Марк Криницкий
Марк Криницкий
Эфиропоклонники
Эфиропоклонники
I.
Гимн эфиру.
I.
Гимн эфиру.
II
Сеанс.
II
Сеанс.
————————————————————————-
Эфиропоклонники, Криницкий Марк, Год: 1916
Время на прочтение: 11 минут(ы)
В углу на жарко натопленной четырехугольной лежанке горит керосиновая лампа, закутанная красной бумагой.
— Этот свет лучше всего действует на мои нервы, — говорить он, сидя на низком диване и вытянув перед собою руки в белых манжетах (теперь они кажутся розовыми), опертые на колени.
Еще я вижу черные, торчащие вперед усы и выпуклые, блестящие, темно-красные глаза. Пальцами, нежными и изящными, он делает усталые, нервные движения точно отказываясь что-то понять или чем- то овладеть. Выражение губ небрежно-насмешливое.
— Но перейдем к делу.
Он встает во весь рост и делает гимнастическое движение руками, поднимая локти в уровень плеч и запрокинув голову, которою почти касается низкого потолка. В маленькой комнате жарко, и он без сюртука.
Он строен, красив и могуч. Голос у него ласкающий и влекущий. Женщинам он должен кружить головы.
— Сначала я вам скажу, что эфир есть целая огромная область, нечто в роде четвертого измерения, хотя он и продается в любой аптеке, за несколько десятков копеек. Конечно, это опошляет его божественную сущность, но что же делать?
Область эфира есть царство, куда не применимы шаблоны нашей действительности, где музыка, например, должна непременно звучать и предметы иметь осязаемую форму. Кто не был под эфиром, тот не поймет моих слов, что музыку можно в одно и то же время видеть и даже осязать. Мелодия становится весомой, приобретает тяжесть. Она протекает по коже, точно ароматное масло. Ванна из звуков. И в то же время они — цвета. И больше, чем цвета: иные звуки в этой их новой и преображенной сущности становятся для нас откровением, уясняя нам смысл нашей и космической жизни. В этом нарушении обычной, пошлой законообразности господствующего мира и лежит основная и тайная прелесть эфира.
Эфир начинает действовать не вдруг. Граница его действия неуловима. Сначала кажется, что тут окоченели руки и ноги, или бывает такое чувство, когда их отлежишь. Непременно притупляется осязание. И вдруг перестаешь чувствовать пол, на котором стоишь, диван, кресло. Тело теряет себя, теряет свою границу. Аршин делается равен бесконечности, и вы смеетесь, удивляясь сами себе, что могли когда-либо считать созвездие Геркулеса слишком отдаленным от вас. Может быть, вы плаваете в воздухе, как пушинка, или вселенная — сделались вы. И от этого вас охватывает чувство бесконечного покоя. Когда нет ни близкого, ни отдаленного, тогда ясно все. Вас охватывает напряженность неги всепонимания и страх нарушить чем-нибудь этот поистине покой вселенной. Вы боитесь лишний раз вздохнуть, двинуть веками. Перед вами может совершаться картина убийства, и вы останетесь в высокой степени равнодушными, потому что вы — по ту сторону добра и зла, святости морали и всех других несовершенных человеческих представлений.
И даже, если насилие угрожает лично вам, вы безучастно смотрите на это, как на нечто постороннее. Из вашей кожи можно вырезать ремни, и вы останетесь так же равнодушны, как если бы сапожник кроил перед вами подошву обуви.
Если вы любите, эфир дает вам новую утонченную муку. Любя под эфиром, вы не в силах отделить себя от тела и духовной сущности вашей возлюбленной. Вы кладете руку на ее плечо, и рука проходит сквозь ее тело. Как сливочное масло под прессом, ваши тела смешиваются в одно. И в то же время вы чувствуете, что та, которую вы любите, уже не та прежняя. Она стала другая, та, которую вы когда-то в забытом чудном сновидении знали только один раз. Она пришла откуда-то не отсюда. И вы удивляетесь и спрашиваете:
— Это ты?
И, улыбаясь в ответ необыкновенной и новой улыбкой, она отвечает в безумной радости последнего восторга, как после бесконечной разлуки:
— Да, это я. А это ты?
Но, хотя все это говорите вы, в то же время это не вы. Вас нет. Или, лучше сказать, вы больше не удостаиваете быть отдельно. Сюда применимы стихи Тютчева:
— Все во мне и я во всем.
Кто-то отвечает за вас. Душа ваша лежит перед вами и перед всеми, прозрачная и очевидная, как кристалл. У вас нет ни страха, ни стыда, ни сомнений. В этом состоянии человека можно спросить обо всем и он ответит все.
Мой собеседник сел и придвинул ко мне лицо, страшное при красноватом отблеске.
— Я бы сделал из эфира новое средство современной инквизиции. Путем сладостной пытки я бы вырывал откровеннейшие признания. Быть может, это тончайшее и вместе безвредное насилие над личностью подарило бы нас тою последнею правдою о человеке, о каждом из нас, отсутствие которой делает такою невыносимою бессменную пытку нашего реального, обычного существования.
Впрочем, я не знаю, было бы это добро или зло, и захочет ли когда-либо наша криминальная наука противопоставить коварной и хищной злобе порочной личности священную, всеобнажающую правду эфира.
Я знаю только одно, что в наслаждение эфиром привходит, как обязательное, необходимое условие — жажда овладеть тайною чужой личности. Вот почему всякий отравляющийся эфиром носит в себе поистине дьявольское желание подчинить и других служению той же злой и могущественной силы. Мы должны соблазнять. Есть особенная непередаваемая прелесть соблазнить эфиром, например, женщину, равно предавая эфиру и душу ее и тело, потому что женщины в особенности подвластны действию этой таинственной силе. Но о женщинах я расскажу вам потом, когда перейду к теневым сторонам эфира, ибо они есть.
Слегка подергивая мускулами лица, он посмотрел на меня неподвижным взглядом блестящих красных глаз.
— Я только хотел сказать вам, кто прибегает к эфиру, тот пусть не забывает этого страшного и гнусного блаженства.
Но вернусь к состоянию чувств. Исчезнув и растворившись, вы ощущаете себя как бы на дне огромного бассейна, наполненного плотной массой расплавленного коралла или опала (зависит от освещения). Ваш слух поражают монотонные звуки кипения или веретена. Постепенно к ним присоединяются мощные удары, от которых дрожит грудь. Вы точно под ревущим колоколом. Набат овеществляется: звуки, низвергающиеся в бездну, приобретают яркие поразительные очертания. Еще момент — и бешеный рев бури над головою становится похож на аналогичную пытку в Китае, когда человека помещают под колокол. Это — знак, что уже время отнять маску с эфиром от лица, если только она уже не упала сама.
Говоря об эфире, я бы хотел противопоставить его алкоголю. Последний представляется мне первобытным и варварским источником опьянения. Он напрягает мускулы, кидает нас на борьбу, превращает мужчину в похотливого сатира, шатающеюся походкою преследующего нимфу. Вино делает людей болтливыми, почти не оставляет промежутка между словами и поступком. Оно — источник активного сладострастия и поэтому фигурирует в хронике насилий.
Эфир — начало мирное и целомудренное. Он соответствует нашей мудрой душе, утратившей веру в наслаждения грубой чувственности. Он изливает в нас покой утонченной и одряхлевшей культуры, превращая нас в богов. Под эфиром не надо обладания: достаточно одного созерцания. Точно мириады поцелуев нежными прикосновениями отмечают тончайшую периферическую границу вашего тела. Мука блаженства не концентрируется в определенной области тела, но переполняет вас всего. Каким жалким и обманчивым кажется нам в эти мгновения обычный путь блаженства, однообразная и скучная обстановка наших ласк.
Но нельзя сказать, чтобы мы чувствовали себя окончательно оторванными от прежней действительности. Нет, мы как бы видим перед собою копии хорошо знакомых нам вещей и процессов, но только перенесенных в другой мир. Особый свет или излучение вечности пронизывает их необычайностью. В эти мгновенья, считая себя владыками вселенной, мы все же не забываем эфемерности нашего тела, мы помним о болезнях и несчастиях и о собственной неминуемой гибели, но они не имеют в наших глазах какой-либо цены. Мы видим странный просвет в иные бесконечные возможности бытия.
Однажды я помню: я и моя подруга покоились на диване. Вдруг она дико вскрикнула и показала пальцем. Лицо выражало безмерный ужас, последний ужас. Я почувствовал, как волосы мои выпрямляются на моих корнях, и меня охватил тот же внезапный ужас неизбежности. Медленно бредя глазами по мускулам ее вытянутой обнаженной руки по направлению к ужасу, я старался продлить мгновение. Я потерял чувство времени, и мне казалось, что я двигался взглядом по обнаженной, напряженно вытянутой, сверкающей мускулами руке целый час, быть может, даже год, — наконец, вечность. И все-таки неизбежно должен был взглянуть и увидеть,
И то, что я увидел, было настолько бесконечно ужасно, что даже и теперь я каждый раз содрогаюсь, переживая вновь это видение. Под электрической люстрой, как всегда окутанной в красное, я увидел среднего размера глаз, живой, полный жадного любопытства к моим страданиям, фиксирующий меня. Еще мгновенье — и я бы увидел слабые очертания проникшего к нам из иной действительности страшного образа Сатаны, спокойно наблюдающего и, быть может, изучающего корчу наших тел.
Я вскрикнул, как и моя подруга. И оба в смертельном ужасе мы спрятали, упав ничком, наши лица и взгляды.
Лично я, конечно, не верю в Сатану. Но есть во всей практике эфира, я бы сказал, утонченное, изысканное служение этому началу. И потому позвольте закончить следующими стихами.
Он встал и, протянув ко мне руку^ красиво продекламировал:
Aether.
Ты жгуч, как пламя,
Светел, как алмаз,
Твой запах сладостней восторгов благовоний.
Почти невидимый в сверкающем флаконе,
Ты на бюро стоишь. Пришел желанный час.
Как ветер облака в лазури клубом гонит,
Так дикий смерч идей влечешь ты каждый раз.
Чудесным зрелищем ты ослепляешь нас,
И наше ‘я’ в тебе, как лепет в буре тонет.
По кручам адских гор разводит Сатана
Свой виноградник. Грозди эти серой
Напитаны. И сон их полной мерой
Владыка нам дает: ‘Се — Кровь Моя’! Она
Воспламеняет нас, и с яростью жестокой
Мы низвергаемся в нечистый рай порока.
Таковы ‘обольщения’ эфира. Его первые приемы производят настолько неизгладимое и ошеломляющее впечатление на психику, что вам кажется, что вы, наконец, постигли истинную глубину и восторг жизни. Я видел людей, чуть не со слезами благодаривших меня за приобщение к эфиру…
Но, увы! (Он сделал насмешливое, разочаровывающее движение руками). Может быть, ничто так не обманывает, как эфир. Дело в том, что эти несуществующие миры эфира, в конце концов, сделаны по копии нашего мира, нашей обыкновенной действительности. Спадает наводнение, и обозначаются знакомые очертания суши. Ни с чем не сравнимо чувство обиды, разочарования, позора, которые охватывают вас, когда вы начинаете постигать весь уродливый и жалкий характер охватившей вас порочной привычки.
Ваше счастье, если вы сумели с самого начала удержаться на трезвой позиции исследователя и если обладаете силою воли, как я. Тогда вы застрахованы от несчастия пережить трагедию эфирного обмана, о которой я позволю себе вам сейчас более подробно рассказать. Это — удел всех слабых душ.
Но сделаем маленький перерыв.
Соображая что-то, он внимательно уставился на красный огонь лампы.
Нас собралось в уютной буржуазной гостиной человек десять, большею частью студентов и курсисток. Лампу окутали тонкой красной бумагой и занялись подсчетом принесенных пузырьков эфира.
— Господа, этого мало. Люська, отчего ты не принесла больше?
— Господи, я и то пустила в ход все свои артистические способности. Разыграла, что у меня умирает мать, и ей собираются делать впрыскиванья.
— А в нашей аптеке принципиально не дают больше, как на пятиалтынный.
В полукрасном свете я плохо различаю лица незнакомого общества. Все лежат спокойно по диванам и креслам, и только по средине комнаты распоряжается мой знакомец, который распределяет по рукам клоки ваты и порции эфира. Мне он дает сухую вату. Неразговорчивое общество постепенно смолкает совершенно.
Барышня, сидящая слева от меня, усиленно и нервно дышит, уткнувшись ртом в ладонь, где у нее лежит вата, смоченная эфиром. У ног моих лежит красивый студент, положив темную курчавую голову на колени моей соседке. С момента, как пришел, он не проронил ни слова и вдыхает эфир с тем же сосредоточенным видом, с каким раньше сидел. Сверху я чуть вижу розовеющие белки его глаз, которые он слегка закатывает. В свою очередь у него на ногах, прислонившись головой, в напряженной позе лежит мой знакомец. Он нюхает эфир, и его черные закрученные усы смешно торчат из кома белой ваты. Нюхая, он в то же время следит за всеми, готовый каждый момент вскочить и подать помощь. Напротив меня сидит высокая худенькая блондинка с детскими, наивными чуть припухшими глазками. Она держит вату около рта, не шевелится. Рядом с нею высокая плотная шатенка, которую я отметил, главным образом, по сильно декольтированной шее и почти голым рукам. Она вдыхает эфир, живописно откинувшись головою на низкую спинку дивана и выставив роскошную грудь. Ноги в ажурных чулках она далеко протянула вперед, и мне почти видно их обнаженные икры. Остальных фигур я не замечаю.
— На меня эфир сегодня не действует, — говорит капризно барышня слева. — Только все красно в глазах, точно пожар.
— Ах, да замолчите же! Нельзя ли тише, господа, тише, — просит блондинка, отнявши вату от лица и со страдальческим изумлением глядя на нас.
— Надо тише, господа, тише, возможно тише. Вот так.
Она делает успокоительный жест рукою и опять прикладывает вату ко рту.
В звенящей тишине комнаты, среди протянувшихся всюду молчаливых человеческих тел, вдруг поднимается высокая фигура шатенки с широко раскинутыми руками, которыми она изображает как бы полет птицы.
— Люська уже полетела.
Девушка идет колеблющимся шагом по комнате между протянутых по полу ног, подражая летящей. Когда она подходит ближе, я вижу закрытые глаза и выражение полнейшего блаженства на лице с плотно и в то же время как бы страдальчески сжатыми губами.
— Где же скала? — с мучительным недоумением спрашивает она и смотрит на меня остановившимся неживым взглядом.
Кто-то из мужчин подставляет ей колено, и, опустив руки, она в изнеможении садится. Блондинка, сидящая против меня, начинает смеяться, сначала тихо, потом смех ее переходит в хохот. Мой знакомец поднимает голову и строго смотрит на нее:
— Ну! Что еще? Остепенись.
— Ах, не надо говорить так грубо.
Меня рождает волн прибой.
Какое счастье это знать.
Волны и пена.
Меня рождает волн прибой
Из пены выхожу нагой
Я на берег стопой поспешной.
— Стихи? — скептически спрашивает у моих ног студент и резко вздергивает плечо.
— Это неправда, — говорит невысокий полный господин, который сидит справа от нее и на которого я сразу не обратил внимания. Пены нет. Это прилетели аисты.
Он с живостью поворачивается к ней и схватывает ее за руку.
— Ах, нет, вы здесь, а я там. Я рождаюсь из пены. Зачем вы смеетесь? Вы злые.
— Да нет же.
Плотный приземистый господин, энергично жестикулируя, продолжает держать ее за руку.
— Никакой пены. Просто прилетели аисты. Ну, не аисты, так журавли: все равно. Вы понимаете? Королева была в Норвегии.
— Королева?
Блондинка смеется.
— Какой вздор! Дайте мне платок.
Мой знакомец, внимательно следящий за нею глазами, вынимает из бокового кармана платок и подает ей. Она говорит, с изумлением его рассматривая:
— Это плащ, волшебный, воздушный. Он уносит меня в воздух. Кругом цветы. Дайте мне снегу.
Она протягивает вату. Кто-то наливает ей эфира.
— Ах, вот, так.
Она жадно прикладывает вату к лицу и продолжает говорить стихами:
Уж вихрь меня влюбленный ждет
И с лаской быстро мчит вперед
Он с песней вешней.
Среди цветов
Престол готов,
Покрытый мхами.
К нему, эфирные, летим,
Спускаемся, и вот сидим
Между богами.
Какие смешные!
Она хохочет. ее припухшие глазки суживаются, и бледное худенькое личико преображается от глубокого радостного смеха.
— Кто смешные?
— Рифмы. В голубом, в красном. Манят к себе ручкой. Смешные. Толкаются.
Она также внезапно замолкает и удивленно смотрит перед собою.
Между тем у моих ног мой знакомец давно уже ведет философский спор с серьезным студентом:
— Сделать примечание: первые стали последними.
— А последние — первыми. Евангельское правило. Запомните. Я пошел далее. Мелькает там, вправо. Мы разошлись.
— Заметьте, эфир не есть стихия. Помните, Спиноза говорит: сущность? Он есть состояние сознания. Вы меня понимаете?
Они крепко пожимают друг другу руки.
— Боже, как ясно: дьявольское внизу, человеческое в середине, а еще выше эфирное. /
Оба они вскакивают и, стоя посреди комнаты, оживленно жестикулируют и с чем-то поздравляют друг друга, хлопая по рукам.
— Посторонитесь, Люська опять летит.
Декольтированная шатенка с ласковой и вкрадчивой улыбкой, вытянув шею вперед и раскинув руки, лунатическим шагом идет по комнате.
— Не говорите: pardon! Разве можно говорить: pardon? Это так устарело. Кто сказал: pardon?
Блондинка с мучительным недоумением оглядывается по сторонам.
— Это не важно. Вы слушайте: пришла весна и прилетели журавли. Они говорят: пришла весна. А королева…. вы слушаете меня?.. гордо пожала плечами и улетела в Норвегию. Боже! Королева!
Он тревожно схватывает ее за руку.
— Ради Бога, королева, не летайте на шкаф.
— Какие горы!
Шатенка в диком восторге осматривает всех нас.
— Милый, зачем у вас такая гримаса? — спрашивает блондинка у серьезного студента. — У меня мать весна, а отец мороз. Не правда ли, как хорошо?
Глядя на него неподвижными глазами, она опять начинает декламировать:
Веселье здесь царит для всех,
И эхо мой рождает смех
Между скалами.
И нимфы мне служить должны:
Я дочь волны.
Дайте мне снегу.
Она опять протягивает вату за эфиром и вдруг шатается.
— Опять я на острове. Зачем я на острове?
Ея губки печально надуваются. Она хочет заплакать.
— Все горит! — безумно вскрикивает барышня слева от меня. — Не страшно и не больно.
Вращая глазами, поднимается с полу мой знакомый и неверными шагами подходит к блондинке.
— Мне темно, — говорит она. — Я хочу чтобы опять был простор и свет.
Обратно вихрь уносит в хаос,
Откуда я ушла.
Опять я на острове. Зачем я на острове?
Она беспокойно встает и опять бессильно падает в кресло. Слезы текут по ее лицу.
— Сядь, моя детка. Я возьму тебя на руки. Ты со мной.
— Где ты? О, протяни же мне руки.
Он схватывает ее своими атлетическими руками и, как пух, поднявши на воздух, стоит посреди комнаты пошатываясь.
— Все горит! Бежим!
Барышня слева кричит.
— Бежим, — соглашается он, расширенными глазами отыскивая дверь. — Я иду или нет?
— Надо сделать шаг, — советуют ему лежащие на полу.
— А, да, — вспоминает он. — Я очень вам благодарен.
И они медленно двигаются к двери, пробираясь среди нагроможденных на полу тел.
— Все горит, спасайтесь!
— Обратно вихрь уносит в хаос, откуда я ушла.
Посреди комнаты шатенка целуется с другой барышнею. Незнакомый мне студент, вышедший откуда-то из полумрака, командует ими.
— Губы раздавливать! Кровь!
Я чувствую, что мне становится дурно от сладкого запаха эфира и выхожу через открытую дверь в соседнюю комнату. Тотчас же ее плотно запирают за мною и щелкает ключ. Здесь светло, и в открытое настежь темное окно врывается морозный ветер и блестящие звездочки быстро тающего снега.
Мы усаживаем блондинку на стул возле окна. Ветер развевает ее белокурые кудряшки. Лицо у нее измученное, несчастное. Она смотрит на меня неподвижными остеклевшими глазами.
— Вышли мы или нет? Отчего здесь так неприятно ярко?
Руки у нее беспомощно повисли и уголки губ удивленно-скорбно опустились.
— Мне хочется остаться там, а меня влекут обратно. Дайте мне снегу. Я умоляю вас.
Она прижимает руки к груди и потом опять протягивает их ко мне. Две слезинки выкатились и ползут по ее щекам.
— Успокойся, Лизок.
Он поворачивает ее лицо к окну и сам, нагнувши голову, подставляет темя холодному ветру.
— Фи, это воздух, — говорит она, скорчив гримасу отвращения. — Какой у него кислый запах.
Вдруг она внимательно всматривается в меня.
— Это вы? Мы вот где. Разве мне было дурно?
Она болезненно — смущенно улыбается прозрачным восковым личиком. Сейчас она кажется водяным растением, вынутым из сродной ему влаги. Такая скучная, больная, обыкновенная.
— Можно мне еще эфира?
Она робко обращается к моему знакомцу. Он, не слушая ее, бормочет, высунувшись в окно и делая непонятные угрожающие жесты по сторонам.
— Там и там. Ага, понимаю: так и так и потом так.
Потом поворачивается к ней:
— Нет, эфиру больше нельзя.
— Можно… немного на платок.
В ее лице униженная мольба. Он отчаянно схватывается за виски.
— Нет эфира! Каждый раз одна и та же история. Запасайтесь больше.
Клокотание в груди, похожее на сжатое рыдание, прерывает его слова.
— Я понял, — говорит он, мучительно-настойчиво вглядываясь в окно.
Отворяется дверь и на пороге, жмурясь, вырастает фигура шатенки, с раскрытою грудью и обнаженными руками. Несколько мгновений она силится беспорядочно бегающими глазами отыскать нас и потом говорит, стремительно вытянув вперед руку, с блестящим и звенящим браслетом-цепью. Голова ее откинута назад, и зрачки глаз неестественно блестят, волосы выбились и небрежными прядями откинуты по сторонам.
— У кого эфир? Дайте мне скорее эфиру!
Источник текста: Криницкий, Марк. Припадок [и др. рассказы] — Москва: Современные проблемы, 1916, 260 с. 18 см. (Библиотека русских писателей).
Распознание, современная орфография, подготовка текста: В. Г. Есаулов, ноябрь 2015 г.