Экспедиция адмирала Сенявина в Средиземное море (1805-1807), Тарле Евгений Викторович, Год: 1948

Исторические статьи
Время на прочтение: 157 минут(ы)
Скачать в PDF

Тарле Евгений Викторович.
Экспедиция адмирала Сенявина в Средиземное море
(1805—1807)

Предисловие

Покрывшая новой славой русский флаг экспедиция Д. Н. Сенявина в Средиземном море была прежде всего вызвана очень обдуманным и правильным стремлением России обеспечить надежную оборону черноморских берегов от явно угрожающего им в более или менее близком будущем нападения французских военно-морских сил. Руководимая Наполеоном внешняя политика французской крупной буржуазии устремлялась к установлению французского экономического и политического верховенства в Константинополе и к постепенному захвату турецких левантийских владений. После того как под давлением англичан Наполеону пришлось отказаться от упрочения своей власти в почти уже завоеванном им Египте, французская империя рассматривала занятые ею Ионические острова и южноитальянские владения как главную базу будущих военных предприятий против Турции, которую предполагалось заставить войти в союз, т. е. в полное подчинение Франции, и тем самым открыть Наполеону доступ в Черное море и южную Россию.
Таким образом, Д. Н. Сенявину в 1806 г. поручалась высокая и крайне важная миссия, имевшая по существу чисто оборонительную цель.
Д. Н. Сенявин достиг этой цели. Турки потерпели ряд поражений на море, французы потерпели в свою очередь поражения на западном берегу Балканского полуострова, причем русские победы показали славянам, действовавшим в союзе с русскими, что они и в будущем могут рассчитывать на дружбу и помощь России. Но извлечь всю пользу из подвигов Сенявина, его моряков и солдат не удалось, потому что в это самое время на севере совершенно независимо от войны на Средиземном море велась ожесточенная война русских войск против главных сил Наполеона, и кровопролитные бои — при Пултуске, при Прейсиш-Эйлау, при Гейльсберге, при [234] Фридланде — следовали один за другим. Александр I принужден был заключить Тильзитский мирный договор, по которому все, что удалось сделать Сенявину и его доблестному воинству, пришлось уступить французам.
О том, что творится в Пруссии, и о самом подписании Тильзитского мира Сенявин узнал лишь после того, как все было окончено. А после Тильзитского мира ему предписывалось уже смотреть на французов как на союзников, а на англичан как на врагов.
На основании неизданных и даже никем не использованных документов нашего советского архива Внешней политики России мы в конце своего исследования рассказываем, как Сенявину, оказавшемуся не только замечательным флотоводцем, но и недюжинным дипломатом, удалось спасти свою эскадру от потопления ее англичанами.
Как и Ушаков, Сенявин тоже не дождался полного признания своих великих патриотических заслуг от царского правительства. Но в советские времена память обоих знаменитых адмиралов высоко чтится нашим народом, впервые приобщившимся к основательному знакомству с русской историей.
Для советских моряков имена этих русских морских героев являются особенно почитаемыми и любимыми.
Экспедиция Д. Н. Сенявина — третье победоносное появление русских вооруженных сил в Средиземном море. Поход Орлова — Спиридова, окончившийся уничтожением турецкого флота под Чесмой и четырехлетним господством русского флага на Архипелаге, не менее победоносный поход Ушакова, освободившего Ионические острова и прославившего русский флот штурмом и взятием Корфу, наконец, поход Сенявина с его сухопутными и морскими победами — все эти исторические деяния, которые старались сначала извратить, а потом просто замолчать английская, французская, итальянская, германская историография,— имели своим результатом зарождение и укрепление дружеских чувств не только среди балканских славян, но и среди греков к далекому от них географически, но близкому им но их симпатиям русскому народу. Кроме того, эти экспедиции успели создать в военно-морских и дипломатических кругах определенную традицию, пробудили в России интерес к экономическим и культурным связям со странами Леванта.
Все три экспедиции имеют большое значение и для морской, и для дипломатической истории России. Д. Н. Сенявин участвовал и во второй, и в третьей. В качестве главнокомандующего он выступил на историческое поприще в самостоятельной роли в третьей экспедиции, истории которой специально и посвящена эта работа. [235]
Совершенно неправильно было бы, конечно, думать, будто у Сенявина на Средиземном и Адриатическом морях была какая-то своя политика, отличная от политики Александра. Цель основная была одна: противиться установлению наполеоновского засилья на турецком Леванте, уже фактически укрепившемуся влиянию Франции в Константинополе, захватнической политике наполеоновской империи (маршал Мармон) и уже всецело порабощенной Наполеоном Италии (вице-король Италии Евгений Богарне), противиться установлению французского господства на Адриатическом море и на западном берегу Балканского полуострова — в Боко-ди-Каттаро, в Рагузе (Дубровнике), в Черногории,—помогая славянам отстаивать свою независимость от французского завоевателя и усиливая, таким образом, русское влияние среди балканских народов.
Но в ходе борьбы за эту основную цель были моменты, когда в общей политике русской дипломатии, ведшей трудную и опасную борьбу с Наполеоном, обнаруживались (и не могли не обнаруживаться) колебания, нерешительность,— и тогда Сенявин, ведший борьбу против французов и турок на далеком от главной арены войны участке, борьбу, в которой он имел блестящие успехи и на море и на суше, старался по мере своих сил и возможностей отдалять те шаги русской дипломатии, которые, по его мнению, и предпринимались слишком поспешно, и влекли за собой последствия слишком уж тяжелые для внешнеполитической позиции России.
Так, когда, еще не изжив последствий аустерлицкого сражения, Александр, видя летом 1806 г. лукавую, тайно враждебную России, виляющую политику Австрии, очень нехотя согласился отправить во Францию своего представителя Убри и тот заключил с Талейраном (в виде предварительного проекта) мирные условия, по которым сводились к нулю все успехи русского флота и русского отряда, а Наполеон фактически оказывался владыкой Адриатического моря и западной части Балканского полуострова,— Сенявин имел достаточно проницательности, чтобы усомниться в том, захочет ли Александр, несмотря на свои опасения и упадок духа, ратифицировать подобный договор, вместе с тем русский адмирал имел и достаточно мужества всячески задерживать исполнение казавшихся ему вредными условий (именно с точки зрения основной цели, о которой сказано выше). И ему был сужден блестящий успех: Александр действительно отказался ратифицировать договор Убри и начал новую войну с Наполеоном, на этот раз в союзе с Пруссией.
Второй случай. В возобновившейся войне после страшных побоищ при Прейсиш-Эйлау и Фридланде 25 июня (7 июля [236] нов. ст.) 1807 г. Александр вынужден был заключить невыгодный Тильзитский мир. Одним из условий этого мира являлась уступка Наполеону всех Ионических островов и всего, что он требовал на Адриатическом море и на Балканах. Наполеон становится союзником царя, и Александр требует, чтобы Сенявин выполнял отныне все приказы французского императора. Сенявин должен, конечно, повиноваться, но при этом он находит возможность избежать напрасного пролития русской крови и не дать англичанам случай пустить ко дну русскую эскадру. Конечно, Наполеон недоволен Сенявиным, но и Сенявин и его офицеры прекрасно понимали, что русскому-то царю сердиться особенно нечего за неповиновение Наполеону. Таков был характер мнимого ‘конфликта’ между царем и Сенявиным. Никакого ‘конфликта’ в сущности тут не было.
Чем руководился Сенявин в своих поступках еще до получения известий об отказе Александра ратифицировать договор Убри? Да тем самым чувством, в котором в это самое время откровенно признался и русский посол в Лондоне граф Строганов: ‘Я боюсь выйти из границ, для меня обязательных, но я не могу удержать моего негодования, когда, чувствуя в моих жилах настоящую русскую кровь, я нахожусь вынужденным разделять стыд, падающий на каждого соотечественника. Ведь вы знаете, барон (письмо направлено Будбергу, в министерство иностранных дел 17 (29) июля 1806 г. — Е. Т.), что у нас, что бы ни говорили несведущие иностранцы, существует общественное мнение, и мы очень щепетильны во всем, что касается национальной чести’.
Строганов признавался, что ему отвратительно заниматься делами, после того, как он узнал о ‘договоре Убри’ {Мартенс Ф. Собрание трактатов и конвенций, заключенных Россией с иностранными державами, т. XI, стр. 128, No 409}. То же оскорбленное чувство русского патриота руководило и Сенявиным в его поведении относительно выполнения договора Убри. Но ведь и сам царь не пожелал ратифицировать договор, уже подписанный Убри.
Чтобы еще лучше разобраться в ‘конфликте’ между Сенявиным и царем, необходимо поглубже вдуматься в общую политическую обстановку, в которой развивались описываемые события. Война Наполеона с Россией отнюдь не окончилась после Аустерлица и немедленно последовавшего за этой катастрофой крушения третьей коалиции. Россия продолжала трудную борьбу. Единственной великой державой, не принимавшей пока участия в военных действиях против Наполеона и имевшей нетронутую сухопутную армию, оказывалась Пруссия. И когда наступило лето 1806 г., русской дипломатии пришлось считаться с угрозой полной изоляции. С одной стороны, Наполеон всеми способами стремился принудить Пруссию к союзу с Францией, маня ее обманными посулами и обещаниями [237] отдать ей Ганновер, с другой стороны, британское правительство уполномочило лорда Ярмута вести, пока еще неофициально, переговоры с Наполеоном об условиях, на которых можно было бы надеяться заключить мир.
Если бы все эти французские планы удались, перед Россией была перспектива продолжать войну в несравненно худших условиях, чем в 1805 г. Таковы были обстоятельства, заставившие Александра предпринять попытку заключения мира.
Оттягивая выполнение невыгодных для русской политики условий этого мирного договора, Сенявин делал именно то, что если не формально, то реально соответствовало желаниям царя, отказавшегося в конце концов ратифицировать договор, заключенный Убри.
Приведем теперь и другой пример того, как надо понимать поведение Сенявина после заключения Тильзитского договора. Нам хорошо известно, какой взгляд на Тильзитский договор установился в России непосредственно после его опубликования и в широких кругах дворянства, и в купечестве, ведшем экспортную торговлю, и среди офицерства русской армии. Тильзитский мир считался не только невыгодным и разорительным по своим последствиям, но и постыдным. Считалось, что Наполеон насильем принудил Александра к подписанию или, как выразился Пушкин, Наполеон ‘с миром и с позором перед юношей царем в Тильзите предстоял’. Как мог славный флотоводец, прямой продолжатель великого Ушакова, отнестись к тем статьям Тильзитского договора, которые отдавал Наполеону все Ионические острова и сводили к нулю все плоды русских побед на Средиземном море и Адриатическом побережье? Конечно, приходилось подчиняться и уходить. Но когда вдобавок еще оказывалось, что, согласно царскому повелению, Сенявин со своей эскадрой отныне обязан будет беспрекословно повиноваться повелениям императора Наполеона, который внезапно стал другом и союзником русского царя, то вполне естественно, что Сенявин сделал все от него зависящее, чтобы, насколько возможно, уклониться от выполнения этого возложенного на него тяжкого обязательства.
Разумеется, если бы Сенявин сколько-нибудь явственно, сколько-нибудь демонстративно осмелился обнаружить свое нежелание подчиняться требованиям Тильзитского трактата, то он этим не только поставил бы Александра в очень трудное и прямо опасное положение перед лицом французского императора, но и лично рисковал бы за такое дерзкое беззаконное неповиновение ‘монаршей воле’ пойти под военный суд. Но тут-то в труднейших условиях Сенявин и проявил всю тонкость своего ума. На бумаге он заявил о полной своей готовности согласно приказу царя подчиняться всем повелениям [238] Наполеона. Этим он избавлял Александра от опасных нареканий и претензий ‘союзника’. А на деле он повел себя так, что спас от гибели и экипаж и эскадру, взяв всю ответственность на себя и, таким образом, не поссорив обоих императоров.
Таковы необходимые предварительные общие замечания, объясняющие истинную природу видимых ‘разногласий’ между Александром и Сенявиным.
Материалами для настоящей работы послужили: документы Центрального государственного архива Военно-Морского Флота в Ленинграде (ЦГАВМФ) и Архива внешней политики России в Москве (АВПР), воспоминания и письма непосредственных участников экспедиции, прежде всего записки близко стоявшего к адмиралу Броневского, затем Панафидина и Свиньина.
Записки В. Броневского занимают совсем особое место: Сенявин давал ему возможность читать и использовать ряд документов, которые либо не были отданы в адмиралтейство по той или иной причине, либо затерялись. Броневский описывает военные действия не только с согласия, но и с одобрения адмирала. Он уверенно говорит о планах и соображениях адмирала. которые Сенявин не хотел почему-либо изложить в официальных рапортах. Записки Броневского восполняют некоторые не дошедшие до нас официальные документы.
Иностранные материалы ничтожны и количественно и качественно. Конечно, Correspondance Наполеона, воспоминания и письма маршала Мармона (герцога Рагузского) не могли быть обойдены, по читатель в своем месте удостоверится, как мало можно доверять, например, пристрастным и просто лживым, сознательно извращающим очевидные факты показаниям хотя бы того же Мармона.
Что касается русской литературы, то она дает общий очерк жизни и деятельности Сенявина, а экспедиции 1805—1807 гг. посвящена лишь небольшая часть работ. Все работы, как общие, так и (очень немногие) посвященные специально Средиземноморской экспедиции, излагают прежде всего военно-морскую сторону дела.
Автора же предлагаемой работы интересовал не только Сенявин-адмирал, но также и Сенявин-дипломат. Мы видим его не только в вооруженной борьбе с турками и французами, но и в борьбе дипломатической с турками, французами, австрийцами, англичанами. А наблюдавшие его подчиненные справедливо утверждали, что обстоятельства этой борьбы были неслыханно трудными и сложными, такими, при которых даже профессиональный дипломат мог растеряться и запутаться. Эта сторона деятельности Сенявина очень недостаточно освещена в небольшой имеющейся о нем русской литературе. [239]
Что же касается иностранной литературы о сенявинском походе, то там, где о русском адмирале мельком заходит речь, мы встречаемся либо с абсолютным невежеством, либо с самой бесцеремонной ложью. В дальнейшем мы приводим, в качестве типичного образчика, относящееся к Сенявину курьезное по лживости место из двадцатитомной тьеровской ‘Истории Консульства и Империи’.
Но Тьер, враждебный Сенявину и извращающий его образ, говорит все-таки о нем. Другие французские и английские историки игнорируют даже его имя и всю эту Одиссею подвигов сенявинских моряков и солдат. Тут, безусловно, играет роль не одно только невежество, но и сознательное замалчивание, та самая характерная черта западноевропейской историографии, которую мы уже имели случай отметить в другом месте, в работе, посвященной действиям Ушакова в 1798—1800гг.
Наряду со свидетельствами официальных архивных документов мы даем много места русской мемуарной неизданной, а также и изданной документации. Французская, английская, немецкая документации игнорируют действия Сенявина. Приведем хотя бы один новейший пример. Курьезная, типично фальсификаторская, истинно дилетантская статейка Л. де Войнович в журнале ‘La R&eacute,volution franГaise’ (1937, No 11) претенциозно названа: ‘Французская революция, рассматриваемая с Адриатического моря’. В ней периоду 1797—1808 гг. отведено ровно две страницы, на коих даже не упоминается имя Сенявина, и ни единого звука вообще нет о русской экспедиции 1805—1807 гг. Но зато ‘оказывается’, что и Рагуза и Далмация стали свободны и тогда, и всегда, и в 1808 г. только благодаря французам и Франции… Больше на литературе, подобной этому образчику, не стоит и останавливаться.
На советской историографии лежит долг попытаться восполнить этот пробел и ознакомить читателя с замечательной страницей в истории русских вооруженных сил, действовавших на Средиземном море, и с личностью высокоталантливого моряка, достойного представителя героической плеяды, начинающейся с соратников Петра I, продолжающейся Спиридовым и Ушаковым и далее Корниловым, Нахимовым и Макаровым. [240]

Первые годы жизни и службы

Дмитрий Николаевич Сенявин происходит из старой русской морской семьи. Морская служба Сенявиных начинается почти одновременно с появлением русского регулярного военного флота. Уже в 1697 г. Петр I сообщает князю Ромадановскому, что на голландском корабле ходит русский человек Иван Акимович Сенявин. При Петре он служил в чине боцмана, а к концу жизни стал контр-адмиралом. С честью служил тогда же во флоте, создаваемом Петром, и брат его, капитан Наум Акимович. Командуя отрядом кораблей, он 24 мая 1719 г. разбил шведскую флотилию близ острова Эзель, причем взял в плен один линейный корабль (52 пушки), один фрегат (34 пушки) и одну бригантину (12 пушек) с экипажем в 376 нижних чинов и 11 офицеров. Кончил он жизнь вице-адмиралом. С большим блеском и постоянными успехами служил и сын его Алексей Наумович, ставший к концу жизни полным адмиралом.
Дмитрий Николаевич родился в 1763 г., и, конечно, никаких не могло быть сомнений относительно его будущей карьеры. Как это Сенявин будет не во флоте?
Едва исполнилось Дмитрию десять лет, как случилось, по его словам, следующее: ‘Батюшка сам, — пишет он,— отвез меня в Морской корпус, прямо к майору Г-ву, они скоро познакомились и скоро подгуляли. Тогда было время такое, без хмельного ничего не делалось. Распрощавшись меж собою, батюшка сел в сани, я поцеловал его руку, он перекрестил меня и сказал: ‘Прости, Митюха! Спущен корабль на воду, отдан богу на руки: Пошел!’ — и вмиг с глаз скрылся’.
Сначала мальчик учился плохо, шалил, ровно ничего не делал, подвергался жестоким наказаниям, очень мало на него действовавшим. Но вот его дядя, капитан 1 ранга Сенявин, узнал о его ‘подвигах’ и, как выражается Дмитрий Николаевич, принял [241] в нем участие: пригласил к себе, ‘кликнул людей с розгами, положил меня на скамейку и высек препорядочно, прямо как родной, право, и теперь-то помню, вечная ему память и вечная ему благодарность’. Но после этого он разъяснил мальчику, какое поприще пред ним откроется, если он с успехом окончит курс в Морском корпусе, ‘обласкал’ его, но и пригрозил дальнейшим своим ‘участием’. А тут еще скоро прибыл из похода старший брат и стал ‘часто рассказывать красоты корабля и все прелести морской службы’. Все это вместе повлияло на Дмитрия, он стал усерднее учиться и уже в 1777 г., четырнадцати лет, сдал экзамены и был выпущен гардемарином, а в мае 1780 г. после двух кампаний и блестяще выдержанного экзамена на офицерский чин, был произведен в мичманы. Вскоре Сенявин был назначен в далекое плавание — в Лиссабон, куда Екатерина II отправила в 1780—1781 гг. несколько кораблей для поддержки своего ‘вооруженного нейтралитета’, иными словами, для борьбы против английских корсаров, нападавших на русские суда.
Необычайно интересны те тридцать три с половиной страницы собственноручных записок Сенявина, которые были опубликованы в ‘No 7 ‘Морского сборника’ за 1913 г. (стр. 5—39) и переизданы в приложении к книге В. Гончарова ‘Адмирал Сенявин’ (Военмориздат, 1945). К сожалению, рукопись обрывается на событиях 1788 г. и, следовательно, не дает ничего для истории экспедиции 1805—1807 гг. Зато она необыкновенно живо рисует обстановку, в которой протекали молодость и первые годы службы Сенявина.
По окончании корпуса он дважды плавал гардемарином по Балтийскому морю и вел обычную жизнь моряков в те времена: нелегкая морская служба, а в свободное время — веселье, молодечество, товарищеские затеи и шалости. Выносливость у Сенявина была большая, и самые рискованные штуки сходили ему с рук без вреда для здоровья. Даже в баню ходили ‘не столько мыться, сколько резвиться’, ‘…несколько человек выбежим из бани, ляжем в снег, и кто долее всех пробудет в снегу, тот выиграл с каждого по бутылке… Я был крепкого здоровья и часто, иногда с горем пополам, оставался победителем товарищей…’,— вспоминал Сенявин.
Сенявин всем сердцем привязался к флоту и гордился его силой. ‘Можно сказать, флот был тогда славный. Шведы и турки везде и всегда были побеждены и истреблены, кажется, и сами англичане не осмеливались согрубить ее величеству и, стиснувши зубы, старались больше угодить’,— это он вспоминает о ‘вооруженном нейтралитете’ России 1780 г., так встревожившем англичан, о славных победах Ушакова в 1788— 1791 гг. на Черном море… [342]
Моряк той поры, когда еще аракчеевщина не сделалась руководящим принципом службы ни в армии, ни, подавно, во флоте, Сенявин склонен, явно очень сильно идеализируя, с большой теплотой вспоминать первую половину своей морской карьеры и считать, что матросам жилось якобы не так худо. ‘…люди жили и жили, как говорится, припеваючи. Больных было весьма мало, а о повальных болезнях никогда и слышно не было. Не теснота делает болезни, а угнетение человека в духе’.
Сравнивая эти доаракчеевские времена с позднейшими, Сенявин, конечно, приукрашивая, пишет: ‘В то время люди были веселы, румяны, и пахло от них свежестью и здоровьем,— нонче же посмотрите прилежно на фрунт,— что увидите — бледность, желчь, унылость на глазах и один шаг до госпиталя и на кладбище. Без духа ни пища, ни чистота, ни опрятство не делают человеку здоровья. Ему надобно дух, дух и дух’.
Смолоду Сенявин готовил себя к боевой деятельности, а не к парадам и ‘высочайшим’ смотрам: ‘Пока будут делать все для глаза, пока будут обманывать людей, разумеется, вместе с тем и себя, до тех пор не ожидай в существе ни добра, ничего хорошего и полезного’.
В 1782 г. Дмитрий Николаевич был назначен в Азовский флот, на корвет ‘Хотин’, стоявший в Керчи.
Служба Сенявина пошла очень успешно. Это был человек быстро схватывающего ума, очень толковый, зря вперед не совавшийся, но и от самых трудных поручений никогда не отказывавшийся.
В 1783 г. к России был присоединен Крым. 15 августа того же года Екатерина назначила князя Григория Потемкина генерал-губернатором Новороссийского края и главным начальником Херсонского адмиралтейства. Началось большое государственное дело — создание Черноморского флота.
Сенявин был ближайшим помощником контр-адмирала Мекензи в те годы, когда пустынный Ахтиар превратился в Севастополь — военно-морскую базу России на Черном море и когда шла постройка судов Черноморского флота. Потемкин, имевший бесспорный дар распознавать людей в тех случаях, когда бывал сильно заинтересован какой-либо поставленной перед собой целью, чуть ли не с первого знакомства понял, по-видимому, как полезен будет Сенявин в деле создания военного порта и флота.
Много лет Сенявин прослужил на Азовском и Черном морях, плавал между Таганрогом, Феодосией, Херсоном, Севастополем, проходя службу под начальством адмиралов Мекензи, Войновича, а потом Ушакова. Он сблизился с матросами, которых любил и которые его любили и даже позволяли себе при нем безобидные шутки, зная, что Сенявин не взыщет, потому что дорожит [243] бодрым настроением команды. Вот характерное место из его записок: ‘В наше время, или, можно сказать, в старину в командах бывали один-два и более, назывались весельчаки, которые в свободное от работ время забавляли людей разными сказками, прибаутками, песенками и проч. Вот и у нас на корабле был такого рода забавник — слесарь корабельный, мастерски играл на дудке с припевами, плясал чудесно, шутил забавно, а иногда очень умно. Люди звали его ‘кот-бахарь». И вот сцена с натуры, происшедшая во время страшного трехдневного шторма 9— 11 сентября 1787 г., в самом начале войны с турками. Все мачты сенявинского корабля были сломаны, смерть грозила неминучая. ‘Когда течь под конец шторма прибавлялась чрезвычайно и угрожала гибелью, я сошел со шканец на палубу, чтобы покуражить людей, которые из сил почти выбивались от беспрестанной трехдневной работы, и вижу, слесарь сидит покойно на пушке, обрезает кость солонины и кушает равнодушно. Я закричал на него: ‘Скотина, то ли теперь время наедаться? Брось все и работай!’ Мой бахарь соскочил с пушки, вытянулся и говорит: ‘Я думал, ваше высокоблагородие, теперь то и поесть солененького! Может, доведется пить много будем!» Это он острил насчет того, что корабль сейчас пойдет ко дну. Сенявину эта острота очень понравилась, и он замечает: ‘Теперь, как вы думаете, что сталося от людей, которые слышали ответ слесаря? Все захохотали, крикнули: ура, бахарь, ура! Все оживились, и работа сделалась в два раза успешнее’.
Сенявин с обычной для него скромностью забыл рассказать о собственном своем поведении во время шторма. Об этом поведал спустя шесть лет после смерти адмирала Д. Бантыш-Каменский со слов П. Свиньина. В самый разгар шторма, когда корабль ‘Крым’, шедший вместе с ‘Преображением’, на котором находился Сенявин, уже потонул со всем экипажем, матросы ‘ждали конца и неизбежной смерти’, махнули рукой на все и ‘не хотели ничего делать’. Они уже надевали белые рубахи, готовясь к близкому и неизбежному концу. ‘Сенявин, видя, что его уже не слушают, сам взял топор, влез наверх и обрубил ванты, которые держали упавшие мачты и этим увеличивали опасности гибели корабля. Пример его неустрашимости сильно подействовал на других, луч надежды блеснул в сердцах, все принялись за работу. Тогда Сенявин спустился в трюм, который был наполнен водой, и хотя насосы не могли действовать и отливать воду, он умолял, однако же, матросов не унывать и надеяться на помощь божию, собрал вместе с ними кадки, ушаты и всякого рода посуду, которой можно было черпать, трудился неутомимо три часа, исправил несколько насосов и привел воду в такое положение, что она начала убавляться: корабль был спасен’ {Бaнтыш-Kaмeнcкий Д. Сенявин.— Библиотека для чтения, 1888, т. 31, стр. 159. У Бантыш-Каменского описка или опечатка, описываемое событие было в 1787 г., а не в 1788 г.}. [244]
Сенявин показал себя и отважным моряком, и прекрасным командиром и воспитателем команды. Потемкин очень скоро заметил его и стал отличать. Как и Суворов, Потемкин не очень полагался на иностранцев и норовил по мере возможности замещать командные посты в армии и во флоте природными русскими людьми.

Сенявин и Ушаков

Настала новая турецкая война, и мы видим Сенявина под начальством контр-адмирала графа Войновича. Войновичу ведено было напасть на большой турецкий флот, крейсировавший близ Очакова в Днепровском лимане. Подойдя к острову Тендра, Войнович убедился в очень большом, определенно опасном для русской эскадры численном превосходстве турок. Да я турецкий капитан-паша вполне был в этом факте уверен, так что он и начал бой первым.
Первостепенную роль в разыгравшемся 3 июля 1788 г. сражении у острова Фидониси сыграл капитан бригадирского ранга Ф. Ф. Ушаков. Капитан-лейтенант Д. Н. Сенявин показал себя тогда неустрашимым и расторопным офицером.
Победа осталась за русской эскадрой, но турецкий флот не был уничтожен и уже спустя месяц, оправившись и усилившись, вновь появился под Очаковом. Это было очень трудное время сильно затянувшейся осады Очакова. Потемкин, уже знавший о действиях Сенявина, решил поручить ему крайне опасное и ответственное дело: идти с небольшой эскадрой прямо к берегам Анатолии и здесь беспокоить турок, чтобы не дать им возможности и дальше усиливать свой флот, стоящий в Днепровском лимане и мешающий осаде Очакова. Сенявин вышел в море из Севастополя 16 сентября (1788 г.) всего с пятью судами. Экспедиция длилась три недели и была очень успешна: Сенявин навел такой страх на турок, понятия не имевших о слабых силах, участвовавших в этом русском крейсерском набеге, что Потемкин в самых лестных выражениях донес о нем императрице: Сенявин ‘исполнил с успехом возложенное на него дело — разнести страх по берегам анатолийским, сделав довольное поражение неприятелю, истребив многие суда его и возвратясь с пленными и богатой добычей’.
Щедро наградив Сенявина, Потёмкин дал ему ряд ответственных поручений, быстро упрочивших почетную репутацию Дмитрия Николаевича.
С 1790 т. назначенный командиром одного из лучших кораблей Черноморского флота — ‘Навархии’, Сенявин поступает под начальство Ушакова, и 31 июля 1791 г. мы видим его участником самой замечательной морской битвы всей этой войны — [245] битвы под Калиакрией, где Ушаков совершенно разгромил большой военный флот турок.
В битве под Очаковом, у Фидониси, в крейсировании у берегов Анатолии Сенявин обратил на себя всеобщее внимание во флоте своими умелыми и отважными действиями. Потемкин всячески выдвигал и отмечал его, и после внезапной смерти Мекензи, при новом начальнике Войновиче, Сенявин сделался фактически главным распорядителем дел в Севастополе. Блестящее исполнение ряда боевых заданий во время войны доставило Сенявину очень почетное положение и в Петербурге, куда он был отправлен Потемкиным к Екатерине с донесением о победе, одержанной над турками в июле 1788 г. у Фидониси. В 1791 г. он отличился в сражении при Калиакрии, кончившемся новой победой Ушакова.
Но именно после Калиакрии произошли первые недоразумения. В приказе от 7 апреля 1791 г. Ушаков, ставший уже командующим корабельной эскадрой, укорял Сенявина в невыполнении им его приказания об откомандировании на вновь построенные корабли в Херсон и Таганрог вполне здоровых матросов. Сенявин вместо этого настойчиво стремился ‘сбыть’ с своего корабля больных матросов. Произошла резкая ссора между знаменитым адмиралом и Сенявиным. Неприятности назревали уже давно. У обоих характер был вспыльчивый. Но благородство, доброта, бескорыстный патриотизм, львиная храбрость были свойственны им обоим, и ссора между ними не могла быть (и не была) сколько-нибудь серьезной.
В данном случае формально кругом был виноват резкий на язык Дмитрий Николаевич. Он наговорил дерзостей Ушакову, а тот в сильнейшем раздражении повел дело официальным путем, подав жалобу князю Потемкину. Потемкин любил и жаловал их обоих. Но он понимал, что совершенно непозволительное поведение Сенявина, если сколько-нибудь ему мирволить, может нанести тяжкий удар дисциплине. Сенявин страшно распалился гневом на незаслуженное, по его мнению, порицание его действий в приказе от 7 апреля и, в свою очередь, жаловался, будто из приказа Ушакова явствует что Ушаков считает его ‘ослушником, неисполнителем и упрямым и причиняющим прискорбие неохотным повиновением’.
Ссора между двумя благороднейшими людьми, высокоталантливыми и геройски храбрыми военачальниками не могла быть продолжительной. Сенявин извинился перед Ушаковым, и наступило полное примирение. ‘Ушаков, строгий, взыскательный, до крайности вспыльчивый, но столько же добрый и незлопамятный, приветливо встретил Сенявина, со слезами на глазах обнял, поцеловал его и от чистого сердца простил ему все прошедшее’ {Морской сборник, 1855, т. XV, No 4, стр. 162}. [246]
Внезапная смерть пятидесятидвухлетнего Потемкина явилась больщим ударом не только для Ушакова, но и для Сенявина. Мелкая душа и бюрократический, совсем неспособный к широким взглядам ум Н. С. Мордвинова, который командовал Черноморским флотом после Потемкина, не мирились с явным, подавляющим превосходством Ушакова. Мордвинов явно завидовал герою Калиакрии, его громкой славе в Черноморском флоте. Сенявин был совсем в другом положении, он еще находился в слишком скромном служебном ранге, и не так громка еще была его репутация, чтобы Мордвинов мог видеть в нем конкурента. Его непосредственным начальником оставался в эти годы вице-адмирал Ушаков, который все более и более высоко ценил ум, энергию, оперативность своего подчиненного, ‘…он отличный офицер и во всех обстоятельствах может с честию быть моим преемником в предводительствовании флотом’,— говорил о Сенявине Ушаков {Там же, стр. 161—162}.
Когда в 1798 г. Ушаков был назначен командующим эскадрой, отряженной в Средиземное море для действий против французов, то он не преминул включить в состав ее и Сенявина, тогда уже капитана 1 ранга, причем тот в течение всей экспедиции оставался командиром семидесятичетырехпушечного корабля ‘Св. Петр’, незадолго до того спущенного на воду. Сенявин, кстати, принимал в свое время прямое участие в постройке этого корабля.
Подойдя к Ионическим островам и обстоятельно ознакомившись с условиями предстоящей борьбы, Ушаков нашел, что, если не считать о. Корфу, завоевание которого должно было быть финалом, самым трудным делом являлось занятие острова Св. Мавры {Об этом см. в моей работе Адмирал Ушаков на Средиземном море (наст. том, стр. 93—229 — Ред.)}. Именно поэтому он приказал Сенявину, на которого полагался больше, чем на кого-либо другого, взять под свою команду, кроме линейного корабля ‘Св. Петр’, еще русский фрегат ‘Навархия’ и два турецких судна (один линейный корабль и один фрегат). 18 октября 1798 г. Сенявин произвел высадку на остров Св. Мавры. Русские начали обстрел крепости, продолжавшийся с перерывами около двух недель. 1 ноября крепость капитулировала. В плен был взят французский гарнизон численностью в 512 человек со всей артиллерией (4 большие мортиры, 55 пушек) и боеприпасами. Ушаков, прибывший к острову как раз в день его сдачи, был очень доволен действиями Сенявина. В донесении императору Ушаков писал: ‘Во всех случаях, принуждая боем оную (крепость) к сдаче, употребил он все возможные способы и распоряжения, как надлежит усердному, расторопному и исправному офицеру, с отличным искусством и неустрашимой храбростью’.
До конца экспедиции Ушакова Сенявин выполнял самые ответственные поручения. В конце декабря 1799 г. он, перевозя [247] войско из Корфу в Мессину, чуть не погиб во время шторма. В часы смертельной опасности он проявил изумительную распорядительность, искусство и силу духа при совсем, казалось бы, безнадежном положении.
Экспедиция Ушакова закончилась в 1800 г. Отличившийся Сенявин был назначен начальником Херсонского порта. Состоя в этой должности, Сенявин получил (в 1803 г.) чин контр-адмирала и 27 сентября 1804 г. был назначен начальником флота в Ревеле.

