Иванов Вяч.
Экскурс I
О Верлене и Гейсмансе
ПРИМЕЧАНИЯ
Экскурс I. О Верлене и Гейсмансе, Иванов Вячеслав Иванович, Год: 1904
Время на прочтение: 4 минут(ы)
Иванов Вяч. И. Лик и личины России: Эстетика и литературная теория / Вступ. ст., предисл. С. С. Аверинцева.
М., ‘Искусство’, 1995. (История эстетики в памятниках и документах).
За три года до смерти Гейсманс собрал в одной книге1* религиозные вдохновения того, в чьем лице, по его убеждению, ‘церковь имела величайшего из своих поэтов, после средних веков’.
‘Один на протяжении стольких столетий, — пишет Гейсманс, — Верлен снова нашел эти звуки смирения и простоты душевной, эти молитвы скорби и сокрушения, эти младенческие радования, забытые с поры возврата к языческой гордыне, каковым было Возрождение. И это почти народное простосердечие, это столь трогательное своею искренностью усердие он выразил языком, полным странной силы образного оживления, очень несложным и все же необычайным, пользуясь ритмами новыми или обновленными, окончательно разбивая, за Виктором Гюго и Банвиллем, старые метрические вафельницы, чтобы заменить их своеобразными формами, небывалыми чеканами, дающими едва ощутимые выпуклости и как раз нужные напечатления’. Тогда как Гюго и Т. Готье, Леконт-де-Лиль и Банвилль достигли тех пределов, где кончается слово и начинается живопись, — ‘Верлен, идя иным путем, унаследовал достояние музыки, которая, именно благодаря незаконченности и расплывчатости очертаний, более, чем поэзия, способна отражать смутные чувствования души, ее неопределенные устремления, мимолетные довольства и тонкие муки’.
В пору заключения в Монсской тюрьме Верлен пережил душевный, переворот, приведший его к вере, памятником этого обращения была его книга ‘Мудрости’. Верующим остался он навсегда, но жизнь его не стала ни святой, ни, в общепринятом смысле, нравственной. Гейсманс пытается представить его апологию, исследуя психические его особенности и условия его печальной среды. Одно важно, — что ‘Христос сделал из этой немощной души душу предопределенную и избранную’. ‘Его падения не мешали ему молиться, и поистине роскошными снопами молитв являются эти песни, прозябшие из души, на которую, несмотря на все ее ошибки, радовался Господь’.
Нельзя отрицать, что рядом с пленительными и потрясающими стихотворениями читатель встречает в этом евхологии многие только трезвые страницы благочестивых длиннот. Притом Верлен почти чужд созерцаний чисто мистических. Он широко пользуется всею христианскою символикой, но его религиозность преимущественно нравственная и католически-обрядовая. Он не вносит в нее ни духа новых исканий, ни эстетизма, в той мере как, например, Шатобриан. Тем ‘народнее’ и умилительнее прекрасный анахронизм этой простой веры, этот младенческий атавизм средневековой души. Недаром сам поэт говорит: ‘к средневековью, огромному и нежному, хотела бы душа моя плыть вполветра, — вдаль от наших дней, этих дней плотского духа и печальной плоти’.
Немногое должно изменить в набросанной Гейсмансом характеристике великого символиста-реалиста, чтобы сделать ее приложимою к нему самому. Католичество имело в нем несравненного истолкователя-художника, равного которому по гибкости, проницательности и гениальности восприятия и воссоздания можно было бы пожелать церкви восточной: чрез посредство своего Гейсманса православие сделало бы доступными нашему сознанию и завещало бы другим поколениям бесчисленные подспудные сокровища литургических красот и мистического художества, которые могут утратиться вследствие модернизации и рационализации обрядового предания.
Значение Гейсманса как писателя еще измеряется мерами современности, редко постигающей действительное отношение обступивших ее горизонт ближайших высот. Большинству известен как эстет сомнительного вкуса и изобретатель ультрадекадентских причуд — тот, кто показал впервые, под лупою своей повышенной чувствительности, тончайшие ткани готической души, кто повсюду, касается ли он поздней римской литературы или средневекового зодчества, духовной музыки или церковной живописи, ли-тургики или магии, религиозной психологии или мистики плоти, засевает открытия и расточает проникновения, тот, наконец, кто сделал из отечественной прозы, что Верлен из родного стиха. Ибо, как у Верлена французский стих приобрел магическую силу чувственного внушения, так в языке и стиле Гейсманса реализовались возможности Бод-леровых ‘соответствий’. Слово стало, по произволу мастера, звуком музыкального инструмента или человеческого голоса, пластическою формою, цветом, запахом, и все его перевоплощения оказались в соотношении столь гармоническом, что вызванное им впечатление запаха могло привлечь внушение цвета, а представление тона и тембра — ассоциацию вкусового ощущения. Как бедны, в сравнении с этими завоеваними в области языка, добычи Верхарна, гения метафоры, мистика и мифотворца — в метафоре, только метафоре, или пресловутая ‘французская’ (а на самом деле только безответственная) элегантная ясность и простота Анатоля Франса, угодника масс и, следовательно, реакционера в художестве слова.
И Верлен и Гейсманс, именно как декаденты, были конквистадорами ‘Нового Света’ современной души. Для обоих декадентство было делом жизни и принципом саморазрушения. Оба искали убежища в лоне церкви. Подобна этим двум участям и участь Оскара Уайльда. Этот не укрылся в ограде положительного вероучения, зато вся жизнь благородного певца и смиренного мученика ‘Редингской тюрьмы’ обратилась в религию Голгофы вселенской. Как величавы эти кораблекрушения живых в сравнении с благополучными плаваниями раскрашенных гробов торжествующего ‘модернизма’, в роде утешенного Метерлинка, вовремя сообразившего подобно его дальновидным, но почему-то им же осмеянным буржуа (в ‘Чуде св. Антония’), что легче и удобнее живется на земле без богов и без тайны, — или упоенного своим и своего отечества нарумяненным великолепием Габриэле Д’Аннунцио, громоздкие сооружения которого напоминают колоннады национального памятника Виктору-Эммануилу, раздавившие Капитолий и Форум.
Ушедшие со сцены герои декадентства были верны его глубокому завету — завету торжества искусства и жизни. Вот почему Гейсманс, через все три эпохи своей художнической жизни (период натурализма, период эстетизма и период реалистического символизма), — был и остался художником, с которого содрана кожа, un йcorchй. Натуралист a outrance по природе, воспринимающий внешние раздражения всею поверхностью своих обнаженных нервов, затравленный укусами впечатлений, пронзенный стрелами внешних чувств, он естественно бросился, спасаясь от погони, в открывшийся ему мистический мир, но и в прикосновениях к нему обречен был найти еще более утонченную муку и сладость чувственного.
Обращение как Верлена, так и Гейсманса к религии поучительно своей неудачей. Очевидно, религия возможна для современного человека — только если она расцветает из глубины его сверхличного внутреннего опыта, из его мистического самообретения, в дверь ограды может стучаться из внешних (т. е. однажды утративших органическую связь с религией) только свободный в духе. Но Гейсманс и Верлен истощили, истратили свое я в периферии своих нервов. Гипертрофия чувственности ослабила их высшее духовное сознание. Оба — поистине декаденты, потому что весь подвиг декадентства состоит в нарушении того равновесия, в котором пребывала и себе довлела успокоенная душа их ‘по-людски, слишком по-людски’ нормальных современников.
Будучи декадентами, как культурные типы, оба были символистами по роду своего творчества, и именно представителями символизма реалистического. Это обусловило тяготение их творчества к религии, но вышераскрытая неполнота их проникнутости религиозною идеей делает это творчество лишь отчасти и косвенно пригодным для решения проблемы истинного религиозного художества в будущем.
Впервые опубликован в сб. ‘По Звездам’.
1* Paul Verlaine. Posies religieuses. P., 1904.