Экономическое содержание народничества и критика его в книге г. Струве
(Отражение марксизма в буржуазной литературе)
По поводу книги П. Струве: ‘Критические заметки к вопросу об экономическом развитии России’.
Написано в конце 1894 — начале 1895 г.
Напечатано в 1895 г. в сборнике
‘Материалы к характеристике нашего хозяйственного развития’
Печатается по тексту сборника
‘Материалы к характеристике
нашего хозяйственного развития’,
сверенному с текстом сборника:
Вл. Ильин. ‘За 12 лет’, 1907
Названная книга г. Струве представляет из себя систематическую критику народничества, понимая это слово в широком смысле — как теоретическую доктрину, определенно решающую важнейшие социологические и экономические вопросы, и как ‘систему догматов экономической политики’ (VII с.). Одна уже постановка подобной задачи могла бы сообщить книге выдающийся интерес, но еще важнее в этом отношении та точка зрения, с которой ведется критика. Об ней автор говорит в предисловии следующее:
‘Примыкая по некоторым основным вопросам к совершенно определившимся в литературе взглядам, он (автор) нисколько не считал себя связанным буквой и кодексом какой-нибудь доктрины. Ортодоксией он не заражен’ (IX).
Из всего содержания книги явствует, что под этими ‘совершенно определившимися в литературе взглядами’ разумеются взгляды марксистские. Спрашивается, какие же именно ‘некоторые основные’ положения марксизма автор принимает и какие отвергает? — почему и насколько? Автор не дает прямого ответа на этот вопрос. Поэтому, для выяснения того, что именно в этой книге может быть отнесено на счет марксизма, — какие положения доктрины автор принимает и насколько последовательно их выдерживает, — какие отвергает и что в этих случаях получается, — для выяснения всего этого необходим подробный разбор книги.
Содержание ее чрезвычайно разнообразно: автор дает, во-первых, изложение ‘субъективного метода в социологии’, принимаемого нашими народниками, критикует его и противопоставляет ему метод ‘историко-экономического материализма’. Затем он дает экономическою критику народничества, во-первых, на основании ‘общечеловеческого опыта’ (с IX) и, во-вторых, на основании данных русской экономической истории и действительности. Попутно дается и критика догматов народнической экономической политики. Это разнообразие содержания (совершенно неизбежное при критике крупнейшего течения нашей общественной мысли) определяет и форму разбора: приходится следить шаг за шагом за изложением автора, останавливаясь на каждом ряде его аргументов.
Но прежде чем приступать к разбору книги, мне кажется необходимым остановиться поподробнее на некотором предварительном объяснении. Задача настоящей статьи — критика книги г. Струве с точки зрения человека, ‘примыкающего’ по всем (а не по ‘некоторым’ только) ‘основным вопросам к совершенно определившимся в литературе взглядам’.
Взгляды эти не раз уже излагались с целью критики на страницах либерально-народнической печати, и это изложение до безобразия затемнило их, — даже более того: исказило, припутав не имеющие никакого отношения к ним гегельянство, ‘веру в обязательность для каждой страны пройти через фазу капитализма’ и много другого чисто уже нововременского вздора.
Особенно практическая сторона доктрины, применение ее к русским делам, подвергалась искажениям. Не желая понять, что исходным пунктом доктрины русского марксизма является совершенно иное представление о русской действительности, наши либералы и народники сличали доктрину со своим старым взглядом на эту действительность и получали выводы не только ни с чем несообразные, но еще вдобавок возводящие на марксистов самые дикие обвинения.
Не определив с точностью своего отношения к народничеству, — мне представляется, поэтому, невозможным приступать к разбору книги г. Струве. Кроме того, предварительное сличение народнической и марксистской точек зрения необходимо для разъяснения многих мест разбираемой книги, которая ограничивается объективной стороной доктрины и оставляет почти вовсе в стороне практические выводы.
Сличение это покажет нам, какие есть общие исходные пункты у народничества и марксизма и в чем их коренное отличие. При этом удобнее взять старое русское народничество, так как оно, во-первых, неизмеримо выше современного (представляемого органами вроде ‘Русского Богатства’) в отношении последовательности и договоренности, а, во-вторых, цельнее показывает лучшие стороны народничества, к которым в некоторых отношениях примыкает и марксизм.
Возьмем одну из таких professions de foi[1] старого русского народничества и будем следить шаг за шагом за автором.
К НАРОДНИЧЕСКОЙ PROFESSION DE FOI
В CCXLII томе ‘Отечественных Записок’[2] помещена, без имени автора, статья: ‘Новые всходы на народной ниве’, которая рельефно выдвигает прогрессивные стороны народничества в противовес русскому либерализму.
Автор начинает с того, что ‘теперь’ протестовать против ‘людей, выделяющихся из народной среды и становящихся на высшую общественную ступень’, считается ‘чуть не изменой’.
‘Еще недавно один литературный осел лягнул ‘Отечественные Записки’ за пессимизм к народу, как он выразился по поводу небольшой рецензии о книжке Златовратского, в которой, кроме пессимизма к ростовщичеству и развращающему влиянию полтины вообще, ничего пессимистического не было, а когда, затем, Гл. Успенский написал комментарий к своим последним очеркам (‘Отеч. Записки’, No 11, 1878 г.), то либеральное болото, совсем как в сказке, всколыхалось… и, нежданно-негаданно, явилось такое множество защитников народа, что мы, поистине, удивились тому, что народ наш имеет столько друзей… Я не могу не сочувствовать… постановке вопроса о красавице-деревне и об отношении к ней литературных парней или, лучше сказать, не парней, а старых волокит из гг. дворян и лакеев, и молодого купечества… Петь деревне серенады и ‘строить ей глазки’ вовсе еще не значит любить и уважать ее, точно так же, как и указывать ее недостатки вовсе еще не значит — относиться к ней враждебно. Если вы спросите того же самого Успенского,.. к чему больше лежит его душа, в чем он видит больше залогов будущего — в деревне или в стародворянском и новомещанском наслоениях? то разве может быть какое-нибудь сомнение в том, что он скажет: ‘в деревне».
Это место весьма характерно. Во-первых, оно показывает наглядно, в чем сущность народничества: в протесте против крепостничества(стародворянское наслоение) и буржуазности (новомещанское) в России с точки зрения крестьянина, мелкого производителя. Во-вторых, оно показывает в то же время и мечтательность этого протеста, его отворачивание от фактов.
Разве ‘деревня’ существует где-нибудь вне ‘стародворянских’ или ‘новомещанских’ порядков? Разве не ‘деревню’ именно строили и строят по-своему представители тех и других? Деревня — это и есть ‘наслоение’ отчасти ‘стародворянское’, отчасти ‘новомещанское’. Как ни вертите деревню, — но если вы будете ограничиваться констатированием действительности (об этом только и идет речь), а не возможностями, вы не сумеете найти в ней ничего иного, никакого третьего ‘наслоения’. И если народники находят, то только потому, что за деревьями не видят леса, за формой землевладения отдельных крестьянских общин не видят экономической организации всего русского общественного хозяйства. Эта организация, превращая крестьянина в товаропроизводителя, делает его мелким буржуа, — мелким обособленным хозяином на рынок, в силу этого она исключает возможность искать ‘залогов будущего’ позади и заставляет искать их впереди — не в ‘деревне’, в которой сочетание ‘стародворянского’ и ‘новомещанского’ наслоений страшно ухудшает положение труда и отнимает у него возможность борьбы против владык ‘новомещанских’ порядков, так как самая противоположность их интересов интересам труда недостаточно развита, — а в вполне развитом, до самого конца ‘новомещанском’ наслоении, вполне очистившемся от ‘стародворянских’ прелестей, обобществившем труд, довершившем и выяснившем ту социальную противоположность, которая в деревне находится еще в зачаточном, придавленном состоянии.
Теперь следует наметить те теоретические различия, которые есть между доктринами, приводящими к народничеству и марксизму, между пониманиями русской действительности и истории.
Пойдем дальше за автором.
Он уверяет ‘гг. возмутившихся духом’, что соотношение между народной бедностью и народной нравственностью Успенский понимает
‘лучше многих поклонников деревни, для которых… деревня есть… нечто вроде либерального паспорта, которым в эпохи, подобные переживаемой, запасаются обыкновенно все неглупые и практические буржуа’.
Почему бы это, думаете вы, г. народник, происходит такая прискорбная и обидная для человека, желающего представлять интересы труда, вещь, как обращение в ‘либеральный паспорт’ того, в чем он видит ‘залоги будущего’? Это будущее должно исключать буржуазию, — а то, через что хотите вы идти к этому будущему, не только не встречается враждебно ‘практическими и неглупыми буржуа’, а напротив, охотно берется и берется за ‘паспорт’.
Как вы думаете, мыслима ли была бы такая скандальная вещь, если бы ‘залоги будущего’ стали указывать вы не там, где социальные противоположности, свойственные тому строю, в котором хозяйничают ‘практические и неглупые буржуа’, находятся еще в неразвитом, зачаточном состоянии, а там, где они развиты до конца, до nec plus ultra[3], где нельзя, следовательно, ограничиваться паллиативами и полумерами, где нельзя утилизировать desiderata[4] трудящихся в свою пользу, где вопрос поставлен ребром.
Не говорите ли вы сами ниже такой вещи:
‘Не хотят понять пассивные друзья народа той простой вощи, что в обществе все действующие силы слагаются, обыкновенно, в две равнодействующие, взаимно-противоположные, и что пассивные силы, не принимающие, по видимому, участия в борьбе, служат только той силе, которая в данную минуту имеет перевес’ (с. 132).
Разве деревня не подпадает под эту характеристику, разве она — какой-нибудь особый мир, в котором нет этих ‘взаимно-противоположных сил’ и борьбы, чтобы о ней можно было говорить огулом, не боясь сыграть на руку ‘имеющей перевес силе’? Разве, раз уже речь пошла о борьбе, основательно начинать с того, где содержание этой борьбы загромождено кучей посторонних обстоятельств, мешающих твердо и окончательно отделить друг от друга эти взаимно-противоположные силы, мешающих видеть ясно главного врага? Не очевидно ли, что та программа, которую выставляет автор в конце статьи, — образование, расширение крестьянского землевладения, уменьшение податей — не в состоянии затронуть ни на йоту того, кто имеет перевес, а последний пункт программы — ‘организация народной промышленности’ — уже предполагает, ведь, что борьба не только была, но, сверх того, что она уже кончилась победой? Ваша программа сторонится от того антагонизма, наличность которого вы сами не могли не признать. Поэтому она и не страшна хозяевам ‘новомещанского наслоения’. Ваша программа — мелкобуржуазная мечта. Вот почему только и годна она на то, чтобы быть ‘либеральным паспортом’.
‘Люди, для которых деревня есть отвлеченное понятие, а мужик — отвлеченный Нарцис, даже думают плохо, когда говорят, что деревню нужно только хвалить и утверждать, что она отлично противостоит всем разрешающим ее влияниям. Если деревня поставлена в такие условия, что каждый день должна биться из-за копейки, если ее обирают ростовщики, обманывают кулаки, притесняют помещики, если ее иногда секут в волостном правлении, то разве это может оставаться без влияния на ее нравственную сторону? Если рубль, эта капиталистическая луна, выплывает на первый план деревенского ландшафта, если на него обращаются все взоры, все помыслы и душевные силы, если он становится целью жизни и мерилом способностей личности, то разве можно скрывать этот факт и говорить, что мужик есть такой Косьма бессребреник, которому вовсе не нужны деньги? Если в деревне заметны стремления к розни, расцветает пышным цветом кулачество и стремится к закабалению слабейшего крестьянства в батраки, к разрушению общины и т.д., то разве можно, спрашиваю я, скрывать все эти факты?! Мы можем желать более обстоятельного и всестороннего их исследования, можем объяснять их себе гнетущими условиями бедности (с голоду люди воруют, убивают, а в крайних случаях даже едят друг друга), но скрывать их совсем невозможно. Скрывать их значит защищать statum quo[5], значит защищать пресловутое laissez faire, laissez aller[6], пока грустные явления не примут ужасающих размеров. Подрумянивать истину вообще всегда излишне’.
Опять-таки, как хороша эта характеристика деревни и как мелки выводы из нее! как верно подмечены факты и как мизерно объяснение, понимание их! Снова видим мы тут гигантскую пропасть между desiderat’ами насчет защиты труда и средствами их осуществления. Капитализм в деревне — это для автора не более как ‘грустное явление’. Несмотря на то, что он видит такой же капитализм и в городе в крупных размерах, видит, как капитализм подчинил себе не только все области народного труда, но даже и ‘прогрессивную’ литературу, преподносящую буржуазные меры от имени народа и во имя народа, — несмотря на это, он не хочет признать, что дело в особой организации нашего общественного хозяйства, и утешает себя мечтами, что это только грустное явление, вызванное ‘гнетущими условиями’. А если де не держаться теории невмешательства, тогда можно устранить эти условия. Да, если бы да кабы! Но никогда еще не бывало на Руси политики невмешательства, всегда было вмешательство… в пользу буржуазии, и только сладкие грезы ‘послеобеденного спокойствия’ могут породить надежду на изменение этого без ‘перераспределения социальной силы между классами’, как говорит г. Струве.
‘Мы забываем, что обществу нашему нужны идеалы — политические, гражданские и иные — главным образом для того, чтобы, запасшись ими, можно было уже ни о чем не думать, что ищет оно их не с юношеской тревогой, а с послеобеденным спокойствием, что разочаровывается оно в них не с душевными муками, а с легкостью аркадского принца. Таково, по крайней мере, громадное большинство нашего общества. Ему, собственно говоря, и не нужно никаких идеалов, потому что оно сыто и вполне удовлетворяется утробными процессами’.
Превосходная характеристика нашего либерально-народнического общества.
Спрашивается, кто же теперь последовательнее: ‘народники’ ли, продолжающие возиться и нянчиться с этим ‘обществом’, угощающие его изображением ужасов ‘грядущего’ капитализма, ‘грозящего зла’[7], как выразился автор статьи, призывающие его представителей сойти с неправильного пути, на который ‘мы’ уклонились и т.д., — или марксисты, которые так ‘узки’, что резко отграничивают себя от общества и считают необходимым обратиться исключительно к тем, кто не ‘удовлетворяется’ и не может удовлетвориться‘утробными процессами’, для кого идеалы — нужны, для кого они являются вопросом повседневной жизни.
Это — отношение институтки, — продолжает автор. Это
‘свидетельствует о глубоком развращении мысли и чувства… никогда еще не было такого приличного, лакированного, такого невинного и вместе с тем глубокого разврата. Разврат этот есть целиком достояние нашей новейшей истории, достояние мещанской культуры [т. е. буржуазных, капиталистических порядков, точнее сказать. К. Т.[8]], развившейся на почве барства, дворянского сентиментализма, невежества и лени. Мещанство принесло в жизнь свою науку, свой нравственный кодекс и свои софизмы’.
Казалось бы, автор настолько верно оценил действительность, чтобы понять и единственно возможный выход. Ежели все дело в нашей буржуазной культуре, — значит, не может быть иных ‘залогов будущего’, кроме как в ‘антиподе’ этой буржуазии, потому что он один окончательно ‘дифференцирован’ от этой ‘мещанской культуры’, окончательно и бесповоротно враждебен ей и неспособен ни на какие компромиссы, из которых так удобно выкраивать ‘либеральные паспорта’.
Но нет. Можно еще помечтать. ‘Культура’ — действительно одно ‘мещанство’, один разврат. Но ведь это только результат старого барства (сам же сейчас признал, что она создана новейшей историей, той историей, которая именно и уничтожила старое барство) и лени — нечто, значит, случайное и не имеющее прочных корней и т. д., и т. д. Начинаются фразы, не имеющие никакого смысла, кроме отворачивания от фактов и сентиментального мечтания, закрывающего глаза на наличность ‘взаимно-противоположных сил’. Слушайте:
‘Ему (мещанству) нужно водворить их (науку, нравственный кодекс) на кафедре, в литературе, в суде и в других пунктах жизни. [Выше мы видели, что оно уже водворило их в таком глубоком ‘пункте жизни’, как деревня. К. Т.] Оно прежде всего не находит для этого достаточно годных людей и, по необходимости, обращается к людям других традиций. [Это русская-то буржуазия ‘не находит людей’?! Не стоит и опровергать этого, тем более, что автор сам себя ниже опровергнет. К. Т.] Люди эти не знают дела [русские капиталисты?! К. Т.], шаги их неопытны, движения неуклюжи [достаточно ‘знают дело’, чтобы получать десятки и сотни процентов прибыли, достаточно ‘опытны’, чтобы практиковать повсеместно truck-system*2, достаточно ловки, чтобы получать покровительственные пошлины. Только тому, кто непосредственно и прямо не чувствует на себе гнета этих людей, только мелкому буржуа и могла померещиться такая фантазия. К. Т.], они стараются подражать западноевропейской буржуазии, выписывают книжки, учатся [вот уже автор сам должен признать фантастичность сочиненного им сейчас мечтания: будто у нас ‘мещанская культура’ развилась на почве невежества. Неправда. Именно она принесла пореформенной России ее культурность, ‘образованность’. ‘Подрумянивать истину’, изображать врага бессильным и беспочвенным ‘вообще всегда излишне’. К. Т.], порой их берет сожаление о прошлом, а порой раздумье о будущем, так как слышны откуда то голоса, что мещанство есть только наглый временщик, что наука его не выдерживает критики, а нравственный кодекс и совсем никуда не годится’.
Это русская-то буржуазия грешит ‘сожалением о прошлом’, ‘раздумьем о будущем’?! Подите вы! И охота же людям самих себя морочить, клеветать так необъятно на бедную русскую буржуазию, будто она смещалась голосами о ‘негодности мещанства’! Не наоборот ли: не ‘смутились’ ли эти ‘голоса’, когда на них хорошенько прикрикнули, не они ли это проявляют ‘раздумье о будущем’?..
И подобные господа удивляются еще и прикидываются непонимающими, за что их называют романтиками!
‘Между тем, надо спасаться. Мещанство не просит, а приказывает, под страхом погибели, идти на работу[9]. Не пойдешь — останешься без хлеба и будешь стоять среди улицы — выкрикивать: ‘отставному штабс-капитану!’, а то и совсем околеешь с голоду. И вот начинается работа, слышится визг, скрип, лязганье, идет суматоха. Работа спешная, не терпящая отлагательств. Наконец, механизм пущен. Визга и острых звуков как будто бы меньше, части как будто бы обходятся, слышен только грохот чего то неуклюжего. Но тем страшнее: доски гнутся все больше и больше, винты хлябают и, того и гляди, все разлетится вдребезги’.
Это место потому особенно характерно, что в рельефной, лаконической, красивой форме содержит схему тех рассуждений, которые любят облачать в научную форму российские народники. Исходя из бесспорных, не подлежащих никакому сомнению фактов, доказывающих наличность противоречий при капиталистическом строе, наличность угнетения, вымирания, безработицы и т. д., они усиливаются доказать, что капитализм — крайне нехорошая вещь, ‘неуклюжая’ [ср. В. В., Каблукова (‘Вопрос о рабочих в сельском хозяйстве’), отчасти г. Николая -она], которая ‘того и гляди’ разлетится вдребезги.
Глядим, вот уже много-много лет, как глядим, и видим, что эта сила, приказывающая русскому народу идти на работу, все крепнет и растет, хвастает перед всей Европой мощью создаваемой ею России и радуется, конечно, тому, что ‘слышатся голоса’ только о необходимости уповать на то, что ‘винты расхлябаются’.
‘У людей слабых замирает сердце от страха. ‘Тем лучше’, — говорят люди отчаянные. ‘Тем лучше’, — говорит и буржуазия: — ‘скорее выпишем из-за границы новый механизм, скорее приготовим платформы, доски и другие грубые части из домашнего материала, скорее заведем искусных машинистов’. Между тем, нравственная сторона общества во все это время находится в самом скверном состоянии. Некоторые входят во вкус новой деятельности и стараются через силу, некоторые отстают и разочаровываются в жизни’.
Бедная русская буржуазия! ‘Через силу’ старается присваивать сверхстоимость! и чувствует себя скверно с нравственной стороны! (Не забудьте, что страницей назад вся эта нравственность сводилась к утробным процессам и разврату.) Понятно, что тут уже нет никакой надобности в борьбе с ней — да еще какой-то классовой борьбе, — а просто пожурить хорошенько — и она перестанет себя насиловать.
‘О народе в это время почти никто не думает, между тем, делается, по правилам буржуазии, все для народа, за его счет, между тем, каждый общественный деятель и литература считают долгом распространяться об его благе… Это либерально кокетливое направление подавило все остальные и сделалось преобладающим. В наш демократический век не только г. Суворин публично признается в любви к народу и говорит: ‘одно я всегда любил и умру с этой любовью — народ, я сам вышел из народа’ (что еще ровно ничего не доказывает), но даже ‘Московские Ведомости’ как то совсем иначе относятся к нему… и как то, по-своему, конечно, заботятся об его благоустройстве. В настоящее время не осталось ни одного органа печати, подобного покойной ‘Вести’, т.е. явно недружелюбного к народу. Но явно недружелюбное отношение было лучше, потому что тогда враг был на чистоту, как на ладони: видно было, с какой стороны он дурак, с какой плут. Теперь все — друзья и в то же время все — враги, все перемешалось в общем хаосе. Народ, как говорит Успенский, именно опутан каким то туманом, сбивающим неопытного человека с толку и пути. Прежде он видел перед собою одну искреннюю беззаконность. Теперь же ему говорят, что он так же свободен, как и помещик, говорят, что он сам управляет своими делами, говорят, что его поднимают из ничтожества и ставят на ноги, тогда как во всех этих заботах тянется, перевивая их тонкою, но цепкою нитью, одна нескончаемая фальшь и лицемерие’.
Что верно, то верно!
‘Тогда далеко не все занимались устройством ссудосберегательных товариществ, поощряющих кулачество и оставляющих настоящих бедняков без кредита’.
Сначала можно бы подумать, что автор, понимая буржуазность кредита, должен совершенно сторониться от всяких таких буржуазных мер. Но отличительная и основная черта мелкого буржуа — воевать против буржуазности средствами буржуазного же общества. Поэтому и автор, как и народники вообще, исправляет буржуазную деятельность, требуя более широкого кредита, кредита для настоящих бедняков!
‘ ..не толковали о необходимости интенсивного хозяйства, которому мешает передел полей и община (?), не распространялись о тяжести подушных податей, умалчивая о налогах косвенных и о том, что подоходный налог превращается обыкновенно на практике в налог на тех же бедняков, не говорили о необходимости земельного кредита для покупки крестьянами земель у помещиков по ненормально высоким ценам и т.д… То же самое и в обществе: там тоже такое множество друзей у народа, что только даешься диву… Вероятно, скоро о любви к народу станут говорить закладчики и целовальники’.
Протест против буржуазности превосходен, но выводы мизерные: буржуазия царит и в жизни, и в обществе. Казалось бы, следует отвернуться от общества и идти к антиподу буржуазии.
Нет, следует пропагандировать кредит для ‘настоящих бедняков’!
‘Кто больше виноват в подобном смутном положении вещей — литература или общество, — определить трудно, да и определять совершенно бесполезно. Говорят, что рыба разлагается с головы, но я не придаю этому чисто кулинарному наблюдению никакого значения’.
Разлагается буржуазное общество — вот, значит, мысль автора. Стоит подчеркнуть, что именно таков исходный пункт марксистов.
‘А между тем, когда мы кокетничаем с деревней и делаем ей глазки, колесо истории вертится, действуют стихийные силы, или, говоря понятнее и проще, к жизни пристегиваются всевозможные пройдохи и перестраивают ее по-своему. Пока литература будет спорить о деревне, о прекраснодушии мужика и об отсутствии у него знаний, пока публицистика будет исписывать целые ведра чернил по вопросам об общине и формах землевладения, пока податная комиссия будет продолжать обсуждать податную реформу, — деревня окажется вконец обездоленной’.
Вот что! ‘Пока мы говорим — колесо истории вертится, действуют стихийные силы’!
Какой бы шум вы подняли, друзья, когда бы это сказал я!*3
Когда марксисты говорят о ‘колесе истории и стихийных силах’, поясняя притом с точностью, что эти ‘стихийные силы’ есть силы развивающейся буржуазии, — гг. народники предпочитают замалчивать вопрос о том, верен ли и верно ли оценен факт роста этих ‘стихийных сил’, и болтать непроходимую белиберду о том, какие это ‘мистики и метафизики’ люди, способные говорить о ‘колесе истории’ и ‘стихийных силах’.
Разница между выписанным признанием народника и обычным положением марксистов только та — и весьма существенная разница, — что, между тем как для народника эти ‘стихийные силы’ сводятся к ‘пройдохам’, которые ‘пристегиваются к жизни’, для марксиста стихийные силы воплощаются в классе буржуазии, который является продуктом и выражением общественной ‘жизни’, представляющей из себя капиталистическую общественную формацию, а не случайно или извне откуда-то ‘пристегиваются к жизни’. Оставаясь на поверхности различных кредитов, податей, форм землевладения, переделов, улучшений и т. п., народник не может видеть у буржуазии глубоких корней в русских производственных отношениях и потому утешает себя детскими иллюзиями, что это не более как ‘пройдохи’. И естественно, что с такой точки зрения, действительно, будет абсолютно непонятно, при чем тут классовая борьба, когда все дело только в устранении ‘пройдох’. Естественно, что гг. народники на усиленные и многократные указания марксистов на эту борьбу отвечают ничего не понимающим молчанием человека, который не видит класса, а видит только ‘пройдох’.
С классом может бороться только другой класс, и притом непременно такой, который вполне уже ‘дифференцирован’ от своего врага, вполне противоположен ему, но с ‘пройдохами’, разумеется, достаточно бороться одной полиции, в крайнем случае, — ‘обществу’ и ‘государству’.
Скоро мы увидим, однако, каковы эти ‘пройдохи’ по характеристике самого народника, как глубоки их корни, как всеобъемлющи их общественные функции.
Далее, после выше выписанных слов о ‘пассивных друзьях народа’ автор непосредственно продолжает:
‘Это — нечто худшее, чем вооруженный нейтралитет в политике, худшее потоку, что тут всегда оказывается активная помощь сильнейшему. Как бы пассивный друг ни был искренен в своих чувствах, какое бы скромное и тихое положение он ни старался принять на житейском поприще, он все равно будет вредить друзьям…’
‘…Для людей, более пли менее цельных и искренне любящих народ[10], подобное положение вещей становится, наконец, невыносимо омерзительным. Им становится стыдно и противно слушать это сплошное и приторное изъяснение в любви, которое повторяется из года в год каждый день, повторяется и в канцеляриях, и в великосветских салонах, и в трактирах, за бутылкою клико, и никогда не переходит в дело. Вот поэтому-то, в конце концов, они и приходят к огульному отрицанию всей этой мешанины’.
Эта характеристика отношения прежних русских народников к либералам почти целиком подошла бы к отношению марксистов к теперешним народникам. Марксистам тоже ‘невыносимо’ уже слушать о помощи ‘народу’ кредитами, покупками земель, техническими улучшениями, артелями, общественными запашками[11] и т. п. Они тоже требуют от людей, желающих стоять на стороне… не ‘народа’, нет, — а того, кому буржуазия приказывает идти на работу, — ‘огульного отрицания’ всей этой либерально-народнической мешанины. Они находят, что это ‘невыносимое’ лицемерие — толковать о выборе путей для России, о бедствиях ‘грозящего’ капитализма, о ‘нуждах народной промышленности’, когда во всех областях этой народной промышленности царит капитал, идет глухая борьба интересов, и надо не замазывать, а раскрывать ее, — не мечтать: ‘лучше бы без борьбы’[12], а развивать ее в отношении прочности, преемственности, последовательности и, главное, идейности.
‘Вот поэтому-то, в конце концов, и являются известные гражданские заповеди, известные категорические требования порядочности, требования строгие и подчас даже узкие, за что их в особенности недолюбливают ширококрылые либералы, любящие простор в потемках и забывающие их логическое происхождение’.
Превосходное пожелание! Безусловно необходимы именно ‘строгие’ и ‘узкие’ требования.
Но беда в том, что все превосходные намерения народников оставались в области ‘невинных ‘пожеланий’. Несмотря на то, что они сознавали необходимость таких требований, несмотря на то, что они имели весьма достаточно времени для их осуществления, — они до сих пор не выработали их, они постоянно сливались с российским либеральным обществом целым рядом постепенных переходов, они продолжают сливаться с ним и до сих пор[13].
Поэтому — пускай уже они пеняют на себя, если теперь марксисты против них выдвигают требования действительно очень ‘строгие’ и очень ‘узкие’, — требования исключительного служения исключительно одному классу (именно тому, который ‘дифференцирован от жизни’), его самостоятельному развитию и мышлению, требования полного разрыва с ‘гражданской’ ‘порядочностью’ российских ‘порядочных’ буржуев.
‘Как бы ни были, на самом деле, узки эти заповеди в частностях, во всяком случае ничего не скажешь против общего требования: ‘одно из двух: или будьте действительными друзьями, или же обратитесь в открытых врагов!’
Мы переживаем в настоящее время чрезвычайно важный исторический процесс — процесс формирования третьего сословия. Перед нашими глазами совершается подбор представителей и происходит организация новой общественной силы, которая готовится управлять жизнью’.
Только еще ‘готовится’? А кто же ‘управляет’? Какая другая ‘общественная сила’?
Уж не та ли, которая выражалась в органах Ю la[14] ‘Весть’*5? — Невозможно. Мы не в 1894 г., а в 1879 г., накануне ‘диктатуры сердца’*6,— когда, по выражению автора статьи, ‘крайних консерваторов показывают на улице пальцем’, над ними ‘хохочут во всю глотку’.
Уж не ‘народ’ ли, трудящиеся? — Отрицательный ответ дает вся статья автора.
И при этом говорить все еще: ‘готовится управлять’?! Нет, сила эта давным-давно ‘приготовилась’, давным-давно ‘управляет’, ‘готовятся’ же только одни народники — выбирать лучшие пути для России, да так, должно быть, и просбираются до тех пор, пока последовательное развитие классовых противоречий не оттеснит, не вытолкнет за борт всех, кто от них сторонится.
‘Процесс этот, начавшийся в Европе гораздо раньше нашего, во многих государствах пришел уже к концу[15], в других он еще задерживается обломками феодализма и противодействием рабочих классов, но историческое колесо и здесь с каждым годом все больше и больше дробит эти обломки и укатывает жизнь для новых порядков’.
Вот до какой степени не понимают наши народники западноевропейского рабочего движения! Оно ‘задерживает’, видите ли, капитализм, — и его, как ‘обломок’, ставят рядом с феодализмом!
Наглядное доказательство того, что не только для России, но и для Запада наши народники не в состоянии понять того, как можно бороться с капитализмом не ‘задерживанием’ его развития, а ускорением его, не сзади, а спереди, не реакционно, а прогрессивно.
‘В общих чертах процесс этот состоит в следующем: между дворянством и народом образуется новый общественный слои из элементов, опускающихся сверху, и элементов, поднимающихся снизу, которые как бы имеют одинаковый удельный вес, если можно так выразиться, элементы эти тесно сплачиваются, соединяются, претерпевают глубокое внутреннее изменение и начинают изменять и верхний и нижний слон, приспособляя их к своим потребностям. Процесс этот чрезвычайно интересен сам по себе, а для нас он имеет особенно важное значение Для нас тут представляется целый ряд вопросов: составляет ли господство третьего сословия роковую и неизбежную ступень цивилизации каждого народа?..’
Что за гиль?! Откуда и при чем тут ‘роковая неизбежность’? Не сам ли автор описывал и еще подробнее будет ниже описывать господство 3-го сословия у нас, на святой Руси, в 70-е годы?
Автор берет, очевидно, те теоретические доводы, за которые прятались представители нашей буржуазии.
Ну, как же это не мечтательная поверхностность — принимать такие выдумки за чистую монету? не понимать, что за этими ‘теоретическими’ рассуждениями стоят интересы, интересы того общества, которое сейчас так верно было оценено, интересы буржуазии?
Только романчик и может думать, что можно силлогизмами бороться с интересами.
‘…нельзя ли государству прямо с одной ступени перейти на другую, не делая при этом никаких сальто-морталей, которые чудятся на каждом шагу чересчур предусмотрительным филистерам, и не слушая фаталистов, видящих в истории один роковой порядок, вследствие которого господство третьего сословия так же неизбежно для государства, как неизбежна для человека старость или юность?..’
Вот какое глубокое понимание у народников нашей действительности! Если государство содействует развитию капитализма, — то это вовсе не потому, что буржуазия владеет такой материальной силой, что ‘посылает на работу’ народ и гнет в свою сторону политику. Вовсе нет. Дело просто в том, что профессора Вернадские, Чичерины, Менделеевы и пр. держатся неправильных теорий о ‘роковом’ порядке, а государство их ‘слушает’.
‘…нельзя ли, наконец, смягчить отрицательные стороны наступающего порядка, как-нибудь видоизменить его или сократить время его господства? Неужели, и в самом деле, государство есть нечто такое инертное, непроизвольное и бессильное, что не может влиять на свои судьбы и изменять их, неужели, и в самом деле, оно есть нечто вроде волчка, пускаемого провидением, который двигается по определенному только пути, только известное время и совершает известное число оборотов, или вроде организма с весьма ограниченною волею, неужели, и в самом деле, им управляет нечто вроде гигантского чугунного колеса, которое давит всякого дерзновенного, осмеливающегося попытать ближайших путей к человеческому счастью?!’
Это чрезвычайно характерное место, с особенной наглядностью показывающее реакционность, мелкобуржуазность того представительства интересов непосредственных производителей, которое давалось и дается российскими народниками. Будучи враждебно настроены против капитализма, мелкие производители представляют из себя переходный класс, смыкающийся с буржуазией, и потому не в состоянии понять, что неприятный им крупный капитализм — не случайность, а прямой продукт всего современного экономического (и социального, и политического, и юридического) строя, складывающегося из борьбы взаимно-противоположных общественных сил. Только непонимание этого и в состоянии вести к такой абсолютной нелепости, как обращение к ‘государству’, как будто бы политические порядки не коренились в экономических, не выражали их, не служили им.
Неужели государство есть нечто инертное? — вопрошает с отчаянием мелкий производитель, видя, что по отношению к его интересам оно, действительно, замечательно инертно.
Нет, — могли бы мы ответить ему, — государство ни в каком случае не есть нечто инертное, оно всегда действует и действует очень энергично, всегда активно и никогда пассивно, — и автор сам страничкой раньше характеризовал эту активную деятельность, ее буржуазный характер, ее естественные плоды. Плохо только то, что он не хочет видеть связи между таким ее характером и капиталистической организацией русского общественного хозяйства, и поэтому так поверхностен.
Неужели государство — волчок, неужели это — чугунное колесо? спрашивает Kleinburger[16], видя, что ‘колесо’ вертится вовсе не так, как он того желал бы.
О нет, — могли бы мы ответить ему, — это не волчок, не колесо, не закон фатума, не воля провидения: его двигают ‘живые личности’ ‘сквозь строй препятствий’[17] (вроде, например, сопротивления непосредственных производителей, или представителей стародворянского наслоения), именно те ‘живые личности’, которые принадлежат к имеющей перевес общественной силе. II поэтому, чтобы заставить колесо вертеться в другую сторону, надо против ‘живых личностей’ (т. е. общественных элементов, принадлежащих не к идеологическим состояниям, а прямо выражающих насущные экономические интересы) обратиться тоже к ‘живым личностям’, против класса — обратиться тоже к классу. Для этого весьма недостаточно добрых и невинных пожеланий насчет ‘ближайших путей’, — для этого нужно ‘перераспределение социальной силы между классами’, для этого нужно стать идеологом не того непосредственного производителя, который стоит в стороне от борьбы, а того, который стоит в самой горячей борьбе, который уже окончательно ‘дифференцирован от жизни’ буржуазного общества. Это единственный, а потому ближайший ‘путь к человеческому счастью’, путь, на котором можно добиться не только смягчения отрицательных сторон положения вещей, не только сократить его существование ускорением его развития, но и совсем положить конец ему, заставив ‘колесо’ (не государственных уже, а социальных сил) вертеться совсем в иную сторону.
‘…Нас занимает только процесс организации третьего сословия, даже только люди, выходящие из народной среды и становящиеся в его ряды. Люди эти очень важны: они исполняют чрезвычайно важные общественные функции, от них прямо зависит степень интенсивности буржуазного порядка. Без них не обходилась ни одна страна, где только этот порядок водворялся. Если их нет или недостаточно в стране, то их необходимо вызвать из народа, необходимо создать в народной жизни такие условия, которые способствовали бы их образованию и выделению, необходимо, наконец, охранять их и помогать их росту, пока они не окрепнут. Здесь мы встречаемся с прямым вмешательством в исторические судьбы со стороны людей наиболее энергичных, которые пользуются обстоятельствами и минутой для своих интересов. Обстоятельства эти состоят, главным образом, в необходимости промышленного прогресса (в замене кустарного производства мануфактурным и мануфактурного фабричным, в замене одной системы полеводства другою, более рациональною), без чего государство, действительно, обойтись не может, при известной густоте населения и международных сношениях, и ‘в разладе политическом и нравственном, настоятельные в государственной жизни изменения и связывают обыкновенно люди ловкие с собою и с известными порядками, которые, без всякого сомнения, могли бы быть заменены и всегда могут быть заменены другими, если другие люди будут умнее и энергичнее, чем они были до сих пор’.
Итак, автор не может не признать, что буржуазия исполняет ‘важные общественные функции’, — функции, которые обще можно выразить так: подчинение себе народного труда, руководство им и повышение его производительности. Автор не может не видеть того, что экономический ‘прогресс’ действительно ‘связывается’ с этими элементами, т. е. что наша буржуазия действительно несет с собой экономический, точнее сказать, технический прогресс.
Но тут-то и начинается коренное различие между идеологом мелкого производителя и марксистом. Народник объясняет этот факт (связи между буржуазией и прогрессом) тем, что ‘ловкие люди’ ‘пользуются обстоятельствами и минутой для своих интересов’, — другими словами, считает это явление случайным и потому с наивной смелостью заключает: ‘без всякого сомнения, эти люди всегда (!) могут быть заменены другими’, которые тоже дадут прогресс, но прогресс не буржуазный.
Марксист объясняет этот факт теми общественными отношениями людей по производству материальных ценностей, которые складываются в товарном хозяйстве, делают товаром труд, подчиняют его капиталу и поднимают его производительность. Он видит тут не случайность, а необходимый продукт капиталистического устройства нашего общественного хозяйства. Он видит поэтому выход не в россказнях о том, что ‘могут, без сомнения’, сделать люди, заменяющие буржуа (сначала, ведь, надо еще ‘заменить’, — а для этого одних слов или обращения к обществу и государству недостаточно), а в развитии классовых противоречий данного экономического порядка.
Всякий понимает, что эти два объяснения диаметрально противоположны, что из них вытекают две исключающие друг друга системы действия. Народник, считая буржуазию случайностью, не видит связей ее с государством и с доверчивостью ‘простодушного мужичка’ обращается за помощью к тому, кто именно и охраняет ее интересы. Его деятельность сводится к гой умеренной и аккуратной, казенно-либеральной деятельности, которая совершенно равносильна с филантропией, ибо ‘интересов’ серьезно не трогает и нимало им не страшна. Марксист отворачивается от этой мешанины и говорит, что не может быть иных ‘залогов будущего’, кроме ‘суровой борьбы экономических классов’.
Понятно также, что если эти различия в системах действия непосредственно и неизбежно вытекают из различий объяснения факта господства нашей буржуазии,— то марксист, ведя теоретический спор, ограничивается доказательством необходимости и неизбежности (при данной организации общественного хозяйства) этой буржуазии (это и вышло с книгой г. Струве), и если народник, обходя вопрос об этих различных приемах объяснения, занимается разговорами о гегельянстве и о ‘жестокости к личности’[18], — то это наглядно показывает лишь его бессилие.
‘История третьего сословия в Западной Европе чрезвычайно длинная. Мы, конечно, всю эту историю не повторим, попреки учению фаталистов, просвещенные представители нашего третьего сословия не станут, конечно, также употреблять всех тех средств для достижения своих целей, к каким прибегали прежде, и возьмут из них только наиболее подходящие и соответствующие условиям места и времени. Для обезземеления крестьянства и создания фабричного пролетариата они не станут, конечно, прибегать к грубой военной силе или не менее грубой прочистке поместий…’
‘Не станут прибегать…’?!! Только у теоретиков слащавого оптимизма и можно встречать такое умышленное забывание фактов прошлого и настоящего, которые уже сказали свое ‘да’, — и розовое упованье, что в будущем, конечно, будет ‘нет’. Конечно, это ложь.
‘…а обратятся к уничтожению общинного землевладения, созданию фермерства, немногочисленного класса зажиточных крестьян[19] и вообще к средствам, при которых экономически слабый погибает сам собою. Они не станут теперь создавать цехов, но будут устраивать кредитные, сырьевые, потребительные и производительные ассоциации, которые, суля общее счастье, будут только помогать сильному сделаться еще сильнее, а слабому еще слабее. Они не будут хлопотать о патримониальном суде, но будут хлопотать о законодательстве для поощрения трудолюбия, трезвости и образования, в которых будет подвизаться только молодая буржуазия, так как масса будет но прежнему пьянствовать, будет невежественна и будет трудиться за чужой счет’.
Как хорошо характеризованы тут все эти кредитные, сырьевые и всякие другие ассоциации, все эти меры содействия трудолюбию, трезвости и образованию, к которым так трогательно относится наша теперешняя либерально-народническая печать, ‘Р. Б-во’ в том числе. Марксисту остается только подчеркнуть сказанное, согласиться вполне, что действительно все это — не более как представительство третьего сословия, и, следовательно, люди, пекущиеся об этом, не более как маленькие буржуа.
Эта цитата — достаточный ответ современным на родникам, которые из презрительного отношения марксистов к подобным мерам заключают, что они хотят быть ‘зрителями’, что они хотят сидеть сложа руки. Да, конечно, в буржуазную деятельность они никогда не вложат своих рук, они всегда останутся по отношению к ней ‘зрителями’.
‘Роль этого класса (выходцев из народа, мелкой буржуазии), образующего сторожевые пикеты, стрелковую цепь и авангард буржуазной армии, к сожалению, очень мало интересовала историков и экономистов, тогда как роль его, повторяем, чрезвычайно важна. Когда совершалось разрушение общины и обезземеление крестьянства, то совершалось это вовсе не одними лордами и рыцарями, а и своим же братом, т. е. опять-таки — выходцами из народа, выходцами, наделенными практической сметкой и гибкой спиной, пожалованными барской милостью, выудившими в мутной воде или приобревшими грабежом некоторый капиталец, выходцами, которым протягивали руку высшие сословия и законодательство. Их называли наиболее трудолюбивыми, способными и трезвыми элементами народа… ‘
Это наблюдение с фактической стороны очень верно. Действительно, обезземеление производилось главным образом ‘своим же братом’, мелким буржуа. Но понимание этого факта у народника неудовлетворительно. Он не отличает двух антагонистических классов, феодалов и буржуазии, представителей ‘стародворянских’ и ‘новомещанских’ порядков, не отличает различных систем хозяйственной организации, не видит прогрессивного значения второго класса по сравнению с первым. Это во-первых. Во-вторых, он приписывает рост буржуазии грабежу, сметке, лакейству и т. д., тогда как мелкое хозяйство на почве товарного производства превращает в мелкого буржуа самого трезвого, работящего хозяина: у него получаются ‘сбережения’, и силою окружающих отношений эти ‘сбережения’ превращаются в капитал. Прочитайте об этом в описаниях кустарных промыслов и крестьянского хозяйства, у наших беллетристов-народников.
‘…Это даже не стрелковая цепь и авангард, а главная буржуазная армия, строевые нижние чины, соединенные в отряды, которыми распоряжаются штаб— и обер-офицеры, начальники отдельных частей и генеральный штаб, состоящий из публицистов, ораторов и ученых[20]. Без этой армии буржуазия ничего не могла бы поделать. Разве английские лендлорды, которых не насчитывается 30 тысяч, могли бы управлять голодной массой в несколько десятков миллионов без фермеров?! Фермер, это — настоящий боевой солдат в смысле политическом и маленькая экспроприирующая ячейка в смысле экономическом… На фабриках роль фермеров исполняют мастера и подмастерья, получающие очень хорошее жалованье не за одну только более искусную работу, но и за то, чтобы наблюдать за рабочими, чтобы отходить последними от станка, чтобы не допускать со стороны рабочих требований о прибавке заработной платы или уменьшении часов труда и чтобы давать хозяевам возможность говорить, указывая на них: ‘смотрите, сколько мы платим тем, кто работает и приносит нам пользу’, лавочники, находящиеся в самых близких отношениях к хозяевам и заводской администрации, конторщики, всевозможных видов надсмотрщики и тому подобная мелкая тля, в жилах которой течет еще рабочая кровь, но в душе которой засел уже полновластно капитал. [Совершенно верно! К. Т.] Конечно, то же самое, что мы видим в Англии, можно видеть и во Франции, и в Германии, и в других странах. [Совершенно верно! И в России тоже. К. Т.] Изменяются в некоторых случаях только разве частности, да и те по большей части остаются неизменными. Французская буржуазия, восторжествовавшая в конце прошлого столетия над дворянством или, лучше сказать, воспользовавшаяся народной победой, выделила из народа мелкую буржуазию, которая помогла обобрать и сама обобрала народ и отдала его в руки авантюристов… В то время, как в литературе пелись гимны французскому народу, когда превозносилось его величие, великодушие и любовь к свободе, когда все эти воскуривания стояли над Францией туманом, буржуазный кот уплетал себе курчонка и уплел его почти всего, оставив народу одни косточки. Прославленное народное землевладение оказалось микроскопическим, измеряющимся метрами и часто даже не выдерживающим расходов по взиманию налогов…’
Остановимся на этом.
Во-первых, нам интересно бы спросить народника, кто у нас ‘воспользовался победой над крепостным правом’, над ‘стародворянским наслоением’? Вероятно, не буржуазия. Что делалось у нас в ‘народе’ в то время, когда ‘в литературе пелись гимны’, которые приводил сейчас автор, о народе, о любви к народу, о великодушии, об общинных свойствах и качествах, о ‘социальном взаимоприспособлении и солидарной деятельности’ внутри общины, о том, что Россия — вся артель, что община — это ‘все, что есть в мыслях и действиях сельского люда’, etc.[21], etc., etc., что поется и посейчас (хотя и в минорном тоне) на страницах либерально-народнической печати? Земли, конечно, не отбирались у крестьянства, буржуазный кот не уплетал курчонка, не уплел почти всего, ‘прославленное народное землевладение’ не ‘оказалось микроскопическим’, в нем не было превышения платежей над доходами?[22] — Нет, только ‘мистики и метафизики’ способны утверждать это, считать это фактом, брать этот факт за исходную отправную точку своих суждений о наших делах, своей деятельности, направленной не на поиски ‘иных путей для отечества’, а на работу на данном, совершенно уже определившемся, капиталистическом пути.
Во-вторых. Интересно сравнить метод автора с методом марксистов. На конкретных рассуждениях гораздо лучше можно уяснить их различие, чем посредством отвлеченных соображений. Почему это автор говорит о французской ‘буржуазии’, что она восторжествовала в конце прошлого века над дворянством? почему деятельность, состоявшая преимущественно и почти исключительно из деятельности интеллигенции, именуется буржуазной? и потом, действовало ведь правительство, отбирая земли у крестьянства, налагая высокие платежи и т. д.? Наконец, ведь эти деятели говорили о любви к народу, о равенстве и всеобщем счастье, как говорили и говорят российские либералы и народники? можно ли при этих условиях видеть во всем этом одну ‘буржуазию’? не ‘узок’ ли этот взгляд, сводящий политические и идейные движения к Plusmacherei[23]? — Смотрите, это — всё те же вопросы, которыми заваливают русских марксистов, когда они однородные вещи говорят про нашу крестьянскую реформу (видя ее отличие лишь в ‘частностях’), про пореформенную Россию вообще. Я говорю здесь, повторяю, не о фактической правильности нашего взгляда, а о методе, который в данном случае употребляет народник. Он берет критерием — результаты (‘оказалось’, что народное землевладение микроскопично, кот ‘уплетал’ и ‘уплел’ курчонка) и притом исключительно экономические результаты.
Спрашивается, почему же применяет он этот метод только по отношению к Франции, не желая употреблять его и для России? Ведь метод должен быть везде один. Если во Франции за деятельностью правительства и интеллигенции вы ищете интересов, то почему вы не ищете их на святой Руси? если там критерий ваш ставит вопрос о том, каково ‘оказалось’ народное землевладение, почему здесь критерий ставится о том, каково оно ‘может’ оказаться? Если там фразы о народе и его великодушии при наличности ‘уплетания курчонка’ внушают вам справедливое отвращение, — почему здесь не отворачиваетесь вы, как от буржуазных философов, от тех, кто при несомненной, вами же признаваемой наличности ‘уплетания’ способен говорить о ‘социальном взаимоприспособлении’, о ‘народной общинности’, о ‘нуждах народной промышленности’ и тому подобные вещи?
Ответ один: потому, что вы — идеолог мелкой буржуазии, потому что ваши идеи, т. е. идеи народнические вообще, а не идеи Ивана, Петра, Сидора, — результат отражения интересов и точки зрения мелкого производителя, а вовсе не результат ‘чистой’[24] мысли.
‘Но для нас в особенности поучительна в этом отношении Германия, опоздавшая так же, как и мы, с буржуазной реформой и потому воспользовавшаяся опытом других народов не в положительном, а в отрицательном, конечно, смысле’. Состав крестьянства в Германии — пересказывает автор Васильчикова — был неоднороден: крестьяне разделялись и по правам и по владению, по размерам наделов. Весь процесс привел к образованию ‘крестьянской аристократии’, ‘сословия мелкопоместных землевладельцев недворянского происхождения’, к превращению массы ‘из домохозяев в чернорабочих’. ‘Наконец, довершила дело и отрезала всякие легальные пути к поправлению положения рабочих полуаристократическая, полумещанская конституция 1849 г., давшая право голоса только дворянству и имущему мещанству’.
Оригинальное рассуждение. Конституция ‘отрезала’ легальные пути?! Это — еще отражение той доброй старой теории российских народников, по которой ‘интеллигенция’ приглашалась пожертвовать ‘свободой’, ибо таковая, дескать, служила бы лишь ей, а народ отдала бы в руки ‘имущего мещанства’. Мы не станем спорить против этой нелепой и реакционной теории, потому что от нее отказались современные народники вообще и наши ближайшие противники, гг. публицисты ‘Русского Богатства’ в частности. Но мы не можем не отметить, что, отказываясь от этой идеи, делая шаг вперед к открытому признанию данных путей России, вместо разглагольствования о возможности иных путей, — эти народники тем самым окончательно установили свою мелкобуржуазность, так как настаивание на мелких, мещанских реформах в связи с абсолютным непониманием классовой борьбы ставит их на сторону либералов против тех, кто становится на сторону ‘антипода’, видя в нем единственного, так сказать, дестинатэра[25] тех благ, о которых идет речь.
‘И в Германии в это время было много людей, которые предавались только восторгам от эмансипации, предавались десять лет, двадцать лет, тридцать лет и более, люди, которые всякий скептицизм, всякое недовольство реформой считали на руку реакции и предавали их проклятию. Простодушные из них представляли себе народ в виде коня, выпущенного на волю, которого опять можно поставить в конюшню и начать на нем почтовую гоньбу (что вовсе не всегда возможно). Но были тут и плуты, льстившие народу, а под шумок ведшие другую линию, плуты, пристраивавшиеся к таким искренно любившим народ разиням, которых можно было проводить и эксплуатировать. Ах, эти искренние разини! Когда начинается гражданская борьба, то вовсе но всякий готов к ней и вовсе не всякий к ней способен’.
Прекрасные слова, которые хорошо резюмируют лучшие традиции старого русского народничества и которыми мы можем воспользоваться для характеристики отношения русских марксистов к современному русскому народничеству. Для такого употребления — не приходится много изменять в них: настолько однороден процесс капиталистического развития обеих стран, настолько однородны общественно-политические идеи, отражавшие этот процесс.
У нас тоже царят и правят в ‘передовой’ литературе люди, которые толкуют о ‘существенных отличиях нашей крестьянской реформы от западной’, о ‘санкции народного (sic!) производства’, о великом ‘наделении землей’ (это выкуп-то!!) и т. п. и ждут поэтому от начальства ниспослания чуда, именуемого ‘обобществлением труда’, ждут ‘десять лет, двадцать лет, тридцать лет и более’, а кот — о котором мы сейчас говорили — уплетает курчонка, смотря с ласковостью сытого и спокойного зверя на ‘искренних разинь’, толкующих о необходимости избрать другой путь для отечества, о вреде ‘грозящего’ капитализма, о мерах помощи народу кредитами, артелями, общественными запашками и тому подобным невинным штопаньем. ‘Ах, эти искренние разини!’
‘Вот этот то процесс образования третьего сословия переживаем теперь и мы, и, главным образом, наше крестьянство Россия отстала с этим делом от всей Европы, даже от своей институтской подруги или, верное, пепиньерки — Германии. Главным рассадником и бродилом третьего сословия были везде в Европе города. У нас, наоборот’, — несравненно меньше городских жителей… ‘Главная причина этой разницы заключается в нашем народном землевладении, удерживающем население в деревне. Увеличение городского населения в Европе тесно связано с обезземелением народа и фабричной промышленностью, которая, при капиталистических условиях производства, нуждается в дешевом труде и в избытке его предложения. В то время, как изгоняемое из деревень европейское крестьянство шло на заработки в города, наше крестьянство, докуда хватает сил, держится за землю. Народное землевладение есть главный стратегический пункт, главный ключ крестьянской позиции, значение которого отлично понимают вожаки мещанства и потому направляют на него все свое искусство и все свои силы Отсюда-то и происходят все нападки на общину, отсюда то и вы ходят в великом множестве разные проекты об отрешении земледельца от земли, во имя рациональной агрономии, во имя процветания промышленности, во имя национального прогресса и славы!’
Тут уже наглядно сказывается поверхностность народнической теории, которая, из-за мечтаний об ‘иных путях’, совершенно неправильно оценивает действительность: усматривает ‘главный пункт’ — в таких не играющих коренной роли юридических институтах, как формы крестьянского землевладения (общинное или подворное), видит нечто особенное в нашем мелком крестьянском хозяйстве, как будто бы это не было обыкновенное хозяйство мелких производителей, совершенно однородное — по типу своей политико-экономической организации — с хозяйством западноевропейских ремесленников и крестьян, а какое-то ‘народное’ (!?) землевладение. По установившейся в нашей либерально-народнической печати терминологии, слово ‘народный’ означает такой, который исключает эксплуатацию трудящегося, — так что автор своей характеристикой прямо затушевывает несомненный факт наличности в нашем крестьянском хозяйстве того же присвоения сверхстоимости, того же труда за чужой счет, какой царит и вне ‘общины’, и настежь отворяет двери сентиментальному и слащавому фарисейству.
‘Настоящая наша община, малоземельная и обремененная податями, еще не бог весть какая гарантия. Земель у крестьянства было и без того не много, а теперь, вследствие возрастания населения и ухудшения плодородия, стало еще меньше, податная тягость не уменьшается, а увеличивается, промыслов мало, местных заработков еще меньше, жизнь в деревне становится настолько тяжелою, что крестьянство целыми деревнями уходит далеко на заработки, оставляя дома только жен и детей. Таким образом пустеют целые уезды… Под влиянием этих-то тяжелых условий жизни, с одной стороны, из крестьянства и выделяется особый класс людей — молодая буржуазия, которая стремится покупать землю на стороне, в одиночку, стремится к другим занятиям — торговле, ростовщичеству, составлению рабочих артелей, с собою во главе, получению разных подрядов и тому подобным мелким аферам’.
Стоит со всей подробностью остановиться на этом месте.
Мы видим тут, во-первых, констатирование известных фактов, которые можно выразить двумя словами: крестьяне бегут, во-вторых, оценку их (отрицательную) и, в-третьих, объяснение их, из которого вытекает непосредственно и целая программа, здесь не изложенная, но слишком хорошо известная (земли прибавить, подати уменьшить, промыслы ‘поднять’ и ‘развить’).
Необходимо подчеркнуть, что с точки зрения марксиста вполне и безусловно справедливо (и только выражено, как сейчас увидим, крайне неудовлетворительно) и первое и второе. Но никуда уже ровно не годится третье[25].
Поясню это. Справедливо первое. Справедлив факт, что община наша — не гарантия, что крестьянство бросает деревню, уходит с земли, надо было сказать: экспроприируется, — потому что оно владело (на правах частной собственности) известными средствами производства (из них землею на особом праве, дававшем, однако, тоже в частное эксплуатирование и землю, выкупаемую общинами) и теряет их. Справедливо, что кустарные промыслы ‘падают’ — т. е. и тут крестьяне экспроприируются, теряют средства и орудия производства, бросают домашнее ткачество и идут в рабочие по постройке железных дорог, в каменщики, в чернорабочие и т. д. по найму. Те средства производства, от которых освобождаются крестьяне, идут в руки ничтожного меньшинства, служа источником эксплуатации рабочей силы, — капиталом. Поэтому прав автор, что владельцы этих средств производства становятся ‘буржуазией’, т. е. классом, держащим в своих руках ‘народный’ труд при капиталистической организации общественного хозяйства. Все эти факты констатированы правильно, оценены верно за их эксплуататорское значение.
Но уже из сделанного описания читатель увидел, конечно, что марксист совсем иначе объясняет эти факты. Народник видит причины этих явлений в том, что ‘мало земли’, обременительны подати, падают ‘заработки’ — т. е. в особенностях политики — поземельной, податной, промышленной, а не в особенностях общественной организации производства, из которой уже неизбежно вытекает данная политика.
Земли мало — рассуждает народник — и становится все меньше. (Я беру даже не это непременно заявление автора статьи, а общее положение народнической доктрины.) — Совершенно справедливо, но почему же это вы говорите только, что земли мало, а не добавляете: мало продают. Ведь вы знаете, что паши крестьяне выкупают свои наделы у помещиков. Почему же вы обращаете главное внимание на то, что мало, а не на то, что продают?
Самый уже этот факт продажи, выкупа — указывает на господство таких принципов (приобретение средств производства за деньги), при которых трудящиеся все равно останутся без средств производства, мало ли, много ли их продавать станут. Замалчивая этот факт, вы замалчиваете тот капиталистический способ производства, на почве которого только и могла появиться такая продажа. Замалчивая его, вы тем самым становитесь уже на почву этого буржуазного общества и превращаетесь в простого политикана, рассуждающего о том, много или мало продавать земли. Вы не видите, что самый уже этот факт выкупа доказывает, что ‘в душе’ тех, чьи интересы осуществили ‘великую’ реформу, кто провел ее, ‘засел уже полновластно капитал’, что для всего этого либерально-народнического ‘общества’, которое опирается на созданные реформой порядки, политиканствуя о различных улучшениях их, — только и света, что от ‘капиталистической луны’. Поэтому-то народник и ополчается с такой ненавистью на тех, кто последовательно стоит на принципиально иной почве. Он поднимает крик, что они не заботятся о народе, что они хотят обезземеливать крестьян!!
Он, народник, заботится о народе, он не хочет обезземелить крестьянство, он хочет, чтобы ему земли было больше (продано). Он — честный лавочник. Правда, он умалчивает о том, что земли не даром даются, а продаются, — но разве в лавках говорят о том, что за товары надо платить деньги? Это всякий и так знает.
Понятно, что он ненавидит марксистов, которые говорят, что надо обращаться исключительно к тем, кто уже ‘дифференцирован’ от этого лавочнического общества, ‘отлучен’ от него, — если позволительно употребить эти характернейшие мелкобуржуазные выражения господ Михайловских и Южаковых[26].
Пойдем дальше. ‘Промыслов мало’ — вот точка зрения народника на кустарные промыслы. И опять-таки о том, какова организация этих промыслов, он умалчивает. Он благодушно закрывает глаза на то, что и те промыслы, которые ‘падают’, и те, которые ‘развиваются’, — одинаково организованы капиталистически, с полным порабощением труда капиталу скупщиков, купцов и т. д., и ограничивается мещанскими требованиями прогрессов, улучшений, артелей и т. п., как будто бы подобные меры могут хоть сколько-нибудь затронуть факт господства капитала. Как в области земледелия, так и в области промышленности обрабатывающей он становится на почву данной их организации и воюет не против самой этой организации, а против различных несовершенств ее. — Что касается податей, то тут уж народник сам опроверг себя, выставив рельефно основную характеристическую черту народничества — способность на компромиссы. Выше он сам утверждал, что всякий налог (даже подоходный) ляжет на рабочие руки при наличности системы присвоения сверхстоимости, — но тем не менее он вовсе не отказывается потолковать с либеральным обществом о том, велики ли подати или малы, и преподать с ‘гражданской порядочностью’ надлежащие советы департаменту податей и сборов.
Одним словом, причина, по мнению марксиста, не в политике, не в государстве и не в ‘обществе’, — а в данной системе экономической организации России, дело не в том, что ‘ловкие люди’ или ‘пройдохи’ ловят рыбу в мутной воде, а в том, что ‘народ’ представляет из себя два, друг другу противоположные, друг друга исключающие, класса: ‘в обществе все действующие силы слагаются в две равнодействующие, взаимнопротивоположные’.
‘Люди, заинтересованные в водворении буржуазного порядка, видя крушение своих проектов[27], не останавливаются на этом: они ежечасно твердят крестьянству, что виновата во всем община и круговая порука, переделы нолей и мирские порядки, потворствующие лентяям и пьяницам, они устраивают для достаточных крестьян ссудосберегательные товарищества и хлопочут о мелком земельном кредите для участкового землевладения, они устраивают в городах технические, ремесленные и разного рода другие училища, в которые опять-таки попадают только дети достаточных людей, тогда как масса остается без школ, они помогают богатым крестьянам улучшать скот выставками, премиями, племенными производителями, отпускаемыми из депо за плату, и т. д. Все эти мелкие усилия складываются в одну значительную силу, которая действует на деревенский мир разлагающим образом и все больше и больше раскалывает крестьянство надвое’.
Характеристика ‘мелких усилий’ хороша. Мысль автора, что все эти мелкие усилия (на которых так усердно стоит теперь ‘Русское Богатство’ и вся наша либерально-народническая пресса) означают, выражают и проводят ‘новомещанское’ наслоение, капиталистические порядки, — совершенно справедлива.
Это обстоятельство именно и является причиной отрицательного отношения марксистов к подобным усилиям. А тот факт, что эти ‘усилия’ несомненно представляют собой ближайшие desiderata мелких производителей, — доказывает, по их мнению, правильность основного их положения: что нельзя видеть представителя идеи труда в крестьянине, так как он, являясь при капиталистической организации хозяйства мелким буржуа, в силу этого становится на почву данных порядков, в силу этого примыкает некоторыми сторонами своей жизни (и своих идей) к буржуазии.
Этим местом небесполезно также воспользоваться, чтобы подчеркнуть следующее. Отрицательное отношение марксистов к ‘мелким усилиям’ — особенно вызывает нарекания господ народников. Напоминая им об их предках, мы тем самым показываем, что было время, когда народники иначе смотрели на это, когда они не так охотно и усердно шли на компромиссы [хотя и тогда все-таки шли, как доказывает эта же статья], когда они — не скажу: понимали, — но по крайней мере чувствовали буржуазность всех таких усилий, когда отрицание их осуждалось как ‘пессимизм к народу’ только самыми наивными из либералов.
Приятное общение господ народников с этими последними, в качестве представителей ‘общества’, принесло, видимо, полезные плоды.
Неспособность удовлетворяться ‘мелкими усилиями’ буржуазного прогресса вовсе не означает абсолютного отрицания частных реформ. Марксисты вовсе не отрицают некоторой (хотя и мизерной) пользы этих мероприятий: они могут принести трудящемуся некоторое (хотя и мизерное) улучшение его положения, они ускорят вымирание особенно отсталых форм капитала, ростовщичества, кабалы и т. п., ускорят превращение их в более современные и человечные формы европейского капитализма. Поэтому марксисты, если бы их спросили, следует ли принимать такие меры, ответили бы, конечно: следует, но при этом пояснили бы свое отношение вообще к тому капиталистическому строю, который этими мерами улучшается, — при этом мотивировали бы свое согласие желанием ускорить развитие этого строя и, следовательно, финал его[28].
‘Если мы обратим внимание, что у нас крестьянство разделено, как в Германии, по правам и владению, на различные категории (государственные крестьяне, удельные, бывшие помещичьи, и из них получившие полные наделы, средние и четвертные, дворовые), что общинный быт не представляется у нас общим бытом, что в юго-западном крае, встречаясь с личным землевладением, мы встречаемся опять с крестьянами тяглыми, пешими[29], огородными, батрачными и чиншевиками, из которых одни имеют по 100 десятин и более, а другие не имеют и вершка земли, что в балтийских губерниях аграрный строй представляется совершенным сколком с германского аграрного строя и т.д., — то увидим, что и у нас есть почва для буржуазии’.
Нельзя не отметить тут того мечтательного преувеличения значения общины, которым всегда грешили народники. Автор выражается так, как будто бы ‘общинный быт’ исключал буржуазию, исключал раздробление крестьян! Да ведь это же прямая неправда!
Всякий знает, что и общинные крестьяне тоже раздроблены по правам и наделам, что во всякой наиобщинной деревне крестьяне опять-таки раздроблены и ‘по правам’ (безземельные, надельные, бывшие дворовые, выкупившие наделы особыми взносами, приписные etc., etc.), и ‘по владению’: крестьяне, которые сдали наделы, у которых их отобрали за недоимки, за то, что они не обрабатывают и запускают, — и которые снимают чужие наделы, крестьяне, имеющие ‘вечную’ землю или ‘покупающие на года’ по нескольку десятин, наконец, крестьяне бездомовые, без всякого скота, безлошадные и многолошадные. Всякий знает, что в каждой наиобщинной деревне на этой почве хозяйственной раздробленности и товарного хозяйства растут пышные цветы ростовщического капитала, кабалы во всех ее формах. А народники все еще рассказывают свои приторные сказки о каком то ‘общинном быте’!
‘И молодая буржуазия у нас, действительно, растет не по дням, а по часам, растет не по одним только еврейским окраинам, но и внутри России. Выразить цифрами ее численность пока очень трудно, но, смотря на возрастающее число землевладельцев, на увеличивающееся число торговых свидетельств, на увеличивающееся число жалоб из деревень на мироедство и кулачество и т. п. признаки[30], можно думать, что численность ее уже значительна’.
Совершенно верно! Именно этот факт, верный для 1879 г. и бесспорный, в неизмеримо большем развитии, для 1895 г., и служит одним из устоев марксистского понимания русской действительности.
Отношение к этому факту у нас одинаково отрицательное, мы оба согласны в том, что он выражает явления, противоположные интересам непосредственных производителей, — но мы совершенно различно понимаем эти факты. Теоретическую сторону этого различия я уже охарактеризовал выше, а теперь обращусь к практической.
Буржуазия — особенно деревенская — еще слаба у нас, она только еще зарождается, говорит народник. Поэтому с ней и можно еще бороться. Буржуазное направление очень еще несильно — поэтому можно еще повернуть назад. Время не ушло.
Только метафизик-социолог (превращающийся на практике в трусливого реакционного романтика) в состоянии рассуждать таким образом. Я уже не буду говорить о том, что ‘слабость’ буржуазии деревенской объясняется отливом сильных ее элементов, ее вершин, в города, — что в деревнях это только — ‘солдаты’, а в городах уже сидит ‘генеральный штаб’, — я не буду говорить о всех этих, донельзя очевидных извращениях факта народниками. Есть еще ошибка в этом рассуждении, которая и делает его метафизическим.
Мы имеем перед собой известное общественное отношение, отношение между деревенским мелким буржуа (богатым крестьянином, торгашом, кулаком, мироедом и т. п.) и ‘трудовым’ крестьянином, трудовым ‘за чужой счет’, разумеется.
Отношение это существует — народник не сможет отрицать его всеобщей распространенности. Но оно слабо — говорит он — и потому его можно еще исправить.
Историю делают ‘живые личности’, скажем мы этому народнику, угощая его его же добром. Исправление, изменение общественных отношений, разумеется, возможно, но возможно лишь тогда, когда исходит от самих членов этих исправляемых или изменяемых общественных отношений. Это ясно, как ясен ясный божий день. Спрашивается, может ли ‘трудовой’ крестьянин изменить это отношение? В чем оно состоит? — В том, что два мелкие производителя хозяйничают при системе товарного производства, что это товарное хозяйство раскалывает их ‘надвое’, что оно дает одному капитал, другого заставляет работать ‘за чужой счет’.
Каким же образом наш трудовой крестьянин изменит это отношение, когда он сам одной ногой стоит на той именно почве, которую и нужно изменять? как может он понять негодность обособленности и товарного хозяйства, когда он сам обособлен и хозяйничает на свой риск и страх, хозяйничает на рынок? когда эти условия жизни порождают в нем ‘помыслы и чувства’, свойственные тому, кто поодиночке работает на рынок? когда он раздроблен самыми материальными условиями, величиной и характером своего хозяйства, и в силу этого его противоположность капиталу настолько еще не развита, что он не может понять, что это именно — капитал, а не только ‘пройдохи’ да ловкие люди?
Не очевидно ли, что следует обратиться туда, где это же (nota bene[31]) общественное отношение развито до конца, где члены этого общественного отношения, являющиеся непосредственными производителями, сами уже окончательно ‘дифференцированы’ и ‘отлучены’ от буржуазных порядков, где противоположность уже развита так, что ясна сама собой, где невозможна уже никакая мечтательная, половинчатая постановка вопроса? И когда непосредственные производители, стоящие в этих передовых условиях, будут ‘дифференцированы от жизни’ буржуазного общества не только в факте, но и в своем, сознании, — тогда и трудовое крестьянство, поставленное в отсталые, худшие условия, увидит, ‘как это делается’, и примкнет к своим товарищам по работе ‘за чужой счет’.
‘Когда у нас говорят о фактах покупки крестьянами земель и объясняют, что крестьянство покупает землю и в личную собственность и миром, то никогда почти не добавляют к этому, что мирские покупки составляют только редкое и ничтожное исключение из общего правила личных покупок’.
Приведя далее данные о том, что число частных землевладельцев, достигавшее 103 158 в 1861 г., оказалось 313 529, по данным 60-х годов, и сказав, что это объясняется тем, что второй раз сосчитаны мелкие собственники из крестьян, которые не считались при крепостном праве, автор продолжает:
‘это и есть наша молодая сельская буржуазия, непосредственно примыкающая и соединяющаяся с мелкопоместным дворянством’.
Правда, — скажем мы на это, — совершенная правда, — особенно насчет того, что она ‘примыкает’ и ‘соединяется’! И поэтому к идеологам мелкой буржуазии относим мы тех, кто придает серьезное значение (в смысле интересов непосредственных производителей) ‘расширению крестьянского землевладения’, т. е. и автора, говорящего это на стр. 152-ой.
Поэтому-то и считаем мы не более как политиканами людей, разбирающих вопрос о личных и мирских покупках так, как будто бы от него зависело хоть на йоту ‘водворение’ буржуазных порядков. Мы и тот и другой случай относим к буржуазности, ибо покупка есть покупка, деньги суть деньги в обоих случаях, т. е. такой товар, который попадает лишь в руки мелкого буржуа[32], все равно,
объединенного ли миром ‘для социального взаимоприспособления и солидарной деятельности’ или разъединенного участковым землевладением.
‘Впрочем, она (молодая сельская буржуазия) тут далеко еще не вся. ‘Мироед’ — слово, конечно, не новое на Руси, но оно никогда не имело такого значения, какое получило теперь, никогда не оказывало такого давления на односельцев, какое оказывает теперь. Мироед был лицом каким-то патриархальным, сравнительно с настоящим, лицом, всегда подчинявшимся миру, а иногда просто лентяем, особенно и не гнавшимся за наживой. — В настоящее время слово мироед имеет другое значение, а в большинстве губерний оно сделалось уже только родовым понятием, сравнительно мало употребляется и заменяется словами: кулак, коштан, купец, кабатчик, кошатник, подрядчик, закладчик и т. д. Это раздробление одного слова на несколько слов, слов, отчасти тоже не новых, а отчасти совершенно новых или доселе не встречавшихся в крестьянском обиходе, показывает прежде всего на то, что в эксплуатации народа произошло разделение труда, а затем на широкое разрастание хищничества и на специализацию его. Почти в каждом селе и в каждой деревне есть одни или несколько таких эксплуататоров’.
Бесспорно, что этот факт разрастания хищничества подмечен верно. Напрасно только автор, как и все народники, несмотря на все эти факты, не хочет понять, что это систематическое, всеобщее, правильное (даже с разделением труда) кулачество есть проявление капитализма в земледелии, есть господство капитала в его первичных формах, который, с одной стороны, постоянно высачивает тот городской, банковский, вообще европейский капитализм, который народники считают чем-то наносным, а с другой стороны, — поддерживается и питается этим капитализмом, одним словом, что это — одна из сторон капиталистической организации русского народного хозяйства.
Кроме того, характеристика ‘эволюции’ мироеда даст нам возможность еще уличить народника.
В реформе 1861 г. народник видит санкцию народного производства, усматривает в ней существенные отличия от западной.
Те мероприятия, которых он теперь жаждет, равным образом сводятся к подобной же ‘санкции’ — общины и т. п., к подобным же ‘обеспечениям наделом’ и средствами производства вообще.
Отчего же это, г. народник, реформа, ‘санкционировавшая народное (а не капиталистическое) производство’, привела только к тому, что из ‘патриархального лентяя’ получился сравнительно энергичный, бойкий, подернутый цивилизацией хищник? только к перемене формы хищничества, как и соответствующие великие реформы на Западе?
Отчего думаете вы, что следующие шаги ‘санкции’ (вполне возможные в виде расширения крестьянского землевладения, переселений, регулирований аренды и прочих несомненных прогрессов, но только прогрессов буржуазных), — почему думаете вы, что они поведут к чему-нибудь иному, кроме дальнейшего видоизменения формы, дальнейшей европеизации капитала, перерождению его из торгового в производительный, из средневекового — в новейший?
Иначе не может быть — по той простой причине, что подобные меры нисколько не задевают капитала, т. е. того отношения между людьми, при котором в руках одних скоплены деньги — продукт общественного труда, организованного товарным хозяйством, — а у других нет ничего кроме свободных ‘рук’[33], свободных именно от того продукта, который сосредоточен у предыдущего разряда.
‘…Из них (из этих кулаков и т. д.) не имеющая капитала мелюзга примыкает обыкновенно к крупным торговцам, снабжающим их кредитом или поручающим им покупку за свои счет, более состоятельные ведут дело самостоятельно, сами сносятся с большими торговыми и портовыми городами, отправляют туда от своего имени вагоны и сами отправляются за товарами, потребными на месте. Садитесь вы на любую железную дорогу и вы непременно встретите в III классе (редко во II) десятки этого люда, отправляющегося куда-нибудь по своим делам. Вы узнаете этих людей и по особому костюму, и по крайней бесцеремонности обращения, и по резкому гоготанью над какой-нибудь барыней, которая просит не курить, или над мужичком [так и стоит: ‘мужичком’. К. Т.], отправляющимся куда-нибудь на заработки, который оказывается ‘необразованным’, потому что ничего не Разговаривают они обыкновенно: о ‘курпеях’, о ‘постных маслах’, о коже, о ‘снетке’, о просах и т. п. Вы услышите при этом и цинические рассказы об употребляемых ими мошенничествах и фальсификациях товаров: о том, как солонину, давшую ‘сильный дух, сбыли па фабрику’, о том, что ‘подкрасить чай всякий сумеет, ежели раз ему показать’, понимает в коммерции и ходит в лаптях. Вы узнаете этих людей и по разговору, что ‘в сахар можно вогнать водою три фунта лишнего веса на голову, так что покупатель ничего не заметит’ и т. д. Рассказывается все это с такой откровенностью и бесцеремонностью, что вы ясно видите, что люди эти не воруют в буфетах ложек и не отвертывают в вокзалах газовых рожков только потому, что боятся попасть в тюрьму. Нравственная сторона этих людей ниже самых элементарных требований, вся она основана на рубле и исчерпывается афоризмами: купец — ловец, на то и щука в море, чтобы карась не дремал, не плошай, присматривайся к тому, что плохо лежит, пользуйся минутой, когда никто не смотрит, не жалей слабого, кланяйся и пресмыкайся, когда нужно’. И дальше приводится из газетной корреспонденции пример, как один кабатчик и ростовщик, Волков, поджег свой дом, застрахованный в большую сумму. Этого субъекта ‘учитель и местный священник считают самым уважаемым своим знакомым’, один ‘учитель пишет ему за вино все кляузные бумаги’. ‘Волостной писарь обещает ему опутать мордву’. ‘Один земский агент и в то же время член земской управы страхует ему старый дом в 1000 р.’ и т. д. ‘Волков — явление вовсе не единичное, а тип. Нет местности, где бы не было своих Волковых, где бы не рассказывали вам не только о подобном же обирании и закабалении крестьян, но и о случаях: подобных же поджогов…’
‘…Но как же относится, однако, к подобным людям крестьянство? Если они глупы, грубобессердечны и мелочны, как Волков, то крестьянство не любит их и боится, боится потому, что они могут сделать ему всякую мерзость, тогда как оно им ничего сделать не может, у них дома застрахованы, у них борзые кони, крепкие запоры, злые собаки и связи с местными властями. Но если эти люди поумнее и похитрее Волкова, если они обирание и закабаление крестьянства облекают в благовидную форму, если, утаивая рубль, они в то же время во всеуслышание скидывают грош, не жалеют лишнего полштофа водки или какой-нибудь меры пшена на погорелую деревню, то они пользуются со стороны крестьян почетом, авторитетом и уважением, как кормильцы, как благодетели бедняков, без которых те, пожалуй, пропали бы. Крестьянство смотрит на них, как на людей умных, и отдает им даже детей в науку, считая за честь, что мальчик сидит в лавке, и будучи уверено, что из него выйдет человек’.
Я нарочно выписал поподробнее рассуждения автора, чтобы привести характеристику нашей молодой буржуазии, сделанную противником положения о буржуазной организации русского общественного хозяйства. Разбор ее может много уяснить в теории русского марксизма, в характере ходячих нападок на него со стороны современного народничества.
По началу этой характеристики видно, что автор понимает, как будто, глубокие корни этой буржуазии, понимает связь ее с крупной буржуазией, к которой ‘примыкает’ мелкая, связь ее с крестьянством, которое отдает ей ‘детей в науку’, — но по примерам автора видно, что он далеко не достаточно оценивает силу и прочность этого явления.
Его примеры говорят об уголовных преступлениях, мошенничествах, поджогах и т. д. Получается впечатление, что ‘обирание и закабаление’ крестьянства — какая-то случайность, результат (как выше выразился автор) тяжелых условий жизни, ‘грубости нравственных идей’, стеснений ‘доступа литературы к народу’ (с. 152) и т. п. — одним словом, что все это не вытекает вовсе с неизбежностью из современной организации нашего общественного хозяйства.
Марксист держится именно этого последнего мнения, он утверждает, что это вовсе не случайность, а необходимость, необходимость, обусловленная капиталистическим способом производства, господствующим в России. Раз крестьянин становится товарным производителем (а таковыми стали уже все крестьяне), — то ‘нравственность’ его неизбежно уже будет ‘основана на рубле’, и винить его за это не приходится, так как самые условия жизни заставляют ловить этот рубль всяческими торговыми ухищрениями[34]. При этих условиях без всякой уголовщины, без всякого лакейства, без всяких фальсификаций, — из ‘крестьянства’ выделяются богатые и бедные. Старое равенство не может устоять перед рыночными колебаниями. Это — не рассуждение, это — факт. И факт — то, что ‘богатство’ немногих становится при этих условиях капиталом, а ‘бедность’ массы заставляет ее продавать свои руки, работать за чужой счет. Таким образом, с точки зрения марксиста, капитализм засел уже прочно, сложился и определился вполне не только в фабрично-заводской промышленности, а и в деревне и вообще везде на Руси.
Можете себе представить теперь, какое остроумие проявляют гг. народники, когда в ответ на аргументацию марксиста, что причина этих ‘печальных явлений’ в деревнях — не политика, не малоземелье, не платежи, не худые ‘личности’, а капитализм, что все это необходимо и неизбежно при существовании капиталисти
ческого способа производства, при господстве класса буржуазии, — когда в ответ на это народник начинает кричать, что марксисты хотят обезземелить крестьянство, что они ‘предпочитают’ пролетария ‘самостоятельному’ крестьянину, что они проявляют, — как говорят провинциальные барышни и г. Михайловский в ответе г. Струве, — ‘презрение и жестокость’ к ‘личности’!
На этой картинке деревни, которая интересна тем, что приведена противником, мы можем видеть наглядно вздорность ходячих возражений против марксистов, выдуманность их — в обход фактов, в забвение прежних своих заявлений — все ради того, чтобы спасти, coute que coute[35], те теории мечтаний и компромиссов, которые, к счастью, не спасет уже теперь никакая сила.
Толкуя о капитализме в России, марксисты перенимают готовые схемы, повторяют как догмы положения, являющиеся слепком с других совсем условий. Ничтожное по развитию и значению капиталистическое производство России (на наших фабриках и заводах занято всего 1400 тыс. человек) они распространяют на массу крестьянства, которое еще владеет землей. Таково одно из любимых в либерально-народническом лагере возражений.
И вот на этой же картинке деревни видим мы, что народник, описывая порядки ‘общинных’ и ‘самостоятельных’ крестьян, не может обойтись без той же, заимствованной из абстрактных схем и чужих догм, категории буржуазии, не может не констатировать, что она — деревенский тип, а не единичный случай, что она связана с крупной буржуазией в городах крепчайшими нитями, что она связана и с крестьянством, которое ‘отдает ей детей в науку’, из которого, другими словами, и выходит эта молодая буржуазия. Мы видим, стало быть, что растет эта молодая буржуазия изнутри нашей ‘общины’, а не извне ее, что порождается она самими общественными отношениями в среде ставшего товаропроизводителем крестьянства, мы видим, что не только ‘1400 тыс. человек’, а и вся масса сельского русского люда работает на капитал, находится в его ‘заведовании’. — Кто же делает правильнее выводы из этих фактов, констатируемых не каким-нибудь ‘мистиком и метафизиком’ марксистом, верующим в ‘триады’, а самобытным народником, умеющим ценить особенности русского быта? Народник ли, когда он толкует о выборе лучшего пути, как будто бы капитал не сделал уже своего выбора, — когда он толкует о повороте к другому строю, ожидаемом от ‘общества’ и ‘государства’, т. е. от таких элементов, которые только на почве этого выбора и для него выросли? или марксист, говорящий, что мечтать об иных путях значит быть наивным романтиком, так как действительность показывает самым очевидным образом, что ‘путь’ уже выбран, что господство капитала факт, от которого нельзя отговориться попреками и осуждениями, — факт, с которым могут считаться только непосредственные производители?
Другой ходячий упрек. Марксисты признают крупный капитализм в России прогрессивным явлением. Они предпочитают, таким образом, пролетария — ‘самостоятельному’ крестьянину, сочувствуют обезземелению народа и, с точки зрения теории, выставляющей идеалом принадлежность рабочим средств производства, сочувствуют отделению рабочего от средств производства, т. е. впадают в непримиримое противоречие.
Да, марксисты считают крупный капитализм явлением прогрессивным, — не потому, конечно, что он ‘самостоятельность’ заменяет несамостоятельностью, а потому, что он создает условия для уничтожения несамостоятельности. Что касается до ‘самостоятельности’ русского крестьянина, — то это слащавая народническая сказка, ничего более, в действительности ее нет. И приведенная картина (да и все сочинения и исследования экономического положения крестьянства) тоже содержит признание этого факта (что в действительности нет самостоятельности): крестьянство тоже, как и рабочие, работает ‘за чужой счет’. Это признавали старые русские народники. Но они не понимали причин и характера этой несамостоятельности, не понимали, что это — тоже капиталистическая несамостоятельность, отличающаяся от городской меньшей развитостью, большими остатками средневековых, полукрепостнических форм капитала, и только. Сравним хотя бы ту деревню, которую нарисовал нам народник, с фабрикой. Отличие (по отношению к самостоятельности) только в том, что там — видим мы ‘мелкую тлю’, здесь — крупную, там — эксплуатацию поодиночке, приемами полукрепостническими, здесь — эксплуатацию масс, и уже чисто капиталистическую. Понятно, что вторая прогрессивна: тот же капитализм, который не развит и потому уснащен ростовщичеством etc. в деревне, здесь — развит, та же противоположность, которая есть в деревне, здесь выражена вполне, здесь раскол уже полный, и нет возможности такой половинчатой постановки вопроса, которой удовлетворяется мелкий производитель (и его идеолог), способный распекать, журить и проклинать капитализм, но не способный отказаться от самой почвы[36] этого капитализма, от доверия к его слугам, от розовых мечтаний насчет того, что ‘лучше бы без борьбы’, как сказал великолепный г. Кривенко. Здесь уже мечты невозможны, — и это одно гигантский шаг вперед, здесь уже ясно видно, на чьей стороне сила, и нельзя болтать о выборе пути, ибо ясно, что сначала надо ‘перераспределить’ эту силу.
‘Слащавый оптимизм’ — так охарактеризовал г. Струве народничество, и это — глубоко верно. Как же не оптимизм, когда полнейшее господство капитала в деревне игнорируется, замалчивается, изображается случайностью? когда предлагаются разные кредиты, артели, общественные запашки, как будто бы все эти ‘кулаки, коштаны, купцы, кабатчики, подрядчики, закладчики’ и т. д., как будто бы вся эта ‘молодая буржуазия’ не держала уже ‘в руках’ ‘каждую деревню’? — Как же не слащавость, когда люди продолжают говорить ’10 лет, 20 лет, 30 лет и более’: ‘лучше бы без борьбы’ — в то время как борьба уже идет, но только глухая, бессознательная, не освещенная идеей.
‘Перейдите теперь, читатель, в города. Здесь вы встретите еще большее число и еще большее разнообразие молодой буржуазии. Все, что становится грамотным и считает себя пригодным к более благородной деятельности, все, что считает себя достойным лучшей участи, чем жалкая участь рядового крестьянина, все, наконец, что на этих условиях но помещается в деревне, стремится теперь в город…’
И тем не менее гг. народники слащаво толкуют об ‘искусственности’ городского капитализма, о том, что это — ‘тепличное растение’, которое если не оберегать, так оно само сгинет и т. д. Стоит только посмотреть попроще на факты, и ясно будет, что эта ‘искусственная’ буржуазия просто — переселившиеся в города деревенские мироеды, которые растут совершенно самопроизвольно на почве, освещенной ‘капиталистической луной’ и вынуждающей каждого рядового крестьянина — дешевле купить, дороже продать.
‘…Здесь вы встречаете: приказчиков, конторщиков, мелочных торговцев, разносчиков, разнообразных подрядчиков (штукатуров, плотников, каменщиков и т. д.), кондукторов, старших дворников, городовых, биржевых артельщиков, содержателей перевозов, съестных и постоялых дворов, хозяев различных мастерских, фабричных мастеров и т.д., и т.д. Все это — настоящая молодая буржуазия, со всеми ее характерными признаками. Кодекс ее морали и здесь также весьма не широк, вся деятельность основана па эксплуатации труда[37], а жизненная задача заключается в приобретении капитала или капитальца для тупоумного времяпрепровождения…’ ‘…Я знаю, что многие радуются, смотря на этих людей, видят в них ум, энергию и предприимчивость, считают их элементами наиболее прогрессивными из народа, видят в них прямой и естественный шаг отечественной цивилизации, неровности которой сгладятся со временем. О, я давно уже знаю, что у нас создалась высшая буржуазия из людей образованных, купечества и дворянства, либо не выдержавшего кризиса 1861 г. и опустившегося, либо охваченного духом времени, что буржуазия эта образовала уже кадры третьего сословия и что ей недостает только именно таких элементов из народа, без которых она ничего поделать не может и которые потому ей и нравятся…’
И тут оставлена лазейка ‘слащавому оптимизму’: крупной буржуазии ‘недостает только’ буржуазных элементов в народе!! Да откуда же крупная-то буржуазия вышла, как не из народа? Уж не станет ли автор отрицать связи нашего ‘купечества’ с крестьянством?
Здесь проглядывает стремление выставить этот рост молодой буржуазии делом случайным, результатом политики и т. д. Эта поверхностность понимания, неспособная видеть корни явления в самой экономической структуре общества, — способная перечислить со всей подробностью отдельных представителей мелкой буржуазии, но неспособная понять, что самое уже мелкое самостоятельное хозяйство крестьянина и кустаря является, при данных экономических порядках, вовсе не каким-то ‘народным’ хозяйством, а хозяйством мелкобуржуазным, — крайне типична для народника.
‘…Я знаю, что многие потомки древних родов занялись уже винокурением и кабаками, железнодорожными концессиями и изысканиями, засели в правления акционерных банков, пристроились даже в литературе и поют теперь новые песни. Я знаю, что многие из этих литературных песен чрезвычайно нежны и чувствительны, что говорится в них о народных нуждах и желаниях, но я знаю также и то, что обязанность порядочной литературы состоит в обнаружении намерений преподнести народу, вместо хлеба, камень’.
Какая аркадская идиллия*8! Только еще ‘намерение’ преподнести?!
И как это гармонирует: ‘знает’, что ‘уже давно’ образовалась буржуазия, — и все еще видит свою задачу в ‘обнаружении намерений’ создать буржуазию!
Вот это-то и называется ‘прекраснодушием’, когда в виду мобилизованной уже армии, в виду выстроенных ‘солдат’, объединенных ‘давно уже’ образовавшимся ‘генеральным штабом’, — люди все еще толкуют об ‘обнаружении намерений’, а не о вполне уже обнаружившейся борьбе интересов.
‘…Французская буржуазия тоже отождествляла себя с народом и всегда предъявляла свои требования от имени народа, но всегда обманывала его. Мы считаем буржуазное направление, принятое нашим обществом за последние годы, вредным и опасным для народной нравственности и благосостояния’.
В этой фразе всего нагляднее, пожалуй, сказалась мелкобуржуазность автора. Буржуазное направление объявляет он ‘вредным и опасным’ для нравственности и благосостояния народа! Какого же это ‘народа’, почтенный г. моралист? — того, который работал на помещиков при крепостном праве, укреплявшем ‘семейный очаг’, ‘оседлость’ и ‘святую обязанность труда’?[38], или того, который после шел доставать выкупной рубль? Вы хорошо знаете, что уплата этого рубля была основным и главным условием ‘освобождения’ и что достать этот рубль крестьянину негде, кроме как у господина Купона*9. Вы сами же описали, как хозяйничал этот господин, как ‘мещанство принесло в жизнь свою науку, свой нравственный кодекс и свои софизмы’, как образовалась уже литература, поющая об ‘уме, предприимчивости и энергии’ буржуазии. Ясно, что все дело сводится к смене двух форм общественной организации: система присвоения прибавочного труда прикрепленных к земле крепостных крестьян создала нравственность крепостническую, система ‘свободного труда’, работающего ‘за чужой счет’, на владельца денег, — создала взамен ее нравственность буржуазную.
Но мелкий буржуа боится прямо взглянуть на вещи и назвать их своим именем: он отворачивается от этих бесспорных фактов и начинает мечтать. ‘Нравственным’ считает он только мелкое самостоятельное хозяйство (на рынок — об этом скромно умалчивается), а наемный труд — ‘безнравственным’. Связи одного с другим — и связи неразрывной — он не понимает и считает, что буржуазная нравственность — какая-то случайная болезнь, а не прямой продукт буржуазных порядков, вырастающих из товарного хозяйства (против которого он, собственно, ничего не имеет).
И вот он начинает свою старушечью проповедь: ‘вредно и опасно’.
Он не сличает новейшей формы эксплуатации с предыдущей, крепостной, он не смотрит на те изменения, которые внесла она в отношения производителя к собственнику средств производства, — он сравнивает со с бессмысленной, мещанской утопией: с таким ‘мелкий самостоятельным хозяйством’, которое, будучи товарным хозяйством, не вело бы к тому, к чему оно ведет (ср. выше: ‘расцветает пышным цветом кулачество, стремится к закабалению слабейшего в батраки’ и т. д.). Поэтому его протест против капитализма (как таковой, как протест — совершенно законный и справедливый) становится реакционной ламентацией.
Он не понимает, что, заменяя ту форму эксплуатации, которая прикрепляла трудящегося к месту, такой, которая бросает его с места на место по всей стране, ‘буржуазное направление’ делало полезную работу, что, заменяя такую форму эксплуатации, при которой присвоение прибавочного продукта опутывалось личными отношениями эксплуататора к производителю, взаимными гражданскими политическими обязательствами, ‘обеспечением наделом’ и т.п.,.— такой, которая ставит на место всего этого ‘бессердечный чистоган’, сравнивает рабочую силу со всяким другим товаром, с вещью, что ‘буржуазное направление’ тем самым оголяет эксплуатацию от всех ее затемнений и иллюзий, а оголить ее — уже большая заслуга.
Потом еще обратите внимание на заявление, что буржуазное направление принято нашим обществом ‘за последние годы’. — Неужели только ‘за последние годы’? Не выразилось ли оно вполне ясно и в 60-е годы? Не господствовало ли оно и в течение всех 70-х годов?
Мелкий буржуа и тут старается смягчить дело, представить буржуазность, характеризующую наше ‘общество’ в течение всей пореформенной эпохи, каким-то временным увлечением, модой. За деревьями не видеть леса — это основная черта мелкобуржуазной доктрины. За протестом против крепостного права и ярыми нападками на него — он (идеолог мелкой буржуазии) не видит буржуазности, потому что боится прямо взглянуть на экономические основы тех порядков, которые при этих яростных криках строились. За толками всей передовой (‘либерально-кокетливой’, с. 129) литературы о кредитах, ссудосберегательных товариществах, о тяжести податей, о расширении землевладения и тому подобных мерах помощи ‘народу’ — он видит лишь буржуазность ‘последних годов’. Наконец, за сетованиями насчет ‘реакции’, за плачем по ’60-м годам’ — он уже не видит вовсе лежащей в основе всего этого буржуазности и потому все больше и больше сливается с этим ‘обществом’.
На самом деле — в течение всех этих трех периодов пореформенной истории наш идеолог крестьянства всегда стоял рядом с ‘обществом’ и вместе с ним, не понимая, что буржуазность этого ‘общества’ отнимает всякую силу у его протеста против буржуазности и неизбежно осуждает его либо на мечтания, либо на жалкие мелкобуржуазные компромиссы.
Эта близость нашего народничества (‘в принципе’ враждебного либерализму) к либеральному обществу умиляла многих и даже по сю пору продолжает умилять г-на В. В. (ср. его статью в ‘Неделе’ за 1894 г., NoNo 47-49). Из этого выводят слабость или даже отсутствие у нас буржуазной интеллигенции, что и ставится в связь с беспочвенностью русского капитализма. На самом же деле как раз наоборот: эта близость является сильнейшим доводом против народничества, прямым подтверждением его мелкобуржуазности. Как в жизни мелкий производитель сливается с буржуазией наличностью обособленного производства товаров на рынок, своими шансами выбиться на дорогу, пробиться в крупные хозяева, — так идеолог мелкого производителя сливается с либералом, обсуждая совместно вопросы о разных кредитах, артелях etc., как мелкий производитель неспособен бороться с буржуазией и уповает на такие меры помощи, как уменьшение податей, увеличение землицы и т. п., — так народник доверяет либеральному ‘обществу’ и его подернутой ‘нескончаемой фальшью и лицемерием’ болтовне о ‘народе’. Если он иногда и обругает ‘общество’, то тут же прибавит, что это только ‘за последние годы’ оно испортилось, а вообще и само по себе недурно.
‘Рассматривая недавно новый экономический класс, сложившийся у нас после реформы, ‘Современные Известия’ так хорошо характеризуют его: ‘Скромный и бородатый, в смазных сапогах, миллионер старого времени, смирявшийся перед малым полицейским чином, быстро преобразился в европейски развязного, даже бесцеремонного и надменного антрепренера, иногда украшенного очень заметным орденом и высоким чином. Присмотревшись к этому нежданно выросшему люду, с удивлением замечаешь, что большинство этих светил дня — вчерашние кабатчики, подрядчики, приказчики и т. п. Новые пришельцы оживили городскую жизнь, но не улучшили ее. Они внесли в нее суетливое движение и чрезвычайную путаницу понятий. Усиление оборотов, спрос на капитал развили лихорадку предприятий, которая превратилась в горячку игры. Множество состояний, создавшихся нежданно-негаданно, довели до высшей степени нетерпения аппетит наживы’ и т.д. …
Несомненно, что подобные люди оказывают самое гибельное влияние на народную нравственность [вот в чем беда-то: в порчи нравов, а вовсе не в капиталистических производственных отношениях! К. Т.], и если не сомневаться в этом факте, что городские рабочие развращены больше деревенских, то, конечно, нельзя сомневаться и в том, что это зависит от того, что они здесь гораздо больше окружены подобными людьми, дышат их воздухом и живут созданной ими жизнью’.
Наглядное подтверждение мнения г-на Струве о реакционности народничества. ‘Разврат’ городских рабочих пугает мелкого буржуа, который предпочитает ‘семейный очаг’ (с снохачеством и палкой), ‘оседлость’ (с забитостью и дикостью) и не понимает, что пробуждение человека в ‘коняге’*10 — пробуждение, которое имеет такое гигантское, всемирно-историческое значение, что для него законны все жертвы, — не может не принять буйных форм при капиталистических условиях вообще, русских в особенности.
‘Если русский помещик отличался дикостью, и стоило его только немного поскоблить, чтобы увидеть в нем татарина, то русского буржуа не нужно даже и скоблить. Если старое русское купечество создало темное царство, то теперь оно с новой буржуазией создадут такую тьму, в которой будет гибнуть всякая мысль, всякое человеческое чувство’.
Автор жестоко ошибается. Тут должно стоять прошедшее, а не будущее время, должно было стоять и тогда, в 70-х годах.
‘Ватаги новых завоевателей расходятся во все стороны и нигде и ни в ком не встречают противодействия. Помещики им покровительствуют и встречают их с радостью, земские люди выдают им громадные страховые премии, народные учителя пишут им кляузы, духовенство делает визиты, а волостные писаря помогают опутывать мордву’.
Совершенно верная характеристика! ‘не только не встречают ни в ком противодействия’, но во всех представителях ‘общества’ и ‘государства’, — которых сейчас примерно исчислял автор, — встречают содействие. Поэтому — самобытная логика! — чтобы переменить дело, следует посоветовать избрать другой путь, посоветовать именно ‘обществу’ и ‘государству’.
‘Что же, однако, делать против подобных людей?’
‘…Ожидать умственного развития эксплуатирующих и улучшения общественного мнения невозможно ни с точки зрения справедливости, ни с точки зрения нравственной и политической, на которые должно становиться государство’.
Изволите видеть: государство должно становиться на ‘нравственную и политическую точку зрения’! Это уже просто одно фразерство. Разве описанные сейчас представители и агенты ‘государства’ (начиная от волостных писарей и выше) не стоят уже на точке зрения ‘политической’ [ср. выше: ‘многие радуются… считают их элементами наиболее прогрессивными из народа, видят в них прямой и естественный шаг отечественной цивилизации’] и ‘нравственной’ [ср. там же: ‘ум, энергия, предприимчивость’]? К чему же вы замазываете факт раскола нравственных и политических идей, столь же враждебных, как в жизни безусловно враждебны ‘новые всходы’ — тем, ‘кому буржуазия приказывает идти на работу’? К чему затушевываете вы борьбу этих идей, которая является лишь надстройкой над борьбой общественных классов? Это — все естественный и неизбежный результат мелкобуржуазной точки зрения. Мелкий производитель сильно страдает от современных порядков, но он стоит в стороне от прямых, обнажившихся вполне противоречий, боится их и утешает себя наивно-реакционными мечтами, будто ‘государство должно становиться на нравственную точку зрения’ и именно на точку зрения той нравственности, которая мила мелкому производителю.
Нет, вы не правы. Государство, к которому вы обращаетесь, современное, данное государство должно становиться на точку зрения той нравственности, которая мила высшей буржуазии, должно потому, что таково распределение социальной силы между наличными классами общества.
Вы возмущены. Вы начинаете кричать о том, что, признавая это ‘долженствование’, эту необходимость, марксист защищает буржуазию.
Неправда. Вы чувствуете, что факт — против вас, и потому прибегаете уже к фокусничанью: приписываете желание защищать буржуев тому, кто опровергает ваши мещанские мечты о выборе пути без буржуазии ссылкой на факт господства буржуазии, — кто опровергает пригодность ваших мелких, мизерных мер против буржуазии — ссылкой на глубокие корни ее в экономической структуре общества, на экономическую борьбу классов, лежащую в фундаменте ‘общества’ и ‘государства’, — кто требует от идеологов трудящегося класса полного разрыва с этими элементами и исключительного служения тому, кто ‘дифференцирован от жизни’ буржуазного общества.
‘Мы не считаем, конечно, влияния литературы совсем бессильным, но для этого она должна: во-первых, лучше понимать свое назначение и не ограничиваться одним только (sic!!!) воспитанием кулачества, но и будить общественное мнение’.
Вот уже вам petit bourgeois[39] в чистом виде! Если литература воспитывает кулачество, так это потому, что она плохо понимает свое назначение!! И эти господа еще удивляются, когда их называют наивными, когда про них говорят, что они — романтики!
Наоборот, почтенный г. народник: ‘кулачество’[40] воспитывает литературу — оно дает ей идеи (об уме, энергии, предприимчивости, о естественном шаге отечественной цивилизации), оно дает ей средства. Ваше обращение к литературе так же смехотворно, как если бы кто в виду двух стоящих друг перед другом неприятельских армий обратился к адъютанту неприятельского фельдмаршала с покорной просьбой: ‘действовать дружнее’. Совершенно то же самое.
Таково же пожелание — ‘будить общественное мнение’. — Мнение того общества, которое ‘ищет идеалов с послеобеденным спокойствием’? Привычное для гг. народников занятие, которому они предаются с таким блестящим успехом ’10 лет, 20 лет, 30 лет и более’.
Постарайтесь еще, господа! Наслаждающееся послеобеденным сном общество иногда мычит — наверное, это значит, что оно приготовилось дружно действовать против кулачества. Поговорите еще с ним. Allez toujours![41]
‘…а, во-вторых, она должна пользоваться большей свободой слова и большим доступом к народу’.
Хорошее желание. ‘Общество’ сочувствует этому ‘идеалу’. Но так как оно и его ‘ищет’ с послеобеденным спокойствием и так как оно пуще всего на свете боится нарушения этого спокойствия, то… то оно и спешит очень медленно, прогрессирует так мудро, что с каждым годом оказывается все дальше и дальше позади. Гг. народники думают, что это — случайность, что сейчас послеобеденный сон кончится и начнется настоящий прогресс. Дожидайтесь!
‘Мы не считаем точно так же бессильным совсем и влияние воспитания и образования, но полагаем, прежде всего 1) что образование должно даваться всем и каждому, а не исключительным только личностям, выделяя их из среды и превращая в кулаков…’
‘Всем и каждому’… — именно этого хотят марксисты. Но они думают, что это недостижимо на почве данных общественно-экономических отношений, потому что даже и при даровом и обязательном обучении для ‘образования’ нужны будут деньги, каковые имеются только у ‘выходцев’. Они думают, что и тут, следовательно, выхода нет вне ‘суровой борьбы общественных классов’.
‘…2) что в народные школы должен быть открыт доступ не одним только отставным дьячкам, чиновникам и разным забулдыгам, а людям действительно порядочным и искренне любящим народ’.
Трогательно! Но ведь те, кто видит ‘ум, предприимчивость и энергию’ в ‘выходцах из народа’, — также уверяют (и не всегда неискренне), что ‘любят народ’, из них многие, несомненно, ‘действительно порядочные’ люди. Кто же тут судить будет? Критически мыслящие и нравственно развитые личности? Но не сказал ли сам автор, что презрением нельзя действовать на этих выходцев?[42]
Мы опять, в заключение, стоим у той же основной черты народничества, которую пришлось констатировать в самом начале — отворачиванье от фактов.
Когда народник дает описание фактов, — он сам всегда вынужден признать, что действительность принадлежит капиталу, что действительная наша эволюция — капиталистическая, что сила находится в руках буржуазии. Это признал сейчас, например, и автор комментируемой статьи, констатировавший, что у нас создалась ‘мещанская культура’, что идти на работу приказывает народу буржуазия, что буржуазное общество занято только утробными процессами и послеобеденным сном, что ‘мещанство’ создало даже буржуазную науку, буржуазную нравственность, буржуазные софизмы политики, буржуазную литературу.
И тем не менее все народнические рассуждения всегда основаны на обратном предположении: что сила не на стороне буржуазии, а на стороне ‘народа’. Народник толкует о выборе пути (рядом с признанием капиталистического характера действительного пути), об обобществлении труда (находящегося в ‘заведовании’ буржуазии), о том, что государство должно стать на нравственную и политическую точку зрения, что учить народ должны именно народники и т. д., как будто бы сила была уже на стороне трудящихся или их идеологов, и оставалось уже только указать ‘ближайшие’, ‘целесообразные’ и т. п. приемы употребить эту силу.
Все это — сплошная приторная ложь. Можно еще себе представить raison d’Йtre[43] для подобных иллюзий полвека тому назад, в те времена, когда прусский регирунгсрат*11 открывал в России ‘общину’, — но теперь, после свыше чем 30-летней истории ‘свободного’ труда, это — не то насмешка, не то фарисейство и слащавое лицемерие.
В разрушении этой благонамеренной и прекраснодушной лжи заключается основная теоретическая задача марксизма. Первая обязанность тех, кто хочет искать ‘путей к человеческому счастью’ — не морочить самих себя, иметь смелость признать откровенно то, что есть.
И когда идеологи трудящегося класса поймут это и прочувствуют, — тогда они признают, что ‘идеалы’ должны заключаться не в построении лучших и ближайших путей, а в формулировке задачи и целей той ‘суровой борьбы общественных классов’, которая идет перед нашими глазами в нашем капиталистическом обществе, что мерой успеха своих стремлений является не разработка советов ‘обществу’ и ‘государству’, а степень распространения этих идеалов в определенном классе общества, что самым высоким идеалам цена — медный грош, покуда вы не сумели слить их неразрывно с интересами самих участвующих в экономической борьбе, слить с теми ‘узкими’ и мелкими житейскими [вопросами данного класса, вроде вопроса о ‘справедливом вознаграждении за труд’, на которые с таким величественным пренебрежением смотрит широковещательный народник.
‘…Но этого мало, умственное развитие, как это мы видим, к сожалению, на каждом шагу, не гарантирует еще человека от хищных поползновений и инстинктов. А потому должны быть приняты немедленно меры к ограждению деревни от хищничества, должны быть, прежде всего, приняты меры к ограждению нашей общины, как формы общежития, помогающей нравственному несовершенству человеческой природы. Община раз навсегда должна быть обеспечена. Но и этого еще мало: община, при настоящих ее экономических условиях и податных тягостях, существовать не может, а потому нужны меры к расширению крестьянского землевладения, уменьшению податей, организации народной промышленности.
Вот те средства против кулачества, на которых должна сойтись вся порядочная литература и стоять за них. Средства эти, конечно, не новы, но дело в том, что это единственные в споем роде средства, а в этом далеко еще не все убеждены’. (Конец.)
Вот вам и программа этого широковещательного народника! Из описания фактов видели мы, что повсюду обнаруживается полное противоречие экономических интересов, — ‘повсюду’ не только в том смысле, что и в городе и в деревне, и внутри общины и вне ее, и в фабрично-заводской и в ‘народной’ промышленности, но и за пределами хозяйственных явлений — ив литературе и в ‘обществе’, в сфере идей нравственных, политических, юридических и т. д. А наш рыцарь-KleinbЭrger проливает горькие слезы и взывает: ‘немедленно принять меры к ограждению деревни’. Мещанская поверхностность понимания и готовность идти на компромиссы выступает с полной очевидностью. Самая эта деревня, как мы видели, представляет из себя раскол и борьбу, представляет строй противоположных интересов, — но народник видит корень зла не в самом этом строе, а в частных недостатках его, строит свою программу не на том, чтобы придать идейность идущей борьбе, а на том, чтобы ‘оградить’ деревню от случайных, незаконных, извне являющихся ‘хищников’! И кому же, достопочтенный г. романтик, следует принять меры к ограждению? Тому ‘обществу’, которое удовлетворяется утробными процессами на счет именно тех, кого ограждать следует? Земским, волостным и всяким другим агентам, которые живут долями прибавочной стоимости и поэтому, как мы сейчас видели, оказывают не противодействие, а содействие?
Народник находит, что это — грустная случайность, не более, — результат дурного ‘понимания своего назначения’, что достаточно призыва ‘сойтись и действовать дружно’, чтобы все подобные элементы ‘сошли с неверного пути’. Он не хочет видеть, что если в отношениях экономических сложилась система Plusmacherei, сложились такие порядки, что иметь средства и досуг для образования может только ‘выходец из народа’, а ‘масса’ должна ‘оставаться невежественной и трудиться за чужой счет’, — то прямым уже и непосредственным следствием их является то, что в ‘общество’ попадают только представители первых, что из этого же ‘общества’ да из ‘выходцев’ только и могут рекрутироваться волостные писаря, земские агенты и так далее, которых народник имеет наивность считать чем-то стоящим выше экономических отношений и классов, над ними.
Поэтому и воззвание его: ‘оградите’ обращается совсем не по адресу.
Он успокаивается либо на мещанских паллиативах (борьба с кулачеством — см. выше о ссудосберегательных товариществах, кредите, о законодательстве для поощрения трезвости, трудолюбия и образования, расширение крестьянского землевладения — см. выше о земельном кредите и покупке земли, уменьшение податей — см. выше о подоходном налоге), либо на розовых институтских мечтаниях ‘организовать народную промышленность’.
Да разве она уже не организована? Разве вся эта вышеописанная молодая буржуазия не организовала уже по-своему, по-буржуазному эту ‘народную промышленность’? Иначе как бы могла она ‘держать каждую деревню в своих руках’? как бы могла она ‘приказывать народу идти на работу’ и присваивать сверхстоимость?
Народник доходит до высшей степени высоконравственного возмущения. Безнравственно — кричит он — признавать капитализм ‘организацией’, когда он построен на анархии производства, на кризисах, на постоянной, нормальной и все углубляющейся безработице масс, на безмерном ухудшении положения трудящихся.
Напротив. Безнравственно подрумянивать истину, изображать чем-то случайным, нечаянным порядки, характеризующие всю пореформенную Россию. Что всякая капиталистическая нация несет технический прогресс и обобществление труда ценой калечения и уродования производителя, — это установлено уже давным-давно. Но обращать этот факт в материал моральных собеседований с ‘обществом’ и, закрывая глаза на идущую борьбу, лепетать с послеобеденным спокойствием: ‘оградите’, ‘обеспечьте’, ‘организуйте’ — значит быть романтиком, наивным, реакционным романтиком.
Читателю покажется, вероятно, что этот комментарий не имеет никакой связи с разбором книги г. Струве. По-моему, это — отсутствие лишь внешней связи.
Книга г. Струве совсем не открывает русский марксизм. Она только впервые выносит в нашу печать теории, сложившиеся и изложенные уже раньше[44].
Этому вынесению предшествовала, как было уже замечено, ожесточенная критика марксизма в либерально-народнической печати, критика, запутавшая и исказившая дело.
Не ответив на эту критику, нельзя было, во-первых, подойти к современному положению вопроса, во-вторых, нельзя было понять книги г-на Струве, ее характера XI назначения.
Старая народническая статья взята была для ответа потому, что нужна была принципиальная статья и, сверх того, статья, сохраняющая хотя бы некоторые заветы старого русского народничества, ценные для марксизма.
Этим комментарием мы старались показать выдуманность и вздорность ходячих приемов либерально-народнической полемики. Рассуждения на тему, что марксизм связывается с гегельянством[45], с верой в триады, в абстрактные, не требующие проверки фактами, догмы и схемы, в обязательность для каждой страны пройти через фазу капитализма и т. и., оказываются пустой болтовней.
Марксизм видит свой критерий в формулировке и в теоретическом объяснении идущей перед нашими глазами борьбы общественных классов и экономических интересов.
Марксизм не основывается ни на чем другом, кроме как на фактах русской истории и действительности, он представляет из себя тоже идеологию трудящегося класса, но только он совершенно иначе объясняет общеизвестные факты роста и побед русского капитализма, совсем иначе понимает задачи, которые ставит наша действительность идеологам непосредственных производителей. Поэтому, когда марксист говорит о необходимости, неизбежности, прогрессивности русского капитализма, — он исходит из общеустановленных фактов, которые именно в силу их общеустановленности, в силу их не-новизны и не всегда приводятся, он дает иное объяснение тому, что рассказано и пересказано народнической литературой, — и если народник в ответ на это кричит, что марксист не хочет знать фактов, тогда для уличения его достаточно даже простой ссылки на любую принципиальную народническую статью 70-х годов.
Перейдем теперь к разбору книги г. Струве.