Начало Средиземноморской экспедиции

Цели русской восточной политики, как они определились к концу XVIII и к началу XIX столетий, диктовались такими условиями, которые не тогда начались и не тогда окончились. Основная экономическая и политико-стратегическая цель после всех побед над турками достигнута не была: русская внешняя торговля на юге оставалась в полной зависимости от намерений и расчетов Порты, в державном обладании которой находились Босфор и Дарданеллы. Безопасность русского Причерноморья находилась под постоянной угрозой и в прямой зависимости от всех колебаний политики Турции и ее возможных союзников — Англии и Франции.
Материальные интересы русских помещиков и купцов-экспортеров были затронуты в первую очередь.
Таким образом, прямое требование охраны этой южной границы, хуже всего защищенной из всех русских границ, диктовало политику особой зоркости по отношению к Турции. К этому следует еще прибавить и то, что турецкие правители весьма мало скрывали свои ‘реваншистские’ устремления. Мусульманское духовенство воспитывало целые поколения в ненависти к ‘наследственному врагу’, под которым понималась Россия. ‘Высокая Порта’ и ее дипломаты неоднократно, если не официальными путями, то все же достаточно недвусмысленно, давали понять — и в Париже, и в Лондоне, и в Вене,— что они вовсе не отказываются от надежды вернуть Крым, Очаков, былые владения на Кавказе, изгнать русский флот с Черного моря. У русского правительства, таким образом, было более чем достаточно серьезных мотивов постоянно возвращаться мыслью к вопросу об охране своих экономических и политических интересов на Черном море, и русская дипломатия долгие годы не могла забыть внезапной турецкой агрессии 1787 г. и затеянной тогда турками долгой и жестокой войны.
С 1798 г. традиционная расстановка сил вокруг того, что уже тогда стало называться ‘восточным вопросом’, начала сильно меняться. Уже в 1797 г. разгромив Италию, Бонапарт поспешил [248] захватить Ионические острова, которые он считал более драгоценным и важным приобретением, чем всю завоеванную часть Италии. Последовавший затем поход Бонапарта в Египет и приготовления к покорению Сирии и Палестины показали Турции, что дело этим не ограничится и что речь идет о возможном в будущем уже прямом нападении на Константинополь и о конце Оттоманской державы. Войны революционные окончательно отошли в прошлое еще при Директории. Наступала эра захватнических войн Наполеона в интересах крупной французской буржуазии, которой он служил.
Роль главного, непосредственно опасного врага Турции неожиданно выпадала на долю Франции, а ‘защитницей’ Турции оказывалась Англия. Место России в предстоящей борьбе предуказывалось ее прямыми интересами: дозволить французам утвердиться в Константинополе, захватить господство над проливами, ввести свой флот в Черное море значило свести к нулю все, что было достигнуто условиями победоносного Кучук-Кайнарджийского мира, а также Ясскими соглашениями 1791 г.
Взаимный интерес привел к союзу России с Турцией, к которому примкнули Англия и Неаполитанское королевство.
Великий русский флотоводец Ушаков отобрал у французов Ионические острова и освободил их греческое население, несмотря на коварное и даже не особенно искусно скрываемое противодействие англичан.
Эта война ‘второй коалиции’ против Бонапарта, успевшего уже в ноябре 1799 г. захватить верховную власть над Францией, окончилась распадением коалиции после выхода из нее России в 1800 г.
Мир между Францией и Россией был заключен еще за несколько месяцев до смерти Павла и подтвержден в 1801 г. его преемником. Но восточные дела продолжали беспокоить русскую дипломатию. А вскоре еще больше тревоги стала внушать неслыханная агрессивность и необузданная захватническая политика французского победителя. Каждая новая агрессия Наполеона в Италии и германских странах в эти годы (1801—1805) увеличивала опасность для России. Вместе с тем непрерывные успехи захватнической политики первого консула (а с 1804 г. императора французов) в южной и центральной Европе грозили превратить устрашенную Турцию в покорного вассала и в форпост французской империи в случае прямого нападения Наполеона на Россию.
В 1804 г. последовал давно уже готовившийся поворот русской политики в отношении Наполеона. В 1801—1803 гг. эта политика носила выжидательный характер. Конечно, о союзе с Францией, о чем так усердно говорили в последние месяцы жизни Павла, не могло быть и речи, но не усматривалось до поры [249] до времени и причин к обострению отношений. Однако и в те времена государствам было очень нелегко долго оставаться нейтральными. Нужно было выбирать между основными группировками воюющих стран. Иногда та или иная группировка при случае прибегала даже к угрозам, чтобы привлечь на свою сторону новых союзников. Австрия после тяжких поражений принуждена была просить у Наполеона мира, Пруссия временно спасалась полной покорностью французам, итальянские государства в большинстве своем тоже покорялись воле Бонапарта, германские государства обнаруживали полную покорность. и французский властелин распоряжался в Германии, как у себя дома. Такое резкое нарушение политического равновесия казалось русскому двору определенно опасным. Вильям Питт Младший, направлявший внешнюю политику Англии, сулил России помощь и флотом и щедрыми субсидиями, если она выступит против Франции.
Арест французскими жандармами члена династии Бурбонов герцога Энгиенского на баденской территории, увоз его в Париж и казнь по приговору военно-полевого суда — все это создавало при европейских монархических дворах настроение, ускорившее создание давно ими замышленной третьей коалиции. Но, еще формально не вступая в коалицию, русская дипломатия решила готовиться к борьбе против планов Наполеона, стремясь побудить Турцию отойти от союза с Францией и войти в союзные отношения с Россией, предоставив ей возможность укрепиться в восточной части Средиземного моря. Прежде всего решено было использовать Ионические острова, находившиеся в фактическом обладании России в результате победоносной экспедиции Ушакова в 1798—1800 гг. Александр I в инструкции генералу Анрепу, которого он решил отправить на Ионические острова со-вспомогательным корпусом, объясняет свои намерения весьма обстоятельно и (что характерно для того момента) начинает с указания на ‘заслуги’ Бонапарта в подавлении революции во Франции.
‘Бонапарте предуспел прекратить все междоусобные раздоры, кровопролития и безначалие, что и побудило европейские державы восстановить дружественные сношения с Франциею, в надеянии, что правитель ее, движим будучи собственною своего пользою для лучшего и прочного укоренения могущества и власти своей и для блага вообще всех жителей, не отойдет от принятых им правил умеренности, но с недавнего времени поведение-его внутри и вне республики день от дня обнаруживать стало властолюбивые его замыслы, и, наконец, последнее происшествие, когда по повелению его отряд французских войск, вступив во владения курфирства Баденского, вооруженною рукою похитил Дюка д’Ангиена, равномерно возрастающая более и более [250] кичливость его начинает заставлять думать, что трудно сохранить дружеское сношение с Францией, коей правление преступает все права народные и ничего священным не признает. А как притом знатные приуготовления, чинимые в разных пунктах Италии, и готовность флота Тулонского к отплытию с немалым корпусом десантных войск утверждают доходящие до нас сведения о видах первого консула на Ионические острова и области турецкие со стороны Адриатического и Белого моря и поелику в политической системе Россиею признано необходимым препятствовать всеми силами разрушению Оттоманской империи по многим соображениям, а наипаче по бессилию, в коем ныне оная находится, и которое соделывает ее соседом, для России безопасным, а потому наилучшим, то и принята здесь решимость тому соответственная, вследствие коей назначены к отправлению на Ионические острова в подкрепление находящегося там малого корпуса войск наших для внутреннего токмо устройства и охранения, еще двенадцать батальонов инфантерии и две роты артиллерийские…’ {ЦГАВМФ, ф. Сборный, д. 65, л. 17—18. Список с проекта инструкции генерал-майору Анрепу. На подлинном написано рукою Александра: ‘Быть по сему. Мая 19-го дня 1804 г.’}
Кроме сухопутных войск, русское правительство решило отправить в Средиземное море эскадру боевых кораблей. Сенявин, произведенный 16 августа 1805 г. в вице-адмиралы, был назначен главнокомандующим морскими и сухопутными силами, находившимися на Средиземном море.
31 августа 1805 г. последовал секретный рескрипт царя на имя Сенявина, начинавшийся так:
‘Секретно. Господину вице-адмиралу Сенявину.
Приняв Республику семи соединенных островов под особенное покровительство мое и желая изъявить новый опыт моего к ней благопризрения, почел и за нужное при настоящем положении дел Европы усугубить средства к обеспечению ее пределов. Поелику же республика сия по приморскому местоположению своему не может надежнее ограждаема быть как единственно, так сказать, под щитом морских сил и военных действий оных, то по сему уважению повелел я отправить туда дивизию, состоящую из пяти кораблей и одного фрегата, и тем усилить ныне там пребывающее морское ополчение наше. Вверяя все сии военные, как морские, так и сухопутные силы вашему главному начальству для руководства вашего, признал я за нужное снабдить вас следующими предписаниями:
Снявшись с якоря и следуя по пути, вам предлежащему, употребите все меры, морским искусством преподаваемые и от благоразумной и опытной предусмотрительности зависящие, к безопасности плавания вашего и к поспешному достижению в Корфу’ {АВПР, ф. Канцелярия МИД, 1805, д. 1190, л. 8—10}.
10 сентября Сенявин вышел в плавание. У него были один 84-пушечный корабль ‘Уриил’, три 74-пушечных (‘Ярослав’, [251] ‘Св. Петр’ и ‘Москва’) и один 32-пушечный фрегат ‘Кильдюин’. На эскадре находилось 3007 рядовых, 259 нестроевых, 22 штаб-офицера, 97 обер-офицеров и 50 гардемарин. Плавание шло благополучно, но довольно медленно. Только 5 октября эскадра вступила в Северное море, а 9-го корабли бросили якорь на Спитхэдском рейде в Портсмуте.
16 ноября эскадра Сенявина вышла при попутном ветре из Портсмута. Счастливо ускользнув от встречи со специально посланной против Сенявина французской эскадрой, русские корабли 14 декабря благополучно достигли Гибралтара и 19 числа того же месяца подошли к британскому флоту, которым командовал в этот момент лорд Коллингвуд.
Побывав в Кальяри, а затем в Мессине, Сенявин привел свою эскадру 18 января 1806 г. к острову Корфу.
Плавание было нелегкое. Прежде всего выбор якорных стоянок на этом долгом пути вокруг всей Европы был ограничен. Достаточно прочесть тот же рескрипт Сенявину от 31 августа, чтобы понять, до какой степени трепетали прибрежные державы перед Наполеоном, который мог разгневаться на гостеприимство, оказанное русским судам. В Швецию не заходить: ‘Швеция пребывает в дружбе с нами, но уповательно, что вы не встретите надобности заходить в порты ее’. В Пруссию не заходить: ‘С Пруссией мы до сих пор в дружбе, но порты ее, будучи неудобны для вмещения кораблей, не могут и входить в число тех, в которые зайти представилась бы вам надобность’. В Гамбурге ‘для некоторого исправления, необходимо нужного, укрыться могли бы’, но все-таки ‘и сего избегать можно всеми возможными способами но удаленности его от пути вашего и неудобствам для укрытия больших судов’. О Голландии нечего и думать, она ‘состоит ныне под полным влиянием французского правительства’. Словом, только Англия и Дания могут дать пристанище в случае нужды {Там же }.
Русские войска генерала Анрепа, давно ждавшие Сенявина, поступили в полное его распоряжение.
Вот что говорит очевидец и соучастник о силах, которыми в момент прибытия на остров Корфу располагал Сенявин:
‘На восходе солнца гром пушек возвестил пришествие нового главнокомандующего. Эскадры Грейга и Сорокина отдали паруса, а старший командорский корабль ‘Ретвизан’ приветствовал вице-адмирала 9 выстрелами, республиканская крепость салютировала ему 15, а разных наций купеческие суда 3, 5 и 7 выстрелами. Все военные суда в знак вступления под начальство Сенявина спустили белый и подняли красный флаг. Между тем, как к. ‘Ярослав’ отвечал на сии поздравления, генерал-майор Анреп с генералитетом, командор Грейг с капитанами на [252] шлюпках под флагами плыли со всех сторон к адмиральскому кораблю, на котором, как во время прибытия, так и по отшествии сих посетителей, играла музыка, сопровождаемая громом литавр и барабанов. Число сухопутных войск, поступивших под команду вице-адмирала Сенявина, простиралось до 13 тысяч, состоящих из следующих полков: мушкатерских Куринского, Козловского, Колыванского и Витебского , из 13 и 14 егерских полков и легкопехотного Албанского легиона, сформированного из эпиротов. Сибирский гренадерский полк, с генерал-аншефом Ласси, прежним главнокомандующим, и генерал майором Анрепом, вскоре отправился в Россию. Морскую силу, кроме 5 кораблей, фрегата и 2-х бригов, пришедших из Кронштадта, составляли следующие корабли:
1. ‘Ретвизан’ о 64 пушках, капитан командор Грейг. 2. ‘Елена’ о 74, капитан Иван Быченский. 3. ‘Параскевия’ о 74, командор Сорокин и капитан Салтанов. 4. ‘Азия’ о 74, капитан Белли. 5. ‘Михаил’ без пушек для перевозу войск, капитан Лелли. Фрегаты: 1. ‘Венус’ о 50 пушках, капитан Развозов. 2. ‘Михаил’ о 44, капитан Снаксарев. 3. ‘Автроиль’ о 32, капитан Бакман.
4. ‘Армении’ под госпиталем. Корветы: 1. ‘Диомид’ о 24, капитан Палеолого. 2. ‘Херсон’ о 24, капитан Чаплин. 3. ‘Алциное’ о 18, лейтенант Титов. 4. ‘Днепр’ о 18, лейтенант Бальзам.
5. ‘Григорий’ большого размера военный транспорт о 24. 6. ‘Павел’ о 18 пуш. Бриги: ‘Орел’, ‘Александр’, ‘Бонапарте’, ‘Летун’, ‘Богоявленск’, шкуна ‘Экспедицион’, каждый о 16 пушках. Весь флот состоял из 10 линейных кораблей, 5 фрегатов, 6 корвет, 6 бригов и 12 канонерских лодок. На всех сих судах 7908 матрозов, морских солдат и артиллеристов и 1154 пушки. Сверх оных, взято от французов: шебеки ‘Азард’ и ‘Забияка’ о 16 пушках, да из призовых судов переделаны корветы: ‘Дерзкой’ о 28 пушках, капитан Салти, ‘Версона’ о 22, лейтен. Кричевский’ {Броневский В. Записки морского офицера в продолжении кампании на Средиземном море под начальством вице-адмирала Дмитрия Николаевича Сенявина от 1806 по 1810 г., ч. I. СПб., 1836, стр. 112—114}.
В Корфу Сенявина, через некоторое время после его прибытия, ждал неожиданный сюрприз, не первый и далеко не последний из тех, какие ему суждено было пережить в эту долгую экспедицию. Пока он скитался по океану и трем морям между Кронштадтом, откуда он снялся с рейда 10 сентября 1805 г., и островом Корфу, где он бросил якорь 18 января 1806 г., в Европе произошли грандиозные события, которых никто не мог предвидеть. Началась и окончилась война третьей коалиции против Наполеона, разразилась страшная Аустерлицкая битва 2 декабря 1805 г., австрийский император Франц сразу же после поражения явился в палатку к Наполеону просить мира, а император Александр, не желая признать волю победителя, ушел, не мирясь, вместе с войсками в Россию. По-видимому, в первый момент царю казалось все до такой степени потерянным в этой [253] несчастной войне, что он уже 14 декабря 1805 г. отправил Сенявину следующее повеление:
‘По переменившимся ныне обстоятельствам пребывание на Средиземном море состоящей под начальством вашим эскадры соделалось ненужным, и для того соизволяю, чтобы вы при первом удобном случае отправились к черноморским портам нашим со всеми военными и транспортными судами, отдаленными как от Балтийского так и Черноморского флота, и по прибытии к оным, явясь к главному там командиру адмиралу маркизу де-Траверсе, состояли под его начальством…’ {ЦГАВМФ, ф. Сборный, д. 65, л. 73}
Это повеление весьма характерно отражает настроение царя после Аустерлица.
14 декабря 1805 г. по условиям Пресбургского мира Австрия уступила французам в числе прочих отошедших от нее в пользу Наполеона земель также и Далмацию, которую тот же Наполеон, уничтожая Венецианскую республику в 1797 г., отдал австрийцам. Немедленно после ратификации Пресбургского мира дивизионный генерал Лористон по повелению императора занял Дубровник (‘Рагузскую республику’) и потребовал от австрийцев сдачи города Боко-ди-Каттаро. Но тут французы сразу же натолкнулись на упорное противодействие со стороны славянского городского населения, которое решило ни в коем случае не впускать французов. Однако у Лористона силы были значительные: семь тысяч человек с 16 орудиями. Не могло быть и речи о том, чтобы городское население предприняло борьбу без посторонней поддержки.
Помчались гонцы в Цетинье. Экономические и политические интересы, культурные связи и симпатии давно связывали черногорцев со славянством побережья и с великолепной торговой Каттарской бухтой.
В Цетинье немедленно решено было начать действовать. Верховный правитель и глава церкви Черногории Петр Негош уже 27 февраля 1806 г. созвал скупщину. На этом собрании черногорцы решили отправить Петра с отрядом в виде тысячи человек в помощь Боко-ди-Каттаро. Русский комиссар в Цетинье Санковский объявил населению, что он безотлагательно даст знать адмиралу Сенявину, стоящему с русской эскадрой в Корфу, обо всем, что происходит.
Сенявин не терял ни минуты времени, и уже 28 февраля капитан Белли высадил на берег вблизи Боко-ди-Каттаро отряд русской морской пехоты {Спиридон Гопцевич дает неверную дату — 29 февраля, в 1806 г. в феврале было лишь 28 дней. Gopcevic. Geschichte van Montenegro und Albanien. Gotha, 1914, S. 304}. Владыка Петр явился туда со своим двухтысячным воинством. Торжественное соединение русского и черногорского отрядов произошло под самыми стенами города. Черногорский вождь произнес при этом следующую речь: ‘Самые горячие пожелания исполнились! Наши русские братья соединяются с нами в братской общности. Пусть никогда эта [254] великая минута не исчезнет из вашей памяти! Раньше, чем я освящу эти знамена, клянитесь защищать их до последней капли крови!’ {Там же, стр. 304—305}
Австрийцы, еще бывшие в городе, сдали его немедленно, даже и для вида не подумав сопротивляться. Петр и Белли тут же заняли все форты.
Этот владыка, Петр Негош, играл в то время роль как главы церкви, так и верховного вождя и правителя своего небольшого, но необычайно воинственного народа. Очень хитрый, тонкий политик и храбрый воин, Петр поставил своей твердой целью сохранение полной самостоятельности своего народа. Он вовсе не желал отдачи Черногории в чье-либо подданство, но был вполне убежден, что опасность в этом отношении грозит Черногории от Турции, от Австрии, от Наполеона, а Россия может явиться прежде всего как желанная союзница в борьбе против всех этих врагов. Русская дипломатия, оо своей стороны, всегда смотрела на Черногорию как на дружественную силу, на которую можно и должно опереться на далеких берегах Адриатики.
Еще 1 мая 1798 г. Павел пожаловал митрополиту Петру Негошу орден Александра Невского, а в разгар военных действий Ф. Ф. Ушакова на Ионических островах рескриптом от 11 января 1799 г. царь повелел выдавать Петру Негошу из русской казны по тысяче червонцев в год начиная с 1 января 1799 г. При этом обещана была Черногории и помощь от ушаковского флота:
‘Впрочем, тем менее можете вы теперь подвержены быть какой-либо опасности и потому еще, что флот наш, обретающийся ныне в Средиземном море для действия против народа, покушающегося везде истреблять законные правления и, что еще больше, идущего вредить вере христианской, не оставит в нужде всякую дать вам помощь’ {Россия и Черногория. СПб., 1889, стр. 41. Автор очерка Н. Ширяев (его имени нет на титульном листе) перепечатал рескрипт из книги Милорада Медаковича Повестница Чернегоре, изданной в 1850 г. в Землине. Но Ширяев допустил ошибку, утверждая, будто Петр Негош ездил в Петербург к Павлу I, ничего подобного не было}.
Положение было таково. Французы занимали часть Далмации и готовились занять город Рагузу (Дубровник). Сенявин сосредоточил свои усилия на том, чтобы овладеть важнейшим торговым портом далматинского побережья — Боко-ди-Каттаро. Этот порт был тесно связан и в политическом и в экономическом отношении с Черногорией. Заняв этот город и всю Бокезскую область и опираясь на море на Ионические острова и на суше на Черногорию, Сенявин мог рассчитывать, что французам очень нелегко будет его оттуда выбить, несмотря на их превосходство в силах.
Коснемся теперь некоторых деталей описанных событий. Необычайно интересно и исторически важно подробное описание тех настроений населения Боко-ди-Каттаро, с которыми сразу же столкнулись высадившиеся на берег русские. Помимо симпатий, вызывавшихся общностью принадлежности к славянам и к одному и тому же вероисповеданию, действовали также [255] существеннейшие соображения непосредственно политического характера. Переходя из рук в руки, бокезцы, надолго подчинившись Венецианской республике, фактически пользовались широкой автономией. Уничтожив в 1797 г. самостоятельность Венеции и отдав ее Австрии (в обмен на громадные уступки Австрии в пользу французов), Бонапарт тем самым отдал австрийцам также Боко-ди-Каттаро. В декабре 1805 г., по условиям Пресбургского мира, и Венеция, и, следовательно, Боко-ди-Каттаро отходили к Наполеону. А если бокезским славянам ненавистно было и кратковременное (1797—1805гг.) австрийское владычество, то, пожалуй, еще более пугал их новый владыка, ‘король Италии’, он же император французов, Наполеон I. Тут уж ни о каких правах и муниципальных вольностях не могло быть и речи, а, кроме того, становясь подданными Наполеона, бокезские купцы, судовладельцы, да и вся (огромная) часть населения, кормившаяся от работы в порту и на море, начиная от негоциантов и капитанов и кончая лоцманами и грузчиками, должны были готовиться к суровым испытаниям, к разорению, нужде и вечной опасности от англичан. Англия становилась врагом, который круто оборвал бы все морские связи Боко-ди-Каттаро с остальным миром.
‘Когда в Корфе подтвердился слух, что император Римский заключил в Пресбурге мир с Бонапарте и уступил Франции Венецию и Далмацию, когда известно стало, что французское правительство имеет сношения с Али-пашою, дабы сего непокорного подданного султана преклонить к принятию его войска, то достоверность сего известия привела вице-адмирала в затруднительное положение, и оно же подало ему щастливую мысль воспользоваться следующим обстоятельством: в прежнее служение свое на Средиземном море ему известна была преданность славянских народов, особенно катарцев и черногорцев, из коих последние находились под покровительством России, и потому, приняв главное начальство, хотя не имел никаких наставлений и уведомлений, в каком отношении, по возвращении наших войск из Австрии в свои границы, находились мы с французским правительством, основываясь на неприязненных поступках, которые со стороны оного продолжались, решился занятием Катаро утвердить за собой господствование на Адриатическом море, сим отклонить близкое соседство французов от Корфы и воспрепятствовать им склонить на свою сторону греков, всегда с жадностью ищущих случая сложить с себя турецкое иго’. Здесь в рассказе о том, как Сенявин старался исправить промахи царского правительства, свидетельство Броневского решительно ничем не заменимо: ‘Главнокомандующий, утвердившись на сей мере, дабы не потерять удобного случая и не упустить время, положил приступить [256] к немедленному исполнению, но встретил новое важнейшее препятствие. Бывший главноначальствующий генерал-аншеф Ласси имел повеление оставить для защиты Ионической республики только нужные гарнизоны в крепостях, а с остальными войсками возвратиться в порты Черного моря. Сенявин отнесся к нему с просьбою, старался убедить его, сколь полезно я важно для отечества не допустить французов утвердиться в Далмации и Албании, и сколь затруднительно будет тогда удержать Ионическую республику противу превосходных сил, а более от коварств предприимчивого завоевателя, и по сему случаю имел с ним продолжительную переписку. Наконец, по настоятельному домогательству, Ласси согласился оставить большую часть войск и отправился в Россию с одним Сибирским гренадерским полком.
9 февраля капитан 1 ранга Белли с кораблем, 2 фрегатами и шхуной получил повеление показаться на высоте Катарского залива, снестись с г. Санковским, доверенною особою при Черногории, подать кагарцам надежду в нашем покровительстве и пособии, потом, учредя блокаду в канале Каламоша и между островами Меледо и Агастою, не допускать французов в Катаро, за сим ожидать следствий, я если народ пожелает освободиться от неприятеля, то принять деятельные меры для занятия их области. Капитан Белли заслуживал такое важное поручение прежним своим служением’ {Броневский В. Цит. соч., ч. I, стр. 137—139}.
Крейсирование Белли с данной ему частью сенявянской эскадры в середине февраля 1806 г. окончилось занятием Боко-ди-Каттаро. Вот как описывает это событие Броневский:
’20 февраля, когда ветер стих, курьер Козен на присланной от консула лодке уехал в Рагузу, через четыре часа Козен возвратился, и капитан, распечатав пакет, приказал поставить все паруса и идти на юг. Слабый ветер не соответствовал нашему нетерпению. Неверная карта и незнающий лоцман, вместо Катаро, привели нас к Антивари, почему принуждены будучи возвратиться к северу, уже к вечеру увидели мы покрытые сумрачными облаками высокие горы, закрывавшие от нас залив Боко-ди-Катаро. Несмотря на противный, с порывами дувший ветер, во всю ночь в глубокой темноте под рифленными марселями лавировали мы в устье залива между крутых скал, мелких островов и подводных камней при входе рассыпанных. 21 февраля, еще до рассвету, в густом тумане, при утихшем ветре, положили на якорь на рейде Кастель-Нуово. Тут нашли мы корабль ‘Азию’, фрегат ‘Михаил’, шхуну ‘Экспедицией’ и шебеку ‘Азард’. Последняя взята от французов следующим образом. 16 февраля капитан Белли, прибыв в Катаро, нашел свою шебеку стоящею под крепостью. Несмотря на покровительство австрийцев, народ принудил ее удалиться от крепости. Лейтенант [257] Сытин с пятью гребными судами, под прикрытием шхуны ‘Экспедицион’, ночью во время проливного дождя взял ее абордажем и столь нечаянно, что французы не успели сделать и одного выстрела. Она была вооружена 16 пушками разного калибра и имела 60 человек экипажа.
…Тайна нашего прихода сюда открылась, и мы с радостью узнали, что предприятие адмирала увенчалось щастливейшим успехом. Для лучшего объяснения происществий сего дня надобно обратить внимание на связь политических событий’ {Там же, стр. 136—137}.
Приход русских круто изменил всю ситуацию: бокезцы набавлялись не только от австрийцев, но и от несравненно более грозной и, казалось, уже совсем неминучей опасности — от французских захватчиков, водворение которых грозило городу неисчислимыми экономическими бедами и полным разорением. Вступление в город русских моряков сопровождалось яркими, трогательными сценами.
‘Бокезцы, узнав, что ныне… они уступлены Франции, которой владычество лишает их торговли, свободы и благосостояния, погружены были в мрачное уныние. Австрийское правительство’ по одному сомнению в приверженности к России, притесняло знатнейших граждан. Один из них решился возвысить голос и в воскресный день сказал народу: ‘Пробудитесь от бездействия, уныние не прилично вам, братия мои! Мы стоим на краю гибели, бездна под ногами нашими! Отечество в опасности, одна стезя остается нам к свободе, меч и храбрость ваша покажут вам ее’. Все бывшие в церкви, с отчаянием в сердце, с чувством жаркой любви к отчизне, поклялись умереть или избавиться от власти французов. Клики: ‘Кто есть витязь! К оружию, братия!’ мгновенно ободрили упадший дух. В несколько часов, подобно быстротекущему пламени, все вооружились, даже в самой крепости Катаро в присутствии австрийского губернатора ударили в набат и объявили ему, что весь народ единодушно готов защищать вольность свою до последней капли крови. Не одна преданность к России, но польза общая и частная были причиною сего удивительного единодушия, нужно было только показаться российскому флагу, и весь народ вооружился, не было ни одного, который бы остался покойным или был противного мнения, и никто не сомневался в покровительстве российского императора. Многие бокезцы, служившие в нашей службе, более других желали сей перемены. Начальники же коммунитатов Ризанского и Кастель-Нуовского граф Савва Ивелич и граф Георгий Войнович наиболее оказали усердия и готовности к освобождению своего отечества. Отставной генерал-лейтенант граф Марко Ивелич, уроженец Ризанский, живший в доме своем как частный человек, по прежним поручениям в звания доверенной особы при Черногории, имея уважение и не действуя [258] лично, вероятно, мог также принимать участие в столь смелом предприятии своих сограждан’ {Там же, стр. 140—142}.
Таким образом, энтузиазм населения при высадке сенявинских моряков был бесспорен.
Казалось бы, все обстоит очень хорошо. Мало того. Прибытие эскадры к далматинскому побережью благотворно подействовало и на турок, даже на неукротимого Али-пашу: ‘Известный вам визирь Али-паша, который даже своего государя мало уважает, гордость свою весьма понизил’, и вообще ‘соседственные турецкие начальники тотчас переменили со мной обхождение’ {Там же }.
И вдруг, как гром среди ясного неба, падает удар: вернувшись из Боко-ди Каттаро на остров Корфу, Сенявин получает там 27 марта повеление Александра бросить все и уходить со всеми военными и транспортными судами в Россию, к черноморским портам!
Повеление Александра подписано было еще 14 декабря 1805 г., а до Сенявина добралось через три с половиной месяца, 27 марта 1806 г.! В наш век телеграфа и радио необходимо уже некоторое усилие воображения, чтобы представить себе тогдашние темпы. Подписал это повеление царь несколько дней спустя после Аустерлица, удрученный и обеспокоенный поражением, когда им временно владела лишь одна мысль: поскорее подтянуть поближе к России все сухопутные и морские силы, находившиеся вдали от родины. А получил это повеление Сенявин уже тогда, когда на театре военных действий, в Адриатике, шансы русских намного увеличились и сводить на нет ни с того ни с сего свои успехи не имело никакого смысла.
К счастью, от Адама Чарторыйского, бывшего тогда министром иностранных дел, прибыло более позднее распоряжение (от 8 февраля), которое дало повод несколько замедлить дело, и Сенявин решил не уходить вообще, пока не получит вторичного повеления о возвращении эскадры в Черное море. Другими словами, Дмитрий Николаевич положил ‘высочайшее’ повеление под сукно. Это с ним бывало не в первый и не в последний раз. Он даже никому и не сказал ничего, ‘дабы не встревожить напрасно жителей Здешних островов, особливо же провинции Боко-ди-Каттаро’.
Вот как объяснял Сенявин русскому послу в Вене графу Разумовскому положение вещей, вызвавшее в нем сначала глубокое разочарование, а потом решимость свести к нулю и оставить без выполнения царскую волю:
‘В продолжение письма моего от 3 (15) марта относительно провинции Боко-ди-Каттаро имею честь сообщить вашему сиятельству, что на прошедших днях я сам был тамо и лично удостоверился о искренней приверженности тех народов к России, и что оная провинция как по сей причине, так и по самому [259] положению ее может в случае нужды служить для содержания турок с той стороны в страхе и для обороны противу них, и я обо всем том ныне доношу высочайшему двору. Залив Боко-ди-Каттаро есть наилучший в свете, граница, окружающая провинцию, почти неприступна, так что при помощи черногорцев и малого числа наших войск безопасна от нападения многочисленнейшего неприятельского войска. Жители той провинции имеют до четырехсот судов, которые почти все сильно вооружены артиллерией и тем обеспечены от всякого нападения корсаров, и до пяти тысяч славных матросов. Оруженосцев же в одной провинции Боко-ди-Каттаро имеется до 12 000, и храбрость их довольно известна. Приверженность всех жителей вообще к государи’ императору нашему столь велика, что готовы жертвовать не токмо собственностью, но и жизнью, и верить им можно в том несомненно. Я счел обязанностью для безопасного мореплавания преусердного сего к России народа учредить конвой как по Адриатике, так и по Черному морю. Положение и прочие выгоды сей провинции возбудили внимание также и других правительств, и желание оную приобресть и склонить черногорцев на свою сторону. Мне известно, что на сей конец была в Рагузе доверенная от английского правления особа. Употреблено было много труда, а еще более золота, и, может быть, успели бы англичане, если бы не воспрепятствовал им в том пребывающий в Каттаро агент наш господин Санковский, который, я могу уверить ваше сиятельство, есть человек предостойный и преусердный к службе государя императора.
Узнав о приверженности к нам Далмации, где находится до 6000 французского войска, я намеревался и тот народ освободить от ига французского, и положил уже тому начальное основание, приказав капитану Белли с тремя кораблями, двумя фрегатами и четырьмя бригами отправиться к островам, лежащим против Далмации, на коих, мне известно, находится по нескольку французских войск, и овладеть ими. Между тем сам отправился сюда, чтобы взять 2 или 3 батальона егерей и, соединившись с капитаном Белли, следовать к Далмации, потом же, снесясь с жителями, приступить к делу. Для высадки тамо я намерен был употребить еще и до 300 черногорцев и надеялся верно с своими силами, совокупно с далматами, выгнать тех 6000 французов.
По возвращении же моем 27 числа марта в Корфу получил я в тот же день имянное его императорского величества повеление от 14 минувшего декабря, чтобы со всеми военными и транспортными судами, состоящими под моим начальством, при первом удобном случае отправиться к черноморским портам нашим. Ваше сиятельство легко вообразить себе можете, с каким прискорбием я должен был видеть, что все мои вновь предположения, [260] о возможном и успешном приведении коих в действо цочти нельзя было сомневаться, вдруг соделались тщетными…’ {АВПР, ф. Канцелярия МИД, 1806, д. 1250, л. 27}
Сенявии успел (еще до всей этой передряги с внезапным приказом паря о возвращении) сделать много для того, чтобы привязать к русским население города, кормившееся морской торговлей. Он уже собирался сделать окончательно Боко-ди-Каттаро своей новой базой для дальнейшей борьбы с французами в Далмации и приступил даже к подготовительным действиям для борьбы за Рагузу, но путаница, порожденная поздним получением устаревшего по существу приказа Александра, сильно помешала осуществлению мероприятий адмирала. Только новые бумаги, полученные на острове Корфу, и особенно перемена в настроениях паря, убедившегося в чисто захватнических намерениях Наполеона и вице-короля Италии Евгения относительно Далмации, позволили Дмитрию Николаевичу подумать, уже опираясь на прямо выраженное ему ‘благоволение’ Александра за взятие Боко-ди-Каттаро, о более энергичных действиях в Далмации.
Вот как переживались все эти превратности дипломатических судеб на эскадре Сенявина и среди горожан Боко-ди-Каттаро:
‘Адмирал, лично удостоверясь в искренней преданности жителей, освободил их от всякой повинности, обеспечил сообщение с Герцеговиною, а для покровительства торговли учредил конвой до Триеста и Константинополя. К таковым милостям и попечениям бокезпы де остались неблагодарными. Старейшины от лица народа поднесли адмиралу благодарственный лист и предложили жизнь я имущество в полное его распоряжение. В несколько дней снаряжено на собственной щет (местных) жителей и вышло в море для поисков 30 судов, вооруженных от 8 до 20 пушек, что, по малоимению малых военных судов при флоте, было великою помощию. Распоряжение сот принесло более пользы, нежели могли бы доставить налоги. Милосердие и кротость нашего правления были в совершенной противоположности с правлением соседа нашего Наполеона’.
И снова мы узнаем от Броневского то, что стараются скрыть официальные документы: упорную и ловкую борьбу Сенявина, исправляющего ошибки, и опрометчивые решения царя.
‘Адмирал, узнав о приверженности к нам жителей Далмации, занятой 6000 французских войск, предпринял и сей народ освободить от угнетавшего vs. ига. Капитан Белли, с 3 кораблями, 2 фрегатами и 4 бригами, получил повеление овладеть островами, противу Далмации лежащими. Митрополит вместо пресимой тысячи обещал собрать 6000 воинов, и вызвался сам имя предводительствовать, почему адмирал 25 марта отправился [261] в Корфу, дабы и там сделать нужные распоряжения на случай замыслов неприятеля, взять с собой 3 батальона егерея и, соединившись с Белли, совокупно с далматами, выгнать французов, но, прибыв в Корфу, получил именное повеление от 14 декабря прошедшего 1805 г. со всеми морскими и сухопутными силами возвратиться в Черное море, отчего предприятие сие, в успехе которого нельзя было сомневаться, соделалось тщетным. Главнокомандующий начал делать приуготовление к отплытию, а повеление скрыл в тайне, дабы преждевременным объявлением не встревожить напрасно жителей. Когда граф Моцениго уведомил его, что по его депешам генерал Ласси командовать должен морскими и сухопутным’ силами, то адмирал, чтоб развязать свое недоумение, решился вскрыть бумаги, на имя генерала Ласси надписанные, где к удовольствию своему нашел, что все силы должны остаться в Средиземном море. Адмирал послал бриг возвратить войска с генералом Ласси, но его уже не застали в Константинополе, а сам 19 апреля с 2 кораблями и фрегатом, посадив на оный 6 рот егерей, прибыл в Катаро, где узнал, что число французских войск в Далмации уже гораздо умножилось, а как к тому же не получено никаких повелений от государя, то и решился поступать токмо оборонительно и защитить Боко-ди-Катаро я взятой остров Курцало. Наконец от 15 маия государь император изъявил монаршее благоволение адмиралу за все новые распоряжения по занятии Катаро, равно и за решимость открыть предписания на имя генерала Ласси, с таковым повелением, что он утверждается во власти главнокомандующего, в может действовать по своему благоусмотрению, соображаясь с прежними наставлениями столько, сколько положение дел и настоящие обстоятельства дозволят’ {Броневский В. Цит. соч., ч. I, стр. 175—177}. Александр благодарил Сенявина за невыполнение царского указа об уходе в Черное море.

Освобождение русскими Боко-ди-Каттаро и далматинских славян от французского ига

Обстоятельства сложились так, что к началу лета 1806 г. и Наполеон и Александр стали смотреть на восточную часть Средиземного моря и на Адриатику и адриатическое побережье как на арену серьезной борьбы.
Наполеон, сокрушив третью коалицию под Аустерлицем, добился по Пресбургскому миру от Австрии уступки всех земель по западному побережью Балканского полуострова и, заняв Триест, потребовал от австрийцев немедленной передачи в его руки как Боко-ди-Каттаро, так и Рагузы. Черногорией он рассчитывал так или иначе завладеть либо прямым [262] военным нападением, либо дипломатическими переговорами с владыкой Петром Негошем, митрополитом и главой черногорского народа. В планах Наполеона утверждение французского владычества на Балканском полуострове, начавшись на западе, постепенно должно было сказаться и в Албании, и в Морее и привести к той комбинации, о которой он мечтал, когда в 1798 г. отправлялся завоевывать Египет: к фактическому отнятию у турок их владений при сохранении в то же время ‘дружбы’ и ‘союза’ с Портой. Приманкой для султана должна была служить надежда на помощь Франции в случае угрозы Турции со стороны России. Тогда эта комбинация не удалась: пока он воевал в Египте, состоялось военное соглашение между Россией и Турцией, и Ушаков завоевал Ионические острова, изгнав оттуда французов. Теперь, весной 1806 г., для французского императора явилась, благодаря победе над Австрией, возможность прочно утвердиться на западе Балканского полуострова и обещать Турции, в случае ее войны с Россией, оказать непосредственную военную помощь, пройдя к Дунаю. Но для этого необходимо было поскорее фактически заполучить от австрийцев приобретенные от них по Пресбургскому миру владения, и, прежде всего, Боко-ди-Каттаро и Рагузу (Дубровник).
Что касается русской дипломатии, то ее образ действий, естественно, диктовался необходимостью противиться всеми силами этим наполеоновским замыслам. Вот почему царь, поняв, хоть и с опозданием, свою грубую и опасную ошибку, спохватился и не только взял назад свой приказ Сенявину (от 14 декабря 1805 г.) об уходе с Адриатического моря и о возвращении в Россию, но вполне одобрил поведение адмирала, занявшего Боко-ди-Каттаро. Но тут было одно дипломатическое осложнение, которое ни Александр, ни прямой начальник Сенявина, товарищ министра морских сил Чичагов, ни Адам Чарторыйский, управляющий тогда министерством иностранных дел, разрешить не могли и не хотели, а предоставили это очень затруднительное дело решать Сенявину. В самом деле: у Австрии с Наполеоном — мир, нарушить который только что разгромленные австрийцы страшатся, Наполеон требует отдачи ему Боко-ди-Каттаро, я австрийцы заявляют о своем полном повиновении. Но тут оказывается, что город и вся ‘бокезская республика’ заняты моряками и солдатами Сенявина, и русский адмирал не желает уходить. Австрийцы делают представление в Петербург о том, что они в невозможном положении перед Наполеоном, и царь вовсе не хочет, чтобы Наполеон снова нагрянул на Австрию и прикончил ее, когда Россия не может еще подать ей прямой и большой помощи. Значит, должно уступить и приказать Сенявину уйти? Нет, царь этого тоже не [263] хочет. В результате составляется ‘высочайший’ рескрипт Сенявину, написанный так хитро и осторожно, что ему предоставляется уйти из Боко-ди-Каттаро или не уходить оттуда, начинать военные действия против французов или не начинать,— и вообще делать, что ему самому покажется наиболее целесообразным, беря на себя лично при этом всю ответственность.
Этот документ так характерен и для переживавшейся исторической минуты, и для выяснения намерений русской дипломатии накануне грозившего разрыва с Портой, и для отношений России с Австрией, что его необходимо тут привести,
‘Господину вице-адмиралу Сенявину.
Из донесений ваших под No 1-м и до 7-го я с удовольствием усмотрел принятые вами меры к воспрепятствованию, поколику возможно, распространению французов в краях, от Австрии им уступленных. Вследствие сего, равно и во уважение других соображений, о коих подробно сообщит вам товарищ министра морских сил вице-адмирал Чичагов, я побуждаюсь отменить повеление мое от 14 декабря минувшего года о возвращении вашем со вверенными управлению вашему судами к Черноморским портам, предписывая сим остаться в Средиземном море и в Адриатике. Корабли ‘Азию’ и ‘Параскевию’, кои по усмотрению вашему найдены не в состоянии долее оставаться при эскадре, вам вверенной, можете, буде удобное для прохода в Черное море время еще не ушло, отправить к оным. Вместо сих убылых у вас кораблей повелел я отправить из Балтики другие.
Главный предмет, который поручен особой попечительности вашей, есть обеспечение Ионической республики, Мореи и всей Греции от всякого неприятельского нападения. Для достижения каковой цели вы руководствоваться должны данными как генерал-майору Анрепу, так и вам инструкциями, коим вы имеете следовать и на случай, есть ли бы каковые-либо неприязненные виды Порты, обнаружившись, довели нас и до разрыва с оною, равномерно есть ли бы французы вступили в какую-либо область Турецкой империи или делали каковые покушения высадки на берега их или острова, к ним прилежащие: морские силы, вам вверенные, конечно, достаточны на очищение всего Ионического и Адриатического моря от всех могущих оказываться на оных французских вооруженных судов, и потому я надеюсь, что вы употребите все меры как для сего важного предмета, так и вообще для всего того, что касается до исполнения прочих видов наших в тех странах, обращая, однако, все внимание ваше главнейше на охранение и обезопасение Республики Семи соединенных островов. [264]
Относительно произшедшего в Бока-ди-Каттаро, как из доставленных ко мне донесений ваших видно, что занятие оного места нашими войсками последовало до прибытия французов от австрийцев и до капитуляции, что и подало повод к сильным жалобам французского правительства у Венского двора, который, страшась последствий оных, неотступно меня просит о позволении возвратить Каттаро. Желая отвратить новые опасности, могущие сделаться весьма бедственными для Австрии, которая в настоящем положении уже отнюдь не в силах противуборствовать Франции, я поручил послу нашему Разумовскому вступить по сему предмету в непосредственное сношение с французским послом, в Вене пребывающим. Смотря по расположениям, каковые обнаружит Франция, быть может, что возвращение Бока-ди-Каттаро признано будет необходимым. В таком случае граф Разумовский отнесется уже к вам прямо, и вам надлежать будет совершенно сообразовать дальнейшие действия ваши с его сообщениями. До получения же оных поручаю вам употребить достаточную часть вверенных вам сил наших как морских, так и сухопутных на удержание Бока-ди-Каттаро и на воспрепятствование французам овладеть сим постом.
Буде бы обстоятельства приняли вид, по коему удержание за нами Бока-ди-Каттаро сделалось более вероятным, нежели отступление от оного, в таком случае вы можете обратить внимание ваше на те местные способы, кои к успеху действий ваших представиться могут. Один из главнейших был бы тогда употребление на службу тамошних мореходцев на судах вооруженных, коих число по донесению вашему до 400 простираться может и кои как для стеснения торговли, прибрежного крейсирования, так для сообщения и для достижения другие содержащихся в данных вам наставлениях намерений наших, весьма много способствовать вам могли бы. Требуемые для них патенты будут здесь к своему времени изготовлены, до получения же оных в приведенном в начале сего пункта случае дозволяю вам давать за подписном вашим и печатью виды, кои бы достаточны были для беспрепятственного плавания их при встречах с нашими и английскими вооруженными судами.
Суммы, которые вы на содержание морских и сухопутных войск испрашиваете, отправлены для доставления к вам и адмиралу маркизу де Траверзе, которые есть ли еще не получили, то уповательно вскоре получить должны будете.
Нужным нахожу приметить, что все донесения ваши ко мне и отношения по делам части, управлению вашему вверенной, должны вы были и впредь должны будете доставлять к товарищу министра морских военных сил, как непосредственному начальнику вашему. По причине отдаленности и затруднения [265] в сообщении я, обращая вас к данным при отправлении вашем наставлениям, ограничивай теперь означенных важнейших токмо предметов, коих приведение в действо ныне вам поручается. Впрочем, предоставляя все подробные и по обстоятельства могущие востребоваться распоряжения опытности и усердию вашему к службе, я уверен, что вы не оставите принять приличнейшие меры для наилучшего исполнения моих намерений. Александр’ {ЦГАВМФ, ф. Сборный, д. 65, л. 80—83}.
Этот рескрипт совершенно развязывал руки Сенявину, хотя другому командующему он, напротив, мог бы скорее связать руки. Ответственность всецело возлагалась на Сенявина. Еще раньше, чем на Корфу, был получен рескрипт (он был получен 11 июля), 23 мая в Петербурге последовало распоряжение министра иностранных дел князя Адама Чарторыйского, подтверждавшее, что царь ‘с особливым благоволением’ узнал 5 мая о занятии Боко-ди-Каттаро, но при этом министр уведомлял Сенявина, чтобы впредь во всех действиях он ‘руководствовался в полной мере наставлениями посла нашего в Вене, которому даны препоручения трактовать с австрийским министерством и с находящимися в Вене французскими агентами обо всем относительно занятия войсками нашими Боко-ди-Каттаро’ {Там же, л. 78—79}.
Таким образом, Сенявину навязывался новый начальник, русский посол Разумовский, сидевший в Вене и имевший инструкции не перечить австрийскому правительству ни в чем во имя исполнения Австрией своих обязательств перед Наполеоном. А Наполеон, разумеется, в первую очередь должен был потребовать, чтобы Австрия заставила русских уйти из Бока-ди-Каттаро и удалиться из Триеста, куда невозбранно заходила эскадра Сенявина при своих операциях на Адриатическом море.
Таким образом, Александр не только предоставляя Сенявину выпутываться из сложнейшего положения, как знает, но и создавая еще особое ‘средостение’ между собой и адмиралом, подчиняя Сенявина Разумовскому и уж совсем умывая руки.
Последствия не заставили себя ждать. Началось с Триеста. Часть эскадры Сенявина с самим флагманом находилась в Триесте, когда в середине мая 1806 г. военный комендант Триеста австрийский фельдмаршал Цах прислал Сенявину повеление австрийского императора о закрытии австрийских портов для русских и английских судов. Это повеление состоялось под. прямой угрозой Наполеона. Во исполнение этого приказа Цах предлагал сенявинской эскадре немедленно покинуть Триест. Сенявин ‘утром 21 мая отвечал на оное в сих кратких словах: ‘Объявление ваше получил и оставлю порт как только исправлю некоторые повреждения моих кораблей» {Бpoнeвcкий В. Цит. соч., ч. I, стр. 313}. [266]
Фельдмаршал Цах этим не удовлетворился. Он опять послал к Сенявину сказать, что французы категорически требуют от Австрии немедленного удаления Сенявина, угрожая в противном случае занять город своими войсками. ‘Положение ваше затруднительно…— отвечал Сенявин,— а мое не оставляет мне ни малейшего повода колебаться в выборе. Поступок ваш, мне как генералу, а не политику, кажется, не соответствует дружеству и союзу, в которых вы меня уверяете. С долгом моим и с силою, какую вы здесь видите, не сообразно допустить вас унижать флаг, за что ответственность моя слишком велика, ибо сие касается чести и должного уважения к моему Отечеству’. Во время этих очень неприятных переговоров на рейд экстренно прибыл фрегат русской эскадры с известием, что французы заняли Рагузу и собираются напасть на Боко-ди-Каттаро. Сенявин решил идти к угрожаемому месту. Но так как под давлением французов комендант Триеста Цах задержал некоторые суда русской эскадры (желая этим напугать Сенявина и ускорить его уход из порта), то русский адмирал категорически потребовал прежде всего их освобождения. ‘Теперь нет времени продолжать бесполезные переговоры. Вам должно избрать одно из двух: или действовать по внушению французских генералов, или держаться точного смысла прав нейтралитета. Мой выбор сделан, и вот последнее мое требование: если час спустя не возвращены будут суда, вами задержанные, то силою возьму не только свои, но и все ваши сколько их есть в гавани и в море. Уверяю вас, что 20 000 французов не защитят Триеста. Надеюсь, однакож, что через час мы будем друзьями, я только и прошу, чтобы не было ни малейшего вида, к оскорблению чести российского флага клонящегося, и, собственно, для вашей же пользы, чтобы не осталось и следов неудовольствия. Скажите генералу Цаху, что теперь от него зависит сохранить дружбу августейших наших монархов, которая столько раз была вам полезна, и впредь пригодиться может. Уверьте его, что через час я начну военные действия’,— заявил Сенявин офицерам, посланным от Цаха. Австрийский комендант немедленно освободил русские суда, тем более, что эскадра Сенявина уже начала строиться к бою. Русская эскадра 27 мая (1806 г.) покинула Триест и пошла к Боко-ди-Каттаро.
Сенявин имел все причины спешить из Триеста к восточному берегу Адриатического моря: известие о Рагузе, которое он получил в Триесте как раз во время пререканий с Цахом, было очень серьезно.
Рагузская республика (славянский Дубровник) номинально числилась в тот момент ‘под покровительством Оттоманской Порты’, но Наполеон твердо решил занять эту территорию, [267] зная, что фактически эта славянская республика, ‘права’ на которую были уступлены французам их ‘союзниками’ турками, пользовалась с давних пор почти полной независимостью, а теперь, после появления Сенявина в Боко-ди-Каттаро, готова отдаться под русское владычество. Как и бокезцы, очень многие жители Рагузы, купцы и все, кто кормился около морской торговли, боялись больше всего перехода во французское подданство: Англия блокировала все порты на Средиземном, Адриатическом и других морях, едва только попадали, хотя бы временно, под власть Наполеона.
Во главе Рагузской республики стоял сенат, являвшийся прежде всего представительством крупного купечества. Едва только в Рагузе узнали о том, что Сенявин занял Боко-ди-Каттаро, сенат немедленно послал сенатора Владислава Сорго просить русского адмирала о покровительстве. Овладение русскими островом Курцало очень подняло в Рагузе и без того большой авторитет Сенявина, и когда 6 мая (1806 г.), уже возвращаясь с Курцало в Боко-ди-Каттаро, адмирал по приглашению сената посетил город Рагузу, его приняли ‘с великими почестями и торжеством’. Адмирал распоряжался в Рагузе несколько дней (в первой половине мая), и его эскадра, войдя в порт, взяла в плен или истребила несколько французских корсарских судов. Но по ряду признаков становилось ясно, что французы непременно нападут на Рагузу в самом недалеком будущем. Сенявин вступил тогда в военное соглашение с сенатом Рагузы. Решено было, что при первой же вести о приближении французов рагузанцы впустят русские войска в крепость и город и горожане, вооружившись, будут помогать русским в борьбе против общего неприятеля. Но французская атака последовала несколько раньше, чем ожидали: Сенявин 13 мая отправился с эскадрой в Триест, а 14-го французский генерал Лористон двинулся на Новую Рагузу и 15 мая занял ее без сопротивления.
Броневский приписывает этот поворот событий измене и проискам некоторых членов сената Рагузы.
Лористон, заняв город и крепость, объявил, что Рагуза отныне вошла в состав владений французского императора.
Это внезапное известие Сенявин получил, когда покидал триестинский рейд.
Сенявин поставил перед собой две задачи: во-первых, не допустить французов в Боко-ди-Каттаро и, во-вторых, выбить их из Рагузы. Сенявин установил тесную блокаду Новой Рагузы.
В завязавшейся борьбе, когда у русского адмирала не было прочной уверенности в соответствии его действий намерениям петербургского двора, Сенявина могло выручить только быстрое и успешное ведение военных действий. [268]
Против него были французы, располагавшие гораздо большими силами, на его стороне были, во-первых, население Боко-ди-Каттаро (‘бокезцы’) и, во-вторых, черногорцы. На всех этих славян Сенявин рассчитывал с самого начала, и они не обманули его ожиданий. Замечу, что экономические причины, заставлявшие население этого побережья Адриатики решительно помогать русским в борьбе против французов, влияли не только на славян, но и на итальянскую часть населения всего побережья. Сошлемся на документ, подтверждающий этот факт.
Община Кастельнуово, население которой было больше итальянским, чем славянским, подало на итальянском языке русскому представителю Санковскому протест против передачи этого места австрийцам или французам, что было одно и то же, так как община знала, что по условиям Пресбургского мирного договора австрийцы обязаны были передать его Франции. Община желала, чтобы временная русская оккупация оказалась постоянной. Жители Кастельнуово объявили, что во всяком ином случае ‘будут защищать свою свободу с оружием в руках’ {АВПР, ф. Канцелярия МИД, д. 1247, л. 32}.

Установление боевого содружества русских и черногорцев

В самом начале блокады Рагузы русскими командир французского отряда генерал Лористон прислал Сенявину письмо, в котором жаловался на ‘жестокость’ русских солдат, а также предлагал ему, чтобы он приказал черногорцам и ‘приморцам’ удалиться в свои границы. Сенявин ответил на это письмом, которое (как и некоторые другие, столь же интересные) мы нашли не в архиве, а в записках Броневского. По поводу упрека в жестокости русский адмирал пишет, давая разом и заслуженную отповедь и разоблачая французского начальника: ‘Вы так ошибаетесь, г. генерал, что я почитаю совершенно излишним опровергать сказанное вами, а сделаю одно только замечание, как содержатся у нас и у вас пленные. Ваши офицеры и солдаты могут засвидетельствовать, с каким человеколюбием обходимся мы с ними, напротив того, у наших, которые иногда по несчастию делаются вашими пленными, отнимают платье, даже сапоги’. Сенявин правильно догадывается, что жалоба Лористона относится не а русским, а к черногорцам, и он поясняет Лористону: ‘О черногорцах и приморцах считаю нужным дать вам некоторое понятие. Сии воинственные народы очень мало еще просвещены, однако же никогда не нападают на дружественные и неутральные земли, особенно бессильные. Но когда увидели они, что неприятель приближался [269] к их границам с намерением внесть огонь и меч в их доселе мирные хижины, то их справедливое негодование, их ожесточение простерлось до такой степени, что ни моя власть, ни внушения самого митрополита не в состоянии были удержать их от азиатского обычая: не просить и не давать пощады, резать головы взятым ими пленникам. По их воинским правилам оставляют они жизнь только тем, кои, не вступая в бой, отдаются добровольно в плен, что многие из ваших солдат, взятых ими, могут засвидетельствовать. Впрочем и рагузцы, служащие под вашими знаменами, поступают точно так же, как и черногорцы.
Признаюсь, г. генерал, я не вижу конца несчастиям, которые нанесли вы области Рагузской, и тем еще более, чтр вы, принуждая жителей сражаться противу нас, подвергаете их двойному бедствию… одно средство прекратить сии несчастия — оставьте крепость, освободите народ, который до ваше-то прибытия пользовался неутралитетом и наслаждался спокойствием, и тогда только можете вы предложить, чтобы черногорцы возвратились в домы’ { Броневский В. Цит. соч., ч II, стр. 243—245}.
Заметим, кстати, что аналогичный (в главном) ответ о причинах ожесточения против французов русских крестьян тот же Лористон получил от Кутузова в Тарутине в октябре 1812 г. В обоих случаях ожесточенность народа объяснялась законным возмущением против агрессора.
Броневский, записки которого так же ценны и незаменимы для истории экспедиции Сенявина, как записки Метаксы для истории экспедиции Ушакова, был настолько близок к адмиралу и пользовался таким его доверием, что ему сообщались некоторые документы, которые потом по разным причинам не попали в архив. Большое расположение, истинно дружеские чувства Сенявина к славянам вполне разделялись Броневским. Стратегические соображения Сенявина явно отражаются в записках Броневского полнее и откровеннее, чем в исходящих от адмирала официальных заявлениях. Вот как характеризует Броневский положение, сложившееся летом 1806 г.:
‘Катарская область вместе с Черногорией, будучи сопредельна с славянскими народами, преданными России, отделяясь от Далмации независимою Рагузинскою республикою и чрез Герцеговину примыкая к Сербии, составляла для войск наших превосходную военную позицию и, по тогдашним политическим отношениям, учинилась важным приобретением…
…Сенявин, умножив силу свою 12 000 храбрых приморских и черногорских оруженосцев, перенес театр войны от Корфы к Далмации, тесною блокадою отрезал сообщение ее морем с Италиею и принудил доставлять войска и съестные припасы чрез австрийские владения, по непроходимым горам, где нет [270] дорог, что при недоброжелательстве жителей поставило французских генералов в затруднительное положение, и Наполеон, поспешивший объявить притязания свои на некоторые города Албании { Бутринто, Парга, Санти-Кваранти, Антивари, из коих первые три находятся противу Корфы (примеч. Броневского)}, принадлежащие Венецианской республике, увидел замыслы свои, устремленные на Грецию, особенно на Корфу, уничтоженными при самом начале. Честолюбивый и вместе корыстолюбивый Али-паша, узнав о занятии Катаро и о меpax, принятых для удержания его в пределах неутралитета, после некоторых опытов нерасположения своего к нам, сам стал искать знакомства Сенявина, а, узнав его, скоро сделался добрым соседом и приятелем, чем Бонапарте лишился последней надежды испровергнуть Турецкую империю… По сим причинам занятие Катаро наделало много шуму. Сближение Франции с Портою Оттоманскою отклонено, привлечение на свою сторону греков и славян уничтожено, и сей первый подвиг, первый шаг начальствования Сенявина оправдал мудрый выбор монарха. Все меры и распоряжения, служащие к наивящему защищению провинции, были одобрены, и адмирал удостоился монаршего благоволения, изъявленного ему в лестном рескрипте’ { Броневский В. Цит. соч., ч. I, стр. 145—146}. Что ‘мудрый монарх’ своими противоречивыми и уклончивыми повелениями мог только сбить Сенявина с толку и повредить успеху русского дела в этих славянских землях, Броневский говорить в своих, предназначенных к печати записках, конечно, не мог, если бы и хотел.
Сенявин командировал Броневского в Черногорию. Этот маленький народ, столетиями отстаивавший (и отстоявший!) себя от могущественной Турецкой империи, ‘народ воинов’, пленил Броневского с первого же знакомства. Как и его начальник, Броневский проникнут был убеждением, что в западных славянах вообще, а в черногорцах особенно, Россия имеет преданных надежных друзей. Некоторые впечатления его от визита на Черную Гору кажутся порой преувеличенными.
Другой офицер сенявинской эскадры, Павел Свиньин, дополняет показания Броневского некоторыми интересными замечаниями. По его наблюдениям, черногорцы были неукротимо-храбрым народом, но нуждались в некотором повышении таких качеств, которые облегчили бы общие, согласованные их действия с регулярной русской армией. ‘Сенявин занялся введением исподволь порядка и воинского устройства между черногорцами, что, судя по их чрезвычайно вольному и необузданному нраву, могло считаться большим предприятием и для начатия коего и успеха надобно было иметь столь великое влияние, какое имел Сенявин на сии народы, пользоваться подобно ему неограниченной доверенностью и любовью’,— пишет наблюдавший все это Свиньин { Свиньин П. Воспоминания на флоте, ч. I. СПб., 1818, стр. 206}. [271]
Храбрый воин и хитрый дипломат, Петр Негош всецело стал на сторону Сенявина против французов, явно поставивших себе целью полное покорение Черногории. Петр Негош навсегда остался другом России, и ни разу ни он, ни его народ не покорились французскому завоевателю.
Несколько приукрашенная впоследствии беседа митрополита Петра с генералом Мармоном, правителем Далмации, после ухода русских в 1807 г. все-таки отражает, хотя и в приукрашенном и риторическом стиле, настроение черногорцев в это трудное для них время между Тильзитом и 1812 г., когда они остались лицом к лицу с грозным соседом, с наместником всемогущего в тот момент французского императора. ‘Какое дело вам до русских, этого непросвещенного и грубого народа, который и вам — неприятель и желает привести вас всех в рабство?’ — вопросил Мармон. А владыка Петр ответил на это так: ‘Прошу, генерал, не трогайте моей святыни и знаменитой славы величайшего народа, которого и я тоже верный сын: русские не враги наши, но единоверные и единоплеменные нам братья, которые имеют к нам такую же горячую любовь, как и мы к ним. Из одного только малодушия вы ненавидите и черните русских, а другие славянские племена ласкаете для того, чтобы ваш император мог легче и лучше достичь своей цели, но мы, славяне, полагаем нашу надежду и славу только на единоплеменных братьев — русских, ибо падут без них и все остальные славяне, а кто против русских, тот также против всех славян’. Таких суждений держались в Черногории в то время очень многие.
Итак, опираясь на бокезцев, на черногорцев и на славянское население Рагузы, разбросанное по берегу (‘приморцев’), Сенявин решил открыть военные действия и по возможности оттеснить французов к Рагузе от тех мест, которые они уже начали постепенно занимать, двигаясь от рагузских укреплений.
5 июня 1806 т. произошло сражение, ход и результат которого нам известны из двух документов: из описания, сделанного участником битвы Броневским, и из донесения Сенявина царю. Оба эти свидетельства, ничем не заменимые, остались вовсе вне поля зрения исторической литературы. Приводим их в наиболее существенных частях.
В своих ценнейших записках Владимир Броневский оставил вам очень живой рассказ об этом памятном первом сражении против французов:
‘Неприятель расположился на неприступных каменистых высотах Рагузских, устроил там батареи на выгоднейших местах и готов был к принятию атаки. Он занимал линию от моря до турецкой границы, не весьма пространную, и тем оная была крепче. Природа и искусство обеспечивали его совершенно. [272] Правое крыло его прикрыто было морем и крутым берегом,
левое турецкою границею, где не надлежало быть сражению. Пред фронтом его отвесные высокие скалы, занимаемые им четыре важнейших пункта были один за другим сомкнуты и соединены так, что каждый из них мог защищать один другого. Число неприятеля простиралось до 3000 регулярных и 4000 рагузцев, исправных и хороню вооруженных стрелков. Наших регулярных войск было 1200 человек, да черногорцев и приморцев до 3500. С таким числом весьма трудно было атаковать неприятельский фронт, ибо известно, как французы умеют укреплять места и как искусно выбирают выгодное положение для батарей, несмотря на все сии с нашей стороны невыгоды, главнокомандующий положил сделать нападение… Черногорцы бросились храбро, и перед самым важным пунктом, на самокрутейшей горе, тотчас взяли один передовой пост и, ободрясь сею удачею, напали на другой с запальчивостию. Князь Вяземский, заметив, что неприятель предпринимает заманить черногорцев, отрядил для подкрепления их три роты егерей под командою капитана Бабичева, который с чрезвычайною поспешностию взошел на гору, сколь ни препятствовала ему крутизна ее. Неприятель, усилясь, прогнал, было, черногорцев, но прибытие Бабичева удержало его стремление…
В сие время князь Вяземский, имея в виду повеление главнокомандующего непременно овладеть высотами, обще с митрополитом приступил к исполнению оного. И тем более поспешил начать атаку, что в ту минуту турецкий паша уведомил, что неприятельское подкрепление приближается. Митрополит с нерегулярными войсками тотчас взошел на занятую высоту. Изумленный неприятель, не ожидая атаки с сей стороны и считая сие невозможностию, весьма отчаянно защищал сию позицию, и, усилившись, устремился на отряд капитана Бабичева, но три его роты и черногорцы, ободренные личным присутствием митрополита, не уступили ни шагу отчаянному неприятелю. Между тем как митрополит сражался на краю пропасти противу превосходных сил, на него устремленных, князь Вяземский, разделив малый отряд свой на две колонны и выслав пред оными охотников под командою храбрых офицеров Красовского, Клички, Рененкампфа и Мишо, пошел на неприступную высоту, укрепленную батареями, с решительностию, свойственною герою и возможною только для русского воина. Лористон, заметив общее движение, всею силою теснил охотников наших и ударил на митрополита, которого особа была в крайней опасности, колонны восходили на крутизну и были уже близ вершины. В сем положении отступление было уже невозможно: шаг назад, и все потеряно. Мы, смотря с кораблей, с которых место сражения было видно, не смели спустить глаз и в [273] мучительном беспокойстве ожидали, чем кончится. Наконец, на вершине горы показались наши знамена, эхо повторило громкое ура! и войско наше, подвинувшись вперед, скрылось в ущелиях.
Неприятель, будучи вытеснен из-за каменьев, остановился между своих батарей. Обе наши колонны, соединившись с митрополитскими войсками, после малой перестрелки, пошли на штыки, французы защищались упорно, но принуждены были отступить. Митрополит и князь Вяземский, не давая опомниться неприятелю, теснили его беспрестанными нападениями. Офицеры наши, будучи всегда впереди, оказали себя достойными сподвижниками Суворова’ {15-я дивизия, находившаяся в Средиземном море, служила под пред водительством Суворова в Турции, Польше и Италии (примеч. Броневского)}. Необычайно интересен рассказ Броневского о конце сражения:
‘Черногорцы соревновали нашим солдатам и с таким жаром бросились штурмовать первое укрепление, что редут с 10 пушками был немедленно взят открытою силою. Таким об разом, преоборя укрепления, природою устроенные, и несмотря на картечи, коими искусственно хотели отразить хитрые храбрых, французы уступали одну за другою три свои линии и батареи, оные защищавшие, тут генералы их старались показать свое искусство, обходили наши фланги, но ничто им не помогло, они везде были предупреждены. Русский штык и дерзость черногорцев повсюду торжествовали… Одержана достославная победа над неприятелем превосходным, предводимым искусным генералом Лористоном, и укрепленная неприступная гора Баргат над Рагузою занята’ { Броневский В. Цит. соч., ч. II, стр. 18—22}.
В своем официальном донесении в Петербург Сенявин вполне подтверждает показания Броневского:
‘По прибытии моем к старой Рагузе французы находились на горах, кои они почитали неприступными, и сильно на них укрепились. Но сражение, бывшее 5-го числа июня, о котором я в донесении моем вашему императорскому величеству, с сим же курьером посылаемом, в подробности доношу, доказало французам, с коими противу нас сражались и рагузинцы, что для храбрых войск вашего императорского величества нет мест неприступных, ибо они везде разбили неприятеля и, отняв у него бывшие на батареях на горе 13 штук пушек, прогнали его вовсе в новую Рагузу, где он должен был запереться. Урон неприятельский, сколько известно, состоял почти из 450 человек убитых и раненых, в числе первых один из генералов, именем Дельгог…’
Главные усилия в достижении этой победы пали на долю неустрашимых русских войск. [274]

Дипломатическая борьба Сенявина с французами и австрийцами из-за Боко-ди-Каттаро

Военная победа, одержанная Сенявиным 5 июня 1806 г. над французами, оказалась на первых порах лишенной какой бы то ни было дипломатической поддержки. В июне и начале июля 1806 г. в Вене, Петербурге, Париже и Лондоне происходили события, о которых Сенявин не имел (и не мог иметь) ни малейшего представления, пока на него не обрушился неожиданный удар.
Дело в том, что угрозы Наполеона, направленные против Австрии, приобрели, наконец, почти ультимативный характер. Императору Францу оставалось либо самым категорическим образом требовать от Александра удаления (русских войск из Боко-ди-Каттаро и отдачи этого города австрийцам для немедленной дальнейшей передачи его французам, либо быть готовым к новой, совершенно безнадежной войне с Наполеоном. Русский посол в Вене Разумовский подвергался сильному нажиму со стороны австрийского правительства. Александр не хотел допустить нового разгрома Австрии, на которую он, несмотря на Аустерлиц и Пресбургский мир, все же рассчитывал как на некоторую опору в будущей борьбе против Наполеона. Вместе с тем из Лондона приходили тревожные слухи о том, что министерство после смерти Вильяма Питта желает круто повернуть руль британской политики и идти на мир с Наполеоном, для чего и послало в Париж лорда Ярмута, который уже и вступил в переговоры с французским министром иностранных дел князем Талейраном. Пруссия еще не освоилась с мыслью, что Наполеон ее кругом обманул и что не видать ей обещанного Ганновера. Фридрих-Вильгельм III еще льстил себя надеждой на поживу от навязанного ему насильно ‘союза’ с Францией. Прусского министра Гаугвица считали всецело преданным Наполеону. В такой сложной обстановке царь решился на то, чего не пожелал сделать после Аустерлица: тоже вступить в переговоры с Наполеоном, который больше всего домогался заключения мира с Россией. Советнику посольства Убри было дано звание русского уполномоченного по ведению этих переговоров, и он был командирован в Париж. 8 июня 1806 г. в Париже русский уполномоченный Убри и французский уполномоченный генерал Кларк подписали мирный договор между Францией и Россией.
Совершилось то, что еще накануне считалось немыслимым. Незадолго до этого Сенявину еще писали из морского министерства, инструктируя его о русской политике: ‘Берлинский кабинет, который находится ныне под управлением графа Гаугвица, министра, совершенно преданного Франции, не подает ни [275] малейшей надежды, чтобы в настоящих обстоятельствах можно было обратить решимость оного на всеобщую Европы пользу. Почему и остается нам только тщательнейше наблюдать за поведением Пруссии, дабы она по связям своим с Францией не обнаружила со временем излишнюю на внушения сей державы податливость, которая могла бы для России соделаться вредною’. Казалось бы, ясно, почему ‘его величество готов объясниться о средствах восстановить всеобщий мир, если Франция с своей стороны обнаружит приличную к тому податливость’. Но тут же было прибавлено нечто такое, что давало Сенявину надежду, хотя еще очень неясную и смутную: ‘На случай, однако же, если Бонапарте под каким бы то ни было предлогом восхотел обратить оружие свое противу Пруссии, то государь император, движим будучи единственно желанием спасти Европу от неизбежной уже гибели, не откажется поспешить ей на помощь всеми силами, в его распоряжении находящимися’.
В пересланной Сенявину для сведения, руководства и исполнения выписке из документа, подписанного 8 июля 1806 г. русским уполномоченным Убри и французским генералом Кларком, значилось, что русские должны отдать Наполеону Боко-ди-Каттаро так же, как области Рагузу, Черногорию и Далмацию, причем Наполеон обещает республике Рагузинской ‘независимость ее, дабы она пользовалась оною, как и прежде под поручительством Порты Оттоманской’. При этом Наполеон обещает, что французы эвакуируют ‘турецкую область Черногорию, если по обстоятельствам войны они туда вступили’ { ЦГАВМФ, ф. Сборный, д. 65, л. 90—91. Выписка из мирного трактата, подписанного между Францией и Россией 8 (20) июля 1806 г. в Париже }. А они туда вовсе не вступали!
Сенявин получил этот документ лишь в августе, когда обстоятельства сложились так, что адмирал мог его не исполнить.
Но еще до того, как он получил эту выписку из трактата Убри — Кларка, Сенявину пришлось выдержать большой натиск со стороны австрийцев, которым вовсе не нужно было ждать подписания договора Убри, чтобы, опираясь на прямое приказание Александра, потребовать от Сенявина ухода из Боко-ди-Каттаро. Но Сенявин медлил и вел свою линию. Ведь он и сражение 5 июня начал, уже зная, что царь велел ему передать Боко-ди-Каттаро австрийцам, то есть фактически — череа австрийцев — французам. Мы знаем из документов, что уже 4 июня, значит накануне боя, статский советник Санковский известил адмирала о решении царя. Получив его извещение от Санковского, Сенявин решил скрыть его от населения и продолжал военные действия. ‘… до того времени, пока можно было сие обстоятельство содержать в тайне, войска черногорские и приморские весьма дружно и храбро содействовали с нашими регулярными противу французов, что [276] весьма многе способствовало и одержанной над неприятелем июня 5-го славной победе’, — доносил впоследствии Сенявян. Но долго нельзя было, конечно, делать политику, решительно несогласную с волею царя: ‘…когда господин Санковский начал приготовлять народ к принятию с повиновением решения вашего императорского величества, то оное уже тогда не могло быть тайной, и с тех пор войска черногорские и приморские, пребывая в совершенном унынии, не оказали уже толикой храбрости. Воображение, что они принуждены сделаться австрийскими подданными, а потом к вящему своему несчастью порабощены будут и французами, крайне угнетало их дух, и они от сего потеряли всю свою бодрость против французов’,— доносил впоследствии Сенявин царю { АВПР, ф. Канцелярия МИД, 1806, д. 1247, л. 60, No 895}.
От Адама Чарторыйского и возглавляемого им министерства иностранных дел Сенявин в эти критические июньские дни 1806 г. отделался уже испытанным им простым способом: царь велел ему запрашивать обо всем, в чем он будет иметь необходимость, министерство иностранных дел через русского посла в Вене Разумовского, а Сенявин ни к Разумовскому, ни к его начальнику Адаму Чарторыйскому ни за какими инструкциями не обращался. И когда пришла 8 июня привезенная поручиком Феншем бумага от Чарторыйского, то Сенявин вместо какой-либо просьбы об инструкциях известил Чарторыйского в самой почтительной и ласковой форме, что он не совсем понимает, чего, собственно, князь Адам Адамович от него хочет. ‘Благоволите, милостивый государь, также принять нелицеприятную мою благодарность за лестный ваш обо мне отзыв и доброжелательство и при сем же случае позвольте мне испросить вашего наставления, в каких именно случаях и по каким предметам имею относиться к вашему сиятельству, ибо, находясь в недоумении касательно нового распоряжения (подчеркнуто Сенявиным — Е. Т.), о коем вы изводите упоминать в депеше вашей, я опасаюсь, с одной стороны, сделать какое упущение или же, с другой, утруждать ваше сиятельство неуместными донесениями и письмами’ { Там же, д. 1248, л. 3}. Этот вопрос о недоумении по поводу запросов месяца на 2 1/2—3 избавлял Сенявина от забот и докуки со стороны Адама Адамовича и министерства иностранных дел. Но что было делать со статским советником Санковским, бывшим тут же, в Боко-ди-Каттаро? Он определенно желал приступить к выполнению царского приказа. Смятение в Боко-ди-Каттаро воцарилось неописуемое. Сенявин на своем флагманском ‘Селафаиле’ пошел в Боко-ди-Каттаро.
Едва 25 июня ‘Селафаил’ стал на якорь в Кастельнуово, как к нему явилась депутация от восьми коммунитатов город’ и бокезской области и вручила следующее, напечатанное Владимиром Броневским в русском переводе прошение: [277]

‘Ваше высокопревосходительство!

Наш препочтенный начальник и покровитель!
Услыша, что государю императору угодно область нашу отдать французам, мы именем всего народа объявляем: не желая противиться воле монарха нашего, единодушно согласились, предав все огню, оставить отечество и следовать повсюду за твоим флотом. Пусть одна пустыня, покрытая пеплом, насытит жадность Бонапарте, пусть он узнает, что храброму славянину легче не иметь отечества и скитаться по свету, нежели быть его рабом. Тебе вестна любовь и преданность наша к монарху нашему, ты видел, что мы не щадили ни жизни, ни имущества для славы России, к тебе же, благодушный великий амирант наш (так обыкновенно называли адмирала), именем старцев, жен и чад наших прибегаем и просим, предстательствуй у престола монарха милосердого и сердобольного, склони его к молениям нашим, да не отринет он народа, ему верного, народа, жертвующего достоянием и отечеством, любезным каждому гражданину, для малого уголка земли в обширной его империи. Там под его державою в мирном и безопасном убежище уверены, что святотатственная рука грабителей Европы не коснется праха костей наших, и там, посвятив себя службе нового, но родного нам отечества, мы утешимся, позабудем потери наши и вовеки благословлять будем имя его. Если же, противно ожиданию и надежде, мы должны повиноваться злейшим нашим врагам, врагам веры и человечества, если ты не можешь позволить нам следовать за тобою, то останься спокойным зрителем нашей погибели. Мы решились с оружием в руках защищать свою независимость и готовы все до единого положить головы свои за отечество. Обороняя его, пусть кровь наша течет рекою, пусть могильные кресты свидетельствуют позднейшему потомству, что мы славную смерть предпочли постыдному рабству и не хотели другого подданства, кроме российского’ { Броневский В. Цит. соч., ч. II, стр. 45—46}.
Сенявин, выслушав все это, принял решение: несмотря на повеление царя, Боко-ди-Каттаро австрийцам не отдавать и военных действий против Рагузы не прекращать. Статский советник Санковский отступил перед этой решимостью. Славянское население сразу же воспрянуло духом после смелого решения Сенявина.
‘Все дороги впереди наших постов заняли отборные отряды приморцев и черногорцев, партии их снова появились под стенами Рагузы. Благодарность и усердие бокезцев были беспримерны: вся область представляла военный лагерь и везде раздавалось: да здравствует Сенявин! Где бы он ни показался, многочисленные толпы с почтением сопровождали его. [278]
…Дмитрий Николаевич, в душе кроткий, уклонялся от почестей и от всех изъявлений любви и благодарности к нему народной. Подчиненные его, на опыте познав личное его мужество, беспристрастную справедливость, не могли удивляться благородной его решимости, и, смею сказать, сия эпоха в жизни адмирала представляла истинное торжество гражданских и военных его добродетелей’ { Там же, стр. 49}.
Но дело этим, разумеется, не могло окончиться. Логика военного положения требовала от Сенявина, чтобы он, отказываясь сдать Боко-ди-Каттаро, предпринял те или иные шаги против генерала Лористона, с французским отрядом засевшего в Рагузе. Однако штурмовать укрепленную Рагузу, защищаемую многочисленным и прекрасно вооруженным французским гарнизоном, Сенявин не решился, тем более, что вносимая шаткостью и неопределенностью царской политики смута в умах продолжалась, и бокезцы уже не так помогали, как прежде, а в Рагузе жители, не зная своего ближайшего будущего, боясь, что завтра же русские уйдут, начали переходить на сторону французов. Сенявину верили, но в намерениях царя разобраться не могли. Итак, для такого трудного и рискованного дела, как штурм Рагузы, адмирал мог рассчитывать только на свои регулярные войска, бывшие под рукой, т. е. на 2300 человек. Пришлось приступить к осаде или, точнее, к блокаде Рагузы, причем необходимо было охранять очень растянутую линию. Флот Сенявина оказывал большую услугу военным действиям на суше. Он хватал французских корсаров, не допускал подвоза провианта с моря. Четыре роты ‘морских полков’, свезенные с кораблей, подавали пехоте пример выносливости и неустрашимости. ‘Здесь надобно отдать справедливость неутомимым войскам в. и. в., которые, быв всегда на открытом воздухе, ибо палаток иметь ни место, ни обстоятельства не позволяли, могли держаться столько времени в совершенном бдении’, — доносил впоследствии Сенявин царю. Могли бы помочь черногорцы, но их нельзя было в тот момент полностью использовать, так как черногорцы сторожили, наблюдая, как бы турки не пропустили французов через Албанию. ‘Черногорцы, сей храбрый народ, но не привыкший к повиновению, за всеми мерами, употребляемыми митрополитом их, по склонности своей занимался более добычами, чем вспомоществовал в подкреплениях. За всем тем осталось только одно опасение, чтобы турки не пропустили неприятеля через свои земли, откуда можно поставить войска наши между двух огней. Но они уверяли, что без кровопролития никак не пропустят’ { АВПР, ф. Канцелярия МИД, 1806, д. 1247, л. 60},— писал Сенявин царю.
С тем же курьером адмирал отправил царю и новое донесение о вторичной присылке депутатов Боко-ди-Каттаро, умоляющих [279] русского главнокомандующего не отдавать город австрийцам. Сенявин рассчитывал этим смягчить возможное царское неудовольствие, вызванное прямым ослушанием адмирала. Вот что сообщал Сенявин Александру:
‘Жители Бокки-ди-Каттаро, будучи от г. статского советника Санковского извещены о решении вашего императорского величества отдать их провинцию императору римскому, присылали ко мне на сих днях депутатов с просьбами и протестами их. Депутаты сии, заливаясь слезами и рыдая, еще изустно меня просили быть заступником их пред вами, всемилостивейший государь. Имев многократные опыты неограниченного и беспримерного их усердия и приверженности к вашему императорскому величеству, дерзаю и я всеподданнейше поднести к подножию престола вашего благоговейное мое прошение о всемилостивейшем покровительствовании вернейшей сей провинции…’ { Там же, л. 30}
Но вот 2 (14) июля { У Броневского ошибочно ‘4 июля’} к Сенявину в качестве неожиданных гостей явились австрийский генерал граф Беллегард и с ним полковник граф Лепин, полномочные австрийские комиссары, и передали адмиралу непосредственное повеление Александра: ‘во уважение дружбы к австрийскому императору’ царь повелевал Сенявину ‘сдать Катаро’ австрийцам для передачи французам. Сенявин, по-прежнему решивший Боко-ди-Каттаро не отдавать, заявил австрийским полномочным комиссарам: ‘Пока Рагуза не оставлена будет французскими войсками и независимость республики не будет обеспечена верным поручительством, до тех пор Катаро не будет сдан австрийцам’.
Натолкнувшись на такое сопротивление, граф Лепин отправился в Рагузу и стал убеждать генерала Лористона оставить Рагузу. Ничего из этого не вышло. 19 июля (31 июля) австрийцы снова явились к Сенявину. Граф Лепин на этот раз указал на то, что Наполеон угрожает Австрии не только дальнейшим удержанием крепости Браунау в своих руках, но и занятием других австрийских городов — Триеста и Фиуме, если австрийцы не добьются от Сенявина ухода русских войск из Боко-ди-Каттаро. Лепин предложил такой выход: австрийцы займут Новую Рагузу и, таким образом, отделят французов, стоящих в Старой Рагузе, от русских и этим дадут возможность русским войскам спокойно покинуть Боко-ди-Каттаро. Очевидно, австрийский полковник хотел этим успокоить русского адмирала. Но так как Сенявин и не думая беспокоиться, то он решил отвергнуть эту комбинацию, хотя, ‘дабы выиграть время и зная, что и оное предложение не могло быть исполнено, согласился для одного вида’. Ведь он всякое свое решение обусловливал получением согласия от царя, то есть обеспечивал себе проволочку в 2—3 месяца. [280]
И вдруг, в разгаре этих труднейших переговоров с австрийцами, на русского адмирала обрушился новый удар: из Анконы прибыл к Сенявину французский капитан Техтерман, привезший официальное письмо от русского представителя в Париже, статского советника Убри. Последний уведомлял Сенявина о том, что 8 июля он от имени Российской империи подписал мирный договор с Французской империей. К этому письму была приложена приведенная выше выписка из мирного трактата, в которой говорилось о согласии России отдать Наполеону как Рагузу, так и Боко-ди-Каттаро и очистить Далмацию. Казалось бы, тут уж ровно ничего не поделаешь…
Но Сенявин нашел способ и на этот раз оттянуть время и все-таки не уходить из Боко-ди-Каттаро. Он воспользовался следующими обстоятельствами. Во-первых, кто такой капитан Техтерман, привезший письмо от Убри? Почему у него нет специального паспорта (‘вида’) от Убри? {‘…не имел никакого виду от господина Убрила’,— доносил позднее Сенявин царю, ф. Канцелярия МИД, 1806, д. 1247, л. 80} Французского паспорта и письма от Убри адмиралу показалось мало для удостоверения личности Техтермана. Во-вторых, почему Техтерман ‘необыкновенным образом спешил возвратиться в Анкону, а бывши отпущен и воспользовавшись штилем, на своей требаке вошел в Рагузу’.
Это поведение капитана Техтермана уничтожало, в глазах Сенявина, значение привезенной им выписки из мирного трактата: ‘Сей поступок внушил адмиралу подозрение касательно достоверности бумаг, им привезенных, и понудил ответствовать графу Лепину, что до получения новых повелений государя Катаро не может быть сдана’. Австрийцы, понимая, конечно, что Сенявин только прикидывается, будто он считает Техтермана самозванцем, очень раздражились и прямо заявили, что считают новое промедление эвакуации Боко-ди-Каттаро ‘умышленным’, выразили неудовольствие, что их корабль как бы взят под надзор, ‘огорчались, что наши гребные суда ходят дозором около австрийского брига, и перешли уже к прямым угрозам’. Они прислали со своего брига Сенявину формальную ‘ноту’, в которой заявляли, что ‘имеют повеление силою взять Каттаро…’ и заключили свою ноту тем, что ‘не вступят ни в какие дальнейшие рассуждения’.
Но Сенявин, которого не пугали и наполеоновские генералы, был решительно не способен испугаться двух австрийских графов с их бригом и несколькими судами, с которыми они пришли из Триеста. Дмитрий Николаевич принадлежал к тому поколению русских людей, молодость и зрелый возраст которых были овеяны впечатлениями и воспоминаниями суворовских, румянцевских, ушаковских побед на море и на суше. Ему была хорошо известна, та ‘привычка битым быть’, в приверженности к которой Суворов так язвительно упрекал австрийцев. [281] А ведь после смерти Суворова сколько раз еще Сенявин имел случай убедиться, насколько закоренелой является эта ‘привычка’: Маренго, Гогенлинден, Ульм…
Во всяком случае, ‘по причине сих угроз’ Сенявин приказал капитану Белли воспрепятствовать вооруженной силой австрийцам, если они попробуют высадиться на берегу, и отныне установить за австрийскими судами наблюдение, как за неприятельскими. Кроме того, Сенявин решил потребовать у Беллегарда возвращения нескольких судов, принадлежавших жителям Боко-ди-Каттаро, на которых австрийцы привезли свой отряд. Словом, ‘генерал Беллегард совершенно лишен был способов приступить к насилию’ { Броневский В. Цит. соч., ч. II, стр. 58}.
На этом дело остановиться не могло. 27 июля на эскадру Сенявина прибыл из Франции русский штабс-капитан Магденко, он привез документы, вполне, конечно, подтверждавшие доставленные Техтерманом известия. На этот раз Убри прислал Сенявину полный дубликат мирного договора России с Францией. С Магденко приехал и французский капитан, который передал адмиралу письмо от принца Евгения Богарне, пасынка Наполеона и вице-короля Италии. Магденко передал Сенявину также ‘изустное подтверждение от Убри поспешить сдачей Каттаро’. По-видимому, французы уже сообразили, что Сенявин будет чинить всякого рода препятствия и придирки, лишь бы не отдавать Боко-ди-Каттаро, потому что на другой день после Магденко к адмиралу прибыл от вице-короля Евгения Богарне новый курьер — полковник Сорбье, который привез Сенявину новое письмо от Евгения и ‘третью депешу г. Убри, подтверждающую мир’.
Но если Наполеон и вице-король, а также австрийские полномочные комиссары думали, что уж на этот раз Сенявину придется подчиниться, то они жестоко ошиблись. Он объявил, что согласен прекратить военные действия, если французы сделают то же самое, но что, хотя он уже более не сомневается в подлинности документов, присланных ему от Убри, Боко-ди-Каттаро он все-таки не отдаст ни австрийцам, ни французам. Австрийцам он не отдаст города, ибо ‘оная сдача по сему миру остановлена’ (в самом деле, в мирном договоре ничего об австрийцах не говорится, и речь идет о сдаче Боко-ди-Каттаро французам). А французам он тоже не отдаст города потому, что хотя он, Сенявин, уже не сомневается в подлинности договора, подписанного Убри, но, ‘не зная полномочий, какие были даны сему министру’, еще подождет, как этот договор будет принят царем.
В подлинном донесении Сенявина, посланном царю значительно позже (18 августа 1806 г.), есть одна подробность, которой мы не находим в детальном изложении Броневского. Оказывается, в ночь с 30 на 31 июля Беллегард и Лепин [282] ‘торжественно протестовали противу иепосредственной сдачи Бокки-ди-Каттаро французам, а затем Сенявин доехал к Лористону и заявил, что, по его мнению, австрийцы имеют, несомненно, право протестовать’ { АВПР. ф. Канцелярия МИД, 1806, д. 1247, л. 80}.
Другими словами, Сенявин очень искусно противопоставлял австрийцев французам, твердо решив не отдавать города ни тем, ни другим. С австрийцами же он вообще не пожелал больше разговаривать: когда они, ‘…встревоженные сим, требовали объяснений’, Сенявин ‘поручил отвечать’ Санковскому, ‘но г. Санковский сказался больным и не хотел вступать ни в какие переговоры’. Санковскому, впрочем, ничего и не оставалось делать, как только заболеть: ведь Сенявин еще в самом начале этих споров с австрийскими комиссарами прямо заявил им, что он ‘не счел нужным сообщить ноту Беллегарда Санковскому, пока французы не очистят Рагузу’ { АВПР, ф. Канцелярия МИД, 1806, д. 1247, л. 54}.
Французы были раздражены неожиданным для них образом действий Сенявина. ‘Несмотря на мир с русскими, подписанный г. Убри 20 июля, они не предпринимали никаких мер для передачи нам Каттаро. Адмирал Сенявин отвечал на мои сообщения неясным и уклончивым образом. Кроме того, он должен был ожидать приказов своего двора, чтобы выполнить договор, который еще не был ратифицирован’,— пишет в своих ‘Воспоминаниях’ маршал Мармон. Он чуял недоброе: ‘Между тем распространился слух о том, что война продолжается, русский, адмирал получал ежедневно подкрепления, сухопутные войска прибывали с о. Корфу под начальством генерала Попандопуло. Эти распоряжения вовсе не казались миролюбивыми… стали подозревать намерения адмирала Сенявина. У него предполагали вражду против нас, боялись, чтобы он не выдал Каттаро англичанам, подобно тому как австрийцы выдали этот город ему самому. С минуты на минуту англичане могли прибыть и войти в форты, все представлялось неверным и темным’ { M&eacute,moires du mar&eacute,chal duc de Raguse, t. III. P., 1857, p. 5—6}.
30 июля к Сенявину явился из Рагузы генерал Лористон от имени нового французского главнокомандующего генерала Мармона. Сенявин, как уже сказано, заявил, что он не отказывается выполнить договор Убри—Кларка, а только ждет утверждения его государем. Поэтому Лористон просил его заблаговременно успокоить бокезский народ и ‘верить, что Наполеон обещает забыть все прошедшее’. ‘Лучший способ успокоить жителей был бы тот,— отвечал Сенявин,— чтобы торжественно обнадежить их, что они не будут обременены налогами, контрибуциями, деланием дорог…’ На вопрос, когда же он сдаст Боко-ди-Каттаро, Сенявин отвечал: 15 августа. Австрийцы настаивали все-таки, чтобы город был уступлен сначала ли. Они были на сей раз очень любезны и ласковы, ‘прежние угрозы сменили на ласковые убеждения’ и признались откровенно, [283] что причина их прежней настойчивости заключалась в том, что Мармон и Лористон их уверили, будто Сенявин хочет сдать Боко-ди-Каттаро англичанам. Для общей политической ситуации эти сведения необычайно характерны. Ясно, что, во-первых, Мармон, зная о близившихся уже к положительному для французов результату переговорах Убри с Кларком, не верил ни Александру, ни — еще меньше — Сенявину и считал, что адмирал может на прощанье удружить им сдачей Боко-ди-Каттаро англичанам. А, во-вторых, интересно и то, что, даже предполагая такую серьезную опасность, генерал Мармон, впоследствии маршал и герцог Рагузский, один из способнейших генералов Наполеона, месяцами не решался идти на открытый бой и штурм Боко-ди-Каттаро, чтобы вырвать город из рук Сенявина.
Нажим со стороны французов усиливался с каждым днем, и Сенявин хватался за первый попавшийся предлог, чтобы все-таки не отдавать Боко-ди-Каттаро. Вот что писал генерал Лористон Мармону 11 августа: ‘Я только что говорил с адмиралом Сенявиным, мой дорогой Мармон, и я с ним условился о том, каким образом произойдет передача города и фортов Боко-ди-Каттаро. Я не мог назначить день, потому что г. адмирал не может ничего решить без статского советника Санковского, которому поручена вся гражданская часть. Г. Санковский нездоров и находится в Каттаро. Я дал понять адмиралу, что эта болезнь не должна нисколько задержать выполнение мирного договора…’ { Там же, стр. 77}
Очень уж торопился Лористон! Он не знал, что Сенявин вовсе не зависел от Санковского и что Санковский находился в полном здравии, а ‘болезнь’ его понадобилась Сенявину лишь как предлог для проволочки.
Бесплодные переговоры продолжались, и в конце концов Сенявин объявил Лористону, что он ‘и не думает’ приступать к эвакуации занятой им территории. Об этом ‘и не думано’. И вот почему не думано: ‘еще нет примеров в истории, чтобы выполнение мирных статей когда-либо могло иметь место прежде размена ратификаций’.
Тут уж открывались для французов перспективы похуже всех прежних проволочек и откладываний. Они понимали, что значит ждать ратификации договора обоими императорами, а потом ждать, чтобы Сенявину прислали копию ратифицированного текста, а потом еще может случиться, что адмиралу опять покажется не в полном, порядке паспорт курьера и т. д. По показанию Броневского, ‘Лористон, удивленный такой переменой, прекратил переговоры и, свидетельствуя личное свое уважение адмиралу, сожалея о потерянном времени и прощаясь по обычаю французских дипломатиков, сказал: ‘что он от сей остановки опасается весьма бедственных для Европы [284] следствий и что адмирал сим отлагательством навлечет государю своему и отечеству большие неприятности’. Это уж была прямая угроза Сенявину. Лористон отбыл к себе в Рагузу. Но появились снова австрийцы. Они решили сделать, так сказать, радостное лицо и истолковать конец переговоров Сенявина с французами в том смысле, что адмирал проявил к ним, австрийцам, ‘участие в их трудном положении’ и, наконец, решил сдать Боко-ди-Каттаро им, а не французам. Они даже поспешили ‘поблагодарить’ адмирала за это ‘участие’. А тут еще кстати для них прибыл 13 августа курьер от венского посла Разумовского. Граф переслал Сенявину депешу министра морских сил, ‘в коей содержалось подтверждение воли государя относительно сдачи Боко-ди-Каттаро австрийцам’. И все-таки ровно ничего хорошего для австрийцев не вышло. Сенявин отвечал, что он желает подождать еще и новых повелений императора Александра, ‘и прежде получения оных Катаро не будет сдана ни французам, ни австрийцам’. Австрийцы снова обозлились до крайности. ‘По отъезде Лористона австрийские уполномоченные снова подали несколько нот, просили, убеждали, настоятельно требовали, снова потеряли границы умеренности и позволили себе неприличные выражения, адмирал нашел благоразумным не входить с ними ни в какие дальнейшие пояснения’. А с австрийскими нотами поступил так же, как с французскими.
На что надеялся Сенявин, совершая свои, с формальной, служебной точки зрения, неслыханные, поистине рискованные поступки, совершенно открыто и упорно нарушая категорически, в служебном порядке, через прямое начальство объявленную ему волю императора Александра и возобновляя своим поведением войну России с Наполеоном, только что прекращенную мирным договором 8 (20) июля 1806 г.?
Но фактически он нарушал ‘волю’ не царя, а неудачного дипломата Убри, кругом обманутого Талейраном.
Сказать, что он надеялся на чудо,— нельзя. Дмитрий Николаевич никогда склонности к особому мистицизму не проявлял. Спасло его от почти неминуемого военного суда, от ответственности за эти действия не чудо, а очередное крутое изменение дипломатической позиции Российской империи в конце лета 1806 г. И Александр тотчас же признал вполне разумными действия ‘непослушного’ адмирала.
Явно разорительные и для русского дворянства, и для купечества, и для устойчивости русской валюты последствия мирного договора с французами сказались уже в 1806 г., до Тильзита, потому что одни только слухи о мире Александра с Наполеоном сделали для русских торговых судов опасными встречи на море с англичанами. [285]

Возобновление Сенявиным военных действий против французов

Александр, вопреки ожиданиям многих дипломатов Европы и прежде всего вопреки ожиданиям Наполеона, отказался ратифицировать договор, заключенный Убри, и велел своему представителю прекратить дальнейшие действия впредь до нового распоряжения. Александр очень благодарил Сенявина.
Дело в том, что на далекой от Сенявина центральной европейской политической арене быстро развертывались исторические события громадного значения, и обстановка менялась так часто, что, и близко стоя ко всему происходившему, за ней трудно было уследить.
В начале июля 1806 г., когда Убри подписывал свой договор, было одно, а 31 июля, когда Александру представлен был этот документ для ратификации,— наступило совсем другое.
Во-первых, окончательно обнаружилось, что Англия на мир с Наполеоном не пойдет, что надежды, возлагавшиеся в Париже на переход власти к Фоксу после смерти Питта, тщетны и что из переговоров лорда Ярмута ничего не выйдет. Во-вторых, в Пруссии с каждым днем возрастали страх, вражда и жестокое раздражение против Наполеона, создавшего Рейнский союз летом 1806 г., подчинившего себе половину германских государств и не давшего Пруссии обещанного Ганновера. Отношения двора Фридриха-Вильгельма с Наполеоном становились все более напряженными, и серьезно поговаривали об очень близкой войне.
В России и царские сановники, и аристократия, и широкие дворянские круги не только не сочувствовали Наполеону, но желали ему поражения и не прощали Аустерлица. Поэтому представлялось необходимым поддержать Пруссию против страшного неприятеля: победа Наполеона могла лишь приблизить его к русской западной границе. Всех этих обстоятельств и соображений было вполне достаточно для царя, чтобы воздержаться от ратификации мира, подписанного Убри, даже если отвлечься от слишком иногда преувеличиваемых некоторыми историками чисто персональных мотивов: аустерлицкая травма еще оказывала болезнетворное действие, а все уступки, на которые пошел Убри, представлялись именно как последствия Аустерлица, потому что этот договор являлся формальным окончанием (очень запоздалым) проигранной в предшествующем году кампании на моравских полях. Вырисовывался неожиданный случай снова выступить на поле брани и загладить Аустерлиц.
Все это вместе заставило царя отказаться в августе от ратификации договора, подписанного 8 июля 1806 г. [286]
26 августа (ст. ст.) Сенявин узнал о своем неожиданном и полном торжестве, на эскадру прибыл русский фельдъегерь, привезший повеление Александра от 31 июля (ст. ст.), решительно отменявшее все прежние распоряжения, которые посылались, пока царь еще не остановился на решении отказать в ратификации договора Убри.
Итак, война России против Наполеона, прерванная переговорами Убри, возобновилась. На главном театре военных действий, то есть в Восточной Пруссии, она началась фактически лишь в ноябре (1806 г.), а Сенявин начал ее уже очень. скоро после получения радостного для него известия в сентябре 1806 г.
Его дерзкое неповиновение царской воле было вполне оправдано, русские военные позиции не были уступлены, и генералам Мармону и Лористону предстояла нелегкая и очень долгая борьба.
Мармон узнал раньше, чем Сенявин, что Александр не пожелал ратифицировать русско-французский проект мирного договора, подписанный Убри 8 июля 1806 г., и он всячески торопился вынудить Сенявина к сдаче Боко-ди-Каттаро. Но 7 (19) сентября Сенявин получил уже и официальный документ: повеление Александра от 12 (24) августа о возобновлении военных действий против французов. Уже 14 (26) сентября черногорцы под предводительством владыки Петра Негоша подошли к французскому лагерю и, поддержанные вылазкой из Боко-ди-Каттаро и русский флотом, обстрелявшим с моря Пунта д’Остро, обратили французов в бегство, остановить которое Мармону не удалось. Мало того, на другой день, 15 (27) сентября, наступление возобновилось, и Мармон был еще дальше отогнан от города.
Трудная была эта затянувшаяся борьба с крупным отрядом, находившимся в распоряжении Мармона. И все-таки очень долго французы ровно ничего не могли поделать. Черногорцы с момента прихода сенявинской эскадры сражались с утроенной энергией и уверенностью. Наполеон раздражался и рекомендовал своему маршалу покончить с ‘разбойниками’ и ‘варварами’ черногорцами. Но, сидя в Париже, легко было давать эти советы. Мармон, при: всей своей самоуверенности, так часто переходившей у неге в необузданное хвастовство, все же стал в. конце концов понимать, что справиться с ‘разбойничьим гнездом’ на Черной Горе — дело необычайно трудное.
Вообще широкие планы Наполеона, клонившиеся к завоеванию Далмации и Черногория, были сведены русским сопротивлением в 1806 г. к нулю. Завоевателю пришлось ждать середины 1807 г., когда он получил по договору в Тильзите то, что ему не захотел отдать и не отдал Сенявин. А программа [287] относительно Черногории у Наполеона была вполне определенная.
Вице-король Италии принц Евгений сообщил генералу Мармону еще 2 августа 1806 г. приказ Наполеона, в котором говорилось следующее: ‘После того как пройдут большие (летние) жары, пусть генерал Мармон соберет все свои силы и, имея двенадцать тысяч человек, нагрянет на черногорцев, чтобы отплатить им за все содеянные ими варварские поступки. Пока эти разбойники не получат хороший урок, они всегда будут готовы выступить против нас’. Но Наполеон рекомендует осторожность в войне против черногорцев. Он приказывает Мармону ‘хитрить ((dissimuler) с черногорским епископом, а около 15 или 20 сентября, когда наступит прохлада и он примет все предосторожности и усыпит своих врагов, он соберет двенадцать или пятнадцать тысяч человек, способных воевать в горах, с несколькими пушками и раздавит черногорцев’ { Там же, стр. 75—76}.
Мармон укрепился в Рагузе и старался создать себе там прочную базу ввиду предстоящей борьбы с Сенявяным, которую он стал считать неизбежной. ‘Я бесконечно много раз требовал от адмирала, чтобы он выдал мне Боко-ди-Каттаро, но его ответы, всегда рассчитанные на откладывание, показывали его недобросовестность, и я должен был не доверять и наперед готовить средства, чтобы бороться с этим’,— писал он. Придвигаясь все ближе к Боко-ди-Каттаро, Мармон занял в двух милях от этого города небольшой порт Молонту и высадил артиллерию яа мыс Пунта д’Остро — к западу от залива, в глубине которого находится Боко-ди-Каттаро. Русские начали обстреливать французов, строивших батарею в этом пункте. ‘Адмирал не переменил своего тона и, напротив, объявил, что у него есть приказ охранять Боко-ди-Каттаро: это означало продолжение войны’,— пишет Мармон. Он недолго оставался в недоумении: ‘Эти мои операции были в разгаре, когда я получил одновременно известие, что русский император отказался ратифицировать договор, подписанный Убри, и приказ войти в Далмацию и занять наблюдательную позицию перед австрийцами, озаботившись предварительно защитой Рагузы’. А так как Сенявин продолжал обстреливать Пунта д’Остро, то даже убрать оттуда только что выстроенную французами батарею было трудно. ‘Я не мог убрать мою материальную часть иначе, как только с согласия адмирала’,— признается маршал Мармон. ‘Я послал на его корабль заявление, что батарея была предназначена исключительно для защиты устьев (Каттаро), на передачу которых я имел основание рассчитывать, но так как обстоятельства изменились, то я соглашаюсь увезти мою артиллерию с Пунта д’Остро при условии, что он не будет чинить никаких препятствий, он обязался — и (мы) взялись за работу’. Тут [288] Мармон ‘стилизует’ (рассказ. Ничего Сенявин не ‘обязался’ делать, а просто маршал хочет скрыть полный провал своего предприятия на Пунта д’Остро, свалив все на мнимое вероломство русского адмирала: ‘Когда батареи были уже оголены и пушки погружены на барки, Сенявин переменил свое мнение… Я приказал тогда бросить пушки в море, а порох, ядра и все то, что можно было унести легко,— перенесть сухим путем, остальное было уничтожено. Это начало кампании никуда не годилось’,— справедливо замечает Мармон { Там же, стр. 9—10}. Но он надеялся взять реванш в будущем.
Раздражали и беспокоили французов и отважные действия сенявинской эскадры на Адриатическом море, где русский флот буквально установил полное господство.
В течение всей осени 1806 г. Сенявин посылал свои корабли перехватывать на Адриатическом море французские и итальянские торговые суда и наносил большой урон неприятельской торговле и снабжению портов, находившихся во власти Наполеона. ‘…Сенявин употребил все свое внимание на деятельнейшее нанесение вреда неприятелю помощию флота, недопущением никаких пособий к нему через море и истреблением его торговли. Наши корабли ежегодно приводили призы. К концу октября осуждено было оных трибуналом кастельновским более чем на два миллиона рублей. В плену у нас находились 1 генерал, 2 полковника, 150 штаб- и обер-офицеров и до 3000 солдат. Но важнейшее приобретение состояло в перехвачении 370 инженерных офицеров с ротой саперов, коих Наполеон, заключив мир с Россией, послал в Боснию и в Константинополь для делания укреплений по снабженным от него же планам, кои также достались нам в руки’ { Свиньин П. Цит. соч., ч. I, стр. 205}. С каждым месяцем эти действия флота становились все более значительными.
Сенявинский флот вредил прежде всего итальянской торговле, и немудрено, что вице-король с тревогой следил за действиями русского адмирала на суше и на море.
8 сентября 1806 г. принц Евгений, вице-король Италии, получив известие, что царь отказался ратифицировать мирный договор с Францией, спешит уведомить об этом Мармона, Тогда же он сообщил Мармону и слух, будто бы Россия объявила войну Турции. Но слух этот был преждевременным. А пока Евгений не скрывает своего беспокойства. Что делать? Сенявин оказался и хитрее и сильнее, чем французы думали, и с этим приходилось считаться. ‘Так как я предполагаю, господин генерал Мармон, что вы еще не могли овладеть Каттаро, то я спешу вас предупредить, что теперь уже прошло время это сделать’,— пишет принц Евгений Мармону 24 сентября 1806 г. Предвидится выступление Пруссии против Наполеона, а ‘враг усилится и подкрепится всеми способами’. Следует, укрепив [289] Рагузу и оставив там генерала Лористона с отрядом, самому Мармону уйти в город Зару (в Далмации) и там с большею частью войск укрепиться. Вице-король полагает, что ‘в этой области война должна уже стать только оборонительной’ { M&eacute,moires du mar&eacute,chal duc de Raguse, t. III, p. 82—83}. Вообще же Мармону рекомендуется ‘потихоньку’ (tout doucement) отступать к Далмации, то есть подальше от Сенявина с его бокезцами и черногорцами.
А между тем, как надеялся вице-король еще в июле и августе, что Сенявин сдаст свои позиции! ‘Напрасно наемные журналисты старались всех уверить, что Катаро взята, о чем в Венеции в театре и барабанном бое объявили, напротив того, скоро везде узнали, что Сенявин, не дав обмануть себя переговорами, разбил славных генералов и остался спокойным обладателем провинции Катарской’,— пишет В. Броневский { Броневский В. Цит. соч., ч. II, стр. 64—65}.
Военные действия Сенявин возобновил немедленно. Французы, как уже сказано, стояли на мысе Пунта д’Остро, который находится у входа в Бокезский залив из Адриатического моря. Сюда Мармон имел неосторожность привезти несколько орудий большого калибра. Когда получено было известие об отказе Александра ратифицировать договор Убри, Сенявин ‘на другой же день посадил на гребные суда отряд из 1000 человек’, напал на Пунта д’Остро, отрезав французам пути отступления к Рагузе, и ‘почти без сопротивления взял их батареи и отряд французов, на них бывший’ { ГПБ, Рукописный отдел, д. 824, л. 68—70. Из журнала генерал-адъютанта Красовского }.
Начиная военные действия против французов, Сенявин отдавал себе полный отчет в их важности и трудности. 14 сентября он изложил свои соображения по этому поводу в докладе Павлу Васильевичу Чичагову, управлявшему тогда морским ведомством.
Необходимость занятия русскими Боко-ди-Каттаро Сенявин прежде всего объяснял с политико-стратегической точки зрения, имея в виду борьбу с Турцией и Наполеоном.
Хотя бокезцы всецело желали упрочения России в их городе и области, русским нельзя было положиться только на помощь этих славянских народов, храбрых в бою, но не привыкших к регулярной войне и неохотно отдалявшихся от своих домов и семейств. Поэтому без серьезных русских регулярных воинских сил не обойтись, если придется длительно отстаивать эту землю от такого сильного врага, как французы.
Ввиду этого Сенявин настойчиво указывал Чичагову (очевидно, для непосредственного доклада царю), что необходимо значительно увеличить отряд, находившийся в его распоряжении, а для того, чтобы успешно бороться с французами, нужно эту значительную армию регулярно снабжать всем необходимым. Сделать же это было возможно, пока сохранялся мир [290] с турками, через Босфор и Дарданеллы: Херсон, Одесса и Николаев явились бы в таком случае базами снабжения для русской армии, воюющей в Далмации и борющейся за Боко-ди-Каттаро и Рагузу. Но ‘если запрут нам Константинопольский пролив, — писал Сенявин,— то войска и эскадра останутся здесь в самом затруднительном и бедственном положении’.
Другое условие успешной борьбы с французами заключалось в том, чтобы французские силы были заняты войной на севере. Иначе они, владея Италией и находясь в Далмации, могут подвезти очень большие силы, переведя их сюда также из армии, которая находилась у них в германских землях, а также ‘из самой Франции’. Для обороны у русских пока ‘способов’ мало, всего около трех тысяч регулярных войск. Но если французы ‘принуждены будут обратить главную свою силу в другую сторону и невозможным им сделается посылать сикурсы, то мы, получив некоторое подкрепление сухопутных войск, вместе со здешними народами можем не только побудить французов к оставлению рагузинской области, но и в состоянии будем далее распространить наши подвиги, и до самой Истрии’.
Другими словами, Сенявин очень надеялся на предстоявшую войну Наполеона против Пруссии, что позволило бы удержать Боко-ди-Каттаро в русских руках. Иначе ‘мы можем лишиться всего нашего влияния у бокезов, черногорцев и других славянских народов’ { АВПР, ф. Канцелярия МИД, д. 1250, л. 39}.
Одно желание Сенявина исполнилось. Наполеон оказался надолго занят ‘на севере’ войной сначала против Пруссии (с конца сентября 1806 г.), а потом (с ноября 1806 г. до середины июня 1807 г.) против Пруссии и России и послать большую армию на далматинское побережье не счел возможным. Но второе условие, требовавшееся, по мнению Сенявина, для прочности русской позиции на Адриатическом море, не осуществилось: между Турцией и Россией, как увидим дальше, вспыхнула война, закрывшая для русских судов Босфор и Дарданеллы.

Успешные боевые действия русских и черногорцев против наполеоновских войск и окончательное утверждение Сенявина в Боко-ди-Каттаро

В конце сентября 1806 г. между силами Сенявина, которому помогали бокезцы и черногорцы, и войсками Мармона произошло несколько боевых столкновений. Об этих столкновениях у нас есть три непосредственных свидетельства: во-первых, донесение Сенявина царю { ЦГВИА, ф. ВУА, д. 3179. л. 6—7 об.}, во-вторых, описание дела у [291] Броневского { Броневский В. Цит. соч., ч. II, стр. 71—76} и, в-третьих, показание генерала (впоследствии маршала) Мармона { M&eacute,moires du mar&eacute,chal duc de Raguse, t. III, стр. 19}.
Действия происходили близ Кастельнуово и Спаньоло и начались по инициативе Сенявина. Командовавший первым выступившим русским отрядом генерал-майор Попандопуло принудил французов к отступлению и 14 сентября захватил брошенную неприятелем артиллерию. 15 сентября митрополит черногорский Петр Негош валял так называемый Дебелый брег{ Дебелый брег — урочище провинции Боко-ди-Каттаро }. Французы вернулись в Старую Рагузу, но было ясно, что дело едва только начинается. Сенявин после совещания с Негошем и графом Невличем, который командовал ‘приморцами’ (т. е. славянами как бокезской, так и пограничной части рагузинской области, жившими в селениях по морскому побережью), решил атаковать неприятеля 19 или 20 сентября с двух сторон: 1) с суши, где у адмирала было в общей сложности более 2000 регулярных войск и столько же иррегулярных, и 2) с моря, где были наготове три корабля и один фрегат. А до той поры черногорцы тревожили неприятеля у самого французского лагеря. 18 сентября генерал Попандопуло с целью ближней разведки подошел к французским позициям. Французы отогнали в этот день черногорцев, а затем вышли из своего расположения сильной колонной и принудили генерала Попандопуло, опасавшегося обхода, отступить с Дебелого брега к границе бокезской области. Тут на его новую позицию прибыло вызванное Сенявиным с о. Корфу подкрепление: два батальона и четыре роты. 19 сентября 1806 г. французы пошли в общую атаку с нескольких пунктов. Несмотря на помощь, немедленно оказанную генералом Попандопуло, черногорцы и бокезцы были сбиты атакой и отброшены в горы к селению Мокрино, где и удерживали неприятеля. В это время сражение разгорелось по всей линии. К французам непрерывно подходили новые и новые подкрепления, и вскоре у неприятеля оказалось до 12 тысяч регулярных войск, до 3 тысяч рагузинцев, завербованных Мармоном после занятия Рагузы, и еще так называемый ‘восточный легион’ из греков и разных горных народов’ (как пишет Сенявин в донесении царю).
Генерал Попандопуло под давлением сил, далеко превосходящих его собственные, стал медленно отступать, оказывая самое упорное сопротивление.
Русские войска дошли до берега и здесь получили существенную поддержку с моря: канонерские лодки своей артиллерией остановили неприятеля. Таким образом, три тысячи человек, которые в течение семи часов вели бой против неприятеля, ‘превосходящего их почти в четыре раза’, обнаружили ‘удивигельную храбрость, неустрашимость и рвение’. Русские [292] потеряли в этот день 245 человек, черногорцы и приморцы — 22 человека убитыми и 26 ранеными.
На Другой день, 20 сентября, французы двинулись в атаку двумя отрядами. Их целью было нападение на укрепления, вынесенные перед крепостью. Отбросив первый отряд неприятеля, русские, приблизившись к линии, занятой черногорцами, перешли в контратаку. После пятичасового ожесточенного сражения французы начали отходить к своему главному лагерю.
Наступило 21 сентября (3 октября) 1806 г. И тут только обнаружилось, что и французы также считают дело, бывшее накануне, проигранным: генерал Мармон приказал своим силам отступить и возвратиться в Старую Рагузу. Петр Негош со своими черногорцами яростно преследовал отступавшего неприятеля. Мстя за сожжение своих домов, черногорцы выжгли рагузинские селения, принявшие французское подданство и подчинившиеся Мармону.
Немедленно восстановилось положение, бывшее до начала этих трехдневных боевых столкновений. Русские и черногорцы опять оказались на рагузинской территории, а со стороны моря рагузинскую республику защищали, приблизившись к самому берегу, три корабля, два брига и один фрегат сенявинской эскадры.
Сражение показало, что если у русских нет достаточных сил, чтобы взять Рагузу, то и у Мармона нет достаточных сил (хотя его армия была вчетверо больше русской), чтобы взять Боко-ди-Каттаро. А господство на море французы тут даже и думать не смели оспаривать у Сенявина.
Подробное донесение Сенявина Александру подтверждается во всех существенных частях показанием Броневского. Но он считает, что в итоге трехдневных боев (19, 20 и 21 сентября) русские потеряли до 800 человек, а неприятель 1300 рядовых и 47 штаб- и обер-офицеров только пленными, а в общей сложности убитыми и пленными до 3000 человек и 50 пушек. Эти сведения были собраны позднее.
Кровопролитие не окончилось 21 сентября. Броневский сообщает, что 22 и 23 сентября (4 и 5 октября) ‘большие партии черногорцев, пройдя мимо крепостей, вокруг Старой и даже Новой Рагузы, предали все огню и мечу и с добычей, без малейшего помешательства от французов, возвратились в дома’.
После отступления французов 21 сентября обнаружилось, что они побросали все снаряжение и семь пушек,— так поспешно возвращались они в Рагузу. Сенявин был восхищен храбростью своих победоносных войск, велел в знак победы устроить всей армии хороший обед с выдачей вина, а особенно отличившихся наградил. [293]
Сенявин непременно хотел придать этому устроенному им банкету характер чествования простого русского солдата, одержавшего победу в таких труднейших условиях. Так это и поняли присутствовавшие:
‘Здоровье егеря Ефимова объявлено из первых, причем сделано было пять выстрелов, а товарищи его при восклицаниях: ура! качали его на руках. Таким образом все приглашенные удостоены были особенной почести питья за их здоровье. Участники сего празднества не могли без умиления об оном рассказывать, все солдаты столь живо чувствовали сию необыкновенную честь, что усердные, искренние приветствия: Дай боже здравствовать отцу нашему начальнику! произносились с восторгом беспрерывно. По окончании уже стола игумен монастыря Савино, восьмидесятилетний старец, вошел в палатку, приветствовал адмирала истинным, верным изображением всеобщих к нему чувствований любви и признательности. Последние слова его речи были: Да здравствую Сенявин! и слова сии повторились войском и собравшимся во множестве народом сильнее грома пушек. Адмирал отклонил от себя все особенные ему предложенные почести. Знать совершенно цену добрым начальникам и уметь быть к ним благодарным за все их попечения и внимание всегда было и будет коренною добродетелью русского солдата.
Вот средства и причины, которыми Сенявин приобрел неограниченную доверенность от всех вообще своих подчиненных, как офицеров, так и солдат. Каждый, уверен был в его внимании и с радостию искал опасностей в сражении. Сенявин, скромный и кроткий нравом, строгий и взыскательный послужбе, был любим как отец, уважаем как справедливый и праводушный начальник. Он знал совершенно важное искусство приобретать к себе любовь и употреблять оную единственно для общей пользы. После сего удивительно ли что в продолжение его начальства солдаты и матросы не бегали и не случалось таких преступлений, которые заслуживали бы особенное наказание. Комиссия военного суда не имела почти дела, в госпиталях скоро выздоравливали’ { Броневский В. Цит. соч., ч. II, стр. 247—248}. Сенявин, который так близко принимал к сердцу успехи боевого содружества западных славян с русскими, 24 сентября обратился с следующим воззванием к черногорцам и бокезцам: ‘В продолжение военных действий я имел удовольствие видеть опыты усердия народа, оказанные в содействии с войском, мне порученным…’ — так начиналось это воззвание. ‘Дерзость врага, осмелившегося ступить на землю вашу, наказана. Неприятель удивлен вашей твердостью и столько потерял людей, что нескоро может собрать новую силу и опять выступить. Поздравляя вас с победой, благодарю за хорошее обхождение с пленными [294] и всячески желаю, чтобы человечество и впредь не было оскорбляемо’.
Имея документальные данные о ходе этого сражения, курьезно читать сознательно лживое изложение дела в мемуарах маршала Мармона, изображающего свое тяжкое поражение как победу, которую не удалось довершить лишь потому, что 18-й полк опоздал на десять минут. Вообще же ‘я достиг своей цели и показал этим варварским народам мое превосходство над русскими’. И если бравый маршал все-таки после всех этих неимоверных ‘подвигов’ отступил, то отступил с достоинством, днем, а не ночью. ‘Я отступил 3-го (октября), среди бела дня, на виду у неприятеля. Когда я возвратился в Старую Рагузу, то мои войска снова заняли тот лагерь, который они покинули пять дней тому назад’. Французы совершенно основательно в своем лагере серьезно опасались, что на них немедленно нападут черногорцы, местные крестьяне и русские, только что прогнавшие их обратно в Рагузу. Они были радешеньки, что их оставили в покое. Мармон излагает это так: ‘Страх неприятеля был так велик, что ни один крестьянин не осмелился меня преследовать’ { Memoires du marechal due de Raguse, t. III, стр. 17—19}.
Словом, битва под Кастельнуово описана маршалом Мармоном в той классической, традиционной манере, в какой французы частенько описывают и свои удачи, а еще гораздо изящнее свои неудачи. Вспомним ныне еще здравствующего Луи Мадлена, горько укоряющего Кутузова за то, что тот ‘имел бесстыдство’ не признать своего поражения под Бородином, вспомним и лаконичную, в своем роде бессмертную строку в одном вез первых изданий малого энциклопедического словаря Ларуса: ‘Александр Суворов (1730—1800). Русский генерал, разбитый генералом Массена’. И точка. Так что удивляться живописанию маршала Мармона о его ‘победе’ над русскими и черногорцами не приходится. Во французской ‘патриотической’ историографии репутация Мармона очернена завещанием Наполеона, который называет его изменником. Фальшивки Мармона необычайно наглы и полны не только грубейших извращений, но и брани против противников. Но все хвастовство Мармона там, где он говорит о французских подвигах и уничижительно отзывается о русских, приемлется многими французами с полным почтением и детской доверчивостью. Генерал Мармон умалчивает также о безобразном поведении своих войск, которые учинили 19—20 сентября варварский разгром беззащитных жилищ ‘приморцев’, то есть славян, числившихся номинально турецкими подданными: ‘Французы самым бесчеловечным образом губили людей, разграбили и сожгли все дома обывательские на границе и то же самое учинили с жилищами подданных турецких, обитающих [295] полосу земли турецкой между Рагузинской и Катарской областями, и делали сие именно за то, что сии турецкие подданные не хотели поднять противу нас оружия’,— с негодованием сообщал Сенявин через несколько дней после сражения русскому послу в Вене графу Разумовскому { АВПР, ф. Канцелярия МИД, д. 1250, л. 49}.
Итак, Боко-ди-Каттаро осталось в руках Сенявина. Мармон, не рассчитывая больше на успех, уже не решался предпринять что-либо для овладения городом и бухтой.
Сношения между французами, засевшими в Рагузе, и русскими, владевшими городом Боко-ди-Каттаро и бокезской областью, были очень редкими и выражались лишь в случайной деловой переписке, например, по делам о военнопленных. Нам не удалось найти в архивах известий о переписке, которая, однако, была в руках Броневского. Может быть, она отыщется и появится в свет при полном издании документов, касающихся Сенявина.
Вот что читаем у Броневского:
‘Когда, при малых пособиях, содержание немалого числа французских пленных становилось затруднительным, то адмирал предложил генералу Мармонту сделать размен, и как наших солдат находилось у него в плену гораздо менее, нежели у нас французских, то адмирал соглашался отпустить остальных на росписку с тем, чтобы таковое же число, чин за чин, было отпущено из имеющихся во Франции наших пленных. Предложение принято, но не исполнено: многие из наших пленных, по принуждению, записаны были во французские полки, находившиеся в Далмации. Мармонт, уклоняясь возвратить их по требованию Сенявина, назвал сих русских пленных поляками, добровольно вступившими во французскую службу, и в заключении своего письма распространился о просвещении французской нации. Вот ответ на это письмо:
‘Г. генерал Мармонт.
Объяснения в ответе вашем ко мне от 7 декабря, относительно просвещения французской нации, совершенно для меня не нужны. Дело идет у нас не о просвещении соотечественников ваших, а о том, как вы, г. генерал, обходитесь с русскими пленными. Последний поступок ваш с начальником корвета, который послан был от меня в Спалатро под переговорным флагом, может служить доказательством, что следствия просвещения и образованности бывают иногда совершенно противны тем, каких по настоящему ожидать от них должно. Скажу только вам, г. генерал, что из тридцати солдат, названных вами поляками, четверо явились ко мне и были природные русские. Пусть Бонапарт наполняет свои легионы, я ничего другого от вас не требую, как возвращения моих [296] солдат, и если вы сего не исполните, то я найду себя принужденным прервать с вами все сношения, существующие между просвещенными воюющими нациями.

Д. Сенявин.
Вице-адмирал Красного флага,
Главнокомандующий мирскими и сухопутными силами в Средиземном море.

10 декабря 1806 года»{Броневский В. Цит. соч., ч. II, стр. 245—246}.
Не имея возможности отнять у Сенявина занятую им область силой, Мармон обнаружил намерение вновь подойти к делу окольным, дипломатическим путем, через австрийцев.
Поздней осенью 1806 г. дела в Европе сложились так, что австрийцы были вынуждены сделать то, чего они избегали почти год, то есть обещать французам активную помощь в борьбе против Сенявина за обладание Боко-ди-Каттаро. Страшный, молниеносный разгром и завоевание Пруссии Наполеоном в октябре и ноябре 1806 г. принудили Австрию к демонстрациям ‘дружбы’ по отношению к Франции и к особенно точному выполнению условий Пресбургского мира. Поэтому австрийские представители явились в начале ноября 1806 г. в Рагузу для совещаний о совместном нападении французов и австрийцев на Боко-ди-Каттаро, причем, согласно конвенции, подписанной в Вене австрийским министром Стадионом и французским послом Ларошфуко, обе договаривающиеся стороны обязывались выставить одинаковое количество вооруженных сил. Лористон считал эти действия необходимыми ввиду ‘уклончивых (&eacute,vasives) ответов русских агентов’ { Memoires du marechal due de Raguse, t. III, p. 85}.
Со стороны австрийцев это, конечно, была лишь пустая угроза с целью воздействия на Сенявина. Разумовский все-таки писал об этом из Вены адмиралу. Ссориться с Австрией, воюя в Польше с Наполеоном, не приходилось.
Сенявин ответил, напомнив Разумовскому историю этого вопроса (хотя Разумовский его о том и не просил), но Боко-ди-Каттаро отдать не пожелал.
Еще, мол, 21 июля 1806 г. товарищ морского министра послал Сенявину высочайший приказ отдать австрийцам Рагузскую республику вместе с городом и бухтой Боко-ди-Каттаро. Австрийцы же, на основании Пресбургского договора, обязаны были немедленно передать республику Наполеону. Было приказано,—докладывает Сенявин (в ноябре!) А. К. Разумовскому,— ‘чтобы я с французским в Рагузе начальником согласился об оставлении им той республики и о признании им нейтралитета и независимости ее, и когда затруднение, происшедшее от занятия ее, таким образом, удалится, то, чтобы [297] приступить мне к отдаче Бокки-де-Каттаро австрийским начальникам, разве бы они в требованиях своих на тот конец употребили меры неумеренности’. Вот за эти ‘меры неумеренности’ и ухватился Дмитрий Николаевич, чтобы не исполнить царское повеление: ‘А как австрийские комиссары в двух нотах, действительно, изъяснились весьма неприличным образом, употребляя даже угрозы… мы поставили себе тогда долгом препроводить те их ноты к высочайшему двору и ожидать решения, за неполучением же оного мы долженствовали просить графов Беллегарда и Лепина еще немного повременить’. Австрийские графы, ‘повременив’ до 5 октября 1806 г., снова явились к Сенявину, настойчиво требуя отдачи республики и города { АВПР, ф. Канцелярия МИД, д. 1250, л. 21}. И снова адмирал посоветовал им вооружиться терпением. И в конце ноября и дальше дело все еще оставалось без движения.
Это запоздалое выступление австрийцев против русской оккупации Боко-ди-Каттаро оказалось таким же покушением с негодными средствами, как и все предыдущие. Сенявин ни города, ни области не отдал.
А в самом конце года сенявинская эскадра одержала на море победу настолько важную, что она обеспокоила самого Наполеона. Вот в каком виде дошло это неприятное известие до французского императора:
‘9 декабря 1806 года (нов. ст. — Е. Т. ),— пишет Мармон,— Сенявин неожиданно появился перед островом Корзола (Курцало — Е. Т. ) со всей эскадрой и некоторым отрядом войск для высадки. 10-го числа он произвел высадку и потребовал сдачи. 11-го он сделал приступ и был на редут отбит, усеяв мертвыми телами своих поле боя. 11-го вечером командир батальона Орфанго, начальствовавший на острове, снял свои войска с редута и 12-го, находясь на борту адмиральского корабля, подписал конвенцию, которая отдавала адмиралу остров и обусловливала перевезение гарнизона в Италию’. Так повествует Мармон. Тут все верно, кроме того, что ни приступа не было, ни посему и отбития не могло быть, и никакими трупами Сенявин поле боя не усеивал, так как и боя не было. А была просто сдача на капитуляцию. Все это очередная фальсификация со стороны французского маршала.
‘Я получил известие о появлении русских,— пишет он дальше,—в 9 часов вечера 12-го (декабря — Е. Т. ) в Спалато. В полночь я уже двинулся туда с войсками, которые были у меня под рукой, и на следующий день я узнал о сдаче в Макарско. Орфанго пользовался хорошей репутацией, ему было обещано повышение, поэтому я имел все основания на него рассчитывать. Я велел его арестовать и предать военному суду, который его присудил к четырем годам тюрьмы’ { M&eacute,moires du mar&eacute,chal duc de Raguse, t. III, p. 30—31}. [298]
Ясно, что Орфанго сдался лишь вследствие полной невозможности сопротивления.
Все попытки французов уже в конце 1806 г. бороться против усиления (русской позиции на Адриатическом море окончились полной неудачей. Им удалось было высадить десант и на короткое время снова утвердиться на отнятом у них о. Курцало. Но 11 декабря 1806 г. Сенявин с небольшой частью эскадры подошел к острову, и на другой день, после канонады с русских судов и попыток отвечать на нее, французы сдались всем гарнизоном с комендантом во главе. В гарнизоне оказалось к моменту сдачи 403 человека офицеров и солдат. Убито было у французов 156 человек, потери русских были менее значительны (24 убитых и 75 раненых).
Известное значение имело также окончательное овладение островом Браццо, где держался маленький французский гарнизон. Для характеристики боевого духа сенявинской эскадры характерно памятное в летописи русского флота и много раз отмечаемое морскими историками столкновение небольшого русского сторожевого брига ‘Александр’, стоявшего около о. Браццо, с несколькими французскими канонерскими лодками, посланными по приказу главнокомандующего Мармона, чтобы отбить островок у русских. Мармон знал, что русская эскадра уйдет в Эгейское море, но он слишком поспешил и не учел мужества и боевого духа русских моряков. Бриг ‘Александр’ потопил две канонерки (из пяти одновременно атаковавших его) и отогнал неприятеля далеко от Браццо. У французов погибло 217 человек, а бриг ‘Александр’ потерял убитыми и ранеными всего 12 человек. Любопытнее всего, что канонерки ударились в бегство, а русский почти весь изрешеченный одинокий бриг еще долго их преследовал!
Больше уже никаких попыток отбить эти острова французы не предпринимали. Значительные боевые запасы и продовольственные склады, которые русские нашли и на Курцало и на Браццо, тоже свидетельствовали о том, какое значение придавал Мармон этим двум морским базам на Адриатическом море. Во всяком случае Сенявин видел, что нельзя удовольствоваться сухопутными войсками, охранявшими Боко-ди-Каттаро, а нужно оставить на Адриатике хоть небольшую флотилию. Это диктовалось также тревожными призывами и слухами, исходившими от населения Корфу и других Ионических островов: там ждали набега Али-паши Янинского.
Для Сенявина это был старый знакомец, он знал, сколько усилий потребовалось от Ушакова, чтобы сдерживать грабительские и завоевательные помыслы этого опаснейшего и коварнейшего властителя Албании и окрестных территорий. Адмирал решил, уходя в Эгейское море, оставить в Адриатическом [299] несколько судов под начальством капитан-командора Баратынского, которому приказано было крейсировать вдоль всего балканского берега. Перед самым уходом Сенявин припугнул Али-пашу таким грозным письмом, что тот мигом объявил себя ‘нейтральным’ и постарался изобразить полное миролюбие. И в самом деле, он не посмел напасть на Корфу.
Эта победа, одержанная русской эскадрой, особенно (радовала сердце моряка. Она к тому же имела очень важные стратегические результаты. Остров Курцало (или Корзола) явился связующим звеном между основной русской военно-морской базой на Ионических островах и занятой Сенявиным территорией бокезской области, городом Боко-ди-Каттаро и портом Кастельнуово.
Отныне русские могли себя чувствовать в Боко-ди-Каттаро вполне прочно. Господство русского флота на Адриатике было бесспорным. Флот прочно закрепил то, что было завоевано армией.
С такой славой моряки и солдаты Сенявина закончили этот многотрудный для них 1806 год.
Наступали новые, чреватые опасностями события. На горизонте появился призрак войны с Турцией, вырисовывались контуры большой морской войны. Сенявинскую эскадру ждали новые опасности, новые трудности и новые лавры.

Восстание в Далмации против французов

Баратынскому было оставлено три корабля и два фрегата. Далеко не легкое поручение дал ему Сенявин. В Далмации в мае 1807 г. население восстало против французов. Баратынский, для которого это восстание явилось неожиданностью, сделал, понятно, все, что было в его силах, чтобы помочь восставшим. Но, конечно, при подавляющем превосходстве сил, бывших в распоряжении Мармона, не могло быть и речи об окончательной победе восставших. Ввиду ‘патриотических’ фальсификаций и выдумок французской историографии о ‘привязанности’ славянского населения Далмации к войскам наполеоновской Франции, ввиду полного замалчивания ею истинного положения вещей и роли русских, наконец, принимая во внимание, что в литературе почти ровно ничего не говорится о восстании 1807 г., мы считаем уместным привести здесь полностью показание очевидца Владимира Броневского, дающее яркую картину событий:
‘Пребывание французов в Далмации останется навсегда памятным для несчастного народа. Тягостные налоги, конскрипция, остановка торговли и неимоверные притеснения за малейшее подозрение в преданности к русским не могли [300] всеми ужасами военного самовластия унизить дух храброго народа, мера терпения его исполнилась, и славяне поклялись погибнуть или свергнуть тягостное для них иго. Жители, от Спалатры до Наренто, условились в одно время напасть на французов и послали доверенных особ в Курцало просить помощи, уверяя в искреннем и общем желании всего народа соединиться, наконец, с матерью своего отечества Россиею. Командор Баратынский, не имея возможности отделить из Катаро и 1000 человек, не смел обещать много, однакож для соображения мер на месте, посадив на корабль и два транспорта шесть рот егерей, 12 мая отправился из Катаро в Курцало. На третий день по прибытии командора в Курцало иеромонах Спиридоний, бывший в Далмации для нужных сношений с жителями, уведомил, что бунт уже начался. Приготовления делались с такою тайностию, что французы ничего не подозревали, но один случай возжег пламя бунта прежде положенного срока. Курьер, посланный из Зары в Спалатро, был убит. Французы расстреляли несколько крестьян и зажгли деревню, где совершено было убийство, пожар был сигналом общего восстания, ударили в набат, во-первых, в княжестве Полице, и в три дня знамя возмущения появилось во всех местах от Полице до Наренто. Патриоты с бешенством напали, и малые рассеянные отряды французов были истреблены наголову. Славяне, решившись умереть, никому не давали пощады, но как некоторые округи не были готовы, другие не согласились еще в мерах, то деятельный генерал Мармонт успел собрать войска в большие крепости, потом выступил из оных с мечом мщения, расстреливая попавшихся в плен и предавая селения огню. Патриоты нападали день и ночь, не думали хранить жизнь и имущество, ни гибель многих из них, ни тактика, ни ожесточение французов не приводили их в уныние. Пожары и кровопролитие были ужасны. Капитан-командор Баратынский, получив о сем известие, удержан был в Курцало противными ветрами. Народные толпы, не имевшие главного на чальника, могущего предводить их к определенной цели, начали уменьшаться, другие были рассеяны, и французы заняли по прежнему весь морской берег’.
Русские моряки вовремя подоспели, чтобы спасти от смерти хотя бы часть восставших против французов славян. ’22 мая командор Баратынский с десантными войсками прибыл в Брацо, откуда, взяв с собою фрегат ‘Автроил’, корвет ‘Дерзкий’, катер ‘Стрелу’, бриги ‘Александр’ и ‘Летун’, перешел к местечку Полице, в нескольких милях от Спалатры лежащей. Старшины сего места тотчас прибыли на корабль командора, умоляли способствовать им против неприятеля. Командор, не имея достаточного при себе войска, просил их взять терпение: [301] но как уже не от них зависело воли прекратить возмущение, то и обещал им возможную помощь и покровительство государя императора. При появлении российских кораблей патриоты ободрились, собрались и 25 мая с мужеством напали на французов. Как сражение происходило у морского берега, то эскадра снялась с якоря, приближилась к оному и сильным картечным огнем принудила неприятеля отступить и заключиться в крепость. 26-го недалеко от Спалатры высажено было на берег 5 рот солдат и несколько матросов. Французы скоро явились на высотах в таком превосходном числе с двух сторон, что войска наши вместе с 1500 далматцев возвратились на суда. Хотя неприятель, рассыпавшись в каменьях, вознамерился препятствовать возвращению, но поражаемый ядрами и картечью с близ поставленных судов и вооруженных барказов, скоро отступил с видимою потерею { Броневский В. Цит. соч., ч. III. СПб., 1837, стр. 245—248}.
Мы приводим показание Броневского, ничего в нем не меняя. Конечно, ручаться за настроение ‘всего народа’, во всех социальных классах он не мог.

Начало кампании Сенявина против турок. Поражение англичан в Проливах. Неожиданный уход английской эскадры в Египет и отказ англичан поддержать Сенявина

В первые же месяцы после Аустерлица и после смерти Питта Младшего стала происходить в довольно ускоренном порядке эволюция политики Порты, превратившая Наполеона из опасного врага, от которого Россия и Англия были призваны защищать турецкую независимость, в желанного могущественного союзника султанского правительства. Следовательно, борьба, которую далматинские славяне и черногорцы при активнейшей помощи русских вооруженных сил вели в течение всего 1806 г. против наполеоновского наместника маршала Мармона на западном побережье Адриатического моря, направлялась прямо — против французов, а косвенно — против турок,— и в Константинополе боялись русских успехов.
В конце 1806 г. уже мало было сомнений, что наполеоновскому послу Себастиани удастся довести дело до объявления Турцией войны как России, так и Англии.
Война разразилась весной 1807 г., но вся тяжесть ее обрушилась не на Англию, а на Россию, то есть на ее представителя на Средиземном и Адриатическом морях — адмирала Сенявина, его моряков и солдат.
Вся осень и зима с 1806 на 1807 г. прошли для французов в ожидании и тревоге. Они защищались, охраняли Рагузу, но о штурме или хотя бы даже осаде Боко-ди-Каттаро или [302] о нападении на Черногорию не могло быть и речи. Ходили беспокоившие Мармона слухи о десятитысячном русском корпусе, который готовится отплыть из русских черноморских портов на помощь Сенявину. Да и без этой подмоги эскадра Сенявина, уже сама по себе, владея морем, делала положение французов крайне шатким: ‘Операция (речь идет о проектах действий против Боко-ди-Каттаро — Е. Т. ), впрочем, была очень трудна, так как русские имели такие морские силы, что нельзя было даже и думать оспаривать у них господство на море { M&eacute,moires du mar&eacute,chal duc de Raguse, t. III, p. 25} признает Мармон.
Но вот произошло событие, внесшее новые изменения в положение Сенявина: Турция, побуждаемая не только заманчивыми обещаниями, но и прямыми угрозами Наполеона, объявила России войну. Турки страшились также и возможности нападения на их восточные вилайеты со стороны дружественного Наполеону Ирана. Все это и привело диван к решению порвать с Россией и Англией, союз которых всегда рассматривался в Константинополе как возможное ‘начало конца’ Турции.
29 декабря 1806 г. русское посольство в полном составе выехало из Константинополя, а на другой день, 30 декабря, Турция формально объявила войну России.
Война была перенесена из Адриатического моря в Архипелаг.
В России ничуть не обманывали себя касательно трудностей, опасностей и невыгод союзных с Англией действий в Средиземном море. Опыт ‘совместных’, ‘союзнических’ действий Нельсона с Ушаковым в 1798—1799 гг. еще был свеж в памяти.
Еще 22 сентября 1805 г., а затем 5 июля 1806 г. и, наконец, в большом докладе, поданном Александру 18 декабря 1806 г., морской министр Чичагов неоднократно возвращался к вопросу об английских ‘союзниках’. В первой из этих докладных записок Чичагов опасается, что англичане будут не столько помогать русским действовать в Средиземном море, сколько стараться прибрать к рукам Египет: ‘…нет ни малейшего сумнения, чтобы Сент-Жемский кабинет, коего намерения обыкновенно на одну собственную пользу устремляются, не употребил всех средств к занятию Египта, можно сказать, из-под ног наших’ { АВПР, ф. Канцелярия МИД, 1806, д. 7891, л. 212}.
Чичагов считал, что для достижения этой цели англичане употребят все усилия, чтобы прочно утвердиться на Мальте, которая сама по себе ‘столь убыточна’ для них. Но русский морской министр был убежден, что Мальта нужна англичанам вовсе не только как база для овладения Египтом, но и для утверждения своего господства на всем Средиземном море, над [303] греками, над ‘всеми окрестными владениями’, то есть, другими словами, над всеми берегами Балканского полуострова, а потом и над русским Черноморьем, причем средствами подобной экспансии явятся торговля и британский флот. ‘Не ясно ли представляется, что, утвердясь в Мальте, постараются они (англичане — Е. Т. ) утвердить себя на Средиземном море и потом сочтут себя вправе распространить влияние свое и на все окрестные владения? Первая цель их будет взять под защиту свою Египет, а тем усугубить влияние свое на турок, потом на греков и на весь тот край. Отсюда пойдут они далее обеспечивать себя в завладении восточной торговли… Чувствуя, что по мере распространения своего нужно им увеличить способы свои, помышляют они непрестанно о приобретении оных. Они намеревались даже утвердиться, под именем колоний, на черноморских берегах наших… Они знают, что край сей со всеобщею торговлею представляет несчетные способы к содержанию обширного флота. Конечно, имеют англичане сие в виду и хотят у нас из рук вырвать сии выгоды. Сие предполагать должно по правилам обыкновенной английской политики, которая, не щадя никого, кроме себя, ослепляет других деньгами, сберегает драгоценнейшее свое сокровище — людей, проливает кровь союзников, шествует всегда скорыми шагами к источникам обогащения и пополняет оными временные свои издержки’ { Там же, л. 213—214}.
Так предостерегал Чичагов царя еще в первой своей записке от 22 сентября 1805 г., когда Сенявин уже отплыл в Средиземноморскую экспедицию.
В своей записке от 5 июля 1806 г. он предлагал в случае войны с турками отправить немедленно из Балтийского моря в Средиземное еще 7 кораблей и ‘столько же меньших судов’. Тогда, по расчетам Чичагова, у Сенявина окажется эскадра из 16 кораблей, 8 фрегатов и 11 ‘меньших судов’, не считая транспортов. Этих сил, по мнению министра, может хватить для успешной борьбы против турок даже без помощи со стороны англичан. Следует заметить, что Чичагов, во-первых, не принял во внимание ветхости некоторых кораблей Сенявина, а во-вторых, прислал Сенявину к о. Корфу не семь кораблей, а пять. И случилось это только в декабре 1806 г.
В своей третьей докладной записке царю Чичагов обнаруживает негодование и раздражение по тому поводу, что ‘англичане самовластно взяли на себя главное распоряжение войною, естьли бы оная между нами и турками возникнуть могла’. Он полагал, что русская победа над турками, безусловно, обеспечена и что англичане ‘похищают у нас тот единственный случай, в котором мы могли бы с преимуществом действовать. и от успехов ожидать для себя пользы и славы… Случай сей [304] можно сказать, был бы первый, в котором мы не служили бы орудием к чуждой токмо пользе, но собственно себе ожидать могли выгод…’ Самое важное — не дать англичанам перехватить у русских славу и выгоду от победы над турками: ‘Если мы допустим англичан перводействовать, то, не говоря уже о бесславии, через сие в глазах всего света произойти для нас долженствующем, не говоря об убийственном вреде, который произойдет для воительного духа российских мореходцев, неразлучны будут с тем весьма многие превеликой для нас важности потери, а для них пользы и приобретения’ { Там же, л. 218}.
К англичанам ‘все польется’ из сокровищ Египта, Греции и Архипелага, а затем в их руки попадут ‘лучшие порты, лучшие леса’ и весь турецкий флот.
План Чичагова заключался в том, чтобы русская черноморская эскадра приблизилась к Босфору и удерживала этим часть турецкого флота, а Сенявин мог бы из своих ’15 кораблей, 6 фрегатов и 7 меньших военных судов’ отрядить ‘достаточное число’ к Дарданеллам, а также к Египту и оставить ‘сколько потребно будет’ в Адриатическом море.
Но эти планы, составлявшиеся в кабинетах адмиралтейства, вдалеке от театра военных действий, не могли быть реализованы. Сенявин и не думал разбрасывать по морям свою эскадру, а собрал почти все свои силы воедино и, как увидим, нанес туркам тяжкое поражение. Если в чем министр Чичагов оказался прав, так это в том, что англичане явились в Архипелаг именно затем, чтобы ‘перехватить’ победу над турками у Сенявина, а когда это им не удалось, они поспешили уйти к берегам Египта.
10 февраля 1807 г. Сенявин отправился на Корфу с 8 кораблями, одним фрегатом и шлюпом. На эскадре находилось два батальона Козловского мушкетерского полка, артиллеристы гарнизона Корфу и 270 албанских легких стрелков. Подойдя к острову Имбро, Сенявин сразу же получил большую подмогу со стороны греческого населения острова. Греки ‘по своей приверженности к России’ охотно предоставили в распоряжение Сенявина до пятнадцати судов, в том числе несколько больших трехмачтовых с вооружением по 20 пушек да каждом.
Но, подойдя к Тенедосу, Сенявин узнал, что напрасны были его расчеты на английскую помощь, на эскадру адмирала Дакуорта, которая должна была его ждать тут, чтобы вместе идти в Дарданеллы.
Положение Сенявина ухудшилось. Не говоря уже о том, что приходилось ждать на суше опаснейшего нападения Али-паши Янинского из Албании, усиления армии Мармона и ряда других осложнений и опасностей,— крушение надежд на помощь от английской эскадры Дакуорта, крейсировавшей в Архипелаге, было ударом неожиданным. Ведь Англия объявила войну [305] Турции еще в конце января 1807 г., и английский посол Эрбатнот экстренно покинул Константинополь, забрав с собой всех английских купцов и пообещав на прощанье через пятнадцать дней разрушить Константинополь { M&eacute,moires du mar&eacute,chal duc de Raguse, t. III, p. 95}. Грозная опасность, казалось, нависла над турецкой столицей. Уже 20 февраля 1807 г. авангард Дакуорта в количестве девяти линейных судов прошел через Дарданеллы, и французский посол генерал Себастиани не скрыл от Мармона, что ждет к вечеру 20 февраля нежданных английских гостей в Константинополе. Но тут адмирал Дакуорт, не обладавший ни малейшими дипломатическими талантами, начал бесполезнейшие переговоры с султаном, требуя немедленного разрыва с Францией. Руководимый ловким генералом Себастиани, султан делал вид, что готов уступить, а Дакуорт, явно боясь, как бы Сенявин тоже не подошел к Константинополю, очень желал поверить уступчивости турок и прекратить англо-турецкую войну мирным путем. Из всей этой хитроумной комбинации, однако, ничего хорошего для англичан не вышло, потому что французские инженеры во время этой проволочки успели прекрасно укрепить Дарданеллы, и Дакуорт оказался в ловушке.
‘Мы развлекали англичан переговорами в течение всего того времени, которое было необходимо, чтобы привести эту столицу в оборонительное положение, но как только работы были окончены, Порта уведомила адмирала Дукворта, что она не может согласиться ни на одно из его требований и что она не боится увидеть его суда перед Константинополем. В то время как тут работали, посылали также войска на Галлипольский полуостров, и г. Гутильо (французский инженер — Е. Т. ) был туда отправлен, чтобы воздвигнуть батареи, способные сделать очень опасным возвращение Дукворта’ { Произносить эту фамилию по-русски следует: Дакуорт. Но все русские документы пишут согласно начертанию английских букв ‘Дукворт’. Цитируя документы, мы оставляем это ‘Дукворт’ без изменения },— писал Себастиани Мармону 4 марта 1807 г. { M&eacute,moires du mar&eacute,chal duc de Raguse, t. III, p. 97}
Адмирал Дакуорт был жестоко одурачен: ‘Если бы английский адмирал на другой или на третий день после своего появления попытался войти в порт, мы не могли бы оказать ему никакого сопротивления, и его успех был бы полным. Мы бы получили квартиры в Семибашенном замке (тюрьма в Константинополе). Эта перспектива нас не испугала, и наша твердость увенчалась успехом’. Так ликовал Себастиани, наполеоновский посол, вскоре после того получивший маршальский жезл.
Остановимся несколько подробнее на этом эпизоде с английской эскадрой. Вице-адмирал Дакуорт 7 февраля 1807 г. вошел в Дарданеллы, не пожелав дождаться Сенявина. Он льстил себя надеждой взять Константинополь без русской помощи. Первые действия были удачны. Англичане разгромили небольшую турецкую эскадру, и уже 9 февраля их флот стоял у Константинополя. Но здесь Дакуорт совершил убийственную ошибку, понадеявшись достигнуть капитуляции столицы путем [306] переговоров. Потеряв десять дней попусту, Дакуорт дал туркам возможность свезти на побережье до двухсот орудий и подтянуть в Босфор военные суда. У англичан было всего семь кораблей, два фрегата и два бомбардирских судна. Видя нарастающую опасность, Дакуорт решил отказаться от дальнейших действий и уйти. Но и это оказалось не так просто: за десять дней турки, руководимые французами, укрепили Дарданеллы, и их береговая артиллерия очень потрепала уходящих англичан. Сильно повреждены были три корабля, два фрегата были выведены из строя и нуждались в срочном ремонте, потеря в людях достигала 600 человек, хотя Дакуорт признавал потерло лишь в 400 человек. Этим несчастья английской эскадры не окончились: уже после выхода из Дарданелл сгорел дотла корабль ‘Аякс’.
Следует заметить, что сенявинские офицеры не без иронии отнеслись к плачевно окончившемуся английскому предприятию, затеянному так поспешно с прямой целью присвоить себе в случае удачи всю славу, не делясь ею с русскими. Русских моряков раздражало и оскорбляло предпочтение, которое высшее петербургское морское начальство всегда отдавало англичанам и английской выучке. Вот характерный отзыв одного из сенявинских храбрецов, Панафидина:
‘Офицеры, бывшие в английской службе волонтерами, возвратились многие с мнением искусных офицеров, и министр Чичагов, сам бывший в английском флоте волонтером, получивший с тем и пристрастие не только к службе, но и к целой нации, отдавал им явное преимущество перед офицерами достойными, но не бывшими в Англии. Это мнение отчасти и было справедливо, оттого что выбор офицеров, посланных на английский флот, был делан с разбором в способностях и в отличном поведении, они бы, оставшись на русском флоте, были бы всегда из лучших офицеров. И если бы волонтеры несли службу, как служит английский лейтенант, то неоспоримо они бы возвращались с опытностью моряка, а неся должность по своей воле, не имея никакой ответственности ни в чем, могут ли они приобрести те сведения, которые во флоте привыкли им отдавать, по какому-то ложному предубеждению, что они искуснее других своих товарищей, служивших в своем флоте. Опыты доказали, что на многих кораблях, бывших в Средиземном море, (команды — Е. Т. ) не уступали в порядке, проворстве и в искусстве управления кораблем английским кораблям, хотя на оных кораблях и не было волонтеров’ { Панафидин П. И. Письма морского офицера. Пг., 1916, стр. 32—33}.
Сильно пострадавшая английская эскадра, вырвавшись, наконец, из Дарданелл, где она могла погибнуть, оказалась в Архипелаге, и Дакуорт предстал перед Сенявиным. Совещаний двух флотоводцев дало самые неожиданные результаты. [307]
Сенявин, ‘недоумевавший’ сначала, что побудило Дакуорта, не дождавшись русских, идти в Босфор, предложил английскому адмиралу соединить обе эскадры и вместе атаковать Константинополь. Но Дакуорт отказался наотрез. Мучило ли его уязвленное самолюбие или он не желал на этот раз слишком явственно уступить славу возможной победы Сенявину — неизвестно. По крайней мере, даже лучшие из английских офицеров не могли его понять: ‘Славный Сидней Смит и храбрые английские капитаны, называемые у них огнеедами (fire-eaters), соглашались, чтобы еще раз испытать, но Дукворт решительно и письменно от сего отказался’.
Ничего с ним поделать было нельзя. ‘Сенявин двое суток упрашивал его всевозможно’ { Броневский В. Цит. соч., ч. III, стр. 17}. Однако это было лишь началом. Английский адмирал приберегал для русских союзников сюрприз похуже: 1 марта он объявил Сенявину, что не только не пойдет с ним в Константинополь, но и вообще не намерен вести сообща с русскими войну против турок в Архипелаге и уходит немедленно в Египет, так как получил другое назначение. Больше от него ничего нельзя было добиться. Сенявин просил оставить ему ‘для подкрепления нашего флота’ хоть два корабля и два бомбардировочных судна, но и тут получил отказ. Англичане снялись с якоря и ушли из Архипелага.
В России на неожиданный уход Дакуорта со всей английской эскадрой в Египет посмотрели как на нечто, весьма похожее на дезертирство. ‘Ничто безусловно не могло бы быть в большей степени противоположным истинным интересам С.-Петербургского и Лондонского дворов в их нынешних отношениях к Оттоманской Порте, чем уход британских сил по направлению к Египту’,— писал по повелению Александра барон Будберг полковнику Поццо-ди-Борго по поводу действий Дакуорта. ‘Уменьшение наших сил вследствие очень малоизвинительного поведения наших союзников’ (как выражается Будберг) ставило Сенявина в нелегкое положение { АВПР, ф. Канцелярия МИД, 1807, д. 1901—1902, л. 45}.
Александр в трудный период войны в Восточной Пруссии между Эйлау и Фридландом получил одно за другим ряд крайне тревожных известий из Архипелага. Во-первых, рушились надежды на миссию полковника Поццо-ди-Борго, посланного царем, чтобы попытаться склонить турок к миру. Во-вторых, оказалось, что англичане потерпели поражение в проливах и отступили от Дарданелл. В-третьих, Дакуорт совсем неожиданно ушел с эскадрой в Египет, бросив Сенявина на произвол судьбы.
26 апреля (8 мая) 1807 г. Александр отправил из Бартенштейна, где он находился, следующий важный для истории тогдашней русской дипломатии рескрипт:
‘При отправлении к вам последних наставлений с полковником Поцо-ди-Борго, положение политических дел в отношении к [308] Порте совершенно разнствовало от настоящего. Хотя знали мы тогда, что английский посол Арбутнот оставил уже Константинополь, однакож по тому предположению, что Порта не состояла еще в открытой войне с Англией, мы могли надеяться на посредство английского посла при переговорах, которые должен был начать с Турецким правительством полковник Поцо-ди-Борго, мною к тому уполномоченный и снабженный нужными по сему случаю наставлениями. Но как теперь, по дошедшим к нам известиям, Оттоманская Порта находится уже в явной войне с Англией, после неудачного предприятия английского флота под командою адмирала Дукворта, который потом направил путь свой к берегам Египта, оставя вас одного в Архипелаге, то оборот сей требует некоторых объяснений в дополнение данных вам вышеозначенных наставлений: почему и почитаю нужным предписать вам для руководствования вашего следующее.
Неудача адмирала Дукворта в предпринятой им противу Константинополя экспедиции довольно доказывает неудобства и опасности подобных сему покушений, почему и предписываю вам наистрожайше воздерживаться от оных, разве бы по непредвидимым каким-либо обстоятельствам можно было надеяться на верный и решительный успех. Но как почти невозможно ласкать себя таковою надеждою, то и повторяю вам предписания, от 12-го минувшего марта вам данные, дабы вы ограничились наистрожайшей блокадой устья Дарданелл, таким образом, чтобы никакое судно, под каким бы то флагом и предлогом ни было, не могло пробраться в Константинополь. Само собою разумеется, что если бы турецкий флот покусился выйти в Белое (Эгейское — Е. Т. ) море, то вам должно будет отражать оный с свойственной вам и всему российскому воинству храбростью и искусством. На случай же естли бы в последствии времени присоединился опять с вами адмирал Дукворт или какая-либо другая английская эскадра, то вам надлежать будет действовать с оною в совершенном согласии, ибо, не взирая на случившееся ныне, мы состоим в наитеснейших связях с его величеством королем великобританским по всем предметам, до настоящей войны касающимся.
Полковник Поцо-ди-Борго не оставит способствовать вам во всех случаях, где содействие его будет для вас нужным, и я уверен, что вы с особенной пользой употребить его можете, наипаче естли вам приведется действовать купно с английской эскадрой.
Господину Поцо-ди-Борго поручено сообщить вам данные ему наставления, из коих вы усмотрите, что предполагаемые с Портою переговоры клонятся единственно к тому, чтобы восстановить мир между нами и империей Оттоманской, на основании трактатов, до последнего разрыва существовавших, следовательно, всякое предприятие, имеющее в виду какое-либо завоевание [309] на счет Порты, было бы совершенно противно умеренным и бескорыстным моим правилам и намерениям.
За сим, приняв в уважение, что по отдаленности, в коей вы находитесь, и по крайним затруднениям в коммуникации невозможно нам будет снабжать вас на каждый непредвидимый случай особыми наставлениями и разрешениями, уполномачивая вас, не ожидая оных, действовать всегда по собственному вашему благоусмотрению, руководствуясь инструкциями, поныне вам данными, не теряя впрочем из виду цели, нами предположенной, и наблюдая во всех ваших движениях и операциях всю осторожность и предусмотрительность, кои в нынешних обстоятельствах необходимо нужны.
Я буду ожидать донесений ваших о успехе подвигов ваших противу Порты, не сомневаясь ни мало, что благоразумные предприятия ваши увенчаны будут совершенным успехом, и что тем подадите мне новый случай изъявить вам признательность мою, каковую приятно мне во всякое время оказывать вам по тем расположениям, с каковыми пребываю’ { ЦГАВМФ, ф. департамента Морского министерства по эскадре Сенявина, д. 577, л. 1—3.}.
Какова оказалась эта царская ‘признательность’, мы увидим в конце настоящей работы. Но что Сенявину оставалось действовать исключительно ‘по собственному благоусмотрению’, это была правда.
И Сенявин не ждал царских указаний, чтобы начать действовать.

Победа русского флота у Афонской горы

Неожиданно и коварно покинутый английским союзником Сенявин немедленно созвал на совещание командиров кораблей.
Решено было овладеть островом Тенедос и, не предпринимая рискованной атаки проливов и столицы, ‘содержать Константинополь в тесной осаде’, препятствуя снабжению столицы, которая, как и во времена Чесмы, питалась подвозом с моря, а не с суши.
Сенявин приказал контр-адмиралу Грейгу немедленно идти с двумя кораблями и одним фрегатом к Тенедосу, а сам с остальным флотом направился к Дарданеллам.
3 марта Грейг, подойдя к острову, предложил командовавшему паше сдать крепость. Паша отказался.
Не располагая достаточными силами для овладения островом, Грейг обратился за помощью к Сенявину. Оставив у входа в Дарданеллы лишь два корабля, Сенявин подошел почти со всей своей эскадрой к Тенедосу.
8 марта Сенявин начал обстрел крепости и побережья и под прикрытием сильного артиллерийского огня высадил на берег три отряда: сначала 160 албанцев, затем 900 и 600 солдат морской пехоты. Десантом командовал сам Сенявин. Турки отступили. [310] Русские штурмовали ретраншемент перед крепостью, откуда штыковым ударом выбили турок. Затем пала ‘малая крепостца’ — укрепление, прикрывавшее ретраншемент. Турки засели в ‘большой’ крепости, которую русские и принялись обстреливать из нескольких батарей. 10 марта крепость сдалась, и русские, согласно условиям капитуляции, перевезли оставшийся гарнизон (1200 человек) и укрывшихся в крепости 400 женщин на анатолийский берег, где и отпустили их тотчас же всех на свободу.
Часть города выгорела, но провианта было найдено в крепости довольно много, и Сенявин велел раздать, его жителям острова. Потери русских были ничтожны.
Итак, у русских оказалась в руках морская крепость и существенная база в четырнадцати приблизительно милях от входа в Дарданеллы. Тесная блокада Константинополя с моря становилась очень реальной.
Сочувствие к России со стороны греческого населения Архипелага очень помогало Сенявину, и офицеры его эскадры не могли нахвалиться греками. Они отмечали и тактичное поведение Сенявина.
‘Прибытие Российского флота в Архипелаг скоро сделалось известным. Начальники островов Идро, Специи и других ближайших с восторгом и редкою готовностию предложили свои услуги. По взятии Тенедоса, со всех прочих островов, независимые Майноты, Сулиоты, а потом жители Мореи и древней Аттики, предложили собрать корпус войск, словом вся Греция воспрянула и готова была при помощи нашей освободиться от ига неволи, но Адмирал, действуя осторожно, отклонил сие усердие до времени, и даже турок, поселившихся в Архипелаге, которые малым числом своим не могли вредить грекам, оставил покойными и сим избавил христиан от ужасного мщения их жестоких властителей. В прокламации, изданной в Идро, жители Архипелага объявлены принятыми под особое покровительство всероссийского императора, а порты на матером берегу, равно и острова Кандия, Негропонт, Метелин, Хио, Лемнос, Родос и Кипр, занятые турецкими гарнизонами, признаны неприятельскими, для отличения же христианских судов от турецких,, определено выдать оным новые патенты на Иерусалимский флаг, под которым, по соглашению с Английским правительством, могли они пользоваться торговлею с союзными державами. Затем греки освобождены были от всякой повинности, кроме того, что они по собственному их вызову и на их содержании с 20 прекрасно вооруженными (купеческими) судами от 10 до 26 пушек, присоединились ко флоту и отправляли военную службу с усердием и ревностию. Таким образом, при появлении флота Архипелаг сделался достоянием России, и флаг наш не с кровопролитием [311] и смертию, но с радостию и благословением от жителей встречен был. Множество корсеров вышли под ним для крейсерства, и не только в Архипелаге, но и на всем пространстве от Египта до Венеции развевал Российский флаг. Варварийцы (тунисцы, алжирцы, марокканцы — Е. Т. ), узнав о столь грозном вооружении, отказались от союза с Турциею, и наш купеческий флаг на Средиземном море без постыдной подати был ими уважаем’ { Броневский В. Цит. соч., ч. III, стр. 10—12}.
Успехи Сенявина отразились на северном участке русско-турецкой войны, и Турция оказалась в серьезной опасности. ‘Взятие острова Тенедоса русскими и движения сербов, которые, кажется, намерены присоединиться к армии Михельсона, внушают Порте живейшее беспокойство. Я только что отправил курьера к князю Беневентскому (Талейрану — Е. Т. ), чтобы уведомить его о настоящем положении этой империи и необходимости немедленно ей помочь’,— так писал французский посол Мармону 31 марта 1807 г. { M&eacute,moires du mar&eacute,chal duc de Raguse, t. III, p. 100}
Неудача Дакуорта и его уход очень суживали задачу Сенявина: взять Константинополь стало совсем невозможно, потому что турки были в полной боевой готовности. Значит, следовало заблокировать вход в Дарданеллы.
В сущности уже с 10 марта, то есть с овладения Тенедосом, Сенявин не только наносил жестокий ущерб морскому подвозу провианта в столицу, но и владел фактически всей северной частью Архипелага. Его эскадра контролировала вход в Дарданеллы и одновременно стесняла значительнейший экспортный хлебный рынок, кормивший Константинополь, то есть Смирну и прилегающую часть сирийского побережья, куда отряжен был Грейг с тремя кораблями и одним фрегатом. Постепенно, в течение второй половины марта и всего апреля, владычество Сенявина распространилось и на южные острова Архипелага. Как и во времена Чесмы, снабжение Константинополя даже в мирные годы зависело больше всего от морского подвоза со стороны Смирны, Митилены, Архипелага и Египта, а уж подавно в такие периоды, когда с Дуная и с севера Балканского полуострова грозили русские войска и импорт оттуда почти вовсе прекращался. Сенявин мог безошибочно предугадать, что турки не удовольствуются попытками отбить у русских о. Тенедос. Эти попытки неизменно терпели полную неудачу, и остров оставался в руках русских. Сенявин был уверен, что турки истолкуют его отказ от прямого нападения на их столицу как признак слабости, и поэтому новый капудан-паша Сеид-Али непременно выведет линейный флот из Босфора и Дарданелл в Архипелаг. Уже 7 мая предвидение его оправдалось: турецкий флот больше чем в семьдесят вымпелов (из них 8 линейных кораблей и 8 фрегатов) вышел из Дарданелл и почти тотчас же направился к Тенедосу. [312] Сенявин, крейсировавший два дня между Тенедосом и Имбросом, 10 мая решил атаковать противника, хотя был слабее его по числу судов и пушек. Сеид-Али стал поспешно уводить свои суда под прикрытие дарданелльской артиллерии. Сенявин уже настиг их вблизи Дарданелл, и отдельные корабли вступили в бой с противником, но углубляться далее в пролив не нашел возможным, потому что пришлось бы попасть под огонь береговых батарей (которые уже и начали обстрел), и вернулся к Тенедосу. Хотя турки потеряли только три судна в бою и имели еще вполне достаточно сил, они не рискнули преследовать корабли Сенявина, и русская эскадра возвратилась совершенно спокойно, получив лишь самые ничтожные повреждения. Потери русских составляли 27 человек убитыми и 54 ранеными. Число убитых и раненых турок было, по ряду позднейших показаний, несравненно больше. Некоторыми старыми историками приводилась даже цифра в 2000 человек.
Какое значение имел опыт этого Дарданелльского боя для Сенявина, показывает следующее место из приказа адмирала перед сражением у Афонской горы: ‘Прошедшее сражение 10 мая показало, чем ближе к нему (неприятелю — Е. Т. ), тем от него менее вреда, следовательно, если бы кому случилось и свалиться на абордаж, то и тогда можно ожидать вящшего успеха’.
Эта победа явно показала неизмеримое превосходство личного состава русской эскадры перед турками. В тактическом отношении русский флот превосходил даже английский. Поражение адмирала Дакуорта в Дарданеллах служит достаточным тому доказательством. Русские имели богатый опыт недавних побед Ушакова. То, что Сенявин сделал в Дарданелльском бою, он спустя сорок дней в гораздо более широком масштабе и с еще-более значительными и победоносными результатами повторил в сражении у Афонской горы. Сенявин давал командирам кораблей конкретные задания, было приказано сблизиться с противником и, открыв картечный огонь, взять его на абордаж. Флотоводческое искусство Сенявина в соединении со всячески поощряемой в развиваемой адмиралом инициативой его подчиненных командиров кораблей приводило к тому, что атакующие в обстановке морского боя не терялись, принимали быстрые решения, а в критический момент получали поддержку соседних кораблей. Сенявина несправедливо было бы считать только учеником и подражателем Ушакова. Творческий талант не топчется на месте, а использует, углубляет по-своему и оплодотворяет идеи, унаследованные от гениальных предшественников. Быстрота маневра, начинавшегося, едва только покажется неприятель, внезапность удара, как следствие стремительного перехода от сближения с противником к прямой атаке, угроза абордажным бо’ ем — таковы были характерные черты сенявинской тактики. [313]
Корабли эскадры Сенявина были в общем старее и хуже тех, которые были у Ушакова, завоевавшего за восемь лет перед тем Ионические острова. Сенявинские офицеры называли некоторые из них ‘гнилыми’. Корабли были построены и оснащены хуже некоторых судов Сеид-Али. Зато и сравнения ни малейшего не-могло быть между флотоводческими талантами Сенявина и турецкого адмирала, между боевыми достоинствами офицеров и матросов русской и турецкой эскадр. Сенявин прошел ушаковскую школу, а его офицеры и многие матросы прошли и ушаковскую и сенявинскую долгую выучку.
17 мая 1807 г. произошел, наконец, давно подготовлявшийся и многими в Турции и Европе ожидавшийся переворот: низвержение султана Селима III и вступление на престол нового султана — Мустафы IV. Начался период фактического всевластия янычар в Константинополе. Дела турок на Дунае против русских сухопутных сил шли, как и на море, из рук вон плохо. Но необходимость отбросить флот Сенявина от Дарданелл была настолько ясна, нехватка продовольствия, вызываемая морской блокадой, была чревата такими грозными последствиями, что новый султан не колебался. Капудан-паша Сиди-Али (Сеид-Али) получил повеление идти в море и отнять у Сенявина Тенедос, то есть повторить попытку, которая так неудачно была сделана за восемь дней до низвержения Селима III. На этот раз новый султан приказал действовать со всей энергией.
Сенявин знал обо всем этом и готовился к встрече. Вот приказ, который он сообщил своим капитанам:
‘Обстоятельства обязывают нас дать решительное сражение, но покуда флагманы неприятельские не будут разбиты сильно, до тех пор ожидать должно сражения весьма упорного, посему вделать нападение следующим образом: по числу неприятельских адмиралов, чтобы каждого атаковать двумя нашими, назначаются корабли: ‘Рафаил’ с ‘Сильным’, ‘Селафаил’ с ‘Уриилом’ и ‘Мощный’ с ‘Ярославом’. По сигналу No 3 при французском гюйсе немедленно спускаться сим кораблям на флагманов неприятельских и атаковать их со всевозможною решительностию, как можно ближе, отнюдь не боясь, чтобы неприятель пожелал зажечь себя. Прошедшее сражение 10 мая показало, чем ближе к нему, тем от него менее вреда, следовательно, если бы кому случилось и свалиться на абордаж, то и тогда можно ожидать вящшего успеха. Пришед на картечный выстрел, начинать стрелять. Естьли неприятель под парусами, то бить по мачтам, естьли же на якоре, то по корпусу. Нападать. двум с одной стороны, но не с обоих бортов, если случится дать место другому кораблю, то ни в каком случае не отходить далее картечного выстрела. С кем начато сражение, с тем и кончить или потоплением или покорением неприятельского корабля. [314]
Как по множеству непредвидимых случаев невозможно сделать на каждый положительных наставлений, я не распространю оных более, надеюсь, что каждый сын отечества почтится выполнить долг свой славным образом.
Корабль ‘Твердый’.

Дмитрий Сенявин ‘ { Броневский В Цит. соч., ч. III, стр. 87—88}.

Сенявин, найдя флот Сеид-паши на якоре, недалеко от Тенедоса, стремился завязать сражение, но турки стали уходить, и боевая встреча, покрывшая новой славой русский флот и Сенявина, произошла лишь 19 июня (1 июля). У Сеид-паши было десять линейных кораблей, шесть фрегатов, два корвета и два брига. Этот флот располагал 1196 пушками. А у русских было лишь десять кораблей и 754 орудия.
Следует сказать, что старая русская литература (такие ее представители, как В. Гончаров, Н. Д. Каллистов, О. Щербачев и др.) укоряла Сенявина в том, что он слишком связал себя заботой сначала об овладении, а потом об удержании за собой о-ва Тенедоса. Эта литература, как и вся буржуазная историография, посвященная морской истории, находилась под прямым влиянием пресловутой школы американского дилетанта-историка Мэхэна и его американских и английских последователей. С точки зрения этих устарелых и очень задержавших развитие науки теорий Сенявин должен бы был, бросив Тенедос, полностью направить все свои силы против турецкого флота и искать ‘полной победы на море’. Советская историография решительно отказалась от этих ложных американо-английских воззрений вообще и от несправедливых укоров по адресу Сенявина в частности.
Сенявин решил пойти навстречу неприятелю, не ожидая его подхода.
Выйдя с Тенедоса, Сенявин встретил турок 19 июня на рассвете недалеко от Афонской горы. Эскадра Сеид-Али паши (он же Сиди-Али) шла от Лемноса. У турок было в момент встречи до девятнадцати судов, из них 9 кораблей, 5 фрегатов, 3 шлюпа и 2 брига. Турецкая артиллерия превосходила русскую: 1131 пушка против 754 русских, орудий было, таким образом, на 377 больше, экипаж был гораздо многочисленнее. Броневский утверждает, что турок было ‘почти вдвое’ больше.
Сражение началось в 8 часов утра по сигналу с сенявинского корабля.
Вот как описывает этот славный для русского флота морской бой Панафидин, находившийся весь этот день в центре сражения, рядом с командиром ‘Рафаила’, героем Луниным, пользовавшимся громадной популярностью во всем флоте: [315]
‘В 8 часов взвился сигнал на ‘Твердом’ — начать сражение. Наш корабль первый спустился на турецкий флот. Все неприятельские выстрелы устремлены были на нас. Не успели еще подойти, на дистанцию, как у нас уже перебиты все марса-реи ядрами огромной артиллерии 100-пушечного корабля и убито много марсовых матросов. Выдержав с величайшим хладнокровием, не выстреля ни из одной пушки, пока не подошли на пистолетный выстрел,— первый залп на такую близкую дистанцию,— и заряженные пушки в два ядра заставили замолчать капитан-пашинский корабль, и потом беспрерывный огонь принудил его уклониться из линии. Корабль наш, обитый парусами, все марсели лежали на езельгофте, брасы перебиты, и он, не останавливаемый ничем, прорезал неприятельскую линию под кормою у турецкого адмирала. Если бы ‘Сильный’ также решительно поддержал нас, то он не позволил бы капитан-пашинскому кораблю войти в прежнюю линию и положить свой буширит на ваш ют. Мы были совершенно окружены: в-праве адмиральский турецкий корабль, почти обезоруженный, все реи у него сбиты, во он продолжал драться, за кормой — 100-пушечный турецкий корабль, приготовлявшийся нас абордировать, весь бак наполнен был людьми, они махали ятаганами и, кажется, хотели броситься на наш корабль, в-леве — два фрегата и даже бриг взяли дерзость стрелять против нас. Капитан прокомандовал: ‘Абордажных!’ Лейтенант Ефимьев и я собрались со своими людьми, чтобы абордировать капитан-пашинский корабль, но коронады с юта и 2 пушки, перевезенные в констапельскую, и ружейный огонь морских солдат привели попрежнему в должное почтение,— и корабль турецкого главнокомандующего попрежнему уклонился из линии. Фрегаты и бриги после нескольких удачных выстрелов с другого борта побежали. Один адмиральский корабль в невольном был положении, без парусов, оставался, как мишень, в которую палил наш корабль с живостью. Наше положение сделалось гораздо лучше: в исходе 10-го часа капитан позвал меня и велел, чтобы поднять кормовой флаг, который казался сбитым, он стоял на лестнице для всхода на вахты и в половину открытый, брат Захар, его адъютант, был также послан. Исполнив приказание, я шел отдать ему отчет, но он уже лежал распростертым на левой стороне шканец: в мое отсутствие ядро разорвало его пополам и кровью облило брата и барабанщика. Благодаря бога, брат не был ранен. Кортик, перешибленный пополам, лежал подле его, я взял оружие, принадлежавшее храбрейшему офицеру, и сохраню, как залог моего к нему уважения. Тело его перенесли в собственную его каюту, Капитан-лейтенант Быченский, вызванный братом из нижней палубы, не знал положения корабля. Мы с братом и лейтенант Макаров, бывший во все время наверху, объявили ему, что мы [316] отрезаны турецким флотом. Он решил поворотить через фордевинд и снова, в другом месте, прорезать неприятельскую линию. Корабль без парусов и при страшном от стрельбы ветре не исполнил намерения капитана, и мы должны были поневоле остаться в прежнем положении. В 1/2 12 часа увидели вице-адмиральский флаг. ‘Твердый’ и ‘Скорый’ так сильно атаковали авангард турецкий, что он побежал и тем самым освободил нас от сомнительного положения, 3 1/2 часа мы не видели своего флота и почти все время дрались на оба борта и даже с кормы. Следствием этого сражения был взят кораблем ‘Селафаилом’ адмиральский турецкий корабль ‘Сетель-Бахр’ о 74 пушках, отрезаны: корабль и 2 фрегата, которые побежали в залив Афонской горы и сами себя взорвали на воздух. Сами турки сожгли у острова Тассо один фрегат и свой разбитый кораблем ‘Мощным’ адмиральский корабль. В Лемносском сражении турки потеряли 3 корабля и 3 фрегата. На нашем корабле убитых было, кроме капитана (Лукина — Е. Т. ), 16 человек и 50 раненых и большая часть из оных — смертельно’ { Пaнaфидин П. И. Цит. соч., стр. 63—65}.
Боеспособность русской эскадры оказалась на большой высоте. Не только ‘Рафаил’, но и ‘Скорый’ и ‘Твердый’ в этом бою подходили к неприятелю на ‘пистолетный выстрел’ и прорезали его линию. Кораблям был дан приказ: попарно идти и попарно атаковать вражеские корабли и в первую очередь флагманские. Но в пылу боя были моменты, когда, например, корабль ‘Скорый’ вел бой одновременно против трех кораблей и одного фрегата, и турки уже приготовились взять его на абордаж. Однако метким и частым огнем ‘Скорый’ перебил у неприятеля столько людей, что абордаж не состоялся.
Турки не смогли вывести из боя ни ‘Скорого’, ни ‘Мощного’.
Уже через полтора часа турецкая линия была нарушена, и противник стал явно уклоняться от продолжения боя. К 12 часам дня турецкие корабли настолько удалились, что при наступившем полном штиле Сенявину оставалось либо, переждав штиль, все-таки пуститься в погоню за уходившими турками, либо отказаться от дальнейшей погони и идти к Тенедосу на выручку осажденного в крепости русского гарнизона. Адмирал предпочел второе. Русским кораблям (особенно ‘Твердому’, ‘Скорому’, ‘Рафаилу’ и ‘Мощному’) победа далась дорого, они были сильно повреждены.
Офицеры и матросы русской эскадры сражались отважно. Под огнем неприятеля они исправляли повреждения, ни на минуту не прекращая боя.
Один из участников боя так рассказывал о храбрости русских моряков. ‘Трудно перечислить, в особенности в кратком [317] очерке, подвиги молодечества в этой битве наших храбрых русских моряков. Здесь капитан Рожнов (командир ‘Селафаила’ — Е. Т. ) переменяет под градом ядер, сыплющихся да него с неприятельских судов, перебитый рей, там наши матросы спасают на шлюпках турок, бросившихся толпою с совершенно разбитого корабля, тогда как другое неприятельское судно продолжает громить наш корабль, к которому принадлежат спасители… В конце сражения турецкий флот представлял собою общую горящую массу, из которой по временам раздавались страшные взрывы, и затем исчезало и самое судно и все бывшее на нем’ {‘Кронштадтская старина’. Плавание эскадры под начальством вице-адмирала Сенявина е Средиземном море и возвращение ее команд в Россию. Из номеров Кронштадтского вестника, стр. 20. (Оттиск. Кронштадт, 25 августа 1885 г.). Автор (Тихменев) не указан в оттиске }.
Когда уцелевшие в этом бою турецкие суда вошли в Босфор, Константинополь был объят смятением. Турецкому флотоводцу грозила смерть.
Капудан-паша Сеид-Али решил принять экстренные меры для спасения своей жизни. Что ему придется очень круто после такого тяжкого поражения, это он понимал очень хорошо. Недолго думая, он приказал умертвить без всякого суда, простым личным распоряжением, и своего непосредственного помощника Шеремэт-бея и еще четырех командиров кораблей своей эскадры. Султан утвердил приговор. Это было вполне в стиле и в практике турецкого флота.
Злосчастный Сеид-Али до такой степени поддался паническому страху за свою жизнь, что написал Сенявину курьезное письмо (‘странный запрос’, как выразился адмирал, донося об этом Александру). Капудан-паша вздумал с большим опозданием укорять Сенявина в том, что русский адмирал обманул его, дав фальшивый ‘сигнал к прекращению боя’. О полной вздорности этой диковинной претензии говорить не приходится. Сеид-Али желал объяснить свое поражение ‘коварством’ победителя.
Сенявин к концу боя послал контр-адмирала Грейга преследовать бежавших. У Грейга было четыре корабля, и он успел нагнать турецкий корабль и два фрегата уже у самого берега Мореи. Здесь турки посадили свои суда на мель и подожгли их, сами спаслись на лодках и вброд. На другой день у острова Тассо турки взорвали еще один свой корабль, один фрегат и корвет, которые нельзя было спасти от пленения { Свиньин П. Цит. соч., ч. II, стр. 148—149}.
Блестящая победа русских произвела удручающее впечатление в уцелевшей части турецкого флота. Выигранное Сенявиным сражение у Афонской горы имело те же непосредственные последствия, как победа Спиридова под Чесмой в 1770 г.: турецкий флот, загнанный в Дарданеллы, фактически вышел из войны, и Сенявин мог очистить от турок все острова Архипелага, если бы захотел это сделать и если бы общие политические условия момента это позволили или потребовали. [318]
Если бы Сенявин продолжал преследование разбитого турецкого флота, то он его и прикончил бы. Таково было мнений части офицерства. Другие же полагали, что Сенявин, знаz отчаянное положение русского гарнизона в тенедосской крепости, создавшееся вскоре после ухода его эскадры от Тенедоcа, предпочел, не теряя времени, идти к острову спасать крепость.
В дневнике Панафидина находит отражение эта борьба двух мнений по вопросу о том, как следовало лучше поступить Сенявину.
‘Одними сутками прежде турок пришли мы к Тенедосу, а они в пролив: мы с пленным адмиралом, а они — с остатками своего флота. Верно, причина поступка Адмирала, не преследовавшего разбитый турецкий флот, была важна, ибо храбрость Сенявина безукоризненна, что показали оба сражения, и мы особенно ему были обязаны своим спасением, следовательно, желание спасти храбрый гарнизон, выдержавший с горстью людей ужасное нападение, было причина, что мы не преследовали турецкий флот. Турки в отсутствие флота даже так ободрились, видя слабость гарнизона, что хотела штурмовать крепость. Если эти причины были в соображении, то поступок Сенявина возвышает его еще более. Он решился лучше потерять один лавр из своего венка, чем привести в отчаянное положение гарнизон. Сенявин, по опытности своей, лучше всех знал, что турецкие корабли по одиночке были бы догоняемы и взяты, сему уже способствовало взятие в плен второго начальника, ранга капитан-паши, и потом страх, посеянный в турецком флоте потерею трети флота’. Тут Панафидин явно полемизирует с теми, кто порицал Сенявина: ‘По последствиям гораздо легче судить. Мы пришли почти в одно время с турками к своим местам, расстояние только было в 15 верстах, что уже совершенно незначительно. Преследуя флот, мы его бы истребили, и немного бы ушло в Дарданеллы, чтобы известить о своем поражении, отрядя часть флота, более поврежденного, для усиления блокады около острова и для подания помощи гарнизону и его ободрения, а с остальными пуститься преследовать. Многие корабля так мало были повреждены, что могли вступить снова в сражение. Наш корабль, потерявший более всего в снастях, через несколько часов уже мог опять вступить в дело. Тогда бы сражение было решительное. Между тем гарнизон все еще бы держался, что доказывается тем (что), когда мы пришли к Тенедосу, он оборонялся с храбростью и мог продлить несколько дней свою оборону. Положим даже, что от преследования и взятия кораблей неприятельских нас удержали бы долее и крепость бы сдалась. Турецкие войска сами бы были отрезаны от своих пособий, они бы должны сдаться непременно’ { Панафидин П. И. Цит. соч., стр. 68—69}. [319]
Последующие события показали, что следовало поступить именно так, как поступил Сенявин, то есть спасать тенедосский гарнизон. Остатки недобитого турецкого флота оставались в бездействии вплоть до ухода русской эскадры из Архипелага. Терять времени действительно было нельзя: тенедосская крепость, была накануне падения. Потеря этого опорного пункта очень сильно подорвала бы эффективность блокады Дарданелл. Это, помимо соображений гуманности, повелительно требовало от Сенявина спешить на выручку осажденного гарнизона.
Дело в том, что положение русского десанта было опасным уже с первого дня пребывания его на острове. Но с середины июня оно катастрофически ухудшилось.
Едва Сенявин с эскадрой отошел 15 июня от Тенедоса, как турецкая эскадра, очевидно, следившая за его передвижениями, немедленно снялась с якоря и пошла от о. Имбро, где она стояла, к Тенедосу и, подойдя к острову, начала жестокую бомбардировку крепости и одновременно высадила на острове сильный’ десант (по русским источникам — в шесть тысяч человек). Русские, успешно отбиваясь от неприятеля, стянулись к ретраншементу, прикрытому ‘малой’ крепостью, их было всего до одной тысячи человек. К вечеру 17 числа вошли в ‘большую’ крепость. Началась непрерывная бомбардировка ‘большой’ крепости. Положение русских было трудное: ни погребов, ни казематов в крепости не было, укрыться людям было негде. ‘Несмотря на то, чем более россияне чувствовали притеснения от неприятеля, чем опаснее становилось положение их, тем с большей деятельностью и твердостью работали на батареях, тем охотнее и отважнее заступали они место убитых и раненых при пушках, оканчивая всегда тем, что принудят неприятеля прекратить пальбу, и все то, что удалось ему разрушить днем,. ночью было исправно починяемо’. Так продолжалось до возвращения эскадры Сенявина к Тенедосу, то есть до 26 июня (8 июля), восемь суток подряд (по свидетельству Броневского, 12 дней). Приход Сенявина произвел на турок, осаждавших крепость, деморализующее действие: когда Сенявин предложил им сесть на суда и убраться с острова, они беспрекословно согласились, хотя еще имели уцелевших от боев 4600 человек. Их потери составляли до 800 человек. Русские потеряли 185 нижних чинов и несколько офицеров ранеными и 32 солдата и 6 офицеров убитыми { АВПР, ф. Канцелярия МИД, 1807, л. 7. ‘Известие о сделанной туркам высадке на остров Тенедос 16 июня 1807 г.’}.
Показание Броневского дает яркую иллюстрацию краткой, но памятной истории этого замечательного ‘тенедосского сидения’ русского гарнизона, мужественно бившегося с многочисленным и прекрасно вооруженным неприятелем.
’18 июня, поутру рано, наша эскадра, состоявшая из 10 кораблей, пустилась искать неприятеля. ‘Венус’, ‘Шпицберген’, [320] 2 корсера оставлены были на помощь крепости, и неприятель с сего числа по 27-е, по день возвращения эскадры, производил по нас день и ночь с малыми перемежками жестокую пальбу. Положение крепости, стоящей на самом невыгодном месте между трех близких гор, ее окружающих, коим она вся открыта и притом не имеющей ни казематов, ни погребов и никакого удобного места для защиты людей, словом, все пространство ее представляло как бы западню, где ядра, картечи и пули выбирали любую жертву. Бруствер был так низок, что не закрывал людей и в половину, но когда стали бросать 9-пудовые бомбы, разрушившие все остальное строение, то уже не было никакого места, где бы можно было укрыться от огня. К тому же турки с первого дня отрезали воду, и чрезвычайный в оной недостаток, при палящем зное, делая нужду в оной тем чувствительнее, что вопль женщин и детей и беспрестанное служение священников напоминал опасность, и положение наше делал отчаянным, но все сие не могло поколебать твердости солдат, сказавших себя истинными героями, албанцы и жители тенедосские им соревновали, видя растерзанные члены детей и жен своих, видя домы свои, объятые пламенем, они обрекли себя на смерть, с редким мужеством искали ее на валах и не хотели слышать о сдаче, которую турки два раза предлагали’. Этот рассказ Броневского ничем не заменим по своей выразительности. ‘Чем более мы чувствовали притеснения от неприятеля,— пишет он,— чем ближе стояли к гибели, тем с большею деятельностию и твердостию, 12 дней сряду, в беспрерывном огне и бессменно, работали на батареях, тем охотнее и отважнее заступали места убитых и раненых, и все, что неприятелю удалось разрушить днем, ночью исправно было починяемо.
Старые солдаты признавались, что во всю их службу, даже под начальством Суворова, который любил опасности, не случалось им быть в толь бедственном состоянии. Если бы флот не скоро возвратился, то комендант, по общему желанию офицеров, солдат и жителей, предположил выйти с легкою артиллериею из крепости и искать смерти в поле, ибо и турки, особенно стрелки их, засевшие в домах предместия, которое обратилось в кучу развалин, имели весьма значительную потерю и притом терпели крайний недостаток в съестных припасах, и, осаждая нас, сами находились в осаде. Между тем, как продолжали сражаться с крайним ожесточением, участь тех и других зависела от того, чем кончится морское сражение, и когда бедствие наше дошло до последней степени, 26 июня к неизъяснимой радости гарнизона показался корабль ‘Скорый’, а за ним и весь флот наш. Громкое ура! и сильная пальба дали знать туркам, что флот их разбит, а в доказательство корабль турецкого адмирала приведен на рейд’ { Броневский В. Цит. соч., ч. III, стр. 101—103}. [321]

Последствия Тильзитского договора для сенявинской экспедиции

Вторая часть сенявинского похода закончилась с таким же блеском и привела к такому же торжеству, как и первая: 1806 год ознаменовался прочным утверждением русского владычества в Боко-ди-Каттаро и на значительном протяжении далматинского берега, тесным содружеством и укреплением связей с Черногорией, упрочением влияния русской морской силы на Адриатике, завоеванием новой базы, острова Курцало, очень дополнявшей старую русскую морскую базу на Корфу и базы на других Ионических островах. А 1807 год уже в первые месяцы принес овладение островом Тенедос, большую морскую победу у Афонской горы, распространение русского влияния на ряд островов Архипелага, установление морской блокады Дарданелл.
Но не в Архипелаге решалась судьба этой войны. В те дни, когда Сенявин ушел от Тенедоса, чтобы искать встречи с турецкой эскадрой, князь Лобанов-Ростовский уже успел побывать у Наполеона после несчастной для русской армии битвы под Фридландом, Александр уже успел условиться о перемирии и о встрече с Наполеоном на неманском плоту. 19 июня, когда Сенявин разгромил турецкий флот у Афонской горы, уже был, пока на словах (а 7 июля 1807 г. и формально), заключен не только мир, но и союз между обоими императорами.
Сенявину давно уже было нелегко разбираться во всех этих хитросплетениях и зигзагах европейской политики, проявлявшихся притом за тридевять земель от Адриатического и Средиземного морей. Казалось бы, окончательно взята твердая установка на новую большую войну России с Наполеоном, и можно совсем забыть о колебаниях, вызвавших летом 1806 г. сначала подписание мирного договора Убри, а затем отказ Александра ратифицировать этот договор. Уже чего бы верней и определенней: идут грозные битвы Наполеона с русской армией, прогремели Пултуск, Прейсиш-Эйлау, и больше сорока тысяч убитых и раненых с обеих сторон покрывают кровавое эйлауское поле. И вдруг Сенявину присылают из русской главной квартиры и притом без всяких пояснений нижеследующую переписку двух государей по поводу того, что царь прибыл к своей действующей против французов армии. ‘Я отправил генерала Савиньи к вашему императорскому величеству,— писал Наполеон,— чтобы поздравить вас с прибытием в армию, поручаю ему изъявить вашему императорскому величеству совершенное мое почтение и желание найти случай, который мог бы удовлетворить вас, сколь лестно для меня приобресть вашу дружбу. Примите оные, ваше величество, с тою благостию, которой вы отличаетесь, и почтите меня одним из тех, которые более всего желают быть [322] угодными. Затем прошу бога, да сохранит он ваше императорское величество под своим покровом. Наполеон’.
А царь отвечает на это пущей любезностью: ‘Главе французского народа. Я получил с особой признательностью письмо, которое генерал Савиньи вручил мне, и поспешаю изъявить вам совершенную мою благодарность. Я не имею другого желания, как видеть мир Европы, восстановленный на честных и справедливых правилах. Притом желаю иметь случай быть. вам лично угодным. Примите в том уверение, равномерно, как и в отличном моем к вам уважении. Александр’.
Что же Сенявину должно делать? Ведь этот обмен такими очаровательными любезностями сообщается ему неспроста. И что произошло за те месяцы, пока ему на корабль доставили эти два загадочных для него документа? А вдруг поссорившиеся два царя нашли ‘случай быть угодными’ друг другу и внезапно помирились? Ведь и зимой, в начале 1807 г’ могло случиться то, что на самом деле случилось в июне того же 1807 г. на неманском плоту у Тильзита.
Сенявин решил поступить так точно, как он поступил в августе 1806 г. при получении известий о договоре, подписанном Убри: не обращая ни на что внимания, продолжать на свой страх и риск военные действия. Загадочная присылка ему любезнейшей переписки двух императоров ничуть на него не повлияла тогда, в начале 1807 г.
На этот раз дело шло бесповоротно. Уже 15 июня царь приказал из Таурогена (Тавроги) послать Сенявину копию акта о перемирии с Наполеоном, а 28 июня 1807 г. немедленно переедал ‘выписку’ из проекта трактата, непосредственно относящегося к действиям Сенявина.
К тексту Тильзитского договора 25 июня (7 июля) 1807 г. были приложены ‘Отдельные и секретные статьи’, особо, но в тот же день подписанные теми же лицами, которые подписали целиком и весь трактат: князем Александром Куракиным, князем Дмитрием Лобановым-Ростовским и князем Шарлем-Морисом Талейраном. Вот что гласят две первые роковые статьи этих ‘Отдельных и секретных’ приложений: ‘Статья первая. Российские войска сдадут французским войскам землю, известную под именем Каттаро. Статья вторая. Семь островов (Ионических — Е. Т. ) поступят в полную собственность и обладание его величества императора Наполеона’.
Период геройской борьбы Ушакова и Сенявина с их моряками и солдатами, начатый первым из них в 1798 г. и продолженный вторым в 1805—1807 гг., был завершен. Плоды замечательных побед на Средиземном и Адриатическом морях и берегах были ликвидированы на Немане не по вине доблестных русских моряков и солдат. [323]
Грекам Ионических островов приходилось сразу же отказаться от дарованного им русскими самоуправления, от установленного Ушаковым и поддержанного его преемниками режима полного уважения к их национальной самобытности и перейти под железный скипетр всеевропейского диктатора, ни о каких самоуправлениях своих верноподданных никогда даже и не помышлявшего. А все свои экономические интересы его новые подданные должны были отныне подчинять интересам французских купцов и промышленников. Что касается славян Адриатического побережья, сражавшихся под знаменами Сенявина, то им приходилось довольствоваться обещанием Наполеона, сформулированным третьей из этих ‘Отдельных и секретных статей’: ‘Его Величество император французов, король италийский соглашается ни прямо, ни косвенно не подвергать взысканиям и не преследовать никого из подданных Блистательной Порты, и в особенности черногорцев, за какое бы то ни было участие во враждебных действиях против французских войск, лишь бы отныне они жили мирно’ { Мартенc Ф. Собрание трактатов и конвенций, т. XIII. СПб., 1902, No 493, стр. 319—321}.
Царь повелевал Сенявину вывести из Боко-ди-Каттаро русские войска, так как отныне этот город и область переходят во власть Наполеона. Под его же власть переходят все Ионические острова. Затем царь писал адмиралу: ‘Наконец, в той статье помянутого трактата… вы усмотрите, что и самое пребывание в Архипелаге эскадры, начальству вашему вверенной, соделываегся ненужным, французское правительство, приняв на себя попечение о восстановлении доброго согласия нашего с Портою, первые старания свои обратит к тому, чтоб истребовать согласия Порты на свободное возвращение черноморской нашей эскадры, ныне в Дарданеллах находящейся, опять в Черное море’ { АВПР, ф. Канцелярия МИД, 1807, д. 1907, л. 14—15 об.}. А пока не будет получено уведомление от французского посла Себастиани из Константинополя, что Порта разрешает проход русских судов из Архипелага в Черное море, Сенявину предписывалось ждать у о. Корфу. Но, во всяком случае, туда должно отправитъ лишь часть эскадры. А самому Сенявину повелевается с ‘остальной’ эскадрой возвращаться в Балтийское море.
Тильзитский мир ставил Сенявина в безвыходное положение. В этом рескрипте 28 июня 1807 г., в котором Александр извещает адмирала о крутом политическом перевороте, происшедшем в какие-нибудь несколько дней в Тильзите, царь не дает в сущности никаких точных инструкций: а что же делать с русской эскадрой, которая должна уйти из всех своих средиземноморских баз, которые она так доблестно удерживала целые годы, и должна отныне считаться с возможностью внезапного нападения на нее со стороды всемогущего на Средиземном море британского флота, потому что англичане внезапно превратились [324] из ‘друзей’ и союзников в неприятелей. Ведь в Лондоне очень хорошо знали первую фразу, которую услышал Наполеон от Александра при встрече с ним на знаменитом неманском плоту у Тильзита: ‘Я ненавижу англичан так же, как вы, государь, и буду вашим секундантом в борьбе против них’. Александр знал, что англичане могут быстро учесть новую, сложившуюся так внезапно, обстановку. ‘По неизвестности еще о распоряжениях лондонского двора при настоящей перемене обстоятельств, нахожу нужным поручить особенному вниманию вашему, чтобы на сем возвратном пути наблюдать надлежащую осторожность, дабы не подвергнуться какой-либо опасности со стороны английских морских сил’ { Там же, л. 16 об.}. Так что же Сенявину делать? А что хочет, та пусть и делает. Выпутываться из беды Александр Павлович предоставляет уже личной догадливости адмирала, не желая дальше возиться с этими неприятностями: ‘Не находя возможный снабдить вас теперь по сему предмету точными и обстоятельными наставлениями, я уверен совершенно, что во всех случаях будете вы руководствоваться теми же правилами благоразумия и мужества, коих вы уже дали столько опытов’ { Там же }.
Тильзитский договор открывал перед Сенявиным перспективу внезапного нападения со стороны англичан, при этом рассчитывать на помощь со стороны новоявленного французского союзника не приходилось. Всемогущий на континенте Европы, Наполеон был очень слаб на морях. ‘Ограничусь только уведомить вас,— писал Александр Сенявину,— что ежели бы усмотрели вы надобность войти в какой-либо порт, для починки ли корабдей, или для снабжения эскадры свежими припасами, то как в Кадиксе, Тулоне и Бресте, так и в других гишпанских портах найдете вы всякое пособие, какое мы ныне ожидать можем от правительств французского и гишпанского’ { Там же }.
Плоха была надежда добраться благополучно в эти блокируемые англичанами порты. Еще есть надежда, во совсем уж слабая, на добрые дружеские услуги французского посла в Константинополе, генерала Себастиани, который хлопочет о ‘восстановлении’ добрососедских отношений между Россией и Портой и о пропуске русских судов через Дарданеллы и Босфор в Черное море…
Тотчас после получения известий о подготовке мира в Тильзите британское адмиралтейство отправило в Архипелаг эскадру из четырех мощных кораблей, двух фрегатов и брига. Этот поступок англичан был вполне понятен: пока против турок боролась эскадра Сенявина, представлялось лишним тратить английские средства и людей, и поэтому Дакуорту приказано было уйти из Архипелага после его неудачи в проливах, но раз теперь, в июле, русские неожиданно заключили мир с Наполеоном, и, очевидно, воевать с турками не будут, остается сменить их уже собственными морскими силами. [325]
В крайне деликатном, а точнее, в довольно опасном положении оказался русский адмирал, когда 29 июня к острову Тенедос явился лорд Коллингвуд. Как быть с англичанином? Конечно, 28 июня на Мраморном море еще никто не мог знать (и не знал) о топи, что за двое суток до того, 26 июня, в Тильзите был подписан договор не только о мире, но и о тесном военном союзе между императорами Александром и Наполеоном. Но о победе под Фридландом 2 июня уже знали, о первом свидании императоров на неманском плоту тоже уже знали… Слухи о крутой перемене курса политики уже несколько дней ползли по Европе, и в Константинополе султан и диван были этим очень взволнованы.
Вот в это-то время и произошла встреча Сенявина с Коллингвудом.
В течение всего июля оба адмирала делали друг перед другом вид, будто все осталось по-прежнему и будто они не знают о первой фразе Александра, сказанной на неманском плоту. Коллингвуд предложил Сенявину произвести совместную разведку состояния турецкой эскадры после Афонского боя. Сенявин согласился. Но до выполнения этого решения дело не дошло, 12 августа Сенявин получил уже официально высочайшее повеление прекратить немедленно все враждебные действия против турок.
В сущности это было уже второе по счету повеление Александра. Еще когда шли предварительные переговоры в Тильзите, царь уведомлял Сенявина, что между Россией и Францией уже ‘положено, чтобы на первый случай пресечь военные действия противу турок впредь до сближения между нами и Портой’. Потому, писал царь Сенявину, ‘предписываю вам о получением сего рескрипта воздержаться от всяких наступательных действий противу турецких областей и их флота, сохраняя однако же позицию, ныне вами занимаемую’ { Там же, д. 5028, л. 82}.
Этот рескрипт был послан Сенявину из Тильзита 16 июня, но получил он его с запозданием, уже после того, как разбил турок у Афонской горы. С этим документом он ознакомился почти тогда же, когда получил уже и формальное известие о заключении мирного договора между двумя императорами.
Итак, Сенявину оставалось лишь заключить формально перемирие с турками и уходить из Архипелага, предоставив пришедшим англичанам продолжать войну. Но оказалось, что все это сложнее и труднее. На эскадре Сенявина находился давно уже прибывший полковник Поццо-ди-Борго, на которого была еще задолго до Тильзита возложена миссия заключения мира с Турцией, но диван тянул дело и не отвечал ему. Поэтому Сенявин и подавно ничего тут поделать не мог, о чем он и уведомил царя. Покидая Тенедос, адмирал решил предварительно разрушить все его укрепления именно потому, что формально [326] перемирия не было. С 12 июля по 24 июля тысяча человек были заняты этим делом.
25 июля 1807 г. Сенявин получил царское повеление сдать провинцию и город Боко-ди-Каттаро французам. Эвакуация русских сил, как сухопутных, так и морских, из Боко-ди-Каттаро была закончена к 14 августа. Они направились в Венецию, а затем часть их — в Триест. Только Тильзитский мир дал Наполеону эту территорию, которую Сенявин удерживал в своих руках больше года и которую французы после нанесенного им осенью 1806 г. поражения уже и не пытались отнять у русских силой.
Черногория осталась свободной, и французское правительство, признав черногорцев ‘российскими подданными’, обязалось не препятствовать полной свободе торговых сношений черногорцев с Боко-ди-Каттаро.
Жители Ионических островов, и в частности острова Корфу, с большой тревогой отнеслись к внезапной передаче их Наполеону. Русских провожали, по единодушным отзывам, с большим горем. Французы быстро свели к нулю дарованное еще Ф. Ф. Ушаковым самоуправление, которое даже в таких совсем ‘умеренных’ дозах было несовместимо с режимом первой империи, а кроме того, морская торговля становилась почти немыслимой из-за английских нападений на новых невольных подданных Наполеона. Вот документ, рисующий последние дни пребывания русских на Корфу:
‘Лиссабон. 1807 г., ноября 6-го. Мог ли ты представить, откуда получишь мое письмо? Мы в столице Португалии, а не в России, куда все наше желание стремилось… Буря заставала сюда укрыться, и мы здесь простоим довольно долго. Ты знал, что мы еще были в Корфе, занятой уже французами, с которыми жили не поприятельски: почти 3 года у нас была война с ними,— трудно скоро себя переломить. Несчастная кампания в Пруссии возвысила французов, но храбрость наших войск заставила их нас уважать. Несносное хвастовство французских офицеров, не бывших в Пруссии и оставшихся в Италии, который составляют теперь здешний гарнизон, до того довело, что были беспрерывные дуэли, и съехать на берег почти всегда влекло к какой-нибудь неприятной истории. То желание было общее — скорее оставить Корфу. Шесть пехотных полков, находившихся в Далмации и на Ионических островах, на купеческих судах перевезены в Венецию. Наш Архипелагский отряд отправился в Россию, и всем кораблям Балтийского флота также велено итти в Россию. 19 сентября оставили навсегда Корфу и с большим сожалением’ { Панафидин П. И. Цит. соч., стр. 75—76}.
Через сорок без малого лет после пребывания Сенявина на Ионических островах местное население поминало его с самой теплой благодарностью. Вот что рассказывает в своих [327] ‘Воспоминаниях русского моряка’ Сущов, посетивший остров Занте в 1841 г.: ‘О ком говорили с заметным оживлением и всех расспрашивали приезжавшие Толпы? Кого благословляют здешние народы, рассказывая детям о его временах, о их благоденствии… под управлением адмирала Сенявина. Здесь все знают, помнят и глубоко уважают Дмитрия Николаевича. Любопытный разговор наших гостей был о нем, они не говорили о его воинской славе или морской известности, нет, они рассказывали о нем самом, как о человеке без блеска и титула. Говорили, как он был строг и вместе с тем входил в малейшие нужды жителей, всякого сам утешал, каждому помогал, и его любили больше, нежели боялись. В какой дисциплине держал он своих и чужих,— но любил, чтобы все, его окружающие, были им довольны и всегда веселы, сам изобретал удовольствия, давал пиры, и все уважали его не на словах, а действительно, как отца-командира’. И, конечно, у населения навсегда осталось в памяти, с каким неподдельным горем, с какой растерянностью принято было известие (абсолютно неожиданное) о Тильзитском договоре, отдавшем Ионические острова в руки Наполеона. Сам русский адмирал должен был успокаивать (‘усмирять’) взволнованных его отъездом жителей: ‘Как это неожиданное известие всех поразило! Не хотели атому верить, но адмирал Сенявин усмирил их, и весь народ со слезами провожал его. И теперь, три этом рассказе, у некоторых навертывались слезы. Зантионцы желали знать все подробности об адмирале: когда он умер? Где похоронен? Какой сделан памятник? Остались ли у него дети? Необыкновенно отрадно было нам слышать искреннее участие и уважение иностранцев к человеку, уже давно успокоившемуся от неправильного волнения света, но славою которого всегда будет украшаться наш флот, а имя Сенявина долго будет заставлять биться от восторга сердца русских моряков’ { Морской сборник, т. XIX, No 12, стр. 266—267. ан. Арцимович. Материалы для истории русского флота. Адмирал Д. Н. Сенявин }.
Центральный военно-исторический архив сохранил очень любопытный документ, хорошо показывающий, какую память о себе оставил в греческом народе славный русский адмирал. В разгаре героического освободительного движения против турок в мае 1821 г. в Петербург прибыл греческий гетерист Булгари. Будучи в Петербурге, он получил письмо ‘за подписанием многих греков, в коем просили они адмирала Сенявина для командования их флотом’. Булгари отвез это письмо графу Милорадовичу { ЦГВИА, ф. ВУА, д. 873, л. 41}. Милорадович никакого дальнейшего хода коллективной просьбе греческих повстанцев тогда не дал, конечно, и дать не мог. Интересно отметить, что и албанцы, которые в год прибытия Ушакова на Ионические острова относились к русским враждебно, теперь, при расставании с эскадрой Сенявина, обнаружили очень дружелюбные чувства. ‘Не могу умолчать, чтоб не упомянуть о благородном поступке храбрых суллиотов и албанцев, бывших [328] на нашей службе. По занятии французами Корфу они не хотели иначе согласиться на лестные предложения Бертье вступить на службу Наполеона, как по узнании, что они более нам не нужны, и на условии, чтобы не быть никогда употребленным’ противу русских’,— вспоминает очевидец Павел Свиньин { Свиньин П. Цит. соч., ч. II, стр. 238}.

Сопротивление Сенявина требованиям Наполеона. Дипломатическая борьба Сенявина с Жюно — герцогом д’Абрантесом в Лиссабоне. Появление англичан на рейде

Страшная буря, чуть не потопившая в океане часть эскадры Сенявина, пригнала ее к португальским берегам.
Но, спасшись от бури морской, наш адмирал попал в жестокую бурю политическую. Завоевание Пиренейского полуострова было решено Наполеоном уже вскоре после Тильзита. Но начаться дело должно было с Португалии. Сохраняя пока мирные отношения с мадридским двором, Наполеон послал войско через. испанские владения прямо на Лиссабон, под предлогом необходимости прервать немедленно торговлю Португалии с Англией. Уже 4 сентября 1807 г. русский представитель в Лиссабоне Дубачевский уведомил русского министра иностранных дел Будберга, что принц-регент ‘с твердостью’ противится требованию Наполеона о допущении французов в Лиссабон, что жители португальской столицы ‘в отчаянии’, так как ждут не только наполеоновских солдат с суши, но и англичан с моря и боятся, что англичане разрушат Лиссабон, как они незадолго до того разрушили часть Копенгагена, когда Дания передалась на сторону Наполеона { АВПР, ф. Канцелярия МИД, 1807, л. 38}.
Таково было положение, когда гонимая штормом эскадра Сенявина 3 ноября вошла в устье Тахо, а 11 ноября продвинулась к Лиссабону, чтобы укрыться от продолжавшихся штормов.
Редко какому русскому адмиралу приходилось оказываться в таком сложном, затруднительном и опасном положении, как Сенявину в наступившие для него времена лиссабонского сидения. Спустя две недели после его прибытия, 17 ноября, ему пришлось разом узнать две новости. Во-первых, португальская эскадра ушла из Лиссабона, увозя в Бразилию (тогда португальскую колонию) португальского принца-регента, королевскую семью и правительство, которые бежали от французского генерала Жюно, шедшего на Лиссабон. Во-вторых, оказалось, что если французы приближались к Лиссабону с суши, то англичане подходили к нему с моря и даже дали о том знать Сенявину самым недвусмысленным и неприятным способом: они не пропустили в Лиссабон шедший на присоединение к Сенявину русский шлюп ‘Шпицберген’. Англичане блокировали Лиссабон с моря с момента бегства королевской семьи. [329]
К концу ноября 1807 г. Португалия уже была оккупирована французами, и генерал Жюно, получивший титул герцога д’Абрантеса, вошел в Лиссабон и поднял французские флаги 1 декабря 1807 г. в городе и в порту. Сенявин оказался меж двух огней. Англичане, имевшие в своем распоряжении десять больших линейных кораблей и несколько судов поменьше, могли расстрелять русскую эскадру без особых усилий и потерь, если бы Сенявин обнаружил какие-либо враждебные против британских судов намерения. Генерал Жюно также мог с еще меньшими усилиями расстрелять сенявинские суда с суши, так как в его распоряжении была большая армия, обильно снабженная артиллерией, если бы Сенявин обнаружил слишком явное желание оставаться в мирных отношениях с блокировавшим Лиссабон британским адмиралом Коттоном. Да и как противиться воле царя, категорически приказавшего Сенявину сообразоваться во всем с волею нового ‘союзника’ России, императора Наполеона I? Как не считаться с октябрьской декларацией Александра о разрыве сношений между Россией и Англией? Сенявин вполне учитывал чудовищную трудность положения, в которое поставила его зигзагообразная дипломатия переживаемого момента. Нужно было или спасать русскую эскадру от неминуемой гибели, нарушить прямую волю двух союзных императоров и идти за это под военный суд, или беспрекословно подчиниться царскому приказу и превратиться в покорное, нерассуждающее орудие интересов и соображений французского императора и его наместника генерала Жюно.
В этом, казалось, безвыходном положении Сенявин обнаружил столько ума, осторожности, дипломатической тонкости, что вполне сумел добиться успеха, и жестокая альтернатива — либо погубить эскадру, либо погубить себя самого — была обойдена.
Сенявин понял, что прежде всего именно французский главнокомандующий генерал Жюно, занявший Лиссабон, будет всячески стараться, выполняя волю Наполеона, окончательно рассорить Россию с Англией и для этого пожелает втравить Сенявина в англо-французскую войну. Дело в том, что, несмотря на ‘разрыв’ с англичанами, Александр вовсе не желал после Тильзита фактически воевать с англичанами, а Наполеон именно поэтому делал все от него зависящее, чтобы положить конец этой раздражавшей его двусмысленности. Сенявин все это отлично понял и после первого же свидания с Жюно доносил царю: ‘Из некоторых слов, сказанных им (Жюно — Е. Т.) на сем свидания, мог я однакож приметить, что французское правительство стараться будет не упустить случая, который представляет пребывание здесь эскадры в. и. величества, для умножения сомнений английского правительства насчет намерений вашего импер. величества, и многие из находящихся здесь французских морских [330] офицеров явно отзываются, что будут определены на эскадре, мне вверенной, на место состоящих на оной офицеров из природных англичан’. Сенявин, естественно, был ‘в некоторой затруднении касательно поведения’ в этом труднейшем случае { ЦГАВМФ, ф. департамента Морского министерства по эскадре Сенявина, д. 579, л. 15—19}. Он испрашивал у царя инструкций, которых так и не Дождался. Но тут тоже, как и всегда, он нашел выход сам.
Прежде всего русскому адмиралу приходилось считаться с опаснейшим противником — Наполеоном.
Впервые Наполеон упоминает имя Сенявина в письме к своему временно командированному в Петербург представителю генералу Савари 8 октября 1807 г.
Под свежим еще впечатлением тильзитских событий Наполеон отдал приказ 6 том, чтобы ‘припасы, деньги, жалованье’, словом все, что нужно, было бы ‘в изобилии’ доставлено русским войскам, находящимся в Боко-ди-Каттаро. ‘Я приказал, чтобы в Кадисе, в Тулоне, в Голландии русские эскадры, туда приходящие, были снабжены всем’. И он ждет известий о приходе Сенявина в Кадис { Correspondance de Napol&eacute,on, t. XVI. P., 1864, p. 75}.
Во второй раз упоминает Наполеон имя Сенявина в письме к своему брату, королю неаполитанскому Иосифу Бонапарту, и упоминает с неудовольстием: ‘Брат мой, я получил письма, помеченные 20 сентября, от генерала Сэзара Бержье. Его корреспонденция неудовлетворительна. О русской эскадре он мне говорят только по поводу поведения адмирала Сенявина, которое дает ему повод к жалобам. Но он не говорит ни о числе кораблей и фрегатов, ни о количестве войск, которые у русских на Корфу’ { Там же, стр. 78}.
Не очень был доволен император и тем, что Сенявин не хотел покидать Ионические острова.
Французы начали понимать, что именно Сенявин и никто другой противился участию русской эскадры в военных действиях против англичан еще раньше, чем было получено в Париже донесение от Жюно.
Наполеон далеко не сразу учуял в Сенявине противника и тайного недоброжелателя франко-русского союза. Он хотел, чтобы русский адмирал отныне получал приказы не из Петербурга, а из Парижа, от русского посла в Париже графа Толстого, который просто пересылал бы Сенявину приказы французского императора. ‘Эскадра адмирала Сенявина прибыла в Лиссабон,— сообщает Наполеон Александру 7 декабря 1807 г.— К счастью, мои войска уже должны там теперь находиться. Было бы хорошо, если бы ваше величество уполномочили графа Толстого иметь власть над этой эскадрой и над ее войсками, чтобы в случае необходимости можно было бы пустить их в ход, не ожидая прямых указаний из Петербурга. Я думаю также, что эта непосредственная власть посла вашего [331] величества имела бы хорошее воздействие в том отношении, что положила бы конец недоверию, которое иногда проявляют командиры к чувствам Франции’ { Там же, стр. 186—187}.
Борьба против Жюно за спасение русской эскадры от вынужденного боя с англичанами становилась для Сенявина все труднее. Что он мог поделать против такой, например, инструкции, обязательной для всех русских военнослужащих, которую получил к сведению и исполнению в начале 1808 г. Дубачевский, русский представитель в Лиссабоне: ‘В отношении правительства, которое в Португалии существовать будет, нужно, чтобы поступки ваши во всем соответствовали тому дружескому расположению, в каковом ныне пребывает Россия с Францией’ { АВПР, ф. Канцелярия МИД, 1808, д. 6660, л. 2}.
Наконец, 1 марта 1808 г. последовал царский указ трем командующим русскими Морскими силами, находившимися в чужих краях, в том числе и Сенявину: ‘Признавая полезным для благоуспешности общего дела и для нанесения вящего вреда неприятелю предоставить находящиеся вне России морские силы наши распоряжению его величества императора французов, я повелеваю вам согласно сему учредить все действия и движения вверенной начальству вашему эскадры, чиня неукоснительно точнейшие исполнения по всем предписаниям, какие от его величества императора Наполеона посылаемы вам будут’ { ЦГАВМФ, ф. департамента Морского министерства по эскадре Сенявина, д. 579, л 52—53}.
Одновременно этот указ Александра был препровожден Коленкуру, напоаеоновскому послу в Петербурге { Там же, л. 50 об.}. Таким образом, как Сенявин, так и Жюно были разными путями, но почти одновременно извещены в Лиссабоне о том, что отныне Сенявин обязан беспрекословно выполнять волю французского императора, сообщаемую ему через португальского генерал-губернатора генерала Жюно. И притом требовалось особым предписанием канцлера Н. П. Румянцева ‘дружественное с доверенностью обхождение российских императорских послов, министров и других в чужих краях агентов с французскими такого же качества особами…’ { АВПР, ф. Канцелярия МИД, д. 6658, л. 32}.
Лично генерал Жюно, герцог д’Абрантес, был, как выражались русские морские офицеры, человек ‘добродушный и пышный’. Наполеон относился к нему благосклонно, как к товарищу по военной школе, верил в его преданность, но не весьма ценил его воинские таланты. Поручение относительно оккупации Португалии Жюно выполнил с успехом, страна была ‘оккупирована’ в том же примерно роде, как следует понимать это слово вообще, когда мы говорим о ‘завоевании’ Наполеоном Пиренейского полуострова. Города в Испании покорялись, хоть далеко и не все, некоторые оказывали самое яростное сопротивление. Но в деревнях французов не было видно. [332] В Португалии дело пошло сначала легче и проще, чем потом в Испании. Внезапность французского наступления, лживые посулы Наполеона, спокойствие в Испании (которую до поры до времени, вплоть до весны 1808 г., еще не трогал завоеватель) — все это как-то обило с толку португальское население, и оно покорилось в конце 1807 г., не оказав сопротивления. Но прошло несколько месяцев, и положение изменилось. Начавшаяся народная война испанцев против владычества Наполеона резко ухудшила положение генерала Жюно и его армии в Португалии. Ухудшило положение оккупантов и активное выступление англичан, усмотревших в Лиссабоне и в Португалии вообще долгожданный плацдарм для высадки больших десантов на Пиренейском полуострове. Оправиться со всеми этими трудностями круто изменившейся политической и стратегической обстановки ‘пышный’ герцог д’Абрантес был не в состоянии.
Отношения Сенявина с французами стали очень напряженными. Миновали времена, когда можно было отделываться любезностями и символическими дружественными жестами, когда Жюно со всей свитой обедал на корабле у Сенявина, а Сенявин со свитой бывал у Жюно, когда за этими обедами при громе оркестра провозглашались тосты за здоровье Александра и Наполеона, когда в день именин Наполеона гремели приветственные залпы со всех русских кораблей и т. п. Приближались дни, когда нужно было ждать прямого нападения непрерывно высаживавшихся английских морских и сухопутных сил на французов в Лиссабоне и во всей Португалии. Жюно хотел во. что бы то ни стало втянуть в борьбу русских, заставить Сенявина принять активное участие в англо-французской войне.
Весьма понятно, зачем этого так хотелось и Наполеону и его наместнику. Ведь 1808 год был годом Эрфуртского свидания обоих императоров, годом, когда Наполеону во что бы то ни стало нужно было демонстрировать перед всей Европой необычайную будто бы прочность и искренность франко-русского союза, заключенного в Тильзите. Народная война против Наполеона в соседней Испании принимала все более острые формы. Из Вены шпионы доносили французскому императору о деятельнейших вооружениях в Австрии. При этих условиях Наполеон никак не мог дать герцогу д’Абрантесу достаточно сил, чтобы удержать Португалию в своей власти. Для Наполеона не так важна была помощь нескольких тысяч русских в Лиссабоне, как первое после Тильзита совместное военное выступление русских и французов против Англии на главах всей Европы. Прямое участие Сенявина в борьбе против английского десанта и английских морских сил в Португалии могло бы стать многозначительным предостережением для австрийцев, [333] которые, готовясь к новой войне против Наполеона, были убеждены, что русские против них ни за что не выступят и что франко-русский союз — дело платоническое, а не реальное.
Вот почему нажим на Сенявина со стороны герцога д’Абрантеса усиливался со дня на день. Но туг коса нашла на камень. Погубить свою эскадру для того, чтобы произвести угодную Наполеону политическую демонстрацию, русский адмирал не пожелал. Не для того он и его моряки и солдаты упорно сражались в 1806—1807 гг., вплоть до Тильзитского мира, чтобы вдруг, ни с того ни с сего, отдать свои корабли и свою жизнь для поддержки этих же французских захватчиков в Португалии.
В течение всей зимы, весны и лета Наполеону приходилось с раздражением констатировать, что русское сопротивление, прекратившееся, казалось бы, в Тильзите, продолжается хоть и в пассивной форме, но упорно в двух местах: непосредственно — в Лиссабоне со стороны адмирала Сенявина и косвенно — в тех местах, где перед этим тот же Сенявин воевал против него, именно со стороны Черной Горы.
‘Господин генерал Мармон, я получил ваше донесение с отчетом о положении. Как это случается, что вы мне никогда не говорите о черногорцах? Не следует (по отношению к ним) проявлять резкий характер. Следует послать к ним агентов и склонить на вашу сторону вождей этой страны’,— писал Наполеон 9 февраля 1808 г. { M&eacute,moires du mar&eacute,chal duc de Raguse, t. III, p. 160}
Немудрено, что Мармон ничего не говорил императору о черногорцах. А что ему было говорить о них? Черногорцы не желали покоряться Наполеону, владыка Петр определенно заявлял, что он, повинуясь желанию скупщины, может отвечать на все предложения дружбы и покровительства со стороны императора французов, только узнав мнение Петербурга. Владыка мотивировал свое решение тем, что Черногории лучше иметь далекого патрона и покровителя — Россию, чем слишком близкого и могущественного — Наполеона, короля Италии и властелина Далмации и Боко-ди-Каттаро. ‘Император в это время (1808 г.) придавал большую ценность тому, чтобы добиться подчинения черногорцев. Мы были с ними в мире и в хороших отношениях, но они не отказались от своей независимости. Император, правда, не требовал, чтобы они стали его подданными, как далматинцы, но он хотел получить от них акт, в котором они бы просили о его покровительстве’,— вспоминает Мармон. И подарки богатые были заготовлены для владыки, и ласково с ним говорили,— но ровно ничего не вышло. Черногорцы не верили Наполеону, и хотя он был в это время в союзе с Россией, на Балканском полуострове мало кто верил в прочность и искренность этого союза. Зато черногорцы [334] предлагали Наполеону хоть сейчас помощь, если од будет воевать с турками. А как он мог воевать с турками, если сам в это время тайно подстрекал их всеми мерами продолжать бесконечно затянувшуюся войну против русских? Ни подарки, ни угрозы, ни увещания — ничто не помогло. Черногорцы остались верными друзьями России, несмотря на все домогательства страшного соседа.
Но если русские союзники черногорцы обнаруживали упорство, то уж на повиновение русского адмирала Наполеон считал себя вправе вполне рассчитывать. И действительно могло казаться, что Сенявин в точности выполнит прямое повеление Александра и будет беспрекословно повиноваться французскому императору. Сенявин даже служебный рапорт послал в Париж. В рапорте, правда, он только доносил о неполной боевой ценности своих кораблей.
В эти первые месяцы тильзитского союза Наполеон охотно распространял самые преувеличенные слухи о том, будто русские вооруженные силы, по соглашению с Александром, состоят в распоряжении французов.
Получив рапорт Сенявина от 21 апреля 1808 г., досланный в Париж согласно приказу Александра, Наполеон дал Сенявину несколько распоряжений, из коих ни одно не было исполнено. Он приказывал Сенявину быть всегда в полной готовности выйти в море и поэтому ‘держать экипаж настороже’. Затем, усмотрев из рапорта Сенявина, что корабль ‘Св. Рафаил’ не вполне укомплектован, Наполеон, совсем уже по-хозяйски, приказывал Сенявину, снесясь для этого с Жюно, получить для нужного комплекта находившихся в Лиссабоне шведских, гамбургских и других иноземных матросов. Император полагал, что Сенявин имеет должное количество ядер и пороха, а также всего, что нужно для плавания. Если нет, то пусть запасется всем нужным в Лиссабоне { Correspondance de Napol&eacute,on, t. XVII. P., 1865, p. 83—84}.
Обо всем этом Наполеон написал Сенявину 10 мая 1808 года из Байонны. В тог же день он сообщил Жюно о полученном от Сенявина докладе. ‘Эта эскадра поставлена под мою власть русским императором’,— напоминает он и рекомендует произвести кое-какой обмен судов между русской и французской эскадрами и раже намечает уже два судна из эскадры Сенявина { Там же }.
Это распоряжение точно так же не имело последствий. Совсем не так все складывалось в Лиссабоне, как это казалось. Наполеону из Байонны, где он именно в это время арестовал испанскую королевскую семью, посадил на испанский престол своего брата Иосифа, переведя его с престола неаполитанского, и где ему казалось, что невозможных вещей для него уже’ не существует. [335]
До конца мая 1808 г. Наполеон не перестает создавать себе иллюзии об использовании сенявинской эскадры против англичан. ‘Адмирал Сенявин нуждается в двух фрегатах, я мог бы дать ему один или два и мог бы дать ему еще малые суда, а в обмен взять у него другие малые суда, которые у него есть в Венеции, и даже турецкий корабль ‘Соул-эль-Бахр’ в 80 пушек. Доложите мне об этом судне, может ли оно нам пригодиться для чего-нибудь’.
И дальше император предлагает морскому министру направить этот корабль и русский фрегат ‘Легкий’ в Анкону и требует от Жюно прислать точные сведения ‘о каждом корабле отдельно’, о русском флоте, находящемся в Адриатическом море, либо в Триесте, либо в Венеции. ‘Напишите русским, чтобы они не дали англичанам заблокировать (их эскадру) фрегатами и чтобы они, держа свои суда в готовности к снятию с якоря, заставили англичан удерживать свои суда на рейде’ { Там же, стр. 245}.
31 мая 1808 г. Наполеон написал и в Лиссабон генералу Жюно. В этом письме император предлагал, чтобы два русских корабля, находившихся в Адриатическом море, также пришли в Лиссабон для пополнения экипажей Сенявина. ‘Я соглашаюсь, чтобы вы заключили конвенцию с адмиралом Сенявиным: вы ему уступите хороший португальский фрегат в сорок пушек и один бриг, а он мне уступит в обмен хороший фрегат и хороший бриг своей эскадры из тех, которые находятся в Триесте или в Венеции’ { Там же, стр. 245—246}.
Но Сенявин отклонил и эту сделку и предложение о присоединении к его эскадре французского корабля (бывшего турецкого ‘Соуль-эль-Бахр’). Он не хотел связываться и обязываться. Наполеон этого не понял. ‘Я ничего не имею против того, что русский адмирал не захотел моего корабля. Может быть, он предпочтет фрегат. Тогда у него будет достаточно команды, чтобы вооружить его, не ослабляя своих экипажей’. Сенявин, желая отвязаться от этого предложения, потребовал два корабля, рассчитывая на отказ. Наполеон, однако, согласился и даже предложил три фрегата! { Там же, стр. 262}.
Сенявин не взял ни трех, ни двух, ни одного фрегата.
16 июня (1808 г.) герцог д’Абрантес — он же генерал Жюно — посетил Сенявина и сообщил, ‘будто узнал он достоверно, что англичане предположили непременно истребить русскую эскадру, в Лиссабоне пребывающую, но, сберегая свои морские силы, намерены сделать десант на южный берег реки Таго’, соединиться там с непокорившимися португальцами, подождать испанцев и, ‘выстроив в удобных местах сильные укрепления, огнестрельными снарядами сжечь эскадру’. А поэтому Жюно предложил Сенявину высадить на берег русских солдат и присоединить их к французам. [336]
Но Жюно был едва ли не самым посредственным дипломатом среди французских генералов, а Дмитрий Николаевич был, после Ушакова, талантливейшим дипломатом среди (русских адмиралов, и не таков он был, чтобы поддаться на простодушные хитрости ‘дюка’ (герцога) д’Абрантеса. Сенявин уже успел запастись нужными сведениями. ‘Перед сим посещением дюка за несколько дней имел я верное сведение, что Гипшания сделалась явным неприятелем Франции, и оружие гишпанское имело уже верх в нескольких случаях, между тем северные провинции Португалии начали уклоняться от власти французов… и самое настоятельное требование дюка, чтобы усилить его солдатами, удостоверяли меня в слабом положении войск французских в Португалии. Я, будучи в таком затруднительном положении, рассуждал: если принять мне сторону французов и тем оказать себя явно участвовавшим в неприязненных мерах противу португальцев, англичан и гишпанцев, не останется для меня никакого средства спасти эскадру вашего императорского величества от власти сих союзных народов…’ Так объясняет Сенявин в донесения царю свой образ действий. Что было делать? Бушевавший пожар испанской народной войны против Наполеона не давал Сенявину никакой надежды добраться вовремя ею своими донесениями до Мадрида, где находился русский посол Строганов, или до Парижа, где был граф Толстой, и получить четкую инструкцию от министерства иностранных дел. Приходилось. ни на кого не надеясь, не ожидая приказов свыше, действовать на собственный страх и риск и принимать ответственнейшие решения. Адмирал Сенявин крайне неприязненно относился к Тильзитскому миру и внезапной ‘дружбе’ России в Наполеоном. Будущий партизан Денис Давыдов в своих воспоминаниях говорил, что уже в Тильзите между русскими и французами стоял призрак двенадцатого года ‘с штыком по дуло в крови’, и он был далеко не одинок в этих своих настроениях. Сенявин не хуже Дениса Давыдова чувствовал всю фальшь и опасность положения, всю шаткость, ненадежность, искусственность создавшейся политической ситуации. Полезно ли для России, чтобы Наполеон окончательно сломил испанскую и португальскую народную войну? Сенявин был убежден, что союз Наполеона с Александром является непрочным, и отказал Жюно в помощи.
Это решение, помимо всего, спасало русскую эскадру от опасности немедленного английского нападения. Целых три часа герцог д’Абрантес старался уломать Сенявина, который ласково, но непреклонно отказывал ‘союзнику’ в вооруженной помощи. В 9 часов утра началось свидание, а ‘пополудни дюк прекратил разговор и, откланиваясь, предлагал мне [337] денег для надобности по эскадре, хотя об оных никогда я речи не имел…’ Но и этот ‘аргумент’ не подействовал.
Жюно, герцог д’Абрантес, не нуждался в императорских приказах. Он уже неоднократно делал в разговорах с Сенявиным настойчивые напоминания о необходимости русского выступления против английского флота, блокирующего Лиссабон. Но Дмитрий Николаевич не соглашался или отмалчивался. Тогда Жюно стал уже на путь формальных требований. 3 июля 1808 г. Сенявин получил большое официальное письмо. ‘Господин адмирал,— писал Жюно,— в трудных обстоятельствах, в которых я нахожусь и которые проистекают, в частности, из необходимости защищать эскадру е. в. русского императора, я думаю, что наш взаимный долг, как и интерес наших государей, заключается в том, чтобы согласиться о возможных средствах взаимной помощи’. И французский генерал внушительно напоминает о своих устных предложениях. Пусть Сенявин высадит на левом берегу реки Тахо десант для охраны от англичан. ‘Колоссальный эффект, который произвела бы эта мера, был бы неисчислим (incalculable)’,— подчеркивает Жюно. Это-то Сенявин и без него знал: конечно, фактическая война России Против Англии была бы этим действием Сенявина начата. Но именно этого-то и не хотел русский адмирал, нисколько не желавший отождествлять, несмотря на Тильзит, интересы Наполеона с интересами России.
Дальше Жюно с обезоруживающей откровенностью поясняет, почему требуется, чтобы Сенявин произвел действие, ‘достойное его талантов и храбрости его экипажа’, и напал на блокирующую Лиссабон британскую эскадру. Дело в том, что сейчас эта эскадра слаба, потому что от нее отделилось много кораблей для прикрытия высаживаемых англичанами десантов в разных пунктах португальского побережья. Так вот, если Сенявин нападет на оставшуюся у Лиссабона английскую эскадру, то англичане сейчас же призовут к себе обратно все отделенные ими корабля, и французам легче будет бороться с высаживаемыми десантами.
А что произойдет с русскими кораблями, когда английская эскадра снова усилится,— это генерала Жюно, конечно, не особенно интересовало. ‘Вы понимаете, господин адмирал, как важно, с точки зрения интересов наших обоих могущественных государей, чтобы мы действовали согласно и чтобы мы вполне точно условились о направлении вверенных нам сил’,— с чувством пишет Жюно в конце своего письма { АВПР, ф. Канцелярия МИД, 1808, д. 5191, л. 30—31}.
Сенявин ответил немедленно, как о том настойчиво просил Жюно. Адмирал прежде всего опешит уверить француза, что он прекрасно понимает свой долг, повелевающий ему беспрекословно повиноваться императору Наполеону, в полное [338] распоряжение которого император Александр представил русскую эскадру. Но, к прискорбию, он никак не может выполнить просьбы Жюно. Во-первых, если он высадит десант на левом берегу Тахо, то ведь ему придется сражаться не только против англичан, но и против португальских бунтовщиков (восставших против Наполеона — Е. Т. ), а между тем он уполномочен сражаться исключительно против англичан, но не воротив лиц другой национальности. Во-вторых, он считает, что выгоднее для интересов обоих союзных монархов не нападать на английскую эскадру, а стоять на месте. Вообще же он, Сенявин, очень ценит любезность и доброту его превосходительства, но: ‘мой долг делать все возможные усилия собственными средствами, которые имеют целью сохранение эскадры, интерес и славу моего августейшего государя и моего отечества’ { Там же, л. 25}.
Жюно обозлился. Писать немедленно снова не имело смысла. Но положение французов становилось все более и более критическим, англичане высадили армию и усилили блокирующую эскадру. 26 июля Жюно явился самолично на корабль ‘Твердый’, на котором был флаг Сенявина, и снова убеждал его выступить против англичан. Адмирал остался непоколебим.
Спустя два дня, 28 июля, Сенявин получил от герцога д’Абрантеса новое письмо: ‘Господин адмирал,— писал Жюно,— так как положение, в котором я нахожусь, делается день ото дня все затруднительнее, то я считаю своим долгом и делом своей чести узнать положительно (positivement) ваши намерения, и могу ли я надеяться получить от вас какую-либо помощь. Это — мой долг, так как император, мой повелитель, считает, что значительная эскадра, которую русский император предоставил в его распоряжение, непременно обязана в таких критических обстоятельствах всеми средствами помогать его сухопутной армии так же, как сухопутная армия должна помогать эскадре… И это дело моей чести, так как если исход сражения не будет для меня благоприятен, то к моим силам прибавятся, естественно, те, которые предложит союзная эскадра, имеющая девять кораблей…’
Это Жюно говорил о предстоящем своем сражении с высадившимися в Португалии английскими сухопутными войсками. Он уже наперед не ждал от этого столкновения ничего для себя хорошего.
Далее Жюно переходит к угрозам: он знает, что Сенявин должен считаться с тем, как его поведение оправится на общей политике, на послетильзитской франко-русской дружбе. ‘Нужно, чтобы мой повелитель и ваш знали, что русская эскадра не пожелала оказать мне ни малейшей помощи. Нужно, чтобы военные люди, которые будут обсуждать мое положение, знали, [339] что не только я был окружен со всех сторон врагами, но что эскадра, союзная с Францией, состоящая в войне против Англии, объявила себя нейтральной в самый решительный момент перед лицом вражеской эскадры и в момент значительной высадки английских войск, и что это ее поведение было для меня гораздо вреднее, чем если бы она была против меня’. И вреднее твоего ‘эффект, производимый доведением этой эскадры на общественное мнение’.
Это-то последнее соображение и раздражало больше всего французов: в Испании идет уже яростная народная война против Наполеона, в Португалии — англичане, в Европе ходят определенные слухи, что Австрия тайно вооружается. Тут-то и продемонстрировать бы перед Европой, что тильзитский союз — не пустой звук, что Сенявин плечом к плечу сражается вместе с Жюно против англичан! И все губит упорство русского адмирала. Жюно так раздражен, что начинает объясняться в третьем лице: ‘Если господин адмирал Сенявин в самом деле находится в состоянии войны с англичанами, то как может он хотя бы один момент думать, что его флот не попадет в их власть, как только они завладеют Лиссабоном? Если господин адмирал Сенявин вступил в какие-то соглашения с английским адмиралом, если каким-то способом он получил гарантию для своего флота, то позволит ли ему честь покинуть союзника без предупреждения?’ — грозно вопрошает Жюно и распространяется о чести Сенявина и т. д. ‘Вот господин адмирал, что я в последний раз имею честь вам предложить’, и Жюно снова требует, чтобы Сенявин не только произвел высадку, но чтобы русские заняли весь порт и все форты Лиссабона, так как, поясняет герцог, ‘…принужденный противостоять неприятельской армии, гораздо более значительной, я, вероятно, буду принужден эвакуировать форты, защищающие порт’ { Там же, л. 28—29}. Другими словами, Жюно предлагает Сенявину отдать на полное уничтожение уже не только русскую эскадру, но и всех своих матросов и солдат.
Сенявин ответил на это раздраженное послание в тот же день. Снова подчеркнув полную свою покорность воле Наполеона, адмирал указывает, что у него прежде всего слишком мало сил для выполнения возлагаемой на него герцогом д’Абрантесом задачи. Соглашение с англичанами он категорически отрицает. Высаживать же русские силы на берег он считает бесполезным не только потому, что мог бы высадить не больше одной тысячи человек, но еще и потому, что русские не понимают по-португальски. Как же им объясняться с населением? { Там же, л. 30—31}
Словом, ровно ничего Сенявин герцогу не может обещать ни в настоящем, ни в будущем. [340]
События развивались быстро. 4 августа Жюно вывел из Лиссабона почти все войска и отправился в Торрес-Ведрас. А 9 августа 1808 г. произошел решительный бой его с англичанами у местечка Вемиэйро, причем французы потерпели полное поражение. Жюно после сражения, в котором он потерял больше четырех тысяч человек, возвратился в Лиссабон, а 12 августа к Сенявину явился от Жюно дивизионный генерал Келлерман, который уведомил адмирала о намеченном перемирии между Жюно и главнокомандующим английскими силами. Но из переговоров о перемирии ничего не вышло, и 13 августа Сенявин получил письмо от Жюно, в котором французский генерал снова предлагал присоединить весь экипаж эскадры к французскому войску и воспрепятствовать англичанам занять Лиссабон и форты. Если же Сенявин опять откажется, то пусть знает, что его эскадре грозит опасность гибели от англичан{ АВПР, ф. Канцелярия МИД, 1808, д. 5191, л. 33}.
В тот же день последовал ответ русского адмирала, конечно, отрицательный. При этом Сенявин с большим ударением подчеркнул снова, что воевать ему пришлось бы не только с англичанами, но и с примкнувшими к англичанам испанцами и португальцами, а на это он своим правительством не уполномочен { Там же, л. 34}. Наконец, 16 августа Сенявин получил последнее письмо Жюно, в котором тот предоставлял русскому адмиралу непосредственно уславливаться с англичанами об участи русской эскадры { Там же }.
Согласно заключенной с англичанами конвенции, герцог д’Абрантес со своим войском был вывезен на английских транспортах во французские порты, и англичане заняли Лиссабон. Жюно не пожелал даже проститься лично с Сенявиным и вообще, как писал Сенявин царю, ‘соделался ко мне весьма чужд’. Он не мог простить русскому адмиралу его упорства и даже не сообщил ему перед своим отъездом всех условий конвенции, заключенной им с англичанами.
Русский адмирал предвидел, конечно, что Жюно пожалуется на него Наполеону и что могут выйти большие неприятности.
Сенявин понимал, что Наполеон не может не быть очень раздражен его поведением в Лиссабоне. И вместе с тем Дмитрий Николаевич, входя в положение Александра перед лицом подозрительного союзника, счел необходимым взять вину всецело на себя. 29 октября 1808 г. Сенявин посылает Наполеону крайне почтительное письмо, в котором объясняет свои упорные отказы генералу Жюно недостаточностью русских сил, которые он мог бы предоставить в помощь Жюно. Сенявин крайне сожалеет, что эти мотивы ‘лишили его счастья вести в Португалии войну совместно с войсками его императорского [341] и королевского величества’. Русские войска и экипаж, снятый с кораблей, были бы бесполезны для французов, а между тем обезоруженная русская эскадра погибла бы. И вообще вся беда якобы была в том, что Сенявин не получил вовремя приказаний Наполеона: ‘Не смея предугадывать высокие предначертания вашего императорского и королевского величества, я обязан был своим долгом ничего не предпринимать без точных ваших повелений, государь, выполнение которых было бы для меня священным’. Письмо кончается выражением ‘живейшего сожаления’ Сенявина, что он мог ‘лишь столь короткое время пользоваться счастьем состоять под непосредственной властью его величества’ { Там же, л. 51}.

Переговоры Сенявина с англичанами. Русско-английская конвенция 4 сентября 1808 г.

В августе 1808 г. французы ушли из Лиссабона на английских транспортах, и англичане заняли Лиссабон.
Сцена осталась та же: Лиссабон и устье реки Тахо. Но действующие лица долгой драмы сенявинского возвращения на родину переменились. Вместо герцога д’Абрантеса с его войском перед Сенявиным был английский адмирал Коттон со своим флотом.
Нужно сказать, что уже во второй половине июля 1808 г. по инициативе англичан начались сношения между Сенявиным и английской блокирующей эскадрой.
Англичане проведали о происходящем между генералом Жюно и Сенявиным конфликте и решили ковать железо, пока горячо, и, побудив Сенявина перейти на их сторону, нанести тяжкий удар франко-русскому союзу. Даже если бы царь впоследствии дезавуировал Сенявина, все равно на Пиренейском полуострове утвердилось бы мнение, что русские — враги, а не друзья Наполеона. Адмирал Коттон, начальник блокировавшей устье Тахо английской эскадры, решил попробовать: не попадется ли Сенявин в сети?
16 июля русский адмирал получил ‘через некоего португальца’ письмо от Коттона с предложением прислать своих представителей для переговоров.
18 июля ездившие от Сенявина к адмиралу Коллингвуду его представители — коллежский советник Засс и флаг-офицер Макаров — вернулись на свою эскадру и доложили следующее.
Адмирал Коттон уведомлял Сенявина о том, что, во-первых, его начальник, лорд Коллингвуд, извещает об уже начавшихся со стороны французов неприязненных действиях против России и о задержании во французских портах всех русских судов, туда зашедших, и, во-вторых, что русский император, завладев [342] Шведской Финляндией, приостановил военные действия против Швеции и ведет мирные переговоры как со Швецией, так и с Англией. Для пущего подтверждения своих слов Коттон прочел вслух письмо, якобы полученное им от лорда Коллингвуда. При этом Коттон ‘утвердительно говорил, что в теперешнее время непременно последовал уже мир между Англией и Россией’. Но хитроумная затея не удалась: Дмитрий Николаевич так же мало поддался англичанину, как он перед тем мало поддавался французу. Выслушав рассказ Макарова и Засса об их свидании с Коттоном, Сенявин остался непоколебим: ‘Я не следовал никогда таковым и подобным извещениям, а всегда, не переменяя поведения моего, руководствовался только высочайшими вашими, августейший монарх, инструкциями, а потому оставил английского адмирала без ответа’ { Там же, л. 2—23}.
Конечно, ‘августейший монарх’ был очень рад, что Сенявину, а не ему, пришлось решать этот труднейший и опаснейший вопрос: спасать эскадру от англичан и вместе с тем не разрушить еще очень нужный тильзитский союз, упорно отказывая Жюно в его настойчивых, повторных, раздраженных требованиях. Одно дело — отказы русского адмирала французскому генералу, совсем другое — отказ русского императора французскому императору.
Во всяком случае Сенявин не лгал, когда писал потом Жюно, что никакого соглашения с англичанами у него не было.
После ухода французов приходилось думать о том, как бы английские власти не объявили эскадру своей военной добычей, а русского адмирала со всеми экипажами судов — военнопленными, так как Англия считала себя в тот момент формально находящейся в состоянии войны с Россией.
Позиция Сенявина в этот критический момент переговоров с англичанами очень усиливалась аргументом, которым он так предусмотрительно запасся, борясь против домогательств Жюно: ‘Мое поведение в течение десяти месяцев пребывания в Лиссабоне, мои постоянные отказы принимать хотя бы малейшее участие в предлагавшихся мне враждебных мерах (против англичан — Е. Т.), и именно 12 августа, когда генерал Келлерман явился на мой корабль от имени главнокомандующего генерала Жюно, чтобы обязать меня совместно с французскими войсками занять форты и защищать Лиссабон,— все эти мотивы поддерживают меня в твердом убеждении, что ваше превосходительство примет во внимание вышеуказанные обстоятельства и что законное нейтральное положение будет соблюдено относительно моей эскадры, пока она будет находиться в р. Таго’,— так писал Сенявин английскому адмиралу { Там же, л. 45}.
Сенявин заявил далее Коттону, что после ухода французских оккупантов Лиссабон возвращается в законное [343] португальское владение, а так как Россия не находится с Португалией в состоянии войны, то он считает себя и свою эскадру находящимися в нейтральном порту { Там же}.
Этот ход Сенявина был очень искусным. Ведь англичане явились в Португалию, торжественно провозгласив перед всем миром, что их цель — освобождение Португалии от наполеоновского захвата и возвращение ее законному правительству, бежавшему от Наполеона в Бразилию. Юридически позиция Сенявина была, таким образом, непререкаемо правильной и обязательной для англичан.
После некоторой проволочки командующий английской эскадрой Коттон ответил, что он велел вывесить на фортах британские флаги и что он не считает Лиссабон нейтральным портом. Это несколько позже категорически, в письменной форме подтвердил прибывший на флагманский корабль Сенявина ‘Твердый’ по поручению адмирала Коттона контр-адмирал Чарлз Тайлер { Там же, л. 49}.
Между тем сухопутные войска англичан подходили и подходили к городу, а их эскадра приближалась к русской. Об этом критическом моменте Сенявин доносил потом царю: ‘Таким образом, будучи стесняем со всех сторон несоразмерно превосходнейшими неприятельскими силами и удобствами для них и, был уверен, что при малейшем со стороны моей упорствовании эскадра, высочайше мне вверенная, должна непременно истребиться или достаться во власть неприятеля, не сделав никакой чести и пользы для службы вашей, всеавгустейший монарх, с другой стороны, находил выгоду купно с честию поддаться на предложения неприятельские’ { Там же, л. 2—23}.
Англичане могли бы истребить эскадру Сенявина. Но именно сознание, что он ни за что не согласится на безусловную сдачу и что предстоит кровавый бой, заставило Коттона пойти на переговоры и после довольно упорных споров признать необходимость подписать с русским адмиралом особую конвенцию. 4 сентября она была подписана Коттоном.
Основное требование Сенявина было принято адмиралом Коттоном: русская эскадра не считается взятой в плен, она отправится в Англию и будет там находиться до заключения мира между Англией и Россией, после чего и возвратится в Россию с тем же экипажем и со всем тем корабельным имуществом, которые на ней будут в момент подписания конвенции.
Что заставило адмирала Коттона пойти на условия Сенявина? То соображение, что с Россией, несмотря ни на что, следует очень считаться, потому что еще весьма возможен новый поворот в пользу Англии, а поэтому лучше не раздражать русских таким актом, как потопление эскадры. Повлияло и искусное дипломатическое лавирование Сенявина, позволившее ему [344] не соглашаться, несмотря ни на какие угрозы, с требованиями Жюно о выступлении против англичан. Это и дало возможность Коттону впоследствии утверждать, что он не мог рассматривать Сенявина как врага, фактически воевавшего против Англии. Слова Сенявина во время устных переговоров, что он ‘под стенами Лиссабона, без пользы для англичан и к разорению того города, которого государь (состоит) в миролюбивом положении с российским императором, взорвет свои корабли и не сдаст ни одного корабля’, сильно повлияли на Коттона { Панафидин П. И. Цит. соч., стр. 92}.
Все условия подготовлявшейся конвенции были оговорены при личном свидании Сенявина с представителем Коттона 21 августа 1808 г.
В сопроводительном письме, написанном в тот же день, Сенявин снова внушительно напоминает англичанину, что в тот момент, когда жестокая буря в океане загнала русскую-эскадру в устье Тахо, Португалией еще управлял принц-регент, который и гарантировал гостеприимный прием. Потом, когда французы, занявшие Лиссабон, требовали участия Сенявина в военных действиях против англичан, русский адмирал отказал. Теперь англичане владеют Лиссабоном, следовательно, они должны бы обращаться с русской эскадрой дружественно { АВПР, ф. Канцелярия МИД, 1808, д. 5191, л. 47}.
Представляя Сенявину текст конвенции, адмирал Коттон писал, что эта конвенция составлена так, чтобы все было сделано ‘самым деликатным образом (the mode of so doing subjects of a most delicate nature)’ и именно так,— прибавлял Коттон,— ‘чтобы менее всего могли бы быть оскорблены чувства вашего превосходительства (in the manner least likely to wound your Excellence’s feelings)’ { Там же }.
Эти детали уже сами по себе являлись исключительным доказательством, до какой степени Сенявину удалось в самых критических, самых опасных условиях оградить не только свою эскадру, но и честь и достоинство русского флага.
Сенявин настоял, чтобы в ‘конвенцию 4 сентября’ (нов. ст.) был включен пункт, по которому сам он и все его офицеры, матросы и солдаты (морской пехоты) могут возвратиться немедленно в Россию без всяких условий, то есть имеют право, вернувшись, хоть сейчас принять участие в военных действиях против Англии. Много потом нареканий пало на Коттона в Англии за то, что он уступил Сенявину в атом вопросе.
Во французской историографии о судьбе сенявинской эскадры с давних пор повторяется старая фальсификация Тьера, который излагает события так: ‘Они (англичане — Е. Т. ) отказались обойтись с адмиралом Сенявиным так хорошо, как этого требовал Жюно, больше во имя щепетильной [345] чести (par un scrupule d’honneur), чем по велению долга, так как этот адмирал, который мог бы спасти общее дело, помогая французам, погубил его, отказавшись это сделать, и не заслуживал нисколько, чтобы из-за него были затруднены переговоры. Тем не менее Жюно потребовал, чтобы русский адмирал получил свободу удалиться в северные моря со своим флотом, и Жюно грозил предать все огню и крови и отдать Лиссабон наполовину разрушенным, если (англичане) не уступят в том, чего он требовал’.
Здесь все лживо от начала до конца: 1) Жюно и не думал предъявлять подобных ‘требований’ о Сенявине, а потому англичанам не пришлось и ‘отказывать’. 2) Вовсе не Жюно грозил борьбой, от которой мог бы пострадать Лиссабон, а Сенявин, и никто больше. Все это нагромождение лжи опровергается, впрочем, немедленно самим Тьером, который вдруг добавляет, что Сенявин ‘к счастью афишировал (afficha) свое желание вести переговоры за свой счет, очевидно, не желая ни в чем одолжаться перед французской армией, от которой он ничего не заслужил. Жюно поспешил согласиться, и тогда, когда главная трудность была устранена, быстро пришли к соглашению’.
Так изображает Тьер переговоры, начатые Жюно с англичанами и приведшие к спасению русской эскадры, после того, как Жюно, и пальцем не двинувший, чтобы спасти русских, и даже не уведомивший Сенявина, сел со своим войском на английские суда и отбыл, согласно договоренности с англичанами, в полном составе и со всеми боеприпасами во Францию, где их всех благополучно и высадили { Тhiеrs A. Histoire de Consulat et de I‘Empire. Leipzig, 1850, p. 186—187}.
Так писалась на Западе история сенявинской экспедиции! ‘Правдивость’ Тьера в европейской историографии там, где речь идет о России, особенно о русской военной истории, явление не индивидуальное, а общее. Если они не лгут, то стараются совершенно обойти молчанием ‘неудобные’ факты.
Офицеры, участники сенявинской экспедиции, всецело одобряли образ действий своего адмирала. У русских было 7 кораблей и один фрегат. А у англичан было тут же 15 превосходно вооруженных кораблей и 10 фрегатов, да еще и артиллерия фортов, уже занятых англичанами и мимо которых пришлось бы русской эскадре пройти. Из английских кораблей 3 было 100-пушечных, остальные 70-пушечные. ‘Наше положение было критическое, нам предстояла славная и бесполезная для отечества смерть. Сенявин своим решительным отзывом, что он погибнет под стенами Лиссабона, убедил баронета Коттона заключить конвенцию’,— пишет Панафидин, гордящийся тем, что ‘все войска на кораблях должны возвратиться в Россию без всякого условия насчет нашей службы, сохраняя все почести и с флагами… [346] Итак, мы оставляем Лиссабон, идем вместе с английскими кораблями в Англию под своими флагами, точно как в мирное время. Не хвала ли Сенявину, умевшему вывести нас с такою славою из бедственного нашего положения?’ { Панафидин П. И. Цит. соч., стр. 93}

Эскадра Сенявина в Англии. Нарушение англичанами подписанной ими конвенции. Возвращение в Россию

31 августа (12 сентября) 1808 г. Сенявин со своей эскадрой, состоявшей из семи кораблей и одного фрегата, отбыл из Лиссабона. Корабли ‘Рафаил’ и ‘Ярослав’ оказались с такими повреждениями, что их пришлось оставить в Лиссабоне для ремонта. Англичане обещали послать эти два корабля к Сенявину в Портсмут. Сенявин не знал тогда, что англичане не выполнят своего обещания. 27 сентября (нов. ст.) 1808 г. русская эскадра прибыла на Портсмутский рейд.
В течение всего плавания двух эскадр от Лиссабона до Портсмута русский флаг развевался на всех кораблях эскадры Сенявина. Мало того, желая выразить свое почтение к русскому флотоводцу, Коттон заявил, что так как Сенявин выше его чином, то ‘соединенная эскадра’ (англо-русская) идет под верховным командованием Сенявина.
Все это не понравилось в Лондоне, когда там узнали о деталях конвенции и обстановке плавания в Портсмут.
Прибыв в Портсмут 27 сентября, Сенявин поднял на русских кораблях флаги, которые и развевались целый день, несмотря на протест британского адмиралтейства, заявившего, что ‘неприятельский флаг’ должен быть спущен. Сенявин получил вместе с тем предложение съехать на берег вместе со всеми офицерами. Он согласился спустить флаг ‘в обыкновенное время по захождении солнца, с должными почестями’ и прибавил в бумаге, посланной им командиру порта адмиралу Монтегю: ‘Если же ваше превосходительство имеете право мне угрожать, то, нарушая сим святость договора, вынуждаете меня сказать вам, что я здесь еще не пленник, никому не сдавался, не сдамся и теперь, флаг мой не спущу днем, и не отдам оный, как только вместе с жизнию моею’. Монтегю не настаивал. На предложение съехать на берег Сенявин дал категорически отрицательный ответ за себя и за своих офицеров. Что касается истории с флагами, то, конечно, Сенявин и не мог рассчитывать, что при формально признанном состоянии войны между Англией и Россией ему позволят стоять в английском порту с развевающимися русскими флагами. Эта однодневная демонстрация была нужна Сенявину для того, чтобы лишний раз подчеркнуть, что он не считает себя и свою эскадру сдавшимися в плен { Броневский В. Цит. соч., ч. IV. СПб., 1837, стр. 298—299}. [347]
С самого Начала этого ‘портсмутского стояния’ русской эскадры Сенявину пришлось считаться с упорным стремлением британского адмиралтейства исправить то, что оно считало ошибкой Коттона, другими словами, нарушить конвенцию 4 сентября и как-нибудь незаметно перевести русских на положение военнопленных. ‘Англичане так были огорчены видеть наш флот в первом их порту под своими (русскими — Е. Т.) флагами, что сказали насчет этого, ‘что ежели флот русский будет иметь свою историю, то в заглавии поместить: лиссабонская конвенция. И мог ли адмирал Коттон выиграть переговорами с известным в сем деле вице-адмиралом Сенявиным, который умея своими переговорами сохранить Боко-ди-Каттарскую провинцию от французов и австрийцев?’ { Панафидин П. И. Цит. соч., стр. 98}
С русским сподвижником Сенявина Панафидиным, считавшим, что ‘искусное соображение нашего славного вице-адмирала вывело честь флага из такого стесненного положений с такой пользою для государства’, оказался согласен и лондонский лорд-мэр, заявивший, что ‘конвенция, заключенная в Лиссабоне, не приносит чести Англии’ { Там же, стр. 98—99}.
Нарекания против Коттона все же не привели к обвинению Коттона военным судом: ‘Коттон в свое оправдание сказал, что он мог бы истребить слабый русский флот, но что он уважал русских и их достойного начальника и не хотел допустить до отчаянного поступка, объявленного ему Сенявиным, и всегда останется в тех мыслях, что русские давнишние друзья англичан, которых обстоятельства заставили на время перемениться’ { Там же, стр. 99}.
Английские власти делали все от себя зависящее, чтобы уклониться от точного исполнения этой очень раздражавшей их конвенции, подписанной Коттоном и Сенявиным 4 сентября 1808 г. Мэкензи, назначенный для выполнения конвенции, заявил Сенявину, что переправить русские экипажи в Россию никак невозможно, потому что корабли Швеции, находящейся в войне с Россией, будут останавливать в море суда и требовать выдачи русских моряков и солдат.
В ответ на повторные жалобы Сенявина Мэкензи сообщил ему 14 марта 1809 г., что лорды адмиралтейства решили отправить всех русских офицеров со всем прочим экипажем в Архангельск, ‘как только время года позволит это’. Сенявин просил сообщить, что же именно теперь препятствует точному исполнению конвенции и почему нужно русских отправлять в Архангельск, а не в балтийские порты? Сенявин знал, до какой степени это видоизменение в ‘пункте прибытия’ вредно: они фактически на долгое время выводило его эскадру из состава действующих сил русского флота, что очень устраивало британские морские власти ввиду очень сомнительных и критических русско-английских отношений в тот момент. Но что было делать? [348]
Сенявин просил, по крайней мере, сообщить ему о причинах такого грубого нарушения конвенции, заключенной в Синтре, просил, кстати, и о том, чтобы ему выдали квитанции на отобранные у него в Портсмуте порох, пушки и паруса. Просил также квитанций и на все, забранное в Лиссабоне с пришедших туда двух отставших судов эскадры — ‘Рафаила’ и ‘Ярослава’ { АВПР, ф. Канцелярия МИД, 1808, д. 5191, л. 80}. Англичане не торопились с ответом: ведь Сенявин был вполне в их руках. Переписка продолжалась в марте, апреле, мае… Сенявин настаивал на своем праве требовать честного и точного выполнения конвенции, а англичане, отвечая с большими паузами, уклонялись от прямого ответа. Сенявин раздражался все более и более этой явной недобросовестностью. 19 июня он написал лорду Малгрэву новое большое письмо, в котором решительно жаловался на ‘пустые предлоги’ и отговорки, которые пускались в ход с английской стороны, когда речь шла о том, чтобы отпустить эскадру и, прежде всего, экипажи судов в Россию и, пока они находились в Портсмуте, хотя кормить их сколько-нибудь сносно. Сенявин написал милорду, что он просто не видит конца и выхода из трудного положения, в котором очутился. 16 июня он получил от британского адмиралтейства бумагу ‘по поводу бесцельного продления своего пребывания в Англии’. ‘Я ничего в этой бумаге не усматриваю, кроме путаницы (I’embrouillement) и пустых предлогов, приводимых с целью не исполнять священных обязательств. Опыт показал мне, что невзирая на все устные и письменные обещания, подданные его императорского величества, которые по случайным обстоятельствам (casuellement) тут находятся, должны зависеть от произвола власти и оказываются настолько в угнетенном положения, что нет тому примера даже между нациями, непримиримо враждебными, а еще менее между такими, которые могут претендовать на взаимное уважение’. Писал он и о других беззаконных нарушениях конвенции.
Надеясь, наконец, на прямое обещание, уже данное британским адмиралтейством, что в апреле 1809 г. их всех отправят в Россию, Сенявин израсходовал запасы, которые у него были, а английские власти почти перестали что-либо выдавать. Сенявину и его офицерам, вопреки условиям конвенции, выдавали такой же паек, как и матросам, да и то неаккуратно. ‘Британское правительство, истолковывая конвенцию 4 сентября прошлого года таким способом, который противоположен ее истинному смыслу, отказалось даже выполнять ее в том виде, как ее понимал английский адмирал (Коттон —Е. Т.), который, казалось бы, может понимать ее смысл больше, чем кто-либо другой’.
С русскими так обходятся, их так ‘хорошо’ кормят (беззаконно удлиняя время их пребывания в Портсмуте), что ‘число русских людей, умерших здесь, настолько, что его нельзя и сравнить [349] с числом умерших за все время нынешних моих кампаний’,— подчеркивает Сенявин { Там же, л. 124}. Характерно, что он пишет о кампаниях в множественном числе (mes campagnes actuelles), понимая все время от начала плавания эскадры в 1805 г.
Адмиралтейство ответило 22 июля 1809 г. на укоризны и обвинения со стороны Сенявина простым голословным отрицанием своей вины, так как якобы и жалобы Сенявина голословны. ‘Вообще же у его величества короля английского были налицо бесспорные основания (the unquestionable grounds) отвергнуть и не утвердить некоторые части конвенции, подписанной Коттоном’ { Там же, л. 127}.
Это заявление адмиралтейства касалось в особенности двух русских кораблей— ‘Рафаила’ и ‘Ярослава’, которые пришли в Лиссабон уже в поврежденном виде и поэтому не могли отправиться в Англию с остальной эскадрой. Коттон согласился, что с этими судами должно обходиться, как с остальной эскадрой, о которой идет речь в конвенции, но адмиралтейство, не обращая внимания на это условие, фактически просто захватило оба опоздавших судна и не пожелало даже дать квитанции касательно всего, что было найдено на борту обоих судов.
Никакие протесты Сенявина не помогали, суда оставались в Лиссабоне, хотя еще в октябре 1808 г. адмирал просил британское адмиралтейство приказать Коттону позаботиться о необходимом ремонте и исправлениях, которые позволили бы обоим судам последовать за всей русской эскадрой, в Англию { Там же, л. 140}. Ничего этого сделано не было ни в 1808, ни в 1809 гг.
Долго не выходило ничего и с отправлением экипажей в Россию.
Не желая отпустить немедленно (как следовало бы согласно конвенции Коттона — Сенявина) русских офицеров, матросов и солдат в Россию, британское адмиралтейство сначала целые месяцы тянуло дело, пока не наступила зима 1808/09 г. и русские порты сделались недоступными до открытия весенней навигации. Затем адмиралтейство стало беспокоиться, не снимут ли шведы, бывшие в войне с Россией, русских военнослужащих с британских транспортов. Сенявин отвечал, что если транспортами будут служить военные суда, то шведы никого с них не снимут. Адмиралтейство настаивало, чтобы высадка была в Архангельске. Сенявин стоял на том, чтобы она состоялась в одном из балтийских портов { Там же}.
Сенявин жалуется на то, что его люди скучены на небольшом пространстве, болеют, особенно в наступающие теплые дни, наполняют госпитали. Не позволят ли лорды адмиралтейства, чтобы русские вернулись домой на своих же собственных судах? Это очень ускорило бы дело { Там же, л. 143}.
Но нет! Лорды не желают. Они хотят воспользоваться той статьей конвенции, которая дает им право задерживать русские [350] суда (в ‘депозите’) вплоть до заключения мира с Россией. Матросам жилось на Портсмутском рейде не только очень тесно, очень нездорово, очень скучно (на берег отпускали редко), но и голодно.
Кормили англичане русские экипажи сенявинской эскадры очень плохо, мясо не выдавалось вовсе. Даже сухарей получали треть нормальной порции. Не хватало и риса, которым приходилось восполнять недостаток в сухарях. Очень плохо было и то, что экипажи русской эскадры скупо и небрежно снабжались даже питьевой водой. Когда, наконец, окончательно решено было отпустить, согласно конвенции, русские экипажи в Россию (оставляя суда в Портсмуте, так как мир между Англией и Россией не был еще заключен), то и здесь не обошлось без больших задержек.
12 июня были окончены все ‘описи’ кораблей и их имущества, предпринятые английским адмиралтейством, и уже началась посадка русских экипажей на транспортные суда, которые должны были перевезти их в Россию, как вдруг совершенно неожиданно английские власти прекратили посадку под совершенно вздорным предлогом. Задержка в действительности объяснялась тем, что экстренно понадобились транспортные суда для готовившейся как раз в эти дни в строжайшей тайне английской высадки в Голландии. Эта высадка имела целью создать диверсию, которая отвлекла бы часть французских сил из Австрии, подвергшейся нашествию Наполеона: дело было накануне катастрофического для австрийцев Ваграмского боя. ‘Последствие дела сего ясно изобличает, что предлог сей есть напрасный, и весьма вероятно, что приостановлены мы были для промедления летнего времени или по надобности, случившейся в транспорта для голландской экспедиции’,— так Сенявин донес об этом царю уже по прибытии в Петербург.
Эти придирки и задержки очень огорчали и раздражали русских офицеров. Они даже злорадствовали по тому поводу, что экспедиция в Голландию, из-за которой было задержано отпяравление русских на родину, окончилась для англичан тяжелой неудачей.
‘…англичане очень странно поступали со всеми своими союзниками: везде видна была цель собственной выгоды,— но, к счастью, нигде им не удалось. Во время войны нашей в Пруссии они могли бы сделать десант в Восточную Пруссию, еще прежде — в Ганновер, и, может быть, не допустили бы Аустерлицкого сражения, но они пустились в Южную Америку, потом, когда. им надобно было действовать вместе с нами у Дарданелл, они, пустились в Египет, где их, подобно как в Флиссингене, отпотчевали преисправно. В политике нет дружбы и ненависти, как сказал Ришелье. Англичане говорили наш, что мы друзья, что [351] они явятся там и там, но вышло, что они являлись туда, где их были выгоды, но происшествия доказали, что вое дела оканчивались дурно, где только был эгоизм. Несчастная экспедиция отомстила им за предосудительный поступок с нами’,— так писал Панафидин { Панафидин П. И. Цит. соч. стр. 107}.
Но вот, наконец, транспортные суда были готовы. Семь русских кораблей и один фрегат, то есть вся материальная часть эскадры, были сданы в английский арсенал в Портсмуте 3 августа 1809 г. под квитанции.
31 июля 1809 г. русские команды были, наконец, переведены на 21 транспортное английское судно и 5 августа отчалили от Портсмута, а 9 сентября 1809 г, прибыли в Ригу и вышли на русский берег.
‘Сим кончилась сия достопамятная для российского флота кампания,— пишет ее деятельный участник Владимир Броневский.— В продолжение четырехлетних трудов не одним бурям океана противоборствуя, не одним опасностям военным подверженные, но паче стечением политических обстоятельств неблагоприятствуемые, российские плаватели наконец благополучно возвратились в свои гавани. Сохранение столь значительного числа храбрых, опытных матросов во всяком случае для России весьма важно. Сенявин исхитил, так сказать, вверенные ему морские силы из среды неприятелей тайных и явных и с честию и славою возвратил их… отечеству’ { Броневский В. Цит. соч., ч. IV, стр. 313}.
Так 9 сентября 1809 г. кончилось долгое, многотрудное плавание сенявинской эскадры, начавшееся в 1805 г. Расставаясь со своим адмиралом, офицеры поднесли ему серебряную вазу и сопроводили свой подарок очень тепло написанным адресом: ‘Вы в продолжение четырехлетнего главного начальства над нами, во всех случаях показали нам доброе свое управление. Как искусный воин, будучи неоднократно в сражениях с неприятелями, заставляли нас, как сотрудников своих, всегда торжествовать победу. Как добрый отец семейства, вы имели об нас попечение, и мы не знали нужды, а заботы и труд почитали забавою… Вы своим примером и наставлением, одобряя за добро и умеренно наказуя за преступления, исправили наши нравы и отогнали пороки, сопряженные с молодостью, в том порукою наше поведение’,— так начинался этот адрес. ‘Будучи в утесненных по несчастию обстоятельствах, Вы отвратили от нас всякой недостаток, даже доставили случаи пользоваться удовольствиями’. Офицеры особенно отмечают в этом адресе, что самые не привыкшие к дисциплине народы охотно повиновались Сенявину, потому что любили его (намек на черногорцев и других славян Адриатического побережья) { ЦГАВМФ, ф. Сборный, д. 65, л. 200—201. ‘Общий глас офицеров к своему начальнику, господину вице-адмиралу и кавалеру Дмитрию Николаевичу Сенявину’}.
Любили Сенявина не только офицеры, но, что гораздо показательнее для характеристики его как человека, и матросы. Он и [352] сам никогда не злоупотреблял своей полной властью над подчиненными и другим не позволял это делать. У нас есть документальные данные, показывающие это.

Сенявин в царской немилости и подозрении в неблагонадежности. Разговор с министром внутренних дел. Декабристы и Сенявин

Люди, проделавшие с Сенявиным это трудное почти четырехлетнее плавание в чужих краях, делившие с ним труды и опасности, ценили его по достоинству. Позднейшие поколения могли оценить его заслуги перед Россией, его значение в создании и укреплении традиций связи России с юго-западным славянством, большое место, которое он занял своими морскими подвигами в истории русского флота. Но ни Александр I, ни ближайшее бюрократическое начальство не поняли и не оценили этого прямого преемника Ушакова, как они не поняли и не оценили и самого Ушакова.
Александр так же мало понимал и признавал заслуги Сенявина, как перед этим заслуги Ушакова. Русские морские герои симпатией царя пользовались так же мало, как и герои армии — Кутузов, Багратион. Французский карьерист и проходимец, маркиз де Траверсе, которому Александр неизвестно почему вручил участь русского флота, меньше всех на свете мог объяснить царю всю несправедливость пренебрежительного отношения и неблагодарности к Ушакову и Сенявину. Невольное негодование вызывает это игнорирование русских героев.
Наступил грозный 1812 год,— и Сенявин, всем сердцем любивший свою родину, подает царю просьбу об определении вновь на службу, чтобы посильно помочь делу обороны отечества. Александр не нашел ничего благопристойнее, чем написать на прошении: ‘Где? в каком роде службы? и каким образом?’ Адмирал был, по-видимому, особенно обижен этим последним вопросом: ‘и каким образом? ‘ — ‘Буду служить таким точно образом, как служил я всегда и как обыкновенно служат верные и приверженные русские офицеры’,— отвечал Сенявин в бумаге, которую отправил маркизу де Траверсе в ответ на странный вопрос царя. Но ‘благословенный’ не любил получать подобные ответы. Сенявин не только не был принят в ополчение, куда он стремился, но 21 апреля 1813 г. его уволили (‘по прошению’) с половинной пенсией.
Александр не только не наградил Сенявина и его офицеров и матросов, но ‘решительным отказом’ ответил на представление об утверждении следовавших по закону адмиралу и его подчиненным призовых сумм за взятые во время экспедиции суда, Особенно потрясен был Сенявин возмутительно несправедливой, [353] злобной резолюцией царя: ‘Когда и самая эскадра судов, приобретавшая сии призы, оставлена им, наконец, в неприятельских руках, то и нельзя предполагать для нее установленной для призов награды’. В этой резолюции было столько прямой клеветы и лжи, что Сенявин написал царю обширное письмо, которое осталось без ответа { ГПБ, рукописи, отд. Адмирал Сенявин — императору Александру I, 31 марта 1814 г.}.
Сенявин, не имевший личного имущества, должен был долгие годы прозябать на своей ничтожной пенсии. Поведение царя и придворного прихлебателя, французского проходимца эмигранта маркиза де Траверсе, управляющего морским министерством, было тем возмутительнее, что Сенявин доставил казне несколько сот тысяч рублей призовых сумм, причем лично ему принадлежавшая сумма из этих денег (за взятые торговые суда противника) не была ему выдана. Безобразно несправедливый упрек Александра, что Сенявин ‘оставил’ свою эскадру у неприятеля (как будто он мог ее не оставить!), сводится, по существу, к нулю тем, что при заключении мира между Россией и Англией в 1812 г. англичане не только вернули все вооружение эскадры, оставленной в 1809 г. в Портсмуте согласно лиссабонской конвенции, но и заплатили полностью русской казне стоимость всех кораблей, оставшихся у них. Объясняется этот довольно диковинный факт совсем не свойственной британскому правительству ‘щедрости’ тем, что от русской победы зависело в тот момент — быть или не быть разорявшей английскую торговлю континентальной блокаде. Спустя одиннадцать лет после возвращения Сенявина призовые деньги, причитавшиеся по закону ему и его офицерам, были, наконец, выданы. Прибавим, что лучшие из оставленных Сенявиным кораблей (‘Сильный’ и ‘Мощный’) пришли в 1813 г. в Кронштадт, а остальные пять кораблей и фрегат, бывшие в очень плохом состоянии еще когда после бури попали в 1807 г. в Лиссабон и, конечно, не ставшие лучше после дальнейших приключений, были оплачены англичанами как новые, по высокой оценке. Да не удивится читатель такому внезапному и ненатуральному английскому ‘великодушию’: в 1812 и 1813 гг. за Россией очень и очень приходилось ухаживать! Ведь Наполеона без России одолеть решительно никто не мог,— и в Лондоне это знали очень хорошо. Вся правящая Англия разделяла в 1812 г. жестокую тревогу британского представителя в ставке Кутузова, генерала Вильсона, боявшегося, что русские, изгнав Наполеона, остановятся на Немане. Правя щий класс Англии затем в 1813 г. и весной 1814 г., вплоть до отречения французского императора, покорно подчинялся русской дипломатии, как подчинялась ей тогда и вся остальная Европа, восставшая против наполеоновского владычества. Тут уж не до того было, чтобы спорить о выдаче находившихся с 1809 г. в депозите в Портсмуте судов сенявинской эскадры или [354] торговаться об их цене! Довольно было, что русской кровью Англия была спасена от Наполеона.
Безобразное поведение царя в отношении Сенявина, постепенное падение русского флота при фаворите Александра маркизе Траверсе — все это раздражало и удручало стареющего адмирала. На язык Дмитрий Николаевич всегда был резок, особу Александра Павловича, конечно, не терпел, и немудрено, что в настроенных оппозиционно кругах конца александровского царствования, например среди будущих декабристов, об отставном адмирале сложилось мнение, что он мог бы сыграть известную роль в случае антиправительственного движения.
С декабристами у Сенявина прямой связи не было. По крайней мере ни в документах, ни в научной литературе, в том числе новейшей советской, о декабристах таких фактов не приведено. Но что некоторые декабристы, считали Сенявина оппозиционно настроенным человеком,— это может считаться более чем вероятным. И такого рода указания у нас имеются. Есть и весьма убедительные свидетельства, что правительство также не вполне доверяло отставному адмиралу и, уж конечно, не считало его выше подозрений.
Во всяком случае, уже в 1820 г., за пять лет до восстания декабристов, Сенявину пришлось иметь некоторое ‘деликатное’ объяснение с властями. ‘8 ноября 1820 года, в понедельник, в начале десятого часу, вице-адмирал Сенявин, приехав в дом управляющего министерством внутренних дел графа Кочубея, требовал чрез дежурного быть к нему допущенным’, — читаем в любопытном документе, впервые опубликованном в 1875 г. ‘Вице-адмирал Сенявин, быв принят, сказал графу Кочубею, что он долгом своим счел обратиться тотчас к нему, как к министру полиции, а потом и к здешнему военному генерал-губернатору, по одному обстоятельству, о котором он вчера уведомился и которое поразило его самым чувствительным образом: что ему было сказано, будто существует здесь какое-то общество, имеющее вредные замыслы против правительства, и что почитают его, Сенявина, начальником или головою этого общества, что всякому легко понять можно, сколько подобное заключение должно ему быть оскорбительно, что, служив всегда с честью, приобрев и чины и почести, имея большое семейство и от роду 60 лет, он с прискорбием видит себя подобным образом очерненным, тогда как он вышел в отставку, живет почти в уединении и мало куда ездит’ { Разговор вице-адмирала Д. Н. Сенявина с министром внутренних дел графом Кочубеем.— Русский архив, 1875, кн. 3, стр. 431—433}.
Кочубей ответил, что он, Кочубей, ‘не скроет от адмирала’ что он тоже ‘слышал’ о таком обществе, но не обвиняет Сенявина, которого ‘имеет в первый раз честь… у себя видеть’. И сейчас же министр стал доказывать своему утреннему посетителю, что не может благомыслящий человек думать о ‘преобразовании [355] правительства российского’, потому что плодом такого дела было бы ‘расстройство государства, разрушение всех связей, ныне целость и благоденствие его ограждающих, безурядица, отторжение разных областей, презрение чужеземцев, варварство, какое существовало во времена татарского владычества, и множество других неисчислимых бедствий, что он, граф Кочубей, так сильно в этом заключении убежден, что никак себе представить не может, чтобы подобное глупое, подлое, гнусное предприятие могло вместиться в голове русского дворянина’ и т. д.
Много еще говорил в том же стиле граф Кочубей, упомянул о ‘ветренных молодых людях, которые прельщаются новостями’ о Наполеоне и Испании, о том, что, ‘благодарение богу, правительство наше слишком сильно и твердо, слишком деятельно’, а посему ‘благовременно… обратит виновных в прах’. И вдруг заключил свою назидательную лекцию неожиданным вопросом ‘Но ваше превосходительство, конечно, об обществах вредных слышали так же, как и я?’ — ‘Никогда, вчера только в первый раз об этом я услышал, когда было сказано мне, что я принадлежу к какому-то обществу и есть оного начальник’.— ‘Кто вашему превосходительству это сказал?’ — полюбопытствовал Кочубей. ‘Позвольте, ваше сиятельство, чтобы я этого до времени, по крайней мере, не открывал. Честь моя требует не компрометировать приятеля. Об обществе, каком бы то ни было, я ничего не слыхал’. И снова заявив о своем уединенном образе жизни и своей полной непричастности к каким-либо заговорам, Сенявин сообщил, что и государю напишет об этом. Кочубей на это сказал, ‘что если он, Сенявин, уверен в невинности своей, как и он, граф Кочубей, полагает, то намерение его оправдаться перед государем не может не быть одобрено, и это, конечно, будет соответствовать и имени его, и степени, до которой он в службе достигнул’. А о том, когда именно приличнее ему писать к государю, ‘то это сам он, и по побуждениям своим и по объяснению с военным генерал-губернатором, наилучше сообразить может’. Этим дело и кончилось. Лукавый министр внутренних дел и полиции и тут, как и всегда, отстранился от какой бы то ни было попытки хоть единым словом рассеять беспокойство Сенявина, которого, более чем вероятно, он же сам и взбудоражил через подосланных лиц. Этот прием был в большом ходу в таких случаях.
О Кочубее, получившем при Николае уже княжеский титул взамен графского, очень точно гласит позднейший пушкинский проект эпитафии:
Под камнем сим лежит граф Виктор Кочубей
Что в жизни доброго он сделал для людей,
Не знаю, чорт меня убей [356]
Дальнейших последствий этого собеседования Сенявина с Кочубеем мы не знаем. Но прошло пять лет,— и во время следствия по делу декабристов снова мимолетно всплыло имя знаменитого адмирала.
Вот скупые, отрывочные документы, характерные для мнения декабристов о Сенявине:
‘Из одного показания открывается еще, что некоторые члены Южного общества упоминали о вице адмирале Сенявине, и потому только, что, слышав об его отставке, считали его в числе недовольных правительством’, — читаем в ‘Приложении к докладу следственной комиссии о тайных обществах, открытых в 1825 г.’ Здесь имеется в виду, очевидно, показание Николая Бестужева: ‘Я часто спрашивал Рылеева, есть ли у нас в обществе люди значительные и имеющие какую-либо силу, на что он ответствовал всегда, что есть, но что они не хотят быть объявлены обществу, а в свое время не откажутся от участия. На мои же вопросы: кто они, он всегда уклонялся от ответов, следовательно, мои заключения по сему предмету были только гадательные, так, например, я думал, нет ли какого намерения общества на адмирала Сенявина, который ныне осенью просился у государя в службу? Но это было собственное мое заключение’ { Центральный архив. Восстание декабристов. Материалы, т. II. М.—Л., 1926, стр 74—75}.
Но из показаний Пестеля явствует, что мысль о Сенявине вовсе не была индивидуальным достоянием Бестужева.
Подтверждение этого находим и в показаниях Сергея Муравьева-Апостола.
Приведем подлинный текст показаний декабристов, в которых упоминается имя Сенявина.
Показание капитан-лейтенанта Николая Александровича Бестужева приведено уже выше.
Допрос Пестеля:
‘Некоторым членам Общества вы рассказывали, что многие из лиц, ближайших к государю, думают и желают другого образования в государстве, хотя они и не члены общества, а Василью Давыдову говорили, что петербургское общество намерено назначить членами временного правления адмиралов Мордвинова и Сенявина, и что третьим членом хотя и предполагаем был генерал Раевский, но отринут.
Здесь поясните:
1) Кто имянно из лиц, близких к государю, думал и желал другого образования в государстве и каким образом сделался вам известным образ мыслей их? и
2) Кто сообщал вам о намерении общества назначить Мордвинова и Сенявина членами времянного правления и на чем имянно сие предположение общества основывалось’? { Там же т. IV. М.— Л., 1927, стр. 148—149} [357]
Показание Пестеля:
‘Я не знаю никого из лиц, близких к государю, и ни чей образ мыслей мне не известен. Я никогда никого из них и не называл. А рассуждал не я один, но многие и почти все, что когда Революция возьмет свой ход, тогда верно много окажется людей, которые присоединятся к Революции, особенно при хорошем успехе, а может быть и из вышних чиновников. Сие было одно только гадательное предположение, при коем никого не называли и никого не имели в виду. Бестужев-Рюмин, видевшись в Киеве с кн. Трубецким и полковником Брыгиным, приезжал потом ко мне в Линцы и сказывал мне, что он от Трубецкого и Брыгина известился о намерении Северного общества назначить адмиралов Мордвинова и Сенявина членами временного правления и что прежде хотели назначить и Раевского, но потом его отринули, а производителем дел при них долженствовал быть Николай Тургенев’ { Там же стр. 167—168}.
Допрос Сергея Муравьева-Апостола:
‘…говорил некоторым членам и полковник Пестель, не именуя лиц, по словам его хотя не бывших в обществе, но принимавших в его деле участие, в отношении же временного правления рассказывал, что петербургские члены назначают в оное адмиралов Мордвинова и Сенявина’.
‘Поясните: кого имянно из знатнейших лиц и почему разумели вы согласившимися на введение Конституции и точно ли Северное общество намеревалось назначить Мордвинова и Сенявина во времянное правление и на чем основывалась сея последняя мысль?’ { Там же стр. 345}
Показания С. Муравьева-Апостола:
‘Что же касается до назначения адмиралов Мордвинова и Сенявина во времянное правление Северным обществом, то я знаю утвердительно, что кн. С. Трубецкой был того мнения, но разделялось ли оно всем Северным обществом, не знаю, и также на чем особенно оно основывалось’ { Там же стр. 355}.
Давыдов (л. 10): ‘При свидании с Пестелем в декабре 1825 г. он сказывал, что Петербургское общество намерено назначить членами времянного правления в России Н. С. Мордвинова и адмирала Сенявина’ { Там же стр. 208}.
Дмитрия Николаевича не тронули, но сына его пытались привлечь к делу. Вот что читаем в делах следственной комиссии:
‘Сенявин, Николай Дмитриевич, капитан л.-г. Финляндского полка.
Был арестован по показанию Перетца. При допросе он решительно отозвался, что к Тайному обществу не принадлежал и не знал о существовании оного. Перетц часто заводил речь о тайных обществах вообще, но никогда не сказывал ему, что таковые существуют в России, и не предлагал ему вступить в оное. Напротив [358] сего, Перетц показал, что он принял его с разрешения Глинки, что однажды Сенявин, проговорившись корнету Ронову об Обществе, был под следствием по доносу его. Показание сие подтвердилось и словами Ронова. Но Глинка отвечал, что Сенявина не знает и разрешения на принятие его не давал, на очных ставках Сенявина с Перетцем и Роновым он равно остался при своем показании. Спрошенные о нем главные члены Общества все показали, что не знали его членом Общества и даже знакомы с ним не были. Содержался в Главном штабе с 11 марта’ { Там же т. VIII. Л., 1925, стр. 176}.
По докладу комиссии, 15-го июня высочайше повелено немедленно освободить, ‘вменя арест в наказание’.

Последние годы жизни

Уже в самые последние годы жизни, снова поступив на службу и получив приказ стать во главе эскадры, отправлявшейся в Архипелаг, Сенявин в одном замечательном приказе, данном его подчиненному, графу Гейдену, выразил благородное, гуманное, характерное для него свое отношение к матросам Вот что, между прочим, мы читаем в этом приказе { Этот приказ не единственный. Есть и другой, от 29 июня 1827 г., в котором он строго воспрещает офицерам ругательства и битье людей. ЦГАВМФ, ф. Сборный, 1827, д. 568, л. 12—13}.
‘Дальний переход, предстоящий вашему сиятельству, от Англии до Архипелага, представляет вам средства довести эскадру, высочайше вам вверенную, состоящую по большей части из людей неопытных, до должного совершенства, по всем частям морской службы, экзерцициями и строгой военною дисциплиною.
Весьма важным считаю обратить особенное внимание вашего сиятельства па обхождение гг. командиров и офицеров с нижними чинами и служителями. Сделанные мною замечания на сей предмет показывают мне, что гг. офицеры имеют ложные правила, в рассуждении соблюдения дисциплины в своих подчиненных.
Нет сомнения, что строгость необходима в службе, но прежде всего должно научить людей, что им делать, а потом взыскивать на них и наказывать за упущения.
Надлежит различать упущение невольное от умышленного или пренебрегательного: 1-е требует иногда снисхождения, 2-е немедленного взыскания без послабления.
Никакие общие непослушания или беспорядки не могут произойти, если офицеры будут заниматься каждый своею командою.
По сему должно требовать с гг. офицеров, чтоб они чаще обращались с своими подчиненными: знали бы каждого из них, и знали бы, что служба их не состоит только в том, чтобы командовать людьми во время работ, но что они должны входить и в частную жизнь их.
Сим средством приобретут они к себе их любовь и даже [359] доверенность, будут известны о их нуждах и отвлекут от них всякий ропот, донося о их надобностях капитану.
Начальники и офицеры должны уметь возбудить соревнование к усердной службе в своих подчиненных ободрением отличнейших.
Они должны знать дух русского матроса, которому иногда спасибо дороже всего.
Непристойные ругательства во время работ не должны выходить из уст офицера, а неисправность и проступки матросов наказуются по установленной военной дисциплине.
Так как может случиться, что ваша эскадра будет употреблена на военные действия, то тем паче должны гг. командиры и офицеры приобресть к себе искреннюю любовь подчиненных, дабы с лучшею пользою употреблять их в нужное время…
…Предлагаю вашему сиятельству всякий раз, когда представится удобность, посещать корабли и фрегаты, в команде вашей состоящие, осматривать во всех частях исправность оных, содержание людей, больных и испытывать знание матросов в экзерцициях.
Сверх того, слабые познания матросов, особенно в обращении с артиллериею, поставляют вас в непременную необходимость, как возможно чаще обучать их пушечной экзерциции и довести их до надлежащих успехов по сей части, ибо артиллерия решает победы’ { Там же, л. 14—17}.
Это было в год Наварина, в 1827 г.
Сенявина снова потребовали и в следующем году, когда на чалась война с Турцией. Николай пожелал узнать его мнение, и адмирал подал 22 апреля 1828 г. следующую записку:
‘…Частое обращение с народами, составляющими Турецкую империю, и в особенности с горными жителями, показало мне пользу, которую можно извлечь для России из тех племен, кои не суть собственно турки.
Находясь в Боко-ди-Каттаро, я имел несколько сшибок с французскими войсками, довольно сильными противу малого числа войск, находившихся в моем распоряжении, но, с помощью черногорцев и бокезцев, имел постоянные успехи противу превосходного и искусного неприятеля, сберегая сими народами регулярное свое войско.
Кампания, предстоящая нашей армии под победоносными знаменами вашего императорского величества, будет, по большей части, войной горною. Всегдашние победы российского оружия под Портою достаточно показали ей невозможность противустоять нам в поле. Защита турок начинается по ту сторону Дуная. Хребты Балканских гор суть единственная их надежда. Сбережение наших регулярных войск противу искусных стрелков, созданных таковыми от детства, и вместе с сим [360] неустрашимых, будет, конечно, входить в соображения наших военных действий. Жители гор Балканских, протяженных от Адриатики до Черного моря, управляются почти тем же духом, как черногорцы, далматинцы и герцеговяне, и можно сказать,. что они так же связаны между собою, как и цепи их гор,— я осмеливаюсь предложить вашему императорскому величеству о сформировании, на первый случай, нескольких сотен горных воинских народов, на вседневное употребление их в аванпостах, для надзирания и прояснения дефилеев и вместе с сим для ограждения наших регулярных войск от бесполезной и чувствительной потери’ { Бумаги А. С. Норова. ГПБ, Рукописн. отдел }.
Сохранилась и другая записка Сенявина, служащая дополнением к первой. В ней он особенно настаивает на искренней приверженности к России черногорцев { Там же }. Эта вторая записка была подана Сенявиным по прямому предложению Николая, что явствует из письма к адмиралу, подписанного военным министром графом Чернышевым. Мысль Сенявина об образовании особого отряда из горных жителей балканских славян, видимо, заинтересовала правительство.
Таков последний, непосредственно от Сенявина исходящий документ, в котором он пытался высказать то, что, по его мнению, могло пригодиться в предстоящей войне России на Балканах.
Этот документ — краткая записка, а вовсе не доклад и неделовой мемуар, и, конечно, историк не вправе присочинять ‘от себя’ те сведения и мысли Сенявина, от изложения которых сам достославный адмирал воздержался.
Последние два года жизни Сенявина были несколько скрашены: он понадобился. Его мнение захотели выслушать по ставшему актуальным вопросу об отношении балканских славян, особенно горных племен, к России. Существование, которое Сенявин влачил, всеми забытый, в самых стесненных условиях, стало светлее, но уже не надолго. Ему не удалось увидеть вновь Архипелаг, он только проводил до Портсмута отправлявшуюся туда русскую эскадру и вернулся в Кронштадт. Дни его были сочтены.
В 1830 г. он тяжко заболел водянкой и в 1831 г. скончался.
Как и других морских героев и славных деятелей русского флота — Ушакова, Нахимова, Макарова — оценили Сенявина по заслугам и по достоинству в сущности лишь в советское время, когда все эти имена впервые перестали быть достоянием только сравнительно узкого круга моряков и военно-морских историков и сделались известными широкой народной массе.
И русская военно-морская история, и летопись ранних сношений и дружбы между Россией и балканскими народами навсегда сохранит имя адмирала Дмитрия Сенявина.

———————————————————————

Источник текста: Тарле Е. В. Экспедиция адмирала Сенявина в Средиземное море (1805—1807) // Академик Е. В. Тарле. Сочинения, т. 10, стр. 233—362
Тарле Евгений Викторович
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Английская годовщина 1827-1902, Тарле Евгений Викторович, Год: 1902
  2. Адмирал Ушаков на Средиземном море (1798-1800), Тарле Евгений Викторович, Год: 1946
  3. Граф С. Ю. Витте, Тарле Евгений Викторович, Год: 1927
  4. Роль студенчества в революционном движении в Европе в 1848 году, Тарле Евгений Викторович, Год: 1906
  5. Бородино, Тарле Евгений Викторович, Год: 1952
  6. После переворота 25-го октября 1917 г, Ан-Ский Семен Акимович, Год: 1920
  7. Чарльз Парнель, Тарле Евгений Викторович, Год: 1898
  8. Чем объясняется современный интерес к экономической истории, Тарле Евгений Викторович, Год: 1903
Электронная библиотека