Дядя Бернак, Дойль Артур Конан, Год: 1897 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 162 минут(ы)

Артур Конан Дойл

Дядя Бернак

Uncle Bernac: A Memory of the Empire

Перевод В. П. Штейнберга (1909)

1. Берег Франции

Я смело могу сказать, что прочел письмо дяди не менее ста раз и знаю его наизусть. Но сидя у борта парусного судна, я, тем не менее, вновь вынул его из кармана и принялся пробегать так же внимательно, как и в первый раз. Письмо, отправленное на имя Луи де Лаваля, было написано резким, угловатым почерком человека, начавшего свой жизненный путь деревенским стряпчим.

Забота о немедленной доставке письма адресату была возложена на хозяина гостиницы ‘Зеленый Человек’, что в Эшворде, Вильяма Харгривза, который получил его вместе с бочками беспошлинного коньяка с берегов Нормандии. Таким образом это письмо попало в мои руки.

‘Мой дорогой племянник Луи,— так начиналось письмо,— теперь, когда скончался твой бедный отец, и ты остался один на целом свете, я уверен, что ты не захочешь продолжать вражду, которая исстари существовала между членами нашей семьи. В эпоху революции во Франции твой отец открыто перешел на сторону короля, тогда как я всегда был на стороне народа. Ты знаешь, к каким печальным результатам привел этот поступок твоего отца: он был вынужден покинуть страну. Я же сделался владельцем имения Гросбуа. Я понимаю, как тяжело тебе было примириться с потерей родового имения, но сознайся, что всё же лучше видеть это имение в руках одного из родственников, чем постороннего человека. Смею тебя уверить, что от меня, брата твоей матери, ты не можешь встретить ничего, кроме любви и уважения. А теперь позволь мне дать тебе несколько полезных советов. Ты знаешь, я всегда был республиканцем, но с течением времени для меня стало очевидным, что борьба против власти Наполеона совершенно бесполезна. Понимая это, я был вынужден перейти на службу к нему, — недаром говорят: с волками жить, по волчьи выть. С моими способностями я быстро сумел войти к Наполеону в доверие, мало того, я сделался его самым близким другом, для которого он сделает всё, что бы я ни пожелал.

Ты, вероятно, знаешь, что в настоящее время Наполеон во главе своей армии находится всего в нескольких милях от Гросбуа, и если бы ты захотел поступить к нему на службу, то он забудет враждебное чувство к твоему отцу и не откажется вознаградить услуги твоего дяди. Несмотря на то, что твое имя несколько запятнано в глазах императора, я имею на него настолько большое влияние, что сумею всё устроить к лучшему. Послушай меня и приезжай сюда с полным доверием, так как ты вполне можешь положиться на преданного тебе дядю.

Ш. Бернак

Таково было письмо, но, собственно говоря, меня поразило и взволновало не само письмо, а конверт. На одной из четырех печатей красного сургуча, которыми оно было опечатано, по-английски было написано: ‘Не приезжай’ [Don’t come]. Судя по написанию, слова были нацарапаны поспешно, но вот мужской или женской рукой трудно сказать. Что бы могло значить это зловещее предупреждение? Если эти слова были написаны дядей в виду каких-нибудь неожиданных изменений в его планах, то к чему было посылать письмо? Вернее, это предостережение было написано кем-нибудь другим, тем более, что письмо было на французском языке, тогда как роковые слова на английском. Но печати не были взломаны, — следовательно, в Англии никто не мог знать содержания письма.

И вот, сидя под парусом, развевавшимся над моей головой, наблюдая зеленоватые волны с мирным шумом ударявшиеся о бока судна, я стал припоминать всё, некогда слышанное мною об этом неведомом для меня дяде Бернаке.

Мой отец, гордившийся своим происхождением от одной из наиболее старых фамилий Франции, женился на девушке, обладавшей редкой красотой и душевными качествами, но более низкого происхождения. Правда, она никогда не давала ему повода раскаиваться в совершённом поступке, но зато ее брат, человек с низкой душонкой, был невыносим своей рабской угодливостью во время благоденствия нашей семьи и злобной ненавистью и неприязнью в тяжелые минуты. Он восстановил народ против моего отца и добился того, что отец был вынужден бежать. После этого мой дядя сделался ближайшим помошником Робеспьера в его самых страшных злодеяниях, за что и получил в награду наше родовое имение Гросбуа.

С падением Робеспьера, он перешел на сторону Борраса, и с каждой сменой правительства в его руки попадали всё новые и новые земельные владения. Из последнего письма этого ‘достойного’ человека можно было заключить, что новый французский император тоже на его стороне, хотя трудно предположить, что человек с такой репутацией, как дядя, да еще к тому же республиканец, мог оказать ему существенные услуги. Вас, вероятно, заинтересует, почему же я принял предложение человека, изменившего моему отцу и бывшего врагом нашей семьи в течение многих лет? Теперь об этом легче говорить, чем тогда, но всё дело в том, что мы, молодое поколение, чувствовали всю тяжесть, а главное, бесполезность продолжать раздоры стариков. Мой отец, казалось, замер на 1792-м году и навсегда остался с теми чувствами, которые неизгладимо запечатлелись в душе, под влиянием событий этого года. Он как будто окаменел, пройдя через это горнило.

Но мы, выросшие на чужой земле, поняли, что жизнь ушла далеко вперед, что появилась возможность не жить тем определенным прошлым, воспоминаниями о счастливых годах жизни в родном гнезде. Мы убедили себя, что необходимо забыть распри и раздоры прошлого поколения. Для нас Франция уже не была страной избиений, производимых санкюлотами, страной бесчисленных казней на гильотине. Нет, теперь это время было далеко.

В нашем воображении родная земля вставала, окруженная ореолом славы, теснимая врагами со всех сторон, Франция призывала рассеянных повсюду сынов своих к оружию. Этот воинственный призыв взволновал сердца изгнанников и заставил меня принять предложение дяди и устремиться по водам Ламанша к дорогим берегам родины. Сердцем я всегда был во Франции и мысленно боролся с ее врагами. Но пока был жив мой отец, я не смел открыто высказать это чувство: для него, служившего под начальством Конде и сражавшегося при Квибероне, такая любовь показалась бы гнусной изменой.

После его смерти ничего не могло удержать меня вдали от родины, тем более, что и моя милая Евгения, ставшая впоследствии моей женой, также настаивала на необходимости следовать туда, куда призывал нас долг. Она происходила из старинного рода Шуазелей, еще более ненавидевших Францию после изгнания из нее, чем даже мой отец. Эти люди мало заботились о том, что происходило в душе их детей, и в то время, как они сидя в гостиной, с грустью читали о победах Франции, мы с Евгенией удалялись в сад, чтобы там наедине предаться чувству радости, охватывавшему нас. В уголке унылого каменного дома, близ окошка, совершенно скрытого густо разросшимися кустами, мы находили приют по ночам. Наши взгляды и мнения шли совершенно вразрез со взглядами окружавших нас лиц, благодаря этому, мы жили совершенно отчужденно от других, что и заставляло нас глубже понимать и ценить друг друга, находя взаимно нравственную поддержку и утешение в тяжелые минуты. Я делился с Евгенией своими замыслами и планами, а она укрепляла и ободряла меня, если видела, что я приуныл. А время всё шло да шло, пока, наконец, я не получил письмо от дяди.

Была и другая причина, заставившая меня принять приглашение дяди: положение изгнанника нередко доставляло мне невыразимые мучения. Я не могу пожаловаться на англичан вообще, потому что по отношению к нам, эмигрантам, они выказали столько сердечной теплоты, столько истинного радушия, что, я думаю, не найдется ни одного человека, который не сохранил бы о стране, приютившей нас, и о ее обитателях самого приятного воспоминания. Но в каждой стране, даже в такой культурной, как Англия, всегда найдутся люди, которые испытывают какое-то непонятное наслаждение в оскорблении других, они с гордой радостью отворачиваются от своих же ближних, попавших в беду. Даже в патриархальном Эшфорде нашлось немало лиц, которые всячески старались досаждать нам, эмигрантам, отравляя нашу и без того тяжелую жизнь. К их числу можно было причислить и молодого кентского помощника Фарлея, наводившего ужас на город своим буйством. Он не мог равнодушно пропустить ни одного из нас, чтобы не послать вдогонку какого-нибудь оскорбления, и притом не по адресу французского правительства, что можно было бы ожидать от английского патриота, нет, эти оскорбления обычно задевали, главным образом, нас, французов. И мы должны были спокойно выносить его гнусные выходки, скрывая в глубине души накипавшую злобу, мы молча выслушивали все насмешки и издевательства Фарлея над нами. Но, наконец, чаша терпения переполнилась. Я не мог выносить дольше и решился проучить негодяя.

Однажды вечером мы собрались за табльдотом гостиницы ‘Зеленый Человек’. Фарлей был там же, опьяневший почти до потери человеческого образа, он, по обыкновению, выкрикивал слова, оскорбительные для нас. При этом я заметил, что Фарлей не сводит с меня глаз, вероятно желая посмотреть, какое впечатление производят на меня его оскорбления.

— А теперь, господин Лаваль,— крикнул он вдруг, грубо кладя руку на мое плечо,— позвольте предложить вам тост, который вы, вероятно, не откажетесь разделить. Итак, за Нельсона, пожелаем ему наголову разбить французов!

Фарлей стоял передо мною с бокалом, нахально усмехаясь: он ожидал, что я откажусь от подобного тоста.

— Хорошо,— сказал я,— я согласен выпить ваш тост, но с условием, что вы выпьете со мной тот тост, который я предложу вам после.

— Прекрасно,— сказал он, протягивая руку с бокалом. Мы чокнулись и выпили.

— А теперь я в свою очередь осмелюсь предложить вам тост. Я пью за Францию и желаю ей победы над Нельсоном!

Стакан вина, брошенный мне в лицо, был ответом на эти слова, и через час мы уже дрались на дуэли. Я прострелил навылет его плечо, и в эту ночь, когда я пришел к окошечку заброшенного дома, — месту наших встреч с Евгенией, — она держала несколько лавровых веток, в изобилии росших под окном, и вплела их в мои волосы.

Местная администрация не нашла нужным вмешиваться в происшедшую между нами дуэль, но мое положение в городе становилось тяжелым: дальнейшее пребывание в нем было невозможно. Вот это-то и было последним толчком, побудившим меня без малейшего колебания принять предложение дяди, наперекор странному предостережению, которое я нашел на конверте. Если влияние дяди на императора действительно было настолько велико, что он мог дать мне возможность вернуться на родину, заставив его забыть о причинах моего изгнания, — тогда падала единственная преграда, отделявшая меня от родной страны.

Всё время, пока эти соображения занимали мой ум, пока я со всех сторон рассматривал свое положение, свои виды и планы на будущее, я находился на палубе небольшого парусного судна, которое несло меня туда, где некогда я был счастлив в кругу семьи, и где впоследствии я пережил немало тяжелых минут. Эти размышления были неожиданно прерваны: передо мной стоял шкипер и грубо тянул меня за рукав.

— Вам пора сходить, мистер,— сказал он мне.

В Англии меня приучили к оскорблениям, но я никогда не терял чувства собственного достоинства. Я осторожно оттолкнул его руку и сказал, что мы еще очень далеко от берега.

— Вы, конечно, можете поступать, как вам заблагорассудится,— грубо ответил он,— но я дальше не пойду. Потрудитесь сойти в лодку или же добирайтесь до берега вплавь.

Я совершенно напрасно приводил ему разные доводы, говорил, что мною уплачено на проезд до берегов Франции. Я, конечно, не добавил, что деньги, врученные ему за проезд, были выданы мне за часы, принадлежавшие трем поколениям Лавалей, и, что эти часы покоятся в настоящее время у одного из ростовщиков Дувра.

— Однако, довольно,— вдруг вскрикнул он. — Спустить парус! А вы, мистер, можете или покинуть судно, или вернуться со мной в Дувр, я не могу приблизиться к рифам, не подвергая опасности ‘Лисицу’, особенно при том ветре, который подымается с юго-востока, угрожая перейти в бурю.

— В таком случае, я предпочитаю сойти,— сказал я.

— Вы можете поплатиться за это жизнью,— возразил он и засмеялся так вызывающе, что я кинулся к нему с целью проучить нахала. Но я был совершенно беспомощен среди матросов, которые, я знал по опыту, быстро переходят к кулачной расправе, если им что-либо не по вкусу. Маркиз Шамфор рассказывал мне, что когда он впервые поселился в Саттоне, то ему выбили зубы за одну лишь попытку высказать свое отрицательное отношение к таким господам. Волею-неволей я примирился с печальной необходимостью и, пожав плечами, сошел в приготовленную для меня лодку. Мои пожитки были сброшены туда же вслед за мной. Представьте себе: наследник именитого рода де Лавалей, путешествующий с багажом в виде маленького свертка. Два матроса оттолкнули лодку и ровными, медленными ударами вёсел направили ее к низкому берегу.

Ночь предстояла, по-видимому, бурная. Черные тучи, застилавшие от нас последние лучи заходящего солнца, внезапно разорвались, и их клочья с оборванными краями быстро мчались по небу, распространяясь по всем направлениям и заволакивая всё густой мглой, которую на западе прорезал огненно-красный блеск зари, казавшийся гигантским пламенем, окруженным черными клубами дыма. Матросы время от времени поглядывали на небо, а затем на берег. В эти минуты я боялся, что испугавшись бури, они повернут назад. Чтобы отвлечь их внимание от наблюдений за штормом, разыгравшимся на море, я начал расспрашивать их об огнях, всё чаще и чаще прорезавших тьму, окружавшую нас.

— К северу отсюда лежит Булонь, а к югу Этапль,— вежливо ответил один из гребцов.

Булонь! Этапль! В избытке радости я в первый момент даже утратил способность говорить. Сколько светлых радостных картин пронеслось в моем мозгу!

Еще маленьким мальчиком меня возили в Булонь на летние купанья. Неужели можно забыть всё то милое прошлое, забыть, как я, маленький сорванец, чинно шагал рядом с отцом по берегу моря? Как удивлялся я тогда, видя, что рыбаки удалялись при виде нас! Об Этапле я сохранил иные воспоминания: именно оттуда мы были вынуждены бежать в Англию. И пока мы шли из своего собственного дома, обреченные на изгнание, мучимые сознанием предстоящих нам бедствий и унижений, народ с неистовым ревом толпился на плотине, далеко выдававшейся в море, провожая нас взорами, полными ненависти и злобы. Кажется, я никогда не забуду этих минут! Временами мой отец оборачивался к ним, и тогда я присоединял свой детский голос к его мощному и повелительному голосу. Он приказал им прекратить свои выходки, потому что в слепом злобном неистовстве из толпы принимались бросать камнями, и один из них попал в ногу матери. Мы сами словно обезумели от страха и ненависти.

Вот они места, где так беспечно протекало мое детство! Вот они справа и слева от нас, а в десяти милях находится мой собственный замок, моя собственная земля в Гросбуа, которая принадлежала нашему роду гораздо раньше той эпохи, когда французы с герцогом Вильгельмом-Завоевателем во главе отправились покорять Англию.

Как я напрягал свое зрение, силясь сквозь тьму, окружавшую нас, рассмотреть далекие еще башни наших укреплений! Один из моряков совершенно иначе понял ту напряженность, с которой я пытался пронзить тьму глазами, и, словно стараясь угадать мою мысль, заметил:

— Этот удаленный берег, простирающийся на весьма значительное расстояние, служит приютом многим, которым, подобно вам, я помогал высадиться здесь.

— За кого же вы меня принимаете? — спросил я.

— Это не мое дело, сударь. Существуют промыслы, о которых не принято говорить вслух.

— Неужели вы считаете меня контрабандистом?

— Вы сами говорите это, да впрочем не всё ли равно, наше дело перевозить вас.

— Даю честное слово, что вы ошибаетесь, считая меня контрабандистом.

— В таком случае вы беглый арестант.

— Нет!

Моряк задумчиво оперся о весло и, несмотря на тьму, я видел, что по его лицу пробежала тень подозрения.

— А если вы один из шпионов Бони [так называли Наполеона Бонапарта в Англии],— вдруг воскликнул он.

— Я? Шпион?!

Тон моего голоса вполне разубедил его в гнусном подозрении.

— Хорошо,— сказал он,— я совершенно не могу представить себе, кто вы. Но если бы вы действительно были шпионом, моя рука не шевельнулась бы, чтобы способствовать вашей высадке, что бы там ни говорил шкипер.

— Вспомни, что мы не можем жаловаться на Бонапарта,— заметил молчаливый до того времени второй гребец низким дрожащим голосом,— он всегда был добрым товарищем по отношению к нам.

Меня очень удивили его слова, потому что в Англии ненависть и злоба против нового императора Франции достигли своего апогея, все классы населения объединились в чувстве ненависти и презрения к нему. Но моряк скоро дал мне ключ к разгадке этого явления.

— Если теперь положение бедного моряка улучшилось настолько, что он может свободно вздохнуть, то всем этим он обязан Бонапарту,— сказал он. Купцы уже получили свое, а теперь пришла и наша очередь.

Я вспомнил, что Бонапарт пользовался популярностью среди контрабандистов, так как в их руки попала вся торговля Ламанша. Продолжая грести левой рукой, моряк правой указывал мне на черноватые, мрачные волны бушующего моря.

— Там находится сам Бони,— сказал он.

Вы, читатель, живёте в более спокойное время, и вам трудно понять, что при этих словах невольная дрожь пробежала по моему телу. Всего десять лет тому назад мы услышали это имя впервые. Подумайте, всего десять лет, и в это время, которое простому смертному понадобилось бы только для того, чтобы сделаться офицером, Бонапарт из безвестности стал великим. Один месяц всех интересовало, кто он, в следующий месяц он, как всеистребляющий вихрь, пронесся по Италии. Генуя и Венеция пали под ударами этого смуглого и не особенно воспитанного выскочки. Он внушал непреодолимый страх солдатам на поле битвы и всегда выходил победителем в спорах и советах с государственными людьми. С безумной отвагой устремился он на восток, и пока все изумлялись знаменитому походу, которым он разом сделал Египет одной из французских провинций, он уже снова был в Италии и наголову разбил австрийцев.

Бонапарт переходил с места на место с такой же быстротой, с какой распространялась молва о его приходе. И где бы Бонапарт ни проходил, всюду враги его терпели поражения. Карта Европы, благодаря его завоеваниям, значительно изменила свой вид, Голландия, Савойя, Швейцария существовали только номинально, на самом деле страны эти составляли часть Франции. Франция врезалась в Европу по всем направлениям. Этот безбородый артиллерийский офицер достиг высшей власти в стране и без малейшего усилия раздавил революционную гидру, пред которой оказались бессильными прежний король Франции и всё дворянство.

Так продолжал действовать Бонапарт, когда мы следили за ним, проносившимся с места на место, как орудие рока, его имя всегда произносилось в связи с какими-нибудь новыми подвигами, новыми успехами. В конце концов мы уже начинали смотреть на него, как на человека сверхъестественного, чудовищного, покровительствующего Франции и угрожающего всей Европе. Присутствие этого исполина, казалось, ощущалось на всём материке, и обаяние его славы, его власти и силы было так неотразимо в моем мозгу, что когда моряк, показывая на темнеющую бездну моря, воскликнул: ‘Здесь Бонапарт’,— я посмотрел по указанному направлению с безумной мыслью увидеть там какую-то исполинскую фигуру, стихийное существо, угрожающее, замышляющее зло и носящееся над водами Ламанша. Даже теперь, после долгих лет, после тех перемен, которые годы принесли с собою, после известия о его падении,— этот великий человек сохранил свое обаяние для меня. Что бы вы ни читали и что бы вы ни слышали о нем, не может дать даже самого отдаленного представления о том, чем было для нас его имя в те дни, когда Бонапарт сиял в зените своей славы!

Однако, как далеко от моих детских воспоминаний было всё то, что я увидел в действительности! На север выдавался длинный, низкий мыс (я не помню теперь его названия), при вечернем освещении он сохранял тот же сероватый оттенок, как и коса с другой стороны, но теперь, когда темнота рассеивалась, мыс этот постепенно окрашивался в тускло-красный цвет остывающего раскаленного железа. В эту бурную ночь мрачные струи воды, то видимые, то словно исчезающие с движением лодки, попеременно взлетавшей на гребень волны, и опускавшейся,— казалось, носили в себе какое-то неопределенное, но зловещее предостережение. Красная полоса, разрезавшая тьму, казалась гигантской саблей с концом, обращенным к Англии.

— Что это такое, наконец? — спросил я.

— Это именно то, о чем я уже говорил вам, мистер,— сказал моряк,— одна из армий Бони с ним самим во главе. Там огни их лагеря, и вы увидите, что между тем местом, где он находится, и Остенде будет еще около двенадцати таких же лагерей. В этом маленьком Наполеоне хватило бы мужества перейти в наступление, если бы он мог усыпить бдительность Нельсона, но до сих пор Бонапарт хорошо понимает, что не может рассчитывать на удачу.

— Откуда же лорд Нельсон получает известия о Наполеоне? — спросил я, сильно заинтересованный последними словами моряка.

Моряк указал мне куда-то поверх моего плеча, казалось, в беспредельную мглу, где, приглядевшись внимательнее, я рассмотрел три слабо мерцавших огонька.

— Сторожевое судно,— сказал он своим сиплым надтреснутым голосом.

— Андромеда, сорок четыре,— добавил его товарищ.

Моя мысль всё время вращалась около этой ярко освещенной полосы земли и этих трех маленьких огненных точек на море, находившихся друг против друга, представляя собою двух боровшихся великанов-гениев лицом к лицу, могущественных властелинов каждый в своей стихии, один на земле, другой на море, готовых сразиться в последней исторической битве, которая должна совершенно изменить судьбу народов Европы. И я, француз душою, неужели я могу не понимать, что борьба на жизнь и на смерть уже предрешена! Борьба между вымирающей нацией, в которой население быстро уменьшается, и нацией быстро растущей, с сильным, пылким, молодым поколением, в котором жизнь бьет ключом. Падет Франция — она вымрет, если будет побеждена Англия, то сколько же народов воспримут ее язык, ее обычаи вместе с ее кровью! Какое громадное влияние окажет она на историю всех народов!

Очертания берега становились резче, и шум волн, ударявшихся о песок, с каждым ударом весла отчетливее звучал в моих ушах. Я мог рассмотреть быстро сменявшийся блеск буруна, как раз против меня. Вдруг, пока я вглядывался в очертания берегов, длинная лодка выскользнула из мглы и направилась прямо к нам.

— Сторожевая лодка? — сказал один из моряков.

— Билл, голубчик, мы попались! — сказал второй, тщательно запрятывая какой-то предмет в один из своих сапогов.

Но лодка быстро скрылась из виду и со всей быстротой, какую могли ей сообщить четыре пары весел в руках лучших гребцов, понеслась в противоположном от нас направлении. Моряки некоторое время следили за нею, и их лица прояснились.

— Они чувствуют себя не лучше нас, — сказал один из них. Я вполне уверен, что это разведчики.

— Должно быть, вы не единственный пассажир, направляющийся к этим берегам сегодня, — заметил его товарищ. Но кто бы это мог быть?

— Будь я проклят, если я знаю с кем была эта лодка. При виде ее я спрятал добрый мешок тринидадского табаку в сапог. Я уже имел случай познакомиться с внутренним расположением французских тюрем и не хотел бы возобновлять это знакомство. А теперь в путь, Билл!

Спустя несколько минут, лодка с глухим, неприятным шумом врезалась в песчаный берег. Я стоял около них, пока один из моряков, столкнув лодку в воду, вспрыгнул в нее и мои спутники стали медленно удаляться от берега.

Кровавый отблеск огней на западе совершенно рассеялся, грозовые тучи простирались по небу, и густая черноватая мгла нависла над океаном. Пока я следил за удалявшейся лодкой, резкий, влажный, пронизывающий насквозь ветер дул мне в лицо. Завываниям его аккомпанировал глухой рокот моря. И вот в эту бурю, ранней весной 1805-го года, я, Луи де Лаваль, на двадцать первом году своей жизни, вернулся после тринадцатилетнего изгнания в страну, в которой в течение многих веков наш род был украшением и опорой престола. Неласково обошлась Франция с нами: за всю верную, преданную службу она отплатила нам оскорблениями, изгнанием и конфискацией имущества. Но всё было позабыто, когда я, единственный представитель рода де Лавалей, опустился на колени на ее священной для меня земле, и в то время, как резкий запах морских трав приятно щекотал мои ноздри, я прильнул губами к влажному гравию.

2. Соляное болото

Когда человек достиг зрелого возраста, ему всегда приятно оглянуться назад на ту длинную дорогу, которой он шел. Словно лента простирается она перед ним, то освещенная яркими лучами солнца, то скрывающаяся в тени. Человек знает теперь, куда и откуда он шел, знает все извилины и изгибы этой дороги, порой грозившие ему, порой сулившие покой и отдых путнику. Теперь, пережив длинный ряд лет, так просто и ясно всё кажется ему.

Много лет прошло, много воды утекло с тех пор, но никакой период моей жизни не представляется мне с такой поразительной ясностью, как этот бурный вечер. Даже теперь, когда мне приходится быть на берегу моря, когда солоноватый, специфический запах морских водорослей щекочет, как тогда, мои ноздри, я невольно мысленно переношусь к тому мрачному, бурному вечеру, на влажный песок берега Франции, так неласково встретившей меня.

Когда я, наконец, поднялся с колен, первым мои движением было запрятать подальше кошелек. Я вынул его, чтобы дать золотой моряку, высадившему меня, хотя я нисколько не сомневался, что этот молодец был не только богаче меня, но к тому же имел более обеспеченные доходы, чем я. Сначала я, было, вынул серебряную полукрону, но не мог принудить себя дать эту монету и в заключение отдал десятую часть всего моего состояния совершенно постороннему человеку. Остальные 9 соверенов я с большими предосторожностями спрятал обратно и, присев на совершенно плоскую скалу, с явными следами прилива моря, которое никогда не достигало самого верха ее, принялся обдумывать со всех сторон свое положение. Необходимо было решиться на что-нибудь. Я был очень голоден. Холод и сырость охватывали меня насквозь, резкий, пронизывающий ветер дул мне в лицо, обдувая с ног до головы брызгами воды, раздражавшей мои глаза. Но сознание, что я уже не завишу от милосердия врагов моей родины, заставило сердце мое радостно биться.

Положение мое, собственно говоря, было очень тяжелым. Я хорошо помнил, что наш замок находился милях в десяти отсюда. Явиться туда в такой поздний час, растрепанным, в мокром и грязном платье, явиться таким образом перед никогда невиданным дядей! Нет, вся моя гордость возмущалась против этого. Я представлял себе пренебрежительные лица его слуг при виде оборванного странника из Англии, возвращающегося в таком грустном виде в замок, который должен был ему принадлежать. Нет, я должен найти приют на ночь и только потом уже, на досуге, приняв по возможности приличный вид, предстать перед моим родственником.

Но где же найти приют от этой бури? Вы, вероятно, спросите, почему я не отправился в Булонь или Этапль. К сожалению, та же причина, которая заставила меня высадиться на этом берегу, мешала мне явиться туда, потому что имя де Лавалей находилось на первом месте в списке изгнанников. Недаром отец мой был энергичным предводителем маленькой партии лиц, приверженцев старого порядка, имевших довольно большое влияние в стране. И хотя я совершенно иначе смотрел на вещи, я не мог презирать тех, которые так жестоко поплатились за свои убеждения. Это совершенно особенная, весьма любопытная черта характера французов, которые всегда стремятся к тьме, кто решился на большую жертву, и я часто думал, что если бы условия жизни были менее тягостными, Бурбоны имели бы менее или, по крайней мере, менее благородных приверженцев.

Французское дворянство всегда относилось к Бурбонам с большим доверием, чем англичане к Стюартам. В самом деле, стоит только вспомнить, что у Кромвеля не было ни роскошного двора, ни больших денежных средств, которыми он мог бы привлекать людей на свою сторону, как это бывало при французском дворе. Нет слов, которые бы могли выразить, до чего доходила самоотверженность этих людей. Однажды я присутствовал на ужине в доме моего отца, нашими гостями были два учителя фехтования, три профессора французского языка, садовник и, наконец, бедняк-литератор в изорванном пиджаке.

И эти восемь человек были представителями высшего дворянства Франции, которые могли бы иметь всё, что хотели, при условии забыть прошлое, отказаться от своих взглядов и мнений и примириться с установившимся новым строем жизни. Но скромный и, что грустнее всего, совершенно неспособный к правлению государь увлек за собой оставшихся верными Монморанси, Роганов и Шуазелей, которые некогда разделяли его величие, а теперь последовали за ним, не желая бросить своего государя. Темные комнаты изгнанного короля могли гордиться теперь новым украшением, лучшим, чем эти бесконечные гобелены или севрский фарфор: прошло много-много лет, а я и теперь как сейчас вижу этих бедно одетых людей, полных достоинства, и благоговейно склоняю обнаженную голову перед этими благороднейшими из благородных, которых когда-либо давала нам история.

Посетить один из прибрежных городов прежде, чем я повидаюсь с дядей и узнаю, как будет принять мой приезд, — это значило бы просто отдаться в руки жандармов, которые всегда подозрительно относятся к странникам, прибывающим из Англии.

Добровольно прийти к новому французскому императору — это одно, а быть приведенным к нему полицией, это уже совсем другое. Я, наконец, пришел к тому выводу, что самое лучшее в моем положении постараться найти пустую ригу или вообще какое-нибудь пустое помещение, в котором я мог бы провести ночь без помехи. Старики говорят, утро вечера мудренее, может быть, что-нибудь и придумаю относительно того, как мне попасть к дяде Бернаку, а через него и на службу к новому властителю Франции.

Между тем ветер всё крепчал, переходя в ураган. Над морем царила такая тьма, что только по временам можно было видеть то там, то сям белые гребни волн, со страшным шумом разбивавшихся о берег. О суденышке, с которым я прибыл из Дувра, не было и помина. Вдали, насколько мог видеть глаз, тянулись низкие холмы. Когда я пытался приблизиться к ним, я сразу заметил свою ошибку, окружавший всё мутный полусвет преувеличил несколько их размеры, так как в действительности это были простые песчаные дюны, на которых кое-где яркими пятнами выделялись кусты терновника.

Я медленно побрел через дюны, с багажом, в виде единственного свертка на плече, с трудом передвигая ноги по рыхлому, рассыпавшемуся песку, часто оступался, зацепляясь за ползучие растения. Я забывал на время, что мое платье было мокро, что мои руки положительно оледенели, стараясь вспомнить о всех страданиях, о всех тягостных случаях и приключениях, которые когда-либо происходили с моими предками. Меня занимала мысль, что когда-нибудь придет день, когда мои потомки будут воодушевляться при воспоминаниях о том, что случилось со мной. Во французских дворянских семьях история предков всегда свято сохраняется в памяти потомков.

Мне казалось, что я никогда не приду к тому месту, где прекратятся дюны, но когда я, наконец, достиг конца полосы дюн, страстное желание вернуться обратно загорелось в моей душе. Дело в том, что в этом месте море далеко вдается в берег и своими приливами образует здесь необозримое унылое соляное болото, которое и при дневном свете должно было подавлять своим унылым видом, а в такую мрачную ночь, в какую я видел его впервые, оно представляло собою мрачную пустыню. Сначала поразила меня болотистость почвы, я слышал хлюпанье под ногами и с каждым шагом углублялся в вязкую тину, которая уже достигала мне до колен, так что я с трудом вытаскивал ноги.

Как охотно вернулся бы я назад к дюнам, но пытаясь найти более удобный путь, я окончательно утратил всякое представление о месте, где находился, и в шуме бури мне казалось, что рокот моря раздается с другой стороны. Я слышал, что можно ориентироваться по звездам, но моя жизнь в Англии, полная тишины и спокойствия, не научила меня этому. Да, впрочем, если бы я и знал это, едва ли мог бы применить свои познания в данном случае, потому что несколько звезд, которые сверкнули на небе, ежеминутно скрывались за быстро мчавшимися грозовыми тучами.

Я продолжал бродить по болоту, мокрый и усталый, всё глубже и глубже погружаясь в эту засасывающую тину, так что невольно приходила в голову мысль, что моя первая ночь во Франции будет и последней, и что я, наследник рода де Лавалей, обречен судьбой на гибель в этом ужасном болоте. Немало верст исходил я таким образом, иногда слой тины становился мельче, иногда углублялся, но ни разу я не выбрался на совершенно сухое место.

Вдруг я заметил в полумраке предмет, который заставил мое сердце забиться еще большей тревогой, чем прежде. Предмет, привлекший к себе мое внимание, заставил меня опасаться, что я нахожусь в заколдованном кругу, из которого не смогу выйти. Дело в том, что группа беловатого кустарника, которая неожиданно появилась передо мною, словно выросши из темноты, была именно та группа кустов, которую я уже видел час тому назад. Чтобы удостовериться в справедливости своего заключения, я остановился, искра, выбитая ударом кремня, на мгновение осветила болото, на котором ясно были видны мои собственные следы.

Таким образом, мои худшие опасения подтвердились, в отчаянии я стал смотреть на небо, и там я в первый раз в эту ночь увидел клочок светлого неба, который и дал мне возможность выбраться из болота.

Месяц, выглянувши из-за туч, осветил только ничтожное пространство, но при его свете я увидел длинную тонкую римскую цифру V, очень похожую на наконечник стрелы. Приглядевшись внимательнее, я сразу угадал, что это была стая диких уток, летевших как раз по тому же направлению, куда шел я. В Кенте мне не раз приходилось наблюдать, как эти птицы в дурную погоду удаляются от моря и летят внутрь страны, так что теперь я не сомневался, что иду от моря. Ободренный этим открытием, я с новой силой пошел вперед, стараясь не сбиваться с прямого пути, делая каждый шаг с большими предосторожностями.

Наконец, после почти получасового блуждания, с упорством и настойчивостью, которых я не ожидал от себя, мне удалось выбраться на такое место, где я почувствовал себя вознагражденным за всё мое долготерпение.

Маленький желтоватый огонек гостеприимно светил из окошка. Каким ослепительным светом казался он моим глазам и моему сердцу! Ведь этот маленький язычок пламени сулил мне пищу, отдых, он, казалось, возродил меня, несчастного скитальца, к жизни. Я бросился бежать к нему со всей быстротой, на какую были способны мои усталые ноги. Я так иззяб и так измучился, что уже не размышлял о том, удобно ли искать приют именно здесь. Да, впрочем, я и не сомневался, что золотой соверен заставит рыбака или земледельца, обитавших в этом странном месте, окруженном непроходимым болотом, смотреть сквозь пальцы на мое подозрительное появление.

По мере приближения к избушке, я всё больше и больше удивлялся, видя, что болото не только не становилось мельче, но наоборот, топь была глубже, чем прежде, и когда время от времени месяц показывался из-за туч, я мог ясно видеть, что изба эта находится в центре болота, и вода живописными лужами окружает строение. Я уже мог рассмотреть, что свет, к которому я шел, лился из маленького четырехугольного окошечка. Внезапно этот свет ослабел, заслоненный от меня очертаниями мужской головы, напряженно вглядывавшейся в темноту.

Два раза эта голова выглядывала в окно, прежде чем я дошел до избы, и было что-то странное в самой манере выглядывать и мгновенно скрываться, выглядывать снова и т. д. Что-то невольно заставляло меня удивляться непонятным телодвижениям этого человека и смутно опасаться чего-то. Осторожные движения этого странного субъекта, удивительное расположение его жилища производили такое странное впечатление, что я решился, несмотря на усталость, проследить за ним, прежде чем искать приюта под этой кровлей.

Меня поразило, прежде всего, что свет исходил не только из окна, но кроме того из массы довольно больших щелей, показывавших, что строение это давно уже нуждалось в ремонте. На мгновение я остановился, думая, что пожалуй, даже соляное болото будет более безопасным местом для отдыха, чем эта сторожка или может быть, главная квартира смельчаков-контрабандистов, которым, я уже не сомневался, принадлежало это уединенное жилье.

Набежавшее облако совершенно прикрыло месяц, и в полной тьме я без малейшего риска мог произвести рекогносцировку с большей тщательностью. На цыпочках приблизившись к окошку, я заглянул в него. Представившаяся моим глазам картина вполне подтвердила мои предположения. Около полуразвалившегося камина, в котором ярким пламенем пылали дрова, сидел молодой человек, он, по-видимому, совершенно углубился в чтение маленькой засаленной книжки. Его продолговатое, изжелта-бледное лицо обрамлялось густыми черными волосами, рассыпавшимися волнами по плечам. Во всей его фигуре сказывалась натура поэтическая, пожалуй, даже артистическая.

Несмотря на все опасения, я положительно был доволен, имея возможность наблюдать это прекрасное лицо, освещенное ярким пламенем, чувствовать это тепло и видеть свет, которые были теперь так дороги холодному и голодному путнику! Несколько минут я не сводил с него глаз, наблюдая, как его полные чувственные губы постоянно вздрагивали, как будто он повторял самому себе прочитанное. Я еще продолжал свои наблюдения, когда он положил книгу на стол и снова приблизился к окошку. Заметив в потемках очертания моей фигуры, он издал какое-то восклицание, которого я не мог расслышать, и принялся махать рукой в знак приветствия.

Минуты две спустя дверь распахнулась и его высокая стройная фигура показалась на пороге. Его черные, как смоль, кудри развивались по ветру.

— Добро пожаловать, дорогие друзья,— крикнул он, вглядываясь в темноту, приставив к глазам руку в виде козырька, чтобы предохранить их от резкого ветра и песка, носившегося в воздухе.

— Я перестал надеяться, что вы придете сегодня, ведь я ждал два часа.

Вместо ответа я стал перед ним так, чтобы свет падал прямо на мое лицо.

— Я боюсь, сударь… — начал я, но не успел договорить фразы, как он с криком бросился от меня и через минуту был уже в комнате, с шумом захлопнув дверь перед моим носом.

Быстрота его движений и жесты представляли полный контраст с его внешностью. Это так поразило меня, что я несколько минут стоял совершенно безмолвно. Но в это время я нашел новый повод к большему удивлению. Как я уже сказал, изба давно нуждалась в ремонте, между трещинами и щелями, через которые пробивался свет, была щель во всю длину двери около петель, на которые она была насажена. Через эту щель я ясно видел самую дальнюю часть комнаты, где именно пылал огонь. Пока я рассматривал всё это, молодой человек снова появился у огня, ожесточенно шаря обеими руками у себя за пазухой, потом одним прыжком он исчез за камином, так что я мог видеть только его башмаки и одетые в черное икры, когда он стоял за углом камина. Через мгновение он уже был в дверях.

— Кто вы? — крикнул он голосом, изобличавшим сильное волнение.

— Я заплутавшийся путешественник.

За этим последовала пауза, он словно размышлял, что ему делать.

— Вряд ли вы найдете здесь много привлекательного, чтобы остаться на ночлег,— вымолвил он наконец.

— Я совершенно истощен и измучен, сэр, и я уверен, что вы не откажете мне в приюте. Я целые часы скитался по соляному болоту.

— Вы никого не встретили там? — порывисто спросил он.

— Нет.

— Станьте несколько дальше от двери. Здесь дикое место, а времена теперь стоят смутные. Надо быть очень осторожным.

Я отошел на несколько шагов, а он приотворил дверь настолько, чтобы могла просунуться его голова, и в течение некоторого времени, не говоря ни слова, смотрел на меня испытывающим взором.

— Ваше имя?

— Луи Лаваль, — отвечал я, думая, что будет безопаснее назвать свое имя без дворянской частицы де.

— Куда вы направляетесь?

— Мое единственное желание найти какой-нибудь приют!

— Вы прибыли из Англии?

— Я пришел с моря.

Он в недоумении потряс головой, желая показать мне, как мало удовлетворили его мои ответы.

— Вам нельзя оставаться здесь, — сказал он.

— Но может быть…

— Нет, нет, это невозможно!

— В таком случае скажите мне, пожалуйста, как я могу выбраться из этого проклятого болота.

Он подвинулся на два или на три шага, чтобы указать мне дорогу, и потом вернулся на свое место.

Я уже несколько отошел от него и его негостеприимной сторожки, как он позвал меня.

— Войдите, Лаваль, — сказал он уже совершенно иным тоном. — Я не могу бросить вас на произвол судьбы в эту бурную ночь. Идите погреться у огня и выпить стакан доброго коньяку, — это вас укрепит и даст силу для дальнейшего пути.

Вы, конечно, хорошо поймете, что мне было не до пререканий с ним, хотя я положительно недоумевал, чем объяснить эту внезапную перемену.

— От всей души благодарю вас, сэр! — сказал я и последовал за ним в его хижину.

3. Разоренная хижина

Как хорошо было сидеть около ярко пылавших дров, в защите от пронизывающего до костей ветра и холода, от которого закоченели мои члены! Но мое любопытство было настолько возбуждено, этот человек и его оригинальное жилище так занимали меня, что я забыл и думать о собственном комфорте. Внешность его самого, эти развалины, помещающиеся в центре болота, поздний час, в который он ожидал прибытия нескольких лиц, судя по его словам, наконец, загадочное исчезновение за камином — всё это, согласитесь сами, невольно должно было возбуждать любопытство. Я не понимаю, почему он вначале наотрез отказался принять меня, а потом предложил мне с самой подкупающей сердечностью, отдохнуть под его кровом. Я совершенно недоумевал, как объяснить все это.

Во всяком случае, я решился скрыть мои чувства и принять вид человека, находящего совершенно естественным всё окружающее и настолько погруженного в мысли о своем бедственном положении, чтобы не замечать ничего вне себя. Одного взгляда было вполне достаточно, чтобы окончательно убедить меня в догадке, промелькнувшей в моей голове, при виде полуразрушенной хижины, она была совершенно не приспособлена для постоянной жизни и служила просто местом условных встреч. От постоянной сырости штукатурка на стенах совершенно облупилась, и на них во многих местах проступила зеленоватая плесень, в воздухе чувствовался резкий запах пыли.

Единственная, довольно большая комната была совершенно без мебели, если не считать расшатанного стола, трех деревянных ящиков, заплесневевших стульев и совершенно обветшалого, вряд ли пригодного на что-нибудь невода, который загромождал собою весь угол.

Прислоненный к стене топор и расколотый на части четвертый ящик указывали, откуда взялись дрова для камина. Но мое внимание особенно притягивал стол: там, около лампы стояла корзинка, из которой соблазнительно выглядывал окорок ветчины, коврига хлеба и горлышко бутылки. Хозяин хижины, словно извиняясь за свою холодность и подозрительность при первой встрече, своей любезностью старался заставить меня забыть первые моменты нашей встречи. Чем объяснить эту перемену в общении со мной, — я решительно не мог догадаться.

Высказав сожаление о моем грустном положении, он придвинул один из ящиков к свету и отрезал мне кусок хлеба и ветчины. Я продолжал наблюдать за ним, хотя его чувственные губы, с низко опущенными углами, улыбались самой искренней, задушевной улыбкой, глаза поразительной красоты постоянно следили за мной, словно желая прочесть на моем лице, кто я и как попал сюда.

— Что касается меня,— сказал он с напускным чистосердечием,— вы хорошо поймете, что в такое время каждый мало-мальски понимающий дело коммерсант должен изобретать какие-либо способы, чтобы получить товары. Ведь Император, дай Бог ему здоровья, возымел желание положить конец свободной торговле, так что для получения кофе и табака без оплаты пошлиной приходится забираться вот в такие трущобы! Смею вас уверить, что и в Тюильрийском дворце можно без труда получить то и другое, сам император выпивает ежедневно по десяти чашек настоящего мокко, прекрасно зная, что он не растет в пределах Франции. Бонапарт знает и то, что королевство, где произрастает кофе, еще не завоевано им, так что если бы купцы не рисковали, беря на себя такую ответственность, вряд ли дождаться бы барышей от торговли. Я полагаю, что и вы тоже принадлежите к купеческому сословию?

Я ответил отрицательно и этим, кажется, еще сильнее возбудил его любопытство. Слушая его рассказ о себе, я читал ложь в его глазах. При ярком свете лампы он был еще красивее, чем показался мне в начале нашей встречи, но тип его красоты нельзя было назвать симпатичным. Тонкие, женственные черты его лица были идеально правильны, всё дело портил рот, являвшийся полным контрастом с благородством черт верхней части лица. Это было умное и в то же время слабое лицо, на котором выражение восторженного энтузиазма беспрестанно сменялось полным бессилием и нерешительностью. Я чувствовал, что чем больше знакомлюсь с хозяином этой хижины, тем менее доверяю ему, и всё-таки он не пугал меня: я почему-то был вполне уверен в своей безопасности, хотя вскоре в этом пришлось горько разубедиться.

— Вы, конечно, извиняете мою холодность, господин Лаваль,— сказал он,— с тех пор, как Император побывал на берегу, там всегда кишат полицейские агенты, так что купцы должны быть всегда начеку, охраняя свои интересы. Вы понимаете, что мои опасения были совершенно естественны: ваш вид и ваше платье не внушали особенного доверия в таких местах и в столь поздний час!

Он, очевидно, ждал возражения, но я сдержался и скромно заметил:

— Я повторяю, что я просто заплутавшийся путник, и теперь, когда я уже вполне отдохнул и освежился, я не буду более злоупотреблять вашим гостеприимством и только попрошу вас указать мне дорогу к ближайшей деревне.

— Я полагаю, что вам гораздо лучше будет остаться здесь, потому что буря разыгрывается сильнее и сильнее!

И пока он говорил, сильный порыв ветра долетел до моих ушей. Он подошел к окну и принялся так же внимательно всматриваться, как и при моем приближении.

— Хорошо было бы, г-н Лаваль,— сказал он, глядя на меня с притворно-дружеским видом,— если бы вы не отказались оказать мне весьма существенную услугу, побыть здесь не более получаса.

— Почему это? — спросил я, колеблясь между недоверием и любопытством.

— Вы хотите откровенности,— и он взглянул на меня так правдиво и искренне,— дело в том, что я жду нескольких сотоварищей по ремеслу, но до сих пор, как видите, совершенно тщетно, я решил отправиться навстречу им, пройти вокруг всего болота, чтобы помочь им, если они потеряли дорогу. Но в то же время, было бы очень невежливо с моей стороны, если они придут без меня и вообразят, что я ушел от них. Вы бы оказали мне большое одолжение, согласившись остаться здесь полчаса или около того, чтобы объяснить им причину моего отсутствия, если мы случайно разминемся с ними по дороге.

Всё это казалось вполне естественным, но его странный загадочный взор говорил мне, что он лгал. Я колебался принять или не принять его предложение, тем более, что оно давало мне удобный случай удовлетворить мое любопытство. Что было за этим старым камином и почему он скрылся от меня именно туда? Я чувствовал бы себя неудовлетворенным, если бы не постарался выяснить это, прежде чем идти дальше.

— Отлично,— сказал он, нахлобучивая черную с приподнятыми полями шляпу и быстро бросаясь к двери. Я был уверен, что вы не откажете мне в моей просьбе и не могу долее медлить, потому что в противном случае я останусь без товара.

Он поспешно захлопнул за собою дверь, и шаги его постепенно замерли вдали, заглушенные ревом ветра. Таким образом, я был один в этом таинственном жилище, предоставленный самому себе и жаждущий разрешить все свои недоумения. Я поднял книгу, уроненную под стол. Это было одно из сочинений Руссо. Трудно было предположить, чтобы купец, ожидающий встречи с контрабандистами, стал читать подобные книги. На заголовке было написано Люсьен Лесаж, а внизу женской рукой приписано — ‘Люсьену от Сибиллы’.

Итак, имя моего добродушного, но странного, незнакомца было Лесаж. Теперь мне предстояло узнать только одно и притом самое интересное, именно, что он спрятал в камин. Прислушавшись несколько минут к звукам, доходившим извне и убедившись, что не было слышно ничего кроме рева бури, я стал на край решетки, как это делал он, и перескочил через нее.

Блеск пламени скоро указал мне тот предмет, о котором я так долго думал. В углублении, образовавшемся впоследствии падения одного из кирпичей, лежал маленький сверток. Несомненно, это был именно тот предмет, который мой новый приятель поспешил спрятать, встревоженный приближением постороннего человека. Я взял его и поднес к огню. Это был сверток, завернутый в маленький, четырехугольный кусок желтой блестящей материи, перевязанный кругом белой тесьмой. Когда я развязал его, в нем оказалась целая пачка писем и одна, совершенно особенно сложенная бумага.

У меня захватило дыхание, когда я прочел адреса. Первое письмо было на имя гражданина Талейрана, остальные, написанные республиканским стилем, были адресованы гражданам Фуше, Сольту, Мак Дональду, Бертье и так, постепенно, я прочел целый лист знаменитых имен военных и дипломатических деятелей, столпов нового правления. Что же мог иметь общего этот мнимый купец с такими высокими личностями? Несомненно, разгадка кроется в другой бумаге. Я сложил письма на место и развернул бумагу, которая сейчас же убедила меня, что соляное болото было для меня более безопасным убежищем, чем это проклятое логовище!

Мои глаза сразу наткнулись на следующие слова:

‘Товарищи, сограждане Франции! События дня указывают, что тиран, даже окруженный своими войсками, не может избегнуть мести возмущенного и раздраженного народа! Комитет Трех, временно действующий за республику, приговорил Бонапарта к той же участи, которая постигла Людовика Капета. В отместку за 19-е Брюмера…

Едва я успел дочитать до указанного места, как вдруг почувствовал, что меня кто-то схватил за ноги, бумага выскользнула из моих рук. Чьи-то железные пальцы плотно обвились вокруг моих ног, и при свете угольев я увидел две руки, несмотря на охвативший меня ужас, я заметил, что руки эти были покрыты густыми, черными волосами и поражали своей величиной.

— Так, мой друг,— послышался надо мной чей-то голос,— на этот раз, наконец, нас вполне довольно, чтобы задержать вас!

4. Ночные посетители

Я недолго предавался размышлениям о своем опасном положении: точно схваченную с насеста птицу, меня приподняли за ноги и со всего размаху выбросили в комнату, при этом спиной я ударился о каменный пол с такой силой, что мне казалось, я перестал дышать.

— Не убивай его, Туссак, — сказал чей-то мягкий голос, — надо скачала удостовериться, кто он.

Я чувствовал страшное давление больших пальцев на мой подбородок, так как остальные пальцы железным кольцом сдавили мою гортань: давлением пальцев этот Туссак отогнул мне вверх голову, насколько это было возможно, не ломая шеи.

— Еще четверть дюйма, и я сломал бы ему шею,— сказал тот же громовой голос,— верьте моему долговременному опыту.

— Не делай этого, Туссак, не делай,— повторил чей-то мягкий голос,— я уже был однажды свидетелем подобной расправы и это ужасное зрелище долго стояло у меня перед глазами!

Моя шея была так повернута, что я не мог видеть тех, от кого зависела моя участь, я мог только лежа слушать их.

— Однако же приходится считаться с фактами, мой милый Шарль! Этот молодец проник во все наши тайны, наша жизнь зависит от него!

По голосу я узнал в говорившем Лесажа.

— Мы должны лишить его возможности вредить нам! Отпусти его, Туссак, всё равно он не может выбраться отсюда.

С неимоверной силой, давление которой я всё время чувствовал на своей шее, я был приподнят и приведен в сидячее положение, что дало мне возможность в первый раз осмотреться вокруг себя и разглядеть получше тех людей, в чьей власти я находился. Очевидно, это были субъекты, на совести которых лежало немало убийств в прошлом, судя по их словам, они не задумаются над убийством и в будущем. Для меня вполне ясно было, что в центре уединенного соляного болота я был совершенно в их руках. Я вспомнил имя, которое носил, и затаил в душе чувство смертельного ужаса, разливающегося по моему существу.

Их было трое в комнате — мой старый знакомец и два новых пришельца. Лесаж стоял у стола с той же засаленной книгой в руках и совершенно спокойно смотрел на меня. В его глазах отражалась насмешка, в них порою светилось торжество человека, разбившего по всем пунктам своего противника, который теперь принужден был бездействовать.

Около него на ящике сидел человек лет пятидесяти с лицом аскета. На его желтом лице виднелись глубоко вдавшиеся глаза, резко очерченные губы, кожа его, изборожденная морщинами, спускалась складками с резко выдававшегося подбородка. Он был одет в костюм табачного цвета, причем длинные ноги его поражали своей худобой. Он с грустью покачивал головой, глядя на меня, и я читал утешение в его, казалось, бесчеловечных глазах.

Третий, Туссак, положительно устрашал меня! Это был колосс коренастого сложения, с непомерно развитыми мускулами. Его огромные ноги были искривлены, как у обезьяны, вместо рук у него были громадные лапы, которые всё время держали меня за шиворот. Было что-то животное во всей его внешности, борода начиналась от глаз и совершенно скрывала выражение его лица, ускользавшее от вас, потому что всклоченные волосы торчали во все стороны, как солома. Взгляд его больших черных глаз переходил с меня на его приятелей. В нем я читал свой приговор. Если те двое были судьями, я не мог дальше сомневаться, кто был палач!

— Когда он пришел? Чем он занимается? Как он мог найти это убежище? — спросил тот, кто, казалось мне, был на моей стороне.

— Когда он только что подошел сюда, я принял его за вас,— ответил Лесаж,— в такую адскую ночь вряд ли можно было рассчитывать встретить кого-нибудь другого на болоте. Поняв свою ошибку, я запер дверь и спрятал бумаги в камин. Я совершенно упустил из виду, что он мог видеть всё это через щель в двери, но когда я вышел, чтобы указать ему дорогу, мне сразу бросилась в глаза эта щель. Я более уже не сомневался, что он видел мои действия, и, конечно, они возбудили его любопытство настолько, что он не перестанет думать о них и сделает попытку разъяснить всё себе. Я вернул его в избушку, чтобы иметь время рассудить, что делать с ним.

— Черт возьми! Пара ударов этого топорика и постель в самом покойном углу соляного болота исправят всё происшедшее,— сказал Туссак, сидевший рядом со мною.

— Совершенно верно, мой милый Туссак, но к чему же сразу открывать свои козыри? Надо быть более разборчивым и сообразительным!

— Что же было дальше?

— Первым делом моим было узнать, кто этот Лаваль.

— Как вы назвали его? — вскрикнул старик.

— Он назвал себя Луи Лавалем. Я повторяю, мне необходимо было убедиться в своем предположении, видел ли он, как я запрятал бумаги. Это не только было важно для нас, но и, как видите, оказалось роковым для него. Я дожидался вашего приближения, и тогда только оставил его одного. Я следил за ним из окна и увидел, как он бросился в наш тайник. Когда мы взошли, я обратился к тебе, Туссак, с просьбой вытащить его из-за камина, и вот он лежит перед вами.

Красивый брюнет обвел всех взором, чувствуя одобрение товарищей, а старик всплеснул руками, бросая на меня суровый, неумолимый взгляд.

— Мой милый Лесаж,— сказал он, — ты положительно превзошел самого себя. Когда мы, республиканцы, ищем исполнителя наших замыслов, всегда умеем найти наиболее достойного. Признаюсь, что когда я привел Туссака к этому приюту и последовал за вами, то при виде чьих-то ног, торчавших из камина, так растерялся, что, обыкновенно сообразительный, никак не мог понять, в чем дело. Однако, Туссак сразу со своей обычной сметливостью понял, что его надо было схватить именно за ноги!

— Довольно слов! — проревел подле меня косматый великан,— всё благодаря тому, что мы много говорили и мало действовали, Бонапарт еще носит корону на своей голове или, вернее, голову на плечах. Расправимся с этим молодцом, да поскорее приступим к делу!

Нежные, тонкие черты Лесажа невольно манили меня к себе. Я в них искал защиты, но эти большие черные глаза смотрели на меня так холодно, с такой беспомощной жестокостью, когда он оборачивался в мою сторону.

— Туссак совершенно прав,— сказал он,— мы вверим ему нашу собственную безопасность, если позволим ему уйти со знанием наших тайн!

— Черт с ней, с нашей безопасностью! — воскликнул Туссак, дело совсем не в том, что мы рискуем не иметь успеха в своих планах. Это гораздо важнее!

— То и другое не менее важно и тесно связано одно с другим! Без сомнения, 13-й пункт нашего устава совершенно определенно указывает нам, как мы должны поступить в данном случае. Всякая ответственность слагается с исполнителя 13-го пункта.

Мое сердце повернулось при словах этого человека, поэта по внешности и дикаря по убеждениям.

Но я снова почувствовал, что не всё еще потеряно, когда человек с лицом аскета, мало говоривший до сих пор, но всё время не сводивший с меня глаз, стал выказывать некоторое беспокойство, некоторую тревогу.

— Мой дорогой Люсьен,— сказал он мягким, успокоительным тоном, кладя руку на плечо молодого человека,— мы, философы и мыслители, должны с большим уважением относиться к человеческой жизни! Нельзя так легко относиться к чужим убеждениям и насиловать их. Мы все совершенно согласны, что если бы не неистовства Мюрата…

— Я глубоко уважаю ваши взгляды и мнения, Шарль,— прервал его Лесаж,— вы, конечно, согласитесь с тем, что я всегда был услужливым и покорным учеником. Но я опять-таки повторяю, что здесь замешана наша безопасность, и что в данном случае нельзя остановиться на половине. Никто так не возмущается жестокостью, как я сам, однако же несколько месяцев тому назад мы вместе с вами присутствовали при убийстве человека с Боу-стрит, и ведь это было сделано Туссаком с такой ловкостью, что зритель чувствовал себя едва ли не хуже, чем жертва. В самом деле, нельзя было без ужаса слышать тот ужасный звук, который возвестил, что шея несчастного свернута. Если и вы, и я имеем достаточно характера, чтобы продолжать этот разговор, то я напомню вам, что ужасное дело было совершено по вашему внушению при менее уважительных причинах!

— Нет, нет, Туссак, остановись! — крикнул тот, кого они звали Шарлем, его голос утратил свои мягкие тона и перешел в какой-то визг, когда волосатая рука колосса снова захватила мою шею.

— Я обращаюсь к тебе, Люсьен, как с чисто практической, так и с нравственной точки зрения: не допускай совершиться этому делу. Пойми, что если всё повернется против нас, это злодейство лишит нас надежды на милосердие. Пойми также…

Последний аргумент, казалось, поколебал молодого человека, и его бледное лицо вдруг стало каким-то серым.

— Всё равно нам нет иного исхода ни в каком случае, Шарль,— сказал он,— мы не можем рассуждать, а должны лишь повиноваться 13-му пункту.

— Не забывай, что мы имеем некоторую свободу действий, потому что стоим выше комитета!

— Но этот комитет имеет достаточное количество членов, чтобы менять различные параграфы, на что мы не имеем права.

Его губы дрожали, но выражение глаз не смягчилось. Под давлением тех же ужасных пальцев моя шея начала поворачиваться вокруг плеч, и я уже находил своевременным вверить свою душу Пресвятой Деве и Святому Игнатию, который был всегда главным покровителем нашей семьи.

В это время Шарль, который почему-то всё время отстаивал меня, бросился вперед и начал тянуть руку Туссака с такой яростью, какую трудно было ожидать от его прежнего спокойствия стоика, с которым он сидел всё время.

— Я не позволю вам убивать его,— гневно воскликнул он,— кто вы, что осмеливаетесь противиться моим желаниям? Оставь его, Туссак, сними свои пальцы с его шеи! Я говорю вам, не хочу этого!..

Но, видя, что его крик не поколебал их решимости, Шарль перешел к мольбам.

— Выслушай меня, Люсьен! Позволь мне расспросить его. Если он действительно полицейский шпион, он умрет. Тогда вы можете делать с ним, что хотите, Туссак! Но если он просто безобидный путник, попавший сюда по несчастной случайности и лишь из вполне понятного любопытства запутался в наши дела, тогда вы его предоставите мне!

С самого начала этого разговора я не произнес ни слова в свою защиту, но мое молчание отнюдь не могло служить доказательством избытка мужества. Меня удержала скорее гордость: утратить сознание собственного достоинства — это уже было слишком. Но при последних словах Шарля, я невольно перевел глаза со сжимавшего меня словно в тисках чудовища на тех двух, от которых зависел мой приговор. Грубость одного тревожила меня меньше, чем мягкая настойчивость другого, слишком усердно хлопотавшего о моем путешествии на тот свет: нет опаснее человека, чем тот, который боится, и из всех судей самым непоколебимым бывает тот, кто имеет основание чего-либо опасаться,— это общий закон. Моя жизнь зависела теперь от ответа Туссака и Лесажа на доводы Шарля.

Лесаж приложил палец к губам и снисходительно улыбнулся настойчивости своего приятеля.

— Пункт тринадцатый, пункт тринадцатый! — принялся повторять он тем же ожесточенным тоном.

— Я беру на себя всю ответственность!

— Я вам вот что на это скажу, мистер,— сказал Туссак своим резким голосом.— Существует другой пункт, помимо тринадцатого, по которому человек, приютивший преступника, сам преследуется, как укрыватель.

Но и этот довод не победил моего защитника.

— Вы прекрасный человек дела, Туссак,— сказал он спокойно,— но что касается до выбора пути, которым надо следовать, то вы уже предоставьте это более умным головам, чем ваша.

Тон спокойного превосходства, казалось, подействовал на это свирепое существо, всё еще не выпускавшее мою шею. Он пожал плечами в знак безмолвного несогласия, но на время покорился.

— Я положительно удивляюсь тебе, Люсьен,— продолжал мой защитник,— как ты, занимая такое положение в моей семье, осмеливаешься противиться моим желаниям?! Если ты действительно понял истинные принципы свободы, если ты пользуешься привилегией принадлежать к партии, которая никогда не теряла надежды на возможность восстановления республики, то через кого ты достиг всего этого?

— Да, да, Шарль, я знаю, что вы хотите сказать,— ответил взволнованный Люсьен,— я уверяю вас, что никогда не осмеливаюсь противиться вашему желанию, но в данном случае я боюсь, что ваше слишком чувствительное сердце привело вас к заблуждению. Если хотите, расспросите этого молодца, хотя мне сдается, что это всё равно не приведет ни к чему!

В этом, признаюсь, был уверен и я, потому что, зная страшную тайну этих людей, я не мог надеяться, что они позволят мне уйти отсюда живым. А как хороша мне казалась теперь жизнь! Как дорога даже эта временная отсрочка, и как бы коротка она ни была, рука убийцы оставила мою шею.

В этот миг в ушах у меня звенело, я готов был потерять сознание, и лампа казалась мне каким-то тусклым пятном. Но это ощущение длилось всего одно мгновенье, мои мысли сейчас же приняли нормальное течение, и я принялся рассматривать странное, худое лицо моего защитника.

— Откуда вы прибыли сюда?

— Из Англии.

— Но ведь вы француз?

— Да.

— Когда вы прибыли сюда?

— Сегодня в ночь!

— Каким образом?

— На парусном судне из Дувра.

— Он говорит правду,— проворчал Туссак,— это я могу подтвердить. Мы видели судно и лодку, из которой кто-то высадился на берег, как раз после того, как отчалила моя лодка.

Я вспомнил эту лодку, бывшую первым предметом, виденным мною во Франции, но я не подозревал тогда, какое роковое значение она будет иметь для меня. После этого мой защитник принялся предлагать мне самые разнообразные вопросы, неясные и бесполезные, тихим, словно колеблющимся голосом, который заставлял Туссака ворчать всё время. Этот допрос казался мне совершенно бесполезной комедией, но в уверенности и настойчивости спрашивавшего, с которым он тянул этот допрос, было что-то, указывавшее, что мой защитник надеется и имеет в виду какой-то исход. Верно, он просто хотел выиграть время. На что ему нужно было это промедление?

И вдруг, неожиданно, с той сообразительностью, которую придает сознание опасности, я угадал, что он действительно ждал чего-то, на что-то надеялся! Я читал это на его опущенном лице, он сидел со склоненной головой, приложив руку к уху, его глаза всё время горели беспокойным огнем. Шарль, по-видимому, надеялся на что-то, известное ему одному и говорил, говорил, говорил, желая выиграть время.

Я был так уверен в этом, как будто он поделился со мной своим секретом, и в моем измученном сердце вновь мелькнула легкая тень надежды. Но Туссак, раздражавшийся всё больше и больше при этом разговоре, прервал его наконец отчаянным ругательством.

— С меня вполне довольно этого,— крикнул он. — Я не для детской игры рисковал своей жизнью, являясь сюда! Неужели у нас нет лучшей темы для разговора, чем этот молодчик? Вы думаете, я выехал из Лондона, чтобы слушать ваши чувствительные речи? Пора покончить с этим господином и перейти к делу.

— Прекрасно,— ответил Шарль,— этот шкаф может прекрасно сыграть для него роль тюрьмы. Посадим его туда и приступим к делу. Вы можете расправиться с ним после!

— И дать ему возможность подслушать всё сказанное нами? — иронически сказал Лесаж.

— Не понимаю, какого черта вам нужно,— вскрикнул Туссак, подозрительно взглядывая на моего покровителя.— Я никогда не думал, что вы так щепетильны, уж, конечно, вы не были столь нерешительны по отношению к человеку с Боу-стрит! Этот молодчик знает наши тайны, и он должен умереть, или мы будем обвинены именно им. Какой смысл строить так долго планы и в последний миг освободить человека, который погубит всех нас?

Косматая рука снова потянулась ко мне, но Лесаж внезапно вскочил на ноги. Его лицо побелело, он стоял, склонив голову и напряженно прислушивался, вытянув вверх руку. Это была длинная, тонкая, нежная рука, она дрожала, как лист, колеблемый ветром.

— Я слышу что-то странное,— прошептал он.

— И я тоже,— прибавил старик.

— Что это такое?

— Тсс!.. Молчание! слушайте…

С минуту или больше мы прислушивались к шуму ветра, завывавшего в камине, порою со страшной силой ударявшегося о ветхое оконце.

— Нет, всё спокойно,— сказал Лесаж с нервным смехом,— в реве бури слышатся иногда такие странные звуки.

— Я ничего не слышу,— сказал Туссак.

— Тише! — вскрикнул другой,— опять то же самое!

Чистый звонкий вопль долетел до нас. Буря не заглушила его, сильный звук, начинавшийся с низких нот и переходивший в резкий, оглушительный вой, пронесся над болотом.

— Гончие собаки! Нас открыли! — Лесаж бросился к камину, и я видел, как он бросил свои бумаги в огонь и прижал их каблуком. Туссак быстро схватил деревянный топор, прислоненный к стене. Шарль оттащил всю груду ветхого невода от угла — обнаружился маленький деревянный трап, который скрывал вход в низкий подвал.

— Туда! — шепнул он,— скорее!

И пока я спускался туда, я слышал, как он сказал свои товарищам, что я из подвала удрать не могу, и что они могут разделаться со мной, когда захотят.

5. Закон

Подвал, куда я был втолкнут с такой поспешностью, был страшно низкий и узкий, и я почувствовал в темноте, что он был сплошь загорожен плетеными ивовыми корзинами. Сначала я не мог определить их назначение и только потом понял, что они служили для ловли омаров. Свет, проникавший сюда через щель в двери, совершенно ясно освещал всю комнату, которую я только что покинул. Измученный и истомленный, с призраком смерти в глазах, упорно преследующим меня, я, тем не менее, был еще способен наблюдать за происходившим передо мною.

Мой худощавый защитник с тем же хладнокровием продолжал сидеть на ящике. Охватив руками колени, он покачивался из стороны в сторону, и я заметил при свете лампы, что мускулы челюстей его ритмично сжимались и разжимались, как жабры рыбы. Около него стоял Лесаж с белым лицом, смоченным слезами, губы его не переставали дрожать от ужаса. Как он ни пытался придать более смелости своему лицу, она тотчас же сбегала с него при воспоминании о предстоящем ужасе. Туссак же стоял перед огнем с мужественной осанкой, с топором наготове, откинув назад голову в знак презрения к опасности. Его черная всклокоченная борода, точно щетина, торчала во все стороны. Он не сказал ни слова, но было видно, что он приготовился к борьбе не на жизнь, а на смерть!

Лай собаки доносился всё громче и яснее с болота, Туссак быстро подбежал к двери и распахнул ее.

— Нет, нет, оставь собаку в покое! — вскрикнул Лесаж, не могший дольше бороться с боязнью.

— Ты с ума сошел! Вся наша надежда основана теперь на том, успеем или не успеем мы убить ее.

— Но она на своре!

— Если она на своре, тогда ничто не спасет нас. Но я скорее склонен думать, что она бежит на свободе. Тогда мы можем спастись!

Дрожащий Лесаж снова прислонился к столу и не сводил своих испуганных глаз с двери. Человек, дружественно относившийся ко мне, продолжал покачиваться с какой-то странной полуулыбкой, застывшей на его лице. Его худая рука постоянно придерживала что-то на груди под рубахой, и я готов был поклясться, что он прятал какое-то оружие! Туссак стоял между ними и раскрытой настежь дверью, и хотя я боялся и ненавидел его, я не мог оторвать глаз от его словно выросшей и как-то облагородившейся фигуры. Я был так занят этой драмой, разыгравшейся передо мною, финалом которой могла явиться гибель всех обитателей хижины, что мысль о моем собственном положении совершенно испарилась из моей головы. Передо мной разыгрывалась страшная, захватывающая драма, и я был единственный зритель, спрятанный в скверном, грязном подвале!

Я, сдерживая дыхание, ждал и наблюдал. По их напряженным лицам было заметно, что все трое следили за чем-то, чего я не мог еще видеть.

Туссак поместил топор на плечо и приготовился к удару. Лесаж откинулся назад и поднес руку к глазам. Старик перестал покачиваться и точно слился с ящиком, на котором сидел, это был не человек, а скорее какой-то призрак. Послышались чьи-то шаги, на пороге мелькнула тень и в дверях показалась собака…

Туссак сразу ударил ее топором, удар был совершенно правилен, и лезвие топора углубилось в горло животного, но сила удара была настолько велика, что топорик совершенно раздробился. Собака, однако, успела повалить Туссака на пол, и там они извивались в последней схватке — на жизнь и смерть! Этот косматый великан и собака, оба с диким рычаньем, не позволявшим отличить человека от животного, бились из-за самого дорогого для каждого существа — из-за жизни! И человек вышел победителем из этой борьбы! Железные пальцы Туссака впились в горло собаки… Я не видел, что было дальше, как вдруг мучительный, душераздирающий вой огласил комнату. Человек встал, слегка пошатываясь, с его рук струилась кровь, а темная неподвижная масса в луже крови лежала на полу.

— Теперь,— крикнул Туссак громовым голосом,— пора! — и он выбежал из хижины.

Лесаж, в страхе отскочивший в угол, пока Туссак боролся с собакой, выбрался оттуда с измученным видом, с глазами, мокрыми от слез.

— Да, да,— крикнул он,— мы должны бежать, Карл! Вслед за собакой идет полиция, но собака опередила ее, и мы еще успеем спастись.

Но Шарль с тем же невозмутимым лицом, на котором не отразилось никакого чувства, и только челюсти равномерно постукивали, спокойно подошел к двери и запер ее.

— Я думаю, друг Люсьен,— спокойно сказал он,— что тебе лучше остаться там, где ты есть!

Выражение ужаса на бледном лице Лесажа постепенно сменилось удивлением.

— Но вы не сознаете опасности, Шарль,— сказал он, бросая на него пытливый взор.

— О нет, мне кажется, я прекрасно всё знаю,— улыбаясь, ответил тот.

— Но ведь полиция может прийти сюда через несколько минут! Собака сорвалась со своры и ушла вперед них по болоту, нет сомнения, что она направляется именно сюда, потому что это единственное человеческое жилье в этих местах!..

— Нет, мы останемся там, где мы есть!

— Безумец, вы можете жертвовать своей жизнью, но не моею! Оставайтесь, если хотите, но я ухожу!

Он с отчаянием бросился к двери, с беспомощно протянутыми руками, но другой быстро вскочил и встал перед ним с таким повелительным жестом, что юноша отклонился от него в сторону, как будто от внезапного толчка.

— Глупец,— сказал Шарль,— бедный, жалкий глупец!..

Лесаж раскрыл было рот, да так и оцепенел, его колени подогнулись от ужаса, он плотно сжал свои руки. В этот миг он был олицетворением страха, безысходного, отчаянного страха, который я когда-либо видел. Лесаж понял, в чьи руки он попал.

— Вы, Шарль, вы! — бормотал он, запинаясь на каждом слове.

— Да, я! — безжалостно усмехаясь, ответил тот.

— Вы — полицейский шпион?! Вы — душа нашего общества! Вы, принимавший участие в самых сокровенных заговорах!.. Вы были нашим вождем! О, Шарль, в вас нет сердца!.. Я слышу их приближение, Шарль, пустите меня, я прошу, я умоляю вас, пустите меня!..

Словно окаменевшее лицо Шарля стало качаться из стороны в сторону в знак отрицания.

— Но почему же я должен быть вашей жертвой? Почему не Туссак?

— Если бы собака помогла мне, я захватил бы вас обоих! Но Туссак слишком силен, чтобы я мог бороться с ним. Поэтому, вы один, Люсьен, обречены быть моим трофеем, и вы должны примириться с этим фактом!

Лесаж с безумным видом потрогал себя за голову, чтобы убедиться, что он не спал.

— Агент полиции! — шепотом повторял он. — Шарль, мой учитель,— агент полиции!..

— Я знал, что поражу этим вас!

— Но ведь вы были самым крайним по убеждениям между нами! Ни один из нас не мог равняться с вами. Сколько раз мы собирались, чтобы внимать вашим философским рассуждениям. И Сибилла с вами! Ради Бога, не говорите мне, что и Сибилла была тоже шпионом!.. Но ведь вы шутите, Шарль? Скажите мне, что вы шутите!..

Черты лица Шарля несколько смягчились, и его глаза загорелись удовольствием.

— Вся эта сцена доставляет мне громадное удовольствие,— сказал он,— по-видимому, я хорошо провел свою роль. Не моя вина, если эти неучи допустили собаку сорваться со своры. Но во всяком случае за мной будет честь собственноручной поимки одного из отчаянных и опаснейших заговорщиков.

Он насмешливо улыбнулся при этой характеристике своего трусливого пленника.

— Император умеет вознаграждать своих друзей,— добавил он,— но умеет и наказывать своих врагов!

Во время этого разговора он не вынимал руки из-за пазухи, а теперь, когда он вытащил ее, в ней мелькнуло металлическое дуло пистолета.

— Не стоит пытаться бежать,— сказал он в ответ на вопросительный взгляд Люсьена,— живой или мертвый, но вы останетесь здесь!

Лесаж закрыл лицо руками и глухо беспомощно зарыдал.

— Каким негодяем оказались вы, Шарль,— почти простонал он,— ведь вы заставили Туссака убить того человека из Боу-стрит, вы заставили нас поджечь дома на Лоу-стрит в укреплениях! А теперь вы сами предаёте нас…

— Я сделал это, потому что хотел быть единственным, кто мог бы пролить свет на весь заговор. Удобный момент настал!

— Это очень хитро, Шарль, но что подумают обо всём этом, когда я публично открою всё, чтобы оправдать себя? Как вы объясните свои поступки Императору? Я думаю, что в ваших интересах приостановить разоблачения, которые я могу сделать на ваш счет.

— Вы вполне правы, мой друг,— сказал тот, взводя курок пистолета,— я несколько перешел границу, исполняя данные мне инструкции и поручения, и теперь самое время исправить это. Теперь всё дело в том, оставлю ли я вас жить, или вы умрете, хотя я лично думаю, что вам лучше умереть.

Страшно было смотреть на Туссака, когда он боролся с собакой, но настоящая сцена заставила меня содрогнуться всем телом. Сожаление мешалось с отвращением к этому несчастному, созданному, казалось, самой природой для роли ученого или поэта-мечтателя. Было ясно, что слабого Лесажа подчинили себе другие, более сильные волею люди, чем сам он, и навязали ему непосильную роль в это смутное время. Я забыл уже его предательский поступок по отношению ко мне, хотя это едва не стоило мне жизни, забыл его эгоистические опасения, для рассеяния которых Лесаж не задумался пожертвовать моей жизнью.

Видя перед собой неизбежную гибель, он упал на пол и извивался всем телом в припадке ужаса, а его мнимый друг с цинической улыбкой стоял над ним с пистолетом в руках. Шарль играл этим беспомощным трусом, как кошка с мышью, но я читал в его неумолимом взгляде, что это была не шутка: его пальцы всё время крепко сжимали собачку. Еще мгновение, и раздастся выстрел…

Полный невыразимого ужаса при этом безобразном убийстве, я оттолкнул трап моего убежища и выскочил оттуда с намерением присоединиться к жертве, как вдруг моих ушей снаружи достиг гул голосов и звяканье стали.

С обычным возгласом ‘Именем императора!’ дверь хижины одним ударом была сорвана с петель. Ветер завывал еще свирепее. В отворенную дверь я мог видеть густую толпу вооруженных людей, перья на их касках развевались, развевались и плащи, мокрые от моросившего всё время дождя. Свет лампы из хижины освещал головы двух красивых лошадей и тяжелые, с красными султанами каски гусар, стоявших около них. В дверях стоял высокий молодой гусар, по-видимому, офицер, о чем можно было судить по богатству его одежды и по его манере держать себя. Высокие сапоги, доходившие до колен, ярко-голубая с серебром форма удивительно шли к его высокой гибкой фигуре. Я мог только любоваться его манерой держать себя. Скрестив руки на груди, с ярко блестевшей саблей в ножнах, он стоял на пороге и холодным, беспристрастным взглядом оглядывал залитую кровью хижину и ее обитателей. На его бледном, с резкими чертами, но всё же красивом лице выделялись щетинистые усы, торчавшие из-под медной цепи его каски.

— Недурно! — сказал он.— Недурно!

— Это Люсьен Лесаж,— сказал Шарль, пряча пистолет у себя на груди.

Гусар с презрением взглянул на эту распростертую фигуру.

— А! Красавец-заговорщик! — сказал он. — Вставай, жалкий трусишка! Жерар, возьмите на свое попечение доставить его в лагерь.

Молодой офицер в сопровождении двух солдат вошел, позвякивая шпорами, в хижину и жалкое существо, почти без сознания, было унесено куда-то в темноту.

— Но где же другой, которого зовут Туссаком?

— Он убил собаку и бежал. Лесаж также, верно, последовал бы его примеру, если бы я не предупредил его намерения. Если бы вы не дали сорваться со своры одной из гончих, они оба были бы в наших руках, но это уже не от меня зависело. Теперь вы могли бы поздравить меня, полковник Ласаль, с полным успехом,— сказал он, протягивая руку, но тот, как бы не видя руки, круто повернулся на каблуках.

— Вы слышите, генерал Савари,— сказал он, смотря в дверь,— Туссак бежал!

Высокий смуглый молодой человек приблизился к нему и попал в полосу, освещенную лампой. Волнение ясно отразилось на его красивом умном лице, когда он услышал эту новость.

— Но где же он?

— Четверть часа тому назад он бежал!

— Но он ведь самый опасный из всех заговорщиков-республиканцев? Император сильно разгневается! По какому направлению бежал он?

— Он, вероятно, отправился внутрь страны.

— А это кто? — спросил генерал Савари, показывая на меня. — Я понял из вашего извещения, что тут будут только двое вместе с вами, господин де…?

— Вы отлично знаете, что у меня нет аристократического имени,— резко оборвал его Шарль.

— Да, я припоминаю это,— с насмешкой ответил Савари.

— Я сказал вам, что эта сторожка должна была быть местом свидания, но это не было окончательно определено до последней минуты. Я дал вам способ поймать Туссака, но вы прозевали его, выпустив собаку. Я думаю, что вам придется отвечать перед Императором за это упущение!

— Это уж ваше дело! — в гневе воскликнул генерал Савари. — Вы еще не сказали нам, что это за личность?

Мне казалось бесполезным далее продолжать скрывать имя, тем более что я имел в кармане бумагу, удостоверявшую мою личность.

— Мое имя Луи де Лаваль,— с гордостью сказал я.

Признаюсь, только теперь стало ясно для меня, что я и мои родственники-эмигранты, сидя в Англии, слишком преувеличивали наши заслуги для Франции. Нам казалось, что Франция с жадным нетерпением ожидала нашего возвращения, а на поверку оказалось, что в быстром ходе событий в последние дни о нашем существовании совершенно забыли. Молодой генерал Савари, по-видимому, очень мало был тронут моим аристократическим именем и совершенно спокойно занес его в свою записную книжку.

— Мсье де Лаваль не имеет никакого отношения к этому делу,— сказал шпион,— он замешался в него случайно, и я беру его на свою ответственность, если его потребуют к допросу!

— Несомненно, его потребуют,— сказал Савари,— в настоящее время я нуждаюсь в каждом лишнем солдате, и если вы берете его на свою ответственность, то проводите его в лагерь, когда в этом явится необходимость. Я с удовольствием доверю этого юношу именно вам. Когда он понадобится, я дам знать вам!

— Он всегда будет к услугам Императора!

— Сохранились ли какие-нибудь бумаги в хижине?

— Они все сожжены!

— Очень жаль!

— Но у меня есть копии.

— Прекрасно!

— Идемте же, Ласаль! Каждая минута дорога, а здесь нам больше нечего делать. Пусть люди осмотрят окрестности, а мы поедем далее.

Присутствовавшие при этой сцене солдаты покинули хижину без дальнейших объяснений с моим приятелем, чей-то резкий голос прокричал слова команды, послышалось звяканье сабель, когда спешившиеся гусары снова вскочили на лошадей. Через мгновение их уже не было, и я прислушивался к шлепанью подков, быстро замиравшему вдали. Мой сотоварищ подошел к двери и выглянул оттуда во мрак. Потом он вернулся и посмотрел на меня со своей сухой, саркастической улыбкой.

— Отлично, молодой человек,— сказал он, мы изобразили перед вами недурные живые картины, чтобы позабавить вас, и вы можете благодарить только меня за это прелестное место в партере.

— Я очень обязан вам, сэр,— сказал я, борясь между признательностью и отвращением к нему,— я, право не знаю, как отблагодарить вас.

Он как-то странно взглянул на меня своими, несколько ироническими глазами.

— Вы будете иметь впоследствии удобный случай, чтобы отблагодарить меня,— сказал он,— а теперь, так как всё же для нас вы иностранец, а я вас взял на свое попечение, то прошу следовать за мною в убежище, где мы оба сможем быть в полной безопасности.

6. Скрытый проход

Дрова в камине уже чуть тлели. Мой спутник задул лампу, и хижина погрузилась в темноту, так что не прошли мы и десяти шагов, как уже потеряли ее из виду, эту странную хижину, так трагически приветствовавшую мое возвращение домой. Ветер уже начинал стихать, но частый, холодный дождь лил всё с той же силой, как и прежде. Будь я предоставлен самому себе, я бы точно так же растерялся, как и будучи здесь в первый раз, но мой спутник шагал с такой твердостью и уверенностью, что несомненно он руководствовался какими-то местными признаками, которых не видел я. Мокрый, иззябший, с растрепанным свертком под мышкой, с нервами до невозможности взвинченными последними тяжелыми испытаниями, я в глубоком молчании шагал рядом с ним, перебирая в голове всё случившееся со мной.

Несмотря на молодость, я был хорошо знаком с положением дел во Франции, благодаря постоянным политическим спорам между моими родными, когда мы жили в Англии. Я знал, что восшествие Бонапарта на престол возбудило против него небольшую, но опасную партию якобинцев, или крайних республиканцев, все усилия их уничтожить королевскую власть не только были тщетны, но и способствовали перемене королевской конституционной власти на самодержавную власть Императора. Вот каковы были грустные результаты этой борьбы! Корона с восемью лилиями сменилась другой, более нашумевшей, украшенной крестом и державой.

С другой стороны, приверженцы Бурбонов, в среде которых я провел свою юность, были вполне разочарованы приемом, который оказал французский народ этому возвращению от хаоса к порядку. Несмотря на полную противоположность взглядов, обе партии объединились в их ненависти к Наполеону и твердо решились одолеть его во что бы то ни стало. Результатом этого союза явились многочисленные заговоры, главным образом, организованные в Англии, целые отряды шпионов наблюдали за каждым шагом Фуше и Савари, на которых лежала ответственность за безопасность Императора.

По воле судьбы, я попал на берег Франции в одно время со страшным заговорщиком, на которого выпал жребий убить Наполеона, и имел возможность видеть человека, при помощи которого полиция сумела воспрепятствовать замыслам заговорщиков и перехитрить Туссака и его сообщников.

Припоминая все приключения этой ночи — блуждания по соляному болоту, таинственную хижину, куда я попал, открытие важных бумаг, мое пленение заговорщиками, мучительно тянувшиеся часы в ожидании скорой смерти и, наконец, все эти быстро сменявшиеся сцены, которых я был невольным свидетелем: убийство собаки, арест Лесажа, прибытие солдат,— припоминая всё это, я нисколько не удивлялся, что мои нервы были напряжены до последней степени. Я всё время как-то невольно вздрагивал и ёжился, как испуганное дитя.

Что меня занимало теперь больше всего — это вопрос, какие отношения установятся между мною и моим ужасным спутником. Я видел, что предо мной гениальный шпион, сумевший благодаря хитрости так ловко провести и одурачить своих мнимых приятелей, я прочел в его насмешливо улыбавшихся глазах его всю бессердечную холодность и жестокость его натуры, когда он с пистолетом в руках стоял над унижавшимся трусом, которого он погубил. Но, с другой стороны, я не могу не признаться, что, поставленный в безвыходное положение своим дурацким любопытством, я был спасен только благодаря вмешательству этого Шарля, не побоявшегося даже разъяренного Туссака. Для меня вполне ясно, что Шарлю было бы гораздо выгоднее дать возможность захватить двух пленников и он мог бы это сделать, потому что, хотя и я не был заговорщиком, я не имел бы возможности доказать это.

Его поведение по отношению ко мне совершенно не согласовывалось со всем тем, что я видел в эту роковую ночь, и, пройдя в молчании еще мили две, я не имел больше сил сдержать свое любопытство и прямо обратился к нему, прося сказать, чем объясняется его поведение по отношению ко мне.

В ответ я услышал легкий взрыв смеха в темноте, моего спутника, видимо, очень занимала моя откровенность и бесцеремонность.

— Вы очень занимательный человек, господин… господин… будьте добры повторить ваше имя!

— Де Лаваль.

— Ах, да, мсье де Лаваль! Вы обладаете пылкостью и стремительностью юности. Вам захотелось узнать содержимое камина, и вы без дальнейших размышлений прыгаете туда. Желая разрешить причину всего происходившего, вы прямо спрашиваете о ней. Мне всегда приходилось иметь дело с людьми, которые крепко держат язык за зубами, и ваша искренность производит на меня впечатление освежительного напитка в жару.

— Я не знаю, какими побуждениями вы руководствуетесь, но вы спасли мне жизнь,— сказал я,— и я глубоко обязан вам за это вмешательство.

Трудно высказывать благодарность и признательность человеку, который вам ненавистен и отвратителен, и я боялся, что я снова попадусь с моей пылкостью, потому что почти не владел собою.

— На что мне ваши благодарности? — холодно спросил он. — Вы совершенно справедливо заметили, что я мог погубить вас, если бы это входило в мои планы, и точно так же я вправе думать, что если бы вы не были обязаны мне, то, верно, не подали бы мне руку, как только что сделал это долговязый мальчишка Ласаль. Он думает, что служить Императору на поле битвы и рисковать для него своей жизнью очень почетная должность. Ну, а когда приходится кому-либо проводить всю жизнь в опасностях, среди отчаянных смельчаков, зная, что одна ничтожная обмолвка, ошибка повлечет за собой смерть, почему такая служба не может рассчитывать на внимание со стороны Императора? Почему мое ремесло считается позорным? Почему,— продолжал он с горькой улыбкой,— я мог бесконечно долгое время выносить всевозможные лишения и терпеть от Туссака и его сотоварищей? И, несмотря на это, Ласаль считает себя вправе отнестись ко мне с таким презрением? А ведь все их маршалы, взятые вместе, не оказали Императору такой услуги, как я. И я всё-таки уверен, что вы и после этих слов всё же в душе презираете меня, господин?..

— Де Лаваль!

— Ах да, удивительно, я никак не могу запомнить это имя. Я смело ручаюсь, что вы стоите на точке зрения Ласаля!

— Трудно высказывать мнение по вопросу, с которым совершенно незнаком,— сказал я,— знаю только одно: что обязан вам жизнью.

Не знаю, что он возразил бы мне на это, но в этот миг мы услыхали два пистолетных выстрела, гулко раздавшихся в тишине ночи.

Мы остановились на несколько минут, но всё уже смолкло.

— Они, вероятно, напали на след Туссака,— сказал мой спутник. — Боюсь, что он слишком смел и хитер, чтобы эти разини могли поймать его. Я не знаю, какое впечатление он произвел на вас, но я могу сказать, что трудно встретить более опасного человека, чем Туссак!

Я сознался, что по возможности желал бы избегнуть подобной приятной встречи, и громкий смех моего спутника указал мне, что он хорошо понимает и разделяет мои чувства.

— Это абсолютно честный человек, которого трудно найти в наше время. Один из лучших, которых увлекла революция. Он слепо верит в слова ораторов, увлекался идеями революционных мыслителей и был убежден, что после волнений и необходимых казней Франция сделается раем земным, центром тишины, спокойствия и братской любви. Многие пылкие головы увлекались теми же мыслями, но — увы! — время жестоко разочаровало их. Туссака следует причислить именно к этому разряду людей. Бедняга! Вместо тишины и благополучия он увидел войну, вместо братской любви и полного уравнения всех — возникновение и укрепление деспотической императорской власти. Ничего нет удивительного, что от всех этих неожиданностей он словно обезумел. Он перестал быть человеком и сделался диким животным, готовым отдать всю свою гигантскую силу, чтобы уничтожить разрушивших созданный им идеал. Он не знает страха, настойчив и почти неодолим. Я не сомневаюсь, что он убьет меня за мою измену, если только догадается, что эта ночь — плоды моих трудов!

Это было сказано самым спокойным тоном, который заставил меня понять, что Шарль не лгал и не преувеличивал, говоря, что надо много, много мужества, чтобы предпочесть роль сыщика, шпиона блестящей карьере кавалериста. Он помолчал немного и потом продолжал, как будто говоря с самим собою.

— Да,— сказал он,— я ошибся. Надо было убить его во время его борьбы с собакой. Но если бы я промахнулся и только ранил его, он разорвал бы меня в клочки, как цыпленка. Да, конечно, лучше так, как есть!

Мы уже давно оставили соляное болото позади, и я только изредка ощущал под своими ногами мягкую торфянистую почву. Мы то поднимались, то спускались по низким прибрежным холмам. Мой спутник, не обращая внимания на темноту, шел вполне уверенно, не колеблясь ни минуты, самым быстрым равномерным шагом, который согревал мое закоченевшее в подвале тело. Я был так неопытен, когда покинул родную страну, что вряд ли даже и при дневном свете мог бы ориентироваться в этой местности, но в окружавшей меня тьме я совершенно не представлял себе, где мы были и куда направлялись.

Некоторое беспокойство овладело мною, когда я видел, что путешествие наше затягивается, меня уже пугала эта бесконечная дорога к какому-либо убежищу, в котором я так нуждался. Я не знал, сколько времени мы шли, знаю только одно, что по временам я почти терял сознание, снова приходил в себя, идя рядом с моим спутником, автоматически неуклонно двигавшимся вперед, пока наконец я совершенно не очнулся при его внезапной остановке.

Дождь прекратился и, хотя месяц еще скрывался за тучами, небо стало значительно светлее, так что я мог видеть всё окружающее меня на небольшом расстоянии. Обширный белый водоем показался прямо против нас, это была покинутый меловой карьер, густо обросший по краям терновником и папоротником.

Мой спутник, пристально осмотревшись по сторонам, желая убедиться, не следят ли за нами, стал продираться через эту чащу, пока наконец не добрался до меловой стены. Плотно прижимаясь к ней, мы прошли еще некоторое расстояние, сжатые скалой с одной стороны и густой чащей терновника с другой, пока наконец не дошли до места, откуда, по-видимому, дальнейшее движение было невозможно.

— Вы не видите света позади нас? — спросил он.

Я осмотрелся, но нигде не заметил света.

— Тем не менее, идите вперед, а я пойду сзади.

В мгновение, которое понадобилось мне, чтобы повернуться назад, он как-то раздвинул в сторону ветви терновника или сломил одну из преграждавших наш путь ветвей,— я не видел этого,— но, когда я обернулся, в яркой белизне стены прямо перед нами зияло черное четырехугольное отверстие.

— Вход очень тесен, но дальше проход расширяется,— заметил он.

Мгновение я стоял в нерешительности. Куда вел меня этот странный человек? Неужели он жил в этой пещере, подобно дикому зверю, или же он готовил там мне ловушку? При свете месяца, показавшегося из-за тучи, освещенное его серебристыми лучами, это черное отверстие казалось таким неприветливым и угрожающим.

— Вы слишком далеко зашли, чтобы идти назад, мой друг,— сказал он,— вы должны или вполне положиться на меня, или уж вполне не доверять мне.

— Я в вашем распоряжении!

— Если так, смело ползите вперед, а я вслед за вами!

Я вполз в отверстие, настолько узкое, что должен был продолжать путь на четвереньках. Оборачиваясь назад, я видел тень моего спутника, двигавшегося за мной. При входе он несколько замешкался, и вскоре слабый свет, достигавший до меня, исчез: Шарль загородил вход ветвями, и мы остались в полной темноте. Я слышал шум его движения за мною.

— Идите до тех пор, пока коридор не начнет понижаться,— сказал он,— вскоре проход будет свободнее, и мы будем иметь возможность высечь огонь.

Потолок был так низок, что я коснулся его головой при одной попытке разогнуть спину, а мои локти постоянно цеплялись за стены, но в то время я был ловок и гибок и потому без особого труда продвигался вперед, пока наконец, пройдя около ста шагов, я почувствовал, что передо мною находилось углубление. Скользнув туда, я по притоку свежего воздуха понял, что нахожусь в пещере больших размеров. Я слышал удары о кремень, когда мой путник высекал огонь, наконец он зажег свечу.

Сначала я мог видеть только его истощенное лицо, резкое и грубое, точно грубая резьба по дереву, с не перестававшими дергаться челюстями. Свет падал прямо на него и окружал его мутной дымкой. Вскоре он поднял свечу и медленно обвел ею вокруг себя, точно желая осветить место, на котором мы стояли. Я решил, что мы находились в подземном туннеле, который, казалось, шел в глубь земли. Здесь я мог совершенно свободно выпрямиться, настолько значительна была высота его, стены, поросшие мхом, указывали на свое давнее существование.

Там, где мы стояли, потолок обвалился, и прежний проход был загорожен, но в меловой стене была пробита новая брешь: она-то и образовывала тот узкий коридор, которым мы только что шли. Эта брешь была, по-видимому, недавно пробита, груда обломков и несколько орудий, при помощи которых совершена эта работа, лежали на пути. Мой спутник со свечой в руке шел по туннелю, и я последовал за ним, спотыкаясь о большие камни, упавшие сверху или со стен и часто преграждавшие дорогу.

— Ну как вам понравилась дорога,— с усмешкой спросил он. — Видели ли вы что-нибудь подобное в Англии?

— Никогда! — признался я.

— Подобные предосторожности были необходимы прежде, в смутные времена революции. А так как теперь настали прежние смуты и неурядицы, то очень приятно и небесполезно знать несколько таких потаённых пристанищ.

— Куда мы идем? — спросил я.

— А вот сюда,— отвечал он, останавливаясь перед деревянной, крепко окованной железом дверью.

Он долго возился, открывая эту дверь, и всё время стоял так, чтобы я не мог видеть его действий. После толчка дверь несколько подалась и тихо повернулась на петлях. За нею начиналась очень крутая, почти отвесная лестница с обветшалыми от времени ступенями. Он слегка подтолкнул меня в дверь и запер ее за нами. Наверху этой лестницы была вторая такая же дверь, которую он открыл каким-то особенно сложным способом.

Я почти терял сознание, когда мы шли от болота к меловому карьеру, и уже идя по подземному лабиринту, вполне очнулся, но теперь, после всего виденного, я начал протирать себе глаза, не понимая, в действительности ли это я, Луи де Лаваль, недавний обитатель Эшфорда, или я вижу во сне приключения одного из сказочных героев. Эти массивные, обросшие мхом своды, окованные железом двери,— всё это представляло собою прекрасную обстановку для сновидений, но колеблющееся пламя свечи, мой растрепанный багаж и многие другие детали моего пришедшего в полный беспорядок костюма доказывали мне действительность всего происходящего.

Быстрая, бодрая походка моего спутника, его отрывистые замечания живо возвращали меня с небес на землю. Он раскрыл предо мною дверь и опять собственноручно запер ее, когда я прошел. На этот раз мы очутились в длинном, со сводами коридоре с выстланным каменными плитами полом, коридор освещался маленькой лампочкой, тускло горевшей в дальнем конце его. Два окна с железными решетками указывали, что мы снова были на земной поверхности.

Пройдя этот коридор и сделав еще несколько переходов, мы поднялись по винтовой лестнице, наверху которой была раскрытая настежь дверь, она вела в маленькую, прекрасно убранную спальню.

— К сожалению, я вам другого ничего не могу предложить,— сказал Шарль.

Я не желал ничего лучше, как, сбросив с себя одежды, кинуться в эту белоснежную постель, но любопытство всё же превозмогло усталость.

— Я очень благодарен вам, но, я думаю, вы не откажете в одолжении сообщить мне, где я?

— Вы в моем доме, и это всё, что я вам скажу сейчас! Утром мы еще поговорим с вами на эту тему.

Он позвонил. Долговязый перепуганный слуга вбежал на этот звонок.

— Барышня уже отдыхает? — спросил он.

— Да, сударь, она легла уже часа два тому назад.

— Хорошо, я сам позову вас утром. — Он закрыл мою дверь, и не успел смолкнуть вдали шум его шагов, как я уже спал крепким сном, сном усталого, измученного человека.

7. Владелец Гросбуа

Мой хозяин оказался очень точным в своих словах, потому что, когда на другое утро я проснулся от какого-то шума, он стоял уже около моей кровати. Его серьезное, спокойное лицо, темная скромная одежда плохо согласовывались с теми ужасными сценами, в которых он играл столь отталкивающую роль. При ярком дневном освещении Карл казался типичным школьным учителем, это впечатление усиливалось его повелительной, но благосклонной улыбкой, с которой он посматривал на меня. Меня выводила из себя эта улыбка, я окончательно убедился, что моя душа не лежит к этому человеку, и что я до тех пор не буду чувствовать себя спокойным, пока не порву этого вынужденного знакомства. Он принес целую кипу всевозможных одеяний и положил их на кресло, рядом с моей кроватью.

— Я понял из ваших слов, что ваше платье в не в особенно блестящем состоянии. Боюсь, что вы по фигуре крупнее всех в моем доме, но я принес на всякий случай несколько вещей, которые могли бы пополнить ваш гардероб. Здесь же имеются бритва, мыло и зубной порошок. Я вернусь через полчаса, когда ваш туалет будет, без сомнения, окончен!

После внимательного осмотра я нашел, что мои собственные одежды после основательной чистки будут так же хороши, как и всегда, из того, что принес Шарль, я воспользовался нижней рубашкой и черным сатиновым галстуком.

Окончив свой туалет, я стоял у окна, глядя на белую стену, расположенную прямо напротив, когда вошел мой хозяин. Он острым, испытующим взором окинул меня и, казалось, вполне удовлетворился этим осмотром.

— Прекрасно, прекрасно, этот костюм очень идет к вам,— сказал он, по обыкновению покачивая головой,— по нынешним временам относительная небрежность в костюме, следы путешествия или трудной работы гораздо моднее, чем фатовство. Я слышал, что многие дамы считают это хорошим вкусом. А теперь будьте добры следовать за мною!

Его заботливость о моем костюме очень удивила меня, но я скоро забыл об этом, настолько поразили меня последующие события. Когда мы вышли из коридора в обширную залу, мне показалось, что я как будто видел ее где-то раньше. На стене этой комнаты висел портрет моего отца во весь рост. Я в безмолвном удивлении остановился перед портретом дорогого мне лица, а затем повернулся к Шарлю и взглянул в серые холодные глаза моего спутника, не сводившего с меня взгляда.

— Вы удивлены, де Лаваль? — с оттенком удовольствия сказал он.

— Ради Бога, не шутите со мной так жестоко! Кто вы, и куда вы привели меня?

В ответ на это он слегка хихикнул и, положив свою морщинистую темную руку на мое плечо, ввел меня в другую большую комнату. Посередине ее стоял со вкусом сервированный стол, около него в низком кресле сидела молодая девушка с книгой в руках. Она встала при нашем появлении, и я увидел, что это была высокая стройная смуглянка с правильными чертами лица и с черными, горевшими как уголь глазами. В ее взгляде, брошенном на меня при нашем появлении, светилась неприязнь.

— Сибилла,— сказал Шарль, и при этих словах у меня захватило дыхание,— это твой кузен из Англии, Луи де Лаваль. А это, мой дорогой племянник, моя единственная дочь Сибилла Бернак.

— Так, значит, вы…

— Я брат вашей матери, Шарль Бернак!

— Вы — мой дядя Бернак?!

Я смотрел на него, как идиот.

Но почему же вы не сказали мне этого прежде? — воскликнул я.

— Я ничуть не жалею, что имел возможность спокойно понаблюдать, каким сделало английское воспитание моего племянника. Несомненно также и то, что мне труднее оказать вам более ласковый прием, чем тот, который вы получили при вашем вступлении на берег Франции. Я уверен, что Сибилла поможет мне в этом!

При этих словах он как-то неискренне улыбнулся своей дочери, продолжавшей смотреть на меня с тем же холодным, неприятным выражением лица.

Я оглянулся по сторонам и внезапно вспомнил эту обширную комнату со стенами, завешанными оружием и украшенными головами оленей. Этот вид из окна, вид на группу старых дубов, спускающегося под гору парка, вид на море, — да, я, конечно, видел их раньше! Да, я видел это именно тогда, когда семья наша еще жила в замке Гросбуа, и этот ужасный человек в платье табачного цвета, этот зловещий шпион с безжизненным лицом был именно тот, кого так часто проклинал мой бедный отец, кто выселил нас из родного гнезда и сам поселился на нашем месте! И всё же, несмотря на всю ненависть мою, я не мог забыть, что он прошлою ночью, рискуя собою, спас мне жизнь, признательность за спасение жизни и ненависть за всё пережитое горе боролись во мне. Мы сели за стол, и пока я утолял голод, мой новонайденный дядя объяснял мне всё то, чего я не мог понять вчера.

— Я почти узнал вас с первого взгляда,— сказал он,— ведь я хорошо помнил вашего отца, когда он был молодым красавцем! Вы точная копия его, хотя без лести можно сказать, что вы красивее его. Имя вашего отца было одним из известнейших от Руана до моря. Вы, я думаю, согласитесь со мною, что я с первого взгляда узнал вас и что не особенно часто можно встретить блуждающими на берегу лиц с такой старой аристократической фамилией! Я только удивился, как вы сразу не узнали местности вчера ночью. Разве вы никогда не слыхали о потайном проходе в Гросбуа?

Я смутно помнил, что, будучи еще ребенком, я слышал рассказ о подземном туннеле, у которого провалилась крыша,— что сделало его в то время совершенно бесполезным.

— Совершенно верно,— сказал дядя,— но когда замок попал в мои руки, то первым моим делом было вырыть новый туннель, потому что я предвидел, что в эти смутные времена он может быть очень полезен мне. Будь он починен своевременно, вашему семейству можно было бы гораздо легче и проще бежать отсюда.

Я вспомнил всё, что сохранилось в моей памяти о тех ужасных днях, когда мы, владельцы этого округа, прошли по нему, как волки, гонимые толпившейся чернью, осыпавшей нас градом ругательств, грозившей нам кулаками и бросавшей в нас камнями! Я вспомнил, что предо мной стоял именно дядя, исподтишка подготовивший катастрофу, воспользовавшийся этими тяжелыми днями, чтобы упрочить собственное благосостояние на развалинах нашего.

И когда я посмотрел на него, по его устремленным на меня глазам я догадался, что он читает все мысли, промелькнувшие в моем мозгу.

— Забудем прошлое,— сказал он,— то были ссоры прошлого поколения, а вы и Сибилла — представители нового!

Моя кузина и на это не проронила ни слова, она словно не замечала моего присутствия и при этих словах отца взглянула на меня так же враждебно, как и в первый раз.

— Ну, Сибилла, постарайся уверить его, что до тех пор, пока ты жива, всем семейным недоразумениям положен конец!

— Нам очень легко будет говорить об этом, отец! Не забывайте, что там, в зале, не ваш портрет висит, и оружие это тоже не ваше. Мы владеем землей и замком, но теперь явился наследник Лавалей, и он может сказать нам, что он не особенно доволен происшедшей переменой!

Ее темные, полные презрения глаза вызывающе смотрели на меня, ожидая ответа, но я не успел открыть рта, как отец моей кузины поторопился вмешаться в наш разговор.

— Нельзя сказать, чтобы ты очень приветливо и гостеприимно приняла своего кузена,— резко сказал он. — Судьба дала нам в руки его имение, и не нам напоминать ему об этом.

— Он не нуждается в напоминаниях,— возразила она.

— Вы несправедливы ко мне! — воскликнул я, потому что очевидное презрение и нескрываемая неприязнь ко мне этой девчонки раздражали меня. — Правда! Я не могу забыть, что этот замок и земля — наследие моих предков. Я был бы бесчувственным человеком, если бы мог забыть это, но вы ошибаетесь, думая, что это воспоминание должно наполнить горечью мою душу. Я ничего лучшего не желаю, как собственными силами устроить свою судьбу и сделать карьеру!

— А теперь самый благоприятный для этого момент,— сказал дядя,— именно теперь готовятся важные события, и если в это время вы будете при дворе Императора, я ручаюсь, что вы будете в центре событий. Ведь правда, вы согласны служить ему?

— Я стремлюсь служить своей родине!

— Это возможно только служа Императору, потому что без него в стране снова настанет ужасная, гибельная анархия!

— Из всего слышанного вы можете видеть, что теперь не легкая служба,— сказала моя кузина,— я думаю, вы гораздо спокойнее и безопаснее чувствовали бы себя в Англии, чем здесь.

Каждое ее слово, казалось, было сказано с целью оскорбить меня, хотя я совершенно не понимал, чем я мог вызвать эти оскорбления? Никогда еще я не встречал женщины, в которой я возбуждал бы такую ненависть и презрение к себе. Но я видел, что ее поведение задевало также и моего дядю Бернака, потому что его глаза всё время, пока между нами шел разговор, гневно сверкали.

— Ваш кузен храбрый человек, вот всё, что я о нем могу сказать! — воскликнул он.

— На какие дела? — колко спросила она.

— Не всё ли равно!— злобно оборвал дядя. С видом человека, боящегося, что он не сможет совладать со своим гневом и скажет больше, чем нужно, Бернак соскочил со стула и выбежал из комнаты.

Она казалась встревоженной этим его движением и тоже встала, как будто желая последовать за ним.

— Я полагаю, вы никогда не встречались со своим дядей прежде? — сказала она после нескольких минут неловкого молчания.

— Никогда! — ответил я.

— Что же вы подумали, когда встретили отца?

Подобный вопрос дочери об отце поставил меня в тупик. Я понял, что он хуже, чем даже я предполагал, если стоит так низко в глазах близких и дорогих ему лиц.

— Ваше молчание — вполне определенный ответ,— сказала она, когда я колебался, не зная, что сказать. — Я не знаю, при каких условиях вы встретились с ним в прошлую ночь и что произошло между вами, потому что у нас не принято делиться своими тайнами. Я думаю, что вы вполне раскусили его! А теперь позвольте задать вам несколько вопросов. Получили вы письмо, приглашавшее вас покинуть Англию и приехать сюда?

— Да, я письмо получил!

— Обратили ли вы внимание на обратную сторону его?

Я вспомнил зловещие слова на печати, которые так взволновали меня.

— Так это вы предостерегали меня?

— Да! Я не могла иначе сделать этого.

— Но почему вы хотели воспрепятствовать моему приезду?

— Я не хотела, чтобы вы ехали сюда.

— Разве я мог повредить вам чем-либо?

Она молчала в течение нескольких минут, как человек, боящийся, что он сказал слишком много.

— Я боялась за вас!

— Вы полагаете, что здесь мне грозит опасность?

— Я в этом уверена.

— Но кто может угрожать мне здесь?

Она долго колебалась и потом с отчаянным жестом, как будто забывая всякую осторожность, снова обратилась ко мне:

— Бойтесь, бойтесь моего отца!

— Но какая цель ему вредить мне?

— Предоставляю угадывать это вашей проницательности.

— Но я уверяю вас, мадемуазель, что вы ошибаетесь,— сказал я. — Этой ночью он спас мне жизнь.

— Спас вашу жизнь?! От кого?

— От двух заговорщиков, планы которых я попытался раскрыть.

— Заговорщики?!

Она удивленно взглянула на меня.

— Они убили бы меня, если бы он не вмешался!

— Не в его интересах нанести вред вам теперь. Он имеет свои основания желать вашего прихода в замок Гросбуа. Но откровенность за откровенность. Случалось ли вам во время вашей юности иметь сердечные связи в Англии?

Всё, что говорила эта кузина, было в высшей степени странно, но такое заключение серьезного разговора превосходило все мои ожидания. Тем не менее я не колебался откровенностью заплатить за ее откровенность.

— Я покинул в Англии самое дорогое для меня существо! Ее имя — Евгения де Шуазель, она дочь старого герцога.

Мой ответ, казалось, доставил ей полное удовлетворение, в ее черных глазах отразилось удовольствие.

— Вы очень привязаны к ней? — спросила она.

— Я живу только ею и для нее!

— И вы ни на кого и ни на что не променяете ее?

— Господи! Да могу ли я даже подумать об этом?!

— Даже на замок Гросбуа?

— Даже на это!

Кузина протянула мне руку с каким-то искренним порывом.

— Забудьте мою холодность,— сказала она,— я вижу, мы будем союзниками, а не врагами.

И мы крепко пожали друг другу руки, как бы заключив союз, когда дядя снова вошел в комнату.

8. Кузина Сибилла

На резком лице старика отразилось полное удовлетворение и отчасти удивление при виде этого знака нашего внезапного примирения. Его прежний гнев улегся, но несмотря на ласковый тон его голоса, я видел, что кузина смотрела на него с недоверием.

— Мне необходимо заняться рассмотрением важных бумаг,— сказал он,— я буду занят часа на полтора. Вполне понятно, что Луи захочет осмотреть места, с которыми в его памяти связано так много воспоминаний, и я уверен, Сибилла, что ты будешь лучшим проводником для него, если, конечно, тебя не затруднит это!

Она ничего не возразила на это, я же в свою очередь был очень рад предложению дяди, тем более что оно давало мне возможность поближе познакомиться с моей оригинальной кузиной которая так много сказала мне и, казалось, знала еще больше. Но что могло значить это предостережение против ее же отца, и почему она так стремилась узнать о моих сердечных делах? Эти вопросы особенно занимали меня.

Мы пошли по тисовой аллее, обошли весь парк и затем кругом всего замка, осматривая серые башенки и старинные с дубовыми рамами окна, старый выступ зубчатой стены с ее бойницами и новые пристройки с прелестной верандой, над которой группы цветущей жимолости образовали купол. И когда Сибилла показывала мне свои владения, я понял, как дороги эти места были для нее. Кузина шла с виноватым видом, словно оправдывалась, что хозяйкой здесь оказывается она, а не я.

— Как хорошо здесь, и как в то же время тяжело мне! Мы подобны кукушке, которая устраивает свое гнездо в чужом, выгоняя оттуда их обитателей. Одна мысль, что отец пригласил вас в ваш собственный дом, приводила меня в отчаяние.

— Да, мы долго жили здесь,— задумчиво ответил я. — Кто знает?! Может быть, и это всё к лучшему: отныне мы должны сами себе пробивать дорогу!

— Вы говорили, что идете на службу к Императору?

— Да!

— Вы знаете, что его лагерь находится неподалеку отсюда.

— Да, я слышал об этом.

— Но ваша фамилия значится в списках изгнанников из Франции!

— Я никогда не пытался вредить Императору, а теперь я хочу идти просить его принять меня на службу.

— Многие зовут его узурпатором и желают ему всякого зла, но я уверяю вас, что всё, сказанное или сделанное им, полно величия и благородства! Но я думаю, что вы уже сделались вполне англичанином в душе, Луи! Сюда вы явились с карманами, полными английских денег, и с сердцем, склонным к отмщению и к измене! Не так ли, Луи?

— В Англии я нашел самое теплое гостеприимство, но в душе я всегда был французом.

— Но ваш отец сражался против нас при Квибероне?!

— Предоставьте прошлому поколению отвечать за свои раздоры, по этому вопросу я держусь одного мнения с вашим отцом.

— Судите об отце не по его словам, а по его делам,— сказала она, в знак предостережения подымая палец кверху,— и кроме того, если вы не хотите иметь на совести мою гибель, умоляю вас, не говорите ему о том, что я предостерегала вас от приезда сюда!

— Вашу гибель?! — воскликнул я.

— О, да! Он не остановится даже перед этим. Ведь он же убил и мою мать! Я не хочу сказать, что он действительно пролил ее кровь, но его жестокость и грубость разбили ее сердце! Теперь вы, я думаю, понимаете, почему я говорю так о нем!

И когда она говорила, я видел, что она коснулась самого больного места ее жизни. Горькая затаенная злоба, разраставшаяся в ее душе, теперь достигла своего апогея. Яркая краска румянца заливала ее смуглые щеки, и глаза Сибиллы блестели такой ненавистью, что я понял нечеловеческую силу ее души!

— Я говорю с вами вполне искренно, хотя знаю вас всего несколько часов, Луи,— сказала она.

— С кем же вы могли говорить свободнее, чем с вашим близким родственником по крови и по духу?!

— Всё это верно, но я никогда не думала, что мы будем с вами в таких отношениях. Я с тоской и грустью ожидала вашего приезда! И эти чувства с новой силой восстали во мне, когда отец ввел вас в комнату.

— Да, это не укрылось от меня,— сказал я,— мне сразу стало понятно, что мой приезд не был вам желателен, и сознаюсь, испугался этого.

— Да, очень нежелателен, но не столько для меня, сколько для вас или, вернее, для нас обоих,— сказала она. — Для вас, потому что намерения моего отца не очень-то дружелюбны по отношению к вам. А для меня…

— Почему для вас? — удивленный, переспросил я, видя, что она остановилась в затруднении.

— Вы сказали мне, что любите другую, я со своей стороны скажу, что моя рука отдана другому вместе с моим сердцем.

— Мое счастье зависит от любимой женщины,— сказал я,— но всё же почему это обстоятельство делает мой приезд нежелательным?

— Ну, знаете, кузен, насыщенный парами воздух Англии затуманил ясность вашего соображения,— сказала она. — Если уж на то пошло, буду откровенна с вами до конца и сообщу тот проект, который должен быть так же ненавистен как мне, так и вам! Знайте же, что если бы мой отец мог поженить нас, то он укрепил бы все свои права на землю за наследниками Гросбуа! И тогда ни Бурбоны, ни Бонапарты не были бы властны поколебать его положение.

Я вспомнил его заботливость о моем туалете сегодня утром, беспокойство о том, произведу ли я благоприятное впечатление, его неудовольствие, когда он видел, что Сибилла холодна ко мне, и наконец, довольную улыбку, озарившую его лицо при виде нашего примирения.

— Вы правы! — воскликнул я.

— Права? Конечно, права. Но будем осторожны, он следит за нами.

Мы шли по краю пересохшего рва, и когда я посмотрел по указанному направлению, в одном из окон я увидел его маленькое, желтое лицо, обращенное в нашу сторону. Заметив, что я смотрю на него, Бернак приветливо замахал рукою.

— Теперь вы знаете, что руководило им, когда он спас вашу жизнь, как вы мне сказали,— проговорила она. В его интересах женить вас на своей дочери, и потому он оставил вас в живых. Но если отец поймет, что это невозможно, о, тогда мой бедный Луи, берегитесь, тогда ему, опасающемуся возвращения де Лавалей, не останется ничего иного, как уничтожить последнего их представителя!

Эти слова и желтое лицо, караулившее нас из окошка, показали мню всю громадность грозившей мне опасности. Во Франции никто не мог принять во мне участия! Если бы я и вовсе исчез с лица земли, никто даже и не осведомился бы обо мне, следовательно, я был вполне в его власти. Всё, что я видел сегодня ночью своими глазами, говорило мне о его жестокой беспощадности, и с этим-то зверем я должен был бороться!

— Но ведь он же знает, что ваше сердце принадлежит другому,— сказал я.

— Да, он знает это, и это мне тяжелее всего. Я боюсь за вас, за себя, но больше всего за Люсьена. Отец не позволит никому стать поперек своей дороги!

Люсьен! Это имя промелькнуло передо мною, как вспышка огня в темную ночь. Я много раз слышал о страстности и силе женской любви, но разве можно было предположить, чтобы эта гордая, сильная духом девушка любила то несчастное существо, которое я видел этой ночью трепетавшим от страха и унижавшимся перед своим палачом? Я вспомнил также, где я впервые видел имя Сибиллы. Оно было написано на первом листе книги: ‘Люсьену от Сибиллы’ — гласила надпись. Я вспомнил также и то, что мой дядя говорил ему что-то о предмете его страсти.

— Люсьен — горячая голова и быстро увлекается,— сказала она. — В последнее время он много занимался чем-то с отцом, они по целым часам не выходили из комнаты, и Люсьен никогда не рассказывал, о чем они переговаривались между собою. Я боюсь, что это не доведет его добра: Люсьен скорее скромный ученый, чем светский человек, но в последнее время он слишком увлекается политикой!

Я не знал, молчать ли мне или показать весь ужас положения, в которое попал ее возлюбленный. Пока я колебался, Сибилла с инстинктом любящей женщины угадала, что происходило во мне.

— Вы знаете о нем что-нибудь? — почти крикнула она. — Я знаю, что он отправился в Париж. Но ради Бога, скажите, что вы знаете о нем?

— Его зовут Лесаж?

— Да, да, Люсьен Лесаж!

— Я… я… видел его,— запинаясь, проговорил я.

— Вы видели его! А ведь не прошло еще 12 часов, как вы здесь. Где вы видели его? Что случилось с ним?

В припадке тревоги Сибилла схватила меня за руку. Было бы жестоко сказать ей всё, но молчать было бы еще хуже. Я в смущении стал смотреть по сторонам и, к счастью, увидал на изумрудной лужайке дядю, приближавшегося к нам. Рядом с ним, гремя саблей и позвякивая шпорами, шел красивый молодой гусар, тот самый, на которого было возложено попечение об арестованном в прошлую ночь. Сибилла, не колеблясь ни минуты, с неподвижным лицом, на котором выделялись пылавшие как уголья глаза, бросилась к ним навстречу.

— Отец, что ты сделал с Люсьеном? — простонала она.

Я видел, как передернулось его бесстрастное лицо под этим полным ненависти и презрения взглядом дочери.

— Мы поговорим об этом впоследствии,— в замешательстве сказал он.

— Я хочу знать сейчас же и здесь,— крикнула она. — Что ты сделал с Люсьеном?

— Милостивые государи,— сказал Бернак, обращаясь к гусару и ко мне,— я очень сожалею, что заставил вас присутствовать при семейной сценке. Но вы, вероятно, согласитесь, лейтенант что оно так и должно быть, если принять во внимание, что человек, арестованный вами сегодня ночью, был ее самым близким другом. Даже эти родственные соображения не помешали мне выполнить мой долг по отношению к Императору. Мне, конечно, было только труднее исполнить его!

— Очень сочувствую вашему горю,— сказал гусар.

Теперь Сибилла уже обратилась прямо к нему.

— Правильно ли я поняла? Вы арестовали Лесажа?

— Да, к несчастью, долг принудил меня сделать это.

— Я прошу сказать мне только правду. Куда вы поместили его?

— Он в лагере Императора.

— За что вы арестовали Лесажа?

— Ах, мадемуазель, право же, не мое дело мешаться в политику! Мой долг — владеть саблей, сидеть на лошади и повиноваться приказаниям. Оба эти джентльмена могут подтвердить, что я получил от полковника Ласаля приказание арестовать Лесажа.

— Но что он сделал и за что вы его подвергли аресту?

— Довольно, мое дитя, об одном и том же,— строго сказал дядя,— если ты продолжаешь настаивать на этом, то я скажу тебе раз навсегда, что Люсьен Лесаж взят как один из покушавшихся на жизнь Императора, и что я считал своей обязанностью предупредить преднамеренное убийство.

— Предатель! — вскрикнула девушка. — Ты сам посылал его на это страшное дело, сам ободрял, сам не давал вернуться назад, когда он пытался сделать это! Низкий, подлый человек! Господи, что я сделала, за какие грехи моих предков я обречена называть моим отцом этого ужасного человека?

Дядя пожал плечами, как будто желая сказать, что бесполезно убеждать обезумевшую девушку. Гусар и я хотели уйти, чтобы не быть свидетелями этой тяжелой сцены, но Сибилла поспешно остановила нас, прося быть свидетелями ее обвинений. Никогда я не видел такой всепожирающей страсти, какая светилась в ее сухих, широко раскрытых глазах.

— Вы многих завлекали и обманывали, но никогда не могли обмануть меня! О, я хорошо знаю вас, Бернак! Вы можете убить меня, как это сделали с моей матерью, но вы никогда не заставите меня быть вашей сообщницей! Вы назвались республиканцем, чтобы завладеть этими землями и замком, не принадлежавшими вам! А теперь вы стали другом Бонапарта, изменив вашим старым сообщникам, которые верили в вас! Вы послали Люсьена на смерть! Но я знаю ваши планы, и Луи тоже знает их, и смею вас уверить, что он отнесется к ним так же, как и я. А я лучше сойду в могилу, чем буду женою кого-нибудь другого, а не Люсьена.

— Ты не сказала бы этого, зная каким жалким и низким трусом выказал себя Люсьен. Ты сейчас вне себя от гнева, но когда придешь в себя, сама будешь стыдиться, что публично призналась в своей слабости. А теперь, лейтенант, перейдем к делу. Чем могу служить?

— Я, собственно говоря, к вам, мсье де Лаваль,— сказал мне гусар, презрительно поворачиваясь к дяде спиной. — Император послал меня за вами с приказанием немедленно явиться в лагерь в Булони.

Мое сердце захолонуло от радостной вести: я мог бежать от дяди!

— Не желаю ничего лучшего! — воскликнул я.

— Лошадь для вас и эскорт ожидают нас у ворот.

— Я готов следовать за вами!

— К чему такая поспешность, ведь вы, конечно, позавтракаете с нами? — сказал дядя.

— Приказания Императора требуют большей аккуратности в исполнении,— твердо сказал молодой человек.— Я и так потерял много времени. Мы должны быть в дороге через пять минут.

При этих словах дядя взял меня мод руку и тихонько пошел к воротам, в которые только что прошла Сибилла.

— Я бы хотел переговорить с тобой об одном деле, прежде чем ты покинешь нас. Так как в моем распоряжении слишком мало времени, то начну с главного. Ты видел Сибиллу, и хотя она несколько сурово обошлась с тобою сегодня утром, я могу тебя уверить, что она очень добрая девушка. По ее словам, она говорила тебе о моем плане. Я не знаю, что может быть лучше, как повенчать вас, чтобы раз навсегда покончить с вопросом о том, кому принадлежит это имение.

— К сожалению, для осуществления этого плана имеются препятствия,— сказал я.

— Какие же именно?

— Прежде всего тот факт, что моя кузина любит другого и дала ему слово.

— О, это нас не касается,— со злобной улыбкой сказал он. — Могу поручиться, что Люсьен Лесаж никогда не предъявит своих прав на Сибиллу!

— Боюсь, что и я смотрю на брак с точки зрения англичан! По-моему, нельзя жениться без любви, по расчету. Да, во всяком случае, о вашем предложении не может быть и речи, потому что я сам люблю другую молодую девушку, оставшуюся в Англии.

Он с ненавистью посмотрел на меня.

— Подумай вперед, что ты делаешь, Луи,— сказал он каким-то свистящим шепотом, похожим на угрожающее шипение змеи,— ты становишься мне поперек дороги. До сих пор это еще никому не проходило безнаказанно.

Он схватил меня за руку и с жестом сатаны, показывавшего Христу царства и княжества, сказал:

— Смотри на этот парк, леса, поля. Смотри на этот старый замок, где твои предки жили в течение восьми веков! Одно слово, и всё это снова будет твое!

В моей памяти пронеслась маленькая бледная головка Евгении, выглядывавшая из окошка ее милого маленького домика в Эшфорде, тонувшего в грациозной зелени.

— Нет, это невозможно! — воскликнул я.

Бернак понял, что я не шутил, его лицо потемнело от гнева, и слова убеждения он быстро сменил на угрозы.

— Если бы я знал это, я вчера ночью позволил бы Туссаку сделать с вами всё, что он хотел, я не пошевелил бы пальцем, чтобы спасти вас.

— Очень рад, что вы сообщили мне это, потому что этим признанием вы сложили с меня необходимость быть вам обязанным. И я спокойнее теперь могу идти своей дорогой, не имея ничего общего с вами.

— Я не сомневаюсь, что вы не желаете иметь со мною ничего общего,— крикнул он. — Придет время, и вы еще больше будете желать этого. Прекрасно, сэр, идите своей дорогой, но и я пойду своею, и мы еще увидим, кто скорее достигнет цели!

Группа спешившихся гусаров ожидала нас у ворот. В несколько минут я собрал мои скудные пожитки и быстро пошел по коридору. Мое сердце сжалось при воспоминании о Сибилле. Как могу я оставлять ее здесь одну с этим ужасным человеком! Разве она не предупредила меня, что ее жизни здесь постоянно грозит опасность? Я в раздумье остановился, послышались чьи-то легкие шаги — это она сама бежала ко мне.

— Счастливый путь, Луи,— сказала она, задыхающимся голосом, протягивая руки.

— Я думал о вас,— сказал я,— мы объяснились с вашим отцом, и между нами произошел полный разрыв!

— Слава Богу! — воскликнула она. — В этом ваше спасение! Но опасайтесь его: он везде будет преследовать вас!

— Пусть делает со мной, что хочет, но как вы останетесь в его власти?

— Не бойтесь за меня! Он имеет больше оснований опасаться меня, чем я его. Но, однако, вас зовут, Луи! Добрый путь! Господь с вами!

9. Лагерь в Булони

Дядя стоял в воротах замка, представляя собой типичного узурпатора. Под нашим собственным гербом из чеканного серебра с тремя голубыми птицами, выгравированными на камне по обеим сторонам герба, Бернак стоял не глядя, словно не замечая меня, пока я садился на поданную мне высокую серую лошадь. Но я видел, что из-под низко нависших бровей он задумчиво следил за мною, и его челюсти совершали обычное ритмическое движение. На его увядшем лице, в его глазах я читал холодную и беспощадную ненависть. Я, в свою очередь, поторопился вскочить на лошадь, потому что его присутствие было слишком тяжело для меня, и я очень рад был возможности повернуться к нему спиной, чтобы не видеть его.

Раздалась короткая команда офицера, звякнули сабли и шпоры солдат, и мы тронулись в дорогу. Когда я оглянулся назад, на черневшие башенки Гросбуа и на мрачную фигуру, которая следила за нами из ворот, я вдруг увидал над его головой в одной из бойниц белый платок: кто-то махал им в знак последнего приветствия! Снова меня охватил холод при мысли, что эта бесстрашная девушка оставалась там одна, в таких ужасных руках. Но юность недолго предается грусти, да и кто был бы способен грустить, сидя на быстром как ветер скакуне, со свистом разрезая мягкий, но довольно свежий воздух.

Белая песчаная дорога, извивавшаяся между холмами, позволяла видеть вдалеке часть моря, а между ним и дорогой находилось соляное болото, бывшее местом наших приключений. Мне казалось даже, что я вижу вдали черную точку, указывавшую расположение ужасной хижины. Группы маленьких домиков, видневшихся вдали, представляли собою рыбацкие селенья, к ним принадлежали и Этапль, и Амблетер. Я видел теперь, что мыс, освещенный ночью сторожевыми огнями и дававший издалека полную иллюзию раскаленного докрасна лезвия сабли, казался сплошь покрытым снегом от многочисленных палаток лагеря.

Далеко-далеко маленькое дымчатое облачко плыло над водой, указывая мне страну, где я провел мою юность, эту дорогую мне страну, которая стала мила моему сердцу наравне с родиной.

Наглядевшись вдоволь на море и на холмы, я обратил свое внимание на гусаров, которые ехали около меня, образуя, как показалось мне, скорее стражу, чем эскорт. В составе патруля, который я видел прошлой ночью, равно как и теперь в эскорте, все были знаменитые сподвижники Наполеона, его старые гвардейцы, и я с удивлением и любопытством смотрел на этих людей, стяжавших всемирную известность своей дисциплиной и примерной доблестью. Их внешний вид никоим образом не мог назваться выдающимся, одежда и экипировка гвардейцев были гораздо скромнее, чем у английской милиции в Кенте, которая проезжала по субботам через Эшфорд, их запачканные ментики, потертые сапоги, крепкие, но некрасивые лошади — всё это делало их похожими скорее на простых рабочих, чем на гвардейцев. Это всё были маленькие веселые смуглолицые молодцы с большими бородами и усами, многие из них имели в ушах серьги.

Меня поразило, что даже самый молодой из них, выглядевший совсем мальчиком, совершенно оброс волосами, но приглядевшись внимательнее, я заметил, что его бакены были сделаны из кусочков черной смолы, приклеенной по обеим сторонам лица. Высокий молодой лейтенант заметил, с каким удивлением я рассматривал этого солдата.

— Да, да,— сказал он,— эти баки искусственные, но чего же другого можно ожидать от семнадцатилетнего мальчишки? А в то же время мы не можем допустить, чтобы у нас на парадах были такие безусые и безбородые солдаты!

— Смола ужасно растопляется в такую жару, лейтенант,— сказал гусар, вмешиваясь в разговор с той свободой, которая была очень характерна для наполеоновских войск.

— Хорошо, хорошо, Гаспар, года через два ты отделаешься от этого!!!

— Кто знает, быть может, через два года он отделается даже и от своей головы,— сказал один из капралов, и все весело расхохотались, что в Англии, за нарушение дисциплины, привело бы к военному суду.

Эта свобода обращения, по всей вероятности, была наследием революции, между офицерами и солдатами старой гвардии царили простота и свобода, усиливавшиеся еще тем, что сам Император просто относился к своим старым служакам и даровал им различные преимущества. Не было ничего необыкновенного в этих фамильярностях между нижними чинами и офицерами, но с грустью должно сказать, что далеко не все солдаты правильно понимали подобные отношения, и нередко последствием фамильярности являлись кровавые расправы солдат с их начальством. Нелюбимые офицеры были часто избиваемы их же подчиненными.

Достоверно известно, что в битве при Монтебелло все офицеры, за исключением лейтенанта 24-й бригады, были расстреляны своими подчиненными. К счастью, подобный факт является уже пережитком былых времен, и с тех пор, как Император установил строгие наказания за нарушение дисциплины, дух войска сильно поднялся.

История нашей армии свидетельствует, что можно обходиться без розог, употреблявшихся в войсках Англии и Пруссии, и едва ли не в первый раз доказывает, что умело дисциплинированные большие массы людей могут единодушно и в идеальном порядке действовать исключительно из чувства долга и любви к родине, не надеясь на награды и не боясь наказаний. Французы не боятся распустить своих солдат по домам, можно быть вполне уверенным, что все они явятся в час войны, ясно доказывая, насколько сильна дисциплина в этих людях. Но что еще более поразило меня в гусарах, сопровождавших меня,— это то, что они с трудом говорили по-французски. Я заметил это лейтенанту, когда тот поравнялся со мною, и поинтересовался их происхождением, так как, по-моему, они не были французами.

— Клянусь, я не советовал бы говорить им этого, — сказал он, — потому что они ответили бы на это оскорбление ударами сабель. Мы составляем первый полк французской кавалерии, первый гусарский полк из Бершени, и хотя, действительно, многие из них эльзасцы, а иные и не знают другого языка, кроме немецкого, они такие же французы душою как Клебер и Келлерман, которые также эльзасцы. Наши люди и офицеры все как на подбор,— прибавил он, отчаянно закручивая усы,— лихие служаки!

Слова лейтенанта очень заинтересовали меня, он приподнял слегка каску, поправил голубой ментик, спускавшийся с плеча, поудобнее сел в седле и брякнул ножнами своей сабли, сразу выказывая этим свой пылкий восторг и гордость самим собою и своим полком. И когда я вглядывался в него, я видел, что он ничего не преувеличивал, в его смелой осанке виделась безграничная храбрость и мужество, тогда как его простые искренние глаза, казалось, говорили, что он мог быть хорошим товарищем. Он в свою очередь наблюдал за мною, лейтенант внезапно дотронулся слегка рукой до моего колена, озабоченно говоря:

— Я думаю, что Император останется доволен вами!

— Я не думаю, чтобы это могло быть иначе, потому что я приехал сюда из Англии с исключительной целью служить ему!

— Когда в рапорте последней ночи было упомянуто, что вы также находились в этом разбойничьем логове, он, казалось, был очень озабочен и думал, что вы не явитесь к нему. Может быть, он хочет, чтобы вы были нашим проводником в Англии. Вы, без сомнения, хорошо знаете все дороги на острове?

По-видимому, гусар представлял себе Великобританию как один из тех островов, которые встречаются близ Бретани и Нормандии. Я сделал попытку объяснить ему, что Англия очень большая страна, ничуть не меньше Франции.

— Хорошо, хорошо,— сказал он,— мы отлично узнаем Англию, так как идем ее завоевывать. Ходят слухи, что в будущую среду вечером или в четверг утром мы будем в Лондоне. В неделю мы завоюем Лондон, после чего армия разделится на две части, из которых одна пойдет на завоевание Шотландии, а другая в Ирландию.

Его простота и наивность рассмешили меня.

— Почему вы думаете, что сможете сделать всё это?

— О, Император сделает всё!

— Но у них тоже армия, и вообще англичане прекрасно подготовлены!

— Англичане очень храбрые люди и умеют драться, но что они могут сделать с французами, раз с ними идет сам Император?! — воскликнул он, и из этого простого ответа я понял, как велика была вера французских войск в их вождя! Они доходили до фанатизма в своем преклонении перед гением Наполеона, он был для них пророком, и никогда никакой Магомет не воодушевлял своих последователей сильнее, чем этом человек, кумир, которого они обожали. Если бы кто-либо нашел в нем присутствие чего-то сверхъестественного, то многие не только признали бы это сами, но и стали бы, в свою очередь, доказывать с пеной у рта другим. Для вас, привыкших смотреть на него в изгнании — в соломенной шляпе, потерявшим всё обаяние, каким он был, в действительности, в последние дни, трудно понять его власть над ними! Надо было слышать его солдат, когда они приветствовали его восторженными криками, надо было видеть полные рабского обожания взоры, провожавшие Императора, чтобы вполне понять ту силу, которой он подчинил их себе.

— Вы были там? — спросил лейтенант, указывая по направлению облачка, всё еще плывшего над водою.

— Да, я провел там свою юность!

— Но почему же вы оставались там, когда явилась такая широкая возможность служить родине?

— Мой отец был изгнан из Франции вместе с другими аристократами. Только после его смерти я мог предложить свои услуги Императору.

— Вы много потеряли, но я не сомневаюсь, что Франции еще много придется воевать. И вы думаете, что англичане не боятся нашей высадки?

— Они боятся, что вы не высадитесь!

— А мы боимся, что когда они увидят с нами самого Императора, то сразу сложат оружие, и подраться не удастся! Я слышал, что у них очаровательные женщины.

— Есть очень красивые!

Он не сказал ничего и в течение нескольких минут старательно выгибал плечи и выпячивал грудь, покручивая свои маленькие светлые усы.

— Но они спасутся от нас в лодках,— пробормотал он, и я ясно видел всю картину маленького, беззащитного ‘островка’, промелькнувшую в воображении воинственного лейтенанта. — Впрочем, если бы английские женщины увидели нас, они бы никуда не побежали,— самодовольно прибавил он. — Существует же поговорка, что бершенские гусары заставляют бежать весь народ, но женщин к себе, а мужчин от себя. Вы, конечно, будете иметь случай убедиться, что наш полк отлично сформирован, а офицеры представляют собою олицетворение Марса, да и высшее начальство не уступит никому.

Лейтенант был, вероятно, одних лет со мною, и его самохвальство заставило меня поинтересоваться, когда и где он сражался. Он с неудовольствием потянул себя за усы при этом вопросе и угрожающим взором окинул меня.

— Я имел счастье участвовать уже в девяти сражениях и более чем в сорока мелких стычках! — сказал он. — Но я также много раз дрался на дуэли и смею уверить, что всегда готов доказать это и принять вызов даже и не от военного!

Я поспешил уверить лейтенанта, что ему очень повезло, так как, будучи столь юным, он уже испытал так много, и весь задор его моментально исчез.

Юный офицер разъяснил мне, что служил при Моро, участвовал в переходе Наполеона через Альпы и сражался при Маренго.

— Если вы пробудете некоторое время в солдатской среде, то, верно, не раз услышите имя Этьена Жерара,— сказал он. — Если не ошибаюсь, я имею право считать себя героем солдатских сказок, которые они любят слушать по вечерам. Вам расскажут о моей дуэли с шестью учителями фехтования или как я один атаковал австрийских гусар, унес их серебряные литавры и приторочил их к своему седлу. Уверяю вас, что вовсе не случайно я был назначен в дело и в прошлую ночь. Дело в том, что полковник Ласаль очень опасался тех республиканцев, которых мы рассчитывали взять. Но совершенно неожиданно всё изменилось, и на мое попечение был отдан этот ничтожный человечишко с храбростью цыпленка, которого я арестовал по приказанию начальства.

— А тот другой, Туссак?

— Ну, этот не таков! Я не желал бы ничего лучше, как насадить его на кончик моей сабли. Но он бежал. Солдаты напали, было, на его след и даже пытались стрелять по нему, но он слишком хорошо знает местность, и они не могли следовать за ним по болоту.

— А что сделают с арестованным вами заговорщиком?

Лейтенант Жерар пожал плечами.

— Я очень сочувствую вашей кузине,— сказал он, — но такая чудная девушка не должна любить такого труса! Ведь есть же много красивых и доблестных людей в офицерской среде. Я слышал, что Император утомлен этими бесконечными заговорами и, кажется, первый пример острастки будет произведен над этим преступником.

Разговаривая таким образом, мы всё подвигались вперед по широкой ровной дороге, пока наконец не приблизились почти вплотную к лагерю. Мы скакали по дороге, лежавшей гораздо выше лагеря, так что перед нами как на ладони развертывалась пестрая картина лагерной жизни — бесконечные ряды лошадей, артиллерия, толпы солдат. Посередине находилось свободное место с большой палаткой в центре, окруженной группой низеньких деревянных домиков, над этой палаткой развевался трехцветный флаг.

— Это главная квартира Императора, а деревянные домики — главная квартира маршала Нея, командира этого корпуса. Вы должны знать, что это только одна из нескольких армий, расположенных значительно севернее, а эта последняя на юге. Император переходит из одной в другую, везде всё контролируя сам. Но здесь его лучшие войска, так что мы чаще всех видим его, в особенности когда императрица с двором приезжает в Понт-де-Брик. Он здесь и в настоящее время,— прибавил он, понижая голос и указывая мне на большую белую палатку в центре.

Дорога к лагерю шла через обширную долину, совершенно загроможденную полками кавалерии и пехоты, которые в это время маневрировали и производили различные учения. Мы так много слышали в Англии о войсках Наполеона, и их подвиги казались нам столь необыкновенными, что мое воображение рисовало мне этих людей как необыкновенных. На самом же деле пехотинцы в синих сюртуках и белых рейтузах и штиблетах были самые обыкновенные люди и даже их высокие шапки с красными перьями не придавали им особой внушительности. Но, несмотря на малый рост, за восемнадцать месяцев, проведенных в боях, эти молодцы достигли высшей степени совершенства в военном деле. В рядах войска было уже много ветеранов, все унтер-офицеры довольно потрудились на своем веку, да и лица, стоявшие во главе этих войск, вполне заслуживали доверия, так что англичане имели серьезные основания опасаться их угрожающих взоров, устремленных на отдаленные утесы Великобритании.

Если бы Питт не поместил английский флот, лучший во всём мире, между этими двумя берегами пролива, вероятно, история Европы была бы иною теперь! Лейтенант Жерар, видя, с каким интересом я следил за ученьем солдат, очень охотно удовлетворил мое любопытство, называя по именам те полки, к которым мы приближались.

— Эти молодцы на вороных лошадях с большими голубыми чепраками — кирасиры,— сказал он. — Они настолько тяжелы, что могут ехать только галопом, так что при атаке, кроме них, необходимо иметь отряд гусар.

— Кто теперь занимает высший пост в генеральном штабе?

— Там главенствует генерал Сен-Сир, которого зовут спартанцем с Рейна. Он убежден, что простота жизни и одежды — одна из лучших черт солдата, и на этом основании не признает никакой формы, кроме синих сюртуков, как вот эти. Сен-Сир — прекрасный офицер, но он не пользуется популярностью, главным образом потому, что его вообще редко видят, он часто запирается на целые дни в своей палатке, чтобы предаться игре на скрипке. Кроме того, Сен-Сир неимоверно требователен к солдатам! Ну а я нахожу, что если солдат и пропустит иной раз добрый стакан вина, чтобы промочить горло, или же захочет пофрантить в неформенном мундире, украшенном побрякушками, то это совсем уж не такая большая вина. Признаюсь откровенно, я и сам выпить не прочь и пофрантить люблю, и те, кто знает меня, вам скажут, мешало ли это когда-нибудь моей службе. Вы видите вдали эту пехоту?

— Люди с желтыми обшлагами?

— Совершенно верно! Это знаменитые гренадёры генерала Удино, а вон те, рядом с ними, с красными наплечниками и с меховыми шапками, возвышающимися над ранцами,— императорский конвой, остатки старой консульской гвардии, действовавшей при Маренго. Тысяча восемьсот человек из них получили отличия в этой битве! Вот это 57-й линейный полк, который зовется ‘Ужасным’, а это седьмой полк легкой инфантерии, солдаты эти были в Пиренеях и известны как лучшие ходоки и величайшие канальи в армии. Легкая кавалерия вон там, во всём зеленом — это конные егеря из гвардии, их зовут иногда ‘разведчиками’,— любимый полк императора, хотя я считаю, что он ошибается, предпочитая их нам. Та другая группа кавалерии с зелеными кафтанами — тоже егеря, но я не знаю какого полка. Их командир управляет ими превосходно! Они теперь приближаются к флангу расположения войск развернутым фронтом полуэскадронами, а затем вытягиваются в линию для атаки. Даже мы не смогли бы лучше проделать этот маневр! А теперь, мсье де Лаваль, мы уже в лагере в Булони, и мой долг обязывает меня доставить вас прямо в главную квартиру Императора.

10. В приемной Наполеона

В Булонском лагере в это время находилось до ста тысяч пехоты и около пятидесяти тысяч кавалерии, так что население этого местечка было вторым после Парижа, между остальными городами Франции. Лагерь разделялся на четыре части: правый лагерь, левый лагерь, лагерь Вимерё и лагерь Амблетёз, все они занимали около мили в ширину и простирались по берегу моря на семь миль. Лагерь не был защищен с внутренней стороны, но со стороны моря его защищали батареи, в которых, в числе других нововведений, были пушки и мортиры невиданной дотоле величины.

Эти батареи были расположены на высоких прибрежных утесах, что, конечно, еще более увеличивало их значение, давая возможность осыпать разрывными снарядами палубы английских кораблей. Приятно было ехать через лагерь: ведь эти люди жили в палатках больше года и постарались приукрасить их как можно лучше. Большинство из палаток было окружено садиками, и мы видели, проезжая мимо, как эти бравые, загорелые молодцы копались у себя в цветочных грядках с кривыми садовыми ножами или лейками в руках.

Другие сидели, греясь на солнышке при входе в палатки, очищая свои кожаные кушаки или протирая дула ружей, едва отрываясь на минуту, чтобы бросить на нас мимолетный взгляд, потому что кавалерийские патрули были рассеяны по всем направлениям. Бесконечные ряды палаток образовали целые улицы, и название каждой красовалось на досках, прибитых кое-где на углах близ палаток. Так мы проехали через улицу д’Арколя, улицу Клебера, Египетскую улицу и, наконец, через улицу Летучей Кавалерии въехали на центральную площадь, где находилась главная квартира армии.

В это время Император жил в деревушке Пон-де-Брик, в нескольких милях от лагеря, но все дни он проводил здесь, и военные советы всегда собирались здесь. Здесь также он виделся со своими министрами и генералами, рассеянными по берегу моря и являвшимися к нему с рапортами или за получением новых приказаний. Исключительно для этих совещаний был выстроен большой деревянный дом, заключавший в себе одну большую и три маленькие комнаты.

Палатка, которую мы видели с холмов, служила преддверием к этому дому, там обыкновенно собирались все ожидавшие аудиенции Императора. Перед дверью этой палатки, около которой стоял караул из гренадеров, объявивших нам, что Наполеон здесь, мы слезли с лошадей. Дежурный офицер спросил наши имена, ушел куда-то и через несколько минут возвратился в сопровождении генерала Дюрока, худощавого, сурового, черствого на вид человека лет пятидесяти.

— Мсье Луи де Лаваль? — спросил он с натянутой улыбкой, обращаясь ко мне и окидывая меня подозрительным взором.

Я поклонился.

— Император очень хочет видеть вас! Я не буду вас больше задерживать, лейтенант!

— На меня возложена личная ответственность за этого господина, генерал!

— Тем лучше! Тогда оставайтесь, если вы этого хотите!

И он ввел нас в обширную палатку, единственной мебелью которой были простые деревянные скамейки, размещенные по стенам. В палатке я нашел толпу офицеров в военной и морской форме, некоторые из них сидели на скамьях, другие отдельными группами стояли по углам, между ними шел оживленный разговор, но все сильно понижали голоса, почти доходя до шепота.

На другом конце комнаты была дверь, ведшая в кабинет Императора. Время от времени я видел, как некоторые из находившихся в палатке шли к двери, быстро скрывались за нею и через несколько минут точно выскальзывали оттуда, плотно затворяя ее за собою. На всём лежал отпечаток скорее парижского императорского двора, чем военного лагеря. Если Император вдали поражал меня своим могуществом, властью, то и теперь я точно ощущал его силу, зная, что он близко здесь!

— Вам нечего бояться, мсье де Лаваль,— сказал мой спутник,— вы можете быть уверены в хорошем приеме.

— Почему вы думаете это?

— Я сужу по обращению с вами генерала Дюрока. В этом проклятом месте, если Император улыбается, все тоже улыбаются, включительно до вот этого болвала лакея в красной бархатной ливрее. Но, если Император разгневан, вы легко прочтете отражение его гнева на всех лицах, начиная с императорских судомоек. И самое скверное здесь то, что если вы не очень сообразительны в придворном смысле, то положительно встанете в тупик: улыбаться или хмуриться надо в данный момент?! Вот почему я всегда предпочту свои лейтенантские нашивки на плечах, возможность находиться во главе своего эскадрона на добром коне, с саблей в железных ножнах, чем иметь отель мсье Талейрана на улице Святого Флорентина с его стотысячным доходом.

Пока я осматривался, прислушиваясь ко всем этим рассказам гусара, пока я удивлялся, как он мог по манерам Дюрока угадать, что Император отнесется ко мне дружелюбно, к нам приблизился очень высокий и представительный молодой офицер в блестящей форме. Я быстро узнал в нем генерала Савари, командовавшего ночной экспедицией на болотах, хотя на нем была уже совершенно иная форма.

— Отлично, мсье де Лаваль,— сказал он, приветливо пожимая мне руку,— вы слышали, ведь Туссак-то так и убежал от нас! Именно его-то нам и надобно поймать, потому что тот, другой, просто безумец-мечтатель. Но мы поймаем его, а пока будем ставить сильную стражу к покоям Императора, потому что Туссак не такой человек, который оставил бы раз намеченный план!

Я вспомнил ощущение давления его пальцев на моем горле и поспешил ответить, что, без сомнения, это очень опасный и неприятный человек.

— Император желает вас видеть сейчас же,— сказал Савари,— он очень занят всё утро, но просил передать, что вам непременно будет дана аудиенция.

Он улыбнулся мне и прошел дальше.

— Несомненно, всё благоприятствует вам,— прошептал Жерар,— многие желали бы, чтобы к ним обратился сам Савари так, как он заговорил с вами. Вероятно, Император хочет сделать из вас что-нибудь особенное! Но, внимание, мой друг, к нам направляется сам мсье де Талейран!

Странного типа человек нетвердыми шагами приближался к нам. Ему было лет под пятьдесят, широкий в груди и в плечах, он был несколько сутуловат и сильно прихрамывал на одну из ног. Он передвигался очень медленно, опираясь на палку с серебряным набалдашником, и его скромный костюм с шелковыми ботинками того же цвета резко выделялся между блестящими формами окружавших его офицеров. Но, несмотря на скромность его костюма, на его изможденном лице выражалось такое превосходство над присутствующими, что каждый считал своим долгом поклониться ему. Итак, сопровождаемый поклонами и приветствиями, он медленно прошел через всю палатку и остановился передо мною.

— Мсье Луи де Лаваль? — спросил он, осматривая меня с головы до ног.

Я холодно ответил на его приветствие, потому что разделял вполне неприязнь моего отца к этому расстриженному священнику и вероломному политику. Но его манеры были исполнены такой вежливой приветливости, что трудно было не ответить любезностью.

— Я хорошо знал вашего кузена де Рогана,— сказал он,— мы были с ним два образцовых бездельника, когда весь свет смотрел так легко на то, что имеет теперь такую важность. Вы, вероятно, родственник кардиналу Монморанси де Лавалю, моему старому другу? Я слышал, что вы приехали, чтобы служить нашему Императору?

— Да, я именно для этого приехал сюда из Англии, сэр!

— И сразу же должны были пережить различные злоключения в компании с энергичным полицейским шпионом и двумя якобинцами в уединенной хижине на болоте. Вы могли убедиться, какая опасность грозит Императору, и это должно побудить вас еще с большим рвением отдаться службе. Где ваш дядя Бернак?

— Он в замке Гросбуа.

— Вы хорошо его знаете?

— Я видел его только один раз!

— Он весьма полезен Императору, но… но… — он наклонил голову к моему уху,— от вас ждем более существенных услуг, мсье де Лаваль! — сказал он и с поклоном пошел обратно через палатку.

— Да, мой друг, для вас готовится какое-то очень высокое и ответственное дело,— сказал гусар,— мсье де Талейран не тратит даром своих поклонов и улыбок. Он знает наперед, куда дует ветер, и я предвижу, что благодаря вам мне, очень возможно, удастся получить чин капитана в будущей кампании. Однако военный совет окончен!..

И когда он говорил, дверь, ведшая внутрь дома, открылась, чтобы пропустить небольшую группу людей в темно-синих сюртуках с золотыми значками в виде дубовых листьев — значок маршалов Франции. Все они, за исключением одного, были люди, едва достигшие зрелого возраста, в другой армии людям такого возраста было бы необыкновенным счастьем состоять командирами полков, но беспрерывные войны давали широкую возможность отличиться и сделать блестящую карьеру даже самому простому солдату. Все они держали под мышкой треугольные, выгнутые шляпы и, опираясь на сабли, шли, тихо переговариваясь между собою.

— Вы происходите из хорошей фамилии? — спросил гусар.

— Я последний представитель знаменитого рода де Лавалей. В жилах моих течет кровь де Роганов и Монморанси!

— Теперь я понял всё! Но позвольте сказать вам, что все, кого вы видите здесь, все эти люди, возвысившиеся при Императоре, были прежде: один — половым, другой — контрабандистом, третий — бондарем, а вон тот — маляром! И таковы все они: Мюрат, Массена, Ней и Ланн!

Будучи аристократом в душе, я всё же преклонялся перед этими именами и попросил его указать мне каждого из них.

— О, да тут много знаменитых вояк,— сказал он,— но тут есть также много молодых еще офицеров, надеющихся превзойти их впоследствии,— многозначительно прибавил лейтенант, нещадно теребя свои усы, — смотрите, там направо Ней!

Это был рыжий, коротко остриженный человек с резко выдававшимся подбородком, как у одного английского борца, виденного мною однажды.

— Он известен у нас под именем Красного Петра, а иногда его зовут Красным Львом армии,— сказал гусар. — Его считают самым храбрым человеком в армии, хотя я знаю многих более храбрых, чем он! Надо отдать ему, однако, справедливость: он прекрасный полководец.

— А кто тот генерал рядом с ним? — спросил я. — И почему он держит голову несколько набок?

— Это генерал Ланн, а голову он слегка пригибает к левому плечу, потому что был контужен при осаде Сен Жан д’Акр. Он родом гасконец, как и я, и я боюсь, что он дает повод обвинять наших соотечественников в болтливости и придирчивости. Но вы улыбаетесь?

— Нет, это вам показалось!

— Я думал, что мои слова рассмешили вас. Я уже решил, что вы и в самом деле поверили, что гасконцы обладают этими недостатками, тогда как я считаю, что у нас безусловно лучшие характеры, чем у французов других провинций, и готов всегда с саблей в руке закрепить свое мнение. Но скажу вам, что Ланн очень ценный человек, хотя, конечно, немножко не в меру вспыльчивый и горячий. Рядом с ним Ожеро!

Я с любопытством посмотрел на героя Кастильоне, который принял на себя командирование, когда Наполеон совершенно упал духом. Это был человек, который, смело можно сказать, выделился исключительно благодаря войне, но который никогда не сумел бы сделать этого в мирное время, потому что, длинноногий, с длинным козлиным лицом, с красным от пьянства носом, он выглядел, несмотря на мундир с золотыми украшениями, вульгарным самодовольным солдатом, каких много встречается в каждом лагере. Он был старше всех, но такое повышение не переменило его к лучшему: Ожеро всегда оставался прусским генералом в маршальской шапке!

— Да, да, он очень невзрачен на вид,— сказал Жерар в ответ на мое замечание,— он один из тех, про которых Император выразился, что желал бы их видеть только командирами солдат. Он, Рапп и Лефевр, с их огромными сапожищами, с громыхающими шашками слишком неизящны, чтобы присутствовать в Тюильрийском дворце! К ним надо отнести также и Вандамма, вон этого смуглого, с таким неприятным лицом. Не повезет английской деревушке, куда он попадет на зимние квартиры! Ведь это он один раз так ‘взволновался’, что вышиб челюсть вестфальскому священнику, который не приготовил ему второй бутылки токайского.

— А вот это, я думаю, Мюрат?

— Да, Мюрат, с черными баками, с толстыми красными губами, с лицом, еще не успевшим освободиться от египетского загара. Вот это человек! Если бы вы видели его во главе легкой кавалерии, с развевающимися на каске перьями, с обнаженной шашкой,— я вас уверяю, что вы залюбовались бы им! Я видел, как немецкие гренадеры разбегались при одном виде его! В Египте Император отправил его от себя, потому что арабы не хотели смотреть после Мюрата, этого лихого наездника и рубаки, на маленького Императора. По-моему, Ласаль — лучший кавалерист из всех, но ни за одним генералом люди не идут так охотно, как за Мюратом.

— А кто этот строгий, чопорный человек, опирающийся о саблю восточного образца?

— Ах, это Сульт! Это самый упрямый человек в целом мире! Он вечно спорит с Императором. Тот красавчик рядом с ним — Жюно, а около входа стоит Бернадот.

Я с глубоким интересом взглянул на этого авантюриста, который из простых рядовых попал в маршалы, но не удовлетворился получением маршальского жезла, а захотел завладеть королевским скипетром. И можно сказать по его поводу, что он, в отличие от его товарищей, скорее наперекор Наполеону, чем с его помощью, достиг трона! Каждый смотревший на его резкое изменчивое лицо, выдававшее его полуиспанское происхождение, читал в его загадочных черных глазах, что судьба сулила ему совершенно особенную участь. В среде всех этих гордых, могущественных людей, окружавших Императора, никто не был так богато одарен им, но ни к кому, ни к чьим тщеславным замыслам, Император не питал большего недоверия, чем к планам Жюля Бернадота!

И все эти гордые люди, не боящиеся ни Бога, ни черта, по словам Ожеро, трепетали перед усмешкой или гневом маленького человека, который правил ими! Пока я наблюдал за ними, внезапно в приемной наступила тишина. Все смолкли, точно школьники, застигнутые врасплох неожиданным приходом учителя! Сам Император стоял у растворенной двери своей главной квартиры. Даже без этого вдруг воцарившегося молчания, без шарканья ног вскакивавших со скамей, я вдруг как бы почувствовал его присутствие. Его бледное лицо словно притягивало к себе и, хотя одет Император был самым скромным образом и не выделялся ничем особенным, он сразу обратил бы на себя ваше внимание.

Да! Это был он, с его толстыми, округлыми плечами, в зеленом сюртуке с красным воротником и обшлагами, в знаменитых белых рейтузах, плотно обтягивавших красивые стройные ноги, сбоку висела его знаменитая, с позолоченным эфесом сабля, вложенная в черепаховые ножны.

Император был без фуражки, что позволяло видеть покрытую рыжевато-каштановыми волосами голову. Под мышкой он держал треуголку, украшенную небольшой трехцветной розеткой, всегда воспроизводимой на его портретах, в правой руке он сжимал маленький хлыст для верховой езды с металлической головкой. Он медленно шел вперед, с неизменяющимся выражением лица, с глазами, устремленными в одну точку, словно измерявшими что-то. Неумолимый, он представлял в этот миг истинное олицетворение рока!

— Адмирал Брюи!

Я не знаю, заставил ли этот голос кого-нибудь, кроме меня, содрогнуться всем телом. Никогда я не слыхал более резкого, угрожающего и зловещего голоса. Бросив взгляд по сторонам из-под нахмуренных бровей, Император остановился, точно пронизывая всех своим острым взглядом.

— Я здесь, Ваше Величество!

Моряк средних лет, с какой-то неопределенной, сыроватой внешностью, отделился от толпы. Наполеон с таким угрожающим видом сделал два-три шага к нему навстречу, что я видел, как щеки моряка побелели и он беспомощно оглянулся по сторонам, точно ища поддержки.

— Почему вы, адмирал Брюи,— крикнул Наполеон самым оскорбительным тоном,— почему вы не исполнили моих приказаний прошлой ночью?

— Я видел, что приближался шторм, Ваше Величество… Я знал, что… — Он так волновался, что с трудом выговаривал слова. — Я знал, что если идти дальше около этого неизменного берега…

— Кто дал вам право рассуждать? — с холодным пренебрежением крикнул Наполеон. — Вы знаете, что ваши суждения не должны идти вразрез с моими!

— В деле мореплавания…

— Безразлично, в каком деле!

— Разыгрывалась ужаснейшая буря, Ваше Величество!

— Как! Вы и теперь осмеливаетесь спорить со мною?!

— Но если я прав?

Полная тишина воцарилась в комнате. Томительная тишина, которая наступает всегда, когда многие, притаив дыхание, ожидают чего-то, что должно произойти. Лицо Наполеона было ужасно, его щеки приобрели какой-то мутный, землистый оттенок, все мускулы были страшно напряжены. Это было лицо эпилептика, судорожно искривлявшееся.

С поднятым хлыстом он направился к адмиралу.

— Ты наглец! — прохрипел он.

Он произнес итальянское слово coglione [олух, дурак], и я ясно видел, что чем он больше забывался, тем его французский язык имел всё более ясно выраженный иностранный акцент. На мгновение, казалось, он готов был ударить моряка этим хлыстом по лицу. Тот отступил на шаг и схватился за саблю.

— Берегитесь, Ваше Величество! — задыхаясь, прохрипел оскорбленный адмирал.

Всеобщая напряженность достигла высшей точки. Все ждали чего-то. Наполеон опустил руку с хлыстом и стал кончиком его похлопывать себя по сапогу.

— Вице-адмирал Магон,— сказал он,— я передаю вам командование флотом. Адмирал Брюи, вы покинете Францию в 24 часа и отправитесь в Голландию! Где же лейтенант Жерар?

Мой спутник вытянулся в струнку.

— Я приказал вам немедленно доставить мсье Луи де Лаваля из замка Гросбуа!

— Он здесь, Ваше Величество!

— Хорошо, идите!

Лейтенант отдал честь, молодцевато повернулся на каблуках и удалился. Император обернулся ко мне. Я много раз слышал о том, что некоторые обладают глазами, которые, казалось, пронизывают всё ваше существо,— его глаза были именно такими, я чувствовал, что он читал мои сокровеннейшие мысли. Но на лице Наполеона уже не было и следа того гнева, который искажал его черты за минуту до этого, оно выражало теперь самую теплую приветливость.

— Вы приехали служить мне, мсье де Лаваль?

— Да, Ваше Величество!

— Но вы ведь долгое время не желали этого?

— Это зависело не от меня.

— Ваш отец эмигрант-аристократ?

— Да, Ваше Величество!

— И приверженец Бурбонов?

— Да!

— Теперь во Франции нет ни аристократов, ни якобинцев. Мы, все французы, объединились, чтобы работать для славы отечества. Вы видели Людовика Бурбона?

— Да, мне пришлось один раз видеть его!

— Его внешность не произвела на вас особенно сильного впечатления?

— Нет, Ваше Величество, я нахожу, что это был очень изящный и приятный человек, но и только!

На мгновение искра гнева промелькнула в этих изменчивых глазах, затем он слегка потянул меня за ухо, говоря:

— Мсье де Лаваль, вы не созданы быть придворным! Знайте, Людовик Бурбон не получит обратно трона уже только за распространение прокламаций, которые он усиленно пишет в Лондоне и подписывает просто ‘Людовик’. Я нашел корону Франции лежащей на земле и поднял ее на конец моей сабли!

— Вашей саблей вы возвысили Францию, Ваше Величество,— сказал Талейран, стоявший всё время за его плечом.

Наполеон взглянул на своего фаворита, и тень подозрения мелькнула в его глазах. Потом он обратился к своему секретарю.

— Отдаю мсье де Лаваля в ваши руки, де Меневаль,— сказал он,— я желаю видеть его у себя после смотра артиллерии.

11. Секретарь

Император, генералы и офицеры отправились на смотр, а я остался наедине с весьма симпатичным большеглазым молодым человеком, одетым во все черное с белыми гофрированными манжетами. Это был личный секретарь Наполеона, мсье де Меневаль.

— Прежде всего вам надо несколько подкрепиться, мсье де Лаваль,— сказал он. — Всегда надо пользоваться случаем подкрепить свои силы едой, если имеешь к этому возможность, тем более что вы будете ждать Императора для переговоров по вашему делу. Он сам подолгу может не есть ничего, и в его присутствии вы тоже обязаны поститься! Уверяю вас, что я совершенно истощен от постоянного голодания!

— Но как же он выносит это? — спросил я.

Мсье де Меневаль произвел на меня очень приятное впечатление, и я отлично чувствовал себя в его обществе.

— О, это железный человек, мсье де Лаваль, мы не можем с него брать пример. Он часто работает по восемнадцать часов и для подкрепления выпивает всего одну или две чашки кофе. Он поражает нас всех! Даже солдаты менее выносливы, чем он. Клянусь, я считаю за высшую честь быть его секретарем, хотя с этой должностью соединено много тяжелых минут. Очень часто в двенадцатом часу ночи я еще пишу под его диктовку, хотя чувствую, что глаза слипаются от усталости. Это трудная работа. Наполеон диктует так же быстро, как говорит, и ни за что не повторит сказанного. ‘Теперь, Меневаль,— скажет он вдруг,— мы закончим с вами дела и пойдем спать!’ И когда я в душе уже поздравлял себя с вполне заслуженным отдыхом, он добавляет: ‘Мы начнем с вами в три часа утра’. Трех часов, по его мнению, вполне достаточно, чтобы успеть отдохнуть!

— Но разве у вас нет определенного времени для обеда и ужина, мсье де Меневаль! — спросил я, идя за голодным секретарем.

— Да, конечно, для еды установлены определённые часы, но Наполеон совершенно не хочет считаться с этим. Вот сегодня, например, уже давно прошло обеденное время, а он отправился на смотр. После смотра он увлечется еще чем-нибудь и только вечером вспомнит, что не успел пообедать. Тогда Наполеон потребует, чтобы обед был готов в один момент, и бедный Констан должен подать горячий обед!

— Но ведь очень же вредно есть в такое позднее время!

Секретарь улыбнулся с видом человека, привыкшего владеть собою.

— Вот императорская кухня,— сказал он, указывая на большую палатку как раз за главной квартирой,— у двери стоит Борель, второй повар. Сколько сегодня зарезано цыплят, Борель?

— Ах, мсье де Меневаль, это надрывает мне сердце,— вскричал повар,— вот полюбуйтесь-ка!

И он отдернул занавес, закрывающий вход в палатку, и показал семь блюд с холодной птицей.

— Восьмая жарится и скоро будет готова, но я слышал, Его Величество отправился на смотр, так что надо готовить девятую.

— Вот видите, что из этого выходит,— сказал мой спутник, когда мы вышли из кухни,— был случай, когда для Императора приготовили двадцать три обеда, один за другим, прежде чем он спросил свой обед. В этот день он обедал в одиннадцать часов ночи. Он мало обращает внимание на еду и на питьё, но не любит ждать. Полбутылки шамбертена [сорт вина] и рыба под красным соусом или цыпленок а-ля маренго [с грибами и томатами] вполне удовлетворяют его, но сохрани Бог подать крем или какое-либо пирожное прежде птицы, он не станет их есть, прежде чем не подадут птицу. А вот не хотите ли посмотреть на любопытное зрелище?

Я вскрикнул от удивления: грум на чудном арабском коне мелким галопом ехал по переулку. В это время гренадер, державший в руках маленького поросенка, бросил его как раз под ноги лошади. Поросенок с отчаянным хрюканьем пустился удирать во все лопатки, но лошадь продолжала идти тем же аллюром, не переменив даже ноги.

— Что же это такое? — спросил я.

— Это Жардан, главный грум, на него возложена выездка императорских лошадей. Сначала он приучает лошадей к пушечным выстрелам, потом их пугают различными предметами и, наконец, последнее испытание — бросание поросенка под ноги. Император не особенно крепко сидит в седле и, кроме того, часто задумывается, сидя на лошади, так что далеко не безопасно давать ему невыезженных лошадей. А вон посмотрите-ка на этого юношу, спящего у входа в палатку.

— Да, я вижу его!

— Вы, конечно, не предполагаете, что в настоящий момент он исполняет свою обязанность по отношению к Императору?

— Если это так, то служба его незатруднительна!

— Я бы хотел, чтобы все наши обязанности были бы так же легки, как эта, мсье де Лаваль! Это Жозеф Линден, обладатель ног совершенно одной величины с Наполеоном. Он разнашивает его башмаки и сапоги, прежде чем надеть их на Императора. Вы можете судить по золотым пряжкам на его башмаках, что они принадлежат Наполеону. Ба! Мсье де Коленкур, не хотите ли присоединиться к нам и пообедать в моей палатке?

Высокий, красивый, очень элегантно одетый человек, издали раскланиваясь, подошел к нам.

— Редко удаётся с вами повидаться, мсье де Меневаль! У меня немало работ по домашнему хозяйству, и всё же я свободнее вас. Успеем ли мы пообедать до возвращения Императора?

— Конечно, однако, вот и моя палатка, всё уже готово. Отсюда можно видеть, когда Император будет возвращаться, и мы всегда успеем добежать до приёмной. Мы здесь на биваках, и потому наш стол не может отличаться изысканностью, но, без сомнения, мсье де Лаваль извинит нам это!

Я с наслаждением ел котлеты и салат, слушая рассказы моих приятелей о привычках и обычаях Наполеона, меня интересовало всё, что относилось к этому человеку, гений которого так быстро сделал его самым популярным человеком в мире. Мсье де Коленкур говорил о нем с удивительной непринужденностью.

— Что говорят о нем в Англии, мсье де Лаваль? — спросил он.

— Мало хорошего!

— Я так и понял это из газетных известий! Все английские газеты называют Императора неистовым самодуром, и всё-таки он хочет читать их, хотя я готов побиться об заклад, что в Лондоне он прежде всего разошлет всю свою кавалерию в редакции газет с приказанием хватать их издателей.

— А затем?

— Затем в виде заключения мы вывесим длинную прокламацию, чтобы убедить англичан, что если мы и победили их, то только для их же блага, совершенно против нашего собственного желания, и что если они желают правителя протестанта, то и его взгляды мало расходятся со взглядами их Святой Церкви.

— Ну уж это слишком,— воскликнул де Меневаль, удивленный и, пожалуй, испуганный смелостью суждений своего приятеля,— конечно, он имел серьезные основания вмешаться в дела магометан, но я смело могу сказать, что он будет так же заботиться об англиканской церкви, как в Каире о магометанстве.

— Он слишком много думает сам,— сказал Коленкур, и грусть звучала в его голосе,— он так много думает, что другим уже не о чем больше размышлять. Вы угадываете мою мысль, де Меневаль, потому что вы сами в этом убедились не хуже меня!

— Да, да,— ответил секретарь,— он, конечно, не позволяет никому из окружающих особенно ярко выделиться, потому что, как он не раз высказывался в этом смысле, ему нужны посредственности. Должно сознаться, что это весьма грустный комплимент для нас, имеющих честь служить ему!

— Умный человек при дворе, только притворяясь тупицей может выказать свои способности,— сказал Коленкур.

— Однако же здесь много замечательных людей,— заметил я.

— Если это действительно так, то только скрывая свои способности, они могут оставаться здесь. Его министры — приказчики, его генералы — лучшие из адъютантов. Это все действующие теперь силы. Вы посмотрите на Бонапарта, этого удивительного человека, окруженного свитой, где как в зеркалах отражаются различные стороны его деятельности. В одном вы видите Наполеона-финансиста, это Лебрен. Другой — полицейский, это — Савари или Фуше. Наконец, в третьем вы узнаете Наполеона-дипломата, это Талейран! Это всё разные личности, но на одно лицо. Я, например, стою во главе домашнего хозяйства, но не имею права сменить ни одного из моих служащих. Это право сохраняет за собою Император. Он играет нами, как пешками, надо сознаться в этом, Меневаль! По-моему, в этой способности особенно сказывается удивительный ум. Он не хочет, чтобы мы были в добрых отношениях между собою, во избежание возможности заговоров. Он так возбудил всех своих маршалов одного против другого, что едва ли можно найти двух, которые были бы не на ножах. Даву ненавидит Бернадота, Ланн презирает Бесьера, Мей — Массену. С большим трудом они удерживаются от открытых ссор при встречах. Он знает наши слабые струнки. Знает любовь к деньгам Савари, тщеславие Камбасереса, тупость Дюрока, самодурство Бертье, пошлости Мюрата, любовь Талейрана к различным спекуляциям! Все эти господа являются орудием в его руках. Я не знаю за собой никакой особой слабости, но уверен, что он знает ее и пользуется этим знанием.

— Но сколько же зато ему приходится работать! — воскликнул я.

— Да, это можно сказать про него,— сказал де Меневаль,— работает он с большой энергией иногда не менее восемнадцати часов в сутки. Он председательствовал в Законодательном Собрании до тех пор, пока представители его не истомились совершенно. Я сам глубоко уверен, что Бонапарт будет причиной моей смерти, как это было с де Буриенном, но я безропотно умру на моем посту, потому что, если Император строг к нам, он не менее строг также и к самому себе!

— Он именно тот человек, в котором нуждалась Франция,— сказал Коленкур,— он гений порядка и дисциплины. Вспомните хаос, царивший в нашей бедной стране после революции, когда ни один человек не был способен управлять ею, но когда каждый стремился достичь власти! Один Наполеон сумел спасти нас! Мы всею душою стремились к тому, кто пришел бы к нам на помощь, и этот железный человек явился в самое тяжелое время полного хаоса. Если бы вы видели его тогда, мсье де Лаваль! Теперь он человек, достигший всего, к чему стремился, спокойный и хорошо настроенный, но в те дни он не имел ничего и стремился к достижению заветных замыслов. Его взгляд пугал женщин, он ходил по улицам, как разъяренный волк. Все невольно долго провожали его глазами, когда он проходил мимо. И лицо его в то время было совсем иное: бледные, впалые щеки, резко очерченный подбородок, глаза, всегда полные угроз. Да, этот маленький лейтенант Бонапарт, воспитанник военной школы в Бриенне, производил странное впечатление. Этот человек,— сказал я тогда,— или будет властителем Франции, или погибнет на эшафоте. И вот теперь посмотрите на него!

— И эта перемена всего в каких-нибудь десять лет! — воскликнул я.

— Да, в десять лет он из солдатских казарм перешел в Тюильрийский дворец! Судьба предназначила Бонапарта для этого высокого поста. Нельзя винить его за это! Буриенн говорил мне, что когда он был еще совсем маленьким мальчиком в Бриенне, в нем уже сказывался будущий император, в его манере одобрять или не одобрять, в его улыбке, в блеске глаз в минуту гнева,— всё предсказывало Наполеона наших дней. Видели вы его мать, мсье де Лаваль? Она точно королева из трагедии. Высокая, строгая, величественная и молчаливая. Яблочко от яблони недалеко катится!

Я видел по красивым льстивым глазам де Меневаля, что его тревожила и раздражала откровенность его друга.

— Из слов моего друга вы могли убедиться, что над нами не тяготеет власть ужасного тирана, мсье де Лаваль,— сказал он,— раз мы так смело и откровенно судим о нашем Императоре. Всё то, что мы говорили здесь, Наполеон выслушал бы не только с удовольствием, но и с одобрением! Как вообще у всех людей, у него есть свои слабости, но, если принять во внимание все достоинства этого исполина ума как правителя, то сразу будет видно, как был справедлив выбор нации. Он работает больше, чем каждый из его подданных. Он любимейший полководец в среде солдат, он хозяин, любимый слугами. Для него не существуют праздники, и он готов работать всегда. Под крышей Тюильри нет более умеренного в пище и питье. Бонапарт воспитывал своих братьев, будучи сам чуть не нищим, он дал возможность даже дальним своим родственниками принять участие в его благосостоянии. Одним словом, он экономен, очень трудолюбив, воздержан. Я читал в лондонских газетах характеристику принца Уэльского, и я не скажу, чтобы сравнение его с Наполеоном было ему выгодно!

Я вспомнил все лондонские истории и решил не вступаться за Георга.

— По моим понятиям, газеты имеют в виду,— сказал я,— главным образом не личную жизнь Императора, но его общественное честолюбие!

— При чем тут общественное честолюбие, когда и мы, и сам Император понимаем, что Франции и Англии слишком тесно вместе на земном шаре! Та или другая нация должны исчезнуть. Если Англия сдастся, мы сможем положить основания постоянного мира. Италия — наша. Австрия снова будет наша, как это уже было раньше. Германия разделилась на части. Россия может распространяться только на юг и восток. Америкой мы можем овладеть впоследствии на досуге, имея вполне справедливые притязания на Луизиану и Канаду. Нас ожидает владычество над всем миром, и только одно задерживает выполнение нашей миссии.

Он указал через открытый вход в палатку на широкие воды Ламанша. Там вдали, словно белые чайки, мелькали паруса сторожевых английских судов. Я снова вспомнил виденную мною несколько часов тому назад картину: огни судов на море, и свет огней лагеря на берегу. Столкнулись две нации: одна — владычица моря, другая — не знавшая соперников своей мощи на суше, столкнулись лицом к лицу, и весь мир следил с затаенным дыханием за этой титанической борьбой.

12. Человек дела

Палатка де Меневаля была расположена так, что главная квартира была видна со всех сторон. Я не знаю, мы ли слишком углубились в нашу беседу, или же Император вернулся другим путем, но только мы не видели, как он проехал, и спохватились только тогда, когда перед нами выросла фигура капитана гвардейской команды егерей, который, запыхавшись, сообщил нам, что Наполеон ожидает своего секретаря. Бедный Меневаль стал бледен как полотно и в первую минуту не мог даже говорить от душившего его волнения.

— Я должен был быть там! — почти простонал он. — Господи, какое несчастье! Я прошу извинения, мсье де Коленкур, что должен вас покинуть!.. Где же моя шпага и фуражка?.. Идемте же, мсье де Лаваль, нельзя терять ни минуты.

Я мог судить по ужасу де Меневаля, по той суете, которой я был невольным свидетелем, и сцене с адмиралом Брюи, какое влияние имел Император на своих окружающих. Никогда они не могли быть спокойны, каждую минуту можно было опасаться катастрофы. Сегодня обласканные, они завтра могли быть опозорены перед всеми: ими пренебрегали, их третировали, как простых солдат, и всё же они любили его и служили ему так, как можно пожелать того же каждому императору.

— Я думаю, мне лучше остаться здесь,— сказал я, когда мы дошли до приемной.

— Нет, нет, ведь я отвечаю за вас! Вы должны идти вместе со мною! О! Я всё еще не теряю надежды, что не слишком виноват перед ним. Но как мог я не видеть, когда он проехал?

Мой взволнованный спутник постучал в дверь, Рустем, мамелюк, стоявший около нее, тотчас же раскрыл ее перед нами.

Комната, куда мы вошли, отличалась значительной величиной и простотой убранства. Она была оклеена серебристо-серыми обоями, в центре потолка был изображен золотой орел со стрелой — эмблема императорской власти.

Несмотря на теплую погоду, в комнате топился камин, и тяжелый, спёртый воздух был пропитан сильнейшим ароматом. На середине комнаты стоял большой овальный стол, покрытый зеленым сукном и сплошь заваленный письмами и бумагами. По другую сторону возвышался письменный стол, около него в зеленом кресле с изогнутыми ручками сидел Император. Несколько офицеров стояло вдоль стен, но он как будто не замечал их.

Маленьким перочинным ножом Наполеон водил по деревянным украшениям своего кресла. Он мельком взглянул на нас, когда мы вошли, и холодно обратился к де Меневалю.

— Я ждал вас, мсье де Меневаль,— сказал он,— я не помню случая, чтобы Буриенн, мой последний секретарь, заставлял себя ожидать. Ну, однако, довольно! Пожалуйста, без извинений! Потрудитесь взять это приказ, который я написал без вас, и снимите с него копию!

Бедный де Меневаль дрожащей рукой взял бумагу и отправился к своему столику. Наполеон встал. С опущенной вниз головой, тихими шагами он стал ходить взад и вперед по комнате. Я видел, что он не мог обходиться без секретаря, потому что для написания этого знаменательного документа он залил весь стол чернилами, на его рейтузах остались ясные следы того, что о них он обтирал перья. Я по-прежнему стоял около двери, он не обращал на меня ни малейшего внимания.

— Ну что же, готовы ли вы, де Меневаль? — спросил он вдруг. У нас еще много дел!

Секретарь полуобернулся к нему с лицом еще более взволнованным, чем прежде.

— С вашего разрешения, Ваше Величество… — заикаясь, пробормотал он.

— В чем дело?

— Простите меня, но я с трудом понимаю написанное вами, Ваше Величество.

— Однако вы поняли, о чем приказ?

— Да, Ваше Величество, конечно: здесь речь идет о корме для лошадей кавалерии!

Наполеон улыбнулся, и это придало ему совершенно детское выражение.

— Вы напоминаете мне Кажбасереса, де Меневаль! Когда я писал ему отчет о битве при Маренго, он усомнился, могло ли дело происходить так, как я описал? Удивительно, с каким трудом вы читаете написанное мною! Этот документ не имеет ничего общего с лошадьми, в нем содержится инструкция адмиралу Вильнёв, чтобы он, приняв на себя командование в Ламанше, сосредоточил там свой флот. Дайте я прочту его вам!

Быстрым, порывистым движением, весьма характерным для него, он вырвал бумагу из рук секретаря и, посмотрев на него долгим строгим взглядом, скомкал ее и зашвырнул под стол.

— Я продиктую вам всё это,— сказал он, продолжая ходить по комнате. Целый поток слов изливался из его уст, и бедный де Меневаль, с лицом, покрасневшим от напряжения, с трудом успевал заносить их на бумагу. Возбужденный своими же идеями, Наполеон ходил всё быстрее и быстрее, его голос всё повышался, одной рукой он крепко сжал красный обшлаг рукава, кисть другой руки как-то особенно выгнулась и вздрагивала.

Но его мысли и планы поражали своей ясностью и величием, так что даже я, плохо знакомый с делом, без труда следил за ними. Я удивлялся его способности схватывать и запоминать все факты, Наполеон с поразительной точностью мог говорить не только о числе линейных боевых судов, но о фрегатах, шлюпках и бригах в Ферроле, Рошфоре, Кадисе, Картахене и Бресте, с поразительной точностью он знал численность экипажа каждого из них и количество орудий, находившихся в их распоряжении. Как свои пять пальцев, он знал названия и силу каждого из английских судов. Такие познания даже в моряке казались бы очень большими, но, принимая во внимание, что вопрос о судах был одним из пятидесяти других вопросов, с которыми ему приходилось иметь дело, я начал понимать всю разносторонность его проницательного ума. Он совершенно не обращал на меня внимания, но в то же время оказалось, что он неотступно следил за мною. Окончив диктовку, он обратился ко мне:

— Вы, кажется, удивлены, мсье де Лаваль, что я могу вести дела моего флота, не имея под рукой своего морского министра, но имейте в виду, что одно из моих правил — это во всё входить самому. Если бы Бурбоны имели эту хорошую привычку, то, верно, им не пришлось бы проводить свою жизнь в мрачной и туманной Англии.

— Для этого нужно иметь вашу память, Ваше Величество,— заметил я.

— Это просто плод моей системы,— сказал он. — В моем мозгу все сведения распределены по отдельным ящикам, которые, судя по надобности, я и открываю, в то же время оставляя другие закрытыми. Со мною редко бывает, что я не могу вспомнить то, что мне нужно. Я обладаю очень плохой памятью на числа и имена, но зато я прекрасно запоминаю факты и лица. Да! Многое приходится держать в голове, мсье де Лаваль! Например, вы видели, что у меня есть в голове маленький ящик, заполненный морскими судами. Я должен также помнить о всех крепостях и гаванях Франции. Я могу вам привести в пример такой эпизод: когда мой военный министр давал мне отчет о всех береговых укреплениях, я мог указать ему, что он не упомянул о двух пушках в береговых батареях Остенде. В моем мозгу запечатлены все войска Франции. Согласны ли вы с этим, маршал Бертье?

Гладко выбритый человек, стоявший всё время у окна, покусывая ногти, поклонился в ответ на этот вопрос императора.

— Я всё больше и больше убеждаюсь, Ваше Величество, что вы знаете имя каждого солдата в строю!

— Я думаю, что знаю большую часть из моих старых египетских ворчунов,— сказал он. — Кроме того, мсье де Лаваль, я должен помнить о каналах, мостах, дорогах, о промышленности, одним словом обо всех отделах внутренней жизни страны. Законы и финансы в Италии, колонии в Голландии — всё это тоже занимает много места в моей голове. В наши дни, мсье де Лаваль, Франция предъявляет большие требования к своему правителю. Теперь уже мало одного умения с достоинством носить царскую порфиру или мчаться за оленями по лесам Фонтенбло!

Я вспомнил беспомощного, красивого, любившего более всего роскошь и блеск, Людовика, которого я видел, будучи еще маленьким, и понял, что Франция после пережитых волнений и страданий нуждалась в твердой и сильной руке.

— Как вы об этом думаете, мсье де Лаваль? — спросил Император. Он на минуту остановился около огня и грел свою ногу, изящно обутую в туфлю с золотой пряжкой.

— Я вполне убедился, что это именно так и должно быть, Ваше Величество!

— Вы пришли к правильному выводу,— сказал он мне в ответ. — Но вы, кажется, и всегда держались того же взгляда. Верно ли мне передавали, что в одном кабачке Эшфорда вы однажды выступили в мою защиту против молодого англичанина, пившего тост за мое падение?

Я вспомнил происшествие, но не мог понять, откуда он мог слышать о нем.

— Почему вы сделали это?

— Я сделал это инстинктивно, Ваше Величество!

— Я не могу понять, как это люди могут делать что-нибудь инстинктивно! По-моему, это возможно только для сумасшедших, но не для здравомыслящих людей. Из-за чего рисковали вы жизнью, защищая меня в то время, когда вы ничего не могли ждать от меня?

— Вы стояли во главе Франции, Ваше Величество, а Франция — моя родина! — горячо возразил я.

Во время этого разговора он продолжал ходить по комнате, сгибая и разгибая правую руку и иногда взглядывая на нас через монокль, так как его зрение было настолько слабо, что в комнате он был принужден пользоваться моноклем, а под открытым небом он всегда смотрел в бинокль. По временам он доставал щепотки нюхательного табаку из черепаховой табакерки, но я видел, что ни одна из них не попадала по назначению — он просыпал весь табак на свой сюртук и на пол.

Мой ответ, по-видимому, понравился ему, потому что он вдруг схватил меня за ухо и стал пребольно трясти его.

— Вы вполне правы, мой друг,— сказал он,— я стою за Францию, как Фридрих II за Пруссию. И я сделаю Францию могущественнейшей державой в мире! Все государи Европы сочтут необходимым иметь свой дворец в Париже, и они составят свиту при коронации моих преемников!

Внезапно его лицо приняло выражение мучительного страдания.

— Господи! Для кого же я создаю всё это? Кто будет царствовать после меня? — прошептал он, проводя рукою по лбу. — Боятся ли они моего вторжения в Англию? — внезапно спросил он. — Высказывали ли англичане вам свои опасения, что я могу перейти через Ламанш?

Я был принужден сознаться, что англичане опасаются обратного, то есть что он оставит этот план и не перейдет через Ламанш.

— Их солдаты завидуют морякам, которые первые будут иметь честь бороться с вами,— сказал я.

— Но у них очень маленькая армия!

— Да, но надо принять во внимание, что почти вся Англия пошла в волонтеры.

— Ну, новобранцы не опасны! — воскликнул он, точно отбрасывая их руками. — Я высажусь со стотысячной армией в Кенте или в Суссексе. Я дам там большое сражение и выиграю его с потерей десяти тысяч человек. На третий день я буду в Лондоне. Там я немедленно захвачу государственных чиновников, банкиров, купцов, издателей газет. Я потребую вознаграждения в размере ста миллионов фунтов стерлингов! Я буду покровительствовать бедным на счет богатых и таким образом буду иметь их на своей стороне. Я дам автономию Шотландии и Ирландии, это даст им преимущество перед Англией. Таким образом я везде вызову раздоры. И затем уже потребую отдать мне их флот и укрепить за Францией английские колонии в вознаграждение за то, что я покину их остров! Я достигну всемирного владычества для Франции и укреплю его за нею навеки!

Из этих слов я вполне убедился в том, что в Наполеоне была поистине удивительная черта характера, о которой мне уже говорили и раньше: эта черта характера давала ему возможность совмещать широту замыслов с разработкой мельчайших деталей, которая ясно указывала, что эти замыслы не выходили за пределы возможного. В его мозгу мысль о походе на Восток, точно легкий неясный сон, сменялась думой о судах, портах, запасах, войсках, которые будут необходимы, чтобы мечта обратилась в действительность. Он сразу улавливал основную часть вопроса и разрабатывал его с тою решимостью, с какою он шел на столицу врагов. Обладая душой идеалиста-поэта, он в то же время был человеком дела, и это обстоятельство заставляло признать его опаснейшим из людей в целом мире.

Я думаю, что в этом монологе о своих намерениях и планах Наполеон имел затаенную цель (он никогда ничего не делал бесцельно), и в данном случае он рассчитывал на эффект, который мои слова о нем могли бы произвести на эмигрантов.

Не существовало, казалось, ничего, что бы было не по силам его разуму, и всякое маленькое дело его необыкновенный разум умел возвысить так, чтобы оно было достойно его величия. В один миг он переходил от размышления о зимних квартирах для 200 тысяч солдат к спорам с де Коленкуром об уменьшении домашних расходов и о возможности убавить число экипажей.

— Я стремлюсь быть как можно экономнее в домашней обстановке, но зато хочу показаться во всём блеске пышности и величия за границей,— сказал он. — Помню, когда я был лейтенантом, я находил возможность существовать на 1200 франков в год, и для меня не составит большого труда перейти и теперь к подобному же существованию! Необходимо приостановить эту расточительность во дворце! Например, из отчета Коленкура я вижу, что в один день было выпито 155 чашек кофе, что при цене сахара в 4 франка и кофе в 5 франков за фунт дает 20 су за чашку. Можно было бы убавить эту порцию. Счета по конюшням тоже слишком велики. При настоящей цене сена семисот франков в неделю должно вполне хватать на 200 лошадей. Я не хочу чрезмерных расходов на Тюильри!

Таким образом, в несколько минут он переходит от вопроса о миллиардах к вопросу о копейках, и от вопросов государственного устройства — к лошадиному стойлу. Время от времени он вопрошающе взглядывал на меня, точно спрашивая мое мнение обо всём этом, и меня поражало, почему ему нужно было мое одобрение. Но, вспомнив, скольких представителей старого дворянства мог соблазнить пример моего поступления к нему на службу, я понял, что он смотрел на всё гораздо глубже, чем я.

— Хорошо, мсье де Лаваль, вы несколько познакомились с моей системой. Достаточно ли вы подготовлены, чтобы поступить ко мне на службу?

— Вполне уверен в этом, Ваше Величество,— сказал я.

— Я умею быть очень строгим хозяином, когда я этого хочу,— сказал он, улыбаясь. — Вы присутствовали при нашей ссоре с Брюи. Я не мог иначе поступить, потому что для нас прежде всего необходимо исполнение долга, требующего дисциплины в высших и низших классах. Но мой гнев никогда не может заставить меня потерять самообладание, потому что он не доходит досюда,— при этом он рукою указал на шею. — Я никогда не дохожу до исступления. Доктор Корвизар может сказать вам, что моя кровь очень медленно обращается в жилах!

— И что вы слишком быстро едите, Ваше Величество,— сказал широколицый добродушный человек, шептавшийся до того момента с Бертье.

— Ах вы, негодник этакий, еще клевещет на меня! Доктор не может никак простить мне однажды высказанного мною мнения, что я предпочитаю умереть от болезни, чем от лекарств! Если я слишком мало трачу времени на еду, то это уже не моя вина, а государства, которое уделяет мне всего несколько минут на еду. Ах да! Я вспомнил, что, верно, сильно запоздал с обедом, Констан?

— Уже четыре часа прошло сверх положенного для обеда часа, Ваше Величество.

— Давай сейчас!

— Слушаю, Ваше Величество! Осмелюсь доложить, в дверях ожидает мсье Изабей со своими куклами!

— Ну тогда погоди, я сначала взгляну на них. Позвать его сюда!

Вошел человек, по-видимому, прибывший издалека. На его руках висела большая сплетенная из ивняка корзина.

— Я посылал за вами два дня тому назад, мсье Изабей!

— Курьер был у меня третьего дня, Ваше Величество! Но я только что приехал из Парижа.

— С вами модели?

— Да, Ваше Величество.

— Разложите их на столе.

Я ничего не понимал, видя, что Изабей раскрыл свою корзинку, наполненную маленькими куклами, не больше фута величиной, разодетыми в самые яркие шелковые и бархатные костюмы с отделкой из горностая и золотых шнуров. И пока он размешал их на столе, я догадался, что Император с его необыкновенной любовью к тщательной разработке мелочей, с его привычкой контролировать всё при дворе, пожелал видеть и эти модели, чтобы судить об эффектности ярких костюмов, которые были заказаны для его двора на случай каких-либо церемоний, парадов и т. п.

— Что это такое? — спросил он, протягивая маленькую куклу в красном с золотом охотничьем костюме, с током из белых перьев.

— Это охотничий костюм императрицы, Ваше Величество!

— Талия слишком низка,— сказал Наполеон, имевший строго определенные взгляды на дамские платья. — Эти проклятые моды, кажется, единственная вещь, которой я не могу управлять. А это кто?

Он указал на фигурку в зеленом сюртуке, отличающуюся особенно торжественным видом.

— Это заведующий императорской охотой, Ваше Величество!

— Значит, это вы, Бертье! Как вам нравится ваш новый костюм? А кто вот этот в красном?

— Это главный канцлер!

— А в лиловом?

— Это камергер двора!

Император занялся всем этим, точно дитя новой игрушкой. Он формировал из кукол группы, чтобы иметь понятие о том, как они будут выглядеть все вместе, затем он сложил их обратно в корзинку.

— Очень хорошо,— сказал он,— вы и Давид превзошли самих себя в этой работе. Потрудитесь доставить эти модели придворным поставщикам и получить там вознаграждение за издержки. Но вы скажите Ленорман, что если она осмелится подать такой же счет, какой она недавно прислала императрице, я заставлю ее познакомиться с внутренним расположением Венсеннской тюрьмы. Я думаю, что выбросить 25 тысяч франков на одно платье, хотя бы оно было для мадемуазель Евгении де Шуазель, покажется вам непростительной глупостью, мсье де Лаваль? Правда?

Он знал имя моей невесты! Неужели могло что-нибудь укрыться от глаз и ушей этого удивительного человека? Какое ему дело было до моей любви, ему, погруженному в решение судеб всего мира? И когда я смотрел на него, частью с удивлением, частью со страхом, та же детская улыбка озарила его бледное лицо. На мгновение жирная рука императора легла на мое плечо, его голубые глаза светились теперь удовольствием. В зависимости от душевных настроений Наполеона его глаза принимали разные оттенки, они темнели в минуты задумчивости, делались стального цвета в минуту гнева и раздражения.

— Вы очень удивились тому, что мне известны подробности вашего приключения в Эшфордском кабачке? Теперь вы еще более изумлены, слыша известное вам имя из моих уст! Вы могли бы быть очень плохого мнения о моих агентах в Англии, если бы они не сумели мне доставить таких важных подробностей, как эти!

— Я не понимаю, почему такие мелочи были донесены вам или, вернее, почему вы их не забыли тотчас же, Ваше Величество?

— Вы очень скромны мсье де Лаваль, и я не хотел бы, чтобы вы утратили это редкое качество, ознакомившись с придворной жизнью. Итак, вы полагаете, что ваши личные дела не могут иметь существенной важности для меня?

— Не знаю, почему они могут быть важны, Ваше Величество?

— Как зовут вашего дядю?

— Он кардинал Лаваль де Монморанси!

— Совершенно верно! Где он?

— Он в Германии.

— Ну да, в Германии, а не в соборе Парижской богоматери, куда я поместил бы его! Кто ваш кузен?

— Герцог де Роган!

— Где он?

— В Лондоне.

— Да, в Лондоне, а не в Тюильри, где он мог бы достичь всего, чего бы только хотел. Я удивлюсь, если после моего падения у меня найдутся столь же верные подданные, как у Бурбонов. Вряд ли люди, которых я обрек на изгнание, будут отказываться от всех предложений, ожидая моего возвращения! Пожалуйте сюда, Бертье,— он взял своего любимца за ухо ласковым жестом, столь характерным для Наполеона. — Могу я рассчитывать на вас, негодник вы этакий!

— Я не понимаю вас, Ваше Величество!

Наш разговор велся всё время так тихо, что его не могли слышать присутствующие, но теперь они все ждали ответа Бертье.

— Если я буду низложен и изгнан, пойдете ли вы за мною в изгнание?

— Нет, Ваше Величество!

— Черт возьми! Однако вы откровенны!

— Я не буду в состоянии идти в изгнание, Ваше Величество! — А почему?

— Потому что меня тогда уже не будет в живых!

Наполеон расхохотался.

— И есть еще люди, говорящие, что наш Бертье не отличается особой сообразительностью,— сказал он. — Я вполне уверен в вас, Бертье, потому что хотя и люблю вас по своим собственным соображениям, но не думаю, чтобы вы менее других заслуживали моего расположения. Нельзя сказать того же о вас, мсье Талейран! Вы отлично перейдете на сторону нового победителя, как вы некогда изменили вашему старому. Вы, мне кажется, имеете гениальное умение пристраиваться!

Император очень любил подобные сцены, ставившие в затруднительное положение всех его слуг, потому что никто не был гарантирован от коварного, легко могущего компрометировать вопроса. Но при этом вызове все оставили в стороне свои опасения, с удовольствием ожидая ответа знаменитого дипломата на столь справедливое обвинение.

Талейран продолжал стоять, опираясь на палку, его сутуловатые плечи слегка наклонились вперед, и улыбка застыла на его лице, как будто только что он услышал самую приятную новость. Единственное, что в нем заслуживало уважения, это его умение держать себя с полным достоинством и никогда не опускаться до раболепия и лести перед Наполеоном.

— Вы думаете, что я покину вас, Ваше Величество, если Ваши враги предложат мне больше?

— Вполне уверен в этом!

— Я, конечно, не могу ручаться за себя до тех пор, пока не будет сделано предложение. Но оно должно быть очень выгодно. Кроме довольно симпатичного отеля на улице Святого Флорентина и двухсот тысяч моего жалованья, я еще занимаю почетный пост первого министра в Европе! Правду сказать, если меня не имеют в виду посадить на трон, я не могу желать ничего лучшего!

— Нет, я вижу, что могу надеяться на вас,— сказал Наполеон, взглядывая на него своими вдруг сделавшимися задумчивыми глазами. — Но, кстати, Талейран, вы или должны жениться на мадам Гранд, или оставить ее в покое, потому что я не могу допустить скандала при дворе!

Я удивился, слыша, как такие щекотливые, личные дела обсуждались открыто, при свидетелях, но это было также очень характерной чертой Наполеона, он считал, что щепетильность и светский лоск — это те путы, которыми посредственность стремится опутать гения. Не было ни одного вопроса частной жизни — до выбора жены и брошенной любовницы включительно,— в который бы не вмешался этот тридцатишестилетний победитель, чтобы разъяснить и окончательно установить status quo.

Талейран снова улыбнулся своей добродушной и несколько загадочной улыбкой.

— Я питаю инстинктивное отвращение к браку, Ваше Величество! Вероятно, в этом сказывается наследственность,— сказал он.

Наполеон рассмеялся.

— Я забываю, что говорю с настоящим папой Оттоном,— сказал он. — Но я уверен, что будучи заинтересован в этом деле, могу рассчитывать на исполнение моей просьбы папой в отплату за то маленькое внимание, которое мы оказали ему во время коронации. Она умная женщина, эта мадам Гранд! Я заметил, что она серьезно всем интересуется.

Талейран пожал плечами.

— Не всегда присутствие ума в женщине дает ей большие преимущества, Ваше Величество! Умная женщина легко может компрометировать своего мужа, тогда как тупоумная может оскандалить только самоё себя.

— Самая умная женщина эта та, которая умеет скрывать свой ум! Во Франции женщины всегда опаснее мужчин, потому что они всегда умнее. Они не могут представить себе, что мы ищем в них сердца, а не ума. А когда женщины оказывают большое влияние на монархов, то это всегда ведет последних к падению. Например, Генрих IV или Людовик XIV: это всё идеалисты, сентиментальные мечтатели, полные чувства и энергии, но совершенно нелогичные и лишенные дара предвидения люди. А эта несносная мадам де Сталь! Вспомните-ка ее салон в квартале Сен-Жермен. Бесконечное трещание, болтовня, шум этих собраний устрашают меня больше, чем флот Англии. Почему не могут смотреть они за своими детьми или заниматься рукодельями? Не правда ли, какие отсталые мысли я высказываю, мсье де Лаваль?

Трудно было ответить на этот вопрос, и я решил промолчать.

— В ваши годы вы еще не могли приобрести достаточно жизненного опыта,— сказал Император,— позднее вы поймете, что я говорю о том времени, которое вспомнили и вы, когда тупоумные парижане возмущались неравным браком вдовы знаменитого генерала Богарне с никому не известным Бонапартом. Да, это был чудный сон! Город Милан находился от Мантуи на расстоянии одного дня пути, и между ними расположены девять кабачков, и в каждом из них я писал по письму моей жене. Девять писем в один день, но только одно из них не было сладкой фантазией, а показывало вещи в их настоящем свете.

Я представлял себе, как хорош должен был быть этот человек, прежде чем он выучился правильно смотреть на вещи. Да, грустная штука жизнь, лишенная очарования, любви. Его лицо словно потемнело при этих воспоминаниях о днях, полных прелести и очарования, которых ему никогда не дала императорская корона. Можно почти с уверенностью сказать, что эти девять писем, написанные им в один день, дали ему более истинной радости, чем все его хитрости, с помощью которых он отторгал провинции за провинциями у своих соседей. Но он быстро овладел собою и сразу перешел к моим личным делам.

— Евгения де Шуазель — племянница герцога де Шуазеля? — спросил он.

— Да, Ваше Величество!

— Вы с нею помолвлены?

— Да, Ваше Величество!

Он нетерпеливо встряхнул головой.

— Если вы желаете подвизаться при моем дворе, мсье де Лаваль,— сказал он,— вы должны и в отношении брака положиться на меня. Я должен следить за браками эмигрантов, как и за всем остальным!

— Но Евгения вполне разделяет мои взгляды!

— Та-та-та! В ее годы еще не имеют определенных мнений. В ее жилах течет кровь эмигрантов, и она даст себя знать. Нет, уж позвольте мне позаботиться о вашем браке, мсье де Лаваль! Я желаю видеть вас в Пон-де-Брик, чтобы представить вас императрице. Что там такое, Констан?

— Какая-то дама желает видеть Ваше Величество! Попросить ее явиться попозже?

— Дама! — вскричал Наполеон, улыбаясь.— Мы нечасто видим здесь женские лица. Кто она? Что ей нужно?

— Ее имя Сибилла Бернак, Ваше Величество!

— Как? — переспросил удивленный Император. — Она, вероятно, дочь старого Шарля Бернака из Гросбуа. Кстати, мсье де Лаваль, он приходится вам дядей со стороны матери?

Я вспыхнул от стыда и видел, что Император понял мои ощущения.

— Да, да! У него не очень симпатичное ремесло, но уверяю вас, что он один из наиболее полезных мне людей. Кстати, он завладел теми имениями, которые должны были принадлежать вам?

— Да, Ваше Величество!

Император подозрительно взглянул на меня.

— Надеюсь, что вы вступили ко мне на службу, не рассчитывая на возвращение этих имений вам?

— Нет, Ваше Величество! Мое стремление — пробить себе дорогу без посторонней помощи!

— Гордые замыслы,— сказал император,— создать себе свой путь, не желая следовать пути предков. Я не могу восстановить ваших прав, мсье де Лаваль, потому что в настоящее время все дела приняли новый оборот, и если бы я занялся восстановлением нарушенных прав владений, то подобные дела тянулись бы без конца и поколебали бы доверие народа к правителю. Я уже не могу более преследовать людей, завладевших землей, не принадлежавшей мне. За долговременную службу, как, например, службу вашего дяди, я даровал им эти земли. Но чего может хотеть от меня эта девушка? Попроси ее войти, Констан!

Через минуту моя кузина вошла в комнату. Ее лицо было бледно и грустно, но глаза Сибиллы светились сознанием собственного достоинства, и держалась она как принцесса.

— Что вам угодно, мадемуазель? Зачем вы прибыли сюда? — спросил Император тем особенным тоном, которым он обыкновенно говорил с женщинами, имевшими честь ему понравиться.

Сибилла оглянулась по сторонам, и когда на мгновение наши глаза встретились, я видел, что мое присутствие придало ей мужества. Она смело взглянула на Императора.

— Я пришла просить милости, Ваше Величество!

— Вы всегда можете рассчитывать на меня за услуги вашего отца, мадемуазель! Что вам угодно?

— Я пришла просить не во имя заслуг моего отца, я прошу за себя. Я умоляю вас пощадить Люсьена Лесажа, обвиненного в заговоре против императорской власти и арестованного третьего дня. Ваше Величество! Он скорее поэт, ученый, мечтатель, склонный жить вдали от света, но не заговорщик, он был лишь орудием в руках дурных людей.

— Хорош мечтатель! — с гневом воскликнул Наполеон. — Да эти мечтатели самые опасные люди! — Он посмотрел в записную книгу. — Мне кажется, я мало ошибусь, если скажу, что он имеет счастье быть вашим возлюбленным?

Сибилла вспыхнула и опустила глаза под острым, насмешливым взглядом императора.

— Я имею здесь все показания. Не много хорошего заслужил он. Я могу только одно сказать: из всего слышанного о нем заключаю, что он недостоин вашей любви!

— Я умоляю пощадить его!

— Это невозможно, мадемуазель! Против меня составлялись заговоры с двух сторон — приверженцами Бурбонов и якобинцами. Я слишком долго терпел от них, и мое терпение лишь ободрило этих господ. Я долго не трогал Кадудаля и герцога Ангиенского. Надо дать такой же урок и якобинцам!

Я удивлялся и до сих пор удивляюсь страсти к этому низкому трусу, охватившей мою кузину, хотя давно уже установлено, что для любви не существует законов.

Услышав этот решительный ответ Императора, Сибилла уже не могла долее владеть собою, ее лицо стало белее прежнего, и она залилась горькими слезами, одна за другою катившимися по ее исхудалым щекам, словно капли росы на лепестках лилии.

— Ради Бога, ради любви вашей матери, не губите его! — вскричала она, падая на колени к ногам Императора. — Я поручусь, что он откажется от политики и не будет вредить империи!

Наполеон резким движением отшатнулся он нее и, повернувшись на каблуках, стал ходить взад и вперед по комнате.

— Я не могу сделать этого! Я никогда не изменяю своих решений. В государственных делах ничего нельзя решать в зависимости от чьего-либо и особенно женского вмешательства. Якобинцы, кроме того, крайне опасны, и им необходим пример достойного наказания, в противном случае завтра же создастся новый заговор на мою жизнь!

В неподвижном лице, в тоне его голоса можно было видеть, что дальнейшие просьбы бесполезны, тем не менее моя кузина с упорством женщины, защищавшей своего возлюбленного, продолжала:

— Но он совершенно безвреден и безопасен, Ваше Величество!

— Его смерть послужит уроком другим!

— Пощадите Лесажа, и я отвечаю за него!

— Это невозможно!

Констан и я подняли ее с полу.

— Вы правы, мсье де Лаваль,— сказал Император,— бесполезно продолжать разговор, который ни к чему не приведет. Проводите вашу кузину отсюда!

Но Сибилла снова обратилась к нему, и мне казалось, надежда еще не покинула ее.

— Ваше Величество! — почти крикнула она,— вы сказали, что необходим пример. Но вы забыли о Туссаке!

— О, если бы я имел Туссака в моем распоряжении!

— Да, вот это опасный человек! Вместе с моим отцом они довели Люсьена до погибели. Если нужен урок, то уж лучше давать его на виновном, чем на невинном.

— Они оба виновны! Да и самое главное, что только один из них находится в наших руках!

— Но если я найду другого?

Наполеон на минуту задумался.

— Если вы найдете его,— сказал он,— Лесаж будет прощен!

— Для этого мне нужно время!

— Сколько же дней отсрочки вы просите?

— По крйней мере, неделю.

— Хорошо, я согласен дать вам неделю срока. Если Туссак будет найден в это время, Лесаж будет помилован! Если же нет, на восьмой день он умрет на эшафоте. Однако, довольно. Мсье де Лаваль, проводите вашу кузину, у меня есть более важные дела, которыми я должен заняться. Я буду ждать вас в Пон-де-Брик, чтобы представить вас императрице.

13. Мечтатель

Провожая мою кузину от Императора, я был очень удивлен, встретив в дверях того же молодого гусара, который доставил меня в лагерь.

— Удачно, мадемуазель? — порывисто спросил он, приближаясь к нам.

Сибилла утвердительно кивнула головой.

— Слава Богу! Я боялся уже за вас, потому что Император непреклонный человек! Вы были очень смелы, рискнув обратиться к нему. Я скорее готов атаковать на истощенной лошади целый батальон солдат, построившихся в каре, чем просить его о чем-нибудь. Но я мучился за вас, уверенный, что ваша попытка не увенчается успехом!

Его по-детски наивные голубые глаза затуманились слезами, а всегда лихо закрученные усы были в таком беспорядке, что я бы расхохотался, если бы дело было менее важно.

— Лейтенант Жерар случайно встретил меня и проводил через лагерь,— сказала моя кузина. — Он настолько добр, что принял во мне участие.

— Так же, как и я, Сибилла,— вскричал я. — Вы были похожи на ангела милосердия и любви, да, счастлив тот, кто завладел вашим сердцем. Только бы он был достоин вас!

Сибилла мгновенно нахмурилась, не вынося, чтобы кто-нибудь мог считать Лесажа недостойным ее. Видя это, я немедленно замолчал.

— Я знаю его так, как не можете знать ни Император, ни вы,— сказала она. — Душой и сердцем Лесаж поэт, и он слишком высоко смотрит на людей, чтобы подозревать все те интриги, жертвою которых он пал! Но к Туссаку в моей душе никогда не пробудится сострадания, потому что я знаю о совершенных ими пяти убийствах, я также знаю, что во Франции не наступит тишина, пока этот ужасный человек не будет взят. Луи, помогите мне поймать его!

Лейтенант порывисто покрутил свои усы и окинул меня ревнивым взором.

— Я уверен, мадемуазель, что вы не запретите мне помочь вам? — воскликнул он жалобным голосом.

— Вы оба можете помочь мне,— сказала она,— я обращусь к вам, если это будет нужно. А теперь, пожалуйста, проводите меня до выезда из лагеря, а там дальше я поеду одна.

Всё это было сказано повелительным, не допускающим возражений тоном, великолепно звучавшим в ее очаровательных устах.

Серая лошадь, на которой я приехал из Гросбуа, стояла рядом с лошадью Жерара, так что нам оставалось только вскочить в сёдла, что мы тотчас и сделали. Когда мы наконец выехали за пределы лагеря, Сибилла обратилась к нам.

— Я должна теперь проститься с вами и ехать одна,— сказала она. — Значит, я могу рассчитывать на вас обоих?

— Конечно! — сказал я.

— Я готов для вас идти на смерть! — с жаром ответил Жерар.

— Для меня уже слишком много и того, что такие храбрецы готовы оказать мне помощь,— сказала она улыбаясь и, ударив хлыстом по лошади, поскакала по извилистой дороге по направлению к Гросбуа.

Я на некоторое время остановился и погрузился в глубокую думу о ней, недоумевая, какой план мог быть в ее головке, план, исполнение которого могло навести ее на следы Туссака. Я ни одной минуты не сомневался, что женский ум, действующий под влиянием любви, стремящийся спасти от опасности своего возлюбленного, может достичь большего успеха там, где Савари или Фуше, несмотря на их опытность, были бессильны. Повернув лошадь обратно по направлению к лагерю, я увидел, что молодой гусар продолжал следить глазами за удалявшейся наездницей.

— Честное слово! Она создана для тебя, Этьен,— повторял он самому себе. — Эти чудные глаза, ее улыбка, ее искусство в верховой езде! Она без страха говорила даже с Императором! О Этьен, вот наконец женщина, достойная тебя!

Он бормотал эти отрывистые фразы до тех пор, пока Сибилла не скрылась из виду за холмами, только тогда он вспомнил о моем присутствии.

— Вы кузен этой барышни? — спросил он. — Мы связаны с вами обещанием помочь ей. Я не знаю, что мы должны сделать, но для нее я готов на всё!

— Надо схватить Туссака!

— Превосходно!

— Это условие сохранения жизни ее возлюбленному.

Борьба между любовью к девушке и ненавистью к ее возлюбленному отразилась на его лице, но прирожденное благородство взяло верх.

— Чёрт возьми! Я пойду даже на это, лишь бы сделать ее счастливою! — крикнул он и пожал протянутую ему мною руку. — Наш полк расположен там, где вы видите целый табун лашадей. Если вам понадобится моя помощь, вам стоит только прислать за мною, и всегда мое оружие будет в вашем распоряжении. Сразу дайте мне тогда знать, и чем скорее, тем лучше!

Он тронул лошадь уздечкой и быстро удалился, молодость и благородство сказывались во всём — в его осанке, в его красном султане, развевавшемся ментике и даже в блеске и звоне серебряных шпор.

Прошло четыре долгих дня, а я ничего не слыхал ни о моей кузине, ни о моем милейшем дядюшке из Гросбуа. Я за эти дни успел поместиться в главном городе — Булони, наняв себе комнату за ничтожную плату, больше которой мне не по силам было бы платить, потому что мои финансы находились в самом бедственном положении. Комната помещалась над булочной Видаля, возле церкви Св. Августина, на улице Ветров [Rue des Vents].

Только год тому назад я вернулся сюда, поддавшись тому же необъяснимому чувству, которое толкает стариков хоть изредка заглянуть туда, где протекла их юность, подыматься по тем ступеням, которые скрипели под их ногами в далекие времена молодости. Комната осталась всё той же, те же картины, тот же гипсовый бюст Жана Барта, который стоял у стола.

Стоя спиною к узенькому окошку, я мог видеть в мельчайших подробностях все предметы, на которых некогда останавливались мои глаза, здесь всё было без перемены, но я ясно сознавал, что мое сердце, мои чувства уже далеко не те!

Теперь в маленьком круглом зеркале отражалось длинное истощенное старческое лицо, а когда я обернулся к окошку и посмотрел туда, где некогда белели палатки стотысячной армии, где некогда царило оживление, — теперь тянулись унылые, пустынные холмы. Трудно поверить, что Великая армия рассеялась, как легкое облачко в ветреный день, тогда как мельчайшие предметы этого мещанского жилища сохранились в том же виде!

Первым делом, после того, как я основался в этой комнате, было послать в Гросбуа за моими скудными пожитками, с которыми я высадился в ту дождливую бурную ночь. Немедленно же мне пришлось заняться туалетом, потому что после милостивого приема Императора и уверенности в приеме меня к нему на службу, я обязательно должен был исправить свой гардероб настолько, чтобы не компрометировать себя в глазах богато одетых офицеров и придворных, окружавших Наполеона. Все знали, что Наполеон старался одеваться возможно скромнее и вообще не обращал внимания на свой костюм, но вне сомнения также, что даже при той пышности, которая царила при дворе Бурбонов, роскошь костюмов не имела такого значения, как теперь для человека, стремившегося сохранить за собою милость Императора.

На пятый день утром я получил от Дюрока, бывшего камергером двора, приглашение прибыть в лагерь, где я мог рассчитывать на место в экипаже Императора, отправляющегося в Пон-де-Брик, где должны были представить меня императрице. Приехав в лагерь, я прошел через обширную палатку, игравшую роль передней, а затем Констан впустил меня в следующую комнату, где Император, стоя спиной к камину, поочередно грел свои ноги. Талейран и Бертье стояли тут же в ожидании распоряжений, а де Меневаль, секретарь, сидел за письменным столом.

— А, мсье де Лаваль,— сказал Император, приветливо кивая мне головой,— имеете ли вы какие-нибудь известия от вашей очаровательной кузины?

— Нет, Ваше Величество,— ответил я.

— Боюсь, что ее усилия будут тщетны. Я от души желаю ей успеха, потому что совершенно нет оснований опасаться этого ничтожного поэта, Лесажа, тогда как тот, другой,— очень опасный человек. Но, всё равно, пример должен быть показан на ком-нибудь!

Постепенно стемнело, и Констан появился, чтобы зажечь огонь, но Император просил не делать этого.

— Я люблю сумерки,— сказал он. — За ваше долгое пребывание в Англии, мсье де Лаваль, вы, я думаю, тоже привыкли к тусклому свету. Я полагаю, что разум этих обитателей острова так же тяжел, как их туманы, если судить по той чепухе, которую они пишут про меня в своих противных газетах!

С нервным жестом, обыкновенно сопровождавшим внезапные вспышки гнева, он схватил со стола лист последней лондонской газеты и бросил его в огонь.

— Издатель! — вскричал он тем же сдавленным голосом, каким вел свое объяснение с провинившимся адмиралом в первый момент нашей встречи. — Кто он такой? Чернильная душа, несчастный голодный писака! И он смеет рассуждать, как имеющий большую власть в Европе. Ох, как надоела мне эта свобода печати! Я знаю, многие желают установить ее у нас в Париже, в числе их и вы, Талейран! Я же считаю, что не нужно вовсе никаких газет, кроме ‘Монитёра’ [‘Вестник’], через который правительство может сообщить свои решения народу.

— Остаюсь при особом мнении, Ваше Величество,— сказал министр. — По-моему, лучше иметь открытых врагов, чем бороться со скрытыми, да и к тому же безопаснее проливать чернила, чем кровь! Что за беда, если ваши враги будут злословить о вас на страницах газет,— они ведь бессильны против вашей стотысячной армии!

— Та, та, та! — вскричал нетерпеливо Император. — Можно подумать, что я получил свою корону от моего отца, бывшего до меня императором! Но, если бы это даже было так, это всё равно не удовлетворило бы газеты. Бурбоны разрешили открыто критиковать себя, и к чему это привело их? Могли ли они воспользоваться своей швейцарской гвардией, как я воспользовался своими гренадерами, чтобы произвести переворот 18-го брюмера? Что сталось бы с их драгоценным Национальным собранием? В это время одного удара штыка в живот Мирабо было бы совершенно довольно, чтобы всё перевернуть вверх дном и окончательно изменить ход вещей. Впоследствии только благодаря нерешительности погибли король и королева и была пролита кровь многих невинных людей.

Он опустился в кресло и протянул свои полные, обтянутые белыми рейтузами ноги к огню. При красноватом отблеске потухавших угольев я смотрел на это бледное красивое лицо, лицо сфинкса, лицо поэта, философа: как трудно в нем было предположить безжалостного честолюбца-солдата! Я слышал мнение, что нельзя найти двух портретов Наполеона, похожих один на другой, потому что каждое душевное настроение совершенно изменяло не только выражение, но и черты его лица. В молодости, когда это лицо еще не обрюзгло и не одряхлело, оно было самым красивым из тех лиц, которые я когда-либо встречал в течение моей долгой жизни!

— Вы не склонны к мечтательности и не способны создавать себе иллюзий, Талейран,— сказал он. — Вы всегда практичны, холодны и циничны. Я не таков. Сплошь и рядом эти сумерки, как сейчас вот, или рокот моря действуют на мое воображение, и оно начинает тогда работать. Тот же эффект на меня производит и музыка, особенно постоянно повторяющиеся мотивы, какие встречаются в пьесах Пассаниэлло. Под их влиянием на меня нисходит вдохновение, мои идеи становятся шире, мои стремления охватывают новые горизонты. В такие минуты я обращаю свои мысли к востоку, к этому кишащему людьми муравейнику, только там можно чувствовать себя великим! Я возобновляю мои прежние мечты. Я думаю о возможности вымуштровать эти массы людей, сформировать из них армию и вести их на восток. Если бы я мог завоевать Сирию, я, без сомнения, привел бы этот план в исполнение, и, таким образом, судьба целого мира решилась бы со взятием Сен д’Акра! Положив Египет к своим ногам, я стал уже детально разрабатывать план завоевания Индии, и всегда в этих грёзах я представлял себя едущим на слоне с новым, сочиненным мною кораном в руке. Я слишком поздно родился. Быть всемирным завоевателем мог только тот, в ком было присутствие божественности. Александр объявил себя сыном Юпитера, и никто не сомневался в этом. Но теперь время далеко ушло вперед, и люди утратили их былую способность увлекаться. Что бы произошло тогда, если бы я объявил подобные притязания? Мсье де Талейран первый стал бы посмеиваться в кулак, а парижане разразились бы градом пасквилей на стенах!

Наполеон не замечал нас и не обращался ни к кому из нас, а просто высказывал вслух свои мысли, самые фантастичные, самые чудовищные!

Это было именно то, что он называл ‘Оссианство’ [Ossianising], потому что при этом он всегда вспоминал дикие, неясные сны и мечты Оccиaна, поэмы которого имели для него какое-то особенное обаяние.

Де Меневаль рассказывал мне, что иногда Император говорит о своих сокровеннейших мечтах и стремлениях его души, а его придворные, стоя вокруг него, в молчании ожидают, когда он от этих бредней вернется к своей обычной практической сметке.

— Великий правитель должен быть законом для всех,— продолжал Наполеон. — Мало уметь пользоваться саблей, нет, нужно управлять душами людей, а не их телами. Султан, например, глава их веры и армии. Многие из римских императоров обладали тою же властью, и мое положение не будет вполне упрочено, пока я не достигну того же. А в настоящее время в Франции в тридцати провинциях папство могущественнее меня! Только подчинив себе весь мир, можно достичь истинного мира и тишины. Только тогда, когда власть над миром перейдет в руки Европы и центр ее будет в Париже, а остальные правители будут получать корону из рук Франции,— только тогда восстановится нарушенная тишина! Если могущество и власть одного сталкиваются лицом к лицу с могуществом и властью других, то это неизбежно ведет к борьбе, пока одна из сторон не признает себя побежденной.

‘Географическое положение Франции в центре всех держав, ее богатство, ее история,— всё указывает, что именно Франция должна быть этим центром, управляющим другими и регулирующим их взаимоотношения. И в самом деле, Германия разделилась на отдельные части. Россия — страна варваров. Англия представляет собою незначительный по величине остров. Таким образом, остается только Франция!

Внимая этим речам, я невольно убеждался в правоте моих друзей в Англии, говоривших, что спокойствие не восстановится до тех пор, пока будет жив этот маленький тридцатишестилетний артиллерист.

Наполеон сделал несколько глотков кофе, стоявшего на маленьком столике около него. Затем он снова вытянулся в кресле и, склонив подбородок на грудь, грустно устремил свои взоры на красноватый отблеск огня.

— Если бы всё это осуществилось,— продолжал он,— все правители Европы явились бы к императору Франции, чтобы составить его свиту при коронации! Каждый из них был бы обязан иметь свой дворец в Париже, пространство, занятое дворцами, тянулось бы на несколько миль! Вот какие у меня планы насчет Парижа, конечно, если он окажется их достойным! Но я не люблю Париж, и парижане платят мне тем же! Они не могут простить мне, что я некогда повел своих солдат против Парижа! Они знают, что я и впредь не остановлюсь перед этим. Я заставил их удивляться и бояться меня, но я никогда не мог добиться их любви. А между тем я много сделал для них! Где сокровища Генуи, картины и статуи Венеции и Ватикана? Всё это в Лувре! Добыча моих побед обогатила Париж и послужила к украшению его. Но им нужны перемены, нужен шум побед. Они преклоняются сейчас передо мною, встречают меня с обнаженными головами, но парижане не задумаются приветствовать меня кулаками, если я не дам им нового повода для восхищения и удивления мною. Когда долгое время всё было спокойно, я должен был предпринять постройку Дома Инвалидов и этим развлек их на некоторое время. Людовик XIV дал им войны. Людовик XV — доблестных волокит и придворные скандалы. Людовик XVI не создал ничего нового и за это был гильотинирован! Вы помогли мне ввести его на эшафот, Талейран!

— Нет, Ваше Величество, по своим убеждениям я всегда был умеренным!

— Однако вы не сожалели о его гибели.

— Да, это верно, но только потому, что вы заняли его место, Ваше Величество!

— Ничто не могло бы остановить меня, Талейран! Я рожден, чтобы быть высшим над всеми. Со мной это всегда было так. Я помню, когда мы составляли условия мира в Кампо-Формио, я был совсем еще молодой генерал, и вот, когда императорский трон стоял в палатке штаба, я быстро вошел по ступеням и сел на него. Я не мог себя принудить думать, что есть что-нибудь выше меня! Я всегда сердцем угадывал свою будущность. Даже в то время, когда я с моим братом Люсьеном жил в крохотной каморке на несколько франков в неделю, я знал, что придет день, когда я достигну императорской власти! А ведь тогда я не имел оснований надеяться на блестящую будущность. В школе я не отличался способностями, шел сорок вторым учеником из пятидесяти восьми. Я всегда был способен к математике, но этим все мои способности и ограничивались. Надо правду сказать, что я всегда предавался грезам, в то время как другие работали. Казалось, ничто не могло бы развить мое честолюбие, тем более что по наследству от отца мне достался только хороший катар желудка!

Однажды, когда я был еще совсем юным, я попал в Париж вместе с отцом и с моей сестрой Каролиной. Мы проходили по улице Ришелье, когда навстречу нам показался король, ехавший в своем экипаже. Кто бы мог подумать, что маленький корсиканец, снявший шляпу перед королем и не спускавший с него глаз, будет его преемником?! И уже в то время я чувствовал, что этот экипаж должен рано или поздно принадлежать мне. Что тебе нужно, Констан?

Верный слуга почтительно наклонился к его уху и прошептал что-то.

— Ах, конечно,— сказал он,— свидание было назначено, а я чуть не позабыл о нем. Она здесь?

— Да, Ваше Величество!

— В боковой комнате?

— Да, Ваше Величество!

Талейран и Бертье обменялись взглядами, и министр пошел было из двери.

— Нет, нет, вы можете остаться здесь,— сказал император. — Зажги лампы, Констан, и распорядись, чтобы экипажи были готовы через полчаса. А вы займитесь-ка этой выдержкой из письма к австрийскому императору и выскажите мне ваше мнение, Талейран! Де Меневаль, вот длинный рапорт нового владельца дока в Бресте. Выпишите всё самое важное из него и приготовьте его на моем письменном столе к пяти часам утра! Бертье, я желаю, чтобы вся армия была размещена по судам к семи часам утра! Надо посмотреть, можно ли их рассадить по судам за три часа. Мсье де Лаваль, потрудитесь остаться здесь и ждать нашего отбытия в Пон-де-Брик!

Таким образом, дав эти распоряжения каждому из нас, он быстро перешел на другой конец комнаты, и его широкая спина в зеленом сюртуке и ноги в белых рейтузах исчезли в двери. Послышалось шуршанье выглянувшей из-за двери розовой юбки, и занавески закрылись за ним.

Бертье стоял, по обыкновению покусывая ногти, Талейран насмешливо и презрительно посматривал на него из-под своих густых ресниц. Де Меневаль со скорбным лицом взял громадную связку бумаг, из которой надо было сделать извлечения к утру. Констан, двигаясь совершенно бесшумно, зажигал свечи в канделябрах, расположенных по стенам.

— Это которая? — пронесся шепот министра.

— Певичка из императорской оперы, — сказал Бертье.

— А та маленькая испаночка по-прежнему в фаворе?

— Нет, не думаю. Она была последний раз третьего дня.

— Ну а та, другая, графиня?

— Она в своем домике в Амблетёз.

— ‘Но я не допущу скандала при дворе’,— продекламировал Талейран с иронической улыбкой, повторяя сказанные по его адресу слова Императора. — А теперь, мсье де Лаваль,— прибавил он, отводя меня в сторону,— я очень хотел бы поговорить с вами насчет партии Бурбонов в Англии. Вы, вероятно, знаете их намерения? Надеются ли они на успех?

И в течение пятнадцати минут он засыпал меня вопросами, которые указывали мне, что Император не ошибся, сказав, что он не задумается покинуть его в тяжелую минуту и легко перейдет на сторону тех, от кого можно больше получить.

Мы вполголоса продолжали разговор, как вдруг вбежал испуганный Констан. Тревога и смущение отражались на его обыкновенно непоколебимом лице.

— Господи, помилуй! Мсье Талейран,— прошептал он, всплескивая руками,— какое несчастье! Кто бы мог ожидать этого?!

— Что случилось, Констан?

— О мсье, я не осмелюсь беспокоить Императора, а между тем экипаж императрицы приближается сюда!

14. Жозефина

При этом неожиданном известии Талейран и Бертье молча переглянулись, и здесь я впервые увидел, как быстро могло менять свое выражение лицо знаменитого дипломата. Я раньше уже слышал, что Талейран по мимике не уступит лучшим артистам. На его лице отразилась скорее злобная радость, чем смущение, в то время как Бертье, искренно преданный Наполеону и Жозефине, бросился к двери, в которую должна была войти императрица, словно пытаясь помешать ей проникнуть сюда.

Констан бегом направился к портьерам, отделявшим от нас комнату Императора, но окончательно растерявшись, хотя и пользовался везде репутацией ничем не возмутимого человека, отошел назад с целью посоветоваться с Талейраном.

Но было уже поздно, потому что мамелюк Рустем распахнул двери и дамы вошли в комнату.

Первая была высока и стройна, с улыбающимся лицом и с приветливыми, полными достоинства манерами. Она была одета в черный плащ с белыми кружевами на шее и на рукавах, на ней была надета черная шляпа с развевавшимся белым пером. Ее спутница была ниже ростом, лицо ее не отличалось изяществом и красотою и было бы совершенно вульгарно, если бы не особенная живость выражения ее больших черных глаз. За ними бежал привязанный на цепочке маленький черный фокстерьер.

— Оставьте снаружи Счастливчика, Рустем,— сказала первая из вошедших дам, передавая ему цепочку собаки. — Император не любит собак и, когда мы вторгаемся в его квартиру, мы должны подчиняться его вкусам.

— Добрый вечер, мсье де Талейран! Мадам де Ремюса и я катались здесь поблизости и заехали узнать, когда Император прибудет в Пон-де-Брик. Но он уже совсем готов, конечно? Я думала застать его здесь.

— Его императорское величество вышел несколько минут тому назад,— сказал Талейран, кланяясь и потирая руки.

— Сегодня у меня собрание в моем салоне в Пон-де-Брик, и Император обещал мне отложить на время свои дела и почтить меня своим присутствием. Я хочу, чтобы вы убедили его меньше работать, мсье де Талейран, пусть он обладает железной энергией, но он не может продолжать вести тот же образ жизни. Нервные припадки у него повторяются всё чаще и чаще. Ведь он стремится делать всё сам! Это, конечно, очень хорошо и заслуживает уважения, но ведь это пытка какая-то! Я не сомневаюсь, что и в данный момент,— ах, впрочем, вы еще не сказали мне, где он, мсье де Талейран!

— Мы ожидаем его с минуты на минуту, Ваше Величество!

— В таком случае, мы присядем и подождем его. Ах, мсье де Меневаль, как мне жаль вас, когда я вижу, что вы завалены этими несносными бумагами! Я была в отчаянии, когда мсье де Буриенн покинул Императора, но вы превзошли даже этого образцового секретаря в исполнительности! — Подвиньтесь к огню, мадам де Ремюса, я уверена, что вы очень озябли! Констан, дайте скамеечку под ноги мадам де Ремюса!

Вот такими, в сущности незначительными знаками внимания и доброты императрица возбудила к себе всеобщую любовь.

Это была женщина, у которой действительно не было врагов даже в среде тех, кто ненавидел ее мужа. Эту женщину любили все не только теперь, но и когда она была одинокою, разведенною женою. Из всех жертв, которые Император принес своему честолюбию, он сам более всего жалел Жозефину, и разлука с нею стоила Наполеону недешево!

Теперь, когда она опустилась в кресло, в котором только что сидел Император, я имел время изучить эту личность, странная судьба которой поставила ее, дочь артиллерийского лейтенанта, едва ли не выше всех женщин в Европе! Она была на шесть лет старше Наполеона, так что, когда я видел Жозефину впервые, ей было сорок два года, но смотря на нее издалека, при довольно тусклом свете в палатке, я не дал бы ей больше тридцати.

Ее высокая стройная фигура до сих пор еще отличалась гибкостью девушки, в каждом ее движении было столько грации! Черты лица были нежны и, судя по ним, можно было представить себе, что в молодости Жозефина была замечательной красавицей, но как и все креолки, она быстро пережила свою красоту. При помощи различных косметических средств супруга Наполеона довольно успешно боролась с временем и достигла того, что даже и в сорок лет, когда она сидела под балдахином или принимала участие в какой-нибудь процессии, красота ее привлекала общее внимание. Но на близком расстоянии или при ярком свете нетрудно было разглядеть, что белизна кожи и румянец щек уже были искусственными. Ее собственная красота сохранилась вполне только в чудных больших черных глазах, с таким мягким ласкающим взором. Маленький изящный ротик императрицы постоянно улыбался, в то же время она никогда не смеялась слишком открыто, вероятно, имея свои причины не выставлять напоказ зубы. Она держала себя с таким достоинством и тактом, что если бы эта маленькая креолка была даже императорской крови, она не могла бы держать себя лучше. Походка, взгляды, манера одеваться, все ее жесты представляли собою гармоничное слияние женственности и приветливости с величием королевы.

Я с удовольствием наблюдал за нею, когда она нагибалась вперед, брала из корзинки маленькие кусочки ароматичной древесины алоэ и бросала их в огонь.

— Наполеон любит запах горящего алоэ,— сказала она,— никто не обладает такой тонкостью обоняния: он легко различает запах духов, даже спрятанных куда-либо!

— Император обладает чрезмерно развитым обонянием,— сказал Талейран,— придворные поставщики не особенно довольны этим!

— Ох, это грустная вещь, когда он начинает просматривать мои счета, это очень грустная вещь, мсье де Талейран: ничто не ускользает от его проницательности! Он ни для кого не делает исключений. Всё должно быть правильно!.. Но кто этот молодой человек, мсье де Талейран? Он, кажется, еще не был представлен мне?

Министр в двух словах объяснил ей, что я принят на личную службу к Императору и, в ответ на мой почтительный поклон Жозефина поздравила меня с самой задушевной приветливостью.

— Мне очень приятно видеть, что Императора окружают такие благородные и преданные люди! Не знай я этого, я не находила бы минуты покоя вдали от него. По-моему, он находится в безопасности только во время войны, потому что только тогда он отделен от убийц, ищущих случая лишить его жизни. Я слышала, что только на днях раскрыт новый заговор якобинцев?

— Мсье де Лаваль именно и присутствовал при аресте заговорщиков,— сказал Талейран.

Императрица засыпала меня вопросами, в волнении и тревоге ожидая ответа.

— Но ведь этот ужасный человек, Туссак, до сих пор не пойман,— воскликнула она. — Я слышала, что молодая девушка взялась отдать его в руки правосудия, и что наградой за этот подвиг будет освобождение ее возлюбленного?

— Эта девушка — моя кузина, Ваше Императорское Величество! Ее имя Сибилла Бернак.

— Вы всего несколько дней во Франции, мсье де Лаваль,— сказала Жозефина,— но мне кажется, что все дела государства уже группируются вокруг вас. Вы должны представить вашу хорошенькую, по словам Императора, кузину ко двору! Мадам де Ремюса, потрудитесь записать ее имя!

Императрица снова склонилась к корзине с ветвями алоэ, стоявшей около камина. Вдруг я заметил, что она удивленно посмотрела на какой-то предмет, который тотчас и подняла с полу. Это была треуголка Наполеона с трехцветной кокардой. Быстро приподнявшись с кресла, Жозефина с треуголкой в руке подозрительно посмотрела на невозмутимое лицо министра.

— Что это значит, мсье де Талейран? — крикнула она, и ее черные глаза вспыхнули недобрым огоньком. — Вы сказали мне, что Император вышел, а между тем его треуголка здесь?

— Прошу прощения, Ваше Императорское Величество, но я не говорил вам этого!

— Что же вы сказали в таком случае?

— Я сказал, что он покинул комнату за несколько минут до вас!

— Вы скрываете что-то от меня! — воскликнула она, инстинктивно угадывая правду.

— Я сказал вам всё, что знаю!

Императрица переводила свои взоры с одного на другого.

— Маршал Бертье, я требую, чтобы вы тотчас сказали мне, где Император и чем он занят!

Не способный ни на какие увертки и хитрости, Бертье мял в руках свою шляпу.

— Я не знаю ничего, кроме того, что сказал де Талейран,— сказал он. — Император только что покинул нас.

— Через какую дверь?

Бедный Бертье с каждым вопросом императрицы терялся всё более и более.

— Ваше Императорское Величество, я не могу точно указать вам дверь, через которую вышел Император.

Глаза Жозефины скользнули по мне, и я почувствовал, что сердце мое упало, но я всё же мысленно успел произнести пламенную молитву святому Игнатию, который всегда покровительствовал нашей семье,— и опасность миновала.

— Идемте, мадам де Ремюса,— сказала императрица. — Если эти джентльмены не желают сказать нам правду, мы сами сумеем найти ее.

С большим достоинством она пошла к портьере, отделявшей нас от комнаты Наполеона, спутница императрицы следовала за нею, и по ее растерянному лицу, по робким неуверенным шагам я понял, что она догадалась, в чем дело.

Постоянные измены Императора и сцены, которые они вызывали, были столь обычным явлением, что еще ранее, будучи в Эшфорде, я неоднократно слышал самые разнообразные повествования о них. Самоуверенность Наполеона и его пренебрежение мнением света заставили его перестать бояться того, что о нем могут сказать, тогда как Жозефина, всегда сдержанная и спокойная, мучимая ревностью, утрачивала самообладание, и это приводило к тяжелым сценам.

Талейран отвернулся, едва сдерживая торжествующую улыбку, приложив палец к губам, тогда как Бертье, не будучи в состоянии сдержать свое волнение, беспощадно мял и тискал свою и без того измятую шляпу. Только Констан, этот преданный слуга, решился загородить от госпожи роковую дверь.

— Если, Ваше Величество, вам угодно будет подождать одну минуту, я доложу Императору о вашем присутствии здесь,— сказал он, простирая руки так, что они загораживали вход.

— А, так вот он где! — гневно крикнула она. — Я вижу всё! Я понимаю всё! Ну хорошо же, я поговорю с ним! Пропусти меня, Констан! Как ты осмеливаешься загораживать мне дорогу?!

— Разрешите мне доложить о вас, Ваше Императорское Величество.

— Я сама доложу о себе!

Быстрым движением своей стройной фигуры она отстранила протестовавшего слугу, раздвинула портьеру, раскрыла дверь и исчезла в смежной комнате. В этот миг она горела одушевлением и гневом, яркий румянец, несмотря на наложенную на щеки краску, залил ее лицо, ее глаза сверкали гневом оскорбленной женщины. Она не боялась теперь предстать перед мужем.

Но в этой изменчивой, нервной натуре переход от безумной отваги к самой отчаянной трусости совершался слишком быстро! Не успела она скрыться в соседней комнате, как оттуда раздался грозный окрик, словно рычание разъяренного животного, и в следующий миг Жозефина в ужасе выбежала из комнаты в палатку.

Император в порыве страшного гнева, не владея собою, бежал за нею. Жозефина была так испугана, что бросилась прямо к камину, мадам де Ремюса, не желавшая в качестве арьергарда принять на себя натиск разгневанного Императора, бросилась вслед за нею. Так они обе бежали, словно вспугнутые с гнезда наседки, и, дрожа всем телом, опустились на свои прежние места. Тяжело дыша, не смея поднять глаз, они сидели так, пока Наполеон с нервно подергивающимся лицом, как разъяренный зверь, метался по комнате, изрыгая град площадных ругательств.

— Ты во всём виноват, Констан, ты! — кричал он. — Разве так служат мне? Неужели у тебя настолько не хватило смысла, соображения? Неужели я никогда не могу быть один?! Неужели я вечно должен подчиняться женским капризам? Почему все могут иметь часы свободы, а я нет? А вам, Жозефина, я скажу, что между нами всё кончено! Я еще колебался, но теперь я решил порвать с прошлым!

Я уверен, что мы все дорого бы дали за возможность покинуть комнату. Присутствовать при подобной сцене не так-то легко! Император не обращал ни малейшего внимания на наше присутствие, как будто мы были просто неодушевленные существа. Складывалось такое впечатление, что этот странный человек непременно хотел все щекотливые семейные дела, которые обыкновенно сохраняются в тайне, разбирать публично, чтобы еще больнее уязвить свою жертву. Начиная с императрицы и кончая грумом не было решительно ни одного человека, кто бы с грустью не сознавал, что он каждую минуту может быть публично осмеянным и оплеванным ко всеобщему удовольствию, отравлявшемуся лишь той мыслью, что каждый из присутствующих в ближайшем будущем может попасть в такое же положение.

Жозефина в эти тяжелые минуты прибегла к последнему средству, к которому обыкновенно прибегают женщины. Закрыв лицо руками и склонив свою грациозную шейку, она залилась горькими слезами. Мадам де Ремюса тоже плакала, и в те моменты, когда она прекращала свои рыдания, хриплые и резкие, потому что голос ее в минуты волнения всегда делался таким, — слышались мягкие, стонущие рыдания Жозефины. По временам издевательства мужа выводили ее из терпения, и тогда она пыталась возражать ему, мягко упрекая его за бесконечные измены, но каждая такая попытка вызывала только новый прилив раздражения в Императоре.

В гневном порыве он ударил своею табакеркою об пол, как рассерженное дитя, разбрасывающее по полу игрушки.

— Нравственность,— кричал он в исступлении,— мораль не созданы для меня, и я не создан для них. Я человек вне закона и не принимаю ничьих условий. Я много раз говорил вам, Жозефина, что это всё фразы жалкой посредственности, которыми она старается ограничить величие других. Все они неприложимы ко мне. Я никогда не буду сообразовывать свое поведение с законами общества!

— Значит, вы совершенно бесчувственный человек? — рыдала императрица.

— Великие люди не созданы для чувств! От них зависит решить, что делать и как выполнить задуманное, не слушаясь советов других. Вы должны покориться всем моим капризам и недостаткам, Жозефина, и я думаю, вы сами поймете, что необходимо дать полный простор моим действиям!

Это была его любимая манера в разговорах и в делах: если он был неправ в данном деле с одной точки зрения, он сейчас же представлял факт в совершенно ином свете, который бы оправдывал его поступки. Наконец бурная сцена окончилась. Он достиг своего, убедил в своей правоте им же оскорбленную женщину! Как в битве, так и в спорах Наполеон всегда предпочитал натиск и атаку.

— Я смотрел счета г-жи Ленорман, Жозефина,— сказал он,— знаете ли вы, сколько платьев имели вы в этом году?! 144 платья, причем каждое из них стоит баснословных, безумных денег! В ваших гардеробах насчитывается до 600 платьев, почти не надеванных! Мадам де Ремюса может подтвердить это. Она не может не знать этого.

— Но вы любите, чтобы я была всегда хорошо одета, Наполеон!..

— Да, но я не желаю платить по таким невероятным счетам! Я мог бы иметь еще два кирасирских полка или целую флотилию фрегатов на те суммы, которые заплатил за все эти шелка и меха. А между тем один-два лишних полка могут повлиять на исход всей кампании. И кроме того, Жозефина, кто дал вам право заказывать Лефевру бриллиантовый с сапфирами гарнитур? Когда мне был прислан счет, я отказался уплатить по нему. И если это повторится, то этот господин пойдет в тюрьму, да и ваша модистка последует туда же!

Приступы гнева у Императора, хотя и были довольно бурными, но никогда долго не продолжались, конвульсивное подергиванье руки, что было одним из признаков его раздражения, постепенно становилось всё менее и менее заметным, посмотрев на де Меневаля, зарывшегося в бумаги и как автомат продолжавшего писать в течение всей этой сцены, он улыбнулся, подошел к огню, и следы гнева постепенно исчезали с его лица.

— Для вас нет оправдания за безрассудные траты, Жозефина,— сказал он, кладя руку ей на плечо. — Бриллианты и дорогие платья необходимы уродливым женщинам, чтобы привлечь к себе внимание, но вы не нуждаетесь в этом! У вас не было дорогих костюмов, когда я впервые увидал вас на улице Шотерен, и ни одна женщина в мире не увлекала меня так, как вы! Для чего ты раздражаешь меня, Жозефина, и заставляешь говорить тебе столько неприятных вещей? Возвращайся назад в Пон-де-Брик, детка, и смотри не простудись!

— Вы будете у нас, Наполеон? — осведомилась императрица, все страдания и неудовольствия которой, казалось, без следа рассеялись под влиянием одного доброго слова мужа. Она по-прежнему держала платок у глаз, но, я думаю, с единственной целью скрыть следы слез.

— Да, да, я буду! Мы все последуем вскоре за вами! Проводи дам до экипажа, Констан! Распорядились ли вы о погрузке войск, Бертье? Подите-ка сюда, Тайлеран, я хочу поговорить с вами насчет моих видов на Испанию и Португалию. Мсье де Лаваль, вы можете сопровождать императрицу в Пон-де-Брик, где мы увидимся с вами на приеме.

15. Раут у императрицы

Пон-де-Брик — всего лишь небольшая деревня, и это неожиданное прибытие двора, который должен был пробыть здесь несколько недель, совершенно переполнило ее гостями. Было бы гораздо проще и удобнее поместиться в Булони, где имеются более подходящие и лучше оборудованные здания, но раз Наполеон наметил Пон-де-Брик, оставалось только повиноваться. Слова ‘невозможно’ для него не существовало, и с этим приходилось считаться всем тем, кто обязан был по долгу службы исполнять его желания.

Целая армия поваров и лакеев разместилась в мизерных помещениях деревушки. Затем прибыли сановники новой Империи, затем придворные фрейлины и их поклонники из лагеря. В распоряжении императрицы находился целый замок, остальные же размещались в деревенских избах, если не могли найти что-нибудь лучшее, и с нетерпением ожидали дня, когда можно будет вернуться обратно в покойные помещения Версаля или Фонтенбло.

Императрица милостиво предложила мне место в своей дорожной карете, и всю дорогу до селения, как будто забыв пережитую только что сцену, она весело болтала со мною, засыпая меня тысячами вопросов обо мне самом и о моих делах. Жозефина считала своим долгом знать о всех делах каждого из находящихся около нее, и это было одной из наиболее характерных и приятных ее черт. Особенно она заинтересовалась Евгенией, и так как избранная ею тема для разговора была приятна и мне, то это кончилось тем, что я продекламировал настоящий хвалебный гимн своей невесте, с вниманием выслушанный императрицей, иногда прерывавшей меня полными сочувствия восклицаниями, сопровождавшимися хихиканьями мадам де Ремюса.

— Но вы непременно должны представить ее ко двору! — воскликнула императрица. — Неужели же можно допустить прозябать в английской деревушке такую девушку, олицетворение красоты и добродетели! Говорили вы об этом с Императором?

— Но его Величество знал обо мне всё без моего рассказа!

— Он знает всё и обо всём, этот удивительный человек. Вы слышали, он упрекал меня за заказ этого гарнитура из бриллиантов и сапфиров? Лефевр дал мне слово, что об этом никто не будет знать, кроме нас, и что я заплачу ему когда-либо впоследствии, однако, вы видели, что Императору всё известно. Что же он сказал вам, мсье де Лаваль?

— Император сказал, что позаботится о моей женитьбе!

— Но это серьезнее, чем я думала,— озабоченно проговорила она. — Наполеон способен в одну неделю окрутить вас с любою из придворных дам. В этом деле, как и во всех других, он не позволяет себе противоречить. Сплошь да рядом по его настоянию заключаются весьма оригинальные браки. Но я еще увижусь с Императором до моего отъезда в Париж и тогда посмотрю, что я могу сделать для вас!

Пока я рассыпался в благодарностях за ее доброту и сочувствие ко мне, экипаж уже подкатил к подъезду замка, у которого уже стояли две шеренги ливрейных лакеев и два караула гвардейцев, что указывало на пребывание здесь лиц императорской фамилии.

Императрица и ее статс-дама поспешили удалиться для совершения вечернего туалета, а меня ввели в салон, куда уже начинали съезжаться гости. Это была большая квадратная комната, очень скромно меблированная, скорее гостиная провинциала-помещика, чем покои императрицы.

Мрачные обои, старинная, красного дерева мебель, обитая выцветшей и обветшавшей голубой материей,— всё это придавало мрачный вид комнате. Впрочем, впечатление это несколько смягчалось многочисленными канделябрами на столах и бра на стенах, яркий свет которых придавал всему торжественный и праздничный вид.

Рядом с этой сравнительно большой комнатой было несколько небольших комнат, отделявшихся друг от друга дешевыми занавесками в восточном стиле, в этих комнатах были приготовлены карточные столы. Группы дам и мужчин толпились вокруг них. Дамы, по приказанию Императора, в закрытых вечерних платьях, мужчины же, штатские — в черных костюмах, военные — в полной парадной форме.

Дорогие материи ярких цветов виднелись повсюду, потому что, хотя Император и проповедовал экономию во всём, он приказал дамам одеваться так, чтобы костюмы их соответствовали пышности и блеску двора. Простота классических костюмов отошла в область преданий вместе с эпохой революции, и теперь преобладали одеяния в восточном стиле. Восточные костюмы вошли в употребление со времени завоевания Египта и надевались в честь Императора-завоевателя, этот стиль требовал большого вкуса, но зато и давал возможность выделиться среди массы других костюмов. Римская Лукреция сменилась восточной Зулейкой, и салоны, отражавшие величие древнего Рима, внезапно обратились в восточные залы.

Войдя в комнату, я поспешил стать в углу, потому что был уверен, что не увижу здесь никого из тех, кого я знал, но сверх ожидания, кто-то вскоре потянул меня за руку. Обернувшись, я увидел перед собою желтое неподвижное лицо дяди Бернака. Он схватил мою руку и с притворной сердечностью крепко сжал ее, хотя я не сделал ни малейшей попытки ответить на это пожатие.

— Мой дорогой Луи,— сказал он,— только в надежде встретить здесь вас я явился сюда из Гросбуа. Вы, конечно, понимаете, что живя так далеко от Парижа, я не имел возможности бывать часто при дворе, и не думаю, чтобы мое присутствие здесь могло иметь для кого-либо значение. Уверяю вас, что являясь сюда, я думал только о вас. Я слышал о том, как хорошо принял вас Император и что вы приняты на личную службу к нему. Я говорил с ним о вас, и мне вполне удалось убедить Наполеона в том, что если он будет обходиться с вами хорошо, то это может привлечь к нему других молодых эмигрантов.

Я видел по глазам, что он лгал, тем не менее я поклонился и холодно поблагодарил его.

— Я вижу, что вы не хотите забыть о происшедшей между нами размолвке,— сказал он,— но вы должны согласиться, что не имеете права быть недовольным, ведь я желал только вашего личного блага. Я уже не молод и не отличаюсь хорошим здоровьем, да и профессия моя, как вы сами могли убедиться, далеко не безопасна. Но у меня есть дочь и есть имение. Кто возьмет дочь, тот завладеет и имением. Сибилла очаровательная девочка, и вы не должны быть предубеждены против нее, судя по обращению ее со мной. Готов поклясться, что она имеет свои причины, чтобы раздражаться и быть опечаленной последними событиями. Но я всё еще надеюсь, что вы одумаетесь и дадите мне более благоприятный ответ!

— Я ни разу и не вспомнил о вашем предложении,— отрезал я.

Несколько минут он стоял в глубокой задумчивости, затем посмотрел на меня своими жесткими холодными глазами.

— Ну хорошо, будем считать этот разговор оконченным, я всегда буду сожалеть, что не вы будете моим наследником. Надо быть благоразумным, Луи! Должны же вы помнить, что теперь мирно покоились бы на дне соляного болота, если бы я не вступился за вас, рискуя собою. Разве это неправда?

— Спасая меня, вы преследовали свою цель,— сказал я.

— Всё это так, но тем не менее я спас вас. К чему же такое недоверие ко мне? Не моя вина, если я владею вашим имением!

— Я не касаюсь этого вопроса.

— Почему же?

Я мог бы объяснить ему, что я ненавидел его за измену товарищам, что Сибилла также ненавидит его, потому что он замучил свою жену, потому, неконец, что мой отец всегда считал его главным виновником наших несчастий и страданий, но на приеме императрицы было не место подобным объяснениям, так что я только пожал плечами и промолчал.

— Да, я очень сожалею обо всём этом,— сказал он,— а я имел совершенно иные планы на ваш счет. Я помог бы вам сделать карьеру, потому что немногие пользуются таким влиянием на Императора, как я. Я обращаюсь теперь к вам еще с одной просьбой!

— Чем могу служить, сэр?

— У меня сохранены многие вещи, принадлежавшие когда-то вашему отцу: его сабля, печать, письменный стол с его письмами, несколько серебряных тарелок, короче сказать, много таких вещей, которые вы, я думаю, хотели бы сохранить на память о нем. Вы мне доставите большое удовольствие, если приедете в Гросбуа,— для этого не потребуется времени больше одного дня, вы выберете из этих вещей, что вам захочется сохранить для себя, и тогда моя совесть будет окончательно чиста!

Я пообещал неукоснительно исполнить его просьбу.

— А когда вы приедете? — быстро спросил он.

Что-то возбуждало мое подозрение в тоне его голоса и, мельком взглянув на него, я заметил мимолетный блеск удовольствия в его глазах. Мне тотчас пришли на ум предостережения Сибиллы.

— Я не могу явиться к вам, прежде чем окончательно не узнаю, в чем будут состоять мои обязанности по отношению к Императору. Когда это будет вполне установлено, я явлюсь к вам!

— Тем лучше! На будущей неделе или недели через две я буду непременно ждать вас, Луи. Я полагаюсь на ваше обещание, потому что де Лавали никогда не нарушали данного слова!

Я снова не ответил на его рукопожатие, Бернак сконфуженно отошел и быстро исчез в толпе, становившейся всё гуще и гуще. Я по-прежнему стоял в углу комнаты, размышляя над зловещим приглашением дяди, как вдруг услышал, что кто-то назвал меня по имени, обернувшись на голос, я увидел высокую стройную фигуру де Коленкура, который приближался ко мне.

— Это первое ваше появление при дворе, мсье де Лаваль? — сказал он очень приветливо. — Вы не будете чувствовать себя одиноким, потому что здесь много друзей вашего покойного отца, и многие из них, я уверен, будут рады познакомиться с вами. По словам де Меневаля, вы здесь почти никого не знаете, даже по внешности?

— Я знаю только маршалов, которых видел на военном совете в палатке Императора. Я вижу здесь рыжеголового Нея, а вот это Лефевр с его удивительным ртом, Бернадот с носом, похожим на клюв хищника!

— Совершенно верно. А вот это Рапп с его круглой, точно мяч, головой. Он разговаривает с Жюно, красивым смуглым мужчиной с черными баками. Они плохо себя чувствуют здесь, эти бедные солдафоны!

— Почему? — спросил я.

— Потому что это всё люди, вышедшие из низших слоев населения. Высшее общество и его этикет для них страшнее, чем все опасности на войне. В пороховом дыму, в лязге сабель при рукопашных схватках они чувствуют себя как дома, но стоя здесь с треуголками под мышкой, постоянно опасаясь оборвать дамские шлейфы, принужденные вести разговоры о картинах Давида или пьесах Пассаниэлло, они совершенно изнемогают на этих приемах. Но Император не пустил бы их к себе на глаза, если бы они попробовали не явиться ко двору. Он приказывает им быть солдатами в среде солдат и придворными при дворе, но подобные задачи им не под силу. Взгляните-ка вон на Раппа с его двумя десятками ранений — сколько усилий прилагает он, чтобы болтать о пустяках с этой молоденькой дамочкой! Очевидно, он ляпнул ей что-нибудь такое, что можно сказать только маркитантке. Дамочка спаслась от его остроумия под крылышком матери, а Рапп так и не может сообразить, чем он оскорбил ее.

— Кто эта красавица в белом платье с бриллиантовой диадемой на голове?

— Это мадам Мюрат, сестра Императора. Да, Каролина очень красива, но его сестра Мария — вон та дама, стоящая в углу напротив нас, — еще красивее. А эта высокая строгая черноглазая старуха, с которой она разговаривает,— мать Наполеона, удивительная женщина, умная, хитрая, мужественная, сильная, она внушает к себе уважение всем, кто знает ее. Несомненно, что в жилах детей ее течет большая часть крови именно матери! Она по-прежнему очень заботлива и экономна, как тогда, когда она была женою незначительного корсиканца, всем известно, что она умеет извлекать довольно значительные доходы из своего настоящего положения и откладывает сбережения на черный день. Император догадывается об этом, но не знает, как отнестись… А! Мюрат, я думаю, что мы скоро увидим вас мчащимся по направлению к кентским долинам?

Знаменитый вождь наполеоновских войск проходил мимо нас, на ходу пожимая руку моему спутнику. Его стройная красивая фигура, большие огненные глаза, благородство манер сделали из сына трактирщика человека, который привлекал внимание и восхищал всю Европу. Густые курчавые волосы и полные красные губы придавали его внешности какой-то особый оттенок, заставлявший невольно обращать на него внимание.

— Я нахожу, что эта страна чертовски неудобна для кавалеристов. Нигде не встретишь такого количества рытвин и канав, вырытых с целью осушения почвы,— сказал он,— дороги очень хороши, но поля и луга невозможны! Я надеюсь, что мы скоро перейдем в наступление, мсье де Коленкур, потому что если люди будут продолжать жить в том же бездействии, как теперь, то они скоро обратятся в садовников. Они больше упражняются с цветочными лейками и садовыми ножами, чем с лошадьми и саблями!

— Я слышал, что завтра солдаты будут размещены по лодкам?!

— Да, да, но они снова должны будут высадиться по эту же сторону Ламанша. До тех пор пока адмирал Вильнёв не рассеет английский флот, нечего и думать о наступлении!

— Констан сказал мне, что сегодня Император напевал ‘Мальбрука’ во всё время, пока одевался, а эту песнь он насвистывает всегда перед переходом от бездействия к делу.

— Очень умно со стороны Констана запоминать ту мелодию, которую напевал Император,— сказал Мюрат, смеясь,— хотя я думаю, что вряд ли он знает разницу в мотивах ‘Мальбрука’ и ‘Марсельезы’! А вот и императрица! Как она сегодня очаровательна!

Жозефина вошла с несколькими фрейлинами. Все встали и приветствовали ее почтительным поклоном. Императрица была одета в вечерний туалет из розового тюля, украшенного блёстками, костюм мог бы показаться нескромным и слишком театральным на другой женщине, но и в нем она была полна грации и благородства. Небольшая корона из бриллиантов украшала ее голову и сверкала тысячами огней при каждом ее движении. Никто не умел занимать гостей лучше ее. Жозефина ободряла каждого своей милой улыбкой и так располагала к себе всех, что каждый чувствовал себя легко в ее присутствии и выносил впечатление, что и сама императрица была довольна всеми окружающими.

— Как она мила! — невольно воскликнул я. — Кто может не любить этого ангела?!

— Только одна семья противится ее очарованию,— сказал де Коленкур, оглядываясь по сторонам, чтобы убедиться, что Мюрат был далеко и не мог слышать. — Посмотрите на сестёр Императора!

Я был поражен, взглянув в их сторону. Эти красавицы следили за каждым шагом императрицы, пока она проходила по комнате, с какой-то злобной ненавистью, порою перешептывались между собою на ее счет и хихикали. Мадам Мюрат обернулась к матери Наполеона и прошептала ей что-то, указывая на Жозефину, и надменная старуха презрительно покачала головою.

— Она думает, что имеет права на Наполеона и что поэтому ей должно принадлежать здесь первое место!

По сей день сёстры Наполеона не могли примириться с мыслью, что Жозефина — Её Императорское Величество, тогда как они — просто Их Высочества. Они все ненавидят ее — и Иосиф, и Люсьен, словом, вся их семья! Во время коронации составляя свиту Жозефины, они попытались показать, что и они кое-что значат, и Наполеону пришлось вмешаться для обуздания их. В жилах этих женщин течет южная кровь, и с ними трудно ужиться.

Но, несмотря на очевидную ненависть и презрение родных Наполеона, императрица казалась такою беспечной, так легко и свободно чувствовала себя, обходя гостей. Каждого она обласкала своим мягким взором, ласковым словом. Высокий, воинственного вида человек с бронзовым от загара лицом и густыми усами шел рядом с нею, иногда она ласково клала свою руку на его плечо.

— Это ее сын, Евгений де Богарнэ,— сказал Коленкур.

— Ее сын! — воскликнул я, потому что на вид он казался старше ее.

Де Коленкур рассмеялся над моим удивлением.

— Она ведь вышла замуж за Богарнэ еще очень юной, ей тогда еще не было шестнадцати лет. Жозефина вела тихую, спокойную жизнь, в то время как ее сын вел полную лишений жизнь в Египте и Сирии,— вот чем и объясняется, что он кажется старше ее! А вот этот высокий, представительный, гладко выбритый человек, который в настоящий момент целует руку императрице, знаменитый актер Пальма. Он однажды оказал помощь Наполеону, когда тому приходилось плохо, и Император никогда не забыл помощи, оказанной консулу. В этом также кроется и секрет могущества Талейрана. Он дал Наполеону сто тысяч франков перед его походом в Египет, и теперь, хотя Император сильно не доверяет ему, он не может забыть услуги. Никогда Наполеон не покидает своих друзей, но и врагов не забывает. Сослужив ему службу однажды, вы можете делать потом что вам угодно. В числе гостей вы встретите здесь его бывшего кучера, пьяного с утра до ночи, но он получил крест при Маренго, и потому все бесчинства проходят ему безнаказанно.

Де Коленкур отошел от меня, чтобы поговорить с какими-то дамами, и я снова мог отдаться своим мыслям, которые невольно обращались к этому необыкновенному человеку, являвшемуся то героем, то капризным ребенком, благородные черты его характера так тесно смешивались с низменными, что я совершенно не мог разгадать его. Казалось, что я окончательно понял этого человека, но вот узнаю что-либо новое о Наполеоне, и все мои определения снова путаются, и я невольно прихожу к новому заключению.

Было очевидно одно: что Франция не могла бы существовать без него, и, следовательно, служа ему, каждый из нас служил и стране. С появлением императрицы в салоне исчезла всякая формальность и натянутость, и даже военные, по-видимому, чувствовали себя свободнее. Многие присели к зеленым столам и играли в вист и в очко.

Я совершенно углубился в наблюдения за жизнью двора, любовался блестящими женщинами, со вниманием разглядывал сподвижников Наполеона, людей, имена предков которых никому не были известны, тогда как их собственные прогремели на целый свет. Как раз против меня Ней, Ланн и Мюрат весело переговаривались между собою так же свободно, как если бы они были в лагере. Если бы они знали, что двое из них в недалеком будущем обречены на казнь, а третий должен был пасть на поле битвы! Но сегодня даже и тень грусти не омрачала их веселые, жизнерадостные лица. Маленький, средних лет человек, всё время молчавший, казавшийся таким несчастным и забитым, стоял против меня около стены. Заметив, что он, так же как и я, был чужд всему этому обществу, я обратился к нему с каким-то вопросом. Он очень охотно ответил мне, но смешанным исковерканным французским языком.

— Вы, вероятно, не знаете английского языка? — спросил он. — Я не встретил здесь ни одного человека, который бы понимал этот язык.

— Я свободно владею английским языком, потому что большую часть моей жизни провел в Англии. Но, без сомнения, вы не англичанин? Я думаю, что с тех пор как нарушен Амьенский мирный договор, во Франции не найдется ни одного англичанина, исключая, конечно, заключенных в тюрьму!

— Нет, я не англичанин,— ответил он. — Я американец. Меня зовут Роберт Фультон, и я являюсь на эти приемы с исключительной целью напомнить о себе Императору, он заинтересовался теперь моими изобретениями, которые должны произвести полный переворот в морской войне!

У меня не было никакого дела, и потому я решил поговорить с этим странным человеком о его изобретениях и из его слов сразу убедился, что имею дело с сумасшедшим. Он стал рассказывать мне об изобретенном им судне, которое может двигаться по воде против ветра и против течения, приводится в движение эта диковинка углями или деревом, сжигаемыми в печах внутри его. Фултон говорил и другие бессмыслицы вроде идеи о бочках, наполненных порохом, которые обратят в щепки наткнувшийся на них корабль. Я слушал его тогда со снисходительной улыбкой, принимая за сумасшедшего, но теперь, когда жизнь моя приближается к концу, я ясно понимаю, что ни один из знаменитых воинов и государственных мужей, бывших в этой комнате, до Императора включительно, не оказал такого влияния на ход истории, как этот молчаливый американец, казавшийся таким неряшливым и банальным в среде блестящего офицерства.

Внезапно все разговоры стихли. Роковая, жуткая тишина воцарилась вдруг в покоях, тяжелая, неприятная тишина, которая наступает, когда в детскую, полную оживленных голосов, возни и шума, является кто-нибудь из старших. Болтовня и смех смолкли. Шорох карт и звон денег прекратился в соседних комнатах. Все, не исключая дам, встали с выражением глубокого почтения на лицах. В дверях показалось бледное лицо Императора, его зеленый сюртук с белым жилетом, обшитым красным шнурком. Император далеко не всегда одинаково относился к окружающим его, даже и на вечерних приемах. Иногда он был добродушным и веселым болтуном, но это скорее можно отнести к тому времени, когда Наполеон был консулом, а не императором. Иногда он отличался чрезмерной суровостью и делал вслух оскорбительные замечания насчет каждого из присутствующих. Наполеон всегда переходил от одной крайности к другой. В данный момент молчаливый, угрюмый, в дурном настроении духа, он сразу привел всех в тяжкое, стесненное положение, и глубокий вздох облегчения вырывался у каждого, когда он проходил мимо него в смежную комнату.

На этот раз Император, по-видимому, еще не вполне оправился после бури, которую вынес несколько часов тому назад, и он смотрел на всех с нахмуренными бровями и сверкавшими глазами. Я был невдалеке от него, и он остановил свой взгляд на мне.

— Подойдите ко мне, мсье де Лаваль,— сказал он, кладя руку на мое плечо и обращаясь к группе сопровождавших людей. — Полюбуйтесь-ка на него, Камбасерес, простофиля вы этакий! Вы всегда говорили, что знаменитые аристократические фамилии никогда не вернутся обратно, и что они навсегда поселятся в Англии, как это сделали гугеноты! Вы, по обыкновению, оказались плохим предсказателем: перед вами наследник древнего рода де Лаваль, добровольно пришедший предложить мне свои услуги. Мсье де Лаваль, я назначаю вас моим адъютантом и прошу вас следовать за мною!

Карьера моя была сделана, но я, конечно, отлично понимал, что не за мои личные заслуги Император обошелся со мною так милостиво, его исключительной целью было желание побудить других эмигрантов последовать моему примеру. Моя совесть оправдывала вполне мой поступок, потому что не желание подслужиться к Наполеону, а любовь к Родине руководила мною. Но в тот миг, когда я должен был следовать за Наполеоном, я чувствовал унижение и стыд побежденного, идущего за колесницей торжествующего победителя!

Вскоре он дал мне и другой повод почувствовать себя пристыженным за поведение этого человека, чьим слугой я становился отныне. Его обращение было оскорбительным, положительно, для всех. Наполеон сам говорил, что везде стремится быть первым, даже по отношению к женщинам он совершенно отвергал всякую вежливость и любезность и обращался с ними так же дерзко и высокомерно, как и с подчиненными ему офицерами и чиновниками. С военными он был любезнее и приветствовал каждого из них кивком головы или пожатием руки. Со своими сестрами он обменялся несколькими словами, хотя эти слова были сказаны тоном сержанта, муштровавшего новобранцев.

Но когда императрица приблизилась к нему, его раздражение и дурное настроение духа достигли своей высшей точки.

— Я не желаю, чтобы вы так сильно румянили ваши щеки, Жозефина,— проворчал он. — Все женщины думают только о том, как бы им получше одеться и не имеют для этого достаточной скромности и вкуса. Если я когда-нибудь увижу вас в подобном наряде, я выброшу его в огонь, как это сделал однажды с вашей шалью!

— Вам так трудно угодить, Наполеон! То, что вам нравится сегодня, раздражает вас завтра. Но я, конечно, изменю всё, что может оскорблять ваш вкус,— сказала Жозефина с удивительной кротостью.

Император сделал несколько шагов в толпу, которая, расступившись, образовала проход, через который мы могли идти. Затем он снова остановился и через плечо взглянул на императрицу.

— Сколько раз повторял я вам, Жозефина, что я не выношу вульгарных женщин?!

— Я хорошо знаю это, Наполеон!

— Почему же тогда я вижу здесь мадам Шеврё?

— Но, право же, она не так вульгарна.

— Она вульгарнее, чем должна бы быть. Я предпочитаю не видеть ее. Кто это такая? — Он указал на молодую девушку в голубом платье. Несчастная затряслась от ужаса, видя, что она имела несчастье привлечь на себя внимание раздраженного Императора.

— Это мадемуазель де Бержеро!

— Сколько ей лет?

— Двадцать три, Ваше Величество!

— Вам пора выходить замуж! В двадцать три года все женщины должны быть замужем. Почему же вы до сих пор не сделали этого?

Бедная девушка, казалось, была не способна произнести хотя бы одно слово, императрица, желая выручить ее из беды, добродушно заметила, что с этим вопросом надо было бы обратиться к молодым людям.

— Ах, так вот в чем затруднение? — сказал он. — Тогда беру на себя заботы о вас, мадемуазель, и найду вам супруга!

Он повернулся и, к моему ужасу, я увидал, что он вопрошающе смотрел на меня.

— Мы и вам найдем жену, мсье де Лаваль,— сказал он. — Об этом, впрочем, речь впереди! Ваше имя? — обратился он к оставшемуся совершенно спокойным изящному человеку в черном.

— Я музыкант по профессии, Гретри!

— Да, да, я припоминаю вас! Я видел вас сотни раз, но никак не могу запомнить ваше имя. Кто вы? — обратился он к следующему. — Мое имя Жозеф де Шенье.

— Ах да, я видел вашу трагедию. Я не помню ее названия, но она плоха. Вы написали что-нибудь еще?

— Да, Ваше Величество. Вы разрешили мне посвятить последний том моих произведений вам!

— Очень возможно, но только у меня не было времени, чтобы прочесть его. Жаль, что у нас во Франции нет поэтов, потому что события последних лет дали бы довольно материала даже для Гомера и Вергилия. К сожалению, я могу создавать королевства, но не поэтов! Кто, по вашему мнению, лучший французский писатель?

— Расин, Ваше Величество!

— Ну тогда вы мало знакомы с литературой, потому что Корнель несравненно выше. Я плохо разбираю красоту стихов, но я могу симпатизировать или не симпатизировать духу поэта, и я считаю, что Корнель — величайший из всех поэтов. Я бы сделал его моим первым министром, если бы он жил в одну эпоху со мною. Я удивляюсь его уму, его знанию человеческого сердца и глубине его чувств. Что вы пишете теперь?

— Я пишу трагедию из времен Генриха IV, Ваше Величество!

— Это совершенно лишнее! Сюжет выбран вами слишком близко к нам, а я не желаю иметь на сцене современную политику. Пишите лучше пьесы об Александре. Ваше имя?

Он обратился к тому же музыканту, с которым только что говорил.

— Я до сих пор Гретри, музыкант,— кротко повторил тот.

Император вспыхнул на мгновение от его краткого ответа, но не сказал ни слова и перешел к нескольким дамам, стоявшим у входа в комнату для карточной игры.

— Рад вас видеть, мадам,— сказал он ближайшей из них. — Я надеюсь, вы себя лучше ведете? Мне сообщали о вас из Парижа различные сплетни, которые, говорят, доставили большое удовольствие и пищу для пересудов всему кварталу Сен-Жермен.

— Я прошу, Ваше Величество, пояснить вашу мысль,— недовольным тоном возразила она.

— Сплетни соединяют ваше имя с именем полковника Ласаля!

— Это клевета, Ваше Величество!

— Очень возможно, но только странно что-то, чтобы всем в одно и то же время пришла мысль сплетничать только о вас. В этом отношении вы, вероятно, самая несчастная из дам: ведь только что у вас был скандал с адъютантом Раппа. Должно же это когда-нибудь иметь конец! Ваше имя? — обернулся он к другой.

— Мадемуазель де Перигор!

— Сколько вам лет?

— Двадцать лет.

— Вы слишком худы, и ваши локти красны… Боже мой! Мадам Буамезон, неужели вы не можете являться ко двору в чем-нибудь другом, а не в этом сером платье с красным тюрбаном и бриллиантовым полумесяцем?

— Но я ни разу еще не надевала его, Ваше Величество!

— Ну, значит, у вас есть другое такое же, потому что я уже успел несколько раз видеть на вас одно и то же! Никогда не показывайтесь в этом костюме при мне! Мсье де Ремюса, я дал вам хорошее жалованье. Почему же вы так скаредничаете?

— Я проживаю сколько нужно, Ваше Величество!

— Я слышал, что вы продали ваш экипаж? Я даю вам деньги совсем не для того, чтобы вы их сберегали в банках! Вы занимаете высокий пост и должны жить соответственно вашему положению. Я желаю, чтобы у вас снова был экипаж, когда я вернусь в Париж. Примите к сведению! Жюно, бездельник! Я слышал, вы записались в азартные игроки и совершенно проигрались? Не забывайте, что карты — самая трудная дорога к счастью!

— Кто же виноват, Ваше Величество, что мой туз был побит четыре раза сряду!

— Та-та-та, да вы еще совсем дитя, не знающее цены деньгам. Сколько же вы задолжали?

— Сорок тысяч, Ваше Величество!

— Отлично, идите к Лебрену и там узнайте, не может ли он уладить всё это. В конце концов, ведь мы были же вместе под Тулоном! Вы и Рапп — притча во языцех моей армии! Но довольно карточной игры! Я не люблю открытых платьев, мадам Пикар. Они не идут даже молодым женщинам, а вам носить их просто непростительно! Теперь, Жозефина, я иду в свою комнату и прошу вас прийти ко мне через полчаса почитать мне на ночь. Несмотря на усталость, я приехал к вам, раз вы высказали желание, чтобы я помог вам принимать и занимать гостей! Вы можете остаться здесь, мсье де Лаваль, потому что ваше присутствие тут необходимо.

Дверь захлопнулась за Императором, и каждый, начиная с императрицы до последнего служителя, вздохнул глубоким вздохом облегчения. Дружеская болтовня возобновилась, снова раздались шорох карт и звон металла. Словом, всё пошло так, как было до прихода Императора.

16. В библиотеке Гросбуа

Теперь, читатель, я приближаюсь к концу моих не совсем обыкновенных приключений, пережитых мною со времени моего приезда во Францию, приключений, которые сами собою могут представлять некоторый интерес, но этот интерес, конечно, затмевается личностью Императора, стоящей на первом месте в моих записках.

Много лет прошло с тех пор, и в своих мемуарах я старался вывести Наполеона таким, каким он был в действительности. Наблюдая его слова и поступки, я чувствовал, что моя собственная личность совершенно стушевывалась. Теперь я попрошу вас сопутствовать мне в экспедиции не Красную Мельницу и последовать за событиями, которые произошли в библиотеке Гросбуа.

Прошло несколько дней после раута у императрицы, был последний день того срока, в который Сибилле было разрешено спасти своего возлюбленного, отдав в руки полиции Туссака. Правду сказать, я не особенно тревожился за ее неуспех, потому что под прекрасной внешностью ее возлюбленного скрывался низкий, жалкий трус. Но эта чудная женщина с твердой волей, мужественным сердцем, совершенно одинокая в жизни, глубоко трогала мои чувства, и я был готов сделать всё, чего бы она ни потребовала, лишь бы исполнить ее желание — даже противное моим взглядам и мнениям.

С такими чувствами я вышел навстречу ей и генералу Савари, входившим в мою комнату в Булони. Один взгляд на ее пылавшие щеки и светившиеся победой глаза подсказал мне, что она уверена в успехе своего дела.

— Я сказала вам, что найду его, Луи! — крикнула она. — Теперь я прямо обращаюсь к вам, потому что мне нужна ваша помощь!

— Мадемуазель настаивает на том, что солдаты в данном случае бесполезны,— сказал Савари, пожимая плечами.

— Нет, нет, нет,— пылко проговорила она,— тут необходима осторожность, а при виде солдат он сразу спрячется в какое-нибудь убежище, где вы никогда не сможете открыть его присутствия. Я не могу отнестись легкомысленно к этому делу, когда оно доведено почти до конца!

— Судя по вашим словам, нам вполне достаточно троих,— сказал Савари,— я лично никогда не взял бы больше. Вы говорите, что у вас есть еще один друг, какой-то лейтенант?

— Лейтенант гусарского полка из Бершени, Жерар!

— Тем лучше! В Великой армии мало таких хороших, исполнительных офицеров, как Жерар! Я думаю, что мы трое сможем выполнить возложенную на нас миссию.

— Я в вашем распоряжении!

— Потрудитесь сообщить нам: где же находится Туссак?

— Он скрывается на Красной Мельнице!

— Мы обыскали там всё, и уверяю вас, что его там нет.

— Когда вы произвели там обыск?

— Два дня тому назад.

— Следовательно, он поселился там после. Я знаю его возлюбленную Жанну Порталь, я следила за нею в течение шести дней. В эту ночь я заметила, что она тихонько пробиралась к Красной Мельнице с корзиной вина и фруктов. Всё утро она внимательно приглядывалась к прохожим, и я видела, что при проходе солдата на ее лице мелькнуло выражение ужаса. Я так уверена в том, что Туссак на мельнице, как будто я видела его своими собственными глазами.

— В таком случае не будем терять ни минуты! — вскричал Савари.

— Если он может рассчитывать найти лодку на берегу, то, несомненно, с наступлением темноты он сделает попытку бежать в Англию. С мельницы хорошо видны все окрестности, и мадемуазель права, полагая, что вид солдат заставит его лишь скорее убежать!

— Что же тогда мы будем делать? — спросил я.

— Через час вы явитесь к нам в той же одежде, как вы есть, к южному въезду в лагерь. Вы будете путешественником, едущим по большой дороге. А я увижу Жерара, и мы сговоримся с ним относительно переодевания. Берите ваши револьверы, потому что нам придется иметь дело с самым опасным человеком по Франции! Мы предоставим в ваше распоряжение лошадь.

Последние лучи заходящего солнца окрашивали в пурпур белые меловые утесы, которые так часто встречаются на северных берегах Франции. Когда через час после нашего разговора я вышел к южным воротам лагеря, я был удивлен, не найдя на условленном месте моих друзей. Только у дороги высокий человек, одетый в синий сюртук с металлическими пуговицами, похожий по внешности на бедного сельского фермера, подтягивал подпруги на чудной вороной лошади, несколько поодаль от него молодой конюх в выжидающей позе держал уздечки двух других лошадей. Только узнав в одной из лошадей ту, на которой я приехал из Гросбуа, я догадался, в чем дело, и ответил улыбкой на приветливую улыбку молодого конюха, а в фермере в широкой шляпе тотчас же узнал Савари.

— Я думаю, что мы можем отправиться в путь, не возбуждая ни в ком подозрения,— сказал он. — Вы должны слегка сгорбиться, Жерар! Ну, а теперь трогаемся, а то, пожалуй, будет уже слишком поздно!

В моей жизни было много всяких приключений, но это последнее стоит выше всех. Я вспомнил, глядя на воду, туманные берега Англии с чередующимися на них сонными деревушками, жужжание пчел, звон колоколов в воскресные дни, широкие и длинные улицы Эшфорда с их красными кирпичными домиками, кабаками с кричащими вывесками. Большая часть моей жизни мирно протекла в этой обстановке, а теперь я чувствовал под собою бешеную горячую лошадь, два заряженных пистолета висели у меня за поясом, наконец, само поручение, от исполнения которого могла измениться вся моя жизнь, мое будущее зависело теперь от того, удастся или нет арестовать самого опасного заговорщика.

Припоминая свою молодость, оглядываясь теперь на все опасности, которые грозили мне, все превратности судьбы, я всегда яснее всего себе представляю этот вечер и бешеную скачку по извилистой проселочной дороге. Это приключение настолько врезалось в мою память, что я как сейчас представляю себе все малейшие детали. Мне кажется, что я вижу даже комки грязи, отскакивавшие от подков лошадей во время бешеной скачки.

Выбравшись из лагеря на дорогу, мы поехали краем ужасного соляного болота. Мы постепенно углублялись внутрь страны, проезжая через обширные пространства, заросшие папоротником и кустами терновника, пока наконец слева от нас не показались родные башни Гросбуа. Тогда по команде Савари мы свернули направо и поехали по ограниченной с обеих сторон холмами дороге.

Вскоре в промежутках между двумя холмами мелькнули крылья ветряной мельницы, верхнее оконце которой, отражая в себе солнечные лучи, алело, словно залитое кровью. Около входа стояла распряженная телега, наполненная мешками с хлебом, невдалеке щипала траву лошадь.

Пока мы наблюдали всё это, на одном из холмов появилась женщина, осторожно оглянулась по сторонам, держа над глазами руку в виде козырька.

— Взгляни-ка,— взволнованно прошептал Савари. — Несомненно, он здесь, потому что иначе к чему нужны такие предосторожности? Объедем кругом этот холм, чтобы не дать им возможности увидать нас, прежде чем мы будем у дверей мельницы.

— Но мы можем быстро доскакать, если поедем напрямик,— сказал я.

— Здесь слишком неровная местность, так что безопаснее сделать крюк. Тем более, что пока мы едем по дороге, они примут нас за обыкновенных путешественников.

Мы продолжали ехать с самым невозмутимым видом, но чье-то резкое восклицание внезапно заставило нас обернуться. Та же женщина стояла у дороги и следила за нами с лицом, на котором ясно отражалось подозрение. Я догадался, что военная посадка моих спутников обратила ее опасения в уверенность. В один миг она сняла с себя шаль и изо всех сил принялась махать ею. Савари с проклятием пришпорил лошадь и помчался прямо к мельнице, я и Жерар последовали за ним. Мы как раз прибыли вовремя. До ворот оставалось не более ста шагов, когда какой-то человек выскочил из мельницы и торопливо огляделся по сторонам.

По черной всклокоченной бороде, по массивной фигуре с сутуловатыми плечами я сразу узнал Туссака. Один взгляд убедил его, что мы не дадим ему возможности бежать, бросившись обратно в мельницу, он с шумом захлопнул за собою тяжелую дверь.

— В окно, Жерар, в окно! — крикнул Савари.

Молодой гусар спрыгнул с седла и с ловкостью клоуна проскользнул в маленькое четырехугольное окошечко, бывшее в нижнем этаже мельницы. Через несколько минут Жерар раскрывал перед нами дверь, с его рук и лица капала кровь.

— Он убежал по лестнице,— сказал он.

— Тогда мы можем не торопиться, потому что он не может миновать наших рук,— сказал Савари, когда мы слезли с лошадей.

— Вы, кажется, испытали на себе первые изъявления восторга Туссака при виде нас? Я надеюсь, вы не опасно ранены?

— Пустячные царапины, генерал, больше ничего!

— Вот ваши пистолеты! Где же мельник?

— Я здесь,— сказал коренастый лохматый мужик, появляясь в дверях. — Что это за шум? Вы, господа, точно разбойники, врываетесь на мельницу! Я спокойно сидел за чтением газеты и курил трубку, как имею обыкновение всегда проделывать это вечером, вдруг, ни слова не говоря, человек врывается ко мне через окошко, осыпает меня осколками стекол и открывает мою дверь своим товарищам, которые ожидают снаружи. Я и так имел сегодня довольно всяких волнений со своим жильцом, а тут еще врываются целых трое!

— В вашем доме скрывается заговорщик Туссак!

— Туссак?! — крикнул мельник. — Ничего подобного. Его зовут Морис, это торговец шелком!

— Это именно тот, кого мы ищем! Мы явились к вам по приказу Императора.

У мельника так и отвисла челюсть, когда он услыхал это слова.

— Я не знаю, кто он, но за ночлег он предложил мне такую хорошую плату, что я оставил его в покое и не расспрашивал ни о чем. В наше время не приходится требовать удостоверения личности от каждого из своих постояльцев. Но если вы явились по приказу Императора, то я, конечно, не стану мешать вам. Должно отдать справедливость, этот Туссак был всё время самым спокойным жильцом, впрочем, так было до сегодняшнего утра, когда он получил письмо.

— Какое письмо? Говори правду, бездельник, не то и тебе не сдобровать!

— Это письмо принесла какая-то женщина! Я говорю вам всё, что знаю. Он точно обезумел, прочтя его. Я ужасался, слушая его речи. Он бесновался весь день, грозил убить кого-то. Я буду счастлив, когда он уберется отсюда!

— Теперь, господа, оставим здесь лошадей,— сказал Савари, обнажая саблю. — Тут нет ни одного окна, через которое он мог бы бежать. Надо убедиться, заряжены ли наши пистолеты, а там мы быстро справимся с ним!

Узкая винтовая лестница вела в маленький чердак, освещенный через щель в стене. Остатки дров и подстилка из соломы показывали, что именно здесь Туссак проводил свои дни. Но здесь его не было, так что, очевидно, он спустился по другой лестнице. Мы спустились вниз, но дальше нам преградила дорогу массивная, тяжелая дверь.

— Сдавайся, Туссак! — крикнул Савари. — Попытки бежать будут бесполезны!

Хриплый смех раздался из-за двери.

— Я никогда не сдамся! Но я хотел бы заключить с вами договор. У меня есть маленькое дельце, которое нужно обделать обязательно сегодня ночью. Если вы оставите меня теперь в покое, завтра я сам приду в лагерь, чтобы отдаться в ваши руки. Мне нужно заплатить маленький должок, я только сегодня узнал, кому именно.

— Вы просите невозможного!

— Поверьте, это избавит вас от многих волнений и неприятностей.

— Мы не можем дать такую отсрочку. Вы должны сдаться!

— Но в таком случае вам придется поработать, чтобы взять меня! — Вы не можете скрыться. Сдавайтесь! Ну-ка наляжем на дверь все трое!..

Раздался короткий сухой звук пистолетного выстрела через замочную скважину, и пуля, прожужжав у нас над головами, впилась в стену. Мы сильнее налегли на дверь, плотная и тяжелая, она обветшала от времени и скоро поддалась нашим усилиям. Мы вбежали с оружием в руках, но комната была пуста…

— Куда черт унес его? — крикнул Савари, оглядываясь. — Ведь мы в самой последней комнате, других тут нет.

Это была четырехугольная пустая комната, если не считать нескольких мешков с рожью. В самом дальнем конце ее было окошко, оно было растворено настежь, и около окна лежал еще дымящийся пистолет. Мы все устремились туда и, выглянув в окно, не могли сдержать крика удивления. Расстояние от земли было настолько велико, что нельзя и думать было выпрыгнуть оттуда, не рискуя сломать себе шею, но Туссак воспользовался тем обстоятельством, что телега с мешками хлеба была плотно придвинута к мельнице. Это уменьшило расстояние между окном и землею и ослабило силу удара о землю. Но даже и теперь удар был настолько силен, что Туссак сразу не мог встать, и пока мы сверху смотрели на него, он лежал, задыхаясь, на куче мешков.

Услышав наш крик, он взглянул на нас, погрозил нам кулаком и, быстро спрыгнув с телеги, вскочил на лошадь Савари и помчался через холмы, его черная борода развевалась по ветру. Выстрелы, посланные вдогонку, не причинили ему вреда. Едва ли надо говорить, с какой быстротой сбежали мы по шаткой, скрипучей лестнице и вылетели в раскрытую дверь мельницы. Несколько минут еще, и мы уже вскочили на лошадей, но этого времени ему было вполне достаточно, чтобы удалиться от нас на довольно большое расстояние, так что всадник и лошадь на зеленом фоне холмов казались нам мелькавшей черной точкой.

Вечер окутывал уже землю, а мы всё мчались за Туссаком, влево от нас простиралось ужасное соляное болото, и если бы Туссак свернул туда, мы вряд ли смогли бы следовать за ним. В данном случае все преимущества были бы на его стороне. Но он всё время не изменял направления и мчался всё вперед, удаляясь от моря. На одно мгновение нам почудилось, что Туссак хотел повернуть в болото, но, нет, он ехал между холмами.

Я решительно недоумевал, куда он несся с такой быстротой. Он ни на минуту не останавливался и не оглядывался на нас ни разу, но неуклонно продвигался вперед, как человек со строго определенной целью. Лейтенант Жерар и я были легче, чем Туссак, и наши лошади были не хуже его, так что мы вскоре начали настигать его. Если бы мы всё время могли видеть Туссака, то, несомненно, скоро догнали бы его, но он гораздо лучше нас знал местность, и мы, естественно, боялись потерять его след. Когда мы доскакали до спуска с холма, я чувствовал, что мое сердце замирало от страха, что мы уже не увидим его больше. Но опасения были напрасны: Туссак, нисколько не скрываясь, скакал всё прямо и прямо. Но вскоре произошло именно то, чего мы так боялись. Мы были не более как в ста шагах от него, когда окончательно сбились со следа. Туссак скрылся на одном из поворотов дороги, в чем мы и убедились, выехав на вершину холма.

— Вот здесь какая-то дорога налево,— крикнул Жерар, возбужденный до последней степени. — Поедем влево, мой друг, поедемте влево! — кричал лейтенант.

— Подождите минутку! — крикнул я. — Здесь другая дорога направо, он мог поехать и по ней!

— Ну так вы поезжайте по одной, а я по другой.

— Подождите на минуту, я слышу стук подков!

— Да, да, вот его лошадь!

Высокая вороная лошадь, в которой мы сразу узнали лошадь Савари, внезапно вылетела из густой заросли терновника, но она была без седока.

— Он нашел здесь в кустарнике какое-нибудь потаенное место! — крикнул я.

Жерар слез с лошади и повел ее вслед за собой в кусты. Я последовал его примеру и, пройдя несколько шагов, мы очутились в меловом карьере.

— Ни малейшего следа! — крикнул Жерар. — Он скрылся от нас!

Но в эту минуту я понял всё. Его бешенство, его гнев, вызванный, по словам мельника, полученным письмом, без сомнения, объяснялись известием о том, кто предал их в ту роковую ночь нашего общего приезда. Туссак смутно догадывался об этом, но получив письмо, окончательно удостоверился. Его обещание отдаться в руки только завтра утром было сделано именно с той целью, чтобы иметь время отомстить моему дяде! И с этой целью он доехал до мелового карьера. По всему вероятию, это было то же место, в котором открывался подземный проход, шедший из Гросбуа. Туссак, пробираясь в замок моего дяди для различных переговоров, вероятно, узнал секрет этого прохода.

Два раза я ошибался, пробуя нащупать узкое отверстие, и только в третий раз увидел в сгущавшейся темноте зияющее черное отверстие в белой стене. В этих поисках мы провели довольно много времени, так что Савари пешком успел присоединиться к нам, оставив лошадей у входа в туннель, мы сами проникли туда и в полном мраке пошли вперед, ощупью разыскивая дорогу.

Когда мы в первый раз шли этим путём с дядей, он не представлялся таким длинным, потому что у дяди был с собою факел, освещавший путь, но теперь, то ли по причине темноты, то ли из-за неуверенности и эмоционального напряжения, это путешествие показалось нам довольно долгим. Я услышал сзади себя голос Савари, спрашивавшего: сколько еще миль предстояло нам сделать по этому кротовому лазу?

— Тсс! — прошептал Жерар. — Кто-то движется впереди нас.

Мы прислушались, затаив дыхание. Далеко впереди нас я вдруг услышал шум двери, поворачивавшейся на петлях.

— Вперёд, вперёд,— с жаром вскричал Савари,— этот негодяй здесь, я вполне уверен! Наконец-то он в наших руках!

Но страх снова проник в мою душу: я вспомнил, что дядя открывал дверь, которая вела в замок, каким-то совершенно особым способом. По стуку открывавшейся двери можно было судить, что Туссак знал этот секрет. Но если он запер ее за собой?! Я вспомнил величину и прочность железных засовов, которыми эта дверь замыкалась, и понял, что в самый последний миг, когда мы находились почти у цели, эта дверь могла оказаться неодолимой преградой! Мы быстро двинулись вперед, и я, не сдержавшись, издал радостный крик: впереди мерцающий желтоватый свет лился и прорезывал тьму, окружавшую нас. Дверь была отворена! Опьяненный жаждой мести, Туссак не помнил, что ему могла грозить опасность от преследователей, гнавшихся за ним по пятам. Теперь нам уже не нужно было пробираться на ощупь, быстро вбежав по винтовой лестнице, мы пробежали вторую дверь и очутились в каменном коридоре Гросбуа, освещенном масляной лампой, всё так же горевшей в его конце.

Крик ужаса — долгий, мучительный вопль страха и отчаяния — огласил тишину, когда мы вбежали в замок.

— Спасите! Спасите! Он убьет его! Он убьет его! — раздался чей-то неистовый голос, и служанка стремительно бросилась по направлению к нам по коридору.

— Помогите, помогите! Он убьет мсье Бернака!

— Где он? — крикнул Савари.

— Там, в библиотеке! Дверь с зеленой занавесью!

Снова раздался отчаянный крик, перешедший в хрипение. Мы услышали глухой отрывистый треск, что-то захрустело, словно сломанный хрящ… Один я хорошо понимал значение этого звука. Мы бросились в комнату, но и отважный Савари, и безрассудно смелый гусар мгновенно отпрянули назад при виде ужасной картины, представившейся нам!

Когда убийца ворвался в библиотеку, мой дядя сидел у письменного стола, спиною к двери. Без сомнения, первый крик, услышанный нами, был его криком испуга при виде этой косматой головы, наклонившейся над ним, а второй он испустил тогда, когда ужасные руки коснулись его шеи. Бернак уже не мог подняться с кресла, парализованный страхом, он продолжал сидеть спиною к двери. Когда мы вбежали в библиотеку, голова дяди была уже свернута совершенно назад, и мы видели искаженное и налитое кровью лицо Бернака, обращенное к нам, хотя туловище Бернака было обращено к окну! Я часто видел потом во сне это худое, изможденное лицо с выкатившимися глазами, с открытым ртом и свернутой шеей! Около него стоял Туссак, скрестивши руки на груди, его лицо сияло торжеством.

— К сожалению, друзья мои,— сказал он,— вы немного опоздали! Я расплатился с моими долгами!

— Сдавайся! — крикнул Савари.

— Ну стреляйте же, стреляйте,— крикнул Туссак. — Вы думаете, я боюсь вас, ничтожная мелюзга?! Напрасная мечта! Вам не удастся взять меня живым! О! Я выбью эту мысль из ваших голов!

В один миг он схватил тяжелое кресло, поднял его над головой и стремительно бросился на нас. Мы выстрелили в него все трое, но ничто не могло остановить сильного, как стихия, великана. Кровь лила ручьями из его ран, он бешено размахивал креслом, но силы уже изменили Туссаку. Неожиданно он ударил креслом по краю стола, раздробив его на мельчайшие кусочки. Затем Туссак, совершенно уже обезумев, бросился на Савари, мигом подмял его под себя и, прежде чем мы успели поймать Туссака за руки, он уже успел схватить Савари за подбородок с целью свернуть ему шею.

Мы все трое обладали достаточной физической силой, но этот зверь, даже тяжело раненый, был сильнее нас всех вместе взятых. Туссак, выпустив Савари, стал порывисто вырываться из наших рук, но мы, напрягая все силы, всё сильнее и сильнее сжимали великана.

Он истекал кровью. С каждой минутой силы оставляли его. С неимоверным усилием Туссак встал на ноги, точно медведь с впившимися в него со всех сторон собаками, его колени подогнулись, и с криком гнева и отчаяния, от которого задрожали стёкла в окнах, Туссак упал на пол и более не двигался. Точно черная масса затравленного зверя, лежал он на полу, его всклокоченная борода торчала кверху. Мы, задыхаясь, стояли вокруг, готовые снова броситься на него. Но Туссак уже был мертв! Савари, смертельно бледный, обессилевший, оперся рукою о край стола. Он еще не мог оправиться от железных тисков этого человека.

— Мне кажется, я боролся с медведем! — сказал он. — Однако всё же во Франции стало одним опасным человеком меньше, и Император может более не опасаться этого отважного врага. А ведь он был чертовски смел!

— Какой солдат мог бы выйти из него! — задумчиво сказал Жерар. — Он был бы пригоден как раз для гусар из Бершени. Да, плохо он поступил, идя против воли Императора!

Я сел на диван, истомленный и совсем больной, с истерзанными нервами. Такая сцена не только для меня, но и для человека, уже больше испытавшего, с более крепкими нервами, была слишком тяжела! Савари дал нам по нескольку глотков коньяку из своей походной фляги и затем, сорвав одну из занавесей, прикрыл ею ужасную фигуру дяди Бернака.

— Нам больше здесь нечего делать! — сказал он. — Надо поторопиться с рапортом к Императору. Заберите, господа, все бумаги Бернака, потому что многие из них могут нам быть полезны при раскрытии других заговоров!

Говоря это, он вместе с нами собирал все документы, разложенные по столу. В числе их было письмо, лежавшее перед Бернаком на столе, которое он, казалось, только что написал, когда вошел Туссак.

— Что это такое? — сказал Савари, глядя на письмо. — Я думаю, что наш приятель Бернак был не менее опасным субъектом, чем Туссак. ‘Мой дорогой Катулл,— начал читать письмо Савари,— я прошу прислать мне еще склянку с той же жидкостью, которую вы прислали мне три года назад. Я говорю о том миндальном отваре, который не оставляет никаких следов. Мне он понадобится на будущей неделе. Умоляю вас не спутать! Вы можете всегда рассчитывать на меня, если вам надо будет обратиться за чем-нибудь к Императору’.

— Адресовано известному химику в Амьен,— сказал Савари, поворачивая конверт. — Так он был способен отравлять людей! Ко всем своим добродетелям он добавлял еще и эту. Я не могу догадаться, для кого он мог готовить этот миндальный отвар, который не оставляет ни малейших следов!

— Да! Это странно,— прошептал я.

Я не хотел сказать, что отвар готовился для меня! Ведь всё же он был мой дядя, и к тому же Бернака уже не было в живых. К чему было говорить более?!

17. Заключение

Генерал Савари отправился с рапортом прямо к Пон-де-Брик к Императору, тогда как я и Жерар приехали ко мне, чтобы поболтать за бутылкой вина. Я думал застать Сибиллу у себя, но, к моему удивлению, ее и след простыл, и никто не знал, куда она исчезла.

Ранним утром на другой день меня разбудил вестовой Императора.

— Император желает видеть вас, мсье де Лаваль,— сказал он.

— Где?

— В Пон-де-Брик!

Для того, чтобы выиграть в глазах Наполеона, нужно было быть прежде всего точным. Поэтому через десять минут я уже был на лошади, а через полчаса примчался в замок. Поднявшись по лестнице, я взошел в комнату Жозефины, где был также и Наполеон.

Императрица полулежала на кушетке в очаровательном кружевном на розовой подкладке капоте, Наполеон шагал по комнате в своей энергичной манере, одетый в весьма странный костюм, который он обыкновенно надевал в свободные от официальных занятий часы. На нем был белый халат, пунцовые турецкие туфли, голова была повязана белым шелковым платком, весь этот костюм придавал ему вид плантатора в Вест-Индии.

По сильному запаху одеколона я мог судить, что Наполеон только что вышел из ванны. Он был в прекрасном настроении духа, которое, по обыкновению сообщилось и Жозефине, так что меня встретили веселые смеющиеся лица. Трудно было поверить, что это доброе ласковое выражение лица, глаза, светящиеся гениальным умом, принадлежали тому же человеку, который в прошлую ночь пронесся по комнатам этого залика, как бурный вихрь, оставляя за собою увлажненные слезами щеки и унылые, грустно поникшие лица.

— Славный дебют для моего адъютанта! — сказал он. — Савари рассказал мне всё, что случилось вчера, и могу сказать, что вы ловко воспользовались обстоятельствами. Мне некогда заниматься такими пустяками, но моя жена будет спать спокойнее, уверенная в том, что Туссак уже лишен возможности убить меня!

— Да, да, это был ужасный человек! — воскликнула императрица. — Он был не менее опасен, чем Жорж Кадудаль. Да оба они ужасные люди!

— Я родился под счастливой звездой, Жозефина,— сказал Наполеон, ласково гладя ее по голове. — Я вижу весь свой жизненный путь перед собою и прекрасно знаю, на что обрекла меня судьба! Ничто не может повредить, мне до тех пор пока я не исполню своего долга перед Францией. Арабы верят в существование рока, и они совершенно правы!

— Тогда к чему же все твои планы, Наполеон, раз всё заранее предопределено судьбой?

— Значит мне определено составлять свои планы, маленькая тупица! Разве вы не видите предопределения в том, что мой разум одарен способностью создавать планы?! Я строю свои здания так, что никто до последней минуты не знает, что я делаю. Я никогда не загадываю вперед менее чем на два года, а сегодня, мсье де Лаваль, я всё утро был занят подготовкой событий, которые должны произойти в осень и зиму 1807 года. Ах да, кстати, ваша хорошенькая кузина очень умно оборудовала это дело! Нет, она положительно слишком умна, чтобы связать свою судьбу с таким ничтожеством, как Люсьен Лесаж, просивший пощадить его хоть на неделю. Это ведь не особенно большая милость, согласитесь сами.

Я подтвердил его мнение.

— Всегда одна и та же история с женщинами! Идеалисты, мечтатели увлекают их своими порывами, своим воображением. Они, подобно жителям Востока, не могут представить себе, что умный и хороший человек может и не обладать красивой внешностью. Я не мог заставить египтян думать, что я более значительный генерал, чем Клебер, потому что тот обладал фигурой швейцара и волосами парикмахера. Так и с этим несчастным Лесажем, которого женщины считают героем за его красивое лицо и телячьи глаза. Как вы думаете, если она увидит его в настоящем свете, отвернется ли она от него?

— Я убежден в этом, потому что, насколько я знаю мою кузину, она не выносит трусости и низости!

— Как вы горячо заговорили, мсье! Вы, по-видимому, слегка увлекаетесь вашей хорошенькой кузиной?!

— Ваше Величество, я докладывал вам, что…

— Но ведь невеста ваша там, далеко, за океаном, и многое могло измениться с тех пор, как вы расстались!

В дверях показался Констан.

— Его уже привели, Ваше Величество!

— Тем лучше! Перейдем в следующую комнату. Жозефина, ты непременно должна идти с нами, потому что это скорее твое дело, чем мое!

Мы перешли в длинную узкую комнату. Она освещалась двумя окнами, но занавеси были опущены и почти не пропускали света. Около двери стоял всё тот же мамелюк Рустем, а рядом с ним был тот, о ком у нас только что шла речь. С плотно сжатыми руками, с лицом, опущенным вниз от стыда, Лесаж поднял на нас свои испуганные глаза и задрожал как осиновый лист при приближении Императора. Наполеон стал перед ним, слегка расставив ноги, заложив руки за спину, пронизывая его долгим испытующим взором.

— Ну-с, милостивый государь,— сказал он наконец,— вы, я думаю, достаточно обожгли пальчики и вряд ли теперь близко подойдете к огню! Или вы рассчитываете и в дальнейшем продолжать заниматься политикой?

— Если я буду помилован, то Ваше Величество с этого дня приобретет самого преданного вам слугу на всю жизнь! — пробормотал, едва выговаривая слова, Лесаж.

Император промычал что-то в ответ на это лестное предложение и при этом просыпал щепоть табаку на свой белый халат.

— В том, что вы говорите, есть, пожалуй, доля правды, потому что человек, имеющий основание бояться, всегда будет служить хорошо. Но я ведь очень требовательный хозяин!

— Я не побоюсь никаких трудностей, если мне будет приказано что-либо сделать: я всё выполню, как бы опасно ни было поручение, если вы даруете мне прощение!

— Например, мне иногда приходят в голову довольно странные желания,— сказал Император,— женить людей, поступающих ко мне на службу не по их желаниям, а исключительно по своему усмотрению. Согласны вы и на это?

Внутренняя борьба отразилась на лице поэта, он всплеснул руками и потом снова сжал их.

— Могу я просить вас, Ваше Величество?

— Вы ни о чем не смеете просить!

— Но есть некоторые обстоятельства, Ваше Величество!..

— Пожалуйста, довольно этого! — гневно крикнул Император, поворачиваясь на каблуках. — Я не прошу указаний, я приказываю! Я желаю найти мужа для мадемуазель де Бержеро. Желаете ли вы жениться на ней, или же вы тотчас вернетесь в тюрьму!

На судорожно искривившемся от волнения лице Лесажа снова отразилась борьба, он в нерешительности ломал руки.

— Довольно! — крикнул Император. — Рустем, позвать стражу!

— Нет, нет, Ваше Величество, не отсылайте меня назад в тюрьму!

— Стражу, Рустем!

— Я согласен на всё, я женюсь, на ком вы прикажете!

— Негодяй,— произнес чей-то голос, и Сибилла, раздвинув занавеси, тяжело дыша, остановилась у одного из окон.

Ее лицо побледнело от гнева, и глаза блистали ненавистью, высокая, стройная фигура моей кузины резко выделялась на фоне окна, открытого теперь раздвинутой ею в минуту гнева занавесью. Она забыла о присутствии Императора, она забыла всё в приливе ненависти и презрения!

— Они мне показали вас в настоящем свете,— презрительно сказала Сибилла,— мне не хотелось им верить, и я не смогла им поверить, потому что я не думала даже о возможности существования столь презренных существ! Они поклялись доказать мне это, и я позволила им это, и теперь сама увидала, кто вы! Хорошо, что было еще не поздно! И подумать только, что для вас я пожертвовала жизнью человека, в сто раз лучшего и достойнейшего, чем вы. Да я жестоко наказана за этот поступок! Туссак отмщен.

— Довольно! — сердито сказал Император. — Констан, проводи мадемуазель Бернак в следующую комнату. Что касается вас, сударь, я никогда не решусь связать судьбу ни одной из моих придворных дам с таким человеком, как вы! Вполне довольно того, что вы показались в настоящем свете и что мадемуазель Бернак излечилась от своей безумной страсти. Рустем, уведите арестанта!

— Вы видите, мсье де Лаваль,— обратился он ко мне, когда уничтоженный Лесаж был уведен из комнаты,— мы обделали славное дельце между кофе и завтраком. Это была ваша идея, Жозефина, и я вполне положился на вас. А теперь, де Лаваль, мы хотим вознаградить вас за то, что вы подали блестящий пример эмигрантам-аристократам, и, конечно, за ваше участие в поимке Туссака. Вы будете получать жалованье, достаточное для того, чтобы жить сообразно со званием моего адъютанта. Кроме того, я решил женить вас на одной из фрейлин императрицы!

Мое сердце сильно забилось при этих словах Императора.

— Ваше Величество! — едва выговаривая слова, произнес я.— Это невозможно!

— Я не позволяю долго колебаться! Невеста ваша из прекрасной семьи и очень красива. Во всяком случае, это решено. Ваша свадьба будет в четверг.

— Но это невозможно, Ваше Величество,— повторил я.

— Невозможно! Когда вы побудете на моей службе несколько долее, вы поймете, что я не переношу этого слова. Я говорю вам, что это решено.

— Мое сердце принадлежит другой, Ваше Величество! Я не могу изменить моей клятве!

— Неужели? — спросил Император. — Если вы настаиваете на этом, то, конечно, не можете рассчитывать удержать за собою место при моей особе!

Все мои планы и надежды рушились. Но что же мне оставалось делать?

— Этот миг самый тяжелый в моей жизни, Ваше Величество,— твердо сказал я,— но я всё же останусь верен данному слову. Даже если бы мне пришлось сделаться разбойником на большой дороге вместо высокой чести быть вашим адъютантом, я всё же женюсь на Евгении де Шуазель или совсем не женюсь!

Императрица встала и приблизилась к окну.

— Так как вы продолжаете упорствовать, мсье де Лаваль,— сказала она,— я хочу позволить вам взглянуть хотя бы одним глазком на мою фрейлину, от которой вы отказываетесь с таким презрением!

Жозефина быстро откинула занавесь второго окна. Там стояла женщина. Она сделала несколько шагов и с полуподавленным криком радости и счастья бросилась ко мне и обвила мою шею руками. Я словно во сне, не веря самому себе, прижал к сердцу эту женщину, узнав нежные, дорогие мне глазки моей Евгении. Я боялся, что это сон, пройдет мгновение — я проснусь, и Евгения исчезнет!

— Оставим их одних,— сказала императрица. — Пойдем, Наполеон! Мне становится грустно при виде их. Я вспоминаю былые дни на улице Шотерен!

Вот и конец моего маленького романа. Как всегда, планы Императора были приведены в исполнение в назначенный день, и в четверг мы были обвенчаны. Эта всесильная рука сумела доставить сюда Евгению из кентского городка, чтобы быть вполне уверенным в том, что я не убегу, и чтобы возвысить свой двор присутствием представительницы стариннейшего рода де Шуазелей.

Через несколько лет после всего случившегося кузина моя Сибилла вышла замуж за Жерара, который в это время успел получить командование бригадой и был одним из известнейших генералов Франции. Я снова сделался владельцем нашего родового имения Гросбуа, но воспоминания о моем ужасном дяде, о том, что произошло в ту ночь, когда Туссак стоял на пороге библиотеки, навсегда омрачили для меня эти места.

Однако, довольно обо мне и моей ничтожной жизни! В этом очерке я, главным образом, пытался очертить вам личность Императора по моим собственным воспоминаниям. Вы знаете из истории, что потеряв надежду овладеть Ламаншем, опасаясь вторжения врагов с тыла, Наполеон покинул Булонь. Вы также, вероятно, слышали, что во главе той же армии, предназначенной сначала для борьбы с Англией, он разбил в один год Австрию и Россию, а в следующий год Пруссию.

Со дня моего поступления к нему на службу до того времени, когда он в последний раз совершил путешествие по Атлантическому океану, чтобы никогда не вернуться во Францию, я разделял его судьбу, возвысился при помощи той звезды, которая покровительствовала ему, и упал вместе с ним! И теперь, припоминая всю жизнь Наполеона, я не могу решить: был ли он добрым гением для Франции или демоном зла этой страны? Я знаю только одно: что это был гениальный человек, и все его поступки были всегда настолько грандиозны, что к ним неприложима обыкновенная мерка человеческих поступков.

Спи спокойно в своей великой могиле в Доме Инвалидов, великий человек! Твое дело сделано, и властная рука, удержавшая Францию на краю гибели, давшая новое направление всей политической жизни Европы, обратилась в прах! Судьба тебя возвысила, судьба же и сбросила с трона, но память о тебе, всемогущем маленьком Императоре, живет и волнует умы людей, влияет на их поступки. Многие превозносили тебя, многие осуждали тебя, но я старался не делать ни того, ни другого. Я хотел быть только беспристрастным летописцем событий, происшедших в те дни, когда Великая армия находилась в Булони и я, вернувшись из изгнания, сделался адъютантом Наполена.

Артур Конан Дойл

Дядя Бернак

1. Берег Франции

2. Соляное болото

3. Разоренная хижина

4. Ночные посетители

5. Закон

6. Скрытый проход

7. Владелец Гросбуа

8. Кузина Сибилла

9. Лагерь в Булони

10. В приемной Наполеона

11. Секретарь

12. Человек дела

13. Мечтатель

14. Жозефина

15. Раут у императрицы

16. В библиотеке Гросбуа

17. Заключение

Читайте также: