Е. Е. Барышов, Гончаров Иван Александрович, Год: 1881
Время на прочтение: 5 минут(ы)
—————————————————————————-
Оригинал находится здесь.
—————————————————————————-
6-го октября скончался скоропостижно, от апоплексического удара,
здесь, в Петербурге, некто Ефрем Ефремович Барышов.
Имя — почти неизвестное в литературе: только в прошлом и нынешнем
годах появились в печати и прошли едва замеченными переводы его, в стихах,
двух трагедий Корнеля: ‘Сида’ и ‘Родогуны’ и ‘Каина’ Байрона. Между тем вся
жизнь Барышова, смолоду, в течение каких-нибудь сорока или пятидесяти лет,
была посвящена литературе: редко можно встретить пример такого страстного
напряжения сил, какие он положил, чтобы достигнуть серьезного значения в
литературе, на какое бы ему давали право — его пытливый ум, многосторонние
познания и непрерывный труд.
В этом отношении, т. е. как образец самобытной, цельной натуры,
непреклонной силы воли и несокрушимой энергии в стремлении к избранным себе
целям — жизнь покойного заслуживает общественного внимания.
Кончив курс в московском университета, в начали 30-х годов, по
словесному факультету, он прямо от лекций лучших тогдашних профессоров
словесности и эстетики, Надеждина, Давыдова и Шевырева — перешел к делу, к
работам в области изящного. Он увлекся на этот путь общим стремлением на
него молодежи, с свойственною юности самоуверенностью и самолюбием.
Словесники были тогда в первых рядах общества, самыми видными, а при
таланте — блестящими и почти единственными представителями интеллигенции.
Выбирать было не из чего: других каких-нибудь специальных сфер умственной,
ученой, технической деятельности, на которых можно бы было испытать свои
способности и силы для жаждущих труда и дела — не представлялось, особенно
деятельности независимой, самостоятельной. Были, конечно, науки, была и
небольшая группа ученых людей: физиков, химиков, физиологов, но все это
пряталось в тени ученых приютов, академий, университетов, а в общество, в
практическое дело, исключая разве медицины, почти не переходило, а если и
переходило иногда, то больше по казенной надобности: ученые были непременно
и чиновники.
Поэтому и Барышов, как многие тогда, искавшие своего пути и призвания,
примкнул к словесникам, начал писать стихи, потом драматические пьесы,
повести, кроме того, еще изучил вполне технику музыки и попробовал свои
силы и в сочинении: но из этого всего напечатал только какую-то поэму, да
нисколько романсов. И то, и другое прошло незамеченным, и лишь вызвало
два-три мимоходных отзыва в журналах.
Тут его постигло первое разочарование: уложив несколько лет в
бесплодную и неблагодарную борьбу, он, конечно, сознал, что творчество в
изящном — не его сфера, что здесь труда, энергии и непреклонной воли мало,
и нужна искра того огня, который зовется ‘священным’, и который не
покупается усилием, а посылается природою на избранные головы — даром.
Словом — талант.
Всякого другого такое разочарование в своих силах и способностях могло
бы навсегда охладить к попыткам К какой-нибудь творческой деятельности. Но
эта упорная борьба, кажется, только раздражила еще более энергию Барышова,
он остановился на время, как будто собираясь с силами, продолжая, между
тем, читать, изучать то, другое, третье, что попадалось под руку. И в то же
время он был педагогом, преподавал словесность, и кажется, историю, в
разных учебных заведениях. Всего этого было мало для его ненасытного
трудолюбия. Аналитический ум, знание математики повели его от поэзии и
музыки в противоположную сторону, на поле точных наук: но и здесь он избрал
ту из них, в которой открывался широки простор для творческого ума — именно
механику. Ему представлялась бесконечная, заманчивая даль открытий и
изобретений: пища богатая, но доступная опять-таки тем же творческим силам,
в которых ему, очевидно, было отказано.
Он задался некоторыми задачами из механики, изучил всю литературу этой
науки, на трех языках: французском, немецком и английском, составлял планы
изобретений, чертежи, проекты — все образчики изумительного терпения,
знания, силы воли — и только.
Он со своими задачами перебрался из Москвы в Петербурга — отыскивать
им хода, но, потерпев в компетентных сферах неудачу и окончательно
разочаровавшись в своих творческих силах, он отказался от дальнейших
претензий и попыток на этих путях. Зная основательно иностранные языки, он
занял место переводчика в одном из департаментов министерства финансов, и в
то же время сделался одним из скромных, неизвестных публике тружеников в
литературе, имя которым легион. Он переводил и компилировал статьи в
политических обозрениях для газет, между прочим, участвовал в составлении
ученого библиографического отдела в ‘Отечественных записках’, под редакциею
А. А. Краевского и С. С. Дудышкина.
Но втихомолку, про себя, и кажется, только для одного себя, он платил
дань старой привязанности к изящным произведениям литературы. Отказавшись
от самостоятельной авторской деятельности, он обратился к переводам! Кроме
трех вышепоименованных переводов из Корнеля и Байрона, он перевел еще
несколько поэм Байрона, может быть, что-нибудь еще, что осталось в его
портфеле, потому что он почти никому не говорил о своих трудах и едва ли
имел в виду печатать эти переводы. Он удовлетворял более всего собственную
жажду труда, и, вероятно, немногим близким ему людям стоило немало
настойчивости, чтобы вызвать его на откровенность, и особенно, чтобы
побудить его отдать что-нибудь в печать.
Так, сидя у себя совершенным затворником, он совершил, между прочим,
огромный подвиг: перевел обе части ‘Фауста’ Гете!!
Что сказать о его переводах?
В печати, при появлении ‘Каина’, ‘Сида’ и ‘Родогуны’ в свет, в
журналах мимоходом, вскользь, сделано было несколько неодобрительных
замечаний о них — и надо признаться не совсем незаслуженных. Стих неровный,
местами тяжелый, несвободный: видно было, что главною задачею переводчика
было как можно ближе держаться подлинника.
При более внимательном прочтении критика могла бы, конечно, усмотреть
и поставить ему в некоторую заслугу самую верность перевода и — из уважения
к труду — указать на удачно переданные места. Но этого не сделано.
Большая часть первой части перевода ‘Фауста’ и некоторые места второй
были, года два тому назад, по настоянию, конечно, близких к Барышову лиц,
прочитаны в одном общества любителей и любительниц и знатоков литературы.
Слушатели нашли, что некоторые, особенно патетические монологи и сцены
переданы звучным, обработанным, свободно льющимся стихом, с силою и
выразительностью, местами не недостойно подлинника. Переводчику
аплодировали. Но тут же рядом встречались и важные недостатки: в некоторых
местах, особенно в сценах между простыми лицами из народа, являлась та же
необработанность, небрежность стиха, как и в переводах Корнеля — и местами
тривиальность.
Неизвестно, появится ли этот перевод в печати: не прочитав его весь —
нельзя решать, приобретет ли он успех в публике и значение литературной
заслуги перед судом критики, но во всяком случае он представит собою
образец громадного терпения, трудолюбия и энергии, образец, достойный
подражания для… более даровитых деятелей.
Вглядываясь в эту неугаданную, всю ушедшую на искание своего
настоящего призвания жизнь, нельзя не пожалеть глубоко, что Барышов, в
молодости, сразу не напал на свою дорожку, на путь исследователя,
составителя каких-нибудь филологических, статистических, этнографических и
т. п. научных трудов, где трудолюбие, терпение и энергия делают чудеса.
Нельзя исчислить, какую массу — неблестящих, но реальных услуг наук могла
бы совершить натура, одаренная его железной волей, умом и познаниями.
Как человек, Барышов был сосредоточенного, не общительного характера.
Он был одинок, общества не посещал вовсе, изредка видясь с немногими из
родственников и близких ему с молодости лиц.
Он был строгих правил честя, честности и редкой независимости
характера, развившейся в нем до степени тонкой щекотливости. Жить в своем
маленьком внутреннем мире, довольствоваться своими умеренными средствами,
ни в кол не нуждаясь, ни морально, ни материально, не требуя ни чьей
помощи, ни даже участия — было, вместе с силою воли и трудолюбием,
нравственною основою его натуры. Как он жил, так и умер одиноко, в своем
кабинете. Он не делился ни с кем своими радостями, если могли быть радости
в этой бесплодно истраченной на одоление невозможного жизни, — и никому не
навязывал своих страдами, которых не могло не быть уже в одних постоянных
разочарованиях, не говоря о других житейских невзгодах.