъ бы на полъ-дорог, или бы захворалъ. А вотъ, какъ видите. Трёпка хорошая, а все-таки я ее вынесъ.

Между тмъ платформа давно уже опустла, и уже давно за Соколинскимъ стояли какія-то фигуры, очевидно имвшія ‘виды’ и на бюллетень его багажа, и на то, чтобы, усадивъ его въ омнибусъ, везти въ гостинницу.

Эми двинулась съ платформы внутрь станціи и посовтовала князю хать въ ту гостинницу, которая была всего ближе отъ ихъ виллы. Прежде чмъ садиться въ подъхавшій экипажъ, Эми не выдержала и спросила снова.

— Но какое же это дло, чтобы вдругъ нарочно выписать васъ изъ Россіи и послать сюда?.. Скажите, очень важное дло?

— Страшно важное, Любовь Борисовна! Такого важнаго у васъ въ жизни не было и никогда не будетъ.

И говоря это, Соколинскій улыбался, какъ еслибы дло шло о чемъ-то хорошемъ.

А Эми, сама не зная почему, сразу испугалась. Она будто сразу поняла теперь, что дло вовсе не идетъ о сватовств князя.

— Ради Бога, прізжайте скоре!— сказала она.— Я измучаюсь въ ожиданіи.

— Un brin de toilette, и я у васъ!— воскликнулъ князь.

Уже сидя въ экипаж Эми вспомнила, что на вокзал она видла какую-то даму, съ густой блой вуалью на лиц, которая, два раза попавъ ей на встрчу, оба раза какъ-то уклонилась отъ нея, даже отвернулась… Эми не обратила бы на это, вниманія, еслибъ дама не показалась ей чрезвычайно похожей на графиню Нордъ-Остъ.

Предположеніе это не имло смысла, такъ какъ Эми знала, что графиня по своимъ дламъ, вслдствіе чего-то очень важнаго, была давно въ Россіи.

Между тмъ дама, хавшая въ одномъ позд съ княземъ Соколинскимъ съ самаго Парижа, избгала и его. Въ Бордо она ушла изъ-за стола, гд онъ слъ кофе пить. Въ По и Тарб она, гуляя на платформ, поворачивалась къ нему спиной каждый разъ, что онъ — желавшій убдиться, хорошенькая ли она — подходилъ ближе.

Такимъ образомъ, дама подъ плотной блой вуалью заинтересовала и Соколинскаго. Теперь, покуда Эми думала о ней, князь, сидя въ омнибус отеля, тоже вспомнилъ о ней же, жаля, что не замтилъ, въ какую гостинницу она похала.

Въ это же самое время дама, избгавшая ихъ обоихъ, дала имъ отъхать отъ станціи и, въ свой чередъ свъ въ омнибусъ, вмст съ своей англичанкой горничной, спросила у нея:

— Видли вы миссъ Скритицыну, которая выхала на встрчу къ князю?

— Нтъ… Я хлопотала… Искала вашъ плэдъ, который вы забыли въ вагон…

— Да. Эми Скритицына! И я не знала, что чувствую. Броситься на нее хотлось. У меня руки дрожали!

— Напрасно. Это ребячество. Вдь вы еще ничего наврное не знаете…— отозвалась пожилая камеристка.

— Правда, Бэтси… Но я не умю себя сдерживать… Я въ отца!.. Онъ былъ вспыльчивъ до безумія…

IV.

Нежданно пріхавшій князь Георгій Ильичъ Соколинскій былъ человкъ еще молодой: ему шелъ двадцать-девятый годъ. Нравственно это былъ семнадцатилтній юноша. Жизнь какъ-то не касалась его и не коснулась. Какимъ онъ былъ, будучи мальчикомъ, такимъ остался и теперь. Онъ былъ то, что называется ‘добрый малый ‘, при этомъ возведенный въ кубъ.

Когда о княз спрашивали чье-либо мнніе, то и мужчины, и женщины отзывались:

— Ахъ, онъ премилый! Un coeur d’or… Добрйшая душа! Une bonne pte!

Для мужчинъ онъ былъ боле привлекателенъ, чмъ для женщинъ. Мужчины искали сближенія съ нимъ и быстро сходились. Львицы свта, женщины-кокетки избгали его. Нкоторыя же если ближе сходились съ нимъ, то это были отношенія всегда товарищескія. До сихъ поръ ни одна молодая двушка не увлеклась имъ, не влюбилась, не считая притворщицъ конечно…

Въ княз, и въ характер, и во вншности, было что-то женское, или врне — бабье. Онъ былъ отчасти ниже средняго роста, не толстый, а плотный, какой-то весь округленный, весь ‘пышка’, весь, по-французскому выраженію, ‘patapouf’, плотныя ноги и руки, намеки на будущій животикъ, будто женская грудь — только съ мужскими сильными плечами, при этомъ полныя щеки, съ румянцемъ, голова всегда остриженная подъ гребенку ‘на нтъ’ и предлинные падающіе хохлацкіе усы цвта соломы.

Когда Соколинскій первый разъ посватался за Эми, то въ числ ея аргументовъ, высказанныхъ дяд противъ князя, было одно вполн врное.

— Дядюшка,— воскликнула Эми,— вдь князь Егоръ Ильичъ даже на мужчину не похожъ. Ей-Богу! Онъ мн чрезвычайно напоминаетъ Пелагеюшку, ключницу. Онъ добрый, хорошій, прямодушный, но онъ… Не знаю, какъ объяснить… Онъ… Пелагеюшка!

А между тмъ теперь, въ тридцать лтъ, князь еще немножко похудлъ и сравнялся. Будучи пятнадцатилтнимъ мальчикомъ, онъ всхъ поражалъ своей полнотой. Узенькое платье, курточки, матросскіе воротники,— все это было для юнаго князя немыслимо, почти неприлично. Къ эту пору насмшники, и остряки постоянно указывали на него, чтобы смшить дамъ… И дйствительно, юноша былъ забавенъ спереди, а сзади былъ… уморителенъ.

Дтство и юность Соколинскій провелъ въ Европ. Отецъ его былъ attach русскаго посольства поочередно при трехъ маленькихъ дворахъ: въ Португаліи, въ Баден и въ Бельгіи. Вроятно, князь Соколинскій-отецъ не обладалъ разными дарами природы, такъ какъ, несмотря на крайне большое состояніе, въ продолженіе почти пятнадцати лтъ оставался этимъ attach. Впрочемъ, у него было два главныхъ занятія, на которыя уходило все время: карты и женщины.

Будучи вдовцомъ, онъ поручилъ своихъ двухъ сыновей двоюродной сестр на воспитаніе, но затмъ, когда мальчиковъ надо было начать учить, князь взялъ ихъ и отдалъ въ пансіонъ въ Швейцаріи, около Вевё. Пансіонъ этотъ славился воспитаніемъ и образованіемъ, которое въ немъ давалось, но это было училище исключительно аристократическое. Плата была огромная, и только очень богатые люди могли отдавать въ него своихъ сыновей.

Главное вниманіе въ этомъ училищ обращалось на французскій языкъ, гигіену и здоровье, слдовательно — на спортъ въ широкомъ размр, а затмъ на свтскій лоскъ, формы, манеры. И надо честь отдать директору этого училища, что у него всякій юноша, будь онъ русскій, итальянецъ, англичанинъ или американецъ, покидалъ школу всегда боле или мене здоровый, ловкій и крпкій. Но кром того на всхъ питомцевъ школа эта клала еще одинъ свой исключительный отпечатокъ, ршительно загадочный. Трудно было бы объяснить, какимъ образомъ директоръ школы достигалъ этого результата.

Вся молодежь различныхъ и противоположныхъ національностей, покидавшая скамьи школы, отличалась какимъ-то крайнимъ добродушіемъ, какимъ-то особенно-свтлымъ и увренно спокойнымъ взглядомъ на жизнь и съ сильной дозой альтруизма въ характер. Практическій американецъ, хитрый нмецъ, угрюмый англичанинъ, простодушный россіянинъ, выходили изъ школы одинаково беззаботно-довольными добряками.

Князь не далъ однако сыновьямъ окончить полный курсъ и прямо съ береговъ Лемана вдругъ перевезъ ихъ на берега Невы и опредлилъ въ гвардію.

Черезъ годъ, при протекціи, оба были уже офицерами. Но отца на свт уже не было. Онъ умеръ отъ удара въ вагон. Черезъ два года посл этого умеръ отъ тифа и младшій князь.

И Георгій Соколинскій остался одинъ на свт, но богачомъ. Военная служба была ему по душ. Только полковыя ученья, парады и маневры надодали ему до смерти. А все остальное, соединенное со службой въ гвардіи, онъ любилъ. Товарищи и начальство искренно любили князя. Онъ былъ для всхъ ‘Егорушка’, и даже мало знакомые люди, заглазно, звали его такъ…

Однако все начальство, отъ полкового командира до командующаго округомъ, было одного мннія, что ‘душа-человкъ’ и милый малый — невозможный офицеръ.

Вошло даже въ обыкновеніе ставить его въ примръ. Всякому солдату, который былъ плоховатъ, говорили:

— Да что тебя, Соколинскій, что-ли, обучалъ?

Про самаго лучшаго молодца кавалериста, солдата или офицера, говорили:

— Его Соколинскому въ обученіе отдать на полгода — и то не испортитъ!— Къ такому о себ мннію князь или ‘Егорушка’ относился такъ же, какъ и ко всему на свт, добродушно и весело. Благодушіе его доходило до тхъ крайнихъ предловъ, что самая злая клевета на него, самая смшная оскорбительная каррикатура и самая сильная обида, что случалось, конечно, рдко, дйствовали на него особенно, заставляли его искренно смяться. Онъ не понималъ, что такое мелкое самолюбіе, что такое обидчивость.

Кром того, Соколинскій отъ всхъ богачей-гвардейцевъ отличался всегда тмъ, что не былъ мотомъ и не былъ скрягой, умлъ держаться золотой середины и жить по средствамъ. Онъ удивительно искусно, хотя безсознательно, слдовалъ пословиц: ‘по одежк протягивай ножки’.

Когда говорили про него иные, что на него тошно смотрть: ‘при такомъ страшномъ состояніи и этакъ скряжничать!’ — то нашлись люди, которые такъ азартно вступились за то, что ‘Егорушка’ не скряга,— что раза два чуть не произошла исторія въ полку.

Объясненіе этого заключалось въ томъ, что Егорушка, не позволявшій себ истратить зря ни одного рубля, давалъ взаймы широко, черезъ край, конечно зная, что онъ даритъ.

Когда дошла очередь волей-неволей принимать эскадронъ, вопросъ сталъ ребромъ. Командовать эскадрономъ было для ‘Егорушки’ почти такъ же мудрено, какъ строить изъ мрамора какой-нибудь дворецъ.

Но въ т самые дни, когда ршался вопросъ объ этомъ, прізжій изъ Малороссіи помщикъ представился князю, высказывая желаніе познакомиться, такъ какъ они — сосди. И этотъ сосдъ, по фамиліи Бандарчукъ, объяснилъ Соколинскому, что, вопервыхъ, его управляющій обворовываетъ его ежегодно на страшно крупную сумму, во-вторыхъ, разоряетъ имніе на вс лады, а въ-третьихъ, длаетъ разныя мерзости, которыя валитъ, на половину оффиціально, на самого князя. Въ двухъ губернскихъ городахъ Малороссіи съ ужасомъ разсказываютъ, и обыватели, и власти, какъ богачъ князь Соколинскій, изъ скряжничества, безчестно поступилъ съ двумя или тремя личностями — помщиками и купцами.

Появленіе этого сосда какъ-то странно повліяло на Соколинскаго. Ему вдругъ пришло на умъ, что пора бросить полкъ. Даже самый мундиръ, который тянетъ его везд, надолъ ему. Потолстлъ ли онъ съ тхъ поръ, или старше сталъ. Вдобавокъ на носу проклятый эскадронъ. Наконецъ, нельзя позволить позорить свое имя въ родномъ краю, гд оно извстно за двсти лтъ, и гд однако Егорушка, сначала швейцарскій школьникъ, а затмъ гвардейскій юнкеръ и офицеръ, конечно, съ дтства не бывалъ.

И съ особеннымъ вниманіемъ слушалъ Соколинскій, какъ Бандарчукъ расписывалъ вс прелести его дйствительно великолпнаго имнія, гд совтовалъ выстроить сахарный заводъ, чтобы нажить милліонъ. Черезъ два мсяца Соколинскій надлъ статское платье и чувствовалъ себя совершенно довольнымъ.

Товарищи проводили уходящаго съ тріумфомъ. За параднымъ обдомъ, гд было и все высшее начальство, князю поднесли великолпный подарокъ, и при этомъ было сказано много рчей. Двое изъ ораторовъ говорили особенно горячо и даже чокались съ Егорушкой со слезами на глазахъ. Никому не было извстно, что одинъ изъ нихъ долженъ былъ Соколинскому сорокъ-пять тысячъ, а другой и семьдесятъ слишкомъ. Но не это было замчательно. Особенно замчательно было то, что, прощаясь и лобызаясь съ этими двумя товарищами, Егорушка самъ забылъ, что они должны ему.

Вскор посл этого Соколинскій очутился у себя на родин. Здсь когда-то поселились посл свадьбы его отецъ и мать, прожили около двухъ лтъ, и здсь родился онъ. Обходя великолпный, большой домъ, полный чудныхъ вещей, вывезенныхъ изъ чужихъ краевъ еще ддомъ и праддомъ, обходя замчательный паркъ, обходя вс строенія — цлый городокъ,— князь искренно пожаллъ, что ни разу не заглянулъ сюда.

Усадьба и большое село представлялись какимъ-то зеленющимъ островомъ среди моря. Кругомъ разстилалась гладкая, однообразная, срая степь, а имніе стояло по средин, какъ оазисъ среди Сахары.

Соколинскій тотчасъ же принялся хозяйничать, иначе говоря, Бандарчукъ, перехавшій къ нему на жительство, занялся всмъ, и даже тотчасъ началъ строить сахарный заводъ. Однако прежде всего, несмотря на увщанія и просьбы князя, онъ спровадилъ вора управляющаго, который плакалъ и валялся въ ногахъ, а затмъ, прогнанный, сталъ грозиться судомъ.

Поживъ въ имніи три мсяца, князь похалъ въ сосдній губернскій городъ, гд пробылъ около двухъ недль и перезнакомился со всмъ мстнымъ дворянствомъ. Затмъ ему захотлось слетать въ Петербургъ повидать полкъ, чтобы вернуться домой недли черезъ дв.

Пробывъ немного съ товарищами, ему захотлось тоже слетать не надолго въ Швейцарію, въ окрестности Вевё, гд все еще стоялъ довольно большой домъ среди большого сада и гд прошли его лучшіе юношескіе годы. Отсюда князь ршилъ създить не надолго въ Парижъ, а затмъ уже непремнно хать домой, нигд не останавливаясь, и заняться хозяйствомъ ‘раціонально’.

Это было въ сентябр, а въ октябр Соколинскій, вмсто украинскаго неба, былъ подъ небомъ еще боле темнымъ и чуднымъ… Вмсто сраго мертваго океана, разверзающагося во вс края кругомъ его вотчины, предъ его глазами разверзался другой океанъ, настоящій, живой, подчасъ темно-голубой, мирно манящій на свою тишь и гладь, а подчасъ злобно-остервенлый, рвущій съ блой пной берега и утесы.

Это былъ Біаррицъ… Мекка всякаго туриста, завоеванная или подленная по-сезонно. Весной Біаррицъ скученъ, нелпъ, грубъ, онъ — Америка и резиденція янки, лтомъ онъ веселе — онъ — Кастилія и Андалузія, осенью онъ простодушно шумливъ, онъ — Петербургъ, Москва, Тамбовъ, даже Пенза и Уфа… Зимой онъ гордъ, важенъ, полонъ чувствомъ собственнаго достоинства, говоритъ на птичьемъ язык и только объ одномъ — объ ‘интересахъ Англіи’.

Разумется, поэтому Соколинскій и попалъ въ Біаррицъ въ октябр, и на другой же день по прізд встртилъ пять человкъ друзей изъ Петербурга, двухъ товарищей по полку въ отставк, прежняго полкового командира, прежняго своего… Однимъ словомъ, князь, пріхавъ въ Біаррицъ, попалъ вдругъ сразу и одновременно на Невскій, на Тверскую и на Дворянскую… И здсь-то впервые встртился онъ съ Дубовскимъ и его племянницей и близко сошелся съ нимъ, быстро и легко понравился, какъ онъ думалъ, хорошенькой и крошечной Эми Скритицыной. И здсь впервые Соколинскій самъ себя поймалъ на чемъ-то удивительномъ. Онъ ахнулъ, развелъ нравственно руками и даже какъ-то испугался…

Онъ поймалъ себя на томъ, что онъ ршительно влюбленъ. Эта Скритицына интересуетъ его больше, чмъ когда-либо какая-либо женщина. Все въ ней ему мило, все дорого. Началось съ того, что ей Швейцарія и Вевё оказались тмъ же, что и ему. Она обожаетъ Леманъ, La Dent du Midi и окрестныя горы, за то, что при нихъ или ‘на ихъ глазахъ’ скончалась ея мать. Онъ же обожаетъ то же самое, такъ какъ лучшіе дни его жизни прошли тоже на глазахъ Лемана, Монблана и Южнаго-Зуба.

И во многомъ, если не во всемъ, сошлись Соколинскій и Эми. Казалось, они и думаютъ, и чувствуютъ на одинъ и тотъ же ладъ. Вдобавокъ, если онъ влюбился въ нее, то и она ршительно отвчаетъ взаимностью. Лицо ея становится радостнымъ всякій разъ, что она видитъ князя. И вотъ тутъ, перекрестясь, ‘Егорушка’ собрался вдругъ прыгнуть въ холодную воду — собрался длать предложеніе.

‘Конечно, страшно жениться,— думалъ онъ,— да что же теперь иное длать? Нечего! Изъ полка вышелъ, имніемъ управлять не могу. Сахаръ длать?.. Чортъ его возьми! Путешествовать постоянно — лнь, однимъ словомъ, нечего длать. Ничего въ жизни не остается, кром одной женитьбы. А если жениться, то ужъ, конечно, на такой милой крошк, какъ эта Скритицына’.

Разумется, къ самому Дубовскому, съ которымъ у князя были уже теплыя и дружескія отношенія, и обратился онъ прежде Эми, какъ къ дяд и опекуну. Дубовскій, не говоря ни слова, обнялъ его и началъ вкусно цловать. Большаго счастья для племянницы онъ и во сн не чаялъ увидть.

Къ величайшему изумленію дяди и князя, Эми отказала наотрзъ, да еще прозвала претендента на ея руку и сердце — ‘Пелагеюшкой’.

Соколинскій тотчасъ же скрылся и ухалъ въ Парижъ. И вотъ тогда-то, быстро утшившись, онъ создалъ въ одну зиму изъ Маріи Крюшонне — Діану д’Альбре и ухнулъ… много тысячъ рублей. Затмъ, загнанный Діаной, какъ почтовая лошадь, онъ спасся бгствомъ къ себ, въ Украйну…

Здсь, посл тоскливой, тошной жизни, онъ снова мысленно влюбился въ Скритцыну, и письменно сдлалъ ей второе предложеніе… И посл новаго отказа онъ снова полетлъ въ Парижъ къ знаменитой уже Діан… На этотъ разъ актриса, пвица и demi-mondaine еще быстре надола ему… И снова вернулся князь въ свою Украйну, и долго сидлъ здсь тихо и скромно до полученія депеши Дубовскаго…

Полтора часа, которые прошли въ ожиданіи, показались Эми цлой вчностью. Она измучилась, стараясь догадаться, какое дло, ‘самое важное въ ея жизни’, заставило князя пріхать. Она все ясне понимала, что это, конечно, не сватовство.

Между тмъ Соколинскій прополоскался полчаса въ ванн, потомъ не спша брился и причесывался, потомъ занялся своимъ туалетомъ, надлъ другое complet, блое фланелевое, и вышелъ на улицу, бодрый, свжій, веселый. Казалось, что это человкъ не только довольный, но даже счастливый отъ чего-то недавно приключившагося. Да оно отчасти такъ и было, но Егорушка не сообразилъ, что слдовало скрыть свое довольство изъ приличія.

Прошло уже часа два съ его прізда, когда онъ вошелъ въ садъ, окружающій виллу, въ которой Эми, изнывая отъ нетерлнія и безпокойства, ждала его. Она быстрыми шагами пошла жъ нему на встрчу по саду, едва только завидвъ его. Но насколько лицо Соколинскаго было ясно и радостно, настолько Эми была сумрачна и какъ бы испугана.

— Ну-съ, rebonjour, Любовь Борисовна!— громко и добродушно вымолвилъ князь и снова, взявъ ея руку, три раза приложился къ ней.

И снова, какъ всегда, Эми невольно увидла три толстыя складки его затылка.

— Какъ у васъ тутъ мило, что за прелесть!— заговорилъ князь.— Вообще, когда сразу попадешь изъ нашихъ черноземныхъ степей въ Пиренеи, то невольно позавидуешь. Ну, а родиться и жить здсь я бы не желалъ. Эти горы должны надодать.

Они пошли по дорожк, и князь, хотя Эми и не спрашивала ничего, разсказалъ ей, какую интересную встрчу сдлалъ въ дорог, дучи отъ Кёльна до Парижа съ однимъ русскимъ, очень оригинальнымъ. Даже съ оригинальной фамиліей. Полу-англичанинъ, полу-русскій… Онъ говорилъ, что знакомъ съ Эми и друженъ съ Дубовскимъ. Эми не слушала и ускоривала шагъ, чтобы войти въ комнаты и узнать, въ чемъ дло. Едва только вошли они въ гостиную, какъ она сла и вымолвила нервно:

— Ну, князь, говорите! Я немножко смущена… Въ чемъ дло? Какое дло? Вдь во всякомъ случа въ этомъ дл хорошаго мало? Важное, но нехорошее?

Лицо князя стало немножко серьезне.

— Да, Любовь Борисовна, вы должны приготовиться. Всть очень нехорошая…

— Но что же это можетъ быть? У меня на свт никого нтъ близкихъ, кром дяди, а вдь онъ же здоровъ?

— Совершенно здоровъ! Почему онъ не похалъ, а меня послалъ… вы сейчасъ узнаете. Но онъ совершенно здоровъ, хотя конечно пораженъ, опечаленъ очень, такъ сказать, придавленъ…

— Такъ говорите, князь. Скорй!

— Вотъ-съ, изволите видть…

Князь слъ и вдругъ какъ-то смутился, будто струсилъ. Эми замтила это и чуть не успокоилась сразу.

‘Неужели все-таки сватовство…— подумалось ей:— тоже лицо, т же мигающіе глаза… И опять онъ будто заикается, пріискивая слова, съ чего начать’…

— Дло, Любовь Борисовна, очень важное! За всю вашу жизнь, конечно, другого подобнаго…

— Князь, я уже это сто разъ слышала. Самое важное въ моей жизни! Но ради Бога скорй! Какое? Что именно?

— Владиміръ Ивановичъ выписалъ меня изъ Россіи и поручилъ исполнить то, на что у него не хватило храбрости — явиться и объяснить вамъ все. Онъ въ качеств вашего опекуна совстился. Изволите видть… Вы знаете, что такое биржа и игра на бирж?

— Знаю, знаю!— воскликнула Эми.

И черезъ нсколько секундъ, не слыхавъ нсколькихъ словъ, произнесенныхъ княземъ, она уже смутилась, боясь, что догадалась…

— Биржа… Биржа…— заговорила она.— Дядя игралъ на бирж?

— Совершенно врно!

— Онъ проигрался?

— Точно такъ, Любовь Борисовна.

— И стало быть… Стало быть… я пострадала въ этомъ?..

— Именно! Удивляюсь, что вы сразу догадались.

— Я не догадалась, князь. Меня предупреждали давно, что дядя играетъ. Объясняли мн, что такое игра биржевая. Говорили мн, что онъ играетъ, ну, disons le mot, на мои деньги, и что въ случа проигрыша я пострадаю.

— Совершенно врно!

— Ну, что же, вдь не Богъ знаетъ что онъ проигралъ? Надо уплатить. Такъ вдь онъ опекунъ, онъ можетъ полновластно распорядиться.

— Любовь Борисовна,— заговорилъ князь тихо:— когда приходилось уплачивать, то дядя вашъ такъ и длалъ. Я не скажу, что онъ поступалъ правильно, но что длать… Увлеченіе! Конечно, не слдовало. Слдовало своимъ состояніемъ рисковать, а не деньгами опекаемой племянницы. Но что ужъ объ этомъ толковать: снявши голову, по волосамъ не плачутъ!

— Конечно, надо уплатить! Я не знаю, зачмъ онъ васъ прислалъ. Онъ могъ написать.

— Но нельзя уплатить, Любовь Борисовна!

— Какъ нельзя?

— Нельзя! Нечмъ!

— Я васъ не понимаю…

— Проигрышъ такъ великъ, что на уплату его должно идти все ваше состояніе.

— Что?!— выговорила Эми, широко раскрывая глаза и слегка мняясь въ лиц.

— Да-съ, все ваше состояніе пойдетъ на уплату или, врне сказать… извините — уже пошло на уплату…

— Какъ пошло?— пробормотала Эми.

— Да, Любовь Борисовна. Вы разорены. У васъ ничего нтъ. Въ этомъ все дло.

— Какъ нтъ? Какъ же нтъ?— шептала Эми черезъ силу.

Она отлично поняла все, какъ еслибы всегда занималась такими длами, и спрашивала зря… машинально. Наступило молчаніе. Князь сидлъ передъ ней, опершись локтями на колни и опустивъ глаза.

— И спасти нельзя?— вымолвила Эми нсколько громче и хрипливо.

— Вотъ за этимъ меня князь и прислалъ! И нельзя, и можно! Надо ввести очень большія деньги, и тогда черезъ нсколько времени, быть можетъ, все придетъ къ тому же концу — къ потер. Или же будетъ спасено. Если вы знаете, что такое эта игра, то должны знать, что бумаги поднимаются и опускаются. Если удержать бумаги, купленныя Владиміромъ Ивановичемъ, за собой, внеся извстную сумму, то черезъ извстный срокъ потери, можетъ, не будетъ.

— Стало быть, надо достать эти деньги?— воскликнула Эми.— Надо ихъ занять, въ Париж или въ Россіи занять и уплатить!

— Любовь Борисовна, занять негд. Велика сумма. Никто ея, ни въ Париж, ни въ Россіи, безъ обезпеченія не дастъ. Никакихъ средствъ спасенія, однимъ словомъ, не остается. Черезъ два, три дня у васъ не будетъ тысячи рублей въ годъ. Если хотите, даже и ста рублей въ годъ не будетъ — ничего не будетъ. Это — полная нищета.

Эми закрыла лицо руками и сидла блдная, какъ полотно.

— Есть средство, Любовь Борисовна,— началъ князь, заикаясь:— есть на свт человкъ, который настолько глубоко и давно привязанъ къ вамъ, что готовъ не только жертвовать своимъ состояніемъ, но хотя бы и своей жизнью. Вамъ стоить сказать одно слово, и этотъ человкъ явится на помощь и постарается спасти ваше состояніе. Если удастся,— слава Богу. Если не удастся, онъ потеряетъ почти треть своего. Если ба вы согласились сдлать меня счастливымъ, то, конечно, я былъ бы счастливъ… За счастіе назвать васъ своей подругой, я какъ счастливйшій…

И князь началъ путать, повторяя:

— Счастливъ, счастье, счастливйшій…

Эми, склонившись на своемъ кресл, сгорбившись и осунувшись, сидла, съ трудомъ соображая и связывая свои мысли. И, наконецъ, на повторенный три раза вопросъ, взволнованнымъ голосомъ она отвтила тихо:

— Дайте мн подумать немного, завтра я дамъ вамъ отвтъ… Ну, посл-завтра…

— Бога ради, Любовь Борисовна,— вскрикнулъ Соколинскій,— скажите теперь, на что я могу надяться!

И онъ схватилъ ее за об руки.

— Не знаю… Дайте подумать… Совсмъ не знаю…

— Я буду надяться! Я буду надяться!— повторилъ Соколинскій, и, поцловавъ об руки Эми, онъ схватилъ шляпу и быстро вышелъ изъ гостиной. Когда онъ достигъ гулянья и сталъ ходить по широкому, тнистому, но коротенькому бульвару взадъ и впередъ, то прохожіе — туземцы и иностранцы — приглядывались къ нему и оборачивались. Соволинскій имлъ видъ или подпившаго человка, или же просто сумасшедшаго изъ категоріи веселыхъ.

Какой-то важный, толстый французъ, шедшій по гулянью съ подругой и кучей дтей всхъ лтъ, пріостановился и выговорилъ чуть не въ лицо князя:

— En voila un… pistolet!..

Князь увидлъ, услыхать, понялъ и, разсмявшись, отправился въ гостинницу.

— Уже давно, кажется, на меня вс таращатся!— вымолвилъ онъ.— Да авось! Даже, пожалуй, наврное. Вдь она ‘на улиц’… А я въ конц концовъ ничего не потеряю. Черезъ полгода эти, какъ онъ ихъ, чортъ, называтъ, непремнно поднимутся. Надо будетъ только опять скакать въ Россію и доставать тысячъ полтораста, двсти — чистоганомъ!

Въ то же время Эми только повторяла т слова Соколинскаго, которыя, все объяснивъ, поразили ее. ‘Черезъ два-три дня ста рублей не будетъ… Нищета. Никакихъ средствъ спасенія нтъ’.

Мысли ея путались, и только понемногу овладла она собой.

Разумется, сраженная извстіемъ, она ршила тотчасъ же скрыть все отъ баронессы Герцлихъ. Ей не хотлось изъ самолюбія, чтобы кто-либо зналъ, при какихъ условіяхъ она согласилась выйти замужъ… если она согласится. Насильно! Изъ-за спасенія состоянія. Изъ-за боязни нищеты.

Хотя по натур и по воспитанію Эми была совершенно непрактична, но, однако, могла, конечно, сразу понять, что такое ‘очутиться на улиц’.

Сколько разъ когда-то приходилось ей съ матерью толковать о томъ, что вдругъ ея отецъ потребуетъ развода, дастъ имъ маленькій капиталецъ, какъ подачку, и он останутся почти на улиц. При этомъ покойная Анна Ивановна постоянно твердила:

— ‘Я скоро умру, мн все равно. А теб что же? Въ гувернантки идти?’

Боязнь очутиться въ такомъ положеніи, за послдній годъ жизни Скритицина, являлась у его жены и дочери довольно часто. И теперь эти же опасенія и эти же мысли являлись у Эми не въ первый разъ. Разница была та, что теперь она была совершенно одна. И вдобавокъ, по словамъ Соколинскаго, ей приходилось очутиться не почти, а совсмъ на улиц.

Разсуждая, она приходила къ убжденію, что другого исхода, конечно, нтъ, какъ согласиться. Но каждый разъ, что въ ней являлась ршимость сказать завтра ‘да’, ее останавливала мысль, что Соколинскій въ данномъ случа дйствуетъ грубо и неблаговидно. Вдь онъ насильно заставляетъ ее выйти за себя замужъ, онъ пользуется ея безвыходнымъ положеніемъ и предлагаетъ просто продаться. Ужъ если онъ ее такъ любитъ, то могъ бы дать эти деньги взаймы. Вдь онъ самъ говорить, что можетъ быть это погромъ временный, а не окончательный, что деньги, которыя онъ даетъ, онъ, можетъ быть, вернетъ.

— Но съ какой стати будетъ онъ мн дарить большія деньги!— восклицала Эми.

И весь день прошелъ въ томъ, что она колебалась, мучилась. Она обвиняла Соколинскаго, что онъ явился силкомъ покупать, ее и думаетъ, что якобы вмст съ этимъ купитъ ея любовь. Но тотчасъ же она оправдывала его. Если онъ, несмотря на два отказа, продолжаетъ настаивать на своемъ предложеніи, стало быть, онъ дйствительно любитъ ее глубоко.

И волнуясь, Эми окончательно надумала и ршила только одно… послать депешу другу Рудокопову, проводившему лто недалеко, въ Аркашон. Несмотря на роковую роль, которую докторъ сыгралъ въ ея жизни по отношенію къ Френчу, она все-таки по прежнему любила и уважала его. Она знала, что это единственный близкій ей человкъ на свт, совту котораго все-таки слдовать можно.

VI.

Дама, пріхавшая въ Баньеръ и скрывавшаяся отъ Соколинскаго въ пути, а отъ Скритицыной на вокзал, была графина Нордъ-Остъ.

Зачмъ она пріхала — она сама не знала.

‘Мстить! Отомстить’!

Уже давно думала и повторяла она это. Но какъ отомстить? Объ этомъ она не думала. Обстоятельства выяснятъ. Посл, ссоры съ Загурскимъ, когда она назвала его ‘Альфонсомъ’ и почти выгнала вонъ, графъ не являлся къ ней долго, но, встрчая ее въ обществ, любезно разговаривалъ съ ней, какъ съ хорошей знакомой. Графиня со зла кокетничала съ японскимъ виконтомъ и, таская его повсюду за собой, афишировала его.

Загурскій безвыходно сидлъ у баронессы, тонко и хитро любезничалъ съ Герцлихомъ и добился отъ добряка лучшаго мннія о себ. Что касается до графини, то, видя около нея японца, онъ такъ насмшливо и презрительно улыбался, скаля свои жемчужные зубы, что всякій другой, помимо виконта Фунтагамы, завелъ бы ссору. Благоразумный японецъ зналъ, во-первыхъ, что графъ чуть не бреттёръ, а, во-вторыхъ, что афишируемая къ нему благосклонность красавицы — собственно комедія.

Посл свадьбы барона Герцдиха и отъзда молодыхъ въ свадебное путешествіе, Загурскій вдругъ явился къ графин со словами:

— Voyons, ma bonne, assez bouder.

Примиреніе состоялось тотчасъ же.

Чрезъ три дня графъ уже просилъ Кору помочь ему. Обстоятельства были такъ круты, были такіе срочные платежи, что все грозило скандаломъ. Былъ даже крайне щекотливый долгъ въ джокей-клуб. Проиграно и не уплачено пари въ пустую сумму — десять тысячъ франковъ. Но у графини окончательно денегъ не было… Они принялись вмст совщаться — какъ быть.

Однажды, черезъ недлю, графъ явился сіяющій, говоря, что досталъ денегъ, но не сказалъ, откуда, и вмст съ тмъ онъ объявилъ графин, что детъ на два мсяца въ Россію по своимъ дламъ. Она, конечно, тотчасъ же поручила ему заняться ея длами, вызвать ея управляющаго въ Петербургъ, выяснить съ нимъ положеніе длъ и принять какія нужно будетъ мры.

Чрезъ три недли, изъ письма Загурскаго, она узнала, что все обстоитъ благополучно, но надо кое-что сдлать, и для этого необходима довренность… И полная… Справивъ документъ въ консульств, графиня выслала его.

Чрезъ мсяцъ графъ былъ въ Париж, привезъ ей двадцать тысячъ франковъ и объяснилъ, что вс ея дла устроилъ, но пришлось продать ея большое имніе въ Рязани. Графиня ахнула и испугалась, но Загурскій объяснилъ, что другого исхода, чтобы распутаться, не было. И она по невол примирилась съ фактомъ.

Однако, прошла недля съ прізда графа изъ Россіи, какъ по поводу пустой ссоры изъ ревности Зкгурскій пересталъ у нея бывать, а затмъ объяснилъ рзко, что она ему надола до послдней степени.

— Vous m’tes devenue insipide. Une vraie pluie d’automne.

И между Корой и графомъ произошла уже не бурная сцена, не рзкая ссора со словами, которыя не забываются, и которыя тоже не вырубишь топоромъ, а произошло настоящее сраженіе. Но посл этого графиня какъ бы обезумла. Любовникъ бросилъ ее, предварительно насмявшись надъ нею, грубо, тривіально и ядовито. Разумется, не обманутая любовь, а одно негодованіе волновало ее, уязвленное самолюбіе, униженіе. Послдняя сцена была настолько невроятна, что Кора въ продолженіе нсколькихъ дней не могла въ себя придти. Она, казалось, не врила теперь тому, что тогда видла и слышала отъ него, а затмъ вспоминала.

До сихъ поръ ясно видла она и даже однажды ей пригрезилось во сн, какъ онъ смется, добродушно, но оскорбительно глядя ей въ глаза, и какъ при этомъ блестятъ его жемчужные зубы подъ завитыми усами! Она постоянно и ясно слышала нкоторыя сказанныя имъ слова и фразы, какъ если бы они дйствительно продолжали звучать около нея.

— Mille е tre!? Совершенно врно! Вы, графиня, въ числ даже не десятковъ, а сотенъ… И свтскихъ женщинъ, и продажныхъ, и маркизъ, и горничныхъ. Почему же вы думаете, что, разставшись и разойдясь сотни разъ, я долженъ теперь обречь мое существованіе на то, чтобы до восьмидесяти лтъ обожать васъ? За что? Что вы? Фениксъ? Такими, какъ вы — полны бульвары и кафе. Когда-то я говорилъ вамъ, что я васъ люблю. Я не лгалъ. Теперь принято называть ‘это’ — любовью… Наконецъ, я помню, когда и кккъ мы сошлись… Мн тогда была нужна свтская женщина и русская… Pour faire enrager извстную вамъ Діану д’Альбре… Я искалъ… Вы мн попали подъ руку… Et ma foi!.. Мн было все равно… Faute de mieux, я сталъ за вами ухаживать, мы сошлись. И вскор же я разозлилъ Діану, стало быть, достигъ цли, благодаря вамъ. Любить же? Я не знаю, могу ли, нтъ ли. Можетъ быть я и встрчу женщину, которую полюблю, на которой женюсь… Но… Но это будетъ не то, что вы, графиня. На такихъ женщинахъ, какъ вы, не женятся… on же sert de vous autres! Эти слова, послднія, сказанныя съ громкимъ смхомъ, звучали ненрерывно въ ея ушахъ, преслдовали ее.

И когда же все это случилось? Тогда именно, въ т самые дни, когда она, окончательно запутавшись изъ-за него въ своихъ длахъ, казалось, была наканун полнаго разоренія.

Вскор же посл этого дико-грубаго разрыва явился эпилогъ…

Изъ полученнаго письма отъ своего повреннаго по дламъ графиня узнала, что Загурскій широко, врне сказать, странно воспользовался данной ему довренностью. Онъ поступилъ… легкомысленно. Этотъ терминъ для опредленія извстныхъ поступковъ — теперь излюбленъ. Ея большое рязанское имніе было продано, долгъ не уплаченъ, а она получила отъ графа двадцать тысячъ франковъ.

Желая упрямо, но наивно, объясненія этого факта, она справилась на квартир Загурскаго, гд онъ, и узнала, что онъ выхалъ въ Пиренеи. Графиня удивилась, стала наводить справки черезъ знакомыхъ и черезъ людей, и вскор же узнала, что графъ въ Баньер, гд находятся временно баронесса Герцлихъ и Эми Скритицына.

Кора поняла тотчасъ, что Загурскій не зря попалъ туда, не даромъ! Но зачмъ? Съ какой цлью? На молоденькой Эми онъ можетъ только жениться. Но для него у нея слишкомъ мало. Онъ женится только на нсколькихъ милліонахъ. Баронесса — его пріятельница. И какъ помогала она когда-то имъ двоимъ въ ихъ начинающемся роман, точно такъ же, конечно, теперь можетъ она помогать ему тамъ на водахъ.

Новый приливъ жажды мести заглушилъ въ графин вс другія чувства. Она видла изъ того же письма повреннаго, что надо скорй принять кое-какія мры, чтобы не потерять всего состоянія, но ей было не до того. Узнавъ окончательно и врно, что Загурскій въ Баньер и проводитъ цлые дни у баронессы Герцлихъ, она тотчасъ же собралась и выхала.

По прізд сюда, она остановилась въ одной изъ маленькихъ гостинницъ, на краю мстечка, затмъ поздно вечеромъ отправилась въ большой отель, гд стоялъ графъ, и взяла нумеръ въ томъ же этаж и корридор, гд былъ онъ. На другой день, ранёхонько утромъ, такъ какъ Загурскій вставалъ въ полдень всегда, она перехала въ эту гостинницу, при чемъ ея два сундука явились съ оторванными наканун мдными дощечками, гд было выгравировано ея имя. И здсь, ради осторожности, она была прописана подъ именемъ г-жи Михайловой.

Графиня ршилась пробыть въ Баньер сколько бы то ни было, чтобы выслдить на гулянь и на водахъ, что именно длаетъ Загурскій, конечно всячески стараясь избгать встртиться съ нимъ или съ баронессой.

Черезъ два-три дня ею, однако, овладло недоумніе и сомнніе. Она ни разу не видла графа на гулянь, ни около курзала, ни въ казино, ни тамъ, гд толпилась днемъ и вечеромъ масса прізжихъ.

Ея камеристка, подружившись съ корридорнымъ лакеемъ, принесла ей все т же всти, все то же, что она и сама видла. Загурскій по цлымъ днямъ сидлъ на вилл баронессы, но помимо ея дочери и Скритицыной, не выходившей почти изъ своей комнаты, на вилл не было никого. Стало быть, никакого новаго романа нтъ, и баронесса ни въ чемъ своему пріятелю не помогаетъ

Не будь Эми полубольная, разбитая горемъ,— графиня готова была бы подумать, что Загурскій началъ за ней ухаживать, и, пожалуй, способенъ на еще большую низость при помощи своей пріятельницы.

‘Что же ему!— думала она, злобно усмхаясь:— за нее заступиться некому, одинъ дядя — старый дуракъ, болтающійся по парижскимъ бульварамъ. Не онъ будетъ драться съ бреттёромъ, который искусныхъ стрлковъ, въ томъ числ и Френча, отправляетъ на тотъ свтъ’…

И вдругъ Кора все боле и боле начала убждаться въ томъ, что болзнь Эми вымышлена, что свднія неврны, что не въ гостиной баронессы проводитъ время Загурскій, а въ комнатахъ Скритицыной. Всей нелпости своихъ подозрній ревнивица не понимала. Однажды вечеромъ англичанка заявила графин таинственно, что принесла такую всть, которая поранитъ ее. Новый другъ ея, Jules, корридорный, передалъ ей, что вчера около десяти часовъ вечера въ первомъ нумер, самомъ дорогомъ и великолпно убранномъ, гд остановился русскій графъ, была дама вся въ черномъ, но съ такимъ густымъ вуалемъ или, врне, съ двумя вуалями на лиц, что узнать, сколько ей лтъ и какова она собой — невозможно. Можетъ быть дивная красавица, а можетъ быть вдьма. Вдобавокъ, на ней длинная тальма, скрывающая талію и ростъ. Jules настаивалъ особенно на томъ, что эта двойная вуаль иметъ громадное значеніе: дама, очевидно, боится до смерти, чтобы ее кто не узналъ. Являясь, она быстро проходитъ садъ, подъздъ, лстницу и корридоръ.

При этомъ извстіи Кора такъ взволновалась, такъ сильно смутилась, что чувствовала, какъ у нея дрожали руки и ноги. Понемногу успокоившись и овладвъ собой, она тотчасъ же послала за главнымъ управляющимъ гостинницы. Grant, маленькій человчекъ, толстый и плшивый, съ дтски-свжимъ и веселымъ лицомъ, явился тотчасъ же. Улыбаясь какъ херувимъ, онъ всталъ въ дверяхъ съ вопросомъ, что угодно русской дам.

Графиня заявила, что желаетъ перейти въ нумеръ второй, гд ей будетъ удобне. Grant заявилъ, что онъ занятъ. Она предложила платить за этотъ нумеръ въ десять разъ дороже. Нумеръ стоитъ двадцать франковъ въ день, она предложила полтораста и двсти въ сутки, обязуясь занимать его недлю. Grant объявилъ, что безъ хозяина ршить этого не можетъ, и ушелъ. Черезъ часъ онъ вернулся съ отвтовъ, что англичанинъ, нанимающій этотъ нумеръ, готовъ его уступить. Цна же останется по-прежнему старая.

‘Ну, милый графъ,— подумала Кора, злорадствуя.— Теперь будетъ мой чередъ посмяться. Et je rirai la derni&egrave,re’…

Двое сутокъ прождала графиня очистки нумера, и волненіе ея дошло до послднихъ, предловъ. На второй день оно еще боле усилилось, потому что англичанка, видвшая нумеръ при содйствіи Жюля, въ отсутствіи занимающаго его постояльца, принесла крайне важную всть. Между этимъ нумеромъ, тамъ, гд была маленькая спальня, и гостиной перваго нумера, гд принималъ графъ, была дверь, конечно, запертая, но плохо затворяющаяся. И не только слышно все, что говорится въ гостиной, но можно въ небольшую скважину между несходящимися дверями видть все, что происходитъ тамъ.

Отъ этого извстія у графини такъ забилось сердце, какъ еслибы дло шло не о двери, а о Богъ всть какомъ важномъ событіи. Разумется, подобная случайность играла теперь во всемъ дл огромную роль.

Очевидно, сама судьба помогала ей. Простое, заурядное сочетаніе мелкихъ обстоятельствъ хотло мстить за нее…

Черезъ день, или два, она узнаетъ, кто эта женщина, скрывающаяся тщательно, услышитъ ея голосъ, увидитъ ея лицо, узнаетъ все. Вдь они будутъ говорить… Положимъ, что они будутъ осторожны. Но вдь ей нужно два-три слова, чтобы судить, отгадать.

— А затмъ?— восклицала графиня.— Затмъ!.. Я назовусь въ гостинниц… Я стану везд бывать… Я съ ней познакомлюсь… И ей, ему, всмъ объявлю все, что знаю… Я на все пойду!.. Она, наврное, замужняя, и мужъ въ Баньер. Не даромъ она тщательно скрывается… Я предчувствую, что страшно отомщу. Если же это бдная Эми, то я сдлаю скандалъ, который опозоритъ его. Спасти двочку, конечно, поздно, если она бываетъ здсь. А до ея позора мн нтъ дла! Но лучше давай Богъ, чтобы это была иностранка — съ мужемъ, энергическимъ человкомъ.

VII.

Графъ Загурскій — ‘двойной’ экзотикъ, какъ прозвалъ его Рудокоповъ, за то, что дды его основались въ Россіи, а онъ основался въ Париж — былъ не просто ухаживатель за женщинами, ‘mangeur de coeurs’, а спеціалистъ, техникъ… и даровитый техникъ… Техническая часть ухаживанья и ‘влюбленья’ въ себя женщинъ была доведена имъ до высшей степени совершенства. Но за то же онъ и не брезгалъ никакими средствами и фортелями. И эта его ‘прикладная механика’ была безошибочна и всегда и всюду побдоносна. Слишкомъ тонко бывала она всегда обдумана.

Дама вся въ черномъ, съ двойной блой вуалью, ршившаяся уже два раза побывать въ отел у графа Загурскаго, съ опасностью быть узнанной, была баронесса Герцлихъ.

Напрасно попробовала бороться сама съ собой уже немолодая женщина, любившая въ первый разъ въ жизни. Натура и жажда неизвданнаго, желаннаго съ двадцати лтъ — взяли свое.

За всю свою жизнь она была окружена поклонниками, но въ сред ихъ ни разу не нашлось ни одного, для котораго стоило пожертвовать… если не своей репутаціей женщины безупречнаго поведенія, то своей душой, своими мечтами.

— Лучше ничего, чмъ это,— говорила она.

Посл стараго мужа, болзненнаго брюзги и безсмысленнаго ревнивца, отъ котораго она, наконецъ, ушла, судьба никого и ничего не послала ей. Явился Герцлихъ — тоже почти старикъ. Ей было тридцать лтъ, ему за пятьдесятъ, но онъ, женатый и почти разведенный, такъ же, какъ и она, изображалъ собой нчто, чмъ пренебрегать было нельзя. Онъ страстно, безумно полюбилъ ее, какъ еслибы ему было двадцать лтъ. Для него, женившагося когда-то по разсудку, ради связей, на дочери петербургскаго сановника, баронесса была первой встрчей, первой любовью. Вдобавокъ, при его огромномъ состояніи, его привязанность мняла совершенно положеніе соломенной вдовы съ двумя дтьми.

Баронъ Вертгеймъ посылалъ на воспитаніе дтей и на прожитокъ около трехъ тысячъ. Герцлихъ могъ дать — сколько баронесса захочетъ, безъ счету.

И тридцатилтняя Юлія Вертгеймъ, красивая женщина, на видь двадцати-трехъ или четырехъ лтъ, предпочла серьезную связь съ пожилымъ богачомъ — легкимъ и банальнымъ романамъ, которые напрашивались давно. Семь лтъ прожила она съ Герцлихомъ, и семь лтъ была ему врна. Онъ ее обожалъ. Она его любила и уважала.

Теперь натура заговорила и взяла свое. Когда и какъ она ршилась на все, ради Загурскаго, она сама не знала. Было только ясно ей самой, что она его полюбила до потери разума, забвенія всего. Почему? За что? На это отвчать было трудно. Еслибы баронесс сказали, что она за свой поступокъ сложитъ голову на плаху,— она бы не остановилась. Быть можетъ, ихъ отношенія послднихъ трехъ лтъ сдлали все. Онъ былъ ея другомъ. Она была для него симпатичная женщина, которыхъ ‘очень’ любятъ, но въ которыхъ влюбиться уже нельзя. Это дразнило ее. И вотъ вдругъ, нежданно… отъ ея одного слова все стало зависть… Все! Осуществленіе грезъ всей жизни и осуществленіе трехлтнихъ мечтаній о немъ, Загурскомъ. И она полюбила его со всмъ пыломъ юности… Онъ былъ для нея тмъ же, чмъ она была для Герцлиха. Когда графъ явился въ Люшон, а затмъ въ Баньер, и вдругъ заговорилъ иначе,— она начала съ подозрнія.

Сто разъ пришло ей на умъ, что это — лукавство, ложь, притворство… Это — ея милліонъ, подаренный мужемъ. Можетъ быть! но она не хотла и думать объ этомъ. А всему, что плъ и напвалъ онъ — она хотла врить. Обманъ? Что за дло! Вдь только его слова, его увренья и клятвы — обманъ. А все остальное — дйствительность. Но это паденіе? Да! Это — гнусное преступленіе предъ обожающимъ ее человкомъ?.. Да. Это можетъ изъ-за пустого случая повести къ катастроф? Да…

И на все, на вс эти ужасные вопросы баронесса Юлія отвчала:— да!.. трепетно и безпомощно. Эми, конечно, не знала и не подозрвала ничего, но лукавая и пронырливая Кисъ-Кисъ слдила за матерью зорко съ самаго начала, и не скоро ршилась поврить очевидности. Еще въ Люшон подслушавъ, однажды, разговоръ Загурскаго съ матерью, хитрая Кисъ-Кисъ сразу все поняла.

— Ай-ай-ай!— прошептала она себ самой:— quel infme! Каковъ негодяй! Вдь это милліонъ барона Герцлиха заставилъ его запылать, а мама — по наивности — повритъ. Ай-ай-ай, что длать? Помшать, или оставить?

И Кисъ-Кисъ ршила покуда не впутываться не въ свое дло, чтобы какъ-нибудь не прозвать чего-либо въ своемъ дл, гораздо боле важномъ. А дло самой Кисъ-Кисъ шло блестящимъ образомъ.

Герцогъ Оканья исполнилъ общаніе, данное въ Париж, и присоединился къ нимъ въ Пиренеяхъ на все лто.

Здсь, въ Баньер, герцогъ и Кисъ-Кисъ почти не разставались. Всякій день они верхомъ отправлялись въ окрестности, сначала длали маленькія прогулки, не дале деревушки Астэ, или мстечекъ, лежащихъ по желзной дорог на Тарбъ, но, затмъ, понемногу, они стали длать боле дальнія прогулки. Баронесса разршила маленькія экскурсіи уже не верхомъ, а въ экипаж, лишь бы только они возвращались къ вечеру.

Однако, однажды они не вернулись. Они отправились въ Лурдъ, конечно запоздали, и баронесса получила дв депеши: одну отъ дочери, другую отъ герцога, извщавшихъ, что они ночуютъ въ Лурд въ разныхъ гостинницахъ, для большаго соблюденія приличія.

‘Хотя,— прибавлялъ герцогъ въ своей депеш,— въ мои годы и при лтахъ mademoiselle Лины мы бы могли остановиться и въ одномъ отел’.

Баронесса была, очевидно, слишкомъ поглощена своимъ роковымъ положеніемъ, чтобы обращать достаточно вниманія на все, что творила ея дочь. Она въ буквальномъ смысл потеряла разумъ и ходила какъ бы въ припадк лунатизма.

Загурскій, знававшій ‘mille е tre’, былъ все-таки если не увлеченъ, то тронутъ любовью этой женщины,— настолько была она беззавтно и безгранично увлечена. До обоготворенія его и забвенія всего, что не онъ.

— Это уже не осень, золотистая, теплая, тихая…— говорилъ онъ ей шутя.— Разв не въ Европ, а въ Сахар…

Однако, изрдка баронесса замчала дочери по поводу герцога:

— Amuse-toi, Kiss-Kiss, mais prends garde.

— Oh, ch&egrave,re maman! Это не мн надо говорить. Вотъ еслибы отецъ или мать герцога были живы, то хорошо бы сдлали, еслибы сказали ему теперь:— Amuse-toi, Feman, mais prends garde…

— Ты воображаешь, что онъ въ тебя влюбленъ?

— Не воображаю, а знаю и вижу.

— И настолько, что захочетъ жениться?

— Да. А если не захочетъ, то… можно будетъ заставить… Да, бдный Оканья! Il же conduit comme un enfant, ou un crtin. Это — поведеніе ребенка, нахала или дурака. Что онъ изъ трехъ, я не знаю. Да мн это все равно. Лишь бы придти къ цли.

— Prends garde, Kiss!— смущалась баронесса.

— Y а le lui dire, lui, maman!— усмхалась юная баролесса, цлуя мать.— Я не ты, меня не проведешь.

— Что ты хочешь сказать?

— Ничего… Но, серьезно говоря… prends garde ton pauvre coeur, maman.

‘Ахъ, еслибы только сердце!— мысленно восклицала баронесса.— До погубленнаго сердца никому дла нтъ, а до погубленной репутаціи всмъ-дло’…

Однако, на второй день посл прізда Соколинскаго, баронесса повеселла, ожила, и прежде всего обратила вниманіе на тревогу, замченную въ любимиц. На усиленные разспросы баронессы, что съ ней приключилось посл бесды съ Соколинскимъ и зачмъ онъ пріхалъ вмсто дяди, Эми откровенно разсказала все. Баронесса была поражена извстіемъ о катастроф и разореніи, но вмст съ тмъ обрадована другимъ извстіемъ — о предложеніи князя.

— Тмъ лучше,— воскликнула она,— что все такъ сошлось, что обстоятельства заставляютъ васъ выйти за этого человка. Я никогда прежде не могла понять, почему вы, никого не любя, ему отказывали. Вы знаете, что я готова была всячески помочь вамъ по отношенію къ этому несчастному Френчу, и вы сами привели все въ бд. Но все-таки теперь я скажу, какъ и прежде говорила: лучше выйти за Соколинскаго, за соотечественника, нежели за иностранца, хотя бы и за такого, какимъ былъ Френчъ.

— Я знаю, что онъ хорошій человкъ,— отвчала Эми:— добрый и честный, и вроятно любитъ меня, если такъ настойчиво хочетъ на мн жениться. Съ его именемъ и состояніемъ ему легко везд найти себ подругу жизни. Но поймите, баронесса, одно, простое, нчто самое простое: я не могу любить его… Я могла бы быть его другомъ, его сестрой, но женой…

Эми закрыла лицо руками и прибавила:

— Какъ это трудно! Въ немъ есть что-то для меня отталкивающее, онъ даже на мои глаза непохожъ на мужчину, онъ какая-то дама. Или добродушная, пожилая двица. Я помню въ одной русской семь женщину, которую звали Пелагеюшкой, двицу лтъ тридцати-пяти, толстйшую и добрйшую, которую дти обожали. Ну, вотъ, даю вамъ честное слово, что этотъ, милый и добрый князь Георгій Ильичъ точь-въ-точь эта Пелагеюшка. Даже дядя со мной въ этомъ согласился.

Баронесса начала смяться, но лицо Эми было серьёзно и печально.

— Послушайте, Эми, я отвчу банальностью, но вдь многое, что пошло — правдиво и врно. Я вамъ напомню пословицу: ‘стерпится — слюбится’! Я всю мою жизнь видла, насколько эта пословица часто оправдывается. Да, наконецъ, въ вашемъ положеніи другого исхода нтъ.

— Еслибы знать, то ужъ лучше бы было мн выходить за него замужъ прежде,— отвтила Эми грустпо.— Я бы не пережила того… что со мной захотла судьба сдлать. Наконецъ, выйди я за князя прежде, не было бы того, что теперь все отравляетъ…

— Что именно?— спросила баронесса.

— То, что это насиліе надо мной. Нравственное насиліе! Онъ явился покупать меня, заставить меня поступить даже противъ совсти. Моя совсть возмущается при мысли выходить замужъ за человка ради того, чтобы спасти свое состояніе и не остаться нищей. Я всегда буду это помнить, и это помшаетъ мн хотя немного любить его, потому что будетъ мшать уважать его.

— Ахъ, милая Эми, какія это все глупыя философствованія? Человкъ васъ любитъ, счастливъ, что можетъ спасти отъ такой бды, и проситъ въ то же время себ награду…

— Если ужъ онъ такъ любитъ,— воскликнула Эми,— отчегоже онъ не предложитъ все это сдлать изъ любви и дружбы, не насилуя меня? Еслибы онъ поступилъ такъ, я бы на него посмотрла совершенно иначе. А теперь я буду вдь знать всю жизнь, что онъ заставилъ меня продаться…

— Да, это правда!— помолчавъ и подумавъ, вдругъ произнесла баронесса Герцлихъ.— Еслибы онъ пріхалъ сюда сказать вамъ, что онъ даетъ эти полъ-милліона франковъ изъ любви къ вамъ, и не потребовалъ бы ничего, то я бы сама сказала, что онъ рыцарь, и посовтовала бы вамъ самой предложить ему руку и сердце — въ награду. Вотъ что, Эми: поручите мн съ нимъ побесдовать… О чемъ — я сама еще не знаю… Согласны вы?..

— Конечно…— отозвалась Эми грустно.— Но тутъ ничего сдлать нельзя. Мн надо себя побороть.

VIII.

Часовъ около девяти вечера Эми, оставшаяся въ постели и въ темнот, дремала, чувствуя себя слабой, измученной и истерзанной. И вслдствіе случайности или особаго сочетанія помысловъ и душевныхъ движеній, въ этой дремот ясно, живо, какъ на яву, грезился ей тотъ человкъ, котораго она страстно любила, и который погибъ изъ-за нея.

Въ то же время баронесса, принявъ князя, объясняла ему, что въ качеств друга Эми вмшивается въ дло, чтобы передать ему окончательное ея ршеніе.

— Какое?!..— вскрикнулъ князь.— Она отказываетъ?

Баронесса сдлала грустно-сочувственную гримасу и даже вздохнула, князь былъ видимо страшно пораженъ. Наконецъ, онъ наговорилъ, объясняя, что уже третій разъ длаетъ Скритицыной предложеніе… Что онъ знаетъ объ ея ‘вспышк’ къ какому-то англичанину, убитому… Что онъ вновь доказываетъ ей своимъ предложеніемъ, какъ много, глубоко привязанъ къ ней. Наконецъ, она избавится отъ грозящей ей нищеты. Баронесса дала высказаться Соколинскому, нсколько успокоиться и заговорила въ свой чередъ.

— Завтра утромъ Эми васъ приметъ, князь, и передастъ вамъ свой отвтъ, что не можетъ, посл долгаго разсужденія и размышленія, за васъ выйти замужъ. Положеніе ея не будетъ тяжелое, такъ какъ она останется со мной, и покуда я жива, она будетъ жить у меня, какъ моя дочь. Если найдется человкъ, котораго она полюбитъ и захочетъ выйти замужъ, то зачмъ непремнно предполагать, что этотъ человкъ будетъ безъ средствъ. Если же такъ случится, то я и мужъ — мы настолько любимъ Эми, что можемъ подарить ей маленькое приданое. Вы знаете, что у моего мужа состояніе очень большое, и что ему ничего не значитъ подарить какихъ-нибудь пятьдесятъ тысячъ франковъ, хотя бы даже сто тысячъ, и подарить Эми, которую я люблю. Но не въ этомъ дло, князь, а вотъ въ чемъ: завтра Эми должна сама отказать вамъ. Хотите ли вы, чтобы завтра она, въ этой вотъ самой гостиной, не печальная и если не вполн счастливая, то все-таки довольная, сказала бы вамъ, что она согласна? Желаете, ли вы завтра утромъ стать ея женихомъ?

Князь, сидвшій опустивъ голову, выпрямился, поглядлъ на баронессу съ крайнимъ изумленіемъ и молчалъ.

— Вы меня какъ будто не поняли?

— Понялъ, баронесса, но, однако… Собственно, ничего не понялъ! Какимъ образомъ?

— Очень просто, князь! Проще нельзя! Мужчины въ извстныхъ случаяхъ глупе женщинъ. Мужчины часто подыскиваютъ сто разныхъ ключей съ разными секретами къ ларчику, который отворяется просто — пальцами. Лишь нажать пружинку, которая не только видима, но глаза ржетъ. Хотите, я вамъ, дамъ ключъ къ этому ларчику — къ сердцу Любови Борисовны.

— Ахъ, баронесса!— вскрикнулъ Соколинскій и, привскочивъ, схватилъ руки ея и сталъ цловать.— Вы меня спасете? Бога ради, неужели есть средство?

— Самое простое! Но только, князь, надо меня послушаться буквально!

— Все, что прикажете! Все на свт! На край свта пшкомъ пойду!

— Это слишкомъ далеко и долго, князь,— разсмялась баронесса.— Все это будетъ гораздо проще и скорй. Ступайте домой и напишите Любови Борисовн письмо буквально такого содержанія. Скажите ей, что вы ее любите глубоко и давно, что доказали это тмъ, что нсколько разъ сватались, скажите, что вы догадались теперь, насколько ей трудно ршиться идти за васъ замужъ, такъ какъ она предпочитаетъ быть нищей скоре, чмъ вашей женой. Поэтому вы не хотите насиловать ея сердце и берете назадъ свое предложеніе. Но вы просите ее доказать, что она иметъ къ вамъ хотя бы дружбу и просите позволить вамъ, постороннему и чужому ей человку, дать доказательство вашей дружбы. Просите позволить внести т пятьсотъ тысячъ франковъ, которые необходимы для спасенія ея состоянія, съ тмъ, что если дла поправятся, она или ея дядя возвратятъ вамъ эти деньги. Если же он пропадутъ, то принять это, какъ подарокъ отъ человка, который ее давно глубоко любитъ.

Князь сидлъ передъ баронессой, глядя ей въ лицо, не сморгнувъ и бровью не двинувъ, какъ истуканъ, и наконецъ выговорилъ нершительно и страннымъ голосомъ:

— Извольте…

— Неужели вы боитесь, князь, что я подвожу васъ, что вы предложите Любовь-Борисовн этотъ подарокъ, и она его приметъ. И больше ничего?! Въ такомъ случа, если я обманываю васъ и поступаю неблаговидно, то кто же мшаетъ вамъ черезъ два-три дня отказаться отъ вашего предложенія? Это будетъ такъ же неблаговидно, какъ и мой теперешній поступокъ.

— Нтъ, баронесса, я понялъ! Я понялъ!— воскликнулъ князь съ радостнымъ лицомъ.— Сейчасъ же бгу къ себ и пишу Любови Борисовн огромное письмо. Да наконецъ, по правд сказать, честное слово, если бы даже это такъ все и приключилось, то я готовъ для нея на такое пожертвованіе. Это будетъ какая-нибудь треть или четверть моего состоянія. Что за важность! Пожить года четыре-пять поскромне — и я доходами почти верну все это. Такъ, такъ! Благодарю васъ! Вы — умнйшая женщина, добрйшая женщина!

Соколинскій схватилъ руки баронессы и снова началъ ихъ цловать.

Черезъ нсколько минутъ Соколинскій вышелъ изъ виллы и не шелъ, а почти бжалъ въ себ въ гостинницу. Черезъ четверть часа онъ уже сидлъ за письменнымъ столомъ и писалъ. Онъ думалъ, что письмо выйдетъ на двухъ большихъ страницахъ, но скоро онъ былъ уже на четвертой страниц, а всего еще не высказалъ.

Наконецъ, часа черезъ полтора, тяжеловсное письмо въ большомъ конверт было принесено и передано горничной Эми. Горничная вошла въ спальню въ барышн и, видя, что она крпко заснула, отправилась въ баронесс за совтомъ, что длать. Баронесса, улыбаясь, взяла письмо, покачала его на рук и, улыбаясь, подумала:

‘Да, тяжеловсное! Листа два, страницъ восемь… Наврное, Цицеронъ позавидовалъ бы’…

— Вотъ что, моя милая, если m-lle Скритицына проснется, то передайте ей письмо, если же не проснется, оставьте ее спать до утра.

Но Эми, измучившись, спала крпко, проснулась, увидла на часахъ третій часъ ночи и, тяжело вздохнувъ, ршила не звонить горничную. Часовъ въ десять утра она проснулась, и горничная подала ей письмо.

Дочитавъ письмо до половины, Эми перебжала къ окну, растворила его и продолжала читать. Лицо ея оживилось. Прочтя, она снова перечла, а затмъ долго просидла у окна, не двигаясь, но спокойная и будто грустно-довольная.

Очнувшись, она спросила, поднялась ли баронесса, и на утвердительный отвтъ приказала просить ее въ себ. Наскоро причесавшись и накинувъ пеньюаръ, Эми съ письмомъ въ рукахъ стала ждать баронессу. Наконецъ, когда эта съ умышленно-сумрачнымъ лицомъ вошла въ спальню, Эми двинулась въ ней и произнесла:

— Баронесса, я выхожу замужъ за Соколинскаго. Я согласна! И безъ всякаго горькаго чувства на сердц.

— Что вы?— яко бы удивилась баронесса.

Эми поцловала ее и передала ей письмо князя. Баронесса прочла его въ свой чередъ и выговорила:

— Да, Эми. Я поступила бы такъ же. Un brave homme.

Въ эту самую минуту въ спальню вошла горничная и подала Эми карточку. Она взяла — и ахнула.

— Адріанъ Николаевичъ!— вскрикнула она.— Рудокоповъ. Вотъ кстати… Но что скажетъ онъ? Я даже боюсь теперь.

Чрезъ нсколько минутъ Эми уже сидла въ гостиной съ другомъ-докторомъ и передавала ему все…

Узнавъ о катастроф, онъ вскрикнулъ:— Мерзавецъ!— и прибавилъ:— Простите. Сорвалось. Но хоть годъ сиди, думай — другого имени не придумаешь.

Узнавъ о ршеніи Эми, онъ сталъ сумраченъ и спросилъ:

— И не боитесь?

— Нтъ, Адріанъ Николаевичъ, не боюсь. Прочтите вотъ.

Рудокоповъ прочелъ письмо Соколинскаго, просіялъ и выговорилъ:

— И я не боюсь! Съ Богомъ! Выходите за этакаго…

И на вилл въ этотъ день началась сумятица. Вс были веселы и счастливы. Князь Соколинскій смотрлъ какъ безумный отъ восторга.

Времени, однако, терять было нельзя. На другой же день посл завтрака у баронессы съ шампанскимъ, чтобы поздравить жениха съ невстой, Соколинскій собрался узжать въ Парижъ, а быть можетъ и въ Россію, чтобы скоре добыть нужныя деньги. Приходилось для этого или заложить большое малороссійское имніе, или два другихъ въ сверныхъ губерніяхъ Россіи. Впрочемъ, князь надялся избжать поздки, такъ какъ по намеку баронессы догадывался, что баронъ Герцлихъ согласится на короткій срокъ ссудить его необходимой суммой. Если бы у Герцлиха даже и не нашлось случайно тотчасъ же свободныхъ денегъ, то онъ, вращающійся въ финансовомъ мір Парижа, могъ всегда ихъ достать.

Эми, вызвавшая Рудокопова, чтобы просить създить повидаться съ дядей, настаивала и теперь. Докторъ всячески доказывалъ, что ему незачмъ хать въ Парижъ, такъ какъ помочь горю онъ не можетъ, но однако кончилось тмъ, что онъ собрался тоже вмст съ княземъ. Эми упросила его повидать дядю, чтобы выяснить, не осталось ли хоть чего-либо, хоть крохъ, отъ всего состоянія.

— Только вамъ одному, Адріанъ Николаевичъ, я могу вполн врить,— говорила она:— да и дядя не иметъ права обидться. Можетъ быть, все преувеличено.

— А если есть крохи, вы не пойдете за князя?— спросилъ Рудокоповъ, лукаво глядя ей въ глаза.

— Нтъ. Все-таки пойду.

— То-то же… А то я, было, испугался… Люблю, люблю, а если можно не любить — не люблю.

И два человка, всегда косившіеся,— и давно,— другъ на друга, вмст сли въ вагонъ. Баронесса съ дочерью и Эми, ради прогулки, собрались проводить отъзжающихъ до Тарба. Здсь они простились и въ вечеру вернулись обратно въ Баньеръ.

Рудокоповъ и Соколинскій въ первый разъ со дня знакомства провели теперь нсколько часовъ вмст. Кончилось тмъ, что около полуночи оба сильно измнили свое мнніе, или свое предубжденіе другъ въ другу. Рудокоповъ, слушая повствованіе и даже отчасти исповдь Соколинскаго, думалъ про себя:

‘Пустой, но добрый малый, даже очень добрый! И совершенно безхарактерный… Куда втеръ дунетъ, туда и повернется. Нравственный пухъ, который съ вихремъ можетъ унестись и въ поднебесье. Кабы могла Любочка прибрать его въ рукамъ, то была бы, пожалуй, счастлива. Конечно,— банально счастлива. Если пойдутъ дти, то это бракосочетаніе совсмъ съ рукъ сойдетъ. Займется дтьми и забудетъ, какой пошлякъ исправляетъ должность супруга’…

Къ то же время князь, приглядываясь въ доктору, думалъ:

‘Онъ вовсе не такой злой и о себ воображающій не всть что… Конечно, приглядываясь, видно, что за этимъ бариномъ сквозить мужикъ, но честный, прямой… Онъ искренно любитъ Aime, и это должно насъ сблизить’.

И при этомъ князь радостно улыбнулся. Она теперь для него не Любовь Борисовна, а — ‘Aime’.

IX.

Большой нумеръ въ бель-этаж отеля около цлаго аппартамента, занятаго графомъ Загурскимъ, наконецъ освободился, благодаря стараніямъ grant гостинницы.

Графъ не вставалъ никогда ране одиннадцати часовъ, и, зная это, Кора поднялась ранехонько. Въ девять часовъ ея вещи были уже перенесены, и сама она перешла, покуда Бэтси караулила и прислушивалась на всякій случай, все ли тихо въ комнатахъ графа.

Очутившись рядомъ съ Загурскимъ, отдленная стной, даже только дверью, отъ одной изъ его комнатъ, Кора была взволнована. Неужели все удастся… И удастся такъ просто, благодаря лишь тому, что они въ гостинниц? Она будетъ свидтельницей, услышитъ ихъ голоса, поймаетъ ихъ на мст… Но кто эта женщина?! Минутами графин хотлось, въ отсутствіе Загурскаго, попробовать отворить дверь, запертую на ключъ, и затмъ только притворить ее. Если это сдлать, то она можетъ даже ворваться къ нему, когда захочетъ.

Однако, обсудивъ это хладнокровне, Кора ршила, что это — лишнее. Ей нужны только доказательства: кто эта женщина. И если это не Эми, то все-таки она доведетъ дло до скандала, а можетъ быть и до страшнаго урока Загурскому. Иной испанецъ не пойдетъ драться на дуэли съ любовникомъ жены, а просто хватитъ ножомъ. А то и найметъ, подошлетъ сдлать это.

— И это было бы заслужено вполн!— восклицала Кора въ припадк злобной ненависти.

Два дня просидла Кора безвыходно въ своемъ нумер, и дошла до крайней степени раздраженія. Каждое утро и каждый вечеръ она ‘слышала’ Загурскаго за дверью… Онъ принималъ кой-кого изъ новыхъ знакомыхъ мужчинъ. Но чаще всхъ бывалъ герцогъ, жившій въ той же гостинниц, на другомъ краю дома. И каждый разъ они вели тривіальные разговоры о женщинахъ, любовныхъ похожденіяхъ, побдахъ, измнахъ…

Однажды вдругъ зашла рчь о ней. Герцогъ спросилъ, смясь, справедлива ли молва, что между графомъ и ею была долгая связь, порванная теперь… Загурскій отвтилъ, что эти вещи не говорятся и въ нихъ не признаются, но такимъ голосомъ и съ такимъ смхомъ, что Оканья получилъ утвердительный отвтъ… Тогда онъ задалъ Загурскому, смясь, два-три вопроса о ней, и графъ отвчалъ, прибавляя слова: ‘je le suppose’…

Наконецъ, герцогъ далъ одинъ вопросъ о ней, на который графъ отвтилъ, и они начали хохотать.

Кора, какъ ужаленная, отскочила отъ двери, въ негодованіи вышла въ гостиную и вн себя пробормотала:

— Quel animal, mon Dieu! Et j’ai aim a…

Наконецъ, однажды вечеромъ около восьми часовъ Бэтси влетла въ ней, объявляя, что, со словъ пріятеля-лакея, графъ ожидаетъ визита таинственной дамы. Въ этихъ случаяхъ онъ остается дома, велитъ подавать th complet avec thi&egrave,re anglaise, и посылаетъ за конфектами.

Графиня перешла въ свою спальню и, не зажигая свчей, сла въ кресло около дверей къ Загурскому. Онъ ходилъ по своей гостиной изъ угла въ уголъ и насвистывалъ что-то знакомое ей. Наконецъ, онъ вымолвилъ громко:

— Enfin…

Отвтъ и голосъ женщины отозвался ударомъ, въ голов Коры. Это была баронесса Герцлихъ. Но что это значитъ?

Разговоръ, начавшійся между ними, сказалъ ей все… Сразу.

Около часа просидла она, прислушиваясь. Затмъ вдругъ поднялась, нетвердой походкой двинулась изъ спальни и, позвавъ слабымъ голосомъ камеристку, попросила воды… Не этого ожидала она! И этому никогда не поврила бы, если бы не собственный слухъ…

Бэтси бросилась со стаканомъ къ ней и, видя мертво-блдное лицо барыни, стала ее уговаривать быть спокойне, хладнокровне. Кора задыхалась… Ей казалось, что невидимая рука схватила ее за горло и давитъ, душитъ. Она взяла шляпку и зонтикъ и, медленно выйдя изъ нумера, спустилась по лстниц. Чистый воздухъ и движеніе были ей необходимы.

Выйдя на террасу, она оглянулась.

Здсь было человкъ десять изъ живущихъ въ отел. Одни сидли за накрытыми столиками съ чаемъ, другіе играли въ карты, остальные бродили по дорожкамъ. Графиня сошла по ступенькамъ въ садъ. Ей хотлось тоже походить и даже выйти на улицу, но нравственное потрясеніе привело къ тому, что она чувствовала во всемъ тл сильную слабость.

И она опустилась, невольно на садовую скамейку близъ самыхъ дверей, гд сновала взадъ и впередъ прислуга, но, глядя на все, ничего не видла. Въ ушахъ ея звенли ‘ихъ’ голоса. Также и его ласковый голосъ съ тми же нжными словами, которыя она знала наизусть, слышавъ тысячи разъ… Ея голосъ былъ тмъ самымъ, который знала и тотчасъ же узнала Кора. Онъ вскор сталъ инымъ. Никогда при ней баронесса не говорила ни съ кмъ такимъ голосомъ.

Сейчасъ только поняла Кора, что это женщина не теперь, здсь, въ Баньер, полюбила этого человка, а давно, давно любитъ его. Она уже любила его, когда покровительствовала имъ обоимъ. И какая же это была роль?! А что съ ней было, когда онъ ухалъ драться съ Френчемъ? Какъ же она, Кора, не видла этого, не понимала, принимала ея чувство къ нему за дружбу? Какая наивность! Виновата ли эта женщина теперь, если давно любила его? А онъ? Какая возмутительная натура! Деньги и деньги… Стало быть, и она была для него только источникъ дохода! Когда источникъ изсякъ, онъ выжалъ послднее, самъ, обманомъ, почти воровствомъ… И бросилъ! О прямо отправился обворовывать другую, которую всегда звалъ свысока и покровительственно: ‘Cette pauvre baronne’, какъ бы желая сказать: ‘Эта милая старушенція’!

И Кора, совершенно поглощенная этими мыслями, безсознательно глядла въ ярко освщенныя двери, настежь открытыя на террасу, гд все сновалъ народъ и обитатели отеля, и гости, и прислуга. Она машинально встрчала всхъ глазами и провожала, продолжая перебирать мысленно все одно и то же, свое недавнее прошлое, тсно связанное съ образомъ недостойнаго человка, и ныншнее свое разочарованіе въ немъ.

И вдругъ она увидла даму, всю въ черномъ, въ длинной, круглой пелерин скрывавшей всю фигуру, въ густой блой вуали на маленькой шляпк…

Дама быстрой походкой вышла изъ дверей, перешла террасу, спустившись, поровнялась съ ней, проходя въ двухъ шагахъ отъ скамейки. И вдругъ при вид Коры она вздрогнула и какъ бы откачнулась въ сторону, будто отстраняясь отъ нея. Это внезапное движеніе было едва уловимо, но графиня замтила его. И только въ этотъ мигъ догадалась она и вскрикнула:

— Это — она!..

Кора не могла видть и узнать тщательно укутанную женщину, а просто почувствовала, что это — баронесса…

Она порывисто, но безсознательно вскочила со скамейки, бросилась въ ней, заступила ей дорогу и хотла крикнуть: — ‘Arrtez’!

Но голосъ пропалъ, горло сжало судорогой, языкъ не повиновался. Она взмахнула зонтикомъ, чтобы ударить ту по голов, но та заслонилась и ударъ пришелся по поднятой рук. Графиня снова сильне взмахнула. Хрупкая ручка перелетла пополамъ, зонтикъ упалъ на дорожку, и въ рукахъ ея остался конецъ. Баронесса, уже вскрикнувъ, пятилась и озиралась. Кора, наступая, крикнула что-то безсвязное и взмахнула обими руками, какъ бы собираясь сорвать съ нея вуаль. Но сильная рука схватила ее сзади.

— Voyons, mesdames! Voyons!— крикнулъ голосъ.

И она увидла себя уже окруженной кучкой незнакомыхъ людей, заслонявшихъ отъ нея баронессу.

— C’est la baronne Herzlich, qui sort de chez son amant!— вскрикнула она. И будто разбуженная собственнымъ голосомъ, она опомнилась и остолбенла.

Она не знала, что сейчасъ произошло. Кто-то повелъ ее подъ-руку. Она, вся дрожащая, повиновалась, но ноги все слабли. Спазмъ въ горл душилъ.

Чрезъ нсколько мгновеній графиня истерически рыдала на той же скамейк, гд сидла передъ тмъ, а человкъ двадцать, окружая ее, толковали, совтовали и кто-то несъ стаканъ воды.

‘Какой срамъ! Какой срамъ’!— думала она про себя.

Черезъ минуту она поднялась и при помощи своей Бэтси тихо двинулась въ отель, ни на кого не глядя.

На террас она разслышала голосъ, говорившій:

— Madame Mikaloff! Une dame russe.

‘Слава Богу’!— подумала она.

Съ трудомъ дойдя до своего нумера, Кора тотчасъ раздлась и легла въ постель. Лихорадочная дрожь пробгала по ней, а голова горла какъ въ огн.

— Приготовьте все, Бэтси, съ вечера. Завтра рано мы узжаемъ въ Парижъ — глухо приказала она.

— All right,— отозвалась тихо камеристка.

Князь Соколинскій, счастливый безмрно, и Рудокоповъ, тоже довольный и въ дух, безостановочно болтали въ вагон, двигаясь чрезъ Лурдъ и По на Бордо.

Здсь была первая боле долгая остановка. Едва поздъ подлетлъ въ вокзалу, докторъ, какъ-то смущаясь, заявилъ князю, что пойдетъ на телеграфъ, и тотчасъ исчезъ.

Соскучившись шагать по платформ, князь вышелъ въ двери и заглянулъ въ комнаты вокзала.

— Каково!— воскликнулъ онъ вслухъ, изумленный, и прибавилъ мысленно:— ‘Вотъ вамъ и серьезные люди’!

Онъ увидлъ на диванчик Рудокопова и элегантно одтую даму. Но они были такъ далеко, что разглядть эту даму было невозможно. Можно было только безошибочно ршить, что она — молоденькая. Докторъ и она оживленно бесдовали, смялись… Когда прогремлъ второй разъ голосъ портье, объявлявшій объ отход скораго позда на Парижъ, они встали и расцловались. Князь юркнулъ въ двери и побжалъ къ своему вагону.

— Вотъ теб и мрачный докторъ Адріанъ Николаевичъ!— смялся онъ.

Рудокоповъ, вернувшись, глядлъ однако какъ провинившійся. Разумется, князь ни единымъ словомъ не обмолвился и ничего не спросилъ.

По прізд въ Парижъ, Соколинскій настойчиво сталъ просить доктора остановиться вмст въ его гостинниц, хотя у того и была квартира.

Рудокоповъ, пріхавшій на два дня, согласился, но нехотя. Это былъ Grand Htel.

— Ну, разв не хорошо тутъ?— говорилъ Соколинскій съ восторгомъ.— Все есть и все подъ рукой. Умный, хитрый и полезный fin de si&egrave,cle такъ я лзетъ въ глаза.

— Нтъ, воля ваша,— насмшливо улыбался Рудокоповъ.— По-моему, во всякой гостинниц непріятно жить, но въ маленькой все-таки живешь по-человчески. А здсь — что это такое? Мн все думается, что эти громадныя гостинницы — какія-то фабрики, въ которыхъ фабрикуютъ путешественниковъ. Мы съ вами вовсе не пріхали сейчасъ изъ Пиренеевъ, это наша фантазія. Насъ сегодня утромъ здсь сфабриковали. Не знаю — почему, а мн чувствуется всякій разъ, что я попаду въ большой отель и въ этакую муравьиную кучу, что я начинаю думать и чувствовать не такъ, какъ всегда, и не по своему, а такъ, какъ вс вотъ эти языцы земные, которые тутъ собрались. Вдь вс тутъ длаютъ одно и то же,— ну, и чувствовать начинаютъ одинаково.

Часа черезъ два по прізд, они оба отправились немедля по общему важному длу, т.-е. прямо въ Avenue Wagram, къ Дубовскому.

Они нашли Владиміра Ивановича въ спальн, въ халат, въ большомъ кресл, и оба удивились. Рудокоповъ изумился еще боле, чмъ князь. Этотъ видлъ Дубовскаго нсколько дней назадъ проздомъ, и тогда уже нашелъ въ немъ перемну. Рудокоповъ, давно не видвшій Дубовскаго, невольно ахнулъ. Владиміръ Ивановичъ постарлъ на десять лтъ, если не больше.

‘Не даромъ, однако, досталось!— подумалъ докторъ.— Видно, все-таки сердечный человкъ, если съ трудомъ мирится съ тмъ, какое колно откололъ’…

Владиміръ Ивановичъ привсталъ, висло улыбнулся при появленіи прізжихъ, обнялъ Соколинскаго и произнесъ:

— Поздравляю! Я былъ бы счастливъ, если бы…

Но вдругъ онъ заплакалъ и снова слъ въ кресло, не поздоровавшись съ Рудовоповымъ.

— Простите, Адріанъ Николаевичъ!— выговорилъ онъ черезъ нсколько мгновеній:— Здравствуйте! Вотъ какое несчастіе! Вотъ какое непростительное легкомысліе! И въ мои годы! Какая мерзость, какая подлость — разорить племянницу, обокрасть! Ограбить! Меня надо судить, меня надо сослать. Я воръ!..

— Полноте, полноте,— заговорилъ добродушно князь:— вспомните, что вамъ, этому случаю, я обязанъ моимъ счастьемъ. И наконецъ — почемъ знать? Черезъ нсколько времени все можетъ вернуться, устроиться, я получу обратно свои деньги, а Aime— свое состояніе.

И князь какъ-то самодовольно улыбнулся при мысли, что mademoiselle Скритицыной, или Любови Борисовны, для него теперь нтъ. Она стала для него теперь: Aime и Amy.

— Нтъ, не говорите. Я не дуракъ, и я — честный человкъ. Поэтому я знаю, что поступилъ какъ дуракъ или какъ негодяй. Я ограбилъ опекаемую мной двушку, да еще родную племянницу! На такихъ людей должна бы была существовать гильотина.

‘Ну, похали!— подумалъ про себя Рудокоповъ.— Наружно измнился, а внутренно остался тотъ же. Могила исправитъ ‘.

И стоя передъ сидящимъ Дубовскимъ, угрюмо и упорно глядя на его пришибленную фигуру и слезливое лицо, озлобившійся Рудокоповъ думалъ:

‘Умирать съ тобой будемъ, а комедіанствовать все будемъ’…

А между тмъ въ этой комедіи есть будто какая-то искренность! Онъ вдь чувствуетъ, что говоритъ, и въ то же время рисуется. Этимъ чувствомъ бахвалится, что-ли? Должно быть, истинные актеры такъ и играютъ. Нутромъ играть — прозывается. Дубовскій доказывалъ, что виновата во всемъ русская распущенность, виновата Русь, славянская кровь. Однимъ словомъ, чуть не вс города россійскіе отъ Днпра до Урала, Рюрикъ, Синеусъ и Труворъ, монгольское иго, индо-европейская раса, все было непосредственно виновато въ разореніи Эми. Князь слушалъ, врилъ и сочувствовалъ, но все-таки смотрлъ бодро и думалъ:

‘Да, да. Россійская такая натура… Вс мы такъ. А все-таки, еслибы не это, то никогда бы я не былъ теперь ея женихомъ. Стало быть, все слава Богу’!..

Рудокоповъ, слушая, думалъ:

‘Да. По-россійски… Снявши голову, по волосамъ плакать, да еще на зеркало пенять. И отчего это французъ или англичанинъ, надлавъ бдъ, наглупивъ, напакостивъ, никогда не приплетаетъ и не обвиняетъ Францію или Великобританію? Англичанинъ даже и сожалть ни за что никогда не станетъ въ данномъ случа. Фактъ — и конецъ! Нечего нюни разводить! А французъ даже станетъ доказывать самому себ, что такъ именно и слдовало поступить, и только прибавитъ: ‘Никто и ничто не виновно. Pas de chance! Вотъ въ чемъ причина’.

Когда Дубовскій кончилъ свое нытье, высморкался и отчасти успокоился, Рудокоповъ счелъ возможнымъ начать объясненіе.

— Я явился въ Парижъ, Владиміръ Ивановичъ,— началъ онъ,— исключительно за тмъ, чтобы повидать васъ и объясниться по порученію Любови Борисовны. Князь выдетъ тотчасъ въ Россію, а я вернусь обратно въ Баньеръ, чтобы передать ей все, что узнаю отъ васъ. Она желаетъ знать, какъ все это произошло и въ какомъ именно положеніи находятся дла.

— Конечно! конечно! Я это отлично понимаю! Она никогда не вмшивалась. Увы, кабы она вмшивалась въ мое управленіе, можетъ быть этой бды и не случилось бы.

‘Мое почтеніе!— подумалъ Рудокоповъ.— И она виновата’.

— Дло простое. Я, какъ сказывается, зарвался! Я испугался тому назадъ мсяца три-четыре,— все висло на волоск, и я ршился сдлать этакій оборотъ, всегда удающійся. Этакій, знаете, volte-face.— Дубовскій взмахнулъ рукой, описывая кругъ.— Ну, и…

— Все ухнуло?— выговорилъ Рудокоповъ мрачно.

— Да, все пропало…

— Какъ это всегда и бываетъ!— выговорилъ снова Рудокоповъ тмъ же голосомъ.

— Нтъ, нтъ!— вскрикнулъ и оживился Дубовскій:— это особенное несчастіе! Еслибы не эта рчь императора Вильгельма, которая тутъ смутила всхъ, ничего бы не было. И подумать, Боже мой, что нсколько словъ, сказанныхъ монархомъ, могутъ разорить сотни семействъ! Это преступно… Это грхъ. Я бы это, на мст… на мст… Я бы запретилъ!

— Такого мста нтъ, Владиміръ Ивановичъ. Это мсто занимаетъ Господь Богъ. Онъ одинъ можетъ имп. Вильгельму запретить выражать свои мысли. Но, право, германскій или какой другой монархъ тутъ не при чемъ. Не это, такъ что-нибудь другое приключилось бы. Какая-нибудь бомба, брошенная въ Париж въ палат, или просто газетная утка. Скажите-ка лучше, когда вы позволите мн быть у васъ, чтобы узнать вс подробности положенія дла. Я бы просилъ васъ ускорить это, чтобы скорй, если не успокоить, то хотя привезти какой ни на есть отвтъ Любовь Борисовн. Я бы желалъ выхать хоть посл завтра.

— Я ничего не могу вамъ сказать. Я, по правд, самъ въ туман! Обратитесь къ барону Герцлиху, онъ вамъ все изложитъ и объяснитъ. Я даже хорошенько, не знаю, на какихъ бумагахъ произошелъ самый главный ударъ. Но вдь это безразлично — т или другія.

— Въ такомъ случа, вы позволите мн повидать барона отъ вашего имени и отъ имени Любови Борисовны?

— Конечно!

Рудокоповъ поднялся и раскланялся.

— Куда же вы?— спросилъ Дубовскій.

— Прямо къ барону Герцлиху!

— Но обдаемъ мы вмст?— воскликнулъ Соколинскій.— И весь вечеръ проведемъ вмст?

Рудокоповъ хотлъ что-то отвчать, но князь схватилъ его за об руки и воскликнулъ:

— Нтъ, нтъ, Адріанъ Николаевичъ, мы съ вами въ дорог подружились. Я прежде васъ, по правд сказать, недолюбливалъ. Вы всегда смотрли какимъ-то букой, съ вами страшно было заговорить. А теперь я васъ узналъ ближе и полюбилъ. Мы весь день проведемъ вмст, и если завтра вы не выдете обратно, то и завтрашній день проведемъ вмст.

Все это было сказано съ такимъ неподдльнымъ добродушіемъ и чувствомъ, что Рудокоповъ по невол смягчился, пожалъ руку князю и отвчалъ:

— Хорошо!

XI.

Разумется, у барона Герцлиха Рудокоповъ ничего въ этотъ день не добился, онъ даже видлъ барона на нсколько мгновеній. Его рвали на части всякаго рода личности. Оказалось, что на парижской бирж произошла наканун паника, и многія крпкія головы закружились… Не только мелкота, но и многіе тузы биржевые струхнули.

Были, однако, люди, которые торжествовали. Въ числ этихъ былъ и баронъ. Онъ наканун произвелъ ловкій биржевой манёвръ. Умнье ли помогло, или чутье, или нчто особенное,— какой-нибудь фортель, въ которомъ не признаются,— но дло въ томъ, что, при общей сумятиц отъ паденія бумагъ и проигрышей, у барона Герцлиха въ кассу перевалило лишнихъ тысячъ триста франковъ и ожидалось чуть не столько же.

Герцлихъ, принявши Рудокопова, быстро и спша объяснилъ ему, что собственно дло Дубовскаго ясное и подробности совершенно не любопытны: игралъ и проигрался!

— Если бы онъ не проигрался недлю назадъ, то все равно проигрался бы сегодня, такъ какъ на бирж полная паника.

— Онъ велъ свои дла съ вами?— сурово спросилъ Рудокоповъ.

— Не со мной, а чрезъ мою контору. Онъ не былъ моимъ компаньономъ,— у меня и нтъ компаньоновъ.

— Виноватъ, вы давали совты и собственно вели дла?

— Онъ велъ дла свои самостоятельно. Иногда, правда, онъ дйствовалъ по моимъ совтамъ.

— Жаль,— произнесъ Рудокоповъ рзко,— что т, которымъ вы помогаете, не раздляютъ счастія и удачи, которыми вы извстны въ финансовомъ мір. Говорятъ, у васъ счастливая рука, но только для самого себя.

Герцлихъ слегка насупился, присмотрлся пристальне къ лицу доктора, потомъ вдругъ улыбнулся и заговорилъ тихо и мягко:

— Трудно, г: Рудокоповъ, зачислять людей въ свою собственную удачу, какъ въ какую-нибудь компанію или въ товарищество. И я теряю часто деньги, но я не ставлю послдній грошъ ребромъ и не играю азартно, подобно г. Дубовскому. Послдній разъ, зимою, я всячески убждалъ его не пугаться, обождать, помочь горю терпніемъ,— онъ меня не послушался и потерялъ много. Долженъ сказать, что съ г. Дубовскимъ бывали и курьёзы: случалось не разъ — онъ продавалъ, положимъ сегодня, упавшія бумаги за безцнокъ, а завтра он доходили до максимальной цнности, и наоборотъ, случалось, что когда онъ покупалъ что-либо, вскор же все купленное лежало par terre. Я очень теперь сожалю, что входилъ въ его дла и иногда совтовалъ, не настаивая. Теперь меня могутъ его друзья обвинить въ томъ, что онъ разорился благодаря мн. Подобное обвиненіе въ Париж, г. докторъ, court les rues. Нтъ ни одного разорившагося человка, который бы не обвинялъ другого или другихъ, а не свое собственное неумніе или свою незадачу.

И Рудокоповъ, переданный тотчасъ же съ рукъ на руки Герцлихомъ какому-то красивому молодому человку, въ род секретаря, Рудокоповъ отправился въ управленіе конторы барона. Здсь оказалась цлая канцелярія, или нчто въ род нотаріальной конторы. Рудокопову назначили явиться, на другой день около полудня, чтобы показать ему книги и разъяснить боле или мене, какимъ образомъ за послднюю зиму Дубовчагій въ своихъ длахъ спускался какъ бы по лстниц со ступеньки на ступеньку, покуда не спустился совсмъ и не провалился въ преисподнюю.

Докторъ вернулся въ Grand Htel хмурый и раздраженный. Онъ заявилъ Соколинскому свое искреннее убжденіе, что глупаго Дубовскаго обдлалъ ловкій и хитрый Герцлихъ. Баронъ представлялся ему чмъ-то въ род паука, который, разставляя сти и завлекая постоянно всякаго рода мухъ, мушекъ и мошкару, питается ими. ‘Съ міра по рублю, а себ — милліонъ’!— ршилъ докторъ.

На другой день онъ, однако, захалъ къ одному изъ своихъ хорошихъ знакомыхъ — французу, витавшему тоже въ финансовомъ мір.

Разспросивъ его, онъ узналъ, что у барона Герцлиха репутація безукоризненная, а что если случилась какая бда съ Дубовскимъ, то это только для него одного, Рудокопова, кажетъ удивительнымъ. Подобное происходитъ всякій день. Что касается до барона, то онъ извстенъ на весь Парижъ, какъ un parfait lionnte homme.

— Даже,— прибавилъ французъ,— если вы кому скажете въ Париж, что подозрваете Герцлиха въ чемъ-либо дурномъ, нечестномъ, то надъ вами будутъ смяться. Его даже Панама не запачкала. C’est beaucoup dire!

Въ назначенное время Рудокоповъ опять отправился въ управленіе и тамъ ему дали подробныя свднія о Дубовскомъ, какъ онъ велъ свои дла, и не подали никакихъ надеждъ.

Рудокоповъ, однако, ничего не понялъ въ книгахъ и остался при прежнемъ голомъ факт: ‘разореніе Любочки’. Изъ управленія банка онъ, однако, снова направился въ Герцлиху.

Принятый имъ любезно и даже особенно добродушно, онъ объяснилъ, что хочетъ узнать: есть ли возможность хоть что-нибудь спасти для молодой двушки при вмшательств князя Соколинскаго. Герцлихъ, будучи уже au courant дла Дубовскаго, развелъ руками. Его мнніе было, что князь можетъ купить вс бумаги и держать ихъ хоть полгода, но что изъ этого выйдетъ — и сказать трудно. Еслибъ это знать — тогда бы не было биржевой игры. Затмъ разговоръ перешелъ на отношенія Дубовскаго и Эми. Герцлихъ строго осудилъ опекуна. Онъ не зналъ, что рухнуло не его личное состояніе.

— Это мерзость. Слдовало бы его подъ судъ отдать, если это были не его деньги! Онъ обворовалъ несовершеннолтнюю. Это грабежъ прямой! И худшій, чмъ на большой дорог, потому что онъ не съ голоду и холоду грабилъ. Во-вторыхъ, она ему родная племянница. Прямо подъ судъ!

— Любовь Борисовна, на это не пойдетъ,— заявилъ Рудокоповъ.— А конечно, слдовало бы судить.

Баронъ спросилъ, давно ли Рудокоповъ знакомъ съ Скритицыной, и узнавъ, что онъ — бывшій домашній врачъ ея матери, Герцлихъ разспросилъ его о многомъ,— откуда онъ родомъ, какая его спеціальность, москвичъ ли онъ и т. д.

— Я изъ мужиковъ,— заявилъ докторъ, улыбаясь.

— Чтожъ, это хорошо. Даже очень хорошо! И здорово, и не зазорно. Я вотъ хуже… Я — изъ жидовъ.

Рудокоповъ разсмялся.

— Вотъ вы меня вчера именно въ качеств ‘жида’ заподозрили въ томъ, что я разорилъ Дубовскаго и поживился на его счетъ. Признаюсь, вы мн вчера понравились, когда стали прямо и строго мн выговаривать и намекать, что я смошенничалъ, ограбилъ вашего Владиміра Ивановича, и такіе благіе совты ему подавалъ, что вс его деньги положилъ себ въ карманъ.

Фигура Герцлиха, его голосъ, улыбка, такъ ярко говорили въ его пользу, что Рудокопову стало совсмъ совстно за его подозрнія, и онъ заявилъ это барону.

— Простите меня, баронъ. Я тутъ не спеціалистъ, а лично васъ я не зналъ.

— Прощаю, прощаю. Вы мн очень нравитесь, господинъ ‘мужикъ’ Рудокоповъ. Въ нашъ вкъ льстецовъ, подлецовъ и лгуновъ, право, пріятно встртить человка, рзко выражающаго свое мнніе и прямо говорящаго человку: ‘вы воръ!’ по одному подозрнію! Обыкновенно же люди, съ поличнымъ поймавъ вора, называютъ его страннымъ или загадочнымъ человкомъ… Покуда судъ не крикнетъ имъ въ уши: ‘Воръ! Грабитель!’ — Какая тутъ загадка?! Да, господинъ докторъ и ‘мужикъ’, если мн когда понадобится хорошій, крпкій человкъ, здоровый нравственно, я къ вамъ обращусь.

— Спасибо, баронъ… А я, чтобы доказать… завтра я переведу изъ Ліонскаго Кредита въ контору Герцлиха вс свои сбереженія, все нажитое трудомъ. Немного, тысячъ тридцать…

— Спасибо, докторъ. Не раскайтесь…

И новые пріятели крпко пожали другъ другу руки.

XII.

Между тмъ, баронъ Герцлихъ былъ въ этотъ день собственно не въ дух съ самаго утра.

У него было дло на рукахъ, вовсе не касающееся его финансовыхъ оборотовъ. Вдобавокъ, дло скверное, грязное. Надо было длать нчто, что ему претило какъ честному человку. А поступить иначе онъ не могъ. Уже давно откладывалъ онъ это дло, но наконецъ пришлось за него взяться.

Отпустивъ Рудокопова, онъ вспомнилъ.

— Ахъ, да!.. Фуй!.. Was fr…

И онъ не договорилъ… Онъ хотлъ сказать: что за гадость, мерзость!

Черезъ полчаса онъ былъ въ карет и халъ на квартиру своего повреннаго въ длахъ и фактотума. Когда баронъ вошелъ въ гостиную Ферштендлиха, онъ нашелъ у него молодого Вертгейма, какого-то молодого француза, его друга, фамилію котораго онъ забылъ, и другого усатаго господина, уже пожилого, съ военной осанкой, но державшагося скромно въ сторон, какъ еслибы онъ былъ не гость, а явился по обязанности.

Баронъ поздоровался съ Вертгеймомъ и отвтилъ кивкомъ головы на общій поклонъ.

— Ну-съ, позвольте васъ просить, баронъ!.. Пора, уже четыре часа. Онъ можетъ сейчасъ здсь быть,— сказалъ Ферштендлихъ.

Баронъ прошелъ оффиціальный кабинетъ хозяина и въ слдующей небольшой рабочей комнат опустился на кресло. Вс двинулись и явились сюда вслдъ за нимъ. Сюда же былъ позванъ низенькій человчекъ, невзрачный на видъ, уже старичокъ, который всмъ поклонился какъ незнакомый. Въ рукахъ его былъ свертокъ.

Ферштендлихъ взялъ маленькій столъ, поставилъ его за самой дверью въ кабинетъ и, обратясь къ старику, спросилъ, удобно ли ему будетъ. Тотъ только поклонился… Затмъ онъ приставилъ къ столику стулъ, развернулъ свой свертокъ и разложилъ линованную бумагу и карандаши.

Вс сидли молча, въ ожиданіи.

— Мн это страшно непріятно!— выговорилъ вдругъ Герцляхъ,— то-есть, гадко. Точно въ руки берешь что-нибудь отвратительно вонючее.

— Что длать, баронъ,— отозвался Ферштендлихъ.— Защищаясь отъ разбойниковъ, приходится иногда быть убійцей.

— Я говорю, что надо было это давно сдлать,— сказалъ Вертгеймъ твердо.

— Теб сколько лтъ?— улыбнулся баронъ.— Двадцать? А мн скоро шестьдесятъ. Что теб кажется возможнымъ и должнымъ, мн кажется… Ну, да что же теперь толковать! C’est, presque fait.

И снова наступило молчаніе въ комнат.

Въ передней раздался звонокъ и вс будто встрепенулись, только Герцлихъ не шелохнулся, сидя на диван. Ферштендлихъ быстро вышелъ. Уходя, онъ оставилъ дверь въ кабинетъ свой непритворенной вершка на два. Старичокъ тотчасъ же придвинулъ столикъ поближе и поставилъ его за полуоткрытой половиной двери.

Чрезъ минуту въ кабинет раздались голоса. Ферштендлихъ принималъ гостя. Старичокъ уже сидлъ и строчилъ. Ферштендлихъ объяснялъ прибывшему, что баронъ Герцлихъ не могъ пріхать и поручилъ ему, какъ повренному, переговорить подробно о дл, ихъ интересующемъ, и что гость можетъ объясняться, такъ, какъ если бы передъ нимъ былъ самъ баронъ.

— Съ удовольствіемъ,— отозвался гость развязно и весело.— Я знаю васъ, г. Ферштендлихъ. Кто же васъ не знаетъ въ Париж! А мы, журналисты, обязаны знать такихъ людей, какъ вы.

Это былъ Жакъ Мойеръ.

Послышался звукъ колесиковъ придвинутаго кресла и затмъ, у самой полупритворенной двери раздался отчетливо голосъ. Мойера:

— Невольте видть, я давно предлагалъ барону очень выгодную операцію: купить ‘Le Parisien’ за сто-пятьдесятъ тысячъ… Это — грошъ, принимая въ разсчетъ распространеніе въ Париж этой новенькой и маленькой газетки.

— Но вамъ извстно, господинъ… Виноватъ… Ваша фамилія?

— Мойеръ.

— Вамъ извстно, г. Мойеръ, что у барона есть газета. Онъ купилъ ту самую, въ которой вы даже, кажется, участвовали.

— ‘Mappemonde’! Да. Немного, недолго…

— Слдовательно, согласитесь сами… имть дв газеты не иметъ смысла.

— Конечно… Конечно… Но вдь это въ смысл дохода… Покупка ‘Parisien’ — выгодная афера. Баронъ черезъ годъ можетъ ее продать за двойную цну… А деньги, слава Богу, у него есть…

— Вотъ что, г. Мойеръ!— заговорилъ Ферштендлихъ другимъ голосомъ, сухимъ, дловитымъ и ршительнымъ.— Я, кажется, правильно произношу вашу фамилію. Мойеръ? Такъ? Прекрасно… Такъ вотъ-съ… Безъ всякихъ прелюдій, я вотъ что вамъ скажу… Мы здсь въ кабинет одни. Даже во всей квартир одни, такъ какъ жена и дти вышли гулять. Давайте говорить откровенно, на чистоту. Угодно вамъ это или нтъ?

— Пожалуйста! Всегда во всемъ это лучше всего!.. Это кратчайшій путь къ цли,— разсмялся Мойеръ.

— Вотъ-съ. Именно. Цль нашего свиданія и нашей бесды вамъ понятна. Пойдемте прямо въ ней. Въ газет вашей…

— Не моей… Pardon. Я редактирую два отдла. Я — одинъ изъ сотрудниковъ. Насъ компанія…

— Мошенниковъ!— тихо выговорилъ Герцлихъ, улыбаясь. Вертгеймъ сдлалъ отчаянное движеніе… другіе тоже… Даже у строчившаго на столик стенографа дернуло руку отъ неожиданности.

— Но вы все-таки почти главный редакторъ и можете повліять на редакцію,— заговорилъ Ферштендлихъ гораздо громче, услышавъ чей-то голосъ въ сосдней горниц и смутившись.

— Это, конечно,— отозвался Мойеръ.

— Вамъ извстно, что въ вашей газет, которую вы предлагаете купить, почти ежедневно нападаютъ на барона на разные лады…

— Я не знаю… Право…— промычалъ Мойеръ.— Вдь можно во всемъ найти намекъ на себя… Когда… когда… такъ кажется…

— Итакъ, я заявляю вамъ формально и ршительно, что баронъ не желаетъ покупать ‘Le Parisien’. Но я спрошу у васъ рзко, прямо и прошу не обижаться. Я не имю цли говорить вамъ непріятное. Хотите денегъ?.. Газет всякій лишній грошъ — не лишнее для развитія дла, усовершенствованія и т. д. Примите барона въ качеств негласнаго и неоффиціальнаго пайщика… Вы да я будемъ знать, что онъ пайщикъ…

— Съ удовольствіемъ!— воскликнулъ Мойеръ.— Это длаетъ намъ честь…

— Баронъ мн приказалъ просить васъ считать его пайщикомъ на тридцать тысячъ.

— О-о!— протянулъ Мойеръ.— C’est mesquin! При его состояніи, я бы…

— Вы бы ничего не дали! Вы бы начали дло въ суд о диффамаціи и выиграли бы его!— вдругъ выговорилъ Ферштендлихъ такимъ повелительнымъ голосомъ, что баронъ Герцлихъ улыбнулся, даже Вертгеймъ наклонилъ голову, какъ бы говоря: ‘молодецъ’.

— Итакъ, господинъ… виноватъ, я все забываю вашу фамилію…

— Мойеръ.

— А имя?

— Жакъ Мойеръ… Я румынъ по происхожденію.

— Итакъ…. господинъ Жакъ Мойеръ, угодно ли вамъ получить завтра — не изъ правленія банка, а отъ меня — тридцать тысячъ? И я настолько врю вамъ, что даже никакой росписки съ васъ не возьму. Потому именно, что если газета начнетъ давать хорошіе барыши, баронъ свой барышъ газет подаритъ, а если вы прогорите, то онъ этихъ денегъ и при документ требовать не станетъ. Да и напрасно было бы требовать съ тхъ, съ кого нечего взять… Итакъ, угодно вамъ?

— Я, право, думаю…— началъ Мойеръ.— Я думалъ, что баронъ купитъ… А если ужъ быть пайщикомъ, то, конечно, слдовало бы взять паевъ тысячъ на пятьдесятъ.

— Угодно вамъ тридцать тысячъ безъ всякихъ формальностей… Вотъ эти…— выговорилъ Ферштендлихъ. И послышался звукъ отворяемаго ящика стола.— Вотъ-съ: c’est prendre ou laisser.

— Нечего длать…— отозвался Мойеръ.

Наступила на мгновеніе пауза — и посл нея Ферштендлихъ спросилъ:

— Вы сочли? Тридцать, г. Мойеръ?

— Тридцать.

— Ну-съ. Теперь я надюсь,— выговорилъ Ферштендлихъ тмъ же сурово-повелительнымъ голосомъ,— что никогда не будетъ ни полъ-слова о барон въ газет.

И такъ какъ Мойеръ молча сдлалъ движеніе головой, то Ферштендлихъ прибавилъ:

— Я прошу васъ сказать мн это и дать слово.

— Конечно! Конечно! Даю вамъ слово, что никогда ничего, никакого намека не будетъ на барона. Помилуйте! Если онъ пайщикъ… Это понятно.

— Онъ не пайщикъ, милостивый государь. Деньги у васъ въ карман, а доказательствъ на это у меня нтъ никакихъ. Баронъ приказалъ подарить вамъ эти деньги, чтобы вы оставили его въ поко, не поносили бы его, не грязнили его честное имя. Ну-съ, вотъ все…

Собесдники поднялись… И Ферштендлихъ пошелъ провожать гостя въ переднюю.

Когда хлопнула дверь, вс со смхомъ двинулись съ мстъ, на встрчу ему.

Ферштендлихъ явился сіяющій.

— Молодецъ вы! Молодецъ!— воскликнулъ шутливо-восторженно Вертгеймъ.— Вы дипломатъ!.. Инквизиторъ! Кампеадоръ! Конкистадоръ, Вильгельмъ Завоеватель, Талейранъ и Торквемада! Вы ихъ всхъ олицетворяли!

— Ничего. Недурно,— улыбнулся Герцлихъ.— Мн больше всего нравилось, что вы все забывали его фамилію.

— Еще бы!.. Помилуйте… Monsieur,— показалъ онъ на усатаго господина,— могъ бы думать, что предо мной сидитъ кто-нибудь другой: Голосъ ничего не доказываетъ. По крайней мр, онъ два-три раза назвался самъ, и вовсе не протестовалъ, когда я его называлъ Мойеромъ. Ну-съ, а теперь за дло… Перечтите, г. стенографъ. А мы выслушаемъ, чтобы убдиться, что ничего не пропущено и не искажено…

Вс сли вновь. Стенографъ началъ нсколько медленно, но ровно читать написанное имъ и повторилъ дословный разговоръ Ферштендлиха съ журналистомъ.

Когда онъ кончилъ, то вс одобрили текстъ, но затмъ гулко разсмялись…

Стенографъ показалъ имъ на одно мсто страницы и замаралъ его карандашомъ. Это было слово барона: ‘мошенниковъ’, записанное имъ… по привычк.

— Ну-съ. Теперь ваше дло,— сказалъ Ферштендлихъ, обращаясь къ усатому господину.— Завтра г. стенографъ доставитъ намъ это. Я велю набло переписать, баронъ и мы вс подпишемся и передадимъ вамъ какъ стенографическій отчетъ, такъ и наше заявленіе. Завтра вечеромъ все уже будетъ у васъ.

Черезъ минуту въ квартир Ферштендлиха оставался только баронъ и молодой Вертгеймъ.

— Вотъ что, мой дорогой Ферштендлихъ,— заговорилъ баронъ.— Не печальтесь, и не волнуйтесь, и не раздражайтесь… Я ршилъ не преслдовать его судомъ… Обождемъ. Достаточно — просто держать его въ рукахъ одной угрозой.

— Какъ прикажете,— висло отозвался этотъ.

XIII.

Съ того часа, что Соколинскій былъ въ Париж, онъ внутренно волновался и колебался. Въ немъ возникъ вопросъ: създить ли повидаться къ старинной пріятельниц, Діан. Ему казалось, что въ качеств объявленнаго жениха хать въ подобному близкому другу неловко, неблаговидно, не длается. Однако, почему неблаговидно и ‘не длается’ — князь отвчать себ не могъ, а отвчалъ вопросомъ: ‘Отчего собственно’?

— Что-жъ такое! Повидаться, поговорить, провести часа два весело. Объявить о своей женитьб. И больше, конечно, не видаться… потомъ.

Въ сумерки князь ршилъ, что хать въ Діан — ‘свинство’ передъ невстой, и кром того потому еще не надо, что Діана обладаетъ талантомъ — человка быстро завертть. И даже очень скоро и безъ труда можетъ она заставить длать то, чего не хочешь. Князь приписывалъ это ловкости женщины, а не собственной безхарактерности. За обдомъ и посл обда онъ ршилъ ни за что не хать.

А часовъ въ девять вечера онъ взялъ фіакръ и далъ нумеръ дома въ улиц Vivienne, гд жила Діана…

Исторія князя и Діаны была такова, какія повторяются каждый годъ въ Париж съ русскими ‘boyards et princes’, которые влюбляются въ звздочекъ театральнаго міра.

Марія Крюшоне была ‘lance’ княземъ и стала Діаной д’Альбре, имла успхъ на сцен, поклонниковъ и деньги… деньги… Но по отношенію къ нему лично этотъ случай былъ все-таки хотя и вульгарнымъ, но романомъ… Соколинскій, будучи въ гвардіи, сошелся съ двумя женщинами. Съ танцовщицей, которую его товарищи прозвали ‘вахмистромъ’ за ея вншность, и затмъ съ какой-то поджарой, угрюмой двицей, дочерью мелкаго чиновника изъ таможни.

— Экъ его угоразживаетъ!— шутили товарищи по полку.

Оба эти романа были только нелпы и смшны.

Встртивъ и увидвъ на подмосткахъ молодую Марію Крбшоне, князь будто ршилъ отомстить Скритицыной за ея отказъ. Такъ онъ думалъ… Но вскор онъ если не привязался сердечно, то просто сильно влюбился въ красивую, дерзко-умную и хитрую женщину. Актриса до мозга костей, она плохо играла на сцен и была выше головой всякой Рашели и Ристори въ жизни. Около полугода прожилъ съ ней князь въ Париж, но это была не жизнь… Онъ кубаремъ или турманомъ вертлся. Это была своего рода служба. И много трудне, и хлопотливе, и даже разорительне военной его службы. Относительно денегъ Діана была бездонной бочкой. Но денегъ князю было не жаль для ‘такой’ да еще обожающей его женщины… Главное, что утомило его — была масса друзей Діаны. Цлый полкъ! Цлая орава! Легіонъ! Онъ почти ни разу даже не пообдалъ эапросто, такъ какъ ежедневно они бывали въ ресторанахъ со всей этой оравой и ежедневно бывали скоре пиры, нежели обды. Слово ‘обдъ’ къ этому сборищу, которое ло и пило на счетъ князя, было неподходящее.

При всемъ своемъ добродушіи, князь оглядывался на своихъ convives, друзей Діаны и поклонниковъ, и невольно думалъ:

‘Господи, да они не дятъ, они поглощаютъ! Хоть подъ столъ и стулья гляди,— куда это все исчезаетъ’!

И дйствительно, поклонники Діаны, приглашаемые ею всякій день въ одинъ изъ самыхъ дорогихъ ресторановъ, поглощали… Что бы ни спрашивалось, что бы ни подавалось на столъ и въ какомъ бы то ни было количеств, все это пропадало, и блюда уносились пустыя. Когда бывали въ блюд косточки, то и т, кажется, оставались не въ надлежащемъ количеств на тарелкахъ. Самыя мелкія, казалось, тоже исчезали. Вино, разумется, лилось ‘Арагвой и Курой’, какъ острили въ полку. Князь платилъ за эти обды разъ въ недлю по субботамъ и платилъ сумасшедшія деньги.

И этихъ денегъ ему было жаль.

Если бы собрать все то, что было уплачено за эти обды, иногда и ужины, то, конечно, можно бы было купить небольшое имніе. Но это была все-таки капля въ мор сравнительно съ тми требованіями, которыя предъявляла Діана.

Наконецъ, за все время ихъ сожительства она пилила — то ласкала, то грозила, то бранилась, то умоляла князя — подарить ‘deux pendants’,— что значило крупныя брилліантовыя серьги. Князь упирался, такъ какъ Діана заявила, что пару серегъ мене двадцати-пяти тысячъ франковъ она, конечно, не ршится вдть въ уши, боясь осрамиться. Она называла другихъ demimondaines, у которыхъ были въ ушахъ серьги въ сто тысячъ и боле.

— Да вдь ихъ пріятели чуть не Ротшильды!— восклицалъ Соколинскій.

— Ну да,— соглашалась Діана,— за то же я и прошу дешевыя, въ двадцать пять тысячъ.

И только въ конц этого круговорота среди Парижа, когда князь ршился спастись бгствомъ въ Россію, хотя бы на время, онъ купилъ свой отпускъ парой серегъ въ двадцать тысячъ.

Въ сущности отношенія ихъ таковы были, что князь боялся заявить о своемъ намреніи хать въ отпускъ. Онъ самъ дивился, насколько боится Діаны, и не зналъ, когда именно, почему и какимъ образомъ попалъ въ полное, безграничное повиновеніе.

И купивъ свой отпускъ этой парой серегъ, онъ, подъ предлогомъ путаницы въ денежныхъ длахъ по имніямъ, слъ въ вагонъ позда, мчавшагося въ Кёльнъ, и былъ въ такомъ настроеніи духа, что заговаривалъ со всми пассажирами, весело болталъ даже съ кондукторомъ спальнаго вагона.

Пробывъ недолго въ Петербург, Соколинскій ухалъ въ Малороссію и оставался въ деревн вплоть до зимы. Когда многіе удивлялись, что онъ заслъ въ глуши, добродушный князь объяснялъ:

— Меня, господа, Парижъ и нкая Діана такъ охватили, что мн и въ полгода едва отдышаться и оправиться.

И въ немъ не было ни капли преувеличенія. Князь дйствительно отдыхалъ. Онъ счастливъ и радъ былъ погулять въ саду и парк или създить верхомъ одинъ, пойти въ лсъ или въ болото на охоту одинъ. Главное и доставлявшее ему истинное удовольствіе — было то, что онъ могъ позавтракать и пообдать одинъ.

Такъ прошло около четырехъ мсяцевъ. Наконецъ, деревенская россійская нирвана глуши заставила себя почувствова. Князь началъ хандрятъ и скучать. Переписываясь изрдка съ Дубовскимъ, зная, что Эми все еще свободна и скучаетъ, по словамъ ея дяди, князь, поколебавшись съ недлю, ршился и написалъ Скритицыной… Онъ сдлалъ ей второе предложеніе.

Письмо Дубовскаго черезъ дв недли извстило его изъ Парижа, что Эми очень благодаритъ за честь и т. д.

Соколинскій пріунылъ окончательно. Затмъ онъ началъ-было ухаживать за красивой хохлушкой, дочерью дьякона, но бросилъ… И однажды вдругъ написалъ онъ письмо Діан. Цлое нжное посланіе… Прошелъ мсяцъ, но отвта не было. Очевидно, что она шибко ‘lance’ Соколинскимъ, не нуждалась теперь въ русскомъ ‘boyard et prince’. Красавица кокотка, однажды ‘пущенная’, летитъ вверхъ, какъ ракета, съ трескомъ, все выше и выше, покуда не лопнетъ, т.-е. не умретъ съ голоду въ мансард, разбросавъ лвой рукой все, что загребла правой. Или же она, наоборотъ, уйдетъ на покой, постарвъ и подурнвъ, но съ капиталомъ въ банкирской контор, стало быть, renti&egrave,re, или съ виллой гд-либо на берегу моря, стало быть и propritaire, вчно крашеная и нарумяненная и вкъ свой въ брилліантахъ, а стало быть на виду — ‘une ancienne’. Все зависитъ отъ ‘человчности’ натуры. Чмъ боле подобная женщина ‘человкъ’, тмъ врне умретъ съ голоду и холоду на чердак.

Когда въ глушь Малороссіи пришло письмо съ французской маркой и князь прочелъ путанное и безграмотное посланіе на двухъ страницахъ маленькаго листка, то сталъ тотчасъ же собираться въ Парижъ. Невдомо — какъ и почему, въ княз заговорила будто ревность. Изъ нсколькихъ строкъ онъ узналъ, что женщина, которую онъ пустилъ въ ходъ, лансировалъ, находится въ дружескихъ отношеніяхъ и на попеченіи милліонера португальца, и что она, конечно, будетъ очень рада, если увидитъ князя у себя въ гостяхъ, но о прошломъ нечего и заикаться, прошлое невозвратимо, и они будутъ лишь de grands amis.

Не напиши всего этого хитрая Діана, быть можетъ Соколняскій просбирался бы еще до средины зимы, застрялъ бы по дорог въ Петербург, или бы совсмъ не выхалъ. Но это письмо или большая записка прежняго предмета страсти взбудоражила его. Казалось, онъ наивно воображалъ, отдыхая въ своемъ дивномъ малороссійскомъ имніи, что Діана ждетъ его въ Париж, какъ нкая новая Пенелопа.

Черезъ дв недли посл этого португальцу было отказано отъ должности, но у князя хватило силы вертться и путаться, съ Діаной только на два мсяца. На этотъ разъ онъ сдлалъ долгъ въ сорокъ тысячъ только и, вырываясь изъ рукъ красавца-паука, велъ себя храбре, чмъ въ первый разъ. Онъ не купилъ своего отпуска подаркомъ, а просто и смло заявилъ, что узжаетъ.

Діана гнвно упрекала его, что онъ разстроилъ ея отношенія съ португальцемъ для того, чтобы бросить ее на произволъ судьбы черезъ два мсяца.

— Me flanquer dans la rue,— выразилась она,— sur le pavt…

Но князь обозлился и отвтилъ шуткой:

— Dans une rue pave en diamants!

И это было врно. По всему видно было, что Діана не изъ тхъ, что разбрасываютъ лвой рукой то, что загребаетъ правая. Совершенно случайно князь узналъ, что большой доходный домъ въ улиц Vivienne, гд она жила, принадлежитъ ей, и даже если у нея, помимо этого дома, нтъ ничего, то и это уже очень хорошее состояніе.

Соколинскій вспомнилъ, что еще когда онъ ухаживалъ за дочерью консьержи Маріей Крюшоне, то она говорила, что надется къ тридцати годамъ имть treize cents. И она часто повторяла:

— Не больше и не меньше тринадцати сотенъ!— Разумется, тысячъ, то-есть, 1.300.000 франковъ. Теперь, повидимому, пять или шесть сотенъ у нея уже было, да изъ того долга, который теперь сдлалъ въ Париж Соколинскій, быть можетъ, одна полусотня тысячъ франковъ перешла въ карманъ Діаны. И князя это не удивляло. Единственно, что его на этотъ разъ поразило и удивило — было собственно курьёзнйшее обстоятельство. Старики Крюшоне были по-прежнему консьержами, но въ дом дочери. И мать женщины, у которой было уже крупное состояніе, продолжала по ночамъ подниматься и дергать веревку при звонк съ улицы или при крик уходящихъ:

— Le cordon, s’il vous plait!

Повидавъ стариковъ и узнавъ отъ нихъ, что они ‘pas mal’, а дочь ‘tr&egrave,s bien’, и что она дома и одна — онъ сталъ подниматься по лстниц. Когда князь, позвонивъ, спросилъ Діану, то незнакомая ему бонна смрила его съ головы до пятъ и отвтила:

— Mademoiselle est sortie.

Соколинскій улыбнулся самодовольно и, доставъ изъ кармана бумажникъ, передалъ ей визитную карточку. Видя ея нершительность, онъ сказалъ громко:

— Не бойтесь. Я старый другъ…

— Le prince Skal&egrave,nsky!— вскрикнула бонна, прочитавъ имя по-своему.— Oh, mon prince… Я знаю. Знаю. Входите. Я бгу доложить.

Князь вошелъ въ переднюю, знакомую ему хорошо… Черезъ минуту, изъ второй гостиной уже раздался веселый голосъ Діаны:

— Viens! Arrive, mon vieux…

И она быстро двигалась на встрчу, шурша платьемъ по ковру.

— Viens, mon chat! Viens!— вскрикнула она, появляясь въ ярко-голубомъ толковомъ капот, съ большимъ вырзомъ на груди и оголенными выше локтя руками. Она бросилась князю на шею и начала его цловать нсколько сжатыми губами, обдавая запахомъ крпчайшихъ духовъ…

Но эти духи ея, давнишніе, всегдашніе, неизмнные… Съ ними столько связывалось воспоминаній, что Соколинскій въ одинъ мигъ какъ бы угорлъ въ нихъ, задохнулся, потерялъ разсудокъ и на поцлуи оффиціальные, de rigueur, отвчалъ громкимъ чмоканьемъ, что при его пухлыхъ губахъ выходило звонко, какъ чваканье.

— De quel toit tombes-tu, mon chat?..— заговорила Діана и, взявъ его подъ руку, потащила въ себ въ будуаръ…

Князь озирался веселыми, почти счастливыми глазами. Та же квартира,— не перваго раза, когда онъ былъ адъютантомъ и смотался съ ногъ,— квартира второго раза, когда онъ былъ немного самостоятельне, мене влюбленъ и податливъ, а Діана, зато, миле и ласкове…

— Да… Да… Все то же…— воскликнулъ князь.— Вотъ и диванчикъ… Помнишь, мы разъ играли и дв ножки отскочили…

— Bah! Si je me rappelle? Есть мн время на это!— отозвалась она.

Усвшись на кушетку и посадивъ князя противъ себя, она стала разглядывать его, подробно, какъ предметъ.

— Все тотъ же… Un patapouf… en nourrice… На долго ли? Надюсь — на всю осень и зиму… Но, знаешь, на этотъ разъ, je ne ferais pas la sotte. Въ прошлый разъ я изъ-за тебя потеряла испанца, а ты потомъ ухалъ.

— Португальца!— поправилъ князь.

— Все равно… Не помню… Такъ что теперь, mon chat… Я не буду дурой. On fera un acte. Да. Не иначе. Par devant notaire… У меня теперь мексиканецъ Бермудо, и я такого осла зря терять не желаю. Такіе, какъ онъ, рдкость.

Князь собрался-было сказать: ‘Я на одинъ день. Повидаться. Я женюсь^w. Но онъ только подумалъ и ничего не сказалъ.

— Ты передешь, конечно, ко мн изъ гостинницы, въ качеств моего родственника… Я сейчасъ пошлю за вещами.

— Нтъ. Зачмъ… Не надо…

— Btises… Я сейчасъ пошлю. Гд? Au Grand?

— Да. Grand Htel. Но я… Я на два дня въ Париж,— выпалилъ онъ вдругъ храбро.

— На два дня! Oh, la bonne blague! Прошлый разъ ты тоже пріхалъ на два дня. Ну, хорошо. За вещами завтра пошлемъ. У меня, Dieu merci, все найдется… Прежде всего… гд мы ужинаемъ? У Durand, или здсь?.. Знаешь что, лучше у Durand — безъ хлопотъ… Черезъ часъ будемъ назадъ… Стариной тряхнемъ.

— Діана! Я, право, на два дня, потому что…— началъ Соколняскій серьезнымъ голосомъ, но трусливо.— Видишь ли… Quelque chose de tr&egrave,s grave… Je me marie…

— Hein?— не сказала, а сдлала Діана въ носъ насмшливо.

— Да. Я женюсь…

— Ты женишься? Ты? Ты?! Une seconde blague!

Князь сталъ сурове, насупился и произнесъ уже ршительно:

— Enfin… Такъ ли, сякъ ли, но я — женихъ… Я захалъ только повидаться. И надо сейчасъ по одному длу…

— Tra-ta-ta… Та-ta!.. Женюсь? Женихъ?.. По длу?.. Nous allons voir! Я и глупе этого отъ тебя слыхала.

Соколинскій, будто нсколько обиженный ея отношеніемъ къ такому важному длу, демонстративно поглядлъ на часы и всталъ.

— Bon. C’est entendu!— выговорила Діана рзко.— Въ такомъ случа мы ужинаемъ дома и выпьемъ за здоровье невсты. Какъ ее зовутъ?

— Aime.

— Tr&egrave,s bien! a promet! Par toi maintenant, par d’autres plus tard.

— C’est stupide et grossier!— отозвался князь, вспыхнувъ.

— Ну, не сердись. Ты все тотъ же! Черезъ часъ обойдешься…

Діана кликнула бонну и приказала восклицаніями:

— Souper! Champagne! Absence!..

— Et si monsieur Bermudo?..— начала-было бонна.

— Absente! Absente!— перебила ее Діана.— Вы скажете ему, что мой кузенъ изъ Ліона пріхалъ.

— Но право же, Діана, мн необходимо надо…— заговорилъ князь.

— Tais-toi! Tu m’embtes!..— вскрикнула она и, обхвативъ его толстую шею, стала цловать его сжатыми губами.

— Voyons, ch&egrave,re amie…— началъ-было онъ.— Я въ качеств жениха…

— Да. Да. Въ качеств жениха ты долженъ прежде всего откупиться. Купить у меня мои права на тебя. Но это посл, а покуда — vive l’amour… falsifi!

XIV.

Разумется, крупный, почти небывалый скандалъ въ лтописяхъ Баньера огласился и въ одинъ день обжалъ весь городокъ. И туземцы, и французы, и иностранцы, со всхъ концовъ Европы одинаково ахали, нкоторые негодовали, большинство смялось. Такъ какъ посл скандала Загурскій объявилъ съ досады настоящее имя графини, и оно было внесено на доску гостинницы, то публика могла по праву говорить:

— А, подумайте! les dames du monde нашего времени! Les grandes dames, именно, fin de si&egrave,cle! Графиня и баронесса.— И подрались, какъ прачки! Изъ-за любовника! И въ саду гостинницы!

— Excusez du peu!— разводили руками и хохотали самые серьезные люди.

Кора отложила свой отъздъ на одинъ день безъ цли, отъ злобы, и была совершенно спокойна, какъ бы удовлетворена. Она будто достигла своего. Переломленный зонтикъ лежалъ у нея въ гостиной на стол, какъ трофея.

Баронесса вернулась домой какъ потерянная. Скандалъ, конечно, попадетъ даже въ мелкую мстную прессу и перепечатается парижскими газетами съ иниціалами фамилій — и Парижъ тоже узнаетъ, вс узнаютъ. Но главная бда не въ этомъ. Что скажетъ баронъ Герцлихъ? На этотъ вопросъ баронесса отвчать не могла. Сколько лтъ знала она барона, а между тмъ теперь затруднялась ршить, можно ли его провести или нтъ, можно ли его убдить, что она совершенно невинна, выдумавъ какую-нибудь исторію.. Выходка графини — еще не доказательство!

Баронесса, потерявшись, готова была бжать даже къ Эми, чтобы разсказать ей всю правду и попросить совта, такъ какъ никого другого около нея не было. Но она колебалась. Ей, женщин подъ сорокъ лтъ, идти разсказывать любовное приключеніе и скандалъ молодой двушк-невст было и невозможнымъ, и слишкомъ тяжелымъ! И какой совтъ можетъ подать Эми дломъ!..

На другой день утромъ, почти не спавъ ночь, баронесса была поражана, еще боле ошеломлена… Она получила записку, узнала руку графини, злобно разорвала конвертъ и, усмхаясь, стала читать нсколько строкъ. Но едва она прочла ихъ, какъ поблднла, зашаталась и съ ней сдлался легкій обморокъ.

Черезъ четверть часа она была на постели, блдная какъ полотно, и чувствовала, что окончательно теряетъ разсудокъ.

Графиня въ нсколькихъ строкахъ увдомила баронессу, что подробно описала все приключеніе барону, и письмо уже послано въ Парижъ. Предполагая, что баронъ тотчасъ прідетъ, она намрена доказать ему все, что знаетъ и видла. Помимо нея есть еще очевидица: ея горничная. Он об изображали слушателей и зрителей у плохо запертой двери.

На другой день рано утромъ Загурскій все-таки явился на виллу къ баронесс, хотя выбралъ ранній часъ для того, чтобы мене народу могло его видть. Поставленный вопросъ — что длать — посл двухъ часовъ совщанія не былъ разршенъ. Дйствительно, что длать — придумать было нельзя. Баронъ, очевидно, явится изъ Парижа завтра же, если онъ уже узналъ про скандалъ. Здсь онъ получитъ, конечно, новое посланіе отъ графини и узнаетъ даже подробности.

Баронесса передала графу свое глубокое убжденіе, что Герцлихъ, если не потребуетъ развода, то все-таки разстанется съ ней.

Загурскій былъ сильно смущенъ, но скоре раздосадованъ, нежели огорченъ. Онъ былъ мраченъ, задумчивъ. Но то, что бродило въ его голов, было, конечно, совершенно чуждо чувствамъ и ощущеніямъ, волновавшимъ баронессу. Графъ думалъ о томъ, что разрывъ Герцлиха съ женой разбиваетъ въ дребезги одинъ его сложно и ловко составленный планъ. И все — эта Кора!.. Минутами Загурскій такъ озлоблялся на графиню, что чувствовалъ себя способнымъ взять въ руки хлыстъ. Около часа дня Загурскій, мрачный, вернулся къ себ, но вскор же получилъ записку по-французски:

‘Все спасено, если мы окажемся достаточно умными и ловкими. Приходите сію минуту ‘.

Разумется, Загурскій чуть не бгомъ направился снова на виллу.

Баронесса была права. Спасеніе явилось! И съ той стороны, откуда уже никакъ ничего ожидать было нельзя. Кисъ-Кисъ вошла къ матери и нсколькими словами ршила все. Баронесса сразу ободрилась. Кисъ-Кисъ, узнавъ о скандал, происшедшемъ въ гостинниц, пришла объяснить матери, лукаво улыбаясь, что она можетъ вполн успокоиться. Все обстоитъ благополучно.

Кисъ-Кисъ заявила, что во время самаго скандала она была подъ такой же густой вуалеткой, какъ ея мать, въ томъ же отел, въ гостяхъ у герцога.

— Такимъ образомъ,— сказала она,— я теб предлагаю однимъ камешкомъ двухъ воробьевъ убить! D’une pierre deux coups! Пора начать дйствовать ршительно по отношенію къ герцогу, чтобы мн не стать несчастной на всю жизнь. Ты должна только благодарить Бога, что это случилось именно одновременно.

Такъ какъ баронесса сидла, вытараща глава, какъ бы ничего не понимая и не соображая, то Кисъ-Кисъ взяла ее за руки и выговорила рзче:

— Maman, пойми! Ты совсмъ растерялась. Пойми! Слушай меня! Ты была въ отел у графа для того, чтобы подстеречь меня, зная, что я иду на свиданіе въ герцогу. Ты въ этомъ убдилась, зашла въ графу посовтоваться съ нимъ, что предпринять. Ну, хотя бы предпринять нчто ршительное. Прямо накрыть меня у герцога. А вмсто этого графиня впуталась съ своей дурацкой ревностью и сдлала скандалъ. А я ускользнула. Теперь немедленно вызывай депешей барона и проси Загурскаго замстить старика-мужа, въ качеств друга и молодого человка, и идти отъ твоего имени къ герцогу съ ультиматумомъ. Онъ долженъ стать моимъ мужемъ или… или драться съ Загурскимъ. Поняла ли ты?

Баронесса вскрикнула, схватила себя за голову, потомъ притянула въ себ дочь и поцловала ее, но глядла испуганными глазами.

— Неужели, неужели?..— шептала она, какъ помшанная.

И она нервно разсмялась. Затмъ отъ волненія, перепуга или отъ радости слезы потекли по ея лицу. Затмъ она снова начала смяться.

— Кисъ-Кисъ, это меня спасаетъ… Я вижу, понимаю… Да, все теперь будетъ… Но скажи…

И баронесса запнулась.

— Скажи, имемъ ли мы право требовать отъ герцога…

— Чего, maman?..

— Ну… брака…

Кисъ-Кисъ закусила своими заячьими зубками верхнюю губу, прищурила немножко глаза, глядя въ лицо матери, и съ едва уловимымъ мимолетнымъ смущеніемъ въ лиц кивнула головой.

— Ты,— начала баронесса,— ты понимаешь меня?..

— Maman, c’est ridicule!— тихо отозвалась дочь.

— Но я боюсь, mon enfant… Понимаемъ ли мм другъ друга? Ты была, въ гостяхъ у герцога, но вдь вы прежде путешествовали… Бывали вмст, по цлымъ часамъ вдвоемъ, въ окрестностяхъ.

— Совершенно врно, maman, но тогда я вамъ не говорила посылать Загурскаго. А теперь прошу васъ немедленно послать его къ герцогу съ простымъ ультиматумомъ: или сдлать мн тотчасъ же оффиціальное предложеніе, или быть имъ убитымъ.

— И мы на это, mon enfant, имемъ право?..

— Ахъ, maman!— вскрикнула Кисъ-Кисъ, поднялась съ кресла, хотла что-то сказать, но запнулась и выпалила:— Кто тутъ, наконецъ, ребенокъ!

Баронесса, взволнованная, перешла въ письменному столу и написала записку Загурскому. Графъ явился тотчасъ же, но КисъКисъ, разумется, ушла изъ гостиной при его появленіи. Баронесса объяснила все графу, и онъ пришелъ въ дикій восторгъ Все было спасено. Оставалось дйствовать!

— Quel bonheur! Quelle chance!— кричалъ онъ, чуть не прыгая какъ мальчуганъ.

XV.

И планъ дйствія былъ тотчасъ же составленъ, тотчасъ же разработанъ до малйшихъ подробностей. Барону Герцлиху была послана депеша — прізжать немедленно по весьма важному длу. А затмъ, не мшкая ни минуты, Загурскій вернулся въ свою гостинницу и послалъ доложить о себ сосду гранду.

Герцогъ тотчасъ же принялъ Загурскаго и вышелъ къ нему на встрчу въ маленькую переднюю, улыбаясь и протягивая пообычаю об руки. Но въ тотъ же мигъ онъ пересталъ улыбаться, слегка изумился и пристально присмотрлся къ суровому лицу пріятеля. Графъ не подалъ ему руки, а только слегка поклонился. Оканья такъ и остолбенлъ со своими двумя руками въ воздух.

— Я къ вамъ, герцогъ, по крайне важному длу. Намъ надо объясниться,— заявилъ графъ холодно.

— Пожалуйте!— едва слышно произнесъ Оканья и смутился сразу.

Черезъ минуту они уже сидли въ маленькой, изящно, но казенно отдланной гостиной, и Загурскій началъ свою заране приготовленную рчь. Онъ объяснилъ, что онъ — близкій и единственный другъ семьи Герцлиха, и является отъ имени баронессы заявить Оканья, что имъ все извстно, благодаря искреннему сознанію смущенной двочки. Поэтому онъ является спросить у герцога, когда угодно будетъ ему явиться къ баронесс, чтобы попросить у нея руки ея дочери.

Оканья замтно поблднлъ и сидлъ какъ ошеломленный, не имя возможности заговорить или не зная, что отвтить.

— Что вы, mon cher duc, на это мн скажете?— спросилъ Загурскій посл паузы.

Герцогъ по прежнему молчалъ, но разинулъ ротъ, какъ галка, хлопалъ глазами и очевидно окончательно не зналъ, съ чего начать.

— Ваша медленность отвчать мн на простой вопросъ,— заговорилъ Загурскій,— меня положительно изумляетъ! Какъ будто вы не знаете, что длать? Какъ будто вы не ожидали ничего подобнаго. Извстно ли вамъ наконецъ, что mademoiselle Lina еще не достигла полныхъ шестнадцати лтъ? Извстно ли вамъ, ваша свтлость, что законы Франціи, а вроятно и вашего отечества, равно наказываютъ каторгой то, что именуется во французскихъ законахъ dtournement de mineure. При этомъ считаю долгомъ объяснить вамъ, что хотя вы грандъ испанскій, хотя вы иностранецъ во Франціи, но въ подобныхъ длахъ, т.-е. по такимъ преступленіямъ, всякій иностранецъ судится въ мстномъ суд и по мстнымъ законамъ. Вы меня поняли?

Оканья хотлъ произнести слово ‘да’, но у него стало настолько сухо во рту, что онъ только шевельнулъ губами.

— Впрочемъ, успокойтесь, герцогъ, если вы завтра не явитесь къ баронесс просить руки ея дочери, то конечно такая порядочная семья, какъ Герцлихъ съ женой, не начнутъ грязнаго, позорящаго ихъ имя, процесса. Все останется втайн, и поэтому на галеры вы уже никакъ попасть не можете. Но позвольте вамъ заявить, что я, какъ единственный другъ семейства, беру все на себя. Если mamzelle Lina не будетъ объявлена тотчасъ же невстой герцога Оканья, то дня черезъ три-четыре вся здшняя публика соберется въ церковь на похороны герцога Оканья. Я попрошу у васъ удовлетворенія и постараюсь васъ застрлить, что мн право совсмъ нетрудно, такъ какъ я это не разъ длалъ, и даже вамъ это хорошо извстно. Избгнуть удовлетворенія, бжать отъ моего вызова, я вамъ не совтую и пробовать. Вы ничего не выиграете. Ну-съ, я кончилъ я жду вашего отвта.

— Но…— началъ Оканья,— но… если…

И онъ запнулся опять. Оправившись, онъ произнесъ:

— Если я докажу, что молоденькая баронесса Вертгеймъ есть исключеніе. Что она… Что еще до встрчи со мной…

Загурскій поднялъ на него руку и выговорилъ тихо:

— Замолчите.— Вы лгунъ, герцогъ Оканья!

Наступило молчаніе, посл котораго графъ прибавилъ:

— Вы негодяй, герцогъ Оканья!

Загурскій всталъ, надлъ шляпу на голову, взялъ свои перчатки и трость со стола и, помахавъ ею передъ лицомъ герцога, тихо и спокойно произнесъ:

— Если вы хоть мало-мальски смышлёный человкъ, то поймете, въ какое положеніе вы себя ставите. Оно совершенно ясно. Черезъ нсколько дней — три-четыре дня — ваша свадьба съ дочерью баронессы должна быть уже назначена и какъ можно скорй отпразднована безъ всякихъ излишнихъ церемоній. Если же вы на это не пойдете добровольно, то, повторяю вамъ и прошу понять, черезъ т же три-четыре дня вы будете въ этой же самой комнат лежать въ гробу, а затмъ вотъ это вотъ самое тло — и Загурскій показалъ тростью на грудь герцога — въ вид трупа, прострленнаго мной, повезутъ хоронить въ Испанію. Ну-съ, когда прикажете придти за отвтомъ?

Оканья поднялъ руку, взялъ себя за голову, потомъ провелъ рукой по лбу и по лицу и выговорилъ едва слышно:

— Не знаю…

— Хорошо, я буду ждать сутки! Черезъ сутки мы здсь будемъ вроятно вмст съ барономъ. Но я все-таки не допущу его, пожилого человка, рисковать собой. Я — другъ семьи и являюсь защитникомъ ихъ.

Загурскій повернулся и пошелъ изъ комнаты, на порог онъ обернулся снова и усмхнулся:

— Я надюсь, ваша свтлость, что вы не будете пробовать узжать, бжать… Вдь это было бы безсмысленное ребячество. Я даже изъ вокзала станціи не выпущу васъ, не только не позволю ссть на поздъ. Вызжать кататься въ экипаж или верхомъ съ ныншняго дня я вамъ запрещаю. Иначе… Или здсь,или среди города, или на вокзал, вотъ этотъ предметъ — графъ высоко поднялъ трость передъ собой — обратится, не знаю, во что… Въ нчто… Отъ этого ничего не останется! И васъ, избитаго, принесутъ обратно въ эту комнату. Когда же вы выздоровете, то опять начнется все съизнова. Предложеніе — или удовлетвореніе. Предложеніе и бракосочетаніе — или удовлетвореніе и погребеніе.

И Загурскій, усмхаясь, чрезвычайно низко, чуть не въ поясъ поклонился герцогу, повернулся на каблукахъ и вышелъ изъ комнаты. Оканья двинулся, опустился въ кресло, взялъ себя за голову и забормоталъ что-то… Но онъ самъ не зналъ, что говоритъ…

XVI.

На утро съ курьерскимъ поздомъ баронъ Герцлихъ былъ уже въ Баньер, не предупредивъ депешей о своемъ прізд. Баронесса была въ саду съ Эми, когда увидла маленькій омнибусъ съ знакомымъ наверху сундукомъ съ двумя красными полосами.

— Mon mari!— выговорила она глухо и, поднявшись со скамейки, нетвердой походкой двинулась въ калитк сада.

Она все-таки боялась и не ршила вопроса: кто побдитъ — графиня или она.

Баронъ вышелъ изъ кареты, и едва только жена увидла его лицо, какъ успокоилась. Баронъ Герцлихъ являлся, какъ отецъ семейства является въ комнату, гд раскричались и расплакались, передравшись, дти. Взоръ его былъ строгъ, а губы улыбались.

— Что все это значитъ, chere amie?— развелъ онъ руками, предварительно расцловавъ жену и съ любовью оглядвъ ее.

— Самое ужасное дло!— нетвердымъ голосомъ заговорила баронесса.— Пойдемъ, я все разскажу теб. Главное однако то, что близкій человкъ…— и голосъ ея вдругъ слегка дрогнулъ — Взялся за все и поможетъ намъ выпутаться.

Баронесса повела мужа къ себ въ спальню, приказавъ скорй подавать завтракать. И здсь въ полчаса времени она передала все, что приключилось. Разумется, на извстный ладъ.

Баронъ выслушалъ все и сталъ пасмуренъ. Долго молчалъ онъ и наконецъ заговорилъ кротко, но твердо.

— Да. Вотъ…— говорилъ я теб сколько разъ. Нельзя было дочь такъ воспитывать, давать ей эту свободу. Ты говорила, что Лина un petit prodige. Ты мотивировала все тмъ, что она знаетъ и видитъ нашу связь, и, стало быть, прежде чмъ скрывать отъ нея многое, надо скрываться отъ нея намъ самимъ. И будетъ ложь, комедія… Ну, вотъ теперь у двушки, рано развившейся на полной свобод, и приключилась бда.

— Какъ судить, Густавъ!— отозвалась баронесса.— Она будетъ герцогиней, маркизой, грандессой съ фамиліей въ нсколько строкъ и съ громаднымъ состояніемъ.

— Но будетъ ли она счастлива, выйдя въ шестнадцать лтъ замужъ за слишкомъ пятидесяти-лтняго человка? Ты объ этомъ не подумала?

— Quant a,— воскликнула баронесса,— Кисъ-Кисъ такая странная, такой философъ, что я за нее не боюсь. Это моя судьба повторяется. А, право, мой Фуртъ фонъ-Вертгеймъ былъ во сто разъ дурне герцога да вдобавокъ былъ не грандомъ испанскимъ, а почти аптекаремъ. Да вмсто замковъ около Севильи и Гренады у него былъ какой-то кривой домъ на Васильевскомъ Острову.

И баронесса начала весело смяться, но не искренно.

— Съ такой точки зрнія…— началъ-было Герцлихъ, но смолкъ…

Лакей доложилъ, что завтракъ поданъ, и они перешли въ столовую. Баронъ съ видимымъ аппетитомъ принялся за омлетку.

— Но какъ же быть однако?— заговорилъ онъ черезъ нсколько минутъ.— Положимъ, что этотъ сорви-голова Загурскій, взявшись за дло, молодцомъ все устроитъ. Но какъ быть съ этимъ скандаломъ въ гостинниц? Вдь здсь вс останутся убждены, что графиня Нордъ-Остъ теб мстила за графа. Вдь нельзя же, чтобы себя очистить, разсказать всю правду про дочь и про герцога.

— Это невозможно!— воскликнула баронесса.

— Что же тогда длать?

— Подумаемъ. Теперь же главное — ршать скорй съ герцогомъ. Загурскій далъ ему срокъ подумать… А затмъ конечно… насиліе. Да что же длать?

— Но какъ онъ здсь очутился?

— Онъ общался еще въ Париж Кисъ-Кисъ непремнно пріхать.

— Я не про герцога спрашиваю, а про графа.

Баронесса вдругъ вспыхнула, почувствовавъ и понявъ, что мужъ замтилъ краску на лиц, она еще боле растерялась.

— Юлія,— заговорилъ баронъ тихо и мягко.— Я понимаю, отчего ты вдругъ смутилась. Какъ теб не стыдно! Какое ребячество! Неужели ты думаешь, что если мн кто скажетъ, что ты меня обманываешь, то я поврю. Вроятно, теб извстно, что эта сумасшедшая женщина написала мн въ Парижъ безсмысленное и злое письмо.

— Кто?— черезъ силу произнесла баронесса.

— Конечно, графиня. Она мн написала длинное письмо, гд говоритъ Богъ знаетъ что… Даже клянется. Всего прелестне, кстати… Она говоритъ, что ты ужъ два-три года какъ влюблена безумно въ Загурскаго, но что онъ только теперь обратилъ на тебя свое милостивое вниманіе, чтобы тащить съ тебя деньги и грабить, какъ ее ограбилъ… И сумасшедшая женщина лжетъ, чтобы добиться цли… Она говоритъ, что изъ своего нумера видла тебя у Загурскаго, и слышала, что вы именно говорили… И якобы тогда только ршилась она мстить… И какъ!.. Драться. Еслибы это была не женщина — я бы ее теперь…

И баронъ сжалъ кулакъ.

Баронесса сидла предъ мужемъ на видъ спокойная. Крайнее внутреннее волненіе сказывалось только въ быстрыхъ и лишнихъ движеніяхъ, въ игр съ носовымъ платкомъ, который она перебирала, то мяла, то складывала, то бросала на столъ и опять брала. Герцлихъ не глядлъ на жену, а спокойно лъ, разглядывая каждый кусочекъ мяса, прежде чмъ положить его въ ротъ.

— Да… Что же я хотлъ сказать?.. Я что-то спрашивалъ у тебя?..

— Ты, кажется, спрашивалъ, какъ Загурскій сюда попалъ. Онъ пари какое-то держалъ. Кажется, на велосипед въхать на Pie du Midi… Ну, вотъ, потомъ създилъ, ушибъ ногу и здсь остался на время. Я была очень рада. Тутъ вдь не съ кмъ слова сказать…

— А все-таки, Юлія… Все-таки… Онъ негодяй.

— Ты строго судишь… Вся молодежь такая теперь. Вдь ты про деньги говоришь, про графиню.

— Ахъ! Да! Вспомнилъ. Ты взяла мсяцъ назадъ у Ферштендлиха пятнадцать тысячъ, потомъ взяла недавно еще десять… Помимо того, что теб высылается… И просила его мн не говорить, а въ разное время ихъ вычесть изъ твоихъ денегъ… Вотъ видишь, я все знаю… Да и какъ ты могла подумать, что Ферштендлихъ отъ меня что-либо скроетъ въ длахъ… Ну, вотъ, кайся… Зачмъ ты брала?..— улыбнулся баронъ.

Баронесса глянула мужу въ глаза и вымолвила твердо:

— Загурскій просилъ у меня взаймы на время… Какъ у графини, бывало, прежде.

— Гмъ… Нехорошо… a devient louche…— улыбнулся баронъ, понявъ шутку.

— Ахъ, Густавъ… Я думала, что если ты узнаешь, то самъ догадаешься. Вдь со мной Эми… у которой долги въ Париж, и которыхъ ея дядя, конечно, не уплатилъ. Я люблю ее. Я не могла этого не сдлать для нея. А ты сейчасъ готовъ былъ поврить, что я Богъ всть зачмъ взяла эти деньги.

— Юлія… Я шутя спросилъ. Я зналъ, что это что-нибудь въ этомъ род. Я не могу тебя подозрвать. Пойми это.

Герцлихъ отодвинулъ отъ себя тарелку, взялъ изъ рукъ жены чашку кофе и, поставивъ ее передъ собой, выговорилъ другимъ голосомъ:

— Я не могу тебя подозрвать. Разъ навсегда пойми это… Я не могу перестать въ тебя врить, какъ не могу перестать врить въ Бога. Съ этимъ я и умру. Еслибы у меня отняли эту вру въ Бога и въ тебя, то отняли бы у меня все… Жизнь, солнце, воздухъ… Еслибы моя Юлія меня обманула, я бы проклялъ міръ. Если подобное можетъ случиться на земл, то на ней не надо жить ни минуты, надо уходить, унося съ собой въ лучшій міръ то, что мы сюда принесли и что здсь оказалось не на своемъ мст. Ты знаешь мои мысли, мои убжденія, мои врованія, мои упованія. Ты знаешь, что для меня Богъ, жизнь и ты, это — одно, единое, недлимое… Потерять что-либо одно изъ трехъ — значитъ потерять и остальное. Если мн докажутъ, что Бога нтъ — я не захочу жить и перестану тебя любить, потому что тогда окажется, что мы твари случайныя, лишнія, безъ души безсмертной. Стало быть, жизнь была матеріальный процессъ, случайное сочетаніе и обмнъ атомовъ. Стало быть, то, что связывало меня съ тобой, эти таинственныя святыя узы — были моей глупой выдумкой. Нтъ Бога и, стало быть, не было души во мн, души въ Юліи моей, не было земного, но святого общенія между нами, не будетъ и встрчи тамъ. Если же у меня судьба грубо, скотски отниметъ мою Юлію и скажетъ: ты ошибался, ты фантазировалъ, она — та же графиня Нордъ-Остъ, она — тварь, потому что она безчестная и порочная женщина, то я скажу: бери! Но возьми и Бога, бытіе котораго я, стало быть, тоже воображаю. Возьми и существованіе, потому что оно не только не цнно мн теперь, оно оскорбительно. Оно оскорбляетъ во мн ‘что-то’, что мн дано было. Кмъ, когда, зачмъ — не знаю. Я это принесъ на землю и лелялъ. Оно заставило меня искать и найти Бога Премудраго и Справедливаго, жизнь полную смысла, цли, полную благъ, временныхъ, но чудныхъ, женщину, которой я отдалъ самое мн дорогое, душу мою, и на которую я молился… Да, Юлія, Богъ, жизнь и ты — это одно… Если ты умрешь прежде меня, я, клянусь, убью себя тотчасъ же… И я скажу Богу… Если Ты справедливъ, Ты долженъ былъ отнять у меня прежде меньшее благо — жизнь, а потомъ уже…

Герцлихъ не договорилъ. Баронесса качнулась, закинула голову, и страшное рыданіе огласило комнату. Баронъ бросился въ ней… хотлъ обнять, что-то сказать, но она отстранила его и вскрикнула:

— Убей меня… Убей…

Баронъ замеръ, потомъ, блдный какъ полотно, отступилъ на шагъ.

— Неправда! Неправда!.. Не можетъ быть. Ты лжешь!— шепталъ онъ посинвшими губами. И вдругъ онъ упалъ на колни около нея и, протягивая руки, закричалъ:

— Говори! Скажи! Юлія!..

Но баронесса, схвативъ голову обими руками, рыдала и билась на спинк кресла…

Герцлихъ поднялся и, пошатываясь, нетвердыми шагами, цпляясь за мебель ногами, стукаясь за двери плечами, прошелъ къ себ и, доставъ изъ дорожнаго мшка револьверъ, поднялъ его въ голов, дуломъ въ виску.

Прошло мгновеніе. Рука опустилась тихо. Она не дрожала и крпко стиснула рукоять…

— И этого нельзя. Сейчасъ!— глухо прошепталъ онъ.— Уйди, но обмани. Унеси правду съ собой.

Баронесса не бросилась за мужемъ. Она лежала безъ чувствъ на полу.

XVII.

Сильно запоздавшій въ Париж докторъ Рудокоповъ явился въ Баньеръ и прямо отправился на виллу заявить барону Герцлиху, что Соколинскій уже внесъ около двухсотъ тысячъ по длу Эми. Къ его удивленію, онъ узналъ, что баронъ, пріхавшій въ Баньеръ вчера утромъ, въ тотъ же вечеръ выхалъ обратно въ Парижъ, гд его, однако, не ждали. Докторъ нашелъ маленькую русскую колонію въ исключительномъ положеніи: баронессу Герцлихъ — больною въ постели, юную баронессу — крайне смущенною и тоже будто хворающею, а Загурскаго — мрачне ночи, Эми — тихо и покорно грустною… Онъ привезъ ей извстіе, что отъ ея состоянія не осталось даже и крохъ.

Эми отнеслась спокойно. Она ждала этого.

Поблагодаривъ Рудокопова за его путешествіе въ Парижъ, она попросила его остаться на нсколько дней, такъ какъ ей ршительно не съ кмъ было слова сказать.

Рудокоповъ подумалъ, поколебался немного, затмъ согласился, но въ тотъ же вечеръ послалъ депешу въ Арвашонъ:

‘Остаюсь здсь на недлю. Прізжай тотчасъ’.

На утро Эми объявила Рудокопову, что когда она выйдетъ гулять, то явится къ нему въ гостинницу въ гости чай пить. Отъ этого простого предложенія Рудокоповъ смутился и даже покраснлъ. Съ тхъ поръ, что Эми знала своего черезчуръ серьезнаго Адріана Николаевича, она никогда не видла его столь сконфуженнымъ.

— Что съ вами?!— невольно воскликнула она.

Рудокоповъ сталъ отвчать и путаться.

— Я не могу принять васъ, Любовь Борисовна…— выговорилъ онъ, наконецъ, какъ-то странно. И взволнованно, и будто торжественно.

— Что это значитъ?— изумилась Эми.

— Я не одинъ, Любовь Борисовна.

— Не одни? Съ другомъ? Съ знакомымъ? Что за важность. Вы объясните, кто я, и что вы меня знали ребенкомъ. Вы для меня и другъ, и дядя, и учитель, и все, что хотите…

— Это невозможно!— отозвался онъ.— Я не съ мужчиной-пріятелемъ… Это женщина, которая прізжаетъ сегодня.

Эми остановила на доктор изумленные глаза. Она знала давно и хорошо своего лучшаго друга и знала, какое громадное значеніе иметъ это признаніе. Если бы онъ заявилъ ей, что онъ постригся въ монахи или отправляется въ центральную Африку, какъ изслдователь невдомыхъ странъ, то, конечно, Эми удивилась бы гораздо мене.

— Докторъ Рудокоповъ — и женщина?.. Да это что же? Свтопреставленіе!— выговорила она.

— Да, Любовь Борисовна, если не самое свтопреставленіе, то его начало…

— Какимъ образомъ? Когда? Кто она? Молодая? Не молодая?— закидала она доктора вопросами.

— На вс ваши вопросы я могу отвчать только, что она еще очень молода. На вс же остальные позвольте мн не отвчать. Все это, приключившееся, есть просто неожиданная болзнь. Ну, тифъ, что-ли, инфлуэнца. Поломаетъ нсколько дней, ну, мсяцъ, и отпуститъ. Я выздоровлю, явлюсь къ вамъ, и мы вмст посмемся.

— Такъ ли это, Адріанъ Николаевичъ, не лжете ли вы? Да не мн, а себ самому?

Рудокоповъ молчалъ.

— Вотъ видите ли, стало быть, вы лжете! Зачмъ же вы лжете себ? На что это нужно?

Рудокоповъ пожалъ плечами.

— А вы не лгите, говорите себ правду! Вы неожиданно встртили женщину и полюбили. Ну, и слава Богу!

— Ахъ, нтъ, нтъ, Любовь Борисовна, если бы вы знали!.. Это ужасно, это безсмысленно… Нтъ, врно вамъ говорю, это инфлуэнца. Поломаетъ и отпуститъ.

— Вы на это надетесь?

— Да! Крпко!

— И этого желаете?

Рудокоповъ помолчалъ, а потомъ развелъ руками.

— Вотъ видите ли, вы, стало быть, желаете того, чего не хотите.

Эми улыбнулась и даже весело разсмялась. Пожалуй, въ. первый разъ съ тхъ поръ, что дала слово Соколинскому. Рудокоповъ тоже разсмялся, но еще веселе, радостне. Эми замтила оттнокъ этого смха, замтила отблескъ его сіяющихъ глазъ, положила руку ему на плечо и выговорила:

— Адріанъ Николаевичъ, я мало жила, но уже прожила, больше вашего. Я вижу по вашимъ глазамъ…

— Нтъ. Нтъ. Право. Я хочу выдать ее замужъ за хорошаго, честнаго человка. И тогда по невол у меня окажется пріемышъ и чужая жена…

Эми вдругъ тихо вскрикнула:

— Избави Богъ! А если вдругъ… Нтъ! Не длайте такъ, какъ я сдлала. Все было въ рукахъ — и ничего не осталось… Не упустите, чтобы потомъ вкъ раскаиваться.

И отъ этихъ простыхъ словъ Рудокоповъ сразу сталъ задумчивъ и почти мраченъ. Эти слова были повтореніемъ того, что онъ самъ себ говорилъ ежедневно.

— Вы ребенокъ или сумасшедшій,— заговорила Эми.— Вы выдадите замужъ ее, чтобы спасти себя, а вмсто этого — окажется вдругъ самоубійство…

И Эми стала горячо доказывать другу, что онъ въ своихъ, поступкахъ часто бывалъ младенцемъ.

Между тмъ, разговаривая съ Эми, Рудокоповъ куда-то собирался и все смотрлъ на часы. Наконецъ, онъ вдругъ ахнулъ, будто перепугавшись. Онъ не опоздалъ, но одна мысль, что онъ могъ опоздать, взволновала его до крайности. Онъ извинился предъ Эми, быстро вышелъ изъ виллы на площадь и, нанявъ, фіакръ, веллъ хать скоре на вокзалъ.

— Франкъ на чай, даже два… если не опоздаемъ!— крикнулъ онъ бодро.

Кучеръ защелкалъ бичомъ направо и налво, и крупной рысью двинулся по маленькимъ улицамъ.

Черезъ четверть часа посл этого къ баньерскому вокзалу подходилъ курьерскій поздъ. Рудокоповъ, умвшій ладить съ французами всхъ категорій, попросилъ у начальника станціи дозволенія выйти на платформу, гд были только служащіе и носильщики.

Поздъ подошелъ, и сразу пустынная платформа покрылась густой толпой пассажировъ.

Докторъ сталъ предъ главными дверьми, гд отбирали билеты, и внимательно приглядывался въ шумному людскому потоку, который, завернувъ съ платформы, вытекалъ въ двери.

Наконецъ, онъ увидлъ, бросился впередъ, противъ теченія, и, несмотря на брань, сталъ продираться на встрчу къ дам, которую несъ этотъ потокъ.

— Bien?..— воскликнулъ онъ вопросомъ.— Здорова?

— Ah! Je pensais dj…— вскрикнула дама, но не договорила, бросилась къ нему и, обхвативъ рукой, начала цловать.

Ихъ тснили, толкали, нкоторые бранились, и они, какъ-то, наконецъ, вытолкнутые потокомъ, очутились въ сторон, на свободномъ пространств.

— Отчего ты не пріхала, утромъ?

— Нельзя было, потому что портниха опоздала съ платьемъ. Я говорила, не надо заказывать. Если бы не это, on serait dj douze heures ensemble.— И она нжно поглядла въ лицо Рудокопова.

Дама была маленькаго роста, но стройная и особенно элегантна… Дорожное толковое платье, клтчатое Damier черное съ блымъ, но со свтло-срой отдлкой изъ кружевъ и лентъ, срый фетръ на голов, съ заломленнымъ краемъ надъ вискомъ, гд торчалъ и дрожалъ въ воздух розоватый и пушистый ‘esprit’, пыльнаго цвта мантилья, свалившаяся теперь съ одного плеча отъ ея движенія, все, казалось, гармонировало съ ея свтло-блокурыми волосами, большими срыми глазами и съ бло-розовымъ цвтомъ лица. Вся маленькая фигурка ея, отливавшая матовымъ блескомъ въ лучахъ заходящаго солнца, смахивала на фарфоровую куколку.

И, вроятно, фигурка эта была особенно мила и изящна, потому что мужчины изъ мимо двигающагося потока глядли и оборачивались на нее, прислушивались къ ея щебетанію.

— Gentillette!— сказалъ одинъ высокій господинъ, головой выше толпы, обращаясь къ спутнику.

— Oui. Une miss-anglaise… a se voit…

Дама дйствительно походила на миніатюрную англичанку, того исключительнаго рода, полу-нормандскаго, который судьба избавила отъ остраго овала лица и развитыхъ скулъ съ длинными зубами. Разумется, эта дама была Клэретта.

Рудокоповъ подалъ ей руку и спросилъ по-русски:

— Устала?

— Нэтъ!.. Нитшево! Нэмношеки!— отозвалась она, улыбаясь и снова нжно заглядывая ему въ глаза.

— Но все-таки… ‘нэмношеки’,— повторилъ онъ радостно.

Они вышли въ двери и чрезъ большую залу направились въ багажное отдленіе.

Дама вдругъ прижалась къ нему крпче и прильнула какъ бы въ испуг и волненіи.

— Что ты?..

— Ce monsieur… А droite!— шепнула она.

Рудокоповъ поглядлъ направо и увидлъ герцога Оканья.

— Дьяволъ! Нужно ему было здсь очутиться!— злобно сказалъ онъ.

Оканья разговаривалъ съ ливрейнымъ лакеемъ и сердито объяснялъ ему что-то… Рудокоповъ хотлъ избжать встрчи, но испанецъ уже завидлъ его и поклонился.

Затмъ онъ приблизился и объявилъ:

— У меня багажъ запоздалъ изъ гостинницы… Представьте…

Рудокоповъ сухо отвтилъ:— Ah, vraiment!— и тотчасъ, повернувъ влво, отошелъ. Онъ сталъ пасмуренъ.

Дама, не перестававшая заглядывать ему въ лицо каждую минуту, замтила это тотчасъ.

— Теб это было непріятно,— сказала она по-французски.— Но онъ меня не узналъ.

— Неизвстно еще!— отвтилъ докторъ.

— Врно теб говорю, не узналъ. Какъ же ты хочешь — когда, помнишь, три мсяца тому назадъ, когда впервые ты меня одлъ, tu m’as toilete… даже мама не узнала. Помнишь, я теб разсказывала, что она меня встртила у себя говоря: ‘Que dsire madame’?..

Они вышли и, взявъ фіакръ, двинулись въ гостинницу.

— А вдь чего добраго, онъ и въ самомъ дл тебя не узналъ!— вдругъ сказалъ Рудокоповъ, невольно думая все о томъ же.

— Je te le jure!— воскликнула она и, подпрыгнувъ, схватила его за шею и поцловала.

— Voyons! На насъ смотрятъ!— сказалъ онъ счастливымъ голосомъ.

И дйствительно, двое прохожихъ видли это. Но ни одинъ и бровью не повелъ. Французъ все видлъ на своемъ вку. И теперь на все, что видитъ, отвчаетъ:

— Quoi donc? La vie du monde!

Между тмъ, герцогъ Оканья, бранясь за опоздавшій багажъ и отдавая приказаніе своему лакею, думалъ:

‘Muy bien… Muy linda! Очень хорошенькая. И что-то знакомое… Вроятно, я ее уже разъ съ нимъ гд-нибудь видлъ. Какъ эти русскія разнохарактерны! И черныя, смуглыя, какъ наши хитаны, и блокурыя, бленькія, въ род нмокъ и англичанокъ… Да… Muy bonita, caramba’…

И герцогъ вышелъ на платформу, гд прибывшій, поздъ уже готовили въ отправленію обратно въ Тарбъ.

XVIII.

Въ эти же минуты несся въ вокзалу въ коляск, чуть не вскачь, взбшенный графъ.

Подъхавъ, Загурскій выскочилъ изъ коляски и бросился на платформу. Вс дверцы вагоновъ-каретъ были еще растворены, а многіе отъзжающіе еще стояли предъ своими вагонами. На краю платформы, противъ вагона съ надписью: ‘Coup-lit’ стоялъ герцогъ Оканья и вдругъ, завидя подходящаго графа, перемнился въ лиц.

— Герцогъ!— воскликнулъ графъ.— Я никогда бы не поврилъ, что вы заставите меня исполнить общанное. Вы поступаете какъ младенецъ, ou bien comme un imbcile. Что вы думаете выиграть?!

— Я ду въ Парижъ по длу, на три дня. И вернусь…— вымолвилъ Оканья глухо.

— Вернетесь… Ха-ха-ха! C’est charmant… Ну-съ. Угодно ли вамъ сейчасъ вернуться въ гостинницу, а затмъ хать со мной къ баронесс Герцлихъ, для формальнаго предложенія.

— Право же… Черезъ три дня я…

— Разъ!.. По второму разу спрашиваю васъ… Угодно ли вамъ, sans tre ross plates coutures, исполнить это требованіе?

Герцогъ молчалъ, соплъ и озирался. Никого около нихъ не было. Въ случа насилія, даже некому броситься и остановить нападающаго.

— Два! Послдній разъ спрашиваю васъ!— крикнулъ Загурскій на всю платформу и поднялъ свою короткую, но здоровенную трость съ набалдашникомъ, которой можно было даже раздробить черепъ.

Герцогъ какъ-то осунулся весь и тихо выговорилъ:

— Je viens…

Онъ слазилъ въ вагонъ, взялъ небольшой сакъ, гд была крупная сумма денегъ, и двинулся за графомъ.

Минутъ черезъ пять оба они сидли въ коляск рядомъ и молчали.

— Eh bien? Quoi!?— вдругъ воскликнулъ герцогъ.— Qu, hombre! Что же? Carramba! Я ее люблю. Она меня тоже очень любитъ, несмотря на страшную разницу лтъ… Apr&egrave,s tout… Такъ слдуетъ. Вы правы, графъ. Такъ слдуетъ. Можетъ быть, я буду вамъ обязанъ счастьемъ всей моей жизни.

— Не всей, герцогъ!— ухмыляясь, отозвался Загурскій.— Она на дв трети уже позади васъ… Но не въ этомъ дло… Слава Богу, что вы поняли и такъ разсуждаете, en honnte homme et en bon garon. Вашу руку. Поздравляю васъ.

И они пожали другъ другу руки, причемъ герцогъ крпче пожалъ, чмъ графъ.

— Да. Да… Такъ… Вы хорошо сдлали, что вмшались. Caramba!

— Я долженъ былъ… Какъ другъ семейства. И если вы теперь неискренни и думаете все-таки со временемъ отдлаться, то снова клянусь вамъ всми святыми, что вы будете мужемъ Кисъ-Кисъ или въ земл. Вы врите, что я не лгу… Ну, я клянусь, что…

— Нтъ. Нтъ… Вы герцога Фернана не знаете!— воскликнулъ Оканья.— Если я сказалъ: да!.. то конецъ. Un gentilhomme n’а qu’une parole.

Черезъ часъ, когда багажъ вернулся съ вокзала, герцогъ, снова занявъ большой аппартаментъ въ отел, быстро переодвался. Затмъ еще черезъ часъ онъ былъ уже на вилл баронессы и, свже-умытый и припомаженный, сильно раздушенный, въ длинномъ черномъ сюртук ‘redingote’ и высокой городской шляп, почти весело оглядывался въ зеркало, покуда лакей докладывалъ. Загурскій же, ухмыляясь, прогуливался у калитки сада, какъ часовой.

‘А вдь собственно онъ и впрямь un bon garon,— думалъ графъ.— Другой бы заставилъ себя счь, хоть по десяти разъ въ году, а на поединокъ бы не вышелъ. Вотъ и длай тогда, что хочешь! А до суда никто не довелъ бы’…

Между тмъ, герцогъ, принятый юной баронессой Вертгеймъ, вслдствіе болзни матери, торжественно заявилъ, рисуясь и позируя предъ молодой двушкой:

— Пожелаете ли вы, баронесса, осчастливить меня и стать грандессой и герцогиней д’Оканья, д’Оріуэла, Де Лось Эласъ, дель Кастильо Вьехо и де ла Mancha?

XIX.

На третій день, въ нумеръ, гд остановился Рудокоповъ съ Клэреттой, постучали, и на слово: ‘Entrez’, въ комнат появилась Эми.

Рудокоповъ вскрикнулъ. Клэретта оторопла, потерялась и, вскочивъ съ мста, стояла какъ истуканъ.

— Зачмъ?! Любовь Борисовна! Зачмъ?— воскликнулъ онъ.

— Я пришла въ гости въ будущей госпож Рудокоповой, отвтила Эми, и, подойдя въ Клэретт, она протянула ей руку.

— Я видла васъ обоихъ издали вчера, въ алле Coustous, и ршила…— заговорила Эми по-русски, весело глядя въ смущенное лицо доктора.— И я не ошиблась. Да. Я ее такой воображала. Я не думала, что она такая же маленькая, какъ и я. Но ея лицо, ея глаза я будто предугадала… Да. Не бойтесь, Адріанъ Николаевичъ… Ршайтесь… Въ этихъ милыхъ глазахъ я вижу ваше будущее счастье.

Рудокоповъ стоялъ молча, взволнованный, тронутый голосомъ и словами Эми. Она повторяла буквально то, что онъ часто думалъ.

‘Залогъ счастья, это — ея глаза, ихъ отвтъ, ихъ правда’.

Клэретта, прійдя въ себя, конфузливо спросила доктора:

— C’est mademoiselle Aime?

— Да… Это я… Я хотла васъ видть и съ вами познакомиться… Мы об любимъ доктора. Я — какъ стараго друга, вы… иначе. Скажите, вы много его любите?

— Oh, oui!— произнесла Клэретта и, покраснвъ, опустила глаза.

— И вы не требуете, чтобы онъ на васъ женился?

— Какъ можно!— вскрикнула эта.— Разв я могу быть его женой? Нтъ, мы и такъ проживемъ. Лишь бы онъ меня не бросилъ.

И у Клэретты появились слезы на глазахъ.

Эми усадила ее, подсла въ ней и, обнявъ, поцловала. Получивъ пылкій поцлуй въ отвтъ, она стала разспрашивать ее. Давно ли она съ Рудокоповымъ? Была ли когда кмъ-либо увлечена? Вритъ ли, что и онъ ее любитъ глубоко?

Клэретта отвчала на все просто, но на послдній вопросъ отвтила:

— Не знаю,— и тотчасъ же слезы полились по лицу ея.

Появленіе русской ‘demoiselle’, о которой она много слыхала отъ Рудокопова, ее крайне взволновало, будто чутьемъ узнала она, что этотъ неожиданный визитъ важенъ, будетъ имть огромное вліяніе на ихъ отношенія.

— Это дорогія слезы, Адріанъ Николаевичъ. Не заставляйте ихъ литься даромъ,— заговорила Эми съ чувствомъ.— Я насквозь ее вижу и скажу: при другомъ положеніи она не будетъ отвчать слезами на то, что я у нея спросила. Это даже грхъ… Не мудрствуйте лукаво. Не ошибитесь. По отношенію ко мн вы ошиблись. Я васъ не попрекаю. Но я васъ, какъ друга, какъ человка, котораго люблю съ дтства, умоляю… Не прозвайте свое счастье. Чего вы хотите?.. Вы нигд не найдете никогда то, что я вижу у нея въ глазахъ.

И поглядвъ пристально въ лицо Клэретты, Эми прибавила:

— Удивительные глаза. Ангельскіе. Что жъ, не правда ли?

— Именно,— глухо отозвался Рудокоповъ.— Въ нихъ самихъ — много правды! Той, которой такъ мало на свт!

Наступило молчаніе и продолжалось нсколько мгновеній. Эми думала о себ, о прошломъ… о настоящемъ. Рудокоповъ, сильно взволнованный, тушилъ въ себ послдній взрывъ сомннія и боязни.

— Адріанъ Николаевичъ! Бойтесь, когда-нибудь, вспоминая о Клэретт, жениться на… Соколинской,— подавленнымъ голосомъ произнесла Эми, какъ бы стыдясь своего признанія.

Докторъ вскочилъ съ мста и, взявъ руки Эми, началъ цловать ихъ…

— Въ иныхъ длахъ нуженъ толчокъ извн, хоть легкій, но извн!— воскликнулъ онъ.

— Да. Я знаю… Я на это разсчитывала, ради этого сюда пришла.

— Спасибо вамъ… Я давно борюсь съ собой!— горячо заговорилъ докторъ.— Вдь между Клэреттой и мной не было да и теперь какъ бы нтъ ничего общаго… Она не знаетъ Россіи, не знаетъ и не понимаетъ интересовъ моей жизни, не можетъ понять, что меня волнуетъ, радуетъ или озлобляетъ. Для нея книга — что-то особенное… Вы знаете ли, что она боится книгъ… Въ руки не беретъ… Разъ сто она сказала, что у нея одно горе, одна забота — какъ бы я не свихнулся отъ того, что все читаю.

— И она права! Сто разъ права!— воскликнула вдругъ. Эми.— Вы уже давно отъ книгъ свихнулись. Но только теперь она, Клэретта, васъ вылечитъ… Уже теперь она оказывается сильне вашихъ книгъ. Вы говорите, что между вами нтъ ничего общаго… Ахъ, шутникъ вы, Адріанъ Николаевичъ! За что же вы полюбили ее, любите, привязали ее въ себ и себя въ ней… За что?.. Почему?

— Не знаю… Или знаю, да сказать стыдно,— усмхнулся Рудокоповъ.— Вамъ, пожалуй, скажу… Я люблю ее много, очень много… даже выразить не могу, какъ и насколько… Такъ и настолько, какъ можетъ любить человкъ, который въ мои годы не только никогда не любилъ, но отрицалъ любовь, считалъ это блажью, выдумкой или комедіей… Я признавалъ только, что люди хотятъ облагородить нчто существующее, скотское, замаскировавъ или одвъ это нчто въ костюмъ и назвавъ это любовью. Я повторялъ выраженіе умнаго французскаго писателя, сказавшаго: ‘L’amour est l’change de deux fantaisies, et le contact de deux pidermes’. Я предполагалъ, что прежде всего нужно, чтобъ мужчина и женщина были товарищами во всемъ, имли одного сорта мозги подъ черепами. Оказывается, что это вздоръ. Барышня, которой я увлекся въ двадцать-три года, потому что она занималась въ Цюрих, увлекалась медициной, и съ которой мы начали вмст препарировать трупы, могла быть моимъ товарищемъ во всемъ. Мозгъ ея, помню, былъ родственникомъ моему… А чмъ же кончилось?.. Мы и теперь друзья. Но полюбить ее, какъ я полюбилъ безграмотную Клэретту… это… это… и выразить нельзя.— И Рудокоповъ разсмялся.

— Общали бы мн разршеніе всхъ вопросовъ бытія и вчную жизнь за гробомъ, то и тогда я мою цюрихскую докторшу не полюбилъ бы… потому что оно… было… невозможно… противоестественно, смхотворно.

— Этого вамъ общать никто не можетъ. А вотъ вы, Адріанъ Николаевичъ, общайте мн… выхватить изъ моря житейскаго — ‘щепочку’. Не хорошо, если я была въ гостяхъ у любовницы друга!— лукаво улыбаясь, прибавила вдругъ Эми.

— Clairette! Знаешь, что говоритъ mamzelle Скритицына?— воскликнулъ Рудокоповъ.— Она требуетъ, чтобы мы внчались.

Клэретта замотала головой и тихо отозвалась, глядя на Эми:

— Я недостойна этого… Il m’а trouve dans un ruisseau!

Эми не знала этой шаблонной фразы, но поняла смыслъ.

— Неправда, милая, ты не знаешь, что говоришь… Sur le pav de Paris. Это правда. Но вдь и червонцы попадаются на мостовой.

Эми ушла со словами:

— Мой второй визитъ я сдлаю госпож Рудокоповой!

Довторъ молча и нжно расцловалъ ея руки.

XX.

Въ начал августа мсяца, когда весь high life новаго Вавилона живетъ обыкновенно разсыпавшись — аборигены по своимъ замкамъ, экзотики по водамъ и купаньямъ,— многія семьи этого блестящаго оболочкой общества стягивались въ Парижъ, но съзжались только на время, на три дня, иныя даже на одинъ день. Мотивомъ были дв готовящіяся пышныя свадьба. Всеобщая любимица, Эми Скритицына, которая весной чуть не умерла, и какъ говорили злые языки, отъ любви въ англичанину, убитому на дуэли, выходила замужъ за русскаго богача и князя. Многіе удивлялись, соображали… и злословили.

Другая готовящаяся свадьба еще боле всхъ поразила. Извстный пожилой и неказистый Донъ-Жуанъ и bon vivant, испанскій грандъ и богачъ, клявшійся всегда, что онъ не изъ тхъ людей, что женятся, вдругъ, на шестомъ десятк лтъ, внчается съ юной баронессой Фуртъ-фонъ-Вертгеймъ, которой только недавно минули полныя шестнадцать лтъ.

Об свадьбы, много нашумвшія пышностью, состоялись на одной недл, одна въ русской церкви, другая въ Saint-Sulpice. На обихъ свадьбахъ былъ только свой кружокъ. Вс были, конечно, веселы, съхавшись внчать и провожать дв пары молодыхъ, одну въ Біаррицъ, другую въ Андалузію, гд былъ главный родовой зймокъ герцога. Князь Соколинскій тоже желалъ хать въ свою родовую вотчину, въ Украйну, но приближеніе осенней погоды въ Россіи остановило его, такъ какъ Эми все нездоровилось, покуда она была невстой.

Подъ внцомъ всхъ поразила аналогія между двумя внчающимися парами.

Княэь Соколинскій сіялъ и торжествовалъ, побдоносно озираясь кругомъ. Эми была если не печальна, то сосредоточена, задумчива и горячо молилась, не. глядя и не обращая ни на кого вниманія.

Наоборотъ, герцогъ д’Оканья, казавшійся въ этотъ день не столько старымъ, сколько будто полинялымъ, былъ какъ-то сконфуженъ. Вроятно, отъ того, что невста его была моложе его, лтъ почти на сорокъ. Зато шустрая Кисъ-Кисъ была прелестна. Счастье, написанное на лиц ея, длало ее чуть не красавицей въ своемъ род. Она такъ поглядывала на публику и даже на кюре съ причтомъ, какъ будто ‘ластилась’ къ нимъ.

Кром того, на свадьб были два лица изъ близкихъ внчающимся, которые обратили на себя всеобщее вниманіе. Это былъ дядя Эми — Дубовскій, который казался будто пришибленнымъ и конфузливо озирающимся на всхъ. Говорили, что онъ потерялъ все свое состояніе. Но около него былъ другой человкъ, который въ этой метаморфоз даже перещеголялъ его.

Баронъ Герцлихъ, банкиръ-милліонеръ, былъ неузнаваемъ. Онъ, всегда высоко державшій голову, avec un air martial, благодаря своимъ военнымъ усамъ и добродушно-гордой осанк, теперь будто сгорбился, похудлъ, осунулся и постарлъ сразу на десять лтъ. Баронесса тоже сильно измнилась. Вс невольно замчали что-то особенное въ отношеніяхъ мужа съ женой. Баронъ былъ нсколько странно предупредителенъ, вжливъ и почтителенъ съ баронессой.

XXI.

Былъ конецъ сентября. Княгиня Соколинская вдругъ очутилась въ Париж, вызванная депешей, что дядя ея опасно заболлъ. Эми пріхала тотчасъ съ мужемъ, но уже не застала Владиміра Ивановича въ живыхъ. Съ нимъ сдлался ударъ, и черезъ сутки онъ, не приходя въ сознаніе, скончался.

На похоронахъ Дубовскаго Эми встртилась, разумется, съ другомъ Рудокоповымъ, и первый ея вопросъ былъ — о ‘щепочк’.

— Надо, чтобы она скоре перестала ею быть,— сказала Эми.

— Я съ вами согласенъ,— отозвался докторъ.

— Что вы хотите сказать? Вы видите, какъ легко умирать. Дядя пользовался крпкимъ здоровьемъ, не хуже насъ съ вами. Если вы вдругъ умрете — она опять une pave de Paris.

— Нтъ, Любовь Борисовна. Она — госпожа Рудокопова, съ домомъ въ тридцать тысячъ франковъ.

Эми ахнула и чуть не бросилась цловать доктора.

— Зачмъ же вы мн не написали? Я бы пріхала на свадьбу.

— Это была бы комедія, Любовь Борисовна. Вы были у насъ въ Баньер въ гостинниц въ т дни, когда она уже была моей женой. Хотя и не предъ людьми и закономъ, но это все то же…

Эми взяла адресъ Рудокопова, жившаго теперь въ дом жены въ Батиньол, и общалась быть черезъ день или два, завтракать.

Посл обряда отпванія, тло Дубовскаго долженствовало быть отправлено въ Петербургъ для погребенія въ Александро-Невской лавр, но сопровождать тло дяди князь жену не пустилъ… Эми особенно не протестовала…

Всегда ей чуждый, дядя сталъ ей особенно чуждъ за послдній годъ.

Когда очень немногочисленный кружокъ знакомыхъ расходился и разъзжался изъ русской церкви, какой-то господинъ высокаго роста, но сильно согбенный, съ испитымъ лицомъ, подошелъ къ Эми и что-то сказалъ ей по поводу покойнаго… Затмъ, увидя Рудокопова, онъ громко ахнулъ и такъ протянулъ ему руку, какъ еслибъ бросился къ нему на встрчу.

Докторъ поздоровался, но присмотрлся, не узнавая, и затмъ слегка отороплъ. Это былъ баронъ Герцлихъ…

— Что съ вами, баронъ?— воскликнулъ онъ.— Вы очень измнились.

— Плохо, докторъ!— тихо и глухо отозвался Герцлихъ.

— Вы лечитесь? У кого? Надо серьезно заняться вамъ собою. Говорю это какъ докторъ, прямо, ршительно.

— Вотъ именно… Да… Но я ршилъ обратиться къ вамъ. Изъ всхъ парижскихъ докторовъ я мысленно выбралъ васъ… Но, не зная вашего мстопребыванія, не написалъ вамъ. Вы могли быть и въ Россіи. Завтра я васъ жду.

Когда баронъ, простившись, отошелъ, Рудокоповъ невольно заговорилъ о немъ съ Эми.

— Что съ нимъ такое? Даже непонятно. Вдь не чахотка же вдругъ въ его годы… Это курьёзный образчикъ для медика. Завтра узнаю.

— Ничего не узнаете, Адріанъ Николаевичъ. Это не по части медиковъ. Это не болзнь… Я ее знаю… по намекамъ баронессы.

— А?! Понимаю!.. Что-нибудь нравственное. Не ошибаетесь ли вы?

— Увы, кажется, нтъ. Все-таки ступайте. Если я ошибаюсь — помогите ему. Это хорошій человкъ… Но, кажется, мотивъ — разореніе.

На утро Рудокоповъ явился къ Герцлиху и нашелъ его нсколько бодре.

— Я себя лучше чувствую, докторъ,— сказалъ баронъ,— и знаете, отъ чего… Отъ встрчи съ вами… Отъ надежды, что вы мн поможете… Я боле мсяца думалъ о васъ, какъ объ единственномъ человк, къ которому я не побоюсь обратиться за помощью. Но судьба не хотла. Изъ-за пустяковъ. Изъ-за адреса… Какъ я радъ, что, наконецъ, встртилъ васъ!

Рудокоповъ началъ разспрашивать барона, что онъ чувствуетъ, съ какихъ поръ онъ сталъ хирть, кто его лечитъ и чмъ.

Баронъ улыбался ужасной улыбкой и молчалъ, глядя въ глаза доктору. Улыбка эта непріятно подйствовала даже и на такого хладнокровнаго человка, какъ Рудокоповъ.

— Послушайте, Адріанъ Николаевичъ… Бросьте ваши опросы. Я васъ хотлъ давно видть, и терпливо ждалъ, ршивъ именно къ вамъ обратиться за помощью, а не къ кому другому. Я буду васъ спрашивать, а не вы меня. Ну-съ. Скажите мн… Вы честный человкъ?

— Полагаю…— улыбнулся докторъ.

— Ну, а я въ этомъ глубоко убжденъ. Скажите, вы добрый, сердечный человкъ?..

— Не знаю. Кажется…

— Вы умный человкъ?

— Не дуракъ, думается.

— Вотъ видите ли. Вы должны мн доказать эти ваши три свойства. Помогите мн.

— Готовъ всей душой, баронъ.

— Даете честное слово?

— Даю. Всей душой готовъ.

— Нтъ. Дайте слово, что поможете.

— Если могу.

— Я знаю, что можете. Но, пожалуй, не захотите изъ-за ложнаго… какъ бы сказать?.. изъ-за ложныхъ побужденій,— ложнаго понятія о чести, о человколюбіи… и долг врача…

— Я васъ не понимаю,— отвтилъ Рудокоповъ.

— Дайте слово.

— Не могу, баронъ! Я сбитъ теперь съ толку вашими словами о человколюбіи и особенно о долг врача.

— Да. Да. Дайте. Я васъ буду умолять. Я не отстану… И вы кончите согласіемъ. Но начинать говорить, не имя заране вашего слова, что вы поможете — ужасно.

И лицо Герцлиха, старое, осунувшееся, худое, стало вдругъ настолько печально, что Рудокоповъ вдругъ выговорилъ:

— Все… Почти все… Все, что могу — сдлаю. Даже больше того, что могу. Въ этомъ даю честное слово.

— Помните же… Больше того, что можете.

И, помолчавъ, Герцлихъ заговорилъ:

— Адріанъ Николаевичъ! У меня есть другъ, близкій человкъ, больше, чмъ другъ… Этотъ человкъ, вслдствіе одной причины, не хочетъ жить… Не можетъ… Онъ слишкомъ страдаетъ… А человческая натура слаба… мученій долго не переносить. Мы знаемъ, что люди часто изъ-за физическихъ страданій пускаютъ себ пулю въ лобъ, чтобы ихъ прекратить… Каково же, если человкъ изнываетъ отъ нравственныхъ мученій… И вотъ, этотъ близкій мн человкъ ршилъ покончить съ собой. Для этого онъ избралъ ядъ… Почему? Чтобы всячески скрыть отъ людей, что онъ кончилъ самоубійствомъ, чтобы оно не вызвало пересудовъ и клеветъ, и не пало какъ-нибудь на кого-либо изъ остающихся на свт… Револьверъ слишкомъ громокъ… Онъ думалъ не разъ начать заряжать револьверъ и нечаянно, по неумнью владть оружіемъ, выстрлить въ себя… Но куда?.. Какъ?.. А если неудача? Если онъ останется живъ… Второе самоубійство, врное — уже не можетъ быть случайностью… и станетъ подозрительно. Итакъ, этбму человку, нуженъ ядъ, но такой, чтобы его и не подозрвали въ умершемъ… Нуженъ врачъ, который бы былъ домашнимъ врачомъ, и не допустилъ бы вскрытія тла… своимъ энергическимъ протестомъ. Наконецъ, нуженъ въ этомъ врач человкъ честный, который никогда никому.. Слышите ли вы… Понимаете ли вы… Никогда! Никогда! Ни черезъ пятьдесятъ лтъ… Никому! Ни даже первому другу, ни жен своей… Онъ не скажетъ того, что знаетъ. Наконецъ, нуженъ во врач этомъ другъ врный и честный, который, получивъ письмо, продержитъ долго въ карман и передаетъ по адресу. Ну-съ, вотъ… Могу ли я васъ, Адріанъ Николаевичъ, рекомендовать этому несчастному человку?..

Герцлихъ смолкъ и тревожно глядлъ въ лицо доктора. Рудокоповъ сидлъ понурившись и, наконецъ, вздохнулъ тяжело.

— Это ужасно, баронъ!

— Я не говорю, что это легко доброму человку и честному медику… Но вдь я и обращаюсь нарочно къ тому, кому это трудно. Къ тому, которому это все будетъ легко, я обратиться не могу. Потому что такому будетъ тоже легко разболтать или… украсть нсколько милліоновъ. Несмотря на мое обширное знакомство, несмотря на то, что я имю очень врныхъ и преданныхъ мн людей, въ этомъ дл я не ршаюсь на нихъ положиться. Нужна абсолютная тайна. А это людямъ не подъ силу.

Наступило снова молчаніе.

— Неужели иного исхода нтъ…— тихо проговорилъ Рудокоповъ, и тотчасъ прибавилъ: — Простите… Это глупая фраза. Но она у меня вырвалась въ виду… ужаса положенія.

— Да. Да, докторъ. Ужасно! Ужасно!.. Я днемъ и ночью повторялъ эти слова… Выдумывалъ якорь спасенія, выдумывалъ даже соломинку… Есть соломинка, которая спасаетъ утопающихъ. Я видлъ это въ моей жизни… Но я не нашелъ ничего… У меня было дв любви въ жизни. Одна — къ Богу. Другая — къ его творенію, женщин… Были дв вры… въ Праведнаго Бога и въ правду, честь этой женщины. Бога для меня вдругъ не оказалось, потому что существо это оказалось твореніемъ дьявола, исчадіемъ ада. Міръ Божій разрушился вокругъ меня. Исчезъ. Я не знаю — гд онъ. Страшная пустота обступила меня… Страшная тьма налзла отовсюду. Я уже умеръ, но мучаюсь. Я хочу такъ умереть, чтобы не мучиться… Помогите мн. Помогите.

Герцлихъ оперся локтями на письменный столъ и положилъ лицо на руки. Все его плотное туловище вздрагивало… Онъ глухо рыдалъ. Рудокоповъ всталъ и началъ ходить по комнат, ошеломленный и тронутый до глубины души.

— Дайте мн подумать,— тихо выговорилъ онъ, наконецъ.— Дайте мн привыкнуть къ мысли, что я попаду въ палачи. Я далъ слово сдлать больше, чмъ могу… Ну, вотъ, стало быть… я обязался.

Посл нсколькихъ мгновеній молчанія, Герцлихъ, наконецъ, сдержалъ себя, поднялся съ совершенно измнившимся лицомъ и протянулъ руку.

— Благодарю васъ… Надюсь на васъ. Мн не стыдно того, что вы сейчасъ видли… Не стыдно, потому что вы, а не иной кто — свидтель. Это доказываетъ, насколько я васъ уважаю и даже люблю. Надюсь черезъ дня три имть отъ васъ отвтъ… У меня же…

Герцлихъ запнулся. Голосъ его упалъ, и онъ выговорилъ хрипливо:

— У меня все готово.

Рудокоповъ простился и быстро вышелъ подъ самымъ гнетущимъ впечатлніемъ.

‘Несчастный. Вотъ судьба хорошихъ людей!… И котораго я уже вижу!… Что же это? по новой пословиц: не родись уменъ, не родись богатъ, а родись… жуликъ! И все остальное теб, мошеннику, приложится. Но что же случилось’?

XXII.

Набгавшись съ мужемъ по Парижу, ради всякихъ покупокъ, Эми устала, и на третій день, отпустивъ князя по какому-то длу, собралась въ гости къ доктору. Она условилась съ мужемъ быть дома въ шести часамъ и пораньше отобдать, такъ какъ въ этотъ же день они были приглашены виконтомъ Кергаренъ на вечеръ-концертъ въ его замок, за часъ зды отъ Парижа.

— Не опоздай, Бога ради!— молилъ князь.— А то все опоздаетъ. Опоздаемъ съ обдомъ, съ одваньемъ, опоздаемъ и на поздъ. А концертъ, мн говорили, будетъ прелестный. Не серьезный, съ вашими чертями Моцартами… Приглашены и актеры. Одинъ изъ Palais-Rouyal’я… Говорятъ, даже Коклёнъ будетъ со своими новыми куплетами. Ну, просто, Эмочка,— диво. Да и замокъ Кергареновъ, говорятъ,— диво. Пожалуйста, не опоздай!

— Я-то не опоздаю. Ты не опоздай. Ты вчера общался быть дома въ двнадцать, а вернулся-то когда? А? Чуть не на разсвт?.. Друзья и болтовня дороже жены… Я до двухъ часовъ сидла, ждала.

— Ну… Ну… Вдь ты же простила… А теперь опять…

И Соколинскій расцловалъ ручки жены, какъ бы прося вторично прощенія.

Эми нашла Клэретту преобразившейся, разцввшей отъ счастья. Она стала вдвое красиве. Двочка въ ней пропала, была молодая женщина, со странно-блестящимъ, увреннымъ взглядомъ. Только эти глаза выдавали ея ежечасное восторженное настроеніе… Она будто ни на минуту не забывала того, что съ ней приключилось, что она иметъ, что ей послано судьбой… Она была радостна, какъ еслибы сейчасъ пришла изъ-подъ внца… Взглядъ ея только въ рдкія мгновенія покидалъ лицо мужа. Она почти не отрывала глазъ отъ него, и они говорили ему, повторяли:

‘Вдь хорошо намъ?.. Какъ хорошо’?!..

Рудокоповъ тоже измнился. Онъ не былъ такимъ насмшливо-угрюмымъ, какимъ бывалъ прежде почти всегда. Онъ теперь будто старался временами казаться прежнимъ брюзгой, но это не удавалось. Другой, новый Рудокоповъ сквозилъ въ немъ постоянно и, затняя то-и-дло прежняго, выдавалъ это странное притворство или лукавство.

Эми замтила ему это…

— Вы еще продолжаете комедіанствовать, Адріанъ Николаевичъ, даже не со мной, а съ самимъ собой. Вотъ удивительный умъ. Человку будто стыдно, что онъ нашелъ на свт то, что отрицалъ…

— Мн не стыдно, Любовь Борисовна… такъ, какъ бываетъ людямъ стыдно. Мн стыдно предъ самимъ собой! Мой разумъ стыдится, что былъ о себ высокаго мннія, а оказалось, что юнъ… дюжинный или сотенный. Я не стыжусь того, гд и какъ нашелъ я — какъ вы называете — счастье. Слитки золота, самородки находятъ люди не въ банкахъ и не въ банкирскихъ конторкахъ — а въ глуши, въ дебряхъ, въ земл, въ грязи… Мн стыдно, что я не могу понять, какъ могло все это приключиться. Вдь я не мальчишка. Мн тридцать лтъ. И какихъ еще? Которыя можно считать… каждый годъ за два. А между тмъ вотъ она, глупенькая, для меня… да — все!.. Мн представляется, что я — большой, огромный, съ головой въ небесахъ, а она — крошечная, гд-то тамъ, внизу, въ щели… И меня вдругъ начинаетъ томительно тянуть туда, къ ней… Я длаюсь самъ крошечный, я счастливъ тмъ, что я крошечный, благодаря ей и съ нею… Все это объяснить, Любовь Борисовна, трудно. Да что—это… Боле простое не объяснишь. Я по два часа въ день занятъ… чмъ бы вы думали? Ея туалетомъ! Я самъ выдумываю разные фасоны и отдлки… Вчера я три часа пробился, отдлывая ленточками корсажъ ея платья. Срамъ! Нравственное паденіе!

— Какъ я рада!— воскликнула Эми.— Какъ я рада! Оказывается, что я не даромъ васъ любила и не врила, что вы уродъ среди людей.

Рудокоповъ разсмялся, но вдругъ выговорилъ серьезно:

— А между тмъ, у насъ есть одинъ постоянный мотивъ для ссоръ. Да. Поврить трудно. Постоянный…

— Что вы? Какой?

— Я часто, почти каждый вечеръ, разсказываю что-нибудь Клэретт, надясь, что такъ понемногу я воспитаю, разовью ее я сдлаю грамотной… Я пробовалъ давать правильные уроки. Невозможно. Ее начинаетъ будто ломать всю… Затмъ, она становится печальна… А затянется урокъ — то и больна… Ну, вотъ, я и придумалъ вечерніе простые, якобы, разговоры. Но каждый разъ, что я говорю, она глядитъ и думаетъ… Я спрашиваю — о чемъ? Она отвчаетъ: ‘Ни о чемъ’! Или отвчаетъ’: ‘Такъ. Rien du tout’! Или: ‘Je ne sais pas’! Вдь, однако, думаетъ, же она о чемъ-нибудь…

И говоря это, Рудокоповъ взволновался, сталъ суровъ и сердито глянулъ на Клэретту.

— Je comprends!— воскликнула Клэретта. И она вдругъ поднялась съ мста, обошла столъ и, свъ около Эми, сказала, тихо:

— Онъ сердится за это всегда… Вамъ я скажу… Ему я не могу сказать… Когда онъ по вечерамъ говоритъ, я всегда, внимательно слушаю, но не могу не думать о другомъ, о важномъ.

— О чемъ же?— спросила Эми.

— Вы ему не скажете? Даете слово?

— Даю.

— Когда мы такъ сидимъ, онъ говоритъ, а я слушаю, то всегда… Toujours, toujours, toujours… Je pense la mme chose.

— А quoi?

Клэретта нагнулась и тихо шепнула Эми на ухо:

— А ce que je l’aime…

И слезы появились у нея на главахъ.

— Что такое?!— вскрикнулъ Рудокоповъ.— О чемъ? Если это тайна, которую ты не можешь мн сказать, то напрасно… Не надо ничего скрывать отъ мужа, отъ человка, котораго любишь…

Клэретта замотала головой.

— Отчего вы не хотите это ему сказать?— спросила Эми, изумляясь.

— Нельзя… Не надо… Это не говорится… просто въ разговор. Да… А такъ — нтъ. Это надо беречь, въ себ… Я вамъ, сказала затмъ, чтобы вы его убдили только, что мои мысли не дурныя, чтобы онъ пересталъ сердиться, подозрвать… Но не говорите, что я сказала вамъ.

Эми обняла Клэретту и горячо расцловала.

— Вотъ видите, Адріанъ Николаевичъ, я цлую ее за эту ея вчную тайну. Стало быть, вы понимаете, что вы не имете права сердиться на нее… Мотивъ ссоры долженъ быть уничтоженъ. Слышите ли? Общаете?

— Общаю…— произнесъ Рудокоповъ, неудомвая, и развелъ, руками.— Femina sum et omnia humana а me aliena puto…— прибавилъ онъ.

— Это что такое?— воскликнула Эми.— По-испански вы заговорили.

— Нтъ, Любовь Борисовна. Это латинское изреченіе, но моего сочиненія. Мужчина судитъ все на свт по-человчьи, а женщина судитъ все по-женски. Ну-съ, Любовь Борисовна,— разсмялся онъ весело.— Я предъ вами престранно исповдовался. Клэретта хотя коротко и на ухо, но, кажется, еще пуще моего исповдалась, сказавъ вамъ то, что она и мн не хочетъ, якобы не можетъ, сказать… Ну-съ, теперь вашъ чередъ… Вы какъ?.. Кажется мн, что пора вамъ меня простить за… за мое вмшательство въ вашъ англійскій романъ. Простите за это названіе.

— Я и прежде на васъ не пеняла и васъ мысленно не попрекала. Я врю въ судьбу. Въ предопредленіе свыше… Вы это знаете…

— Но теперь?… Теперь вы счастливы?

Эми вспыхнула.

— Мн тоже, Адріанъ Николаевичъ, совстно сказать. Совстно тоже, гд и какъ нашла я мое счастье. Да. Я люблю Жоржа… Я его зову, какъ звали товарищи въ полку: ‘Егорушка’. Это къ нему больше идетъ. Я люблю его много. И считаю, что такъ и должно было все быть, такъ все случиться…

— Ну и слава Богу. Онъ честный и добрый человкъ. А главное, онъ васъ обожаетъ. Вы должны его любить.

— Да. Именно. Я должна его любить, какъ жена мужа. Должна. Не законъ, а природа мн это приказываетъ. Мн нсколько трудно вамъ объяснить, какъ я его полюбила и люблю. Я вся его… Но потому, что онъ — весь мой. Я понемногу и недавно поняла и почувствовала простую вещь: что такое бракъ… Онъ одинъ, Егорушка, существуетъ для меня на свт… Все остальное, вс остальные — это, для меня, ну, вотъ, что декорація на сцен. Она необходима для иллюзіи, но не для игры актеровъ. Она — дополненіе, безъ котораго можно и обойтись… Вс люди для меня будто не существуютъ. Только одинъ человкъ существуетъ. Онъ. И онъ на половину — я. Мы вмст — міръ Божій. Все остальное — наша декорація Вотъ поэтому-то, Адріанъ Николаевичъ, я и не понимаю, что люди, мужчины и женщины, могутъ вступать въ бракъ два раза. Это безсмыслица. Любить можно два раза, причемъ, разумется, вторая любовь есть ясное доказательство, что первая была ошибкой и самообманомъ и никогда не существовала.

— Позвольте. А если первый бракъ былъ несчастный, а второй счастливый?

— Тогда первый оскверняетъ, второй мшаетъ ему быть таинствомъ. Это — несчастіе. Тогда не суждено узнать истинной любви, на свт единой. Надо примиряться… Но принадлежать двумъ? Два раза въ жизни чувствовать, что я — онъ, а онъ — я… Это безсмыслица. Это противъ природы и законовъ Божескихъ. Это люди выдумали, и, значитъ, это ложь. Потеряй я завтра Егорушку и стань счастливой и любящей женой другого — я бы сочла себя не женщиной, не человкомъ, а животнымъ. Разумется, еслибы я знала…— Эми запнулась и продолжала:— еслибы я знала, что онъ тоже никогда не зналъ до меня ни одной женщины, то наша связь была бы для меня еще святе… Но что же длать! Я утшаюсь тмъ, что таковъ свтъ, что тогда я его не знала, и онъ для меня не существовалъ, какъ и я для него… Жизнь его и жизнь моя начались не съ рожденія, я съ мгновенія, когда началась наша жизнь… Я такъ утшаю себя.

Эми просидла у друзей довольно долго.

Когда она стала собираться домой, говоря, что мужъ одинъ и ее ждетъ, Рудокоповъ, вдругъ сдлавшись серьезнымъ, вымолвилъ:

— Скажите мн, Любовь Борисовна, вы хорошо знаете баронессу Герцлихъ и, кажется, любите?

— О, да… Она — добрая, хорошая женщина, и право мн ее жаль. Грустная, тяжелая ея судьба. Она вышла замужъ за одного, любя другого…

— И затмъ… Она поступила такъ, какъ вы или, вотъ, Клэретта не поступили бы…

— Нтъ! Это клевета! Отчаянная клевета! Вы это говорите вслдствіе того, что случилось въ Баньер? Вотъ дурная-то женщина, эта графиня Кора! Вы думаете тоже, что она сдлала скандалъ, якобы, мстя баронесс за Загурскаго?

— Такъ вы думаете, что баронъ не обманутъ?

— Никогда!— воскликнула Эми.— Я бы презирала ее, еслибы…

— Но вы можете не знать этого. Баронесса не сознается вамъ. А дла его, говорятъ, въ полномъ порядк.

— Дла?… Наврное. Жену онъ не можетъ подозрвать. Онъ ее обожаетъ и знаетъ, что и она его любитъ… Можетъ быть, не такъ, какъ бы онъ хотлъ. Онъ ей первый, лучшій другъ… А ея сердце, правда, принадлежитъ этому красивому, элегантному, но противному человку… Что длать?… Мн онъ былъ всегда противенъ… А вс женщины отъ него съума сходятъ…

— Такъ вы мн подтверждаете, что баронесса измнить мужу не могла.

— Никогда. Это въ Париж пущенная клевета. Я знаю ее.

— Ну, а въ обществ вс вашего же, того же мннія?

— Конечно… Она знаетъ Загурскаго уже года три, кажется. Она еще не была женой Герцлиха, когда знала его и была уже въ него влюблена. И тогда никто ничего не говорилъ. Вс ихъ считали простыми друзьями. А теперь, потому, что онъ разошелся съ графиней Корой, а эта сумасшедшая сдлала скандалъ въ Баньер, сейчасъ нашлись злые языки, которые выдумали цлую исторію. Почему же прежде этого никто не говорилъ? Не забудьте, Адріанъ Николаевичъ, что у этого франта еще кром графини былъ и есть постоянный другъ — одна красавица актриса, Діана д’Альбре. Егорушка знаетъ эту Діану и даже самъ увлекался ею здсь, въ Париж, но только уже давно тому назадъ. Онъ говоритъ, что она — любовница Загурскаго, хотя вообще самаго легкаго поведенія и вообще женщина дурная.

И уже уходя, Эми крикнула весело:

— Стыдно. Грхъ. Малоуміе! Подозрвать все, всхъ, всегда! Бросьте!..

XXIII.

Замокъ Кергареновъ, по имени ‘Trois Sources’, ярко сіялъ въ огняхъ, видимый уже съ маленькой станціи желзной дороги, отъ которой онъ былъ въ верст разстоянія.

Большой домъ старинной архитектуры, временъ Людовика XIII, съ двумя низкими, но широкими башнями по бокамъ, стоялъ на холм, господствуя надъ равниной, гд было селеніе и проходила желзная дорога, гремли и носились позда. Съ противоположной стороны, за этимъ замкомъ съ пузатыми срыми башнями и остроконечными крышами, разстилался огромный паркъ со столтними деревьями, съ трехсотъ-лтними гигантами-дубами и ведрами, а по середин ихъ, недалеко отъ большой террасы дома, сверкалъ въ лучахъ полной луны большой прудъ или, врне, une pi&egrave,ce d’eau.

Это была, на сорока-саженномъ пространств, какъ бы оригинальная, блая лохань, полная воды по края. Прудъ, правильной, овальной формы, былъ обрамленъ блыми каменными набережными или стнками, безъ огражденія, съ гладкой дорожкой по самому краю. На середин пруда былъ островокъ съ вковымъ дубомъ и подъ нимъ бесдка съ круглой крышей на блыхъ колоннахъ, свидтельствовавшая своимъ видомъ, что ей тоже больше ста лтъ.

Зато прудъ, будто сдавленный и втиснутый въ каменную раму, былъ дломъ виконта владльца, объяснявшаго, что три родника, давшіе имя замку ‘Trois Sources’, уничтожить было нельзя, а три пруда отдльно казались мизерными. Теперь они стали — une belle pi&egrave,ce d’eau.

На станціи гостей ожидала масса экипажей изъ замка. Большинство приглашенныхъ пріхало еще днемъ и обдало у Кергареновъ, не считая большого количества лицъ, гостившихъ у нихъ и жившихъ все лто. Къ томъ числ была вся родня виконтессы, пріхавшая изъ Румыніи.

Князь Соколинскій съ женой явились съ послднимъ поздомъ, который могли взять около девяти часовъ вечера. Съ ними одновременно хало еще нсколько человкъ и въ томъ числ Дюкло д’Ульгатъ, недавно женившійся на русской mamzelle Nad&egrave,je Простаковой, которую Эми немного знала.

Встрча съ бывшимъ секундантомъ Френча привела-было Эми въ хмурое настроеніе, но не надолго. Теперь она попрекала себя только въ томъ, что послужила косвеннымъ поводомъ къ смерти человка. А что ей не пришлось стать его женой, узнать счастье съ нимъ, теперь мудрено было объ этомъ судить. Тогда бы не было Егорушки. А какъ себ представить жизнь съ другимъ мужемъ, чмъ онъ? Такъ Богъ веллъ. И такъ хорошо, даже лучше…

Замокъ былъ переполненъ гостями, для которыхъ былъ заране заказанъ обратный экстренный поздъ въ три часа ночи.

Помимо гостей, было человкъ двадцать артистовъ изъ разныхъ театровъ Парижа, музыканты, актеры, пвцы.

Соколинскіе пріхали къ концу одноактной пьесы: ‘Les maris de nos femmes’, которая, вроятно, какъ очень остроумная, настроила все общество на крайне веселый ладъ. Вс были подъ впечатлніемъ долгаго, непрерывнаго смха, и теперь, въ антракт, разойдясь изъ залы по всему замку, толковали о пьес, повторяли изъ нея фразы, остроты и каламбуры.

Посл недолгаго отдыха и антракта, все общество снова переполнило залу. Соколинскіе нашли и заняли свои мста.

— Ну, вотъ! Она!..— сказалъ вдругъ князь жен, показывая на подмостки.— Ты хотла видть. La belle Diane…

— Какъ? Эта?!

— Да. А что?

— Помилуй,— изумилась Эми.— Да она вовсе не такъ хороша. Я думала, красавица. Она только недурна… Если же красива, то банально.

— Нтъ, ничего… Такъ издали… Вблизи она…— и князь поправился:— я думаю, она вблизи лучше.

— Да ты когда ее зналъ? Давно вдь…

— Давно ужъ. Не помню.

— Постарла она — вотъ и все…

— Н-нтъ. To-есть, да. Немного.

Эми, глядвшая изъ своего второго ряда креселъ на подмостки, вдругъ ахнула. Діана начала шансонетку и, сдлавъ вульгарный жестъ рукой, двинувъ бедромъ, вдругъ преобразилась и лицомъ. Оно стало и тривіально, и цинично. Она запла избитую, зазженную псенку. Это былъ ея конекъ, почти sa cration, которымъ она гордилась:

Il faut la voir le long de la rivi&egrave,re,

Boitant par devant, boitant par derri&egrave,re…

запла Діана, усиливая всюду букву r. Выговаривая: derri&egrave,re, она почти рычала.

Голосъ ея былъ свжъ, силенъ, звонокъ и пріятно подйствовалъ на Эми, но жесты и лицо ей претили. Князь смялся и помогалъ пнью головой.

— Она давно бросила этотъ genre,— оживленно сказалъ онъ.— Она въ ‘Комической’ опер. Ее просили, врно, спть это, стариной тряхнуть.

— Какія ужасныя женщины!..— прошептала Эми.

— Отчего?.. Богъ съ тобой!..

— Этакъ… при всхъ… вертть корпусомъ…

— Привычка. Да и что-жъ тутъ…

Эми была, однако, довольна, когда Діана кончила и при гром рукоплесканій исчезла со сцены. Ей было противно слышать ‘derrrri&egrave,rrre’, сопровождаемое жестомъ, котораго и пьяная баба не сдлаетъ.

Посл нея явилось еще нсколько человкъ артистовъ, но Эми не замчала и не слушала — она была, будто, отчасти не въ дух.

Имя Diane d’Albret было у всхъ на язык, и это по невол заставляло Эми думать о ней.

— И это твоя бывшая пассія?— сказала она наконецъ князю.

— Ну, ужъ и пассія!..— отозвался онъ.— Да и нельзя судить по глупой псенк.

— Однако… Вдь это она же, та же женщина.

— Конечно, та же. Но она кривлялась и ломалась, длала гримасы.

— Мн очень хочется ее видть еще разъ.

— Увидишь. Она по программ будетъ еще пть арію изъ ‘Карменъ’.

— Ты пойдешь говорить съ ней?

— А что?

— Такъ…

— Право, не знаю…— какъ-то промычалъ князь.— Если близко увижу, надо подойти. Не хорошо. За что же обижать.

— Ступай, ступай, Егорушка… Я шучу… Разв къ такимъ можно ревновать!— кротко и мило сказала Эми.

Между тмъ чередовались нумера музыки, чтенія и пнія… Появился наконецъ Коклёнъ и сплъ говоркомъ нсколько шансонетокъ двусмысленнаго содержанія… И все это высшее общество, гд были и отроковицы, хохотало до упаду. Эти подростки только поглядывали на всхъ блестящими глазами и съ сдержанной улыбкой, какъ бы говоря. ‘Мы не понимаемъ и не знаемъ, что онъ говоритъ, но мы знаемъ — о чемъ’!

Посл Коклёна появилась красивая блондинка, высокая, стройная, сильно декольтированная, про которую смло можно было сказать, что она не ‘dcollete’, а ‘dbuste’. Вся она была покрыта брильянтами, среди которыхъ, однако, было много и новоизобртенныхъ камней ‘bluze’, которые при вечернемъ освщеніи отличить отъ настоящихъ невозможно. Появившаяся на эстрад спла два сантиментальныхъ романса о роз и объ отечеств. Но она сразу понравилась Эми своимъ строгимъ выраженіемъ лица, своимъ достоинствомъ всхъ движеній и взгляда и истинно серьезной порядочностью. Эми не знала, что это женщина была своего рода ужасной знаменитостью и неизмримо ниже Діаны — нравственно. А объяснить это ей было некому, такъ какъ князь уже съ четверть часа исчезъ и не возвращался.

И Эми думалось: съ этой Діаной пошелъ онъ разговаривать или нтъ? Она оправдывала, однако, мужа. Вс мужчины таковы… Егорушка былъ когда-то влюбленъ въ эту женщину. Онъ самъ ей въ этомъ признался… Съ тхъ поръ, года два, или три, или больше, онъ ее не видалъ и вдругъ встртилъ здсь… Отчего не пойти, поболтать, помянуть прошлое, глупое и смшное, но все-таки милое?.. Еслибы Френчъ былъ живъ, и еслибы не было никакой драмы — и она бы встртилась съ нимъ черезъ года два-три, разв бы ей не захотлось съ нимъ поговорить, помянуть… посмяться, конечно…

‘Но мн все-таки хотлось бы знать, съ ней онъ теперь, завязъ болтать, или нтъ?— думала Эми.— Хотлось бы видть, какъ они разговариваютъ’.

Между тмъ начался новый антрактъ, самый длинный, и гости двинулись на террасу и въ садъ и разсыпались по аллеямъ.

Виконтесса, встртивъ Эми, пригласила ее, въ числ другихъ дамъ, покататься въ лодкахъ, създить на островокъ.

— Princesse, une petite partie sur l’eau,— сказала она.— Если вы не боитесь воды и дилеттантовъ-гребцовъ.

— Prcisment, vicomtesse,— отозвалась Эми.— Боюсь воды и лодокъ до смерти. У меня голова кружится. А мысль, что я совсмъ не умю плавать, заставляетъ меня трусить… J’ai une peur, …

— Qui concerne Pasteur!— подхватилъ кто-то шутя.

— Да, правда!—разсмялась Эми.— Это тоже почти болзненная водобоязнь. Но я пойду съ вами поглядть, какъ вы подете.

И вмст съ тмъ она озиралась и думала: ‘Гд Егорушка’?

Цлая кучка, съ хозяйкой во глав, двинулась по липовой алле, круто спускавшейся отъ дома къ пруду.

Разумется, когда пришлось садиться въ лодки, вс стали уговаривать княгиню хать тоже.

— Только до острова и назадъ!— говорилъ одинъ.

— Я плаваю замчательно.

— J’ai le prix…— вторилъ другой.

— Я отвчаю за васъ головой передъ княземъ!— кричалъ третій.

И Эми, скоре изъ свтской вжливости, чмъ изъ желанія быть на вод, согласилась.

‘Ну, а если начнетъ тошнить!— думалось ей.— Глупо будетъ’.— И вмст, одновременно она все думала:— ‘Гд Егорушка? Въ зал не было’.

XXIV.

Черезъ четверть часа, женская маленькая фигурка шла одна по дорожк сада, гд не было гуляющихъ гостей, веселаго говора и смха.

Это была Эми.

Ее уговорили ссть въ одну изъ лодокъ, и она сдалась, но едва только лодка отчалила отъ берега, какъ у нея стала кружиться голова, и она начала умолять высадить её скоре обратно на берегъ.

Оставивъ ее на берегу, веселая гурьба снова двинулась въ островку, а Эми, не желая встрчаться съ гуляющими, завернула въ боле глухую часть сада. Ей было страшно грустно, хотя причинъ на это не было никакихъ…

‘Гд Егорушка!— думалось ей упорно.— Могъ бы хоть въ Антракт появиться ‘!

И Эми стала вдругъ почему-то снова думать объ этой женщин, въ которую ея Егорушка, по его признанію, былъ когда-то давно и мимоходомъ влюбленъ.

‘Странный народъ мужчины!— думалось ей:— если они способны сердечно отнестись въ такимъ… disons le mot — уродамъ, то какъ же они могутъ любить и насъ, порядочныхъ женщинъ? Я, виконтесса, молодая Вертгеймъ, баронесса Герцлихъ, милая Клэретта, мы не имемъ ничего общаго съ такой… не знаю, какъ назвать… Она красива и отвратительна. И кажется, что чмъ красиве будетъ ‘такая’, тмъ будетъ противне. Правду сказалъ про этихъ женщинъ Кергаренъ:— Rien, que de la belle viande, que mord le passant. Фуй! Какая гадость!.. Зачмъ это на свт… такое’…

Тихо двигаясь и размышляя Эми услыхала голоса и завернула праве, чтобы избжать кого-либо изъ знакомыхъ. Но вдругъ до нея достигъ добродушный смхъ князя. Она быстро дошла налво и уже собиралась крикнуть: ‘Егорушка’, но какое-то, мгновенно сказавшееся въ ней, странное и дотол незнакомое чувство остановило ее. Она сдлала нсколько шаговъ впередъ и стала… Раздавался за кустами звонко и ясно, но незнакомый ей голосъ. Она присмотрлась сквозь чащу и увидла двухъ сидящихъ на скамейк.

— Des blagues! Radotage et radotage!— звучалъ женскій голосъ, мягкій, пріятный, но будто умышленно искаженный, вульгарный и грубоватый, ради шутки.

— Radotage. И ты это самъ знаешь, самъ видишь! Говорю, я поражена. Это щенокъ. У нея нтъ ничего! Четыре палочки и костлявый кусочекъ по середин. И это якобы un corps de femme? Лицо… Да разв одно лицо длаетъ женщину?.. Да и въ лиц ея нтъ ничего… Оно безъ жизни. Une esp&egrave,ce de morue. Ей-Богу! Vous vous valez, mon chat. Но какая парочка! Juel couple! Seigneur, mon Dieu!.. Она — щенокъ и костяшка, а ты — пузатый волъ. Un toutou et un boeuf…— И говорившая начала отъ души хохотать.

— Какъ это все грубо!..— тихо отозвался другой голосъ.

Эми вздрогнула… Но тотчасъ же она провела рукой по и мотнула головой, какъ бы отгоняя возникшую мысль…

— Ну, не сердись, mon chat. Все-таки сознайся, что посл меня твоя супруга должна теб казаться tr&egrave,s rigolotte. Apr&egrave,smoi, une planche layer! C’est pas drle! Hein! Да кабы давно, еще ничего бы… Но теперь, теперь! Неужели она теб вчера не показалась смшна, когда ты вернулся домой? Voyons. Не злись. Я правду говорю. Поцлуй меня.

И женщина, охвативъ шею сидвшаго около нея, расцловала его.

— Не злись. Сознайся. По правд. Еслибы я была княгиней Соколинской, а она Діаной д’Альбре, то вдь ты бы теперь не бгалъ отъ меня къ такой Діан и не возвращался бы домой ночью… a, tu as beau dire, mon garon, je te plais mieux. Я не костяшка. Je ne suis pas une plahche, moi. Ну! Ну! Хорошо. Пойдемъ. У меня еще нумеръ и не шуточный. Изъ ‘Карменъ’.

Они встали со скамейки и двинулись… Женщина, пробуя голосъ, сдлала руладу, и ея звонкіе переливы огласили садъ.

Эми стояла истуканомъ среди дорожки, схвативъ себя за голову. Все въ голов ея кружилось, путалось, стучало…

— Гд же Егорушка?— выговорила она вслухъ.— Гд Егорушка?..— безпомощнымъ воплемъ повторила она.

И тихо, будто робко, она опустилась на колни, закрывъ лицо ладонями и крпко стиснувъ ими глаза и виски… Затмъ, отнявъ руки отъ лица, она стала ощупывать себя, грудь, плечи, руки… Потомъ она впала въ какое-то забытье или оцпенніе. И вдругъ, дико вскрикнувъ, какъ бы отъ удара или испуга, или отъ мгновеннаго пробужденія посл страшнаго сна, она вскочила на ноги и бросилась бжать къ дому.

Пробжавъ всю дорожку до большой покатой аллеи, она остановилась сразу, задыхаясь.

Изъ настежь растворенныхъ, сверкающихъ оконъ дома грянула музыка. И подъ звуки оркестра, но властвуя надъ ними, пронеслось надъ ея головой давно знакомое ей:

L’amour est — enfant de Bohme,

Qui n а jamais… jamais connu de loi!

Si tu ne m’aimes pas — je t aime,

Et si je t’ aime-prends garde toi!

Эми вскрикнула, узнавъ голосъ, теперь знакомый, теперь проклятый, и бросилась бжать отъ дома внизъ… Стиснутый каменнымъ кольцомъ прудъ лежалъ какъ огромное чудное зеркало въ блой рам!.. Она подбжала и замерла на краю.

— Все! Все!— всхлипывала она, озираясь и будто моля о возврат всего отнятого, всего, кром жизни…

А звуки музыки и соловьиная трель пвицы будто наполнили весь садъ, освщенный синеватой луной, и разсыпались, скользя по чащ кустовъ и втвей, по темнымъ аллеямъ съ пятнами свта, по глади водяного зеркала и разносясь кругомъ, будто отвчали ей…

…Jamais!.. jamais connu de loi!..

Si tu ne m aimes pas,— je t’ aime…

Она прижала ладони къ ушамъ, чтобы не слышать, и вся трепещущая, ближе подвинулась въ открытому краю каменнаго отвса.

Закинувъ голову, лицомъ въ тихому синему небу, она простонала безпомощно:

— Мама! Я не могу!.. Все!.. Все, мама…

Невдалек къ берегу двигались лодки съ звонкимъ говоромъ и смхомъ…

Раздался гулкій всплескъ воды и брызнуло кругомъ… Пронесся трепетный кривъ, робкій, слабый, будто дтскій:

— Sauvez-moi.. Sauvez-moi!..

Но въ отвтъ неслось все то же, и звенло повсюду:

…je t aime…

Et si je t aime — prends garde а toi!?

Черезъ мгновенье, блая фигурка, бившаяся надъ поверхностью воды, стихла и исчезла… Большіе сверкающіе круги побжали, одинъ за другимъ, и расходились по тяжелой водяной глади. Наконецъ, и они убжали, и все исчезло… Только она — убійца — не унималась, и все грозилась:

Je t aime — prends garde toi…

Казалось, злой духъ — демонъ плотской страсти — вселился въ эту женщину, и ея безстыжимъ голосомъ глумился, ея продажными устами надмывался надъ жертвой пошлости и разнузданности людской…

XXV.

Прошло полгода.

Когда-то, въ высшей экзотической сред Парижа, много было толковъ, проникнувшихъ и въ печать, о печальной судьб молоденькой русской княгини…

Общее мнніе было, что виновенъ виконтъ Кергаренъ въ неосторожномъ устройств пруда безъ огражденій. Понятно, что вся бда приключилась отъ этого, въ связи, конечно, съ крайней близорукостью княгини. При обманчивомъ лунномъ свт, она, гуляя по краю стнки, могла легко оступиться… хавшіе въ лодкахъ видли блую фигуру, стоявшую на краю и вдругъ упавшую въ воду. Они поспшили на помощь, но было поздно… Кто это былъ — узналось только черезъ часъ, когда князь хватился исчезнувшей жены.

Весь замокъ, гости и прислуга тогда же поднялись на ноги, но только уже при лучахъ восходящаго солнца нашли и вытащили утонувшую. Всмъ и теперь было жутко вспоминать, какъ князь рыдалъ надъ тломъ жены.

Помимо князя, уже въ церкви, на похоронахъ, горько плакала молодая дама, русская по мужу — Рудокопова.

Вскор посл гибели княгини Соколинской, смерть вырвала изъ среды экзотиковъ Парижа еще другого, тоже всми уважаемаго человка, Герцлиха. Баронъ былъ найденъ мертвымъ въ постели, и, по опредленію врача, онъ умеръ отъ какой-то сложной болзни, приведшей въ разрыву сердца.

Вдова покойнаго наслдовала тотчасъ же его огромное состояніе, такъ какъ родни у него не оказалось никакой.

Князь Соколинскій ухалъ въ Украйну, потомъ снова вернулся въ Парижъ, и вскор близко сошелся съ графиней Нордъ-Остъ, какъ съ личностью, хорошо знавшей и якобы много любившей его покойную жену. Графиня, совершенно разоренная, познакомившись съ ‘Егорушкой’, тотчасъ догадалась и сказала себ:

— Voil mon homme!

Получить разводъ и сдлаться княгиней Соколинской — и не трудно, и не дурно.

Въ Мадрид все высшее общество и дворъ королевы-регентши сводила съ ума молоденькая грандесса герцогиня д’Озанья, которая сохранила и за Пиренеями свое прозвище ‘Кошечки’, по-испански: el gattito… Отъ нея вс были въ восторг, но въ особенности сходили съ ума, пользуясь ея благосклоннымъ предпочтеніемъ, старики. Однако, герцогиня добивалась, чтобы мужу дали почетную должность въ амбассад, въ Россіи. Кисъ-Кисъ мечтала блеснуть на берегахъ Невы!

Не мало толковъ затмъ вызвалъ въ пресс скандальный процессъ журналиста Жака Мойера, привлеченнаго въ судъ по жалоб банкира Ферштендлиха и осужденнаго на три года въ тюрьму за вымогательство денегъ, путемъ шантажа. Діана д’Альбре, красавица, умница и тварь,— своего рода дарованіе и спеціальность,— процвтала и будетъ процвтать, уродясь на свтъ въ самое подходящее и благопріятное время для твари… Въ наше!..

Во Флоренціи играли большую роль въ обществ богачи-американцы съ колоссальнымъ состояніемъ. Мистеръ Джонъ Уайтъ и его жена Ирма. Она была извстна своихъ талантомъ скульптора, а онъ — своей замчательной красотой… Ходили слухи, что онъ — бдный креолъ происхожденіемъ, и что все состояніе принадлежитъ его жен. Нашлись, конечно, и завистники милліоновъ и счастія молодой четы. Была пущена клевета, что якобы мистеръ Уайтъ — бывшій выздной лакей своей теперешней жены.

За это же время ‘экзотики’ взволновались отъ слуха, что ихъ общій хорошій знакомый, милый собесдникъ и услужливый человкъ, хотя нсколько странная личность, Егоръ Егоровичъ Гастингсъ-Машоновъ, арестованъ въ Ганновер германскимъ правительствомъ. Онъ обвинялся въ краж важнаго дипломатическаго документа, а главное, въ злоупотребленіи довріемъ. Тайно и незаконно служа заразъ двумъ правительствамъ, онъ при помощи апокрифическихъ писемъ высокопоставленныхъ лицъ ввелъ эти два правительства въ заблужденіе, и чуть не обострилъ ихъ отношенія до полнаго разрыва. Простая молва не придавала ему этого значенія, а ршила, что онъ былъ наемный шпіонъ, или же просто dtectif, который, служа ‘и нашимъ, и вашимъ’, надувалъ, изъ корыстныхъ цлей, и насъ, и васъ,— покуда не попался…

Годъ спустя посл смерти Герцлиха, снова у всхъ на язык было его имя. Его вдова, баронесса, вышла замужъ за красавца-спортсмена, графа Загурскаго, который былъ моложе жены больше чмъ на десять лтъ. Но бракъ объясняли, конечно, иными мотивами… Двадцать милліоновъ — не шутка!.. Однако, вскор посл этой свадьбы, неожиданно оказалось правильно составленное завщаніе, которымъ покойный оставлялъ все свое огромное состояніе на благотворительныя учрежденія прусскихъ провинцій, Познани и Силезіи. Завщаніе было представлено его душеприказчикомъ, русскимъ докторомъ, а сравнительно поздній срокъ представленія былъ ясно опредленъ и выраженъ покойнымъ: ‘представить и дать законный ходъ только посл замужества его вдовы’.

Рудокоповы часто поминали княгиню и звали ее ‘щепочкой’, погибшей въ волнахъ экзотическаго моря… Но докторъ ужасался, что это судьба не однхъ ‘щепочекъ’, а и большіе корабли погибаютъ въ этомъ мор, еще страшне, невдомо какъ и почему, тайно и таинственно. Докторъ — прежній пессимистъ, скептикъ и брюзга — пересталъ существовать, а зажилъ, благоденствуя, Адріанъ Николаевичъ, смотрящій на міръ Божій чудно-ясными глазами своей жены, гд всегда тихо сіяло и сіяетъ ‘такъ много правды, которой такъ мало на свт’.

Клэретта однажды заявила мужу, что всякій долженъ жить у себя, что она перейдетъ въ ‘его’ вру, и они поселятся навсегда въ ‘его’ земл.

— Я сдлаюсь тоже une exotique,— говорила она:— но не такая, какъ эти вс…

Рудокоповъ согласился на все, но нершительно и задумчиво…

Гр. Е. Саліасъ.

9-го ноября 1896 г.

Калуга.

‘Встникъ Европы’, NoNo 9—12, 1897

OCR Бычков М. Н.

Читайте также: