Михаил Петрович Погодин
Дьячок-колдун
ПРИМЕЧАНИЯ
Дьячок-колдун, Погодин Михаил Петрович, Год: 1831
Время на прочтение: 15 минут(ы)
Стародавнее предание М.: Сов. Россия, 1984
В 1764 году, когда указом блаженныя памяти императрицы Екатерины II повелено было отобрать поместья от монастырей и обратить их в ведомство вновь учрежденной Эконом-коллегии, наше черное духовенство [1], может быть не без внутреннего прискорбия, по крайней мере терпеливо, в духе истинной любви к отечеству, готовой на всякое пожертвование, лишилось значительных доходов, коими пользовалось издревле. — Но не одни, монахи понесли ущерб вследствие этого достопамятного указа — благосостояние белого духовенства в отчинах [2], перешедших в светское управление, очень изменилось, и вот по каким причинам: состоя за монастырями, каждый приход имел по пятидесяти десятин земли вместо вновь положенных тридцати, земля церковная обработывалась монастырщиною [3], и труды причетников [4] состояли только в прочном устроении закромов для принятия плодов, собранных мирянами, монастырские приказчики, управлявшие поместьями, и архирейские служки, наезжавшие для ревизии, приходились часто сродни священнослужителям и, имея в руках своих полномочие, вдали от монастырей: верст за пятьсот, тысячу и более — могли в разных случаях оказывать пособие своим родственникам: позволяли им ловить рыбу в прудах, пользоваться садовыми плодами, огородными растениями, наделяли их медом от пчел, пивом и вином, которое варилось и выкуривалось в монастырских заведениях, — по пословице: свой своему поневоле друг, духовенство, состоя в толь тесной связи с правителями, имело гораздо более важности в глазах крестьян, которые часто просили его заступления и посредничества в своих отношениях к первым, и сии услуги, разумеется, никогда не оставались без праведного воздаяния — ибо достоин делатель мзды своея.
В 1764 году выгоды сии почти уничтожились: землю должно было обработывать самим или употреблять слишком много хлопот, денег, вина на это обработыванье, от подьячих, которые, как голодные пиявицы, бросились на свою добычу, нельзя было ожидать такой скорости, как от прежних сытых служек и приказчиков, а крестьяне вскоре увидели, что они могут относиться с своими нуждами прямо к новым начальникам, совсем не спесивым, без всякого посредничества.
Таким образом, во многих селах новое постановление было громовым ударом для церковнослужителей, особенно для тех, которые, живучи в изобилии, не думали о будущем времени и не скопили запасов на черные дни, так неожиданно наступившие.
К числу их принадлежал дьячок села Рожествена (близ города Пронска) в Рязанском наместничестве, отец многочисленного семейства. Сначала, разумеется, пока оставались у него кой-какие крохи, новое устройство было ему не слишком ощутительно — но после, когда подобрались крохи, он почувствовал в полной мере нею тягость своего положения. С доходом обыкновенным при его семействе можно было не умереть с голоду, а он недавно имел все, чего душа желала, и катался как сыр в масле.
Размышляя о бедственной своей участи, лежал он в сумерки на полатях и искал в уме средств пособить своему горю. Надо предуведомить мне моих читателей, что этот дьячок был человек неглупый, но очень смирный и робкий. Итак, не мудрено, что сколько он ни переворачивался с бока на бок, сколько ни чесался в затылке, сколько ни расправлял своей окладистой бороды, однако не мог придумать ничего себе на пользу и стал досадовать, роптать… Дьявол пользуется такими минутами для уловления людей, не только слабых, но и гордящихся твердостию своего разума…
— Здорово, кум! — закричал пономарь, вошедший в избу. — Что лежишь? лежаньем города не возьмешь.
Пономарь этот, человек грубый, дерзкий, очень хитрый, пронырливый, имел над дьячком власть, какую обыкновенно имеет твердый над слабым, особливо потому, что, умев стряпать дела с прежними начальниками, приносил ему иногда лишний доход без излишнего отягощения совести.
— И рад бы взять иным, да нечем, — отвечал хозяин, обрадовавшийся гостю, как бы предчувствуя, что сей последний нашел средство выйти из общих затруднительных обстоятельств.
— Вставай с полатей да поди ко мне сюда. Эй, кума! поднеси-ка нам по чарочке пеннику, коли осталось от времени оного, и ступай в клев коров доить, мы здесь будем мерекать не о бабьих делах.
— Уж хоть бы ты постарался, умная голова Кирило Тихонович, а на моего муженька столбняк напал, так что я не знаю, что и делать с ним, — сказала дьячиха, поднося ему стаканчик на деревянном подносе. — Выкушай на здоровье.
— Маслице коровье, — отвечал пономарь, снял полштоф с подноса и поставил пред себя. — Теперь с богом. Дьячиха с улыбкою вышла.
— Ну, кум, богатый на деньги, а голь на выдумки. Я нашел средство жить богатее прежнего…
— Уж хоть бы по-прежнему. Куда еще больше. Какое же — говори, отведи душу.
— А вот какое — станем колдовать.
— Тс, наше место свято! что ты, окаянный, выговорил. Ни за что на свете не соглашуся! дружиться с дьяволом! что ты — опомнись.
— Чего мне опоминаться? Образумься ты. Кто говорил тебе о дружбе с дьяволом? Мы только похитрим немного, и то ненадолго, покамест обойдется дело, покамест оботрутся новые веники, которые, видишь, как чисто замели теперь. А там, поправившись, пожалуй, и перестанем. Ну, да ведь и молиться будем поусерднее, хоть всякий день петь по заутрене.
— Нет, Тихонович, я не согласен: грех тяжкой…
— Грех в орех, а спасенье наверх, все беру на себя. Ты только молчи да потакай мне. Раскаяться успеем и еще лучше угодим богу после.
— А как узнают прежде, чем мы оставим ремесло свое? Куда угодим мы?
— За то стою, что никто не проведает. Мы будем вести все дело тихо, крыто да шито.
Между тем соблазнитель поминутно подливал стаканчики, которые не успевали почти и опоражниваться.
— А зачем ты один не хочешь затеять колдовства?
— Одному не сподручно. Мне надо шнырить в народе, выведывать, указывать под рукою на тебя кому надо, рассказывать о твоем уменье, соблюдать, чтоб хоронилась тайна. Смотри, какая куча повалит к тебе со всякими гостинцами! Все барыши будем мы делить пополам, заживем не хуже служек и станем блины есть с маслом в обмачку.
— Да помилуй, Кирило Тихонович, — сказал полуубежденный дьячок, — ведь я не умею ворожить.
— Никакой ворожбы не надо, а только ловкость, сметка! Потому-то я и говорю тебе, что здесь греха нет. Ведь крестьяне давали нам прежде и теперь будут давать, хоть под другим видом. — Главное дело — мы скоро перестанем, лишь опериться б нам хоть немного да узнать, где раки теперь зимуют. — Ну, что молчишь, Григорий Дмитриевич, — али по рукам да за промысел?
— А миряне что об нас подумают?
— Чего думать мирянам? Олухи будут бояться, благодарить тебя. Я стану толковать им, коли хочешь, что ты до всего дошел наукою, без дьявольщины, что ты не колдун, а только знахарь, а подчас, где надо, и сам стану явно помогать тебе. Полно кобениться!
— Ин быть так, — сказал со вздохом дьячок, — на тебе руку, только бога — для не введи в напасть меня, грешного.
— Положись в том на кума. — Ладно, теперь слушай: от сего часа перестань выходить в народ, заприся, возьми угрюмый вид, походку, говори суровым голосом, ни с кем не знайся, чтоб к тебе доступа не было, а завтра я скажу тебе, как надо сделать первое дело.
Новые колдуны выпили еще по полстаканчику, оставшемуся в полштофе, поцеловались в укрепление нового своего союза и расстались. Мой дьячок сам не знал, что с ним сделалось, и еще меньше, что с ним сделается.
Между тем на другой день, лишь только занялась заря, как ни души еще не показывалось на улице, пономарь отправился на промысел, на двор к крестьянину Терентью, с намерением угнать его лошадей в потаенное место. Глядь — на его счастье бегут они сами со двора на водопой к реке. Мигом — долой он с себя веревку, которою был подпоясан, вскочил на одну лошадь, накинул петлю на другую и что есть духу по околице в поле и наконец в лес, так счастливо, что никто не увидал его из деревенских. Заехав в самую чащу, привязал он лошадей к дереву, надергал им травы, и домой. — На другой день поутру, как ни в чем не бывалый, является он к Терентью, будто просить четверть муки взаем. У Терентья весь дом в тревоге: муж кричит, бранится, жена плачет, дети прибитые по углам воют.
— Что такое?
— Чего, Тихонович, беда! Кони, что купил на ярмарке, к Миколе, здоровенные, рыжие, пропали.
— Как так? и следу нет?
— Никакого.
— Врешь!
— Вот те Христос! Мои рохли, чтоб вас пусто взяло, — перестаньте реветь, окаянные, — выпустили вчера поутру, рано поднял их лукавый, лошадей на водопой, а сами назад в избу, те и не воротились.
— Да ведь не в первой раз, — застонала из угла девчища, — они ходили одни на реку, отчего ж прежде такой беды не случалось?
— Молчи, я тебя проучу, полоротая!
— Везде ли хорошо искал ты их, Терентий, — не забежали ли они куда в сторону?
— Везде искал, и по лугу, и на поле, и около реки. Вот другой день бьюсь…
— Ты поворожил бы.
— Жена ходила к старухе Степановской, да ничего не узнала в толк: увел какой-то черный, в длинных волосах — вот тебе и только.
— Так я же научу тебя за твою ласку, кого спросить, — сказал пономарь, отведя его к стороне, — …нашего дьячка. Ведь он всю подноготную знает, да говорить не любит много.
— Что ты, Кирило Тихонович, неужли он знает?
— Да так-то знает, что чертям до слез. Молчи только, не моги сказывать никому об этом, отнеси ему крестовиков [5] десять — он дешево брать не любит — и припасай сена лошадям, которые теперь, чай, отощали. А мне покамест отвесь пудик мучки за благой совет.
Мужик тотчас насыпал ему без весу в мешок, проводил с поклоном со двора — потом в клеть, отпер сундук, развязал узлы, вынул десять крестовиков и к дьячку. — Прямо в ноги.
— Что, свет, тебе надо? — спросил хозяин, уже предупрежденный и наученный накануне ловким своим товарищем.
— Отец — помилуй, пусти души на покаяние.
— Что такое?
— У меня пропали кони. Скажи, где они?
— Да я почему знаю? Ах ты, сиволапый! Как смеешь ты меня спрашивать? Разве я заодно с ворами?
— Вот тебе десять крестовиков. Скажи, Христа ради, ты все знаешь, а я по гроб твоей милости не забуду, — и с сим словом высыпал на стол звонкое серебро.
— Разве для тебя только, Терентий, но смотри, не говори об этом никому, не то — боже тебя сохрани!
— Пусть язык у меня отвалится, если хоть заикнусь кому-нибудь.
Колдун вынес кружку воды, долго шептал над нею, часто сплескивал, ходил около крышки, читал какую-то толстую книгу, скоро, так, что пена у рта показалась, и наконец сказал мужику важным голосом, расстановисто:
— Коней у тебя увел вор в широких рукавах, да не успел еще проводить куда надо. Они стоят теперь в лесу подле прошлогодней засеки, в чаще, у красного камня. Ступай за ними поскорее и заставая, покамест не уведены дальше.
Крестьянин не знал, как и благодарить своего благодетеля, и божился, что ни перед кем рта не разинет, и благим матом в лес. Что же? Кони его стоят привязанные, ведь именно на том месте, как указал дьячок.
— Ах, мои родные! — воскликнул он, приголубливая их, отвязал от дерева и в полном удовольствии повел с торжеством домой, удивляясь про себя с крестными знамениями великому знанию дьячка.
Как ни велико было в беде обещание Терентья молчать, но, избавившись беды, он никак не мог удержаться от того, чтоб не удовлетворить любопытству жены, которая не давала ему отдыха своими вопросами, как нашлись лошади, жена под тайною рассказала о случившемся сватье, сватья куме, и через месяц времени вся деревня шептала уж об удивительном искусстве Григорья Дмитриевича.
Вскоре приходит к колдуну крестьянка, представляя на блюде десяток яиц, три полотенца с кружевами и два рубля медными деньгами.
— Помоги бедной, Григорий Дмитриевич! Нет житья от мужа. Он ходит у меня на работу в Питер и всякий раз, как воротится, бьет меня не на живот, а на смерть. Синие пятна не сходят ни с спины, ни с боков. Насилу отдохну без него к году, а тут он придет опять, и опять молотьба по-прежнему. Нельзя ли, кормилец, как-нибудь приворотить его ко мне?
— Скажи прежде, за что он бьет тебя? Ведь нельзя-таки без причины.
— Сама не знаю, родимый, видно, уж такое счастие на роду мне написано. За всякую всячину придирается — я ему что-нибудь в ответ — слово за слово, а он чем ни попаде в меня: поленом, ухватом али кочергою — и тем всегда повершится, что я как пласт шарахнусь о земь: насилу водой отольют, — уж хоть бы до смерти когда он ушиб меня, один бы конец. Согрешила, грешная!
— Еще спрошу я тебя вот об чем: не случается ли тебе самой кричать шибче мужа перед тем, как бить он тебя начинает?
— Нельзя же, Григорий Дмитриевич, без этого, — отвечала баба, несколько смутясь, — хочется ведь, чтоб и мои слова не пропали даром.
— Я помогу тебе, Егоровна, ты женщина добрая, и мне жаль тебя, чур, только не забывать помощника: у вас коров много, так ты бы когда маслица, когда сметанки, творожку, молочка…
— Рада, рада, кормилец, всего, что тебе угодно, лишь бы только злодей бил меня полегче.
— На тебе вару настоенного и наговоренного. Как начнет муж твой к тебе придираться, ты отвернись и возьми в рот — как бы сказать тебе — ложки полторы или две и держи во рту до тех пор, как муж кричать перестанет. Если варево у тебя выйдет, приди ко мне опять с поклоном, и я дам тебе ивановской травы для нового настоя. Ты увидишь, недели через две у вас будет лад такой, что любо.
Баба поклонилась, поблагодарила колдуна и, бережно завернувши горшочек в полотенце, пошла домой с сладкою надеждою на действительность лекарства и с твердым решением им воспользоваться при первом случае. Случай не преминул представиться, и как бы вы думали? надежда не обманула ее. Лишь только, при нападении мужа возьмет она в рот волшебной настойки, как он и станет утихать, утихать, утихать и вовсе наконец умолкнет. ‘Ай, дьячок, — думает себе баба, — вот удружил, как рукой снял’.
А муж с своей стороны удивлялся такой странной перемене с женою, которая прежде, бывало, не давала ему выговорить слово, пока язык не притискивался зубами от его ударов, а теперь стала шелковою, и рад был, что у них в доме завелся покой. Оба стали жить мирно и счастливо.
Молва о дьячке распространилась. Соседки Егоровны, которые также имели право жаловаться в том или другом отношении на своих мужей, свекровей и невесток, стали обращаться беспрестанно к колдуну с своими просьбами, и не с пустыми руками, а отходили от него с водами, травами, корнями и прочими снадобьями, которые в самом деле приносили им пользу, более или менее.
У соседнего помещика, вдовца, дочь, любимое дитя, девушка лет девятнадцати, резвившись и бегавши на лугу в сопровождении своих мамушек, нянюшек и сенных девушек, обронила дорогое свое колечко, томпаковое [6], осыпанное стеклярусом и купленное отцом ее у жида не дешевою ценой на Ростовской ярмарке. — Поднялась сумятица. — Барин в жестоком гневе, не имея сил смотреть без горести на слезы любимой дочери, обещался пересечь всю дворню от мала до велика, если кольцо в два дня не будет отыскано. Бедные рабы искали, искали, кажется, ни одной порошинки не оставили без внимания на том месте, где, вероятно, кольцо было потеряно, — на лугу между прудом, птичным двором и садом, но все было безуспешно. Кольца нет нигде. Все повесили голову, ожидая исполнения грозных обещаний, которые барин всегда сдерживал свято. В это страшное время случилась у ключницы баба из Рожествена, та кума, которой рассказывала сватья Терентьевой жены о происшествии с лошадьми.
— О чем горюете?
— Вот какое с нами несчастие.
— Да ведь вашему несчастию пособить можно. Ничего.
— Как так?
— Наш дьячок Григорий узнает тотчас куда девалось кольцо: намедни Терентью он разом указал украденных лошадей, а невестке Егоровне приворотил мужа, что он полюбил ее так, как нас хозяева никогда не любливали. Только на подъем он тяжел. Надо просьба да и просьба, подарки да и подарки.
Ключница с такой доброй вестию к няне, первому человеку в доме, а няня к барину и пала в ноги.
— Отец наш родной, яви божескую милость.
— Какую милость явить тебе, старая хрычовка, я научу тебя смотреть за дитятей! будешь ты у меня бегать за нею да оглядываться!
— Дай мне слово вымолвить, старой твоей служанке, батюшка. Не о себе прошу я, буди надо мною воля барская и божеская, если я в чем, негодная, провинилась.
— Ну что еще такое? говори.
— В Рожествене, узнали мы наверное, дьячок великий чернокнижник, но не всякого зова слушается. Помоги нам, рабам твоим, доискаться до истины. Пошли за ним от своего имени, и он твоей милости не ослушается, а мы все сложимся и дадим ему что надо за труды, хоть из месячины [7] — ведь не дворяне, день, другой и поголодать можем — лишь бы драгоценное колечко нашей барышни отыскалось.
— Пожалуй, — сказал барин смягчившимся голосом, — только смотри: если от этого не будет толку, если он именем моим призовется по-пустому, так я шкуру с тебя сдеру вдвойне.
— Хоть втройне, мой родимый, сколько твоей душеньке угодно.
Снаряжено и отправлено посольство звать дьячка с усильными просьбами, значительными гостинцами и еще большими обещаниями, которых, разумеется, не жалели посланники, подвергавшиеся в числе дворни близкой уже опасности. — Дьячок после нескольких отказов наконец согласился и отправился вместе с пономарем. Приехав к помещику, они были угощены как следует, а наконец приступили к делу. Сперва собрали свидетелей и расспросили всех обстоятельно, при барине, где бегала барышня, с кем, когда, какие сделаны поиски. Потом пошли на место — осмотрели, подумали, пошептали между собой, почитали.
— Никого, кроме вас, здесь не было? — спросил пономарь дворовых людей.
— Никого, наши отцы, разве только птицы гуляют здесь часто около пруда.
— Птиц на очную ставку! — воскликнул как будто обрадованный колдун.
Тотчас выгнали всех птиц: кур, уток, индеек, гусей, которые подняли все вместе ужасный крик, как бы в противоположность мертвому молчанию многочисленной дворни.
— Здесь виноватый, — продолжал пономарь, окинув взором новых свидетелей. — Потрошите сначала этого индейского петуха. — Повар побежал за ножом.
Сметливый колдун, сообразя все обстоятельства дела, узнанные из допросов, расчел, что кольцо не могло быть украдено при известной строгости барина и нравственности дворни, по крайней мере, вор тотчас был бы открыт общими усилиями людей, которые должны были страдать все за одного виноватого, оно не могло также и затеряться на лугу, ибо вся земля была почти сквозь решето просеяна, а трава по стебельку перебрана. — Куда ж оно девалось? — Услышав, что на этом месте гуляли птицы, он тотчас вздумал, что которая-нибудь из них склевала кольцо, точно как случилось нечто подобное на его собственном дворе несколько лет тому назад, — и первое подозрение его пало на толстого индейского петуха, которому, разумеется, легче было проглотить эту вещь, нежели какой-нибудь курице или утке. Впрочем, пономарь решился, в случае нужды, перерезать под разными предлогами и других птиц покрупнее, а потом, если б нигде не нашлось пропажи, указать место, где она была, и наконец сложить вину на птичника.
Но выбор его был так удачен, что лишь только распороли принесенным ножом желудок индейского петуха, как кольцо и явилось пред очами всего изумленного собрания. Барин захохотал, дочь запрыгала, дворня ахнула и отдохнула, — опала тотчас была снята с нее с пригрозою, чтоб впредь такого беспорядка не случалось. Сам умилостившийся барин наградил колдунов мешком меди, слуги один за другим приглашали их к себе по дворам, угостили всем, чем могли, и отпустили с благословениями. — В удовольствии, с полными карманами и узлами, сытые и пьяные, возвратились они домой, добродушный дьячок был еще рад, что столько людей чрез его посредство избавилось от жестокого, незаслуженного наказания, и согласился наконец с удалым своим сотрудником, что такое колдовство не есть еще действие слишком предосудительное и что в нем вместе с грехом есть и спасенье.
У другого соседнего помещика, знакомого с первым, пропало десять тысяч рублей денег, только что полученных им из дальней оброчной деревни, — пропало в то время, как он должен был дать задаток за стаю гончих собак и домашний театр с актерами, музыкантами, танцовщиками, танцовщицами, декорациями и гардеробом одному промотавшемуся князю. Пылая гневом, передает он собравшимся соседям свое горе и просит у них совета, как поступить в таком критическом положении. Помещик, у которого нашлось кольцо, рассказывает об известном приключении. ‘Спрос не беда, — приговаривают другие, — попробуйте, пошлите за колдунами, хуже ничего не будет’. Прочие одобряют совет, и помещик посылает уполномоченного дворецкого в село Рожествено. — Дьячку не хотелось ехать, как будто сердце его предчувствовало, но делать было нечего. Колдуны условились в цене и, получив подарок, прибыли — пономарь с обыкковенною смелостию, которая всегда предвещала ему удачу, а дьячок с робостию, которая придавала ему вид какой-то таинственности и важности. Пономарь начал расспрашивать барина о всех подробностях: когда он получил деньги, чрез кого, при ком, куда спрятал, когда хватился, кто около него ходит, потом приступил к людям с допросами так, что они принуждены были рассказать ему все свои движения в продолжение последних дней. — Но, увы! все концы схоронены были так, что пономарь не мог добраться даже до подозрения, несмотря на то, что пот катился с него почти градом, и вопросы все истощились. Однако он не уныл. Между тем как дьячок стал читать книгу, он спросил воды, заставил всех дворовых людей глядеться в нее, подмечая лица, — и опять не увидев ничего, пошептался с дьячком (у которого зуб не приходился на зуб, как будто б его поймали с поличным) и сказал торжественно, что они узнали уж почти псе, но не могут выговорить узнанного после захождения солнечного.
— Завтра перед полуднем мы скажем всенародно всю правду, а теперь просим отпустить нас на покой для окончательного совещания.
Им отвели покой в сенном сарае и принесли всякой всячины на ужин, ибо время уже было позднее, вечернее. Там за штофом вина стали они рассуждать между собою, как, не уронив чести, с добрым именем и здоровым телом могут они избавиться от предстоящей расплаты и за прежние подвиги: помещик этот, псовый охотник и сумасбродный забияка, мог арапником выместить на их спине ответ неудовлетворительный. — Сам пономарь, несмотря на хмель, призадумался, а дьячок начал укорять его за то, что ввел в такой грех. Напрасно первый ободрял робкого товарища надеждою на какой-нибудь неожиданный случай, который и прежде спасал их часто, — товарищ не хотел ничего слушать и считал всякую минуту до утра, как преступник, осужденный на казнь. Между тем с одной стороны, за сараем, запел петух.
— Вот и первый посол к нам является! — сказал он унылым голосом, чувствуя, что время к ответу приближается.
Что же? С другой стороны к сараю в эту минуту подошел вор, укравший деньги (барский камердинер), желая подслушать и подсмотреть, что делают колдуны. Как услышал он слова дьячковы, так и обмер, приняв их на свой счет. Тотчас побежал он к своему соучастнику и рассказал ему, что воровство открыто, и дьячок узнал даже его приближение. Тот, не веря ему, стремглав с ним к сараю, и в это же время с другой стороны стал петь второй петух, а дьячок тем же голосом воскликнул:
— Вот и второй посол к нам приближается.
В страхе и трепете воры в сарай, и на колени пред колдунами, которые испугались не меньше их этого неожиданного явления.
— Наш грех, простите и не погубите.
— Ах вы, канальи, что вы наделали это? — сказал пономарь, оправившись. — Ну, если б мы, не жалея вас, сказали вчера барину, в чьи руки попались его денежки, что сталось бы с вами?
— Мы думали было, что вы не узнаете нас!
— Как не узнать нам, коли на том стоим?
— Отцы! по гроб вашей милости не забудем, рубашку с себя скинем для вас, лишь только закройте беду.
— Целы ли деньги у вас?
— Все целы.
— Ну хорошо, смотрите, вперед не грешите, деньги отнесите в поленницу на заднем дворе и положите под шестой ряд, а нам теперь хоть в задаток что-нибудь из обещанного.
Воры исполнили милостивый приказ и принесли на поклон своим благодетелям четыре холста и обещали вскоре доставить гораздо больше.
— Ступайте теперь спать с богом, утро вечера мудренее.
— Ну, что скажешь, Кирило? — воскликнул пономарь, смотря на дьячка, обеспамятевшего от радости. — Ведь нам пятьсот рублей получать теперь по условию!
— Исполать! [8] — отвечал дьячок.
Потолковав еще несколько минут за остатком вина в штофе, легли они оба спать на постланном сене довольные, веселые и пьяные.
Поутру с торжествующим видом, опохмелившись и позавтракавши, пришли они к барину, сидевшему за чаем с своими гостями, и сказали ему, что деньги его целы и лежат в таком-то месте, но что имени воров узнать они еще не успели.
— Черт их возьми! — воскликнул обрадованный барин. — Лишь бы отыскать мне мою пропажу, — и пошел вместе с дьячком, пономарем и гостями на указанное место. Деньги тут, все присутствующие не верили своим глазам, удивлению, радости, шуму, крику не было конца. Тотчас по условию отсчитал хозяин колдунам пятьсот рублей, поблагодарил за услугу, велел напоить, накормить и отпустить с честию, а сам на радостях начал пировать с своими гостями.
Дьячок и пономарь, получившие такое щедрое награждение, вне себя от удовольствия, отказалися от предложенной телеги и пошли пешком домой в свое село, отстоявшее оттуда не более как на десять верст.
Между тем барину, охмелевшему на пиру, жаль стало денег, данных по условию. ‘Отниму-ка я их назад, — подумал он про себя, — молодцы, чай, недалеко еще от деревни’. Тотчас велел он собраться охотникам поудалее, сел сам на коня потихоньку от гостей, и во весь опор пустился по той дороге, по коей отправились гости. — Через четверть часа, проскакав версты четыре, увидел он их вдали, идущих прямо перелеском. Увидел, испугался: ‘Ну, если они в самом деле чернокнижники и накличут на меня какую-нибудь беду во злости! Дай я еще испытаю их’. Он велел остановиться спутникам, соскочил с лошади и поднял большого жука, который переползал через дорогу. ‘Узнают ли они, что у меня в руке?’ — с сею мыслию, с шумом и криком, поскакал он на путешественников. Те не успели оглянуться, как барин с десятком охотников был почти пред ними — все скакали прямо на них, и очевидно с злым умыслом.
— Ну, попались жучки в барские ручки! — закричал пономарь, и у барина подкосились ноги, опустились руки, и жук выпал.
— Здорово, ребята! счастливый путь, — чуть пробормотал он им сквозь зубы. — Охотники, домой! — и все поворотили коней назад, оставя счастливцев в величайшем удивлении, что значит это странное посещение.
Таким образом долго промышляли наши герои и, благодаря смелости, рассудительности, а особливо удаче, нажили порядочное состояние. — Так нет: захотелось еще больше, даже самому совестливому дьячку, ослепленному счастьем, так понравился выгодный промысел, что он позабыл прежнее свое намерение. Но — повадится кувшин по воду ходить, там ему и голову положить: слава о подвигах колдунов распространилась слишком далеко, до епархиального начальства. Проказников взяли к суду, судьи порядком допросили их, порядком опустошили их сундуки и приговорили, отреша от должностей, разослать в монастыри на покаяние. — Так кончились их похождения.
Впервые напечатано в ‘Повестях Михаила Погодина’.
[1] Черное духовенство — монашествующее, в отличие от белого духовенства, представители которого вступают в брак.
[2] Отчина — здесь: земельное владение монастыря.
[3] Монастырщина — крепостные, принадлежащие монастырям.
[4] Причетники — церковнослужители, занимающие невысокую должность.
[5] Крестовик — петровский серебряный рубль (с вензелем в виде креста).
[6] Томпаковое — из сплава меди с цинком.
[7] Месячина — месячное содержание дворовых людей.
[8] Исполать — хвала, слава.