ДЬЯВОЛЬСКОЕ НАВОЖДЕНЕ.
РАЗСКАЗЪ.
ДЬЯВОЛЬСКОЕ НАВОЖДЕНЕ.
РАЗСКАЗЪ.
Дьявольское наваждение, Голицынский А. П., Год: 1863
Время на прочтение: 50 минут(ы)
Читатель, бывали-ль вы когда нибудь на Волг во время такъ называемаго водополья, тотчасъ посл того, какъ пройдетъ ледъ? Жаль очень, если не бывали. Картина, я вамъ скажу, достойная кисти Айвазовскаго! Мн случаюсь видть ее въ этомъ положеніи верстахъ въ десяти отъ губернскаго города N… Тутъ есть имніе одного моего пріятеля, къ которому, года три тому назадъ, попалъ я какъ разъ во время разлива. Великолпная штука! Волга тутъ и въ обыкновенномъ-то своемъ вид чуть не верста въ ширину, а какъ разольется-то, такъ я ужь и не знаю, что это такое — Онтаріо въ нкоторомъ смысл! Мсто же тутъ со всхъ сторонъ открытое, такъ что вверхъ и внизъ по теченію верстъ по крайней мр на десять видно — ширь, небо, да Волга — и только Волга… Вода шумитъ и несется передъ вами съ быстротою скаковой лошади, захватывая на пути своемъ все, что только попадется въ ея могучія объятія — разорванные плоты, бревна, доски, запоздалыя льдины, опрокинутыя лодки, а нердко и всплывшее на поверхность мертвое тло какого нибудь горемыки-утопленника. Вы смотрите и чувствуете, что у васъ кружится голова, но вмст съ тмъ грудь ваша дышетъ широко и свободно.
Но, увы! въ тоже самое время совершаются на Волг и такія сцены, которыя совершенно уничтожаютъ въ васъ поэзію этого впечатлнія и часто чрезвычайно непріятно потрясаютъ вашу душу. При мн случилось вотъ какое происшествіе. По самой почти середин рки неслась огромная ледяная глыба, заваленная соромъ, грязью, навозомъ и всякой гадостью, и на этой глыб сидла свинья, здоровеннйшее животное — какъ теперь смотрю на нее — и испускала такой неистовый визгъ, что, кажется, въ Саратов было слышно. Какъ она затесалась на эту глыбу — ужь и Господь ее вдаетъ, но главное — при этомъ зрлищ поразило меня необыкновенное физіологическое явленіе: есть русская пословица: ‘неудастся свинь на небо взглянуть’ — помилуйте! свинья, про которую я теперь разсказываю — судороги, что ли, сдлались съ ней отъ ужасу… или ужь чортъ ее знаетъ, что такое — но только рыло ея съ такимъ отчаяніемъ было устремлено къ небу, какъ будто она хотла сказать: Господи! да что жь это со мной?… да куда жь это я?… Неужто такъ-таки ужь прямехонько въ Каспійское Море?…
Впрочемъ, цль моего разсказа заключается вовсе не въ томъ, чтобы воспвать Волгу и плавающихъ по ней грязныхъ животныхъ, мн, просто, хочется передать вамъ одно очень любопытное происшествіе, случившееся тутъ въ то самое время, когда я гостилъ у моего пріятеля. Слушайте жь, пожалуйста, что это за происшествіе: недалеко отъ упомянутаго имнія жилъ въ то время, а можетъ быть, и теперь еще живетъ одинъ богатый купецъ по имени Демидъ Демидычъ Лубковъ, человкъ почтенный и въ губерніи очень уважаемый, такъ что, когда онъ въ свтлое воскресенье прізжалъ съ поздравленіемъ къ губернатору, такъ тотъ, вмсто заведенныхъ трехъ разъ, цаловался съ нимъ обыкновенно до тхъ поръ, пока требовалось перевести дыханіе, а мужики и другая губернская мелочь называли его неиначе, какъ ваше степенство, жилъ же Демидъ Демидычъ въ такомъ отдаленіи отъ города потому, что тутъ скуплено было у него на корню пропасть строеваго лсу, которымъ онъ и производилъ значительную торговлю, гоняя его въ плотахъ по Волг. Въ неменьшихъ размрахъ торговалъ онъ также и хлбомъ, скупая его у сосднихъ помщиковъ по возможно дешевымъ цнамъ и отправляя на баркахъ въ наши безхлбныя губерніи. Домъ у него тутъ, на самомъ берегу Волги, выстроенъ былъ такой, что хоть бы и самому губернатору пожить, такъ въ пору. И жилъ тутъ Демидъ Демидычъ лтъ ужь никакъ пятнадцать, если не больше, сряду. Замчательно то, что ддушку его звали Демидомъ Демидычемъ, тятеньку — точно такъ же, самъ онъ, какъ видите, Демидъ Демидычъ прозывался, и, наконецъ, сынъ уже взрослый у него былъ — и этого Демидомъ звали. А замчательно это потому, что намекаетъ, по моему мннію, на фамильную твердость характера и на похвальное подражаніе обычаямъ предковъ. И дйствительно, твердость характера была у Демида Демидыча непоколебимая. Что же касается до другихъ его нравственныхъ качествъ, то они лучше всего выясняются слдующимъ фактомъ: однажды священникъ сосдняго села, Дягунина, въ которомъ Демидъ Демидычъ состоялъ прихожаниномъ, говорилъ за обдней проповдь на текстъ: ‘удобіе вельблюду въ игольные уши пройти, нежели богатому въ царствіе божіе внити’, Демидъ Демидычъ стоялъ, по обыкновенію, впереди всхъ, возл праваго клироса и, слушая эти страшныя для каждаго капиталиста слова, крпко почесывалъ за ухомъ — какъ вдругъ витія простеръ къ нему руку и проговорилъ угоржественно:— но не теб страшиться этого, рабе божій Демиде! Велика на земл благостныя твоя, и райскія двери давно уже отверзты теб, со всми твоими чадами и домочадцами!…
Такъ вотъ-съ тутъ, напримръ — возьмите какой вамъ угодно пунктъ на нагорномъ берегу Волги — жилъ этотъ Демидъ Демидычъ, а въ верстахъ въ двухъ отъ него, на томъ же берегу, внизъ по ея теченію, стояла покачнувшаяся отъ ветхости лачужка бднаго рыбака, извстнаго въ околодк подъ именемъ Кондратьича. Кондратьичъ, это былъ небольшаго росту плшивенькій старичокъ, лтъ ужь пожалуй шестидесяти, если небольше, но старичокъ довольно еще бодрый, живой, и, какъ вс рыбаки, самаго веселаго характера, такъ что хозяйка его, старуха Прохоровна, не стоила въ сравненіи съ нимъ мднаго гроша. Несмотря на то, Кондратьичъ былъ ревнивъ, какъ Отело, и любилъ ее до безумія, доказательство — что, бывши уже въ такихъ преклонныхъ лтахъ, имлъ отъ нея сынишку, мальчика лтъ десяти, котораго звали Никешкой, хотя Никешка этотъ и выродился несовсмъ-то удачно — съ природнымъ кузовкомъ, или ясне сказать, горбикомъ на спин. Кто былъ виноватъ въ этомъ дл — Кондратьичъ, Прохоровна, шестьдесятъ лтъ, или повивальная бабка — и до сихъ поръ остается покрыто мракомъ неизвстности. Дло въ томъ, что для всякаго другаго обстоятельство это казалось бы наказаніемъ божескимъ, Кондратьичъ же, напротивъ, не могъ нарадоваться на своего сынишку: по крайней мр, говаривалъ старикъ, не возьмутъ хоть въ солдаты, да и рыба, дескать, на увчныхъ людей идетъ какъ-то охотне: любитъ рыбка увчнаго человка.
И дйствительно, съ тхъ поръ, какъ Никешка началъ помогать отцу въ его промысл, рыба такъ и лезла къ старику въ сти, точно ошаллая. Да и вообще Кондратьичъ былъ совершенно доволенъ своей скромной долей: ловилъ себ рыбку, да продавалъ ее въ город, или по сосднимъ помщикамъ, на хлбъ, на соль, значитъ, у него хватало, а большаго ему и не требовалось. И пословица у него такая была, пообдаетъ, бывало, старикъ, помолится Богу, вытретъ бороду:— ну, говоритъ, Прохоровна, поли… Богъ напиталъ, никто не видалъ, а кто и видлъ, такъ не обидлъ.
Вотъ и жили такимъ-то побытомъ Демидъ Демидычъ въ своихъ хоромахъ каменныхъ, а (Кондратьичъ въ своей ветхой избнк, каждый по своему, мирно и счастливо,— какъ вдругъ врагъ рода человческаго — вроятно, одинъ изъ водяныхъ, проживавшихъ гд нибудь тутъ же, въ сосднемъ омут — обратилъ на нихъ свои ястребиные взоры: ‘какъ это такъ’, подумалъ этотъ зловредный господинъ, вертя хвостомъ и крутя рогами отъ негодованія: ‘чтожь это я сижу тутъ, точно губернаторъ здшній — не знаю до сихъ поръ, что и длается вокругъ меня… Скажите пожалуйста… для Демида Демидыча ужъ и райскія двери настежъ давно отворены! А этотъ Кондратьичъ, старый чортъ, всякій день уху съ черствой коркой хлебаетъ, да еще благодаритъ за это создателя… Представьте, какія нжности… Погодите-жь, голубчики, вы еще должно быть въ передлк-то у нашего брата до сихъ поръ не были? Я-жь васъ, честные люди, выведу на свжую воду! Будь я проклятъ, если не выведу! Я докажу всему крещеному міру, чтобы — такіе же точно грховодники, какъ, напримръ, и лекарь этотъ, что былъ здсь недавно на слдствіи, какъ, напримръ, и пріятель мой, становой приставъ здшній, какъ и судья, и исправникъ, и правитель губернаторской канцеляріи и другіе — прочіе… А то — на! поди, ужъ и райскія двери для него отворены. Ахъ ты чортовъ пасынокъ!… Нтъ, братъ, шалишь! атанде, ваше степенство!’ Подумалъ такимъ образомъ врагъ рода человческаго — и удралъ слдующую штуку.
Былъ какой-то праздничный день. Вода на Волг начала уже убывать понемногу, но рка бурлила ужасно, потому что погода въ этотъ день была сырая и втряная. Несмотря на это, нсколько человкъ мужиковъ, наемныхъ работниковъ Демида Демидыча, собрались на берегу, недалеко отъ хозяйскаго дома и, сидя на бревнахъ, во множеств сваленныхъ тутъ для связки плотовъ, или такъ называемыхъ погоновъ, глазли, отъ нечего длать, на Волгу и калякали между собою о всякой всячин, налегая, однакожъ, боле всего на то, что: вотъ-де большой праздникъ сегодня, такъ не гршно бы было хозяину и пораспоясаться маленько, да поднести по стаканчику винца рабочему человку.
Демидъ Демидычъ тоже вышелъ подышать свжимъ воздухомъ и, закутавшись въ шубу, сидлъ подъ окнами своего дома на лавочк. Всхрапнуть посл обда и потомъ провтриться — ужь это у него было положено.
Итакъ мужики между собой калякали, а Демидъ Демидычъ сидлъ, да позвывалъ, крестя себ ротъ посл каждаго звка по три раза аккуратнйшимъ образомъ, какъ вдругъ одинъ изъ работниковъ, бродившій случайно возл самой рки, закричалъ во все горло:
— Ей, ребята, бги сюда: утопленникъ плыветъ!
— Врешь?! отозвались съ бревенъ.
— Вотъ-те Христосъ — плыветъ!
— Гд?
— Вотъ тутотка, недалечко!
Мужики вскочили и побжали къ Волг. Въ самомъ дл, по рк, въ нсколькихъ саженяхъ отъ берега, то скрываясь въ волнахъ, то тяжело колыхаясь на ихъ поверхности, медленно подвигался трупъ утопленника, блдная, распухшая голова котораго, съ черной окладистой бородой, страшно сверкала на вод, потемнвшей отъ висвшей надъ ркой тучи.
Прежде всего мужики сняли шапки, низко поклонились покойнику и пожелали ему царства небеснаго, потомъ выругались, Богъ знаетъ, по какому побужденію, и затмъ шумно принялись разсуждать о томъ, что это — дйствительно, утопленникъ, что на немъ есть, должно быть, одежда какая-то, и что онъ плыветъ по рк. Пока эти глубокомысленные вопросы ршались, трупъ двигался себ понемногу впередъ, между тмъ какъ волны, которыя втеръ гналъ съ противоположной стороны, незамтнымъ образомъ подгоняли его все ближе и ближе къ берегу, на которомъ стояли зрители, и вдругъ онъ глухо ударился головою объ одинъ изъ погоновъ, съ дюжину которыхъ было уже связано какъ слдуетъ и спущено въ воду — ударился, повернулся поперекъ и сталъ возл самаго берега. Мужики невольно шарахнули всторону.
— Ахъ ты, Господи! Вотъ не было печали — такъ черти накачали!
— Вотъ оказія-то!
— Ну, дло! заговорило нсколько голосовъ.
— И какъ это онъ, то-ись, братцы вы мои, словно знаетъ, что тутъ — жилое мсто… Вотъ диковина-то!…
— Да, подика-съ ты, вотъ все по середк плылъ, а тутъ… да какъ проворно-то, словно живой человкъ… Вдь вотъ значитъ, что это онъ себ погребенія требуетъ. Ей-богу, право…
— Встимо, могилы ищетъ. Ужь это завсегда, важный покойникъ такъ.
— Ахъ ты, притча какая! Какъ же таперь, ребята?
— Какъ? Ужь неминуче дло — хозяину надо сказать.
— Чай спитъ.
— Чаво спитъ? А энто вонъ кто на лавочк-то сидитъ — не видишь?
Мужики замахали шляпами и начали кричать во все горло:
— Е—ой, хозяинъ! Ваше степенство! Слышь, аль нтъ? Утопленника пришибло къ берегу! Ступай скорича! Ей, ваше степенство!
Надобно же вамъ сказать, что въ этотъ день Демидъ Демидычъ находился въ самомъ скверномъ расположеніи духа. Дло въ томъ, что утромъ не удалось ему, вопервыхъ, създить къ обдни, тутъ еще прикащикъ разсердилъ его чмъ-то, а главное — за обдомъ полъ онъ неосторожно холоднаго пороснка подъ хрномъ, да жаренаго гуся съ капустой, а какъ всему крещеному міру извстно, что гусь свинь — не товарищъ, такъ они тамъ у него, должно быть, и не поладили между собою, причемъ Демидъ Демидычъ ясно чувствовалъ, что поросенокъ бралъ верхъ надъ гусемъ, ибо на желудк у него происходило такое свинство, что ни на что непохоже,— а Демидъ Демидычъ былъ такой человкъ, что если у него на желудк заводилось подобное свинство, то онъ всегда ужь попадалъ въ скверное расположеніе духа, и самъ въ это время готовъ былъ на всякое свинство.
— Господи помилуй! проговорилъ онъ, перекрестившись: — никакъ они кричатъ, что утопленника къ берегу прибило? Поди ты вотъ, съ живыми валандайся, да ужь и отъ мертвыхъ-то теб покою нтъ.
Съ этими словами Демидъ Демидычъ всталъ и торопливо пошелъ къ рк.
— Гд эвто? спросилъ онъ, не отвчая на поклоны работниковъ, снявшихъ передъ нимъ шапки.
— Во, эва! Вишь, борода-те торчитъ, отвчали работники:— Все по середк плылъ. Мы думали — пройдетъ, молъ, мимо, а онъ — словно, какъ его пырнулъ кто — забирать, забирать, да головой о бревна и ткнулся.
Между тмъ утопленникъ такъ плотно прижался къ берегу, какъ будто чувствовалъ, что это — та самая мать сыра-земля, которая такъ для него требовалась.
— Эхъ-ма! дло-то выходитъ тово… неподходящее… Вишь, какой гость пожаловалъ, нежданный, непрошенный… проговорилъ Демидъ Демидычъ, нахмурясь и въ раздумь почесывая бороду,— Ну, да ладно, прибавилъ онъ, оживившись:— отгоните-ка его отъ берега-то, ребятушки. Пущай куда знаетъ, туда и плыветъ, а то — вытащи его, такъ опосля хлопотъ и не оберешься… Съ лекаремъ, да съ становымъ тутъ возжайся… Опросы, да распросы пойдутъ, да слдствіе — смотришь: рублевъ во сто серебромъ теб его и вкатаютъ. Мы — тоже вдь волки-то травленые. Отгоните-ка, отгоните проворнй — мн безъ хлопотъ, да и вамъ безъ грха…
— Ну, что-жь, отгонимъ, ребята, коль хозяину этого желательно, заговорили мужики.— Ванюха, вонъ багоръ-те на плоту валяется: слзь, толкни его багромъ-те! Да слзь, дуракъ! чаво ты!…
— Н… братцы, не стану… Богъ съ нимъ… отвчалъ молодой парень, отходя всторону.
— Слзай кто нибудь, ребята! Митрій, слзай хошь ты, оттолкни! Слышь, Митрій!
— Чаво, Митрій? А у самого рукъ-то знать нтъ? Слзай самъ, да и толкай, какъ знаешь, а то — Митрій…
— Теб сподручнй, голова!
— Толкуй! У меня душа-то тоже, чай, не собачья… грха-то на нее принимать…
— Ну, ну, полно перекоряться то, братцы, вступился старшій работникъ, мужичокъ съ козловатой, бобровой бородкой:— слзь кто нибудь, оттолкни! Уважимъ хозяина-то, а онъ намъ за это для праздника по стаканчику винца поднесетъ.
— Ладно, ладно! подтвердилъ Демидъ Демидычъ:— только проворнй, пожалуйста, а это — я вотъ сейчасъ пойду — куфарка вамъ вынесетъ.
Мужики встрепенулись и пріосанились.
— Да оно — для-ча не оттолкнуть, оттолкнуть можно, сказалъ работникъ, котораго звали Митріемъ, и который уврялъ за минуту, что душа у него не собачья: — встимо: мертвый человкъ — что пень: хоть толкай его, значитъ, хошь нтъ — все едино.
— Да ну, Митюха, полно калякать-то по пустякамъ — ползай что ли взаправду!
Митюха почесалъ затылокъ, неохотно спустился съ берега, зацпилъ багромъ за платье утопленника, отвелъ его за плоты и толкнулъ въ рку. Трупъ отплылъ на нкоторое разстояніе, но вдругъ пріостановился, закачался и опять было пошелъ къ берегу, словно какъ и въ самомъ дл онъ чувствовалъ, что тутъ и село, и погостъ недалеко, и покойная могилка на этомъ погост, но вторичный толчокъ багромъ снова послалъ его въ рку, въ то же время набжавшая волна захлестнула его, подхватила и отбросила на нсколько саженей всторону, онъ изчезъ на минуту въ вод и потомъ быстро поплылъ внизъ по теченію.
— Смотри жь, ребятки, сказалъ Демидъ Демидычъ, убдившись, что незваный гость больше ужь не воротится:— у меня чтобъ объ ээтомъ дл… ни-ни… ни единому человку… а то узнаетъ становой — сохрани Господи! Мн — бда, а вамъ — вдвое!
— Ужь въ этомъ, ваше степенство, не сумлвайся, отвтили дружно работники:— мы тоже, значитъ, сами себ не вороги — видомъ не видали и слыхомъ не слыхали — во какъ…
— То-то, всякій самъ себя береги, а насчетъ вина, такъ вамъ сейчасъ куфарка тово…
Былъ до сихъ поръ разстроенъ Демидъ Демидычъ по случаю вражды поросенка съ гусемъ, но теперь разстроился еще боле и пошелъ домой туча-тучей. Не то, чтобы его мучило сознаніе того, что онъ поступилъ несовсмъ по-христіански, отказавши въ честномъ погребеніи покойнику: настоящій комерческій человкъ такими пустяками огорчаться не будетъ, а дло вотъ въ чемъ: когда Митюха оттолкнулъ вторично отъ берега утопленника, то Демиду Демидычу, какъ человку немного суеврному, показалось, будто тотъ необыкновенно насмшливо посмотрлъ на него правымъ глазомъ и потомъ съ угрозой кивнулъ ему головой.
Между тмъ мужики услись опять на бревна и, въ ожиданіи выпивки, принялись калякать о только что случившемся происшествіи.
— Какъ ему, братцы вы мои, въ рку-то опять уплывать не хотлось, жалобнымъ тономъ заговорилъ молодой парень, котораго звали Ванюхой:— такъ и затрепетался, сердечный, какъ его Митюха багромъ-то пырнулъ.
— Какъ же, малый, перебилъ другой парень:— ужь знамо дло, что живой человкъ — хлба, а мертвый — могилы ищетъ. Отчего жь онъ словно рыбина по вод-то плаваетъ? Оттого онъ и плаваетъ, что вода мертваго человка ни въ жисть не приметъ. Какъ таперича пузырь у него лопнулъ, такъ онъ сейчасъ и пошелъ кверху, потому — земля еси.
— Ты баешь — пузырь, вступился старшій работникъ:— пузырь тоже вдь не у кажнаго человка двствуетъ: ежели, примрно, человкъ невзначай потонулъ, такъ онъ, встимо, его подыметъ, а коли, ежели да онъ самъ потопился, по своей охот, такъ какой хошь будь пузырь, а ужь онъ со дна не пойдетъ, потому — чорту баранъ, значитъ. Вотъ такимъ манеромъ на карачкахъ все и сидитъ на дн, обхвативши руками голову.
— Да, поди жь ты, вотъ, думай, замтилъ одинъ изъ собесдниковъ:— найдетъ же этакій сумракъ на человка — знаетъ, что и могилы, и погребенія чрезъ такое дло лишится, а идетъ на него. Это что значитъ? Это значитъ, что окаянный путаетъ человка.
— И не толкуй, малый!
— Таперь дло — прошлое, братцы, а я однова совсмъ было въ Волг потопиться хотлъ, проговорилъ парень лтъ двадцати пяти, съ красивой русой бородкой, упорно молчавшій до того времени.
— Господь съ тобой, едюша! что ты не въ своемъ разум, что ль, былъ? спросилъ съ участіемъ старшій работникъ.
— Ужь, встимо, не въ своемъ разум. Нешто въ своемъ разум человкъ въ омутъ головой сунется? И, то-ись, во какъ: ежели бы въ ту пору да не птица какая-то, плавать бы и мн такимъ же манеромъ по Волг: птица избавила.
— Кака жь это така птица тебя избавила?
— И самъ не знаю, дядя Пахомъ. Видлъ, что вылетла, примрно, птица какая-то, а какая?… мн въ ту пору и день то за ночь казался.
— Отчего жь ты потопиться-то хотлъ, едоръ Кузьмичъ — къ становому, что ли, зачмъ потребовали? спросило нсколько голосовъ.
— Эко важное кушанье! Сталъ бы я топиться отъ становаго — нтъ! а это, когда меня въ некрута хотли сдавать, отъ этого, значитъ, и приключилось… Ушелъ я въ ту пору изъ своей деревни верстъ за десять, а зачмъ ушелъ — и Господь вдаетъ: испужался ужъ, стало быть, шибко. Ушелъ это я, братцы вы мои, изъ деревни, иду зря по берегу — потому у насъ тоже, значитъ, эвта самая Волга течетъ. А день былъ такой-то ясный, ведренный, солнышко такъ и палитъ, по вод разсыпается, кругомъ — лсъ да поле, никого нтъ, только рыба въ вод плескается, играетъ, значитъ, другъ съ дружкой. И таково-то мн тошно вдругъ стало…. Эхъ, ты, доля моя горькая! На бду породила ты меня, матушка, на свтъ божій! А пуще всего, братцы вы мои, молодухи моей жалко мн стало. Это было такъ, какъ незадолго до петрова дня, а мы съ ней только что опосля святой повнчались. Вспомню, вспомню это я про нее — такъ инда меня… Эхъ!… Легъ я вотъ такъ-то брюхомъ на траву, надъ самой надъ водой, а кручъ — страшнющая, обрывъ подо мною — сажени три, больше, и пришелся, должно быть, надъ глыбокимъ омутомъ, потому — гляжу: вода стоитъ въ этомъ мст черная, не шелохнется… Легъ это я, лежу — и такой это, знашь, сумбуръ у меня въ голов бродитъ… Эхъ, думаю себ: сколько ни живи, а умирать когда нибудь все надоть… Бултыхнуться нешто туда вверхъ ногами, да и концы въ воду! хуже эвтого ужь, молъ, не будетъ… Думалъ — думалъ я такимъ-то манеромъ, и ужь вотъ, ребята, лгать не хочу: аль бо я задремалъ, что ли, лежамши-то, али бо душа-то моя нечистому ужь больно понадобилась — только вижу я, что въ эвтомъ таперича самомъ омут хрустальный дворецъ стоитъ: крыша на немъ, стало быть, серебряная, а стны — вс изъ литаго золота, и огни это въ немъ везд зажжены: такая лиминація — страсть! Неплоше вонъ, какъ иной разъ въ трактирахъ въ Москв зажигаютъ въ ночное время. И музыка, слышь ты, ужь оченно хорошо наигрываетъ, и подъ эту музыку двки это разные танцы танцуютъ, да все нагишемъ, братцы вы мои, да такія блыя все, да гладкія — такъ и лебезятъ, такъ вьюнами и извиваются… и волосы это у нихъ длинные — во до кхъ поръ распущены!… Ахъ ты, въ… жидъ-те дери! Такъ-те, знашь, словно какъ кто нибудь и тянетъ туда за голову. Ужь оченно, значитъ, хорошо-то тамъ кажется. Лежалъ, лежалъ я такимъ манеромъ, и вдругъ такой тоись сумракъ у меня въ голов сдлался, словно какъ ни отца, ни матери, ни молодухи — никого у меня нтъ… Въ ушахъ это заурчало, въ глазахъ — темь, ну! надо вотъ совсмъ очумть человку… Вскочилъ это я, разбжался: пропадай, молъ, ты, душа неотптая! Только что хотлъ внизъ головой бултыхнуться, какъ вдругъ возл меня что-то: фррр… вжжикъ — какъ заужжитъ, да какъ крикнетъ — такъ, братцы вы мои, меня въ сторону и шарахнуло. Гляжу: а это — птица какая-то, страшнющая, большая, пропорхнула, знашь, мимо самой почесь моей головы, взвилась и — ихъ ты! затрепеталась на солнышк. И откуда то-ись взялась эвта самая птица — и до сихъ поръ разума не приложишь. И не случись эвтаго въ ту пору — конецъ длу, потопился бы безпремнно! А то ужъ оченно испужала-то она меня, да догадался я хрестъ сотворить. Ну, и какъ то-ись хрестъ сотворилъ, такъ и разумъ назадъ вернулся.
— Ну, парень! Богъ тебя помиловалъ, сказалъ дядя Пахомъ, когда едоръ кончилъ разсказъ свой:— пыряли бы таперь и тебя вотъ такъ-то, какъ давя Митрій пырнулъ того сердечнаго.
На это Митрій ничего не сказалъ и, нагнувшись, началъ потрогивать на ног у себя сапогъ, у котораго подпоролась немного подошва.
— Какъ же это, Хведоръ Кузьмичъ, отъ некрутчины-то тебя ослобонили, спросилъ одинъ изъ работниковъ.
— Какъ ослобонили? Встимо — какъ: продали въ ту пору корову, да теленка продали, свезли въ городъ, что слдовало, ну — и забраковали, дай Богъ имъ здоровья!
— Какой же это изъянъ въ теб нашли? волосы, что ли, ужь больно кудрявятся?… засмявшись перебилъ тотъ же парень.
— Стало нашли, коли лба не забрили. А все — лекарь въ ту пору — померъ таперь, дай Богъ ему царство небесное! бядовый былъ, Михайла Андреичъ: всталъ на томъ, что серче, говоритъ, у него не на мст, да печенка маненько попорчена. Съ тмъ и отпустили.
— Ахъ, ты… чортъ… ну… ужь сказать — что бядовый… дружно засмялись едоровы товарищи.
Въ это время работница Демида Демидыча показалась у калитки хозяйскаго дома со штофомъ-въ рукахъ. Мужики встрепенулись, кто кашлянулъ значительно, кто ласково погладилъ бороду, кто подмигнулъ плутовскимъ образомъ другъ другу, на одного только Дмитрія появленіе штофа не произвело, почему-то, особеннаго впечатлнія. Увидвши работницу, онъ всталъ и вошелъ всторону, размахивая своимъ халадаемъ.
— Митюха! куда жь ты, рази не видишь? закричало нсколько голосовъ.
— Н… ребята, не стану, отвчалъ Митюха, не оборачиваясь.
— Митюха, да что ты ошаллъ, что ли, ступай!
Но Митюха только махнулъ рукой и, почесывая голову, пошелъ вдоль по берегу.
Утопленникъ, такъ безбожно прогнанный Демидомъ Демидычемъ, и по милости котораго товарищи Дмитрія начали теперь справлять праздничный день, какъ слдуетъ, плылъ между тмъ внизъ по теченію. Жилья тутъ до самой лачуги Кондратьича никакого не было. Волны, ходившія широкими грядами по рк, несли его быстро впередъ, и онъ плылъ между безмолвными берегами попрежнему, то раскачиваясь на волнахъ, то стукаясь своей безобразной головой о плывшія рядомъ съ нимъ бревна, чуждый всему живущему, по временамъ только блыя чайки, или рыболовы, какъ называютъ ихъ въ тхъ мстахъ, носившіяся надъ ркой и высматривавшія себ добычу, распластавъ свои серебристыя крылья, неподвижно останавливались надъ нимъ въ воздух и смотрли на него съ нкоторымъ удивленіемъ. Погода начала между тмъ понемногу разгуливаться: втеръ стихъ, проглянуло солнышко, и рка сдлалась замтно спокойне. Въ это время утопленникъ находился уже въ нсколькихъ саженяхъ отъ жилища Кондратьича. И ужь былъ ли то простой случай, или въ мертвомъ человк, въ самомъ дл, сохраняется нчто такое, что заставляетъ его искать себ честной могилы — но только, подплывая къ избушк стараго рыбака, нашъ неотптый горемыка очень замтно, какъ живой человкъ, опять началъ забирать все ближе, да ближе къ берегу…
Въ это время Кондратьичъ, Прохоровна и горбатый Никешка, соскучившись сидть въ изб и обрадованные тмъ, что надвор немного выяснло, тоже вышли на берегъ съ цлію поглазть въ свою очередь на рку. Старичокъ и старуха сидли рядкомъ на опрокинутой лодк, а Никешка бгалъ по берегу, собирая разные черепочки, кремешки и плоскіе камушки и искуснйшимъ образомъ пуская ихъ по вод рикошетомъ — что на простонародномъ язык иметъ техническое названіе: печь блины.
Вдругъ Кандратьичъ привсталъ съ своего мста и, засторонивши глаза ладонью, внимательно начать смотрть на рку.
— Никешка! крикнулъ старикъ: глядика-съ — глаза-те у тебя повостре — никакъ это утопленникъ плыветъ?
Никешка присмирлъ и въ свою очередь устремилъ на рку свои умные, каріе глазнки.
— Ахъ, тятька! протянулъ онъ, разинувъ ротъ отъ удивленія:— и то знать — утопленникъ! Эва, эва! братцы вы мои… Мамушка, глядикось!
Кондратьичъ, Никешка и Прохоровна столпились возл самой рки и съ любопытствомъ стали смотрть на утопленника, который между тмъ все забиралъ ближе къ берегу, все забиралъ — и вдругъ неподвижно остановился въ береговой выемк, гд Кондратьичъ держалъ обыкновенно свою лодку.
Никешка въ испуг схватился за отцовскій кафтанъ. Прохоровна ахнула и, крестясь, начала творить молитву. Старый рыбакъ тоже было сначала немного сконфузился, но какъ онъ въ этотъ день не лъ ни гуся, ни пороснка подъ хрномъ, а похлебалъ, по обыкновенію, только ушицы, такъ вроятно отъ этого настроеніе мыслей было у него гораздо гуманне, нежели у Демида Демидыча, правда, что долго онъ ахалъ, кряхтлъ и переминался съ ноги на ногу, въ раздумьи почесывая то шею, то поясницу и не зная, на что ему ршиться въ такомъ критическомъ случа, но чувство справедливости взяло наконецъ верхъ.
— А что, старуха, обратился онъ къ Прохоровн: — какъ, знать, не ахай, а гостя-то вдь придется на берегъ выволакивать.
— Касатикъ! вскрикнула съ испуганнымъ видомъ Прохоровна: — что ты это? али разуму у тебя нту-ти, что самъ на себя хочешь бду накликать? Пырни его чмъ нибудь опять въ рку-то, благо люди не видятъ.— Бда вдь!… прибавила она шопотомъ, царапнувъ старика по кафтану своими костлявыми пальцами.
— Пырнуть? Глупая ты баба — во что!… Я пырну, другой пырнетъ — такъ онъ, опосля того, и будетъ мыкаться но Волг-то безъ погребенія? Н, старуха, и не смушшай лучше, и грха экаго не возьму себ на душу на старости лтъ.
— Засудятъ! шептала старуха, опять царапнувъ его ногтями.
— Коли засудятъ? судятъ за худыя дла, а я рази худое дло длаю?
— Въ острог сгніешь!
— Небось, Господь и батюшка, святой Микола, не попустятъ.
Съ этими словами Кондратьичъ схватилъ валявшійся возл лодки багоръ и принялся няньчиться съ утопленникомъ.
— Не дури, говорятъ, кричала Прохоровна.
Но старикъ не слушалъ. Долго возился онъ съ тяжелымъ, какъ камень, и страшно распухшимъ трупомъ, кашляя, кряхтя и надрываясь изо всхъ силъ. Къ счастію, вода въ этомъ мст была почти ровна съ берегомъ, и хотя посл долгихъ усилій, но старику удалось таки вытащить его изъ рки. Когда главное дло было кончено, Кондратьичъ отволокъ его къ сторонк, на нсколько саженей отъ воды и чинно уложилъ на траву.
Это былъ трупъ человка большаго роста. По костюму и по наружности чрезвычайно трудно было ршить, къ какой общественной каст принадлежалъ этотъ человкъ. У него была, какъ я уже сказалъ, густая, черная и при жизни, должно быть, очень красивая борода, на указательномъ пальц правой руки сверкалъ довольно массивный золотой перстень, на немъ былъ надтъ коротенькій дублный полушубокъ, застегнутый наглухо и подпоясанный черкескимъ ремнемъ съ красивымъ чеканнымъ серебрянымъ наборомъ, дале — брюки изъ темнаго трико сверхъ обыкновенныхъ нмецкихъ сапогъ и суконный сюртукъ, полы котораго были видны подъ полушубкомъ. Могъ это быть какой нибудь купеческій прикащикъ, или управляющій какого нибудь богатаго барина, а пожалуй и настоящій баринъ — Господь его вдаетъ. Видно было только, что въ Волг онъ погостилъ таки порядочно, пожалуй, что даже и прозимовалъ въ ней и всплылъ вовремя водополья, вслдствіе того, что у него давно уже лопнулъ пузырь, какъ справедливо замтилъ давича одинъ изъ работниковъ Демида Демидыча.
Между тмъ какъ Кондратьичъ и Прохоровна, которая и сама начала теперь принимать нкоторое участіе въ утопленник, разглядывали, да разсматривали своего нежданнаго гостя, да ршали вс эти вопросы каждый по своему, Никешка, хоть и уродецъ, но мальчишка шустрый и сметливый, сидлъ на корточкахъ возл утопленника и, замтивши у него на ше, подъ воротникомъ, какой-то ремешокъ, ужасно заинтересовался этой штукой и началъ понемногу его оттуда вытаскивать, но какъ ни бился, никакъ не могъ овладть своей добычей. Понявши наконецъ, посл долгихъ соображеній, что къ ремешку должно быть что нибудь привязано, и что ремешекъ не вытаскивается оттого, что утопленникъ очень плотно застегнутъ, онъ отстегнулъ верхнюю пуговицу полушубка, потянулъ — и вдругъ вытащилъ какую-то штуку изъ крпкой тюленьей кожи, что-то въ род дорожной сумки, довольно тяжелую, плотно запакованную и перекрученную крестъ-на-крестъ тмъ же ремнемъ.
— Тятька! глядико-съ, что у утопленника-то! закричалъ онъ, показывая ее отцу.
— Чаво ты балуешь, пострлъ, не замай! крикнулъ въ свою очередь Кондратьичъ, вырвавъ изъ рукъ Никешки его находку, но, взглянувши на нее, заинтересовался и самъ немене мальчика.— Ишь, штука-те и взаправду какая, проговорилъ онъ, разсматривая ее и тряхнувъ раза два надъ ухомъ: — ишь звенитъ, должно быть съ деньгами… однако надо ее спрятать, а то не снялъ бы кто, оборони Богъ.
— Распутай перьва, касатикъ, погляди, что тутъ, перебила Прохоровна, осторожно оглядвшись по сторонамъ.
— Это — не наше дло, старуха, возразилъ строго Кондратьичъ:— есть тутъ что, или нтъ, наше дло — сдать съ рукъ на руки становому, да и — квитъ длу.
— Старый, може и вправду деньги… таинственно прошептала Прохоровна, царапнувъ его, по обыкновенію, пальцами.
— А и деньги — не наше дло. Мертвецкія деньги въ прокъ не пойдутъ.
— Дури опять! все равно — становой выкрадетъ.
— И Господь съ нимъ! Пущай кто хошь беретъ, а наше дло — чтобы сохранно было.
Кондратьичъ хотлъ было тотчасъ же бжать къ становому, который имлъ свою резиденцію верстахъ въ трехъ отъ него, въ извстномъ уже читателю сел Дягунин, но какъ начинало уже замтно смеркаться, то онъ и отложилъ это дло до завтрашняго утра.
Затмъ Кондратьичъ отыскалъ у себя на двор худенькую цыновку и бережно прикрылъ ею покойника, изъ опасенія, чтобъ его не обнюхали собаки, или не забидла бы какая нибудь ночная птица. Собакъ онъ, впрочемъ, не шибко опасался, потому что жилья кругомъ его не было на далекое разстояніе. О волкахъ и подавно не было слышно. Успокоенный съ этой стороны, старый рыбакъ ушелъ потомъ съ своими домашними въ избу и, поужинавши, чмъ Богъ послалъ, помолился Богу, забрался съ Никешкой на полати и расположился на сонъ грядущій.
Вскор послдовала имъ и Прохоровна. Управившись съ горшками и чашками и нащепавши на утро лучины, старуха погасила огонь и залегла въ свою очередь на печь, гд у нея было устроено постоянное логовище зимою и лтомъ,— и въ избушк Кондратьича сдлалось душно и темно, какъ въ могил.
Надобно вамъ сказать, что вопреки существующему убжденію, будто старые люди вс почти, безъ исключенія, подвержены безсонниц, Кондратьичъ и Прохоровна спали всегда необыкновенно крпко, какъ древніе израильтяне, на этотъ же разъ, странное дло, не спалось что-то ни тому, ни другому. Прохоровна безпрестанно шуршала все чмъ-то на печк, кряхтла, охала, почмокивала языкомъ, да произносила вполголоса разныя божественныя слова. Кондратьичъ, въ свою очередь, тоже все почесывался что-то, да ворочался съ боку на бокъ.
— Кондратьичъ, али не спишь, касатикъ, заговорила наконецъ старуха.
— Да прислушиваюсь — жучка вонъ на кого-то все лаетъ… звнувъ отвчалъ Кондратьичъ.
— Жучка лаетъ? Да должно бурлаки лсъ гонятъ по Волг, вотъ она и лаетъ, а то може и на мсяцъ лаетъ. На кого тутъ лаять… Кондратьичъ, а Кондратьичъ!
— Ась?
— Погляди, касатикъ, что это въ сумк-то у утопленника завязано — размотай, погляди!
— Сказано — не наше дло!
— Погляди, болзный, послушай моихъ глупыхъ рчей. Я вотъ и таперь задремала маленько — то и грезится, что тамъ деньги лежатъ.
Старикъ молчалъ, да покашливалъ.
— А? Кондратьичъ, соколикъ, погляди! повторяла старуха умоляющимъ голосомъ.
Но вы врно понимаете, читатель, что Кондратьичу не спалось ршительно по тому же самому, почему и Прохоровн. Старика тоже сильно подмывало заглянуть въ таинственную сумку, но только, какъ мужчин, ему хотлось выдержать немножко характеръ.
— Эхъ, старуха, не хотлось бы мн…. совралъ онъ, поднимаясь съ своего ложа:— не слдовало бы… ну, да ужь — такъ и быть, слзай, вздуй огонь.
Черезъ пять минутъ затрещавшая въ свтц лучина весело освтила закоптлую избушку стараго рыбака. Кондратьичъ слзъ съ полатей, снялъ со стны сумку, которую съ вечера повсилъ на гвоздикъ, чтобъ она попросохла немного, подошелъ къ столу и принялся ее разматывать. Оказалось, что это была не сумка, а большая, плоская жестянка, обтянутая сверху тюленьей кожей и съ крышкой, которая такъ глубоко и плотно была на нее насажена, что Кондратьичъ насилу могъ снять ее.
Желая поскорй удовлетворить мучившему его любопытству, старый рыбакъ перевернулъ ее вверхъ донышкомъ, тряхнулъ и невольно выбросилъ изъ рукъ, когда изъ нея выскочила толстая пачка новенькихъ, радужныхъ ассигнацій и брякнуло на столъ по крайней мр съ пригоршню золота, загорвшагося какъ жаръ при яркомъ свт лучины.
Нсколько времени старшій наши стояли, какъ очарованные. Кондратьичъ ища прислъ, ноги у него такъ и тряслись, а Прохоровна, какъ стояла, разиня ротъ и протянувши впередъ свои крючковатые пальцы — такъ и осталась. Старикъ опомнился первый.
— Ха…. эво-съ чаво… старуха… и вправду деньги! вскрикнулъ онъ, захохотавъ глухимъ, сдержаннымъ хохотомъ.
— Касатикъ ты мой! ахнула Прохоровна.
— Нишни! (и старикъ тревожно оглянулъ избу) Никешка-то спитъ, аль нтъ? Увидитъ, да выболтаетъ кому по глупости — бда!
— Спитъ должно. Слышь, сопитъ, отвчала старуха.
— То-то, спитъ ли?
— Спитъ.
Но Никешка не спалъ и во вс глаза смотрлъ съ полатей на эту сцену, смутно сознавая, что отецъ и мать нашли деньги у утопленника. Старики въ попыхахъ этого и не замтили.
— Глядика-съ, золота-те что… а?.. старуха?.. А бумажки-те все какія — сто рублевъ кажная… продолжалъ старикъ сдержаннымъ голосомъ, не зная, за что ему сначала взяться — за кучу разсыпанныхъ на стол полуимперіаловъ, или за лежавшую передъ нимъ пачку ассигнацій, которыя точно въ конторк сохранились въ герметически закупоренной жестянк и только лишь поотсырли немножко.
— Поди-ка, рублевъ съ тысячу будетъ? шептала старуха, царапая старика пальцами.
— А вотъ погоди, сочтемъ, такъ узнаемъ… Постой… чу!.. никакъ опять жучка брехаетъ?… Чтобъ на бду въ оконце не заглянулъ какой лшій?..
Старикъ торопливо приподнялъ оконце, просунулъ въ него голову и зорко посмотрлъ во вс стороны.
— Оборони Господи! проговорилъ онъ, осторожно опуская опять раму.
— Кому быть? Рази шальной какой будетъ шляться въ ночную пору? успокоивала его Прохоровна.
— Ну, гляди же, чтобы Никешка тово… Кондратьичъ слъ за столъ и схватился дрожащими руками за золото.
— Кольки? спросила старуха, когда онъ разложилъ его на ровныя кучки.
— Много, старуха… штукъ полсотни… оченно много, отвтилъ Кондратьичъ, принимаясь считать бумажки, раскладывая ихъ одну за другой на стол и разглаживая своими морщинистыми ладонями.— Ну, во — колько… гляди… продолжалъ онъ, задыхаясь отъ волненія: — однихъ сотенныхъ двадцать бумажекъ, да десять въ пятьдесятъ рублевъ, да четвертныхъ десять… охъ, инда жутко, старуха… бда! допытаются…
— Будя съ тысячу-то, аль нтъ?
— Кака те тысяча… да тутъ ихъ… ты гляди глазами-то… кака тысяча… И старикъ опять глухо захохоталъ.— Только мотри ты, прибавилъ онъ, собирая со стола деньги и опять укладывая ихъ въ жестянку:— языкъ не вздумай чесать… слышь? не токма кому — попу надуху не сказывай — пропадемъ!
— Касатикъ!…
И старуха начала успокаивать старика и проклинать и глаза, и языкъ, и душу, и весь бренный составъ свой въ случа, если она скажетъ объ этомъ хоть одной живой душеньк, между тмъ старикъ, закрывши жестянку, замоталъ ее опять ремнемъ и началъ топтаться по изб, смекая въ ум, куда бы ему засунуть ее посохранне — въ сундукъ, за печку, или въ пустую корчагу. Вдругъ онъ плюнулъ, перекрестился и проговорилъ, со страхомъ осматриваясь по сторонамъ.
— Господи исусе Христе! Да чаво жь это я, старуха?.. Да никакъ меня совсмъ ужь тово… лукавый опуталъ? Вкъ доживаемъ… того гляди — на погостъ снесутъ насъ съ тобой, а мы хотимъ чужимъ добромъ овладть… да можетъ это деньги-то сиротскія, горючими слезами оплаканныя… а? Нтъ, старуха, какъ хошь, а я сдамъ ихъ становому съ рукъ на руки.
— И не болтай, старый, накинулась на него Прохоровна, которая и вообразить не могла разстаться съ такими деньгами:— не дамъ я теб экое непутное дло сдлать. Богъ глупому человку счастье посылаетъ, а онъ, на-ка поди, рыло воротитъ… Чай все едино — въ чужія-то руки достанутся… Подай сюда, я въ сундукъ спрячу!
— Н… старуха, и не смущай, не возьму грха на душу.
— Подай, говорятъ — силой возьму! Вотъ-те святая пятница, силой возьму!
Съ этими словами Прохоровна, какъ кошка, бросилась на Кондратьича и начала отнимать у него жестянку. Тотъ не давалъ. Оба закашлялись и стояли, согнувшись другъ предъ другомъ и крпко уцпившись за нее руками.
— Не замай… кх-кх… я-те сказалъ… кх-кх… одно слово… кх… не дамъ… слышь… кх-кх-кх… усиливался проговорить Кондратьичъ.
— Вотъ-те… кх-кх… святая пятница… кх-кх… побожилась… кх-кх… лучше… кх… волей отдай… кх-кх-кх… хрипла Прохоровна.
— Уймись… кх… вс руки перецарапала… кх-кх… вдьма стар… кх-кх-кх… колону… вотъ те… кх-кх… Христосъ колону!..
— Хошь до смер… кх-кх-кх… убей… кх-кх… а ужь… кхкх-кх…
— Провались ты… кх-кх-кх…
— Побожилась… кх-кх-кх…
Но тутъ припадокъ удушья до того овладлъ стариками, что ни тотъ, ни другая не могли ужь произнести ни слова и только стояли другъ предъ другомъ въ прежнемъ положеніи и надрывались отъ кашлю… Наконецъ, Прохоровна не выдержала, выпустила изъ рукъ жестянку и, продолжая кашлять, повалилась на лавку. Кондратьичъ этимъ воспользовался, сунулъ въ лахань горвшую въ свтц лучину, влзъ опять на полати и улегся на своемъ мст, положивъ соблазнительную жестянку подъ голову. Черезъ нсколько времени улеглась и Прохоровна. Нсколько времени старики все еще продолжали кашлять, перебраниваясь понемногу между собою, но напослдокъ угомонились, и въ изб снова воцарились мракъ и молчаніе.
Но вдь недаромъ же врагъ рода человческаго затялъ всю эту исторію и не на втеръ же похвалился онъ сшутить какую-то шутку съ Кондратьичемъ. Хоть въ писаніи и сказано, что онъ есть ложь и отецъ лжи, но читатель сейчасъ увидитъ, что держитъ онъ иногда и честное слово. Старикъ не спалъ и чувствовалъ, что словно червякъ какой ворочается у него подъ черепомъ. Дло, впрочемъ, понятное: будьте вы честны, какъ самъ Гарибальди, но попробуйте, положите себ подъ подушку кучку золота, да порядочную пачку радужныхъ ассигнацій — такъ нтъ, господа, увряю васъ, что не заспится вамъ, ужь никакъ не заспится…
Кондратьичъ лежатъ навзничь, растопыривши передъ собой вс десять пальцевъ, хотя въ темнот ихъ и не видно было, и усиливался смекнуть по этому инструменту: въ полсотн полуимперіаловъ, въ двадцати сотенныхъ бумажкахъ, въ десяти полусотенныхъ и въ десяти четвертныхъ — сколько будетъ всхъ денегъ? Онъ считалъ какъ-то по погтямъ, по суставамъ и по ямочкамъ на верхнемъ сгиб, считалъ и рублями, и копейками, и десятками рублей, но — что вамъ угодно — не давалась ему эта ариметика — да и кончено дло. Ассигнаціи-то, какъ человкъ, видавшій на своемъ вку деньги, если хотите, онъ и сосчиталъ съ горемъ пополамъ, но какъ только доходило до золота — баста — хоть отказывайся! Но диковиннаго и тутъ опять таки ничего нтъ: я — и не Кондратьичъ, а дай мн сосчитать въ настоящее время полсотни червонцевъ — растеряюсь, ей-богу растеряюсь, потому что лтъ восемь ужь никакъ и понятія объ нихъ не имю — забылъ, что это и за монета такая… Но дло-то вотъ въ чемъ: вдь ужь Кондратьичъ ршился, кажется, представить становому эти деньги, что жь ему за нужда была считать съ такимъ трудомъ чужую собственность? Вопросъ этотъ и самому ему не одинъ разъ приходилъ въ.голову, но, вмсто отвта, онъ незамтнымъ образомъ начиналъ раскидывать своими гршными мыслями, какъ бы они съ Прохоровной отлично зажили на эти деньги: ‘и коровнку бы купили мы съ ней, думалъ старикъ, и лошаднку бы завели, и избнку бы справили, и работника бы принаняли, потому старымъ костямъ и отдохнуть бы не мшало маленько’ — и въ первый разъ въ жизни доля его казалась ему горька и бездольна… Потомъ корявые пальцы его опять превращались въ червонцы — и онъ пять принимался считать по ногтямъ и суставамъ. Долго маялся такимъ образомъ Кондратьичъ и самъ не замтилъ, какъ мысли его остановились наконецъ на вопрос: ужь, полно, отдавать ли деньги-то становому? Не послушаться ли старуху-то?.. И вотъ я знаю много господъ, которые не вруютъ въ симпатію: не успла мысль эта мелькнуть въ ум Кондратьича, какъ Прохоровну точно кто нибудь толкнулъ подъ бокъ. Старуха живо вскочила съ своего мста, влзла на полати и подползла на локтяхъ къ Кондратьичу.
— Чаво еще? спросилъ тотъ съ притворной досадой.
— Кондратьичъ! не серчай, касатикъ! прошамніила Прохоровна, гладя его по голов своими крючковатыми пальцами и подбираясь къ нему поплотне: — ну, прости, коли чмъ досадила… Чай, для тебя же все, не лиха теб желаючи… послушаешь меня — самому посл слюбится.
— Страшно, лебедка, денегъ-то ужь больно много… Вотъ и таперь считалъ, считалъ — и разума не приложишь.
— Ахъ, глупый, глупый! перебила, засмявшись, Прохоровна:— денегъ, вишь, много… много — и слава теб Господи! Покрайности, хоть остальной вкъ-то безъ горя свкуемъ, а помремъ, такъ хоть гршную душу помянуть чмъ останется. А Никешка-то — рази ему не пригодятся? Малецъ же онъ увчный, искалченный… Что онъ безъ нихъ? пропадетъ аки былинка изсохшая.
— Эхъ, старуха, смущаешь ты меня, во какъ смущаешь, ажно…
— Не серчай, соколикъ… самъ же опосля…
— Ну, ну, ладно… утро вечера мудрене…
— Болзный мой…
И на этотъ разъ Прохоровна ласково погладила ему спину.
— Ну, ну, старая…
— Соколикъ!…
— Ступай, ступай на свое мсто: спать пора!..
— Не гони, касатикъ…
Словомъ, на радостяхъ Прохоровна такъ ласкалась къ своему старику, какъ будто у нея двадцать лтъ съ костей убыло… И врагъ рода человческаго снова восторжествовалъ!…
Несмотря на тревожно проведенную ночь, старый рыбакъ проснулся еще гд-гд, только что солнышко начинало выкатываться. Слзши съ полатей, онъ долго еще стоялъ середь избы, держа въ одной рук свою жестянку съ деньгами, а другой въ раздумь почесывая то поясницу, то лысину. Раздумывать долго было, однакожь, не время, надобно было идти къ становому.
— Эхъ, проговорилъ наконецъ Кондратамъ съ видомъ человка, окончательно ршившагося на дурное дло: — Господь послалъ, Господь и судить будетъ!
Тутъ онъ отыскалъ подъ лавкой старый, разношенный лапоть, засунулъ въ него жестянку, завернулъ все это грязной онучей и вышелъ вонъ изъ избы, отыскалъ потомъ на двор заступъ, вырылъ въ сторонк, между курятникомъ и навозной кучей, довольно глубокую ямку и, бережно уложивши въ нее свое сокровище, зарылъ ее опять, притопталъ, затрусилъ снцомъ и ушелъ опять въ избу. Затмъ Кондратамъ справился какъ слдуетъ, подпоясался кушакомъ, взялъ шапку и пошелъ къ становому, въ село Дягунино.
Становой, про котораго я поведу теперь рчь, былъ господинъ лтъ уже подъ сорокъ и по первому взгляду напоминалъ собою знаменитаго карагенскаго полководца — Ганнибала, потому что былъ кривъ на одинъ глазъ, и, когда напивался пьянъ, то ему все представлялось, что онъ лазитъ по альпійскимъ горамъ, впрочемъ, сходство это тмъ только и ограничивалось. Волосы онъ стригъ подъ гребенку и носилъ длинныя, рыжія бакенбарды, говорилъ сипло, и, когда сердился, то одинокій глазъ его горлъ, какъ раскаленный уголь. Не знаю, какого свойства былъ глазъ у Ганнибала, но глазъ моего становаго производилъ въ стану страшное впечатлніе: ишь, шельма: кривой — говаривали мужики — а насквозь видитъ! Въ формулярномъ списк его значилось, что онъ былъ сынъ сельскаго дьячка, служебное поприще свое началъ въ земскомъ суд одного узднаго городка писцомъ, служилъ потомъ въ томъ же самомъ городк квартальнымъ надзирателемъ, поступилъ посл того помощникомъ къ становому приставу, а наконецъ и самъ принялъ полновластный полицейскій бунчукъ — стало быть, прошелъ сквозь огонь и воду, и мдныя трубы. Да чтобъ слишкомъ много не распространяться о способностяхъ этого господина, я вамъ разскажу только, какъ онъ, однажды, при мн допрашивалъ одного преступника. Въ имніи моего пріятеля, про котораго я упоминалъ въ начал моего разсказа, случилось убійство. Одну изъ горничныхъ двушекъ нашли въ лсу зарзанною. Явился становой на слдствіе. Подозрніе падало на одного изъ лакеевъ, Петрушку, который былъ къ ней неравнодушенъ и сильно ревновалъ ее къ кучеру. Становой, мой пріятель и я сидли въ кабинет. Выслушавши вс касавшіяся до дла подробности, становой подумалъ, поерошилъ свои волосы, покусалъ зубами бакены и приказалъ позвать Петрушку къ себ. Надобно же вамъ сказать, что Петрушка этотъ былъ, между прочимъ, цирюльникъ и уже неразъ упражнялся надъ физіономіей становато, когда тотъ прізжалъ не обрившись къ моему пріятелю.
— Здравствуй, Петя, здоровъ ли? ласково спросилъ становой, когда Петрушка вошелъ въ комнату.
— Слава-богу, сударь, отвчалъ тотъ.
— Ну-ка, братъ, поскобли мн физимордію, и то немножко. Давно ужь мы съ тобой не забавлялись.
— Съ нашимъ удовольствіемъ, сударь, сію минуту-съ.
И Петрушка вышелъ, чтобъ принести горячей воды.
— Ну, конечно, это — его дло, тутъ и толковать много нечего, обратился къ намъ становой съ такою увренностью, какъ будто вопросъ шелъ о томъ: есть у Петрушки носъ, или нтъ.
— Почему жь вы такъ положительно думаете, спросилъ мой пріятель.
— Пхе! на томъ стоимъ, батюшка. Ужь я — что взглянулъ ему на рожу, такъ вижу. И вотъ, посмотрите: если онъ мн здсь же, не выходя вонъ изъ этой комнаты, не признается, такъ я позволю выколоть себ послднее око.
Черезъ пять минутъ становой сидлъ въ креслахъ, завшанный салфеткою, а Петрушка, стоя передъ нимъ, сбивалъ кисточкой мыло.
Сначала мы не могли понять, что такое онъ съ нимъ затваетъ, но скоро догадались, въ чемъ дло, и поневол начали убждаться, что взглядъ у нашего карагенца вренъ, какъ у венсенскаго стрлка, пока Петрушка брилъ его, онъ прехладнокровно разспрашивалъ его о случившемся происшествіи: да что, да какъ, да почему, гд онъ былъ въ это время, не подозрваетъ ли кого и т. п. Петрушка былъ страшно сконфуженъ, руки у него такъ ходуномъ и ходили. Становой только посмивался, да вскрикивалъ по временамъ, пронзая его своимъ ястребинымъ глазомъ,: ‘да тише жь, братецъ, вдь у меня рожа-то не опойковая — больно, чай! Что, никакъ опять порзалъ?’ и, подмигнувши намъ самымъ мошенническимъ образомъ, снова принимался за допросы. Кончилось тмъ, что къ концу операціи, рыло его было изрзано мстахъ въ пятнадцати: кровь такъ и лила, но зато, въ тоже самое время, Петрушка стоялъ уже передъ нимъ на колняхъ и торжественно каялся въ томъ, что это, дйствительно, было его дло.
Къ такому-то магу и волшебнику явился Кондратьичъ съ донесеніемъ объ утопленник. Становой уже былъ на ногахъ и сидлъ въ это время на крыльц своей квартиры, въ халат и съ трубкой въ зубахъ.
— А кто тебя просилъ, чортова ты перечница, вытаскивать-то его, крикнулъ онъ, сморщивъ лицо и передразнивая Кондратьича, когда тотъ изложилъ ему, какъ было дло: — ты думаешь, что у меня только и заботы, что возиться съ твоими утопленниками? Для чего же ты его вытащилъ?
— Да какъ же, ваше благородіе, жалобно заговорилъ Кондратьичъ:— приплылъ къ берегу… тоже вдь человкъ есть… въ могилк тоже полежать хочется, хошь бы и мертвому человку… какъ не вытащить было, батюшка? Жалко вдь…
— Жалко… могилка… перебилъ становой тмъ же тономъ:— знаю я васъ, сострадательныя души: съ живаго человка шкуру рады содрать, а къ мертвому откуда жалость возьмется. Пошелъ, лысая дура! Да смотри у меня: самъ напакостилъ, такъ самъ и стереги его до моего прізда. Пошелъ, пока я теб бородишки не вытаскалъ!
Кондратьичъ въ первый еще только разъ встрчался со становымъ такъ близко, и, вроятно отъ непривычки, глазъ его произвелъ на старика страшное впечатлніе. Ему показалось почему-то, что этимъ глазомъ онъ нетолько можетъ человка насквозь видть, но если захочетъ, такъ проникнетъ даже въ ндра земныя и непремнно отыщетъ тамъ лапоть съ жестянкой, и не уйди становой въ это время въ избу, онъ непремнно объявилъ бы ему о своей находк, но благодатное мгновеніе промелькнуло, и Кондратьичъ ушелъ домой съ прежнимъ намреніемъ, затаить у себя деньги, во что бы то ни стало.
Дня посл того черезъ два, возл знакомой намъ избушки стараго рыбака совершалась одна изъ тхъ потрясающихъ душу сценъ, которыя по справедливости имютъ мсто только въ медицинской литератур, и которую я ршаюсь описывать на томъ лишь основаніи, что изъ псни слова не выкинешь. Началось слдствіе. Часовъ въ десять утра съхались къ утопленнику: становой съ своимъ помощникомъ, уздный врачъ съ пьянымъ фельдшеромъ, и явилось законное количество понятыхъ. Съ Кондратьича сняли необходимыя показанія. Трупъ раздли и осмотрли, причемъ въ карманахъ его сюртука и жилета нашли карманные, серебряные часы на черной, шелковой ленточк, носовой платокъ и порт-монне съ мелочью и съ нсколькими размокшими ассигнаціями. Все это становой тщательно завернулъ въ бумагу и спряталъ къ себ въ карманъ.
Когда наружный осмотръ былъ конченъ, фельдшеръ снялъ сюртукъ, засучилъ рукава и по знаку доктора принялся потрошить утопленника, какъ выражаются у насъ въ простомъ народ.
Операція эта совершалась тоже на открытомъ воздух, возл избушки стараго рыбака, потому что въ самой изб было и тсно, и темно для этого, а другаго удобнаго мста у него не было. Самъ Кондратьичъ и Прохоровна стояли въ сторонк отъ мста дйствія съ такимъ смиреннымъ видомъ, какъ будто лаптя съ жестянкой и на свт не существовало: старикъ, сложа руки на живот, а старуха, подхвативши лвую щеку ладонью и вытирая то носъ, то глаза кончикомъ синяго, клтчатаго платка, которымъ была подвязана. Кондратьичъ того и ждалъ, что вотъ-вотъ становой распыжитъ его опять за то, что онъ втюхтирилъ его въ это дло, но становой, несмотря на то, что съ Кондратьича взятки были гладки и что со слдствія приходилось ухать нетолько съ пустымъ карманомъ, но и съ пустымъ желудкомъ, находился почему-то въ отличномъ расположеніи духа и, сидя на опрокинутой лодк Кондратьича, тончайшимъ образомъ любезничалъ съ какой-то смазливенькой бабнкой, прибжавшей откуда-то посмотрть на утопленника, фельдшеръ почти уже оканчивалъ свое дло и, оскальпировавъ трупъ съ ловкостью индійца, принимался уже за пилу, чтобъ снять съ него дерепъ и проникнуть, наконецъ, въ его мозги, или, такъ сказать, въ святилище его бывшаго разума — словомъ, все шло какъ нельзя лучше,— но вдругъ становой вонзилъ въ Кондратьича свой проникающій душу глазъ и спросилъ, указывая на утопленника:
— Эй, ты, старый тетеревъ, а еще, кром часовъ и кошелька съ деньгами, ничего у него не было? Поди-ка, вс карманы со старухой-то своей обшарили, а?
Старикъ почувствовалъ, что у него трясутся поджилки. Опять на мгновеніе мелькнула у него въ голов мысль объявить о жестянк, но шутливый тонъ становаго снова возвратилъ ему бодрость.
— Нтъ… кормилецъ… чаво шарить? Неча по пустякамъ и шарить… отвчалъ онъ, судорожно тронувъ свою сдую бородку.
— Да, да, прихеривайся! По рож, братъ, вижу, что шарили. Не грши лучше, признавайся, продолжалъ становой тмъ же шутливымъ тономъ.
Кондратьичъ хотлъ еще что-то сказать, но поперхнулся, закашлялся и безъ всякой причины началъ гладить по голов Никешку, который терся во все это время то возл него, то возл матери и со страхомъ посматривалъ, какъ потрошили утопленника.
— А-а! драмодеръ, и ты здсь? крикнулъ становой, увидавши горбунчика: — что ты тамъ прячешься, али совсть нечиста? Поди-ка, поди сюда, пріятель!
Никешка подошелъ, повертывая плечами и горбикомъ.
— Признавайся, мошенникъ, что вы съ отцомъ нашли еще у утопленника? а то я сейчасъ прикажу тебя выпотрошить: вонъ, видишь? сказалъ становой, схвативши его, шутя, за волосы.
— Ничего, дядюшка, ни синя пороха не нашли, отвчалъ сметливый мальчикъ.
— Врешь, шельмецъ!
— Вотъ-те Христосъ, дядюшка.
— Такъ ничего?
— Н…
Но становой ужь черезчуръ расшутился.
— Постой же, мошенникъ, вотъ я теб сейчасъ кишки выпущу, продолжалъ онъ, желая позабавиться надъ мальчишкой и подхвативши его подъ горбикъ, потащилъ его къ фельдшеру.
— Ай, ай, ай! скажу, дядюшка, вотъ-те Христосъ — скажу! съ отчаяніемъ дрыгая ногами, вскрикнулъ перепуганный на смерть Никешка.
— Что? испугался, собачій сынъ! Сказывай же сейчасъ, а то, вдь, у меня, братъ, смотри: я шутить не люблю, духомъ выпотрошу. Сказывай же!
— Сумку нашли, дядюшка! отвчалъ, всхлипывая, Никешка.
— Какую сумку?
— Съ деньгами, дядюшка! на ше у него висла.
— Сумку съ деньгами… медленно проговорилъ нсколько озадаченный становой и, спустивъ съ рукъ мальчика, подошелъ съ грознымъ видомъ къ Кондратьичу.— Что жь это ты затялъ такое, пріятель, а? Острога, что ли, на старости лтъ хочешь понюхать? Гд она? Что за сумка такая? крикнулъ онъ, опять вонзивъ въ ново свой магнетическій глазъ, который на этотъ разъ разгорлся, какъ уголь.
Дло начало принимать оборотъ весьма любопытный. Кром понятыхъ и бабнки, съ которой любезничалъ становой, тутъ еще было много посторонняго народу отъ Демида Демидыча, изъ села Дягунина и изъ имнія моего пріятеля, сбжавшагося взглянуть на утопленника. Вс съ любопытствомъ окружили становаго и Кондратьича. Даже лекарь и фельдшеръ оставили навремя свои занятія и въ свою очередь вмшались въ толпу.
Положеніе Кондратьича было убійственно жалко. Старикъ былъ блденъ и трясся, какъ въ лихорадк, придумывая, на что онъ долженъ ршиться: не сознаваться — но онъ понималъ, что это ршительно невозможно: родной сынъ выдалъ, что ужъ тутъ больше!… Сознаться, но какъ сознаться — стыдъ-то, срамъ-то какой! Всю жизнь все честнымъ человкомъ считался — и на-поди, сразу въ острогъ угодилъ. Въ Волгу, нешто, броситься, да и концы въ воду… Старикъ стоялъ, трясясь на ногахъ, крестился, пытался выговорить что-то и только судорожно чавкалъ своими беззубыми деснами.
— Слушай, старый псъ! продолжалъ между тмъ становой, медленно и внятно выговаривая каждое слово:— что ты нашелъ у утопленника какую-то сумку съ деньгами, такъ въ этомъ нтъ теперь ни малйшаго сомннія: собственный твой сынъ вдь сказку-то эту разсказываетъ — ребнокъ, стало быть выдумать ему изъ своей головы этого нельзя — да, или нтъ? Такъ ужь лучше сознайся, да отдай безъ грха… даю теб честное слово, что теб за это ничего не будетъ. Если же не сознаешься, да я самъ найду ее у тебя — ну такъ ужь тогда не прогнвайся, пріятель: мало того, что въ острогъ запрячутъ, прогуляешься, братъ, и по владимірк, да не просто, а схимникомъ этакимъ, знаешь, съ желзными четками, да съ веригами на ногахъ… понимаешь ты меня? Ну! Да вдь найду же, каналья ты этакая, перерою, по бревнамъ всю лачугу твою размечу. Я вс мышьи норы вдь знаю, анаемы, какъ вы эти дла-то длаете: въ старый лапоть, шельма, запряталъ ее куда нибудь, да гд нибудь на двор возл навозной кучи въ землю зарылъ!… Не безпокойся, хоть бы ты ее въ преисподнюю къ чертямъ запряталъ, а ужь найду, братъ, н — тъ, шалишь, старинушка!
При послднихъ словахъ становаго Кондратьичъ взглянулъ на него почти съ ужасомъ, зашатался и повалился ему въ ноги.
— Виноватъ, что ли, старый сычъ?
— Виноватъ, кормилецъ… попуталъ лукавый! признался чистосердечно Кондратьичъ:— до старости дожилъ, на чужое доброе не зарился… и самъ не вдаю какъ… онъ попуталъ, родимый!
— Хе, да ужъ длать нечего, пришлось на чорта сваливать, заступился становой за своего пріятеля:— ну, да ладно, ладно, деньги-то сюда неси. Посмотримъ, изъ чего бился-то ты по крайней мр.
— Сейчасъ, кормилецъ.
Кондратьичъ всталъ и, покручивая головой, пошелъ за сумкой. Прохоровна, озадаченная неменьше Кондратьича, поплелась вслдъ за мужемъ, плача, почмокивая языкомъ и не отнимая отъ щеки ладони.
— Мошенникъ! прошепталъ съ негодованіемъ становой, закуривая сигару и занимая прежнее мсто на опрокинутой лодк. Лекарь услся возл него. Остальная публика, сгарая отъ любопытства узнать скоре, сколько Кондратьичъ укралъ денегъ у утопленника, тоже столпилась возл лодки.
Минутъ черезъ десять Кондратьичъ явился и съ поклономъ подалъ становому извстную уже читателю жестянку. Толпа пододвинулась ближе. Становой подозвалъ понятыхъ и, не выпуская изо рта сигарки, размоталъ ремень, снялъ крышку и, предварительно заглянувъ въ жестянку своимъ одинокимъ глазомъ, опрокинулъ ее въ полу своего форменнаго пальто. И странное дло! должно полагать, что ужъ это были такія соблазнительныя деньги: когда тяжелая кучка золота и пачка сторублевыхъ ассигнацій бросились ему въ глаза, такъ съ нимъ вотъ что сдлалось… Надобно вамъ сказать, что карагенецъ нашъ былъ человкъ самый безстрастный, а тутъ онъ такъ широко разинулъ ротъ отъ удивленія, что даже не слыхалъ, какъ сигарка у него оттуда выскочила и потомъ… должно быть, онъ почувствовалъ маленькое головокруженіе, потому что съ минуту все казалось ему, что онъ не на опрокинутой лодк сидитъ, а плыветъ на ней куда-то по Волг. Словомъ, Кондратьичъ и Прохоровна далеко не испытали того впечатлнія, увидвши въ первый разъ эти деньги, какое испытывалъ теперь становой. Остальные зрители тоже не остались равнодушны къ такому великолпному зрлищу и выразили свое участіе слдующими восклицаніями: ‘Ба-атюшки! Де-е негъ-те куча какая! Братцы вы мои! Д-вонька, глядика-съ! Дя-ядя едотъ!’ На одного только лекаря не произвели они особеннаго впечатлнія. Запивалъ, видите ли, онъ по временамъ, и ужь какъ, бывало, запьетъ, такъ недли дв сряду валяетъ, а это врно было такое время: Эскулапъ нашъ, несмотря на раннее утро, дотого ужь былъ нагрузившись, что, просто, земли подъ собой не чуялъ. Но и онъ промычалъ что-то такое и потянулся было къ становому съ горстью.
Между тмъ становой усплъ уже овладть собою.
— Вотъ было хапнулъ-то, бестія! Ахъ ты, старрр… проговорилъ онъ сдержаннымъ голосомъ.
Между зрителями послышался смхъ.
— Ужь ты больно неосторожно, Прохоръ Кондратьичъ: — ты хоть бы половинку, такъ и то ладно бы было, начали подсмиваться въ толп.
— Въ купцы знать приписаться задумалъ!
— Эхъ, ддушка, въ рукахъ былъ кладъ, да держать не умлъ!
— Чорта потшилъ, а себя въ изъянъ ввелъ! И въ толп снова раздался хохотъ.
Старикъ былъ блденъ, какъ полотно. Ноги у него такъ и тряслись. Становой считалъ между тмъ деньги.
— Ни синимъ порохомъ не попользовался, кормилецъ! съ трудомъ проговорилъ Кондратьичъ, усиливаясь хоть чмъ нибудь спасти себя отъ бды:— какъ лежали, такъ вс сполна и остались: полсотни штукъ золотыхъ, двадцать бумажекъ сотенныхъ, десять въ пятьдесятъ рублевъ, да четвертныхъ десять — все сохранно, родимый…
— Старая ты ворона! вотъ что… отвтилъ на это становой, взглянувши на Кондратьича съ глубочайшимъ сарказмомъ. И вслдъ затмъ, почему-то, имъ овладла такая непроходимая злость, кадкой онъ не испыталъ даже и въ то время, когда его однажды чуть не запороли до смерти на семинарской скамейк. Онъ мрачно повелъ вокругъ своимъ раскаленнымъ глазомъ и крикнулъ:— Ну! Чего вы тутъ не видали, ракаліи? Прочь пошли! А съ тобой, пріятель, у меня будетъ расправа короткая… Кто мн поручится… кто мн поручится, что ты не укралъ отсюда еще столько же, а? Я тебя!… опять обратился онъ съ грознымъ видомъ къ Кондратьичу.
— Кормилецъ! Ваше благородіе!
И старикъ повалился ему опять въ ноги.
— Я тебя! повторилъ становой еще грозне.
Онъ приказалъ было посадить Кондратьича подъ арестъ, но подумалъ, сообразилъ что-то и оставилъ его пока въ поко.
Посл того онъ сдлалъ необходимыя распоряженія насчетъ погребенія утопленника, слъ въ свой тарантасъ и ухать домой.
Вслдъ за нимъ ухалъ и лекарь. Народъ тоже мало по малу разошелся.
Проводивъ становаго, старый рыбакъ долго стоялъ на одномъ мст, грустно понуря свою лысую голову.
— Чтожь таперь?… ни денегъ таперь, ни чести — ничего не остаюсь у Прохора Кондратьича!… проговорилъ онъ наконецъ, безотрадно разводя руками:— не токма добрымъ людямъ — Жучьк вонъ — и той стыдно таперь въ глаза взглянуть… Затаилъ вотъ, послушался старухи… ну, таперь — какъ хошь… таперь все едино…
Старикъ хотлъ было идти въ избу, но подумалъ, махнулъ обими руками, слъ на свою опрокинутую лодку и съ самымъ зловщимъ выраженіемъ въ лиц сталъ смотрть на Волгу, которая катилась въ нсколькихъ шагахъ отъ него, дробясь и сверкая подъ лучами свжаго весенняго солнца.
Не меньшему отчаянію предавалась и Прохоровна. Старуха сидла въ это время въ изб, на лавк и, держа передъ собой на колняхъ тотъ самый лапоть, въ которомъ была засунута жестянка съ деньгами, горько надъ нимъ плакала и причитала, какъ надъ покойникомъ:
— Лапоточекъ ли ты мой плетеный, ковы-ы-ренный… Не лежалось-то теб во сырой земл съ казной нашей, съ золотомъ… отыскалъ тебя лютый ворогъ нашъ, становой приставъ… и чтобъ ни дна-то ему, кривому псу, ни покры-ы-шки то!