'Дворянство в России от начала XVIII века до отмены крепостного права' А. Романовича-Славатинского, Салтыков-Щедрин Михаил Евграфович, Год: 1870 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 8 минут(ы)

М.Е. Салтыков-Щедрин

‘Дворянство в России от начала XVIII века до отмены крепостного права’ А. Романовича-Славатинского

Собрание сочинений в двадцати томах

М., ‘Художественная литература’, 1970

Том девятый. Критика и публицистика (1868—1883)

Примечания Д. И. Золотницкого, Н. Ю. Зограф, В. Я. Лакшина, Р. Я. Левита, П. С. Рейфмана, С. А. Макашина, Л. М. Розенблюм, К. И. Тюнькина

OCR, Spellcheck — Александр Македонский, май 2009 г.

ДВОРЯНСТВО В РОССИИ ОТ НАЧАЛА XVIII ВЕКА ДО ОТМЕНЫ КРЕПОСТНОГО ПРАВА.

А. Романовича-Славатинского, профессора государственного права в Университете св. Владимира.

С.-Петербург. 1870 г.

С давних пор у нас так повелось, что публичное обсуждение некоторых вопросов, близко касающихся нашей жизни, считается преждевременным. И именно тех вопросов, о которых говорить всего нужнее. Примеры этой осторожности мы видели на крестьянской и судебной реформах, на наших земских учреждениях. Самые влиятельные в обществе голоса в течение многих десятков лет твердили: ‘Не время! не забегайте вперед! ждите с терпением!’ — как будто речь шла не о деле, близком каждому, а о какой-то личной причуде того или другого индивидуума, а пожалуй, даже и о заговоре против основ существующего порядка. И точно: литература ни одним словом не заявляла о своем участии в живых вопросах, касающихся страны, и разрешение их делалось известным публике лишь тогда, когда оно являлось уже совершившимся фактом. Но пользы от этого молчания не ощутилось никакой. Не говоря уже о том, что в самых разрешениях, достигнутых таким путем, могла играть немаловажную роль случайность, неподготовленность общества оказывала еще более вредное влияние в те минуты, когда приходилось осуществлять эти разрешения на практике. Совершившийся факт приходил внезапно и, конечно, вызывал в публике ощущения очень разнородные, но ни энтузиазм, ни враждебность, которые при этом проявлялись, не заключали в себе ничего действительно мотивированного и в большей части случаев свидетельствовали только о недоумении.

Справедливость сказанного выше будет еще яснее, если мы вспомним, что у нас очень нередко бывает, что даже самые лучшие намерения, которых выгоды, с точки зрения польз большинства, ясны, как день, при своем осуществлении всегда являются окруженными предварительными предосторожностями, свидетельствующими об опасениях очень серьезного свойства. Очевидно, что опасения эти непроизвольны и имеют в виду возможность таких толкований, которые, в свою очередь, потребуют исправлений и вразумлений, но очевидно также, что больше половины их уничтожилось бы само собою, если б вопросы стояли открытыми с той минуты, когда они сами собой возникают в обществе, и если б общественное мнение имело возможность обсуждать их не урывками и не между строк (такого рода обсуждения всегда носят на себе характер раздражительности), но прямо и по существу. Человек неприготовленный действительно бывает склонен думать бог знает что о явлении, падающем как снег на голову, но эта-то податливость к так называемым превратным толкованиям, кажется, и должна бы свидетельствовать, что стремление стеснить пределы литературного обсуждения тех или других жизненных вопросов может скорее вызвать вредные последствия, нежели предупредить их.

Очень возможно, что в числе причин, побуждавших набрасывать на некоторые явления покров заповедности (оговариваемся: с изданием закона 6-го апреля 1865 года область этой заповедности значительно сокращена), было и довольно распространенное у нас убеждение, что литература наша, по незрелости общественного мнения, которого она служит выразительницею, более наклонна к так называемым бесплодным обличениям, нежели к правильной и спокойной разработке вопросов. Но причина эта, несмотря на свою кажущуюся справедливость, не имеет, однако ж, за собой той внутренней основательности, которую предполагают в ней. Во-первых, укор в преобладании обличительного элемента, обращаемый к нашей литературе, есть укор обоюдоострый, и вряд ли кто решится утверждать положительно, что чему предшествовало — ограничение ли русской мысли преобладанию обличительного элемента, или наоборот. Мы, по крайней мере, думаем, что преобладание обличительного элемента выработано нашею литературой не свободно, а именно вследствие материальной невозможности относиться к великому множеству предметов с достаточною ясностью и определительностью. Во-вторых, если формы, к которым литература наша до сих пор прибегала для выражения своих воззрений на жизнь, были не вполне ясны и удовлетворительны, то не надо забывать, что они, как и все носящее в себе задатки жизненности, подлежат развитию и что развитие это начнется не ранее, как по получении более обильного и разнообразного внутреннего содержания. В-третьих, наконец, каковы бы ни были наши мнения о достоинствах и недостатках русской литературы, ограждения, которыми окружается тот или иной жизненный факт против неправильных суждений о нем, никогда не защитят его, а только набросят на него вящую тень. Неустойчивое явление не перестанет быть неустойчивым от того, что литература прикидывается игнорирующею его, а только поддастся наплыву самонадеянности и самодовольства, то есть именно тех двух опаснейших элементов, которые служат к отверждению слабых сторон явления и к разрушению тех сторон, которые, при разумном развитии их (а такое развитие без контроля литературы едва ли даже мыслимо), могли бы сообщить ему действительную прочность и силу.

В числе вопросов, разъяснение которых наименее было доступно для нашей литературы, долгое время числился вопрос о русском дворянстве, как об одном из факторов нашей общественной и государственной жизни. По-видимому, причина этой заповедности заключается в тех несовершенствах, которыми страдала эта корпорация и которых раскрытие полагалось преждевременным. Но эта-то мнимая преждевременность, кажется, всего больше и принесла дворянству вреда. Под сенью ее сословные несовершенства отверждались и усложнялись, задатки же силы действительной отступали все больше и больше на задний план. С самого начала парализованное табелью о рангах, дворянство наше пошло путем пассивности и отчужденности от истинных интересов народной жизни и, наконец, высказало очень мало предусмотрительности относительно такого явления, как крепостное право, которое в действительности более связывало его, нежели доставляло выгод. Всё это несовершенства очень капитальные, но остановить их развитие могло только свободное обсуждение всех фазисов того воспитательного процесса, через который прошло дворянство от самого основания его, в качестве особенного шляхетского сословия, и до наших дней. Постепенно накопляемые и потом соединенные в одном фокусе, подобные недостатки, конечно, могут поразить и возбудить подозрение в допущении предумышленного группирования фактов, но и с этим, кажется, полезнее было примириться, нежели успокоиться на одной подозрительности и затем предоставить дело своему собственному течению. Эти ‘собственные течения’ очень опасны, ибо разрешаются преимущественно практикою, практика же хотя дает ответы всегда ясные и решительные, но всегда же имеющие характер внезапности. Будучи застигнуты врасплох, заинтересованные стороны ставятся друг к другу если не в совершенно враждебные отношения, то в отношения недоумения, которые на некоторое время прекращают правильный ход жизни. Все силы общества покидают стезю творчества и исключительно поглощаются устройством множества формальностей, имеющих чисто внешний характер. Начинается трудная и сложная работа обеспечений и регламентации, то есть та самая, которая не приносит никаких других результатов, кроме раздражения. При помощи этого раздражения внешние формальности разрастаются до неслыханных размеров и часто даже заслоняют собой существенные цели. Очевидно что все это не могло бы иметь места, ежели бы ответам практики предшествовали ответы, полученные с помощью литературно-теоретической разработки вопросов.

Книга г. Романовича-Славатинского, по поводу которой мы ведем речь, представляет первый опыт обстоятельного исследования о русском дворянстве, произведенного без преувеличений, но и без умолчаний. Очень возможно, что в глазах многих и теперь подобное сочинение кажется неуместным или преждевременным, но, сознаемся откровенно, мы ни разу не трепетали за будущие судьбы нашего дворянства, читая, в изложении г. Романовича-Славатинского, правдивое изложение его судеб прошлых. Упразднение крепостного права провело слишком резкую черту между прошлым и настоящим, чтобы дворянство само не сознавало, что предстоящие ему задачи совсем иного сорта, нежели те, которые оно преследовало (буде преследовало) в течение полуторавекового своего существования в качестве особого сословия. Если процесс развития нашего дворянства нельзя признать процессом органическим, а, скорее, идущим применительно к пользам правительства, то это, конечно, не свидетельствует в пользу его корпоративной самостоятельности, но зато оставляет неприкосновенными пользы правительства, которые, конечно, дороже интересов отдельного сословия, как бы ни было велико сочувствие, питаемое нами к нему. Вот почему нас не приводит в негодование ни то, что Шлецер даже во времена Екатерины II, которая, как известно, считалась благодетельницей дворянства, писал в своих письмах из России (1781 г.): un gentilhomme n’est rien ici [дворянин ни во что не ставится], ни то, что в то же царствование Захар Зотов, бывший камердинер Потемкина, а потом самой императрицы, ‘мог пользоваться большими внешними знаками отличия, чем князья Голицыны или Куракины, если только последние не служили и не имели чина’, ни даже то, что того или другого дворянина и даже вельможу ‘снем рубашку секли’. Все это история, читатель, и история, можно сказать, окончательно упразднившаяся с упразднением крепостного права, составлявшего самое существенное ее содержание. Какое ее отношение к будущему — это еще не выяснилось, это не выяснено и книгою г. Романовича-Славатинского, который сам называет свое сочинение только кирпичами, долженствующими послужить материалом для позднейших исследователей судеб русского дворянства.

Одно несомненно — это неизбежность будущего и его полнейшая зависимость не от того или другого прошлого, но от большей или меньшей свободы в обсуждении предстоящих задач. В этой последней истине нас достаточно убеждает прошлое, свидетельствующее, каким колебаниям подвергается жизнь, не контролируемая общественным мнением, несмотря на искусственные меры, предпринимаемые с целью устранения этих колебаний.

ПРИМЕЧАНИЯ

ОЗ,1870, N 11, отд. ‘Новые книги’, стр. 16—20 (вып. в свет 19 ноября) Без подписи. Авторство указано С. С. Борщевским — Неизвестные страницы, стр. 546—547. Вопрос о правильности атрибуции осложняется, однако, обстоятельством, указанным В. Э. Боградом. В статье о Н. А. Демерте, помещенной в ‘Большой энциклопедии’ (т. 8, 1902, стр. 309) в числе ‘наиболее выдающихся его статей’ в ‘Отечественных записках’, постоянным сотрудником которых он был, назван ‘Критический разбор книги проф. Романовича-Славатинского’. В ‘Отечественных записках’ работы названного историка рецензировались один раз и именно, как указывается в ‘Большой энциклопедии’, в 1870 г. Следовательно, хотя заглавие рецензии не упомянуто, речь может идти только о рецензии на известный труд Романовича-Славатинского ‘Дворянство в России от начала XVIII века до отмены крепостного права’, приписываемой С. С. Борщевским Салтыкову. Сведения о Н. А. Демерте в ‘Большой энциклопедии’ заслуживают известного доверия. Издание это выходило под общей редакцией С. Н. Южакова, а редактором по отделу русской литературы XIX в. в нем был А. М. Скабичевский. Оба эти лица, как известно, являлись ближайшими (особенно Скабичевский) сотрудниками ‘Отечественных записок’ и могли быть хорошо осведомлены в редакционных делах. Но признание Н. А. Демерта автором рецензии на книгу А. Романовича-Славатинского затрудняется тем, что с рецензией этой тесно связана напечатанная рядом с ней рецензия на брошюру безыменного помещика ‘Слияние сословий, или Дворянство, другие состояния и земство’. ‘Брошюрка эта… — пишет автор, — появилась в продаже одновременно с книгой, только что нами разобранной’, то есть с книгой Романовича-Славатинского. Но ‘отнять’ вторую рецензию от Салтыкова ‘в пользу’ Демерта более чем затруднительно: своеобразие Салтыковского языка, стиля и полемической манеры в этой рецензии на ‘Слияние сословий…’ представляется очевидным. По тем же причинам не менее трудно ‘передать’ Демерту от Салтыкова и другую рецензию — на ‘Записки Е. А. Хвостовой’ — на том основании, что в этой рецензии имеются такие слова по поводу книги Романовича-Славатинского: ‘Об этой книге мы дали отчет в ноябрьской книге нашего журнала за 1870 год’. Возможно, что Н. А. Демерту принадлежит рецензия на книгу Романовича-Славатинского, появившаяся в то же время в ‘Вестнике Европы’ — 1870, кн. II, стр. 478—488.

Рецензируемая книга представляет собой докторскую диссертацию либерального профессора Киевского университета А. В. Романовича-Славатинского, в молодости испытавшего влияние Белинского и Герцена. Н. Ф. Даниельсон рекомендовал К. Марксу это исследование как один из немногих источников по истории русских поземельных отношений [См. письмо Н. Ф. Даниельсона К. Марксу от 20 марта 1873 г. в кн. ‘К. Маркс, Ф. Энгельс и революционная Россия’, М. 1967, стр. 286].

Романович-Славатинский придерживается концепции так называемой государственной школы, основные положения которой были сформулированы Б. Н. Чичериным. Согласно этой концепции, в отличие от западноевропейского, русское дворянство (или ‘шляхетство’, как оно именовалось в официальных документах первой половины XVIII в.) ‘всегда было установлением политическим, существовавшим и видоизменявшимся сообразно целям и потребностям правительственным’ [А. Романович-Славатинский. Дворянство в России…, стр. 1]. Крепостное право рассматривается так же, как искусственно созданный институт: ‘Мотив укрепления крестьян был государственный — доставить служилому классу постоянных работников, чтоб было с чего царскую службу служить <...> Шляхетство <...> было таким же крепостным сословием относительно государства, каким относительно его были крестьяне. На первом лежала барщина в пользу государства — обязательная служба, на втором — барщина в пользу шляхетства…’ [А. Романович-Славатинский, Дворянство в России…, стр. 277]

Салтыков использует эту теорию ‘закрепощения сословий’, чтобы показать, что с падением крепостного права исчезают внутренние основы сословного деления.

Характеризуя книгу А. Романовича-Славатинского как обстоятельное исследование, Салтыков далеко не во всем разделяет взгляды ее автора, не вступая, однако, с ним в открытую полемику. Романович-Славатинский, в частности, высоко оценивает введенную Петром I в 1722 г. ‘Табель о рангах’, установившую дробную градацию всех чинов и званий: ‘По духу своему она была поистине демократическою <...> Она широко открыла двери, чрез которые <...> к шляхетству постоянно приливали новые силы из народа, и оно не могло, при всем своем стремлении, замкнуться в особую касту…’ [Там же, стр. 14—15]. По мнению же Салтыкова, ‘с самого начала парализованное табелью о рангах, дворянство наше пошло путем <...> отчужденности от истинных интересов народной жизни’ (см. также характеристику табели о рангах в рецензии на ‘Записки Е. А. Хвостовой’).

В изложении своих взглядов на дворянство Салтыков скован цензурными запретами. Так, в высочайшем рескрипте от 13 мая 1866 г., изданном в связи с покушением на царя, подчеркивалось: ‘Надлежит прекратить повторяющиеся попытки к возбуждению вражды между разными сословиями, и в особенности к возбуждению вражды против дворянства и вообще против землевладельцев, в которых враги общественного порядка естественно усматривают своих прямых противников’ [См. ‘Русский инвалид’, 1866, 15 мая].

Стр. 380. …с изданием закона 6-го апреля 1865 года.. — См. прим. к стр. 328.

Мы, по крайней мере, думаем, что преобладание обличительного элемента выработано нашей литературой не свободно… — Возможно, что эта часть рецензии, развивающая основные положения памфлета ‘Человек, который смеется’, является откликом на выступление ‘Недели’ (‘Либеральная печать и администрация’). Отмечая, что радикальную журналистику обвиняют в ‘отрицательном направлении’, ‘Неделя’ категорически заявляет, что это направление уже отжило свой век и не может возродиться. Оно было естественным во времена крепостного права, когда перед прогрессивным писателем ‘не было ничего, чем бы он дорожил’. Передовая же печать пореформенного периода отрицает лишь пережитки прошлого, но является ‘самым искренним сторонником того направления, представителем которого заявило себя само правительство’ (‘Неделя’, 1870, N 26, стр. 850—852). В такой постановке вопроса, резко отличающейся от салтыковской, проявилось свойственное ‘Неделе’ тяготение к либерализму с его призывами к разработке ‘положительной программы’.

Стр. 382. …в своих письмах из России (1781 г.)… — Явная ошибка: немецкий историк А. Л. Шлецер окончательно покинул Россию в 1767 г. Салтыков приводит письмо Шлецера с этой датировкой по книге А. Романовича-Славатинского, который, в свою очередь, заимствовал его из книги ‘Voyage en Pologne, Russia, Suede, Dannemarc’. Par M. W. Coxe. T. 2, Geneve, MDCCLXXXVI, p. 318.

Стр. 383. …‘мог пользоваться…’ и т. д. — Не совсем точная цитата из книги А. Романовича-Славатинского (стр. 19).

М.Е. Салтыков-Щедрин

‘Дворянство в России от начала XVIII века до отмены крепостного права’ А. Романовича-Славатинского

Читайте также: