Джяур, Байрон Джордж Гордон, Год: 1813 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 28 минут(ы)

‘Встникъ Европы’, No 15, 1821.

Джяуръ (*).
Отрывки 1) изъ одной Турецкой повсти. Соч. Лорда Бейрона.

(*) Значитъ неврный. Турки такъ называютъ хрістіянъ.

Повсть, откуда взяты предлагаемые здсь отрывки, содержала въ себ приключенія молодой невольницы, которую Господинъ ея, по Турецкому обычаю, веллъ бросить въ море, какъ нарушительницу врности. За нее отмстилъ Венеціянйнъ, бывшій ея любимцемъ. Венеція владла тогда Цикладскими островами. Незадолго передъ тмъ Рускіе покорили было Морею, выгнавши изъ полуострова Арнаутовъ, сихъ жестокихъ опустошителей: но Майнотамъ недозволено было ограбить городъ Мизитру, и это остановило успхъ предприятія. Непосредственно за тмъ Морея сдлалась театромъ всхъ ужасовъ военныхъ. Соч.

Ниже легчайшимъ дыханіемъ зефира испестрятся валы, гордо разстилающіеся подъ утесомъ, гд покоится прахъ Аристидова соперника. Памятникъ великаго мужа господствуетъ надъ страною, которую нкогда рука его спасла отъ ига Персовъ. Издалека замчается онъ плавателемъ, вводящимъ ладію свою въ пристань. Когда увидимъ другаго емистокла?…

Климатъ прекрасный! Тамъ каждая пора года улыбкой своею благоприятствуетъ симъ плодоноснымъ островамъ, которые, открываясь взору съ высотъ Колонны {Мысъ Колонна, въ древности назывался онъ Сунійскимъ (Sunium).}, восхищаютъ душу и погружаютъ ее въ сладостную задумчивость! Океанъ въ сихъ мстахъ дивится поверхности водъ, едва колеблемой волнами, въ которыхъ отражаются вершины горъ, внчающихъ сіи острова счастливые. Испестрится ли мгновеннымъ порывомъ втерка лазуревый кристаллъ моря, отдлится ли имъ цвтокъ отъ своего стебля: то т же зефиръ на крыльяхъ своихъ мгновенно разноситъ по окрестностямъ приятнйшій запахъ. Именно здсь, на здшнихъ холмахъ и долинахъ, соловей бываетъ любовникомъ розы {На Восток очень извстна баснь о любви соловья и розы.}. Для сей-то несравненной красавицы пвецъ ночи сочиняетъ нжные свои аріи, и страстно любимая роза, царица садовъ, съ румянцемъ стыдливости внимаетъ пснямъ пламеннаго чувства, далеко отъ аквилоновъ и снговъ сверныхъ она цвтетъ подъ ласкающимъ дыханіемъ весеннихъ зефировъ, признательная къ щедрымъ дарамъ Природы, она испаряетъ благоуханіе, какъ иміамъ благодарности и блистая богатствомъ убора, въ свою очередь украшаетъ климатъ, ей покровительствующій. Есть множество и другихъ цвтовъ, которыми испещрены тамошнія долины. Тнь рощицъ приглашаетъ любящихся подъ ихъ свжія втви, прохладные гроты представляютъ имъ скромное убжище: но, ахъ! они же служатъ вертепомъ для разбойника, скрывшаго ладью свою подъ навсомъ скалы и подстерегающаго, не явится ли мирный плаватель на мор. Звзда вечерняя засвтилась, раздается цитра веселаго матроса, ночный тать поспшно разскаетъ влагу и быстро нападаетъ на безпечную свою добычу: веселые звуки смняются горестнымъ стономъ 2).

Плачевенъ жребій страны, которую Природа сотворила достойною быть обиталищемъ боговъ, и которую щедро украсила своими дырами! Надобно ли, чтобъ истребитель — человкъ, угождая своей лишь вол, райскія мста сіи превращалъ въ дикую пустыню? Надобно ли, чтобы онъ попиралъ ногами блестящіе цвты сіи нетребующіе трудовъ, неорошаемые потомъ чела его, растущіе для его удовольствія,— цвты, которымъ нужна одна лишь его пощада?

Почто же въ такомъ климат, гд всё дышетъ спокойствіемъ и блаженствомъ, почто страсти свирпствуютъ съ лютою яростію? почто грабительства и убійства господствуютъ надъ очаровательной страною? Взирай на ужасную картину, вы подумаете, что адскіе духи исторглись изъ заклеповъ тартара, одолли врныхъ серафимовъ, и гордо возсли на престолахъ неба! Въ такомъ состояній счастливая страна Грековъ, и таково ненавистное тиранство опустошающихъ ее Варваровъ!

Обращалъ ли кто взоръ свой на женщину, недавно умершую? Въ первый день смерти, въ сей день, когда вмст съ жизнію кончились вс опасности и скорби, но когда рука тлнія еще не коснулась къ чертамъ лица, которыхъ красота сохраняется и посл роковаго вздоха, замчалиль вы сей видъ ангельскаго спокойствія, сію восхитительную безмятежность, сей слабой, но нжной румянецъ, которой мшается съ томной блдностію на неподвижныхъ ланитахъ? Ахъ, сіи печально закрытыя очи уже не мещутъ боле стрлъ огненныхъ, уже непоражаютъ сердецъ, непроливаютъ слезъ, и оледенвшее чело возбуждаетъ трепет въ сердц плачущаго наблюдателя, которой, по видимому, боится, чтобы смерть и его не заразила. Но еще нсколько минут… Ахъ… какъ непродолжительны сіи минуты! Еще одинъ час, и вс недоумнія исчезнутъ, въ продолженіе сего краткаго времени еще нехочетъ он врить, что судьба ршительно произнесла приговор свой, созерцая такую кротость, такое спокойствіе въ послднемъ выраженіи сей головы бездушной 3).

Таковъ вид сего берега: это Греція, но Греція уже не живая. Ледяное спокойствіе, мертвая красота ея возбуждаешь въ насъ трепет. Она тло безъ души, въ ней сохранилась еще та прелесть, которая не совсмъ исчезаетъ съ дыханіемъ жизни, но печальная красота ея представляетъ унылымъ взорамъ одн лишь могильныя краски: ето послдній лунь умирающаго сіянія, огонекъ носящійся надъ развалинами, послдняя мысль исчезнувшаго чувства, искра огня небеснаго, еще свтящая, но уже несогрвающая любимой земли своей.

Отечество храбрыхъ, которыхъ память пощажена столтіями!.. страна, гд и равнины полей и пещеры горъ были убжищемъ свободы или могилою славы! священный храмъ геройства! что осталось отъ твоего величія? Скажите, пресмыкающіеся невольники, не здсь ли ермопилы? Выродки свободнаго народа, скажите, какое тамъ море? какой здсь берег? Не это ли залив, не это ли скала Саламины? Да будутъ же мста знаменитыя снова отечествомъ Грековъ О Возстаньте и вспомните подвиги отцевъ вашихъ! Во прах могилъ ихъ отъищите искры огня, которымъ сердца ихъ пламенли! Кто изъ васъ погибнетъ въ битвахъ благородныхъ, того имя присоединится къ именамъ безсмертныхъ предковъ, и оно будетъ ужасомъ тирановъ! Герой сынамъ своимъ оставитъ славную надежду послдовать родителю, и они въ свою чреду предпочтутъ смерть позору, Дло правое, независимость оставленная отцами дтямъ въ наслдственное достояніе, рано или поздно восторжествуетъ. Сія истина засвидтельствована безсмертными скрижалями твоихъ лтописей, о Греція! лтописей, передъ коими столтія. благоговютъ. Между тмъ какъ деспоты, мракомъ вковъ скрываемые, оставляютъ по себ одн лишь безъименныя пирамиды, сіе время, разрушившее колонну, воздвигнутую надъ могилою твоихъ героевъ, сохранило имъ памятникъ, превышающій величіемъ своимъ вс прочіе памятники — горы отечественной земли ихъ. На нихъ Муза твоя указуетъ чужеземцу, какъ на гробницы безсмертныхъ.

Кто разскажетъ намъ продолжительную и печальную исторію о помраченномъ твоемъ величіи? Ахъ! по крайней мр ни одинъ изъ вншнихъ враговъ твоихъ на могъ хвалиться одолніемъ твоей храбрости: ты сама ослабла, унизилась и подклонила выю подъ иго деспотовъ.

Что можетъ разсказывать странникъ, посщающій берега твои въ настоящее время? Представишь ли ему хоть одну изъ повстей древнихъ временъ своихъ, которая наполнила бы восторгомъ его душу? Будетъ ли онъ способенъ издавать согласные звуки, достойные той Музы, которая воспвала подвиги сыновъ твоихъ, когда ты сама еще раждала мужей, достойныхъ Греціи?

Люди, возростшіе въ тхъ же долинахъ, сіи люди, которые могли бы пламенть огнемъ высокаго геройства, нын робкіе обитатели, невольники другаго невольника, пресмыкаются отъ колыбели до могилы… 5).

Происшествіе, которое разсказать предпринимаю, случилось — въ ихъ отечеств, оно печально, и никто не откажется мн поврить, что слушавшіе въ первый разъ мою повсть, слушали ее со слезами.

Огромный утесъ и бросающій тнь свою въ волны, издали походитъ на ладью морскаго разбойника или вроломнаго Майнота. Страшась коварной засады, опасаясь утратить свою лодочку, рыболов никогда непристаетъ къ сей гибельной бухт, утомленный счастливою работой, медленно гонитъ онъ нагруженное добычею судно и правитъ его къ Леонской пристани, къ берегу боле надежному, ему благоприятствуетъ свтило, украшающее ночи въ странахъ Востока….

Кто сей всадникъ, скачущій изо всей силы? Вороной конь его неуступаетъ гебену чернымъ своимъ цвтомъ, подобна перекатамъ грома надъ долинами, стукъ быстраго бга вдали вторится ехами громовъ, пна удилъ его бле пны волнъ разъяренныхъ. Тишина господствуетъ на равнинахъ Океана, но далекъ покой отъ сердца твоего, юный Джяуръ! Къ завтрашнему дню буря готовится нарушить молчаніе влажной стихіи, но въ груди твоей свирпствуютъ бури, еще боле ужасныя. Я незнаю тебя, ненавижу землю, гд ты родился, но я узнаю на лиц твоемъ черты, которыхъ время немогло изгладить, несмотря на молодость твою и блдность, чело твое показываетъ слды страстей пламенныхъ, уже пожиравшихъ твою душу? свирпый взор твой устремленъ къ земл, и быстрый бгъ подобенъ метеору зловщему, но я вижу въ теб одного изъ неврныхъ, котораго сыны Магометовы должны бы предать смерти или извергнуть вонъ изъ среды своей.

Изумленные взоры мои долго слдовали за быстрымъ всадникомъ, и хотя скоро исчезъ онъ подобно призраку ночи, но видъ его остался напечатлннымъ въ душ моей какъ темное воспоминаніе, и ехо, повторявшее скоки борзаго животнаго, долго еще отзывалось въ моемъ слух. Онъ пробжалъ мимо сего огромнаго камня, выдавшагося надъ бездною моря, и въ скоромъ времени скрылся за утесомъ: всякой незнакомецъ ненавистенъ тому, кто скрываетъ себя отъ человческихъ взоровъ, и убгающій въ часы полуночи проклинаетъ сіяніе всхъ свтилъ небесныхъ. Исчезая, онъ оборотилъ голову, какъ бы съ намреніемъ взглянуть въ послдній разъ, удержалъ коня своего, вдругъ поднялся ставши въ стременахъ прямо ногами… Чего ищутъ глаза его въ оливной рощ? Мсяцъ свтитъ надъ холмомъ, лампы въ мечетяхъ еще непогасли, ехо не повторяетъ слишкомъ отъ него далекихъ радостныхъ выстрловъ изъ ружей: но онъ могъ усмотрлъ внезапной блескъ воспаленнаго пороха, ибо ныншнимъ вечеромъ закатилось послднее солнце Рамазана, и въ сію же ночь начинается Байрамъ для врныхъ мусульмановъ 5)… Но кто ты? что сдлалъ ты, чья одежда показываетъ чужестранца? Отъ чего взоры твои столь свирпы? что теб до мечетей и до праздниковъ нашихъ? Какой-то ужасъ мгновенно показался на лиц его, на которомъ въ тужъ минуту изобразилась ршительная ненависть — изобразилась не яркою внезапною краской гнва кратковременнаго, но блдностію мрамора, при близн котораго мракъ могилы представляется еще боле печальнымъ. Голова его поникла и взоръ казался оледенлымъ, онъ поднялъ вверхъ руку, сдлалъ ею угрожающее движеніе, казалось, размышлялъ, бжать ли впередъ, скакать ли въ путь обратный, но онъ услышалъ ржаніе чернаго коня своего, дрожащаго отъ нетерпнія, и рука его упала на ефесъ сабли, ржаніе разсяло мгновенную задумчивость: такъ нарушается внезапно сонъ зловщимъ крикомъ ночной птицы.

Джяуръ вонзаетъ шпоры и вспрыгнувшій конь помчался съ быстротою Джеррида, 6), брошеннаго сильною мышцей. Онъ проскакалъ мысъ, ничто непрерываетъ молчанія, на берегу моря, невидно уже гордой головы христіанина, а онъ остановился на минуту, и вдругъ ринулся съ чрезвычайной быстротою, точно какъ бы отъ преслдующей смерти: этотъ мигъ былъ для души его годами воспоминаній, цлою жизнью скорби и цлымъ вкомъ преступленій. Для мучимыхъ любовью, ненавистію, страхомъ подобныя минуты представляютъ въ одной точк вс огорченія минувшаго времени: и Джяуръ, чего неиспыталъ онъ въ сей мигъ размышленія о самомъ себ? Сей мигъ, ничтожный въ сравненіи съ каждымъ возрастомъ, показался ему вчностію.

Далеко ли Джяуръ? Одинъ ли ускакалъ онъ? Что онъ сдлалъ? Да будетъ проклятъ день его прибытія и его бгства! По грхамъ Гассана великолпный домъ его превратился въ могилу, Джяуръ примчался какъ Симунъ {Втеръ, гибельный для каравановъ.}, какъ сей предтеча опустошеній и смерти, котораго пагубное дыханіе истребляетъ все, даже кипарисъ, даже сіе печальное дерево, переживающее вс прочія, сего врнаго друга людей умершихъ, печально высящагося надъ памятниками смерти.

Стойла Гассановы опустли, въ пышномъ дворц его нтъ уже невольниковъ, уединенный паукъ разстилаетъ срую ткань свою по стнамъ комнат, нетопырь снаряжаетъ гнздо себ подъ сводами гарема, и сова завладла башнею цитадели, дикій песъ, мучимый жаждою и голодомъ, приходитъ выть на берегу высохшаго бассейна, коего мраморное дно уже боле непокрывается проточною водою, на немъ, среди сухой пыли, прорастаетъ колючій репейникъ. Было счастливое время, когда чистая, прохладная влага, распространяя свжесть въ воздух и въ зелени пахучаго дерна, возносилась столбомъ серебрянымъ, чтобы низпадать въ брызгахъ каплями подобно рос благотворной! Отблески звзд сверкали въ семъ кристальномъ зеркал, И очаровательный шумъ водомета сладостно прерывалъ молчаніе ночи.

Сколько раз Гассанъ въ младенчеств своемъ игралъ на берегу сего фонтана! Сколько раз гармоническій шумъ бгущей воды усыплялъ отрока на рукахъ его матери! Здсь, близь сего же мста прелестнаго и псни одалискъ наполняли восторгомъ душу Гассана въ юношескія лта его, и голоса ихъ казались еще приятне, мшаясь съ журчаніемъ потока,

Но Гассанъ во дни старости своей уже небудетъ вкушать здсь сладость сна въ часъ разсвта: источники водъ сихъ изсякли, и собственная кровь боле уже не течетъ въ его жилахъ, никакой голосъ удовольствія, жалости, гнва уже въ садахъ сихъ нераздается.

Послдніе, повторенные эхомъ, звуки были горестные Вопли отчаянной женщины! Съ тхъ поръ ничто ненарушаетъ угрюмой тишины въ семъ обиталищ пустынномъ, кром лишь стука, производимаго втромъ, когда порывы его устремляются на отворённыя окна. Пускай свирпствуютъ бури, пускай дождь льется потоками: никто не помыслитъ о безопасности замка, ни чья рука не затворитъ дверей въ немъ.

Путникъ, странствующій по пустын, обрадовался бы, нашедши слды, напечатлнные на песк стопами дикаго, такъ и поститель дворца Гассанова съ радостію встртилъ бы здсь даже голос несчастій. По крайней мр оно бы ему сказало: ‘ты не одинъ въ семъ мст, другое существо, подобно теб, пользуется даромъ жизни.’ Позлащенная внутренность многихъ покоевъ свидтельствуетъ еще о прежнемъ великолпіи. Сила разрушенія медленно дйствуетъ на сіи мраморные своды, но ужасъ, по видимому, не отходитъ отъ вншняго порога: даже факиръ, недерзнулъ бы искать здсь убжища, странствующій дервишъ неостановился бы у дверей дома, ненашелъ бы въ немъ ниподаянія, ни гостепріимства, ни одна рукадружелюбная не поднесла бы хлба и соли путнику утомленному 7). Богатый, бдный равно убгаютъ отъ опуствшаго жилища. Щедрость и состраданіе изгнаны отсюда съ тхъ пор, какъ Гассанъ погибъ между горами. Кровъ, служившій нкогда убжищемъ человку, содлался мрачнымъ вертепомъ божества развалин.

Прежніе обитатели замка разбжались, а принадлежащіе къ нему земледльцы оставили поля свои съ тхъ пор, какъ Джяуровъ мечь разскъ голову Гассана (8).

(Будетъ продолженіе.)

Примчанія.

(1) Нужно замтить для читателя, что своенравный геній Бейрона умышленно представилъ свою повсть въ вид развалинъ, назвавъ ее отрывками. Рдръ.

(2) Въ тихую прекрасную ночь весьма часто случается на открытомъ мор слышать гармоническіе звуки цитры, любимаго инструмента Греческихъ мореходцевъ. Подъ цитру также поютъ и пляшутъ. Соч.

(3) Лордъ Бейронъ замчаетъ, что на лиц умершаго нсколько часовъ сряду посл кончины сохраняется еще сія неизъяснимая красота и выраженіе, которыя переживаютъ самую жизнь человка. Нкоторымъ, бывшимъ свидтелями смерти друга, извстна сія истина.

(4) Аины суть собственность Кизляръ-Аги, или начальника черныхъ евнуховъ Султанскихъ. Онъ назначаетъ и воеводу! Такимъ образомъ евнухъ сераля управляетъ правителемъ Аинъ!

(5) Рамазанъ — постъ, байрамъ — карнавалъ у Турковъ. Байрамъ возвщается пушечнымъ выстрломъ при захожденіи солнца. Ночью въ мечетяхъ горятъ огни, и начало праздника сопровождается выстрлами изъ орудій всякаго рода.

(6) Джерридъ или жерредъ есть тупое копье, которымъ всадники бросаютъ въ цль съ великимъ напряженіемъ и всегда съ удивительною точностію. Ето любимая забава Турковъ.

(7) Если вы были, участникомъ трапезы хозяина, если получили хлбъ и соль изъ рукъ его, то особа ваша для него священна, хотя бы даже онъ узналъ въ васъ своего неприятеля.

(8) Любовь къ ближнему и состраданіе суть главныя обязанности каждаго мусульманина, предписанныя Магометомъ. Желая похвалить Турецкаго вельможу, обыкновенно сперва говорятъ о его щедрости, а потомъ уже объ его мужеств.

‘Встникъ Европы’, No 16, 1821.

Джяуръ.
(Продолженіе.)

Толпа Мусульманъ приближается, мн слышенъ ихъ топотъ: но никакой голос непоражаетъ моего слуха. Мусульмане подходятъ, уже могу различишь на каждомъ изъ нихъ чалму и серебряныя ножны кинжала (9). Зеленая одежда начальника ихъ знаменуетъ Емира (10). ‘Кто ты?’ закричалъ онъ.— ‘Мое почтительное привтствіе (11)’ отвчалъ я ‘покажетъ вамъ, что я принадлежу къ сынамъ Пророка, ноша, которая при васъ, и которую бережете вы съ такимъ тщаніемъ, должна быть драгоцнною вещью. Охотно предлагаю вамъ свою лодку, на ней можете переправиться на другую сторону залива.’ — ‘Хорошо!’ сказалъ Емиръ: ‘отвяжи ладью и плыви съ нами вдаль отъ берега, не опускай паруса, и налагай на весла, ты долженъ остановиться тамъ, посреди утесовъ, представляющихъ подобіе бассейна между волнами… Довольно! можешь теперь дать отдыхъ рукамъ своимъ, уже мы на мст’.

И ноша, брошенная въ бездну морскую, мало по малу исчезла, волна медленно отступала къ берегу, наблюдательному взору моему показалось нчто движущееся на лазуревой равнин… Мсяцъ однимъ только лучемъ своимъ озарялъ колеблющуюся поверхность, я смотрлъ, пока брошенный предметъ совсмъ не исчезъ, какъ исчезаетъ вертящійся камень, оставляя по себ кругъ едва примтный, который стсняется мало по малу, и наконецъ превратившись въ пятно бловатаго цвта, мгновенно скрывается отъ взоровъ. Тайна сего происшествія погрузилась въ океан, объ ней знаютъ одни лишь подводные духи, но, объятые ужасомъ въ коралловыхъ своихъ гротахъ, и они не дерзнули вврить ее волнамъ поверхности

На зеленыхъ лугахъ Кашемирскихъ дитя преслдуетъ несравненную царицу бабочекъ восточныхъ, она садится на цвтокъ, и младенецъ почитаетъ ее уже своею добычей: сердце въ немъ трепещетъ, онъ простираетъ дрожащую руку, но бабочка взмахиваетъ лазуревыми своими крыльями, улетаетъ, и юный ловецъ со слезами въ очахъ остается на мст. Не такъ ли красавица, подобно бабочк прелестная и рзвая, играетъ желаніями возмужавшаго дитяти? и его забота не состоитъ ли изъ тщетныхъ надеждъ, опасеній, не втреностію ли начинается, а оканчивается слезами? Но равное бдствіе угрожаетъ и наскомому и юной красавиц, утратившимъ свободу: жизнь горестей ожидаетъ ихъ, прости миръ и счастіе сердца, одно становится игрушкою дитяти, другая плачетъ, жертва прихотей мущины. Предметъ драгоцнный, предмет, котораго ищутъ съ пламеннымъ нетерпніемъ, лишается всей цны своей, когда его получили, съ каждымъ прикосновеніемъ ласкающей руки блекнутъ яркія, восхитительныя краски, и блескъ ихъ исчезаетъ, тогда обоимъ даютъ свободу улетть или упасть на землю. Но гд, въ какомъ мст об сіи жертвы найдутъ себ убжище? у одной изорваны крылья, сердце другой обливается кровью! Можетъ ли бабочка порхать, какъ прежде, отъ нарцисса къ роз? Кто возвратитъ юной двиц сладостныя утхи невинности? Ахъ, ни одно сострадательное наскомое крылышкомъ своимъ неприкроетъ умирающаго! Красавица извиняетъ единственно свои лишь погршности, вс несчастія чужія трогаютъ ея душу, но ни одной слезы непрольетъ она о стыд обольщенной подруги. …….

Сердце, изнуренное угрызеніями совсти, подобно скорпіону, со всхъ сторон огнемъ тснимому, круг суживается по мр того, какъ распространяется пламя, уже близкій жаръ поражаетъ его жестокою болью, уже муки его превращаются въ бшенство, и наскомое прибгаетъ къ послднему средству: ядовитое жало, на пагубу врагамъ употребляемое, никогда неязвило безъ роковыхъ послдствій. Скорпіонъ обращаетъ его противъ самаго себя, и вс муки свои прекращаетъ въ одно мгновеніе, такъ и человкъ виновный оканчиваетъ дни свои, если не хочетъ оставаться живымъ среди пожирающаго пламени, какъ злобное наскомое, такъ истребляется и человкъ, преслдуемый совстію, земля отвергаетъ его, небо для него закрыто, мракъ господствуетъ надъ его головою, подъ ногами своими он видитъ бездну отчаянія, его окружаетъ пламя, и смерть гнздится въ его сердц (12)…

Мрачный Гассанъ убгалъ своего гарема, прелести красот уже не плняли его взоровъ, звриная ловля ежедневно привлекала его въ дубраву, но душа его поучаствовала въ удовольствіяхъ звроловства. Гассанъ не убгалъ такимъ образомъ, когда Лейла обитала въ его серал… Разв не тамъ уже Лейла? Одинъ Гассанъ могъ бы намъ сказать объ етомъ. Странная молва носилась въ город, утверждали, что Лейла убжала ночью при конц Рамазана, въ то самое время, когда сіяніе тысячи лампъ возвщало съ высоты минаретовъ о наступающемъ Байрам для всхъ странъ, гд поклоняются пророку. Лейла сказывала о себ, что идетъ въ мыльню, Гассанъ искалъ ее тамъ, но тщетно: переодвшись молодымъ Грузинцемъ, она обманула всхъ стражей, презирала гнвъ своего властелина, уже находясь въ объятіяхъ клятвой преступнаго Джяура.

Гассана безпокоили тайныя предчувствія, но Лейла казалась такою нжною, она любила такою страстною любовію, что влекомый излишнею довренностію къ прекрасной невольниц, конечно заслужившей смертную казнь своею измной, въ самой день ея бгства онъ ходилъ въ мечеть на молитву, ходилъ въ кіоск для препровожденія времени.

Такъ по крайней мр говорятъ его черные Нубійцы, впрочемъ весьма строгіе, неусыпные блюстители гарема, другіе увряютъ, что въ ту же самую ночь, при блдномъ свт фингари {Ето Фебея или луна у восточныхъ народовъ.}, видли Джяура, на черномъ кон своемъ во вето прыть скакавшаго вдоль по берегу моря, но при немъ не было ни Грузинца, ни юной двицы

Какъ описать прелести черныхъ очей Лейлы? Въ очахъ серны нтъ ни той красоты, ни того очаровательнаго изнеможенія, но око Черкешенки сверкало подобно рубину Джіамшида, (13), и душа изображалась въ каждомъ изъ ея взглядовъ. О Магомещъ! ты немогъ бы помыслить, чтобы столь совершенная красавица была только лишь горстью бренной глины: Лейла им&#1123,ла душу, и я дерзну повторить слова сіи даже среди ужаснаго Алзирата (14), по которому будемъ переходить черезъ огненное море. Я готовъ утверждать то же въ преддверіи самаго рая, когда неверныя Гуріи станутъ призывать меня въ свою обитель. Кто видлъ Лейлу, тотъ перестань врить, что женщина есть одинъ лишь прахъ ничтожный, тлнное игралище прихотей мущины (15). Изумленные муфтіи признались бы, что лучь божества сверкалъ подъ ея длинными рсницами. Румянецъ ланитъ ея спорилъ съ багрянымъ цвтомъ граната, волосы, подобно нависшему стеблю гіацинта, падали къ стопамъ ея, блымъ какъ снгъ, еще некоснувшійся поверхности горъ, еще неутратившій близны своей отъ смшенія съ землею.

Величественно плыветъ лебедь по вод прозрачной: такъ выступала прекрасная Черкешенка посреди служащихъ ей женщин, надъ которыми возвышалась она Всею головою. Ничего прелестне, очаровательне Лейлы не выходило изъ Франгестана {Земля Черкесовъ.}.

Гордо поднимаетъ лебедь вздувшійся гребень свой и роскошнымъ крыломъ бьетъ воду, когда человкъ подходитъ къ берегу его владнія: такова полнота округлостей, такова близна выи у Лейлы, съ такою важностію претитъ она взгляду нескромному, дерзнувшему остановиться на ея прелестяхъ несравненныхъ. Благородство и любезность неотлучны были при всхъ ея движеніяхъ, счастливъ, кому судьбою дозволено смягчить ея сердце! Но кому? Не теб, о Гассанъ угрюмый, не теб принадлежитъ имя счастливаго любовника

Гассанъ отправился въ путь, сопровождаемый двадцатью вооруженныхъ драбантовъ. Имъ предшествуешь Емиръ, у пояса его мечь, которой нкогда былъ обагренъ кровію Албанцевъ, когда изъ пораженныхъ въ Парнейской долин осталось въ живыхъ нсколько сихъ мятежниковъ единственно для того, чтобы обитающіе въ горахъ единомышленники ихъ узнали о погибели своихъ братій. Пистолеты его получены въ даръ отъ Паши знаменитаго, золотая оправа съ дорогими камнями немшала имъ ужасать разбойниковъ. Гассанъ, какъ сказываютъ, отправляется получишь новую супругу, боле врную, нежели клятвопреступная Леила, измнница, которая неустрашилась убжать изъ гарема, убжать съ Джяуромъ!………

Послдніе лучи солнца позлащали источникъ, съ холма ліющій воду, всегда свжую и прозрачную, для горнаго жителя. Торгующій Грекъ, любитель нги, здсь можетъ наслаждаться покоемъ, котораго тщетно ищетъ посреди города, живучи въ сосдств съ тиранами своими. По крайней мр, желая сберечь сокровище, плодъ бережливости долголтной, здсь можетъ быть безопаснымъ отъ любопытныхъ взоровъ. Если раболпствуетъ онъ въ город, зато свобода улыбается въ нему въ здшней пустын, и онъ безпечно вкушаетъ влагу,запрещённую, ненавистную для сыновъ Магомета……

Татаринъ предшествуетъ воинамъ Гассана, уже достигъ он горныхъ ущелій, по желтой епанч издали узнать его нетрудно. Емиръ и свита медленно движутся узкимъ рядомъ. Надъ головами ихъ возвышается утесъ: коршуны острятъ на немъ хищные свои клювы, какъ бы угадывая, что у подошвы горы найдутъ обильный кормъ еще до появленія зари утренней. Недалеко оттуда слд зимняго потока, высушеннаго палящими лучами солнца, воды его изрыли путь между песками, поростшими въ разныхъ мстахъ печальнымъ кустарникомъ, путь сей усянъ обломками сраго гранита силою времени или перуномъ отторгнутыми отъ хребта гор, коихъ вершина скрывается под облаками. Кто изъ смертныхъ можетъ сказать, что зрлъ недосягаемую главу Ліакуры?

Емиръ и спутники его достигли до еловаго лса. ‘Бисмаллагъ (16)!’ воскликнулъ Чаушъ: ‘уже нтъ никакой опасности, наконецъ перед нами, равнина, и мы теперь же пустимъ скакать коней своихъ.’ Онъ сказалъ, и въ то же мгновеніе пуля мимо головы его со свистомъ пролетла, хавшій впереди Татарин упалъ мертвый на землю. Гассановы драбанты едва имли время схватить довода коней своихъ, они спшатъ сойти на землю, но трое изъ всадниковъ вовки уже небудутъ гордиться на сдлахъ. Тщетно требуютъ они мщенія передъ послдними вздохомъ,— тщетно, ибо поражены врагомъ невидимымъ, спутники мгновенно достаютъ оружіе, но они въ то же время преклоняютъ голову къ гривамъ коней, желая избжать отъ пуль смертоносныхъ, нкоторые изъ нихъ ищутъ убжища за утесомъ, чтобы не пасть отъ руки врага, недерзающаго показаться. Одинъ Гассанъ безстрашный остается на кон и понуждаетъ его къ движенію, но раздавшіеся выстрлы извстили Гассана, что разбойники засли у конца ущелія, и что неосталось никакого средства избжать опасности предстоящей.

Усы его вздулись (17), молнія бшенства сверкнула отъ взоровъ. ‘Нестрашны для меня со всхъ сторон свистящія пули,’ воскликнулъ Гассанъ: ‘ужасы опасностей я видлъ передъ собою!’ Въ сію минуту неприятель выходитъ изъ засады, и требуетъ, чтобы дружина Гассанова положила оружіе, но гнвное чело Емира, его угрозы страшне вражескаго мечи для его спутниковъ, ни одинъ изъ нихъ не дерзаетъ издать покорнаго вопля….. Вс разбойники выходятъ изъ лсу и всадники ихъ приближаются.

Кто начальникъ ихъ, вооруженный, сверкающимъ булатомъ?

‘Ето онъ! ето онъ!`’ восклицаетъ Гассанъ: ‘узнаю его по челу блдному, по симъ очамъ зловщимъ, коихъ роковые взгляды благоприятствуютъ злодйству (18). Узнаю чернаго коня его. Онъ въ одежд Албанца, онъ отрекся отъ прежней своей вры: но отступничество не спасетъ его отъ смерти. Ето онъ! ето Джяуръ проклятый! Горе тому, кто похитилъ у меня любовь Леилы!’

Рка быстрая и широкая низвергаетъ стремительныя свои воды въ море, и океанъ въ вид лазуревыхъ столбовъ грозные валы противуставитъ ярому потоку, брызги влаги раздробленной уподобляются сверканіямъ перуна, ужасные удары волнъ подобно грому раздаются на трепещущемъ берег, и утесы моря скрываются подъ блою пной. Такова была встрча двухъ войскъ, движимыхъ одинакимъ бшенствомъ: трескъ мечей, которые ударялись взаимно и ломались на части, выстрлы ружей, свистъ убійственныхъ пуль, угрозы поражающихъ воиновъ, стоны умирающихъ ужасаютъ отголоски долинъ, обыкшіе вторить пастушескимъ пснямъ. Невелико число ратующихъ, но вс они томятся жаждою крови: ни одинъ не проситъ пощады, всякой старается наносить одни лишь смертельные удары. Соединенные узами любви страстной, въ объятіяхъ взаимныхъ находятъ сладкую отраду, но восторги любви никогда не сравнятся съ напряженіемъ, съ усиліями двухъ неприятелей. Схватившись взаимно, руки ихъ уже не выпустятъ своей добычи. Друзья сближаются и разстаются, любовь смется надъ неразрывнымъ союзомъ: соединенные враждою неиначе разлучаются, какъ уже посл смерти.

Сабля Гассанова разлетлась на части, осталась лишь рукоять, обагренная пролитою кровью. Рука его держитъ еще сей отломокъ желза, столь мало принесшаго, пользы мщенію, но рука его, ахъ! отдлена отъ туловища, чалма, разсченная въ самыхъ плотныхъ сгибахъ, покатилась по песчаному скату, верхняя одежда, остріемъ сабли раздранная, приняла цвтъ угрюмыхъ облаковъ утра, предвщающихъ намъ день бурнаго ненастья. Куски палампора {Шаль, которую носятъ знатныя особы.} его разбросаны по кустамъ окровавленнымъ, грудь его покрыта ранами, самъ онъ лежитъ на земл простертый, обращенный лицемъ къ небу, открытые глаза еще грозятъ неприятелю взоромъ ненависти, которая одна пережила вс страсти.

Стоящій надъ трупомъ врагъ разсматриваетъ печальные остатки, чело его также мрачно, какъ и покрытаго тнями смерти.

‘Такъ! Леила погружена въ волнахъ моря, но сія, обагренная кровію, земля будетъ могилой Гассана. Тнь Лейлы управляла булатомъ, пронзившимъ вроломное сердце. Онъ взывалъ къ пророку, и пророкъ не спасъ его отъ моей мести, взывалъ къ Алл, и молитва его неуслышана, ‘Безумецъ! ты невнялъ прозьбамъ Леилы и хочешь, чтобы твои были уважены! Все мною предусмотрно, я заплатилъ симъ мятежнымъ солдатамъ, дабы наказать врага вроломнаго, жажда мести удовлетворена, и я одинъ удаляюсь,

Велблюды возвращаются на пастьбище, мать Гассанова смотритъ съ балкона и видитъ росу, падшую на лугахъ зеленыхъ, звзды блднютъ при появленіи зари утренней. ‘Вотъ уже и день!’ говоритъ она: ‘Гассанъ долженъ быть недалеко.’

Она идетъ въ садъ, мучимая невдомымъ безпокойствомъ, всходитъ на высокую башню, устремляетъ къ горамъ свой взоры: ‘Для чего же не детъ онъ?

‘Ничмъ незамедляется быстрота коней его, и имъ нестрашны жары знойнаго лта. Для чего даровъ брачныхъ нешлетъ перед собою? На кого жаловаться мн: на его ли собственное сердце. Или на медленность коня его? Но я виновата! Вижу Татарина, онъ уже на вершин горы ближней: детъ по троп, ведущей въ долину, вижу, вижу за сдломъ его подарки отъ сына… Но посланный медленно детъ, не уже ли незнаетъ онъ, что я щедро наградила бы за поспшность и за труды путешествія утомительнаго?’

Татаринъ сходитъ съ коня у ворот замка, нчто держитъ онъ въ трепещущихъ рукахъ своихъ. На смугломъ чел его видно выраженіе печали, но, быть можетъ, ето дйствіе усталости: одежда его обрызгана кровью, но, быть можетъ, эта кровь пролита шпорами изъ боковъ коня лниваго. Татаринъ обнажаетъ даръ, который былъ покрытъ епанчею. О ангелъ смерти! ето голова’ Гассана!

‘Сынъ твой праздновалъ кровавую свадьбу!’ сказалъ Татаринъ: ‘я уцллъ, но не состраданіе спасло жизнь мою: меня пощадили для того единственно, чтобы доставить къ теб сей горестный подарокъ. Миръ храброму, испустившему послдній вздохъ подъ ударомъ смерти! Проклятіе Джяуру, виновнику его гибели, его убійц

Чалма (19), вырзанная на дикомъ камн, столбъ терниною кругомъ обростшій, и на которомъ почти уже изгладился текст Корана — вотъ все, что найти можно въ уединенной долин, гд Гассанъ пораженъ ударомъ смерти. Тамъ почіетъ прахъ Османлиса, врнаго какъ и вс т, кои желаютъ преклонишь колно въ Мекк, съ ужасомъ отвращаютъ взоры свои отъ вина запрещеннаго и смиренно читаютъ молитву, обратясь къ священному граду, какъ скоро слышатъ торжественные вопли Аллаха (20), раздавшіеся съ высоты минарета. И онъ умеръ отъ руки чужестранца, среди отечественной земли своей, умеръ съ оружіемъ въ рук, и не отмщенъ никмъ изъ единоврныхъ, по крайней мр кровь неприятеля не пролилась на могил Гассана! Но двы съ усердіемъ принимаютъ его въ селеніяхъ небесныхъ, и сверкающіе очи Гурій всегда будутъ встрчать его съ улыбкою, он благосклонно привтствуютъ его, помавая изумрудными своими покровами, сладкимъ поцлуемъ награждаютъ он храбраго. Кто погибъ, сражаясь противъ одного изъ Джяуровъ, тотъ заслужилъ вчное блаженство (21). …… А ты, вроломный убійца, ты будешь преданъ мстительной кос Монкира (22), избавишься мукъ, имъ уготованныхъ, единственно для того чтобы скитаться вокругъ Геблисова престола {Геблисъ — Плутонъ восточныхъ народовъ.}. Неугасимый огонь будетъ вчно пожирать твое сердце, и никакой языкъ неможетъ изъяснить мученій, которыя содлаютъ его настоящимъ для тебя адомъ. Но сперва ты будешь посланъ на землю бродить вампиромъ, и трупъ твой убжитъ изъ могилы (23). Ты будешь страшилищемъ мста своего рожденія, мучителемъ жены, сестры, дтей своихъ, и въ мрачные часы ночи, объятый ужасомъ, будешь насыщаться кровью своего семейства.

Твои жертвы узнаютъ отца своего прежде смерти, будутъ проклинать его И услышатъ взаимныя проклятія, дочери твои погибнутъ во цвт возраста, и на одной изъ нихъ исполнится особенное мщеніе рока, именно на юнйшей, на любимой съ большею нжностію: она еще будетъ называть тебя своимъ родителемъ, и сіе священное имя болзненно растерзаетъ твое сердце. Тщетно желалъ бы ты пощадить ее: увидишь послдній румянецъ исчезающій на ея ланитахъ, послднюю искру погасающую въ ея взорахъ, навки омраченную лазурь влажныхъ зницъ ея, тогда нечестивая рука твоя исторгнетъ одну косму длинныхъ волосовъ ея, и что могло бы служить залогомъ любви самой нжной, то послужитъ для вчнаго напоминанія объ адской твоей злоб. Зубы твои скрежещутъ, отчаяніемъ движимые, и изъ губъ твоихъ падаютъ капли чистйшей крови (24). Возвратись въ мрачную могилу свою, иди къ полчищу злыхъ духовъ, которые съ ужасомъ побгутъ отъ ненавистной тни………

(Окончаніе въ слд. книжк.)

Примчанія.

(9) Есть родъ кинжала, называемый у Турковъ атаганъ, онъ вшается на пояс вмст съ пистолетами, ножны его обыкновенно бываютъ сдланы изъ металла, часто изъ серебра, а у богатыхъ даже изъ золота.

(10) Зеленый цвтъ есть исключительная принадлежность мнимыхъ потомковъ Магомета. У нихъ вра составляетъ наслдіе, которое отъ отцевь передается къ дтямъ, и которое почитается несравненно выше добрыхъ длъ. Въ презрительной націи ничего нтъ презрительне сихъ фамилій.

(11) Соламъ алейкумъ, алейкумъ саламъ (Миръ да будетъ съ тобою), сими словами привтствуютъ одни лишь Мусульмане другъ-друга. Христіанину говорятъ они: урларула, доброй путь, также: сабанъ гириземъ, сабанъ серула,, добрый день,добрый вечеръ, иногда они изъявляютъ ему желаніе быть счастливымъ.

(12) Скорпіонъ, по мннію нкоторыхъ философовъ, умерщвляетъ себя собствененымъ жаломъ.

(13) Славный рубинъ Султана Джіамшида, по причинъ отличнаго блеска своего, назывался Шебгерагъ, свтиломъ ночи, отрзкомъ солнца и проч.

(14) Алзиратъ — такъ называется мостъ шириною въ нить паутины, по которому должно Мусульманамъ идти въ селенія райскія. Другой нтъ дороги. Но еще и того хуже, что подъ симъ мостомъ находится адъ, въ которой, какъ легко представитъ себ можно, падаютъ неумющіе твердо ходишь по нити паутинной. Другой мостъ, гораздо уже перваго, назначенъ для Хрістіянъ и Евреевъ.

(15) Несправедливо думаютъ вообще, будтобы Магометъ исключилъ всхъ женщинъ изъ своего рая. Въ Коран, по крайней мр третья часть сего обиталища добрыхъ предоставлена женщинамъ, которыя вели жизнь благонравну ю. Но весьма многіе Магометане, толкуя слова Корана по своему произволу, утверждаютъ, что небеса будутъ затворены для ихъ женщинъ.

(16) Бисмиллагъ! Во имя Бога! такъ начинаются вс главы Корана кром одной. Симъ словомъ Турки начинаютъ свои молитвы, равно какъ употребляютъ его же при изъявленіи благодарности.

(17) Усы дйствительно вздуваются у Мусульманъ во время сильнаго гнва. Въ 1809 году Капуданъ-Паша всхъ Драгомановъ привелъ въ ужасъ на одной аудіенціи дипломатической. Усы его вздулись отъ досады, точно какъ у тигра, съ минуты на минуту ожидали, что цвтъ ихъ перемнится, но грозные усы улеглися по прежнему, и отъ етаго, по видимому неважнаго обстоятельства, уцлло боле головъ, нежели сколько было щетинокъ на усахъ Турецкаго вельможи.

(18) Зловещій глазъ, злые очи! Суевріе, на Восток весьма обыкновенное. Воображаемыя дйствія злыхъ очей бываютъ вообще опасны для тхъ единственно, которые врятъ онымъ.

(19) Чалма, столбъ и служащій вмсто надписи стихъ изъ Алкорана обыкновенно украшаютъ гробницы Османлисовъ какъ на кладбищ, такъ и въ пустын. Нердко случается видть въ горахъ подобные памятники, и подъ ними лежатъ обыкновенно жертвы мятежа, разбоя, или мщенія.

(20) Алла га! Сими словами оканчивается призываніе къ молитв которое громко на распвъ произносите муеццинъ съ высокаго минарета. Особенно въ тихую ночь звонкой голосъ производишь удивительное впечатлніе.

(21) Ето весьма близкое подражаніе одной военной псни Турковъ: ‘Вижу райскую дву съ черными очами, она развваетъ свое покрывало изумруднаго цвта, зоветъ меня: приди ко мн съ поцлуями! я люблю тебя’ и проч.

(22) Монкиръ и Некиръ, инквизиторы умершихъ, которыхъ они предварительно знакомятъ съ муками осужденныхъ, показывая имъ разные опыты своего искусства. Ежели отвты осужденнаго, на предложенные сими двумя духами ада вопросы, кажутся имъ неудовлетворительны, то несчастнаго бросаютъ вверхъ косою и потомъ отбрасываютъ булавою изъ желза, ярко раскаленнаго. Бываютъ и другіе опыты еще боле ужасные. Монкиръ и Некиръ суть должностные, по штату положенные чиновники, и ихъ только двое, можно себ представишь, что при безчисленномъ множеств гршныхъ Мусульманъ рукамъ обоихъ адскихъ духовъ никогда нтъ отдыха.

(23) Суеврное мнніе о вампирахъ господствуетъ на Восток. У Турковъ вампиръ называется вардулаха. Греки съ ужасомъ произносятъ ето слово. О вампирахъ разсказываютъ множество весьма странныхъ исторій. Не можемъ неупомянуть при семъ случа, что въ южныхъ губерніяхъ Россіи извстны и вампиры (упырь) и вардулахи (волколаки): это умершіе колдуны, которые по ночамъ приходятъ домой безпокоить оставшихся въ живыхъ своихъ ближнихъ, они любятъ сосать кровь и проч. Свдущія старушки обоего пола, если угодно, укажутъ вамъ на домы, посщаемые упырями и волколаками. Теперь знаемъ, откуда зашли къ намъ басни о сихъ мертвыхъ бродягахъ.

(24) По свжему лицу и каплющей съ губъ свжей крови тотчасъ можно угадать вампира.

‘Встникъ Европы’, No 17, 1821

Джяуръ.
(Окончаніе.)

‘Какъ называете вы Каловра (25), котораго вижу на сей уединенной тропинк? Нкогда я замтилъ черты лица его въ мст моего рожденія. Однажды вечеромъ, сидя на берегу миря, я видлъ его скачущаго на кон быстромъ. Только лишь одинъ разъ я замтилъ черты его, но смятеніе сердца такъ глубоко напечатлно на нихъ было, что я не могъ забыть ихъ. Чело его нын столь мрачно и столь угрюмо, что, мн кажется, я узнаю на немъ печать смерти.

‘Минуло уже шесть почти лтъ, какъ онъ пришелъ къ братіи нашей, въ сей уединенной обители конечно ищетъ онъ забыть какое нибудь великое злодяніе, намъ невдомое, но никогда неприходитъ онъ молиться съ нами вмст вечерней порою, никогда непреклоняетъ колна передъ судилищемъ покаянія, мало нужды ему до набожныхъ псней нашихъ, до иміама, воскуряемаго нами передъ олтаремъ Хрістовымъ: одинъ въ своей келліи онъ занимается размышленіями, его вра, и его происхожденіе намъ вовсе неизвстны.

‘Онъ пришелъ къ намъ отъ мстъ, гд покланяются Магомету, но въ немъ невидно признаковъ Мусульманской породы: лице его больше показываетъ Хрістіянина. Еслибъ не уклонялся онъ отъ святыхъ мощей нашихъ, еслибъ не убгалъ отъ Божественной трапезы великаго и страшнаго таинства, я почелъ бы его отступникомъ, кающимся о своемъ отпаденіи отъ лона Церкви. Наша обитель приняла отъ него богатые вклады… Но я, будучи на мст начальника братіи, я ниже одного дня непотерплъ бы между нами столь страннаго человка, или же я веллъ бы запереть его на всю жизнь въ одной изъ темницъ монастырскихъ. Въ изступленіи своихъ мечтаній он часто говоритъ о жертв, брошенной въ море, о сраженіяхъ, о бгств, о мщеніи, объ издыхающемъ Турк. Его находили на етой скал объятаго мрачнымъ изступленіемъ: онъ кричалъ, что видитъ окровавленную руку, ни кмъ другимъ не зримую, что рука сія указуетъ ему мсто его могилы, велитъ ему повергнуться въ бездну…..’

Чело его, мрачное, мало похожее на обыкновенный образ человка, покрыто чернымъ наглазникомъ. Молнія, иногда сверкающая изъ страшныхъ очей его, выражаетъ одно лишь воспоминаніе о протекшемъ, тусклый, часто измняющійся цвтъ лица его пугаетъ того, кто дерзнулъ бы длать надъ нимъ свои наблюденія. Въ немъ узнаютъ волшебную, неизъяснямую силу, которой невозможно сопротивляться.

Птица, трепещущая отъ ужаса, неиметъ силы улетть отъ зми, устремляющейся на нее, свою добычу, такъ въ очахъ сего человка есть нчто поразительное, нестерпимое для наблюдающаго взора.

Боязливый инокъ, попавшись ему на встрчу, уклоняется въ сторону, какъ бы увренный, что поражающій взгляд его и горькая улыбка возбудятъ въ одно и то же время и страх и виновныя мысли. Сія улыбка рдко проясняетъ чело его, и обыкновенно кажется она только лишь насмшкою надъ несчастіемъ. Блдныя губы его мгновенно становятся неподвижными, точно какъ бы скорбь или досада непозволяли ему имть другихъ мыслей, кром только печальныхъ. Лице его никогда невыражало свободной веселости сердца. Иные въ чертахъ его открываютъ слды чувствъ прежнихъ, и съ трудомъ узнаютъ нкоторые остатки благородства въ его зловщей физіономіи, точно какъ бы преступленія не до конца еще унизили сію гордую душу. Простой зритель видитъ одну лишь мрачную наружность преступника, угрызаемаго совстію, наблюдатель внимательный узнаетъ въ ней высокій умъ и знаменитое происхожденіе. Ахъ! къ чему послужили ему сіи дары драгоцнные, которые осквернены злодяніемъ, и которые сокрылись под завсою горести! Безъ сомннія не подлую тварь Небо наградило ими, о всмъ тмъ человкъ сей возбуждаетъ нын ужасъ и отвращеніе. Странникъ едва намчаетъ остатки развалившейся хижины, но замокъ, разрушенный бурей или войною, привлекаетъ взоры уцлвшими на немъ даже немногими зубцами, одтые плющемъ своды, уединенная колонна, служатъ памятниками прежняго великолпія………..

‘Смотрите, какъ онъ, закутавшись мантіей, идетъ между столбами вдоль готическаго храма, съ ужасомъ замчаются его движенія, и онъ мрачными очами взираетъ на священные обряды вры. Когда раздается съ хора гимнъ благочестія, когда иноки молятся, преклонивъ колна, онъ удаляется въ сей притворъ, едва освщаемый блднымъ огнемъ трепещущей лампады. Оттуда слушаетъ онъ молитвы наши, никогда несоединяя съ ними своихъ моленій. Смотрите, подъ тнію етой стны онъ кинулъ за хребетъ свой черный наглавникъ, густые, въ безпорядк віющіеся кудри покрыли блдное чело его, вы подумаете, что Горгона, взявъ съ головы своей самыя отвратительныя зми, вооружила ими голову сего злаго духа, облеченный въ наши одежды, онъ вовсе неисполняетъ всхъ монастырскихъ правилъ, и дозволяетъ рости волосамъ своимъ. Вклады его суть дары гордыни, а не пламеннаго благочестія, онъ непроизнесъ никакихъ обтовъ, не объявилъ никакихъ условій.

‘Но церковь наполняется хвалами Всевышнему. Замчайте блдное лице его, замчайте эту ледяную наружность, дышащую отчаяніемъ и гордынею. О Святый Францискъ, великій угодникъ Божій! удали человка сего отъ жертвенника, да неявится гнвъ небесный въ какомъ-либо ужасномъ чудотвореніи. Дух тмы, принимая видъ человческій, неможетъ выбрать другаго, боле для себя приличнаго. Имеемъ вчнаго милосердія свидтельствуюсь, что сіи взоры непринадлежатъ ни земл, ни небу.’

Сердца кроткія и нжныя удобно предаются любви, но он боязливы, он страшатся печалей, сопутствующихъ любовной страсти, он слабы, и недерзаютъ идти на встрчу горестямъ, никогда не предаются он любви совершенно: нтъ, въ мужественныхъ только сердцахъ язвы любви могутъ быть неисцлимы.

Металл, изъ рудника вышедшій, долженъ горть, чтобъ очиститься, но огонь горнила, плавя его, неперемняетъ въ немъ природнаго свойства. Металлъ удобенъ принимать вс формы, можетъ быть оружіемъ обороны, или смерти, можетъ сдлаться бронею и защитить грудь вашу, или мечемъ и разить вашего сопостата. Острить ли конечность меча смертоноснаго — будь остороженъ. Такъ огонь страстей и искусство женщины могутъ смягчить, могутъ образовать мдное сердце, но получивъ одинъ раз форму, оно уже не перемнится: надобно разбить его, чтобы дать ему другую………..

Слдуетъ ли уединеніе за несчастіемъ, конецъ страданій мало насъ утшаетъ, сердце, брошенное въ пустын, съ радостію встртило бы стрлу смертоносную, которая сказала бы, что оно не одно въ мір. Мы не любимъ того, чего никто недлитъ съ нами, самое счастіе перестаетъ быть счастіемъ, если не вдвоемъ наслаждаемся.

Сердце, оставленное чувствами нжнйшими, принужденнымъ находится прибгнуть къ ненависти. И сіе мучительное состояніе подобно тому, какое испытали бы мертвые, внезапно ощутивъ движеніе червей могильныхъ, ползающихъ по ихъ трупамъ полуисточеннымъ, и неимя возможности освободиться отъ сихъ прожорливыхъ наскомыхъ, такимъ же должно быть и отчаяніе пустынной птицы, собственною кровію питающей юное семейство, когда, съ родительскою готовностію умереть за дтей своихъ, растерзавъ свое ндро, сія несчастная мать ненашла бы малютокъ въ гнзд опустошенномъ (26).

Самыя жестокія муки горести можно почесть утхами въ сравненіи съ пустыннымъ ничтожествомъ, съ ужасной пустотою сердца, которое для чувствъ своихъ неиметъ боле никакой цли. Кто захотлъ бы вчно смотрть на небо, на которомъ нтъ ни солнца, ни облака?

Мысль о невозможности презирать валы океана безъ всякаго сомннія ужасне рева оныхъ валовъ разъяренныхъ, ужасне для несчастливца, которой, подобно ничтожному остатку посл кораблекрушенія, брошенъ на берегъ необитаемый, и которой медленно умирать долженъ при тихомъ, безопасномъ залив. Лучше тысячу разъ погибнуть при громахъ и буряхъ, нежели медленно изнемогать на печальномъ утес…………………….

‘Отшельникъ благочестивый! ты провелъ всю жизнь, пересчитывая зерна своихъ четокъ, и повторяя всегдашнія молитвы. Чуждый заботъ и преступленій, ты провелъ молодые годы и время старости, давая людямъ отпущеніе въ грхахъ, ими содянныхъ, свободный отъ всхъ золъ, за исключеніемъ только тхъ печалей скоропреходящихъ, отъ которыхъ неизъятъ ниодинъ смертный, ты благословляешь Небо, удалившее отъ тебя грозовыя бури страстей, столь пагубныя для смертныхъ, приводимыхъ къ теб раскаяніемъ, ввряющихъ твоему непорочному, снисходительному сердцу и тайные грхи свои и тайныя скорби. Я жилъ мало, но часто пилъ я изъ чаши удовольствій, и несравненно чаще я истощалъ сосудъ печалей. Ахъ! по крайней мр сіи дни сладострастія и опасностей избавляли меня отъ скуки однообразной жизни. Сегодня торжествуя съ друзьями, завтра сражаясь съ неприятелями, я только лишь и пугался утомительнаго спокойствія. Нын, когда уже ничего боле немогу ни любить, ни ненавидть, когда ничто невозбуждаетъ ни моихъ надеждъ, ни моей гордости, нын лучше желалъ бы я превратиться въ наскомое презрнное, ползающее по влажнымъ стнамъ темницы, нежели остатокъ жизни своей влачить въ несносной тишин холодныхъ размышленій. Чувствую однакожъ въ душ моей нкое неясное желаніе вчнаго покоя, сколь ни мучительна для меня мысль о всякомъ поко. Скоро мольбы мои будутъ услышаны, усну, и въ мечтахъ сновидній не увижу себя ни какимъ былъ я прежде, ни какимъ хотлъ бы еще быть въ грядущемъ.

‘Моя память есть не что иное какъ могила счастія, давно утраченнаго и для ‘меня уже невозвратнаго. Ахъ, лучшебъ и мн погибнуть съ нимъ вмст, нежели ‘томишься во мрак огорченій! Душа моя неуклонялась передъ острыми стрлами вчныхъ страданій, нейтрала она убжища къ смерти произвольной, и презрли пути мнимыхъ мудрецовъ древности и подлыхъ трусовъ нашего времени. Не смерти я боялся, мужественно полетлъ бы я встртить ее на ратномъ пол, еслибы судьба поставила меня подъ знаменами не любви, а славы. Я презрлъ бы смерть, но не для суетныхъ почестей: ничто для меня лавръ, котораго ищетъ честолюбивый обожатель славы или наемный воинъ. Но да предложатъ мн награду, достойную опасностей — красоту обожаемую мною, или врага, котораго душа моя ненавидитъ: я готовъ пойти противъ судьбины, готовъ броситься на лсъ копій и въ рку пламени, если должно или спасти любезную, или пронзить ненавистное мн сердце. Имй довріе къ словамъ того, кто не тщеславится прежними, уже совершенными имъ подвигами.’ Душа высокомрная и гордая вызываетъ смерть, слабость встрчаетъ ее безъ жалобъ, одно лишь несчастіе унижается передъ нею. Жизнь моя да возвратится къ Тому, кто даровалъ мн оную. Не блднлъ я передъ опасностями, бывъ могущественнымъ и счастливымъ, нын ли трепетать я долженъ?

‘Отецъ мой! я любилъ, я обожалъ…’ Слова сіи потеряли цну свою отъ ежедневнаго употребленія любовниками обыкновенными… Моя нжная страсть доказана лучше длами, нежели клятвами. ‘Этотъ мечь сохранилъ пятно крови, навки неизгладимое. Кровь сія пролита за ту, которая для меня погибла, ею жило сердце одного ненавистнаго тирана. ‘Прекрати движеніе сего внезапнаго ужаса, не преклоняй колна, и поступка се’го не почитай въ числ моихъ злодяній: пролитая мною кровь принадлежала врагу твоего Бога, при одномъ имени Хріста Мусульманская душа его наполнялась яростію… Я любилъ Леилу, любовь проникаетъ въ самыя дикія мста, и мои вздохи не были тщетны, но я чувствовалъ иногда угрызенія, которыхъ вопль говорилъ мн что было бы лучше, когдабъ Леила осталась врною первой любви своей. Она умерла — не смю сказать теб, какою смертію, взгляни на чело мое, и ты можетъ быть узнаешь. Проклятіе и злодйство Каиново напечатлны на немъ неизгладимыми чертами: не спши осуждать меня, я былъ причиною казни ея, но не виновникомъ, не исполнителемъ. Ахъ! я долженъ признаться, что палачъ ея сдлалъ то же самое, чтъ сдлалъ бы я самъ, когдабъ Лейла оказалась неврною передъ вторымъ своимъ любовникомъ. Онъ безъ жалости совершилъ казнь надъ виновною

‘Какъ ни справедливъ приговоръ, надъ нею произнесенный, но ея измна была доказательствомъ нжной ко мн страсти: Она дала мн свое сердце, единый предметъ, непокоряемый тиранствомъ, а я, неуспвшій спасти ее, далъ все, что было въ моей власти… далъ смерть врагу нашему. Но смерть была для него малозначущимъ бдствіемъ, а казнь его жертвы сдлала меня предметомъ ужаса. Ему непремнно погибнуть надлежало, и онъ зналъ о близкомъ конц своемъ, бывъ увдомленъ предсказаніями суроваго Тагира, котораго предчувствіе слышало свистъ убійственнаго металла, когда Емиръ сбирался къ роковому путешествію (27).

‘Счастливъ погибающій въ сраженіи, гд смерть является къ намъ безъ мукъ продолжительныхъ. Тщетно взывалъ онъ къ Алл и къ Магомету! Онъ узналъ меня, и мы сразились мечами. Я смотрлъ, когда испускалъ онъ послдній вздохъ жизни. Покрытый ранами, подобно леопарду, копьями ловцовъ настигнутому въ дубрав, онъ и вполовину неощущалъ того, что чувствовалъ я въ ту минуту. Въ умирающихъ глазахъ его искалъ я униженной гордости. Въ каждой черт лица его видно было бшенство, и ни одна не показала угрызеній. Чего не дало бы мщеніе мое, чтобы замтить на лиц его слды отчаянія и того раскаянія поздняго, которое видитъ передъ собою одинъ лишь ужасъ могилы, не встрчая ниже луча утшенія

‘У жителей зимняго климата кровь столь же холодна какъ и воздухъ, которымъ дышатъ они. Любовь у нихъ недостойна своего имени: моя любовь была подобна огненной лав, исторгающейся изъ пылающихъ пропастей Етны. Совсмъ неизвстны мн сладкія рчи обыквовенныхъ любовниковъ и красавицъ. Если внезапная перемна въ чертахъ лица, жаръ кипящей крови, судорожное движеніе губъ, сердце растерзанное, но неиздающее жалобъ, изступленіе ума, дерзость, мщеніе, если, однимъ словомъ, вс чувства, которыя волновали и теперь еще волнуютъ мою душу, могутъ служить врными признака и любви, то моя любовь конечно была истинная: она доказана горестными опытами. Никогда не могъ я ни вздыхать, ни плакать, я могъ только желать успха, или смерти.

‘Смерть приближается, но я по крайней мр вкусилъ счастіе въ здшней жизни. И мнли страшиться мн жестокостей судьбины, столь часто презираемыхъ мною? Нтъ, душа моя непобдима! Утративши все любезное въ мір, она страждетъ лишь воспоминаніемъ о Леил………..

‘Она погребена въ волнахъ моря. Ахъ, для чего не въ земл ея могила! Сіе истерзанное сердце, сія душа изступленная искали бы послдняго ея убжища…… Лейла была существо жизни и свта, очи мои увидли ее, ш она сдлалась какъ-бы неотъемлемою частію моего зрнія: куда ни обращалъ я взоры, повсюду была она свтиломъ, неразлучнымъ съ моею памятью.

‘Можно ли удивляться, что утратившій и счастіе и надежду неустоялъ противъ мрачныхъ мыслей и въ своемъ неистовств жаловался на несправедливость судьбины? Можно ли удивляться, что слпое изступленіе повлекло его къ пропасти злодяній? И бояться ли людей тому, у кого сердце растерзано? Падающій съ вершины счастія думаетъ ли о глубин бездны? Посл сихъ признаній дла мои должны казаться теб, о старецъ благочестивый, ненавистне остервенлости коршуновъ кровожадныхъ, вижу на чел твоемъ ужасъ, которымъ наполнилась душа твоя: мн суждено возбуждать одинъ лишь ужас въ людяхъ. Такъ, подобно хищной птиц, повсюду слды кровопролитія оставлялъ я за собою, но робкая голубица научила меня умереть врнымъ первой любви своей. Да слдуетъ человкъ примру существъ, имъ презираемыхъ: птица воркующая въ кустарник, лебедь носящійся на чистомъ озер, иметъ по одной подруг, которыхъ никогда неоставляютъ. Легкомысленный съ улыбкою жалости смотритъ на постоянныхъ, неумющихъ измняться, пускай повторяетъ онъ гордыя свои насмшки, незавядую безчисленнымъ его забавамъ, и врнаго лебедя предпочитаю сему человку низкому, чуждому силы душевной. Какъ ничтоженъ онъ въ сравненіи съ легковрною, которую обольстилъ и немедленно оставилъ! Никогда по крайней мр сего не заслужу я упрека. О Лейла! вс мысли мои теб одной принадлежатъ, ты одна была виновницею моего счастія, моего злодйства, моихъ скорбей и надеждъ моихъ. Въ мір нтъ красоты подобной Лейл, для меня по крайней мр она несуществуетъ, за вс престолы земные не ршился бы я взглянуть на ту, которая подобна была Лейл, хотя далеко не равнялась ей своими красотами. Преступленія, коими дни юности моей осквернились, и сей одръ ожидающей меня смерти свидтельствуютъ о моей врности. Лейла была и осталась навсегда любимйшею мечтою души моей.

‘Она погибла, и я могъ жить на свт! Но змія обвилась вокругъ моего сердца и лютымъ жаломъ своимъ отравляла вс мои мысли, я возненавидлъ всю землю, я желалъ бы укрыться отъ всей природы, вс мста, прежде восхитительныя, приняли цвтъ мрачной души моей. Послднее теб извстно, ты знаешь вс мои преступленія и половину моихъ горестей.

‘Представь себ львицу въ опустошенной пещер ненашедшую дтей своихъ, похищенныхъ звроловами, постарайся утолить горесть сей отчаянной матери: предпринимающій утолить мою хочетъ лишь ругаться надъ моимъ несчастіемъ. Во дни юности, въ сіе счастливое время, когда сердце ищетъ другаго сердца, подъ прекраснымъ небомъ родины моей я имлъ друга… Прошу тебя переслать къ нему сей залогъ первой дружбы нашей. Да узнаетъ онъ о моей смерти. Души, подобно моей, объятыя страстію, рдко посвящаютъ мгновенныя мысли отсутствующей дружб, со всмъ тмъ несчастное имя мое все еще ему любезно. Онъ предсказывалъ судьбу мою, я улыбался, я могъ улыбаться, когда мудрость вщала мн его устами. Да вострепещетъ онъ, узнавши, что исполнились его предсказанія. Скажи ему, что среди мятежной и несчастной жизни какъ ни рдко сердце мое вспоминало о первыхъ годахъ юности нашей, но что въ послднія минуты жизни уста мои благословляли его память… Возврати ему сей перстень, нкогда ему же принадлежавшій, опиши ему.. что видишь перед собою: изможденное тло, безутшную душу, слды страстей опустошительныхъ, засохшее дерево съ разсянными листьями, почернвшее отъ палящаго дуновенія бури…..

‘Извстно теб мое имя, благочестивый отшельникъ, извстна моя исторія, теб одному вврилъ я мои горести, ты общалъ мн сохранишь ихъ въ тайн. Благодарю тебя за слезу великодушнаго состраданія, пролитую надъ бдностію моею, мои холодныя очи никогда немогли плакать… Похорони меня между безвстными мертвецами, да крестъ одинъ водрузится надо моей могилой — другаго памятника не желаю, чтобы любопытный странникъ не нашелъ тамъ моего имени, и дабы ничто немогло останавливать при немъ пшеходца.’

Он умеръ. Монахъ, бывшій свидтелемъ послднихъ минутъ его жизни, узналъ имя его приключенія. Намъ удалось собрать предложенные выше отрывки — единственныя извстія объ его любезной и о смерти его неприятеля (29).

ПРИМЧАНІЯ.

(25) Монаховъ Турки называютъ Калорами — отъ Греческаго: .

(26) Рчь идетъ здсь о птиц пеликан, которая служитъ емблеммою материнской любви къ дтямъ.

(27) Суеврное мнніе о предчувствіяхъ господствуетъ въ странахъ Востока. Лордъ Бейронъ видалъ тамъ Дервишей-Тагирей,которые предсказываютъ будущее по собственному предчувствію, и притомъ столь сильному, что они слышатъ свистъ и стукъ оружія.

(28) Здсь и въ немногихъ другихъ мстахъ переводившій долженъ былъ сдлать нкоторые пропуски.

(29) Авторъ дйствительно слышалъ исторію, подобную предложенной повсти, отъ одного изъ тхъ разскащиковъ, которыхъ всегда находить можно въ кофейныхъ домахъ на Восток, и которые стихами и прозою повствуютъ о разныхъ быляхъ и небылицахъ.

Читайте также: