Дядя Коша и его птичник, Балобанова Екатерина Вячеславовна, Год: 1900 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 9 минут(ы)

Екатерина Вячеславовна Балобанова

Дядя Коша и его птичник
(Быль)

В детстве мы часто подолгу гостили на хуторе одного нашего дяди, дяди Кости, или, как мы звали его, дяди Коши.

Дядя Коша был добренький старичок, очень маленький и худенький, и всё на его маленьком хуторе было небольшое, но необыкновенно интересное. Сад у дяди Коши был крохотный, — всего-то на всего было в саду четыре дорожки, но зато столько в нём было малины, крыжовнику, смородины, вишен, слив и яблок, что он казался нам самым большим и, конечно, самым прекрасным в свете садом.

— Кушайте, ребята, на здоровье! — говорил дядя Коша, угощая нас в своём саду.

И мы ели всего и порядком-таки опустошали садик, несмотря на все ссоры с гувернантками, тётей и даже мамой.

Мама не любила нас возить на дядин хутор.

— Нашалятся, набегаются, наедятся всякой всячины, а потом за доктором посылать надо, — говорила она.

Но так как дядя Коша очень любил нас, то и папа, и мама всё-таки часто возили нас на хутор, а моего младшего брата Серёжу даже совсем отдали жить к дяде, и Серёжа очень важничал, показывая нам чудеса дядина дома.

В доме было ещё лучше, чем в саду. В гостиной дощечки паркета поднимались, и оттуда выскакивали разные диковинные вещицы: то мышь, то паяц с погремушками, то Ванька-встанька. Всё это выточил сам дядя Коша, — он был отличный токарь.

Наверху, в мезонине, в большой светлой комнате жило у дяди множество канареек, жили они не в клетках, а на свободе. У них был целый зимний сад, в виде оранжереи, все растения стояли в горшках или в кадках. На веточках некоторых деревцев дядя подвесил разные ящички и корзиночки, выложенные пухом, чтобы канарейки могли устраивать в них свои гнёздышки, а чтобы птички не улетали, сделана была проволочная сетка, привинченная к полу и к потолку. Сбоку была маленькая дверь, в которую входил один дядя, дверца всегда была заперта, а ключ находился у тёти в шифоньерке.

Мы могли смотреть на канареек сколько хотели, но только сквозь сетку. Одни из них порхали по веточкам, другие сидели в гнёздышках, в некоторых из гнёздышек лежали маленькие яички, беленькие с красными крапинками, из других выглядывали птенчики в сереньком пушку.

Дядя говорил, что ему очень трудно выкармливать молодых канареек: самки бросают своих птенчиков, как только они вылупятся из яичек, и их надо кормить с ложечки, сделанной из пёрышка, размоченным белым хлебом и разваренными зёрнами. Конечно, не все канарейки бросают своих птенцов, но очень многие.

Когда дядя Коша входил к канарейкам, они поднимали страшный шум, летели к нему с писком и криком, одни садились на руки, другие на плечи, на голову, и дядя кормил их принесёнными лакомствами. Пели они на все лады, и такой стоял звон от их песен, что наверху днём почти нельзя было сидеть.

За дядей всегда летал скворец, которого звали Шпаком, Шпак был совсем ручной и очень любил дядю. Он знал все песни, которые дядя играл на гитаре. Бывало, сидит старичок на своей любимой садовой скамеечке с гитарою в руках, а на ближайшем дереве сидит Шпак: дядя играет на гитаре, а Шпак насвистывает ту же песню. Иногда Шпак начинает петь раньше того, как дядя настроит гитару, и тогда дядя сам подлаживается под песню Шпака.

Они почти не расставались, и Шпак выучился говорить: ‘Дай кушать’, ‘Я плачу’. Тётя очень часто говорила: ‘Я плачу’, вместо того, чтобы сказать: ‘Я недовольна, я огорчена’ или ‘Я сердита’. Шпак, вероятно, и выучился этому от тёти.

Раз дядя Коша вывихнул себе ногу и лежал в постели, и Шпак был его верной сиделкой: он по целым часам сидел на спинке кровати и весело щебетал, как будто желая развлечь больного, а то пел на все лады, подражая иволге, чижу, снегирю и даже соловью (известно, что скворцы отлично подражают другим птицам). Но Шпак подражал соловью не очень хорошо, и дядя Коша говорил ему:

— Ну, брат, плохо, — по соловьиному-то не выходит!

Шпак кричал:

— Я плачу!

— Плачь, не плачь, а скворцу соловьём не бывать.

— Кушать дай!

— Ну, это можно.

И дядя вынимал из-под подушки коробочку с кормом, ставил её себе на грудь, и Шпак садился на край коробочки и спокойно клевал.

Тётя завела себе ангорскую кошку, и хотя кошка и не трогала дядиных птиц, но дядя очень боялся за Шпака, который всюду летал и очень любил спать на полу, а потому Шпака подарили нам.

У нас Шпак прожил недолго, — он очень скучал на новом месте и вскоре познакомился со скворцами, жившими в скворечнице у нас на дворе, и вместе с ними улетел в лес. Осенью мы уехали в город и так больше и не видали Шпака. Но когда стало холодно, Шпак явился, преспокойно влетел в комнату нашего управляющего и стал кричать: ‘Я плачу, я плачу, дай кушать!’ Он прожил у него всю зиму и очень подружился с женою управляющего, зорко следил за ней и, когда она шла в кладовую, всегда садился к ней на плечо, и, пока она там выбирала и отвешивала провизию, он лакомился всем, что ему казалось вкусным.

Летом Шпак из дома переселялся в скворечницу на дворе — ‘на дачу’, как говорил управляющий, и очень потешал всех: идёт, бывало, кто-нибудь по двору, и вдруг совершенно неожиданно раздаётся из скворечницы: ‘Я плачу, дай кушать!’ Посторонних людей это иногда даже пугало.

Под конец Шпак очень отяжелел и перестал улетать на дачу. Папа купил ему большую клетку, но и в ней ему было лень двигаться, и он до того растолстел, что умер от ожирения.

Один раз мы приехали на хутор и застали всех в большом переполохе: дядя Коша вернулся из Малороссии и привёз оттуда филина-пугача с подстреленным крылом. У нас не водится такой страшной птицы, а потому все домашние и даже соседние крестьяне очень напугались, услыша его крик. Недаром зовут его пугачом, т. е. пугалом, — так страшно кричит он по ночам, днём, как известно, филины ничего не видят и спят.

Дядя посадил своего филина в старую беседку и сам носил ему туда мясо и воду. Никто из домашних не хотел ходить к нему, и даже Серёжа очень боялся этой злой птицы. Филин был очень большой, жёлтый, с чёрными пятнышками, огромные круглые и злые глаза его, большой клюв и уши с торчащими мелкими перьями, казавшиеся издали рогами, пугали всех, и тётя очень сердилась на дядю за то, что он привёз такое чудовище.

Неподалёку от старой беседки, на высоком дубе, жила семья ворон. Вороны живут всегда парами. Это очень умная птица, а пара, жившая на дубе, к тому же была почти ручная: они тут жили давным-давно, выводили своих птенцов всё в одном и том же старом гнезде и кормились, как говорил дядя, ‘из милости на кухне’, подбирая всё, что выкидывал повар, а иногда даже дрались со старой цепной собакой, вылавливая из её чашки куски хлеба и мяса. Вороны — страшные враги филина, и вот они узнали по крику, что враг их близко. Сначала они ужасно встревожились и стали искать его повсюду, но нигде но могли найти: филин кричал, а не показывался. Целые дни проходили у ворон в поисках врага: они даже бросили из страха свой любимый дуб и переселились на берёзу, около кухни. Не найдя нигде врага, они, по словам дяди, созвали на совет других ворон и стали летать уже целой стаей. Наконец, они всё-таки открыли местопребывание филина и стали по очереди сторожить его, с этого дня пара ворон всегда сидела на крыше беседки или на ближайшей к ней сосне.

Один раз, когда мы гостили на хуторе, папа и дядя Коша куда-то уехали, и пришлось брату Серёже нести корм филину. Серёжа очень боялся его и поэтому был сам не свой, когда понёс мясо в беседку. За ним побежала тётина маленькая собачонка Роска, но брат в волнении этого и не заметил, поставив блюдечко с водой и положив мясо, он живо запер дверь беседки и убежал.

Не успел Серёжа добежать до террасы, где мы пили чай, как в беседке послышались страшный собачий визг, какое-то урчание и возня, так что мы все бросились туда, чтобы узнать, в чём дело. Когда отперли дверь в беседку, оттуда вылетела вся окровавленная Роска, а на ней сидел филин, вцепившись в её длинную шерсть своими острыми когтями, и клевал её. Едва отбили собачонку от хищной птицы. Тётя схватила Роску на руки, и мы все побежали за ней, забыв запереть дверь беседки.

Это случилось вечером, все вскоре улеглись спать, и никто и не вспомнил о филине. Но на другой день нашли его совершенно заклёванным воронами, они сидели огромной стаей на всех ближайших деревьях и смотрели на мёртвого врага: вороны так ненавидят филинов, что никогда даже не трогают его мяса.

Вероятно филин вышел из беседки, так как дверь была открыта, и всю ночь пугал ворон своим криком. Утро застало его врасплох. Вороны его и подкараулили.

Это был пример вражды между птицами. Но в дядином пернатом царстве был и пример трогательной дружбы между попугаем и снегирём.

У дяди Коши жили два попугая. Вместо клеток у них были проволочные дома без дверец, и они могли свободно входить и выходить из них и прогуливаться по всему дому. Один из попугаев назывался Сэр, он был необыкновенно важен и красив, серого цвета, с голубыми крыльями и большим хохлом на голове. Дядя купил его в Лондоне, а потому и звал его английским именем. У Сэра голос был резкий и повелительный, и дядя нарочно выучил его говорить резкие, короткие слова.

Другого попугая звали Херр [нем. Herr — Господин. Прим. ред.], эта была самая весёлая и забавная на свете птица, но по наружности Херр был самый обыкновенный, ничем не замечательный серый попугай. Дядя купил его у торговца попугаями, с которым встретился на корабле где-то заграницей. У торговца было много разных птиц, и они почти задыхались в грязном тесном ящике, в котором их вёз этот торговец. Херр особенно страдал в ящике, и, заметя это, дядя его купил, долго лечил, но Херр хотя выздоровел и выучился болтать, навсегда уже остался слабым и бессильным.

Сэр редко выходил из своего проволочного дома, а если и выходил, то важно прогуливался по залу. Летом его домик выставляли на террасу, и он сидел в нём совершенно спокойно до вечера. Когда же становилось холодно, он повелительно кричал: ‘Домой!’, и его вносили в зал вместе с его домиком.

Херр, напротив, несмотря на свою слабость, почти никогда не сидел в своём домике, шнырял всюду, суетился и хлопотал. Летом он иногда улетал в сад и подолгу сидел на высокой липе. Когда поспевали ягоды, его с трудом загоняли на ночь домой. Зимой Херр любил ночевать у дяди в спальной, где было теплее, чем в зале, и там сидел тихо и по возможности не болтал.

— Здравствуй, Херр, — говорил ему утром дядя.

— Прощай, — отвечал Херр и сейчас же улетал из дядиной комнаты: он очень боялся, чтобы дядя, умываясь, не облил его водой.

Он терпеть не мог умываний, а дядя раз выкупал его, и он этого никогда не забывал.

С Сэром Херр был дружен. Они всегда целовались носиками и чистили друг у друга пёрышки.

Дядя сумел выучить их разговаривать между собою, и это было очень интересно.

Херр кричал весёлым голосом:

— Сэр — дурак!

Сэр гордо отвечал:

— Какой вздор!

Херр говорил:

— Кушать несут.

Сэр, оживляясь, кричал:

— А вдруг нет!?

Если запаздывали с кормом, то Сэр, который был страшный обжора, начинал тревожиться, хлопать крыльями и кричать:

— Где Костя? Где Костя?

Один раз мы подняли в саду молодого снегиря, у которого оказались сломаны крыло и ножка. Дядя принёс бедную птичку в зал, где в это время суетился Херр, перевязал, как умел, ножку и крылышко, а затем посадил бедного снегиря в клетку и оставил её на окне в зале. Херр необыкновенно заинтересовался снегирём, постоянно сидел перед его клеткой и смотрел на него. Снегирь поправился, но летать уже не мог и остался у дяди. Дружба между ними и Херром завязалась самая горячая. Снегирь часто спал на голове Херра, и Херр сидел, не шевелясь, чтобы не обеспокоить друга. Снегирь отнимал у Херра всё, что ему нравилось, и хозяйничал в проволочном домике попугая как в собственной клетке. Но с Сэром птичка не ладила, или, лучше сказать, они совсем не обращали внимания друг на друга.

Иногда снегирь пел, и Херр, подражая дяде, говорил:

— Браво!

Сэр при этом брюзгливо кричал:

— Какой вздор!

Способность звукоподражания у Херра была изумительная, и он перенимал почти всё, что слышал. Так, напр., когда дядя хандрил, то имел привычку говорить: ‘Оставьте меня, стар я, болен я!’ И вот Херр, наевшись на кухне петрушки, — эта трава очень вредна попугаям, а особенно такому слабому, — заболел и сидел в своём домике, нахохлившись, ничего не ел и ничего не говорил.

— Что с тобою, Херр? — спрашивали мы.

— Оставьте меня, стар я, болен я! — отвечал он словами дяди.

К концу недели Херр околел. Все мы о нём очень плакали, особенно тётя. Снегирь, видя, что Херр лежит неподвижно, сначала очень тревожился, чирикал и хлопотал, но когда унесли Херра и вынесли и его проволочный дом, снегирь сел в свою клетку, спрятал голову под крылышко, просидел так до ночи, и утром его нашли уже мёртвым.

Дядя сказал нам, что снегирь околел от горя, что известной много случаев, когда эти птички, с таким чувствительным сердцем, околевали от горя, один учёный даже написал, что снегирь, которого он сам знал, околел от радости: он очень любил свою хозяйку, которая куда-то уехала, и когда она вернулась, снегирь так обрадовался, что радость убила его.

Мы положили бедного, маленького верного друга Херра вместе с ним в один ящичек и зарыли их под большой липой, на которой Херр так любил сидеть и с которой нас часто дразнил:

— Херр улетел, Херр улетел! — бывало кричал он нам с самой её верхушки.

Казалось, Сэр перенёс довольно хладнокровно потерю своего друга.

— Умер Херр, — сказали мы ему.

— А вдруг нет!? — отвечал Сэр.

— Ты — дурак, Сэр!

— Какой вздор!

Но вскоре мы стали замечать большую перемену в попугае: он сделался вял и угрюм и почти перестал выходить из своего проволочного дома — видимо, он сильно скучал по милому и забавному Херру.

В этом году меня отдали в институт, и я много лет не была на хуторе. Пока я училась в институте, умер и милый дядя Коша, умерла и тётя, а Сэра подарили одной нашей соседке, и мы его там навещали каждое лето. Сначала он очень тревожился и кричал:

— Домой! Где Костя?

И когда ему говорили, что Костя умер, он хлопал крыльями и кричал:

— Какой вздор!

Но потом он привык к новому положению, и его страшно избаловали. Он забыл почти всё, что умел говорить, и очень поглупел. Когда его спрашивали:

— Хочешь есть, Сэр?

Он брюзгливо отвечал:

— Какой вздор!

— А ведь ты дурак, Сэр! — говорили ему.

— Прощай! — кричал он сердито.

Вообще он сердился, когда его беспокоили.

Я уехала и больше не видала Сэра. Может быть, он жив и до сих пор, так как попугаи живут очень долго.

————————————————————————————

Источник: Балобанова Е. В. Рассказы старой бабушки. — СПб.: Издание Е. В. Лавровой и Н. А. Попова, 1900. — С. 3.

Распознание, подготовка текста, современная орфография: Евгений Зеленко, июль 2014 г.

Оригинал здесь: Викитека.

Екатерина Вячеславовна Балобанова

Дядя Коша и его птичник (Быль)

Читайте также:

Дядя Коша и его птичник
(Быль)