Дворовый человкъ Сазонъ и Яшка Сжёный.
Дворовый человкъ Сазонъ и Яшка Сжёный.
І.
Сазонъ.
І.
Сазонъ.
II.
Яшка Сжёный.
II.
Яшка Сжёный.
Н. А. Т.
‘Русская Мысль’, кн.IV, 1888
Дворовый человек Сазон и Яшка Сжёный, Н. А. Т., Год: 1888
Время на прочтение: 25 минут(ы)
Сазонъ… Фамилія его не интересная, да и никогда никого и не интересовала. Сазонъ родился въ 1820 г. во, двор отставнаго капитана гвардіи Степана Степановича Дева, одного изъ богатыхъ помщиковъ Нижегородской губерніи, отъ неизвстнаго отца и горничной двушки Устиньи, умершей черезъ нсколько дней посл рожденія сына. Единственною родственницей Сазона была старшая сестра Устиньи, Марья, также дворовая женщина, прачка, пріютившая сиротку посл смерти матери его, но и та сошла въ могилу за нсколько дней до того дня, когда Сазону исполнилось 10 лтъ, и остался Сазонъ на свт одинъ, какъ перстъ, круглымъ сиротою въ буквальномъ смысл слова, безъ роду и племени. Когда дворецкій пришелъ доложить барину о смерти Марьи и испросить распоряженія насчетъ оставшагося безъ пріюта ‘мальчишечки’, Степанъ Степановичъ приказамъ привести Сазона и, медленно попыхивая изъ своей трубки съ безконечнымъ черешневымъ чубукомъ и огромномъ янтаремъ, украшеннымъ бисерною бахромой, долго смотрлъ на дрожавшее передъ нимъ худенькое, блдное, щедушное существо съ всклокоченными волосами грязно-блесоватаго цвта и кроткими заплаканными глазками. Наконецъ, баринъ, выпуская клубы дыму, проговорилъ: ‘Что же, двать некуда, опредлить его козачкомъ, а едоту — великъ сталъ — носить кушанье’. Черезъ ледлю Сазонъ щеголялъ въ широкихъ панталонахъ изъ сраго домашняго сукна, съ краснымъ узенькимъ лампасомъ, въ сраго же цвта куртк, съ красными же кантами на рукавахъ и воротник, и сапогахъ, очевидно, не по немъ сшитыхъ. Обязанность его была немногосложная и заключалась исключительно въ завдываніи барскими трубками, онъ долженъ былъ чистить чубуки, набивать трубки, подавать ихъ барину и гостямъ, зажигать ихъ съ помощью длинныхъ полосокъ бумаги, прибирать трубки къ мсту и убирать разсыпанный табакъ или золу. Въ этихъ незамысловатыхъ занятіяхъ провелъ онъ почти десять лтъ, вплоть до смерти стараго барина. Имніе перешло къ единственному сыну старика, носившему также имя Степана Степановича, человку молодому, доброму, нсколько болзненному и дорожащему боле всего своимъ личнымъ спокойствіемъ. Сазонъ, между чмъ, вытянулся чуть ли не въ сажень и костюмъ козачка ршительно пересталъ соотвтствовать и росту, и годамъ, по примру предмстника его, едота, Сазона приставили къ буфету, въ помощь помощнику буфетчика, облекши его предварительно въ неуклюжій длиннополый сюртукъ, срый демикатоновый — лтомъ, темный, солдатскаго сукна — зимою.
Дворня у Дева была многочисленная, самъ же Девъ былъ не женатъ, мало вызжалъ, еще меньше принималъ, и дворн его ршительно нечего было длать. Подмести кое-какъ утромъ буфетъ, принести два раза въ день (къ завтраку и обду) кушанье изъ кухни, да перемыть, и то еще съ помощью судомойки, посуду,— этимъ исчерпывались вс занятія, въ которыхъ Сазонъ провелъ свою жизнь вплоть до освобожденія крестьянъ и до 40-ка лтняго слишкомъ возраста своего. Непомрно высокій и худощавый, слабосильный и болзненный, ничего не знающій и ничего не видавшій, кром буфета и барской кухни, Сазонъ ровно ни къ чему не былъ способенъ и былъ обузою для своего барина, но двать его было некуда, и онъ продолжалъ состоять при буфет. Но если служба его при буфет не научила его ничему путному, то развила въ немъ два непохвальныхъ качества: допивая съ донышковъ стакановъ и рюмокъ остатки вина и водки, Сазонъ понемногу пристрастился къ крпкимъ напиткамъ, а таская куски съ блюда, на пути отъ кухни къ господскому дому, привыкъ подтибривать все то, что плохо лежало.
Объявленіе манифеста 19 февраля 1861 г. въ первую минуту сильно обрадовало Сазона, хотя онъ не могъ самъ себ дать яснаго отчета, чему онъ радовался, цлый день ходилъ онъ, какъ шальной, въ необыкновенно оживленномъ расположеніи духа, перебгалъ изъ дома въ кухню, оттуда въ конюшню, людскую, опять въ домъ и, улыбаясь во весь ротъ, приставалъ ко всякому встрчному съ какими-то непонятными разспросами, къ. вечеру онъ исчезъ изъ дому, пьянствовалъ и пропадалъ цлую недлю. ‘Объявился’ вновь Сазонъ въ домъ (какъ доложилъ, барину старикъ дворецкій) какъ-то передъ вечеромъ, съ растрепанными волосами, опухшимъ лицомъ, красными глазами и сильно помятою одеждой. Крадучись по стнкамъ, пробрался онъ въ. буфетъ и началъ старательно, съ несвойственнымъ, ему усердіемъ, сметать пыль со столовъ и шкафовъ и перетирать стоявшую въ буфет посуду, печально раздумывая объ ожидающемъ его нагоня. Но, къ глубокому его изумленію, никакого нагоняй не послдовало, дворецкій объявилъ ему коротко, чтобы онъ шелъ выспаться, дней черезъ десять ему вручили какую-то бумагу, объявили, что онъ свободенъ отъ всякихъ занятій, и приказали собрать свои пожитки и оставить дворъ, баринъ пожаловалъ ему пять рублей и прочелъ длинное наставленіе о вред пьянства.
Очевидно, баринъ былъ радъ отдлаться отъ Сазона. Долго стоялъ Сазонъ среди буфета въ немаломъ изумленіи и раздумья, съ какимъ-то недовріемъ поглядывая то на бумагу, прочесть которую онъ, какъ безграмотный, не умлъ, то на пятирублевую бумажку, неизвстно за что ему пожалованную бариномъ, наконецъ, онъ обратился въ буфетчику съ двумя вопросами: что же ему длать и куда идти?— на что получилъ краткіе отвты: длай что хочешь и или на вс четыре стороны. Еще нсколько секундъ постоялъ Сазонъ въ глубокомъ раздумья, затмъ нахлобучилъ на голову свой картузъ и отправился прямо въ ближайшій кабакъ. Пропивъ пять рублей, Сазонъ возвратился въ домъ, еще въ боле истерзанномъ вид, прося оставить его при прежней должности. Но баринъ остался неумолимъ, и хотя при вид, истерзанной одёжи своего слуги великодушно пожаловалъ Сазону старый тулупъ, но не веллъ его пускать на порогъ дома.
И пошелъ Сазонъ на поиски за кровомъ и хлбомъ.
Сначала жилось Сазону не дурно, такъ какъ его охотно принимали въ услуженіе, крайне смирный, онъ подкупалъ съ перваго взгляда въ свою пользу своимъ тихимъ голосомъ и мягкимъ, кроткимъ взглядомъ, но скоро убждались въ его полной непригодности къ какому бы то ни было длу, въ наклонностяхъ его къ пьянству и воровству и гнали его. И гд только ни служилъ, и чмъ только ни занимался Сазонъ въ вчной погон за кускомъ насущнаго хлба! Былъ онъ и лакеемъ въ помщичьихъ донахъ, и половымъ въ трактирахъ, и дворникомъ, и при баняхъ состоялъ, служилъ сторожемъ въ какомъ-то казенномъ учрежденіи, пробовалъ быть работникомъ у крестьянина въ деревн, водовозомъ гд-то въ город, но лтъ черезъ пять-шесть вс на него махнули рукой, да онъ и самъ, кажется, тоже на себя рукой махнулъ и пересталъ искать занятій или работы.
Гд жилъ онъ съ тхъ поръ — сказать трудно, онъ сдлался въ полномъ смысл этого слова бездомнымъ бродягой, круглый годъ шатался онъ съ мста на мсто, переходя изъ одного узда излюбленныхъ имъ Владимірской и Нижегородской губерній въ другой, придерживаясь больше глухихъ мстностей, удаленныхъ отъ городовъ и большихъ дорогъ. Зимою и лтомъ, осенью и весной, въ жаръ и стужу, въ вёдро и дождь можно было видть его преимущественно вблизи маленькихъ деревушекъ и поселковъ, медленно пробирающагося по задворкамъ села между огородами и овинами, спящаго въ канавахъ, на церковныхъ папертяхъ или пропивающаго случайно попавшій къ нему грошъ въ деревенскомъ кабак. Единственная собственность его состояла изъ тулупа — прощальнаго подарка барина — и дырявой мховой шапки, также кмъ-то когда-то ему подаренной, съ этими двумя предметами онъ никогда не разставался, даже никогда не закладывалъ ихъ ни одному кабатчику, все же остальное, имющее какую-либо цнность, немедленно тащилось имъ въ ближайшій питейный домъ. Какимъ образомъ Сазонъ не замерзалъ двадцать разъ въ теченіе каждой зимы, было просто чудомъ, такъ какъ очень часто ему случалось во время вьюги и въ трескучіе морозы ночевать въ овинахъ, въ избы его рдко пускали вслдствіе ближайшаго знакомства жителей навщаемыхъ имъ мстностей со взглядомъ его на понятія о чужой собственности.
Взглядъ же этотъ былъ не лишенъ своеобразности. Сазонъ считалъ священными всякіе замки, запоры, даже простые засовы и задвижки и неприкосновеннымъ все ими охраняемое, но все не огражденное такими замками, задвижками, засовами или запорами онъ чуть ли не считалъ, общимъ достояніемъ, на которое вправ наложить руку всякій встрчный и поперечный. А вс плоды земные, вс огородныя овощи, фрукты, дрова, сно, бгающіе по улиц куры и поросята, плавающія въ пруду домашнія утки, бродящіе по полямъ гуси, развшенное на улиц блье,— словомъ, все, не огражденное и не охраненное, длалось добычею Сазона и служило для поддержки его существованія и удовлетворенія его страсти къ водк.
И чего-чего только ни длали, чтобъ измнить понятія Сазона на право собственности: били его мужики кулаками, бабы ухватами, мальчишки каменьями, судили его и въ волости, и у мироваго, сажали его не разъ въ тюрьму, даже скли не разъ въ силу какихъ-то мірскихъ приговоровъ,— ничего не помогало. И все это выходило у Сазона какъ-то наивно, даже добродушно, заберется ли онъ на чужой огородъ, накопаетъ себ картофеля или моркови, поймаетъ ли на улиц бгающую курицу, стянетъ ли развшанное на плетн блье,— налетитъ хозяинъ или хозяйка и при первомъ заявленіи ихъ требованій Сазонъ скажетъ: ‘твое!’ и безпрекословно выпускаетъ курицу, отдаетъ блье, картофель или морковь, разв только иногда прибавитъ своимъ тихимъ, слегка дрожащимъ голосомъ: ‘Ты бы, тетка (или дядя) удлила малость прохожему человку’. Но тетка или дядя обыкновенно подобнымъ мольбамъ не внимали и въ отвтъ на нихъ на ‘прохожаго человка’ сыпались побои, Сазонъ не защищался: тузилъ ли его здоровенный мужикъ, бойкая бабенка, или слабосильный мальчишка, Сазонъ не противился нападающему, не старался даже убжать отъ него, только вздыхалъ, да старался своими длинными, худыми руками оградить отъ ударовъ свою голову. Такъ же покорно и безропотно исполнялъ онъ, пойманный на воровств, всякія требованія идти къ сотскому, старост, вообще къ начальству, кмъ бы эти требованія ни заявлялись, никогда не отпирался и не отказывался отъ содяннаго имъ, давалъ постоянно тотъ же отвтъ: ‘съ холоду, или съ голоду’, но какъ только очутится на свобод, принимается вновь за прежнее ремесло, часто не только въ той же мстности, но и въ той же деревн.
Разъ только Сазонъ, пойманный какимъ-то крестьяниномъ въ огород на ловл куръ, оказалъ неожиданное и энергичное сопротивленіе. Крестьянинъ не удовольствовался колотушками, а стащилъ съ Сазона его тулупъ, конечно, въ вид наказанія, такъ какъ этотъ старый, дырявый и вытертый тулупъ не имлъ почти никакой цнности.
Но тутъ съ Сазеномъ произошло что-то необыкновенное: онъ вдругъ выпрямился, глаза разгорлись, съ яростью бросился онъ на крестьянина и, хотя былъ втрое его слабе, смялъ его, повалилъ на землю, вырвалъ изъ его рукъ тулупъ и съ необыкновенною быстротой исчезъ изъ огорода. Ошеломленный неожиданнымъ нападеніемъ, крестьянинъ медленно поднялся на ноги и долго съ изумленіемъ смотрлъ въ ту сторону, куда скрылся Сазонъ, бормоча про себя: ‘ишь ты!…’
Но, видно, ‘повадился кувшинъ по воду ходить, тамъ ему и голову сломить’. Пословица эта сбылась надъ Сазономъ.
Въ одномъ изъ самыхъ глухихъ уголковъ Владимірской губерніи, вдали отъ городовъ и желзныхъ дорогъ, вдоль незначительной рченки тянулась деревня, — назовемъ ее хотя Лемохино,— расположенная въ узкой лощин, стараясь строиться поближе къ вод, Лемохино со своими огородами и вишневыми садиками, хотя не насчитывалось боле пятидесяти избъ, растянулось чуть ли не на дв версты, ближе у рчки тснились бани, затмъ шли огороды, овины и всякаго рода клтушки и амбарушки, а напротивъ, черезъ улицу, расположились избы, окруженныя вишневыми садиками, выбгавшими изъ лощины наверхъ къ крестьянскимъ полямъ.
Такое положеніе деревни было особенно на руку Сазону, благопріятствуя его хищническимъ подвигамъ, и потому онъ былъ въ Лемохин весьма частымъ, хотя и далеко не желаннымъ гостемъ, его набги на огороды, развшенное блье, куръ и другую живность надоли до невозможности лемохинскимъ жителямъ вообще и въ особенности Ивану Кузьмичу, изба, огородъ и садъ, котораго, какъ крайніе, были чаще другихъ предметомъ особеннаго вниманія Сазона.
Дло было въ средин ноября 187… года, въ воскресенье, утромъ, осень стояла холодная, безснжная, сильный сверный втеръ гудлъ въ трубахъ, рвалъ соломенныя крыши и пригибалъ чуть не къ земл тощія придорожныя березы. Иванъ Кузьмичъ только что возвратился изъ сосдняго села отъ обдни и, снявъ тулупъ, расположился на лавк въ ожиданіи обда, который собирала его жена и десятилтняя Машутка-сиротка, внучка Кузьмича. Иванъ былъ мужикъ лтъ пятидесяти пяти, средняго роста, широкоплечій, лысый, съ широкимъ добродушнымъ лицомъ, окаймленнымъ сдющею бородой, человкъ крайне трудолюбивый, трезвый, богобоязненный, онъ считался однимъ изъ исправнйшихъ хозяевъ Лемохина, по характеру своему крайне мягкій и добрый, онъ, вмст съ тмъ, былъ вспыльчивъ до крайности, но сердце имлъ отходчивое и самъ первый сожаллъ о всякой своей вспышк.
Только что жена Кузьмича поставила на столъ горшокъ со щами и Кузьмичъ, широко перекрестившись, взялся было за ложку, подъ окномъ раздался какой-то визгъ. ‘Что за прахъ, никакъ поросенокъ визжитъ, не нашъ ли? Нтъ, нашъ въ сняхъ’. Визгъ повторился явственне прежняго, двочка-внучка подбжала къ окну, да какъ вскрикнетъ: ‘Ддка, Сазонъ, Сазонъ!… Нашего поросенка, блячка нашего вяжетъ!’ Кузьмичъ вскочилъ изъ-за стола, лицо его мгновенно побагровло, какъ былъ безъ тулупа, захвативъ стоявшую въ углу суковатую палку, онъ бросился на улицу съ крикомъ: ‘Погоди же ты у меня!’ Дйствительно, противъ самой избы Кузьмича черезъ улицу у амбарчика на колод сидлъ Сазонъ въ своемъ старенькомъ тулупчик и рваной шапчонк, на колняхъ его лежалъ довольно толстый колъ, его постоянный спутникъ, защита противъ собакъ и всякаго, какъ онъ выражался, ‘зврья’, въ ногахъ барахтался, отчаянно визжа, поросенокъ, наклонившись къ нему, Сазонъ старался связать ему ноги веревочкой, но окоченвшія отъ холода руки плохо его слушали. Кузьмичъ налетлъ на Сазона съ крикомъ и руганью, и градъ ударовъ палкой посыпался на голову и спину старика, Сазонъ выпустилъ изъ рукъ поросенка, но не всталъ съ мста, не сдлалъ даже попытки уклониться отъ падавшихъ на него ударовъ, онъ уперся о колно своими дрожащими длинными руками и только ёжился и тяжело охалъ при каждомъ взмах палки Кузьмича.
— Вотъ я теб, разбойникъ, я те научу красть, воръ, мошенникъ, погибели на тебя нтъ, я те покажу!…
Сазонъ вскрикнулъ, колъ скатился съ его колнъ и ударился объ ноги Кузьмича. Поднятая рука Кузьмича опустилась, онъ отступилъ на шагъ и нсколько секундъ переводилъ изумленные глаза съ Сазона на валявшійся подъ ногами колъ.
— Что же ты, идолъ, такъ сидишь, и съ коломъ-то?— проговорилъ, наконецъ, Кузьмичъ, Сазонъ не отвчалъ, онъ еще боле согнулся и ниже опустилъ голову, продолжая тяжело стонать.
— Истуканъ, право, истуканъ, прости Господи, тьфу!— Кузьмичъ плюнулъ, бросилъ въ сторону палку и направился къ себ, оглядываясь на ходу. Сазонъ остался на колод. Прошло нсколько минутъ, въ окнахъ избы Кузьмича, за тусклыми стеклами, показывались то въ одномъ окн, то въ другомъ какія-то тни,— очевидно, кто-то старался выглядывать на улицу, дверь скрипнула и на порог показалась внучка Кузьмича, кутавшаяся отъ холода въ накинутый на голову тулупчикъ.
— Дядя Сазонъ, а дядя Сазонъ, — раздался тоненькій, но звонкій голосокъ,— слышь, дядя Созонъ, иди, ддка зоветъ щи хлбать, иди!— Сазонъ молчалъ, онъ сидлъ совершенно согнувшись, локтемъ одной руки упираясь о колни, другая рука повисла, касаясь кистью земли, шапчонка слетла съ него, рдкіе сдые волосы разввались по втру, голова какъ-то безпомощно склонилась* на грудь. Двочка исчезла за дверью, но почти вслдъ за тмъ дверь эта вновь растворилась и изъ избы вышелъ Кузьмичъ.
— Что же ты, идолъ?— крикнулъ онъ зычнымъ голосомъ.— Просить тебя, что ли? Говорятъ: или щи хлбать, говорятъ теб небось! Не трону, дьяволъ, или же!
Сазонъ зашевелился, притянулъ къ себ свой колъ, конецъ котораго почти касался опущенной на землю руки, съ видимыми усиліями, опираясь на него, посл ряда неудачныхъ попытокъ, поднялся на ноги, но не сдлалъ онъ и двухъ шаговъ, колъ выскользнулъ изъ его рукъ, длинное туловище Сазона качнулось раза два, какъ будто колыхаемое втромъ, и онъ съ жалобнымъ стономъ рухнулся на землю.
Сазонъ умиралъ въ изб Кузьмича,— у него оказались переломленными два ребра и повреждена затылочная кость,— лежалъ онъ на лавк головою подъ образами, прикрытый тулупомъ хозяина, собственный дырявый тулупъ лежалъ подъ головою, тло Сазона какъ будто еще похудло, руки были вытянуты вдоль тла поверхъ тулупа, лицо имло земляной цвтъ, глаза были закрыты, а только тяжело поднимавшаяся грудь указывала, что жизнь не совсмъ еще покинула его. Священникъ, причастившій Сазона, только что оставилъ избу, жена Кузьмича всхлипывала въ углу, тихо причитывая, внучка испуганно жалась въ ней, Кузьмичъ стоялъ у печки, бросая на умирающаго не то испуганные, не то растерянные взгляды, у ногъ Сазона, лицомъ къ лицу къ нему, стоялъ, опираясь на высокую палку, сельскій староста со значкомъ на груди. Умирающій медленно поднялъ свои вки и устремилъ на стоящую противъ него фигуру старосты мутный взглядъ, всхлипыванія жены Кузьмича замолкли, воцарилась мертвая тишина. Искра сознанія мелькнула въ потухающемъ взор Сазона, губы зашевелились, но звука не было, выраженіе тоски и безпокойства отразилось на изможденномъ лиц. Еще одно усиліе и, наконецъ, раздался тихій, глухой шепотъ:
— Упалъ… расшиб… ахъ! расшибся… а онъ,— взглядъ Сазона, видимо, началъ искать кого-то,— онъ… ничего… мужикъ справ… справедливый.
Вки закрылись, еще разъ высоко поднялась и опустилась грудь, и Сазона не стало.
Но словамъ умирающаго, что Иванъ Кузьмичъ ‘мужикъ справедливый* и что ‘онъ самъ расшибся’ не придали, да и не могли придать того значенія, какое хотлъ имъ дать Сазонъ, староста донесъ волостному старшин, писарь составилъ протоколъ, старшина подписалъ его и представилъ становому, становой передалъ слдователю, и мсяцевъ черезъ шесть посл смерти Сазона Кузьмичъ, блдный, похудвшій и какъ-то весь осунувшійся, сидлъ въ гор. В… на скамь подсудимыхъ.
Какъ ни старался назначенный Кузьмичу судомъ защитникъ (рьяный кандидатъ на судебныя должности, готовившійся къ адвокатской карьер) внушить своему кліенту различные, по его мннію, ловкіе отвты, касавшіеся и силы ударовъ, и незначительныхъ размровъ палки, и паденіе Сазона съ колоды и т. д., Кузьмичъ стоялъ на одномъ: ‘виноватъ, молъ, зашибъ старика, намренности убить не было, а дйствительно попуталъ Богъ, зашибъ до смерти’.
Такъ и присяжнымъ объяснилъ дло Кузьмичъ, разсказавъ все происшествіе и изъ-за чего вышло оно, и кто такой былъ Сазонъ, и какъ онъ умеръ — и присяжные засдатели Кузьмича оправдали.
Къ той же пород хищниковъ принадлежалъ и Яшка Сжёный, но это былъ хищникъ крупный: смлый, дерзкій, ршительный,— не мелкій воришка, какъ Сазонъ, а разбойникъ въ широкомъ смысл этого слова, онъ явился ‘грозою’ тхъ же почти мстностей Нижегородской и Владимірской губерній, въ которыхъ Сазонъ величался ‘язвою’. И эти два слова: ‘гроза’ и ‘язва’ какъ нельзя лучше характеризовали ихъ личности.
Попъ крестилъ Яшку дйствительно Яковомъ, но прозваніе Просжёный, въ совращеніи Сжёный, онъ уже самъ себ пріобрлъ своими подвигами, и названіе это настолько пристало къ нему, что никто его иначе и не именовалъ, да и самъ онъ, кажется, давно забылъ свою настоящую фамилію, а, въ конц-концевъ, благодаря пьяному волостному писарю, прозваніе это попало даже въ паспортъ Яшки.
И Сжёный, и Сазонъ жили воровствомъ, сдлали себ изъ кражи ремесло, но на этомъ и останавливалось сходство между ними, во всемъ другомъ эти два человка были діаметрально противуположны какъ въ физическомъ, такъ и нравственномъ отношеніи. Сазонъ, какъ мы видли, былъ длинный, худой, болзненный, слабосильный человкъ, притомъ, добродушный, довольно глупый, неспособный, неразвитой и ни къ чему непригодный, Сжёный, напротивъ, былъ роста средняго, худощавый, но широкоплечій, съ желзными мускулами и желзнымъ же здоровьемъ, силы и ловкости онъ былъ необыкновенной и, вмст съ тмъ, умный, злой, на все способный, онъ, напримръ, бывши уже взрослымъ парнемъ лтъ семнадцати, побившись объ закладъ, выучился въ теченіе шести мсяцевъ читать у волостнаго сторожа, полуграмотнаго солдата, которому платилъ за уроки крадеными табакомъ и водкою, затмъ самоучкой дошелъ до того, что писалъ не хуже любаго деревенскаго грамотя, и, вообще, за что онъ ни брался, всякое дло горло и спорилось въ его рукахъ.
Но бда въ томъ, что онъ никогда ни за что путное не хотлъ браться. Когда-то въ родномъ сел, на границ трехъ губерній — Владимірской, Костромской и Нижегородской, была у Яшки наслдственная, доставшаяся отъ отца усадьба, была и жена, но все это было и быльемъ поросло: жена умерла (говорятъ, не безъ участія здоровенныхъ кулаковъ мужа), дтей Богъ не далъ, хозяйство прахомъ пошло, и на мст усадьбы остался пустырь, заросшій бурьяномъ. Яшка, исчезъ изъ села и только его частые воровскіе набги напоминали его односельчанамъ, что онъ, къ несчастью для нихъ, живъ, здоровъ и невредимъ. Мелкимъ воровствомъ Сжёный не занимался, если онъ ломалъ клти, разбивалъ сундуки, то только тамъ, гд онъ надялся крупно поживиться. Собственно же его спеціальностью было конокрадство, и въ этой отрасли хищничества онъ не зналъ себ соперника. Вс знали, что онъ конокрадъ, но увренные, что онъ не остановится ни передъ поджогомъ, ни, чего добраго, передъ ударомъ ножомъ или кистенемъ, вс боялись Сжёнаго, какъ огня, и держали и съ нимъ, и о немъ языкъ за зубами. Съ поличнымъ Яшка никогда не попадался и никогда не представлялось возможности собрать достаточно уликъ, чтобы довести его до скамьи подсудимыхъ. Не разъ арестовывали его, но затмъ освобождали за недостаткомъ уликъ, подвергая лицъ, выдавшихъ его или уличавшихъ его, страшной мести. Особенно страдали отъ Яшки его уздъ и то село, въ которомъ онъ увидлъ свтъ, да оно и понятно: село Вырва — большое, богатое,— было чмъ поживиться, да и привольне было Яшк подвизаться въ своихъ мстахъ, гд зналъ онъ на-перечетъ всякаго хозяина и его достатки, гд ему были извстны вс ходы и выходы, гд онъ состоялъ въ знакомств и дружб со всми мстными ворами и жуликами. И дйствительно, не было, кажется, ни одного села въ узд, ни одной деревни, въ которой Яшка не стащилъ бы лошади, не взломалъ клти, не обобралъ амбара, и въ родномъ своемъ сел онъ десятки душъ чуть не по міру пустилъ. Между послдними былъ и Ларивонъ Матвевъ,— дядюшка Ларивонъ, какъ величали его въ сел.
Дядюшка Ларивонъ когда-то былъ одинъ изъ самыхъ зажиточныхъ крестьянъ села Вырвы, неутомимый работникъ, сметливый и разсудительный, вмст съ тмъ, человкъ грамотный и бывалый и, притомъ, ‘мужикъ справедливый’, по выраженію своихъ односельцевъ, онъ пользовался уваженіемъ не только въ родномъ сел, но и во всемъ округ. Долго ходилъ онъ въ старостахъ, состоялъ и церковнымъ старостой, подумывали даже крестьяне старшиною его посадить. Нажился Ларивонъ, главнымъ образомъ, извозомъ, и три его тройки извстны были въ цломъ узд, а выстроенная въ конц села новая усадьба его считалась лучшею въ сел.
Но къ концу шестидесятыхъ годовъ отъ всего его богатства и помину не осталось. Одну за другою свелъ Яшка со двора его тройки, обобралъ его клть, сжегъ его овинъ, когда Ларивонъ подалъ жалобу, въ которой обвинялъ Яшку въ конокрадств, опустлъ домъ Ларивона, такъ какъ двумъ его сыновьямъ пришлось уйдти въ Шую въ рабочіе на фабрики, обветшала усадьба, которую было не подъ силу поддерживать, опустился и самъ Ларивонъ, постарлъ, посдлъ и изъ красиваго пятидесятилтняго мужика обратился въ согбеннаго старика.
Но духомъ онъ не упалъ и, мрачный и молчаливый, принялся за брошенный давно тяжелый трудъ землепашца. Къ осени 1869 года ему удалось сколотиться деньжонками и купить себ у сосдняго помщика жеребчика, котораго Ларивонъ,— страшный охотникъ до лошадей,— давно облюбовалъ. Въ день покупки лошади Ларивонъ, чуть ли не въ первый разъ въ теченіе послднихъ трехъ лтъ, расправилъ свои наморщенныя брови и прежняя мирная улыбка показалась на его лиц. Но не долго пришлось ему радоваться.
Въ теченіе послднихъ двухъ лтъ слухи о конокрадств вообще, а объ Яшк въ особенности притихли, говорили, что испуганный (несмотря на всю смлость свою) возросшимъ до крайнихъ предловъ озлобленіемъ противъ него крестьянъ всего узда, онъ счелъ боле благоразумнымъ удалиться куда-то на югъ, крестьяне вздохнули свободне.
Дня за два до Рождества Христова Ларивонъ отправился въ розвальняхъ на своемъ Бурк (имя его жеребчика) въ городъ, верстъ за пятнадцать отъ села, кое-что продать на базар, закупить кое-что къ празднику и получить небольшой должокъ съ одного мщанина. День былъ морозный, но свтлый, легкій втерокъ носилъ по воздуху снжныя звздочки. Бурка бжалъ бодро, а собачка, лохматый Шарикъ, тоже увязалась за хозяиномъ и то въ сани вскочитъ, то впереди бжитъ, помахивая пушистымъ хвостикомъ. День задался Ларивону удачный, продалъ онъ все, что привезъ, за настоящую цну и закупилъ что нужно было дешево, да и съ мщанина, хотя и походилъ за нимъ, долгъ получилъ, потребовалъ только съ него мщанинъ угощеніе, длать нечего, оставилъ Ларивонъ Бурку у мщанина, пошли въ трактиръ, роспили парочку чаю, а потомъ и зелена вина хватили по дв рюмки, и собрался Ларивонъ въ обратный путь пьянъ не пьянъ (пьянъ онъ никогда не бывалъ), но въ веселомъ, благодушномъ настроеніи.
Только что Ларивонъ хотлъ тронуться, какъ подходитъ къ его санямъ парень, молодой, русый, въ плохомъ тулупишк и лаптяхъ, съ котомкою за плечами, палкою въ рукахъ,— по всему обличію, дорожный.
— Здравствуйте, дядюшка Ларивонъ!— говоритъ парень съ низкимъ поклономъ.
Чудно показалось это Ларивону, что незнакомый человкъ называетъ его по имени.
— Здравствуй,— говоритъ.— Ты кто же такой, любезный, будешь?
— Ужель не признали меня?
— Что-то какъ будто и не встрчалъ тебя отродясь.
— Вотъ на, а я васъ сичасъ призналъ, какъ встртилъ васъ на базар, да вотъ и поджидаю.
— Да кто же ты будешь-то?
— А изъ вашего же села, Терентія сынъ, года три тому назадъ отецъ меня въ Шую на фабрику отдалъ, вотъ на побывку къ празднику къ своимъ пробираюсь…
— Терентія… те, те, те, вотъ оно что… Ни въ жисть бы не призналъ, ишь какъ тебя вытянуло, а и то три года времени много.
— А я васъ, дядюшка Ларивонъ, просить хотлъ,— парень вновь поклонился,— подвезти меня до села-то, дюже морозно и метель, а тутъ скоро завечеретъ.
Оглянулся Ларивонъ: дйствительно, солнце стояло совсмъ низко, вотъ-вотъ наступятъ сумерки, втеръ крпчалъ, утреннія снговыя звздочки обратились въ снжные хлопья.
— Ну, что же, садись!
— Коли желаете, я и править буду.
— Ну, это, братъ, врешь, въ чужія руки лошадь не дамъ,— садись сзади.
Тронулись они. Ларивонъ правитъ, парень сидитъ сзади, Шарикъ впереди саней бжитъ. Дорога шла верстъ десять ровная и потому Бурка шелъ крупною рысью, а втеръ все пуще и пуще, метель все больше да больше, стало смеркаться, спустились въ оврагъ (верстъ пять всего отъ села), перехали мостикъ, стали подниматься изъ оврага, пошелъ Бурка шагомъ, такъ въ полгоры обогнали какого-то здоровеннаго мужика, въ малаха и длинномъ тулуп, воротникъ поднятъ, да, притомъ, метель да сумерки, такъ что и не разглядишь лица, а фигура что-то показалась Ларивону знакомою. Но не усплъ онъ спросить себя мысленно: ‘кто бы это могъ быть’, какъ почувствовалъ ударъ по затылку чмъ-то твердымъ и тяжелымъ, возжи выпали изъ его рукъ и онъ повалился навзничь въ сани, сильный толчокъ въ бокъ заставилъ его кубаремъ полетть съ саней. Послднее впечатлніе его было, будто что-то огромное шагнуло черезъ него, отчаянный лай Шарика и окрикъ хриплаго голоса: ‘Ну, поворачивай скоре!’ Затмъ Ларивонъ лишился чувствъ.
Очнулся онъ съ ощущеніемъ чего-то теплаго и мокраго ни своемъ лиц, Шарикъ лизалъ его щеки и бороду, бокъ болитъ, голова болитъ, стащилъ онъ барашковую свою шапку: шишка огромная на затылк, но голова цла,— шапка спасла. Поднялся Ларивонъ на ноги, ночь — эти не видно, втеръ завываетъ, метель носитъ цлыя кучи снга. Постоялъ Ларивонъ минутъ пять на мст, пока съ мыслями не собрался, пока не сообразилъ, что за бда стряслась надъ нимъ, да какъ сообразилъ, что ограбили его, что послдней лошадки, послдней утхи лишили его, даже слезы брызнули изъ глазъ старика, ударилъ онъ руками объ полы, опустилъ на грудь свою голову, затмъ снялъ шапку, перекрестился широкимъ крестомъ, проговорилъ съ глубокимъ вздохомъ: ‘Твоя воля, Господи!’ — и побрелъ домой вслдъ за Шарикомъ, чутьемъ отыскавшимъ дорогу сквозь вьюгу и метель.
Домашніе Ларивона (жена, сноха и внучекъ) ждали хозяина еще засвтло, а потому, съ наступленіемъ темноты, а въ особенности съ усиленіемъ метели, начали сильно безпокоиться, постоянно выглядывали въ замерзшія окна, прислушиваясь, но слышали только вой втра и въ окна глядла лишь непроглядная ночь.
Наконецъ, раздался стукъ въ окно,— очевидно, это не былъ хозяинъ дома, тотъ бы въ окно стучать не сталъ,— а потому жена Ларивона, сидвшая пригорюнившись у стола съ какою-то работой въ рукахъ, не тронулась съ мста и только снох молча мотнула годовой по направленію къ двери, та вышла, накинувъ тулупъ на голову, и минутъ черезъ десять возвратилась, внося съ собою струю холоднаго воздуха.
— Ну, что?— спросила старуха.
— Пьяный какой-то заблудился, дорогу въ городъ спрашивалъ… Да немудрено и заблудиться: погодку Богъ далъ — страхъ!
— Что же ты такъ долго тамъ валандалась?
— Да лошадь никакъ на дорогу не направитъ, такъ и претъ прямо въ ворота, а онъ — пьяный, черезъ силу вдвоемъ справились. Извстно, животина жилье чуетъ, тоже неохотка въ такую ночь-то по дорогамъ шляться.
Старуха глубоко вздохнула.
— Хорошо, коли старикъ заночевалъ въ город, а то далеко ли до бды… О-хо-хо!
Прошло полчаса, старуха шила и вздыхала, сноха возилась у печки, внучекъ спадъ въ углу на лавк. Въ окно раздался слабый стукъ, еле слышный за гудомъ втра, затмъ стукъ повторился.
— Кого тамъ еще принесло?— проворчала старуха.
Сноха вновь выбжала изъ избы. Отсутствіе ея на этотъ разъ продолжалось еще дольше,— она возвратилась вся занесенная снгомъ и дрожащею отъ холода.
— Ну его совсмъ!…
— Да что тамъ?
— Да все тотъ же пьяный дьяволъ, прости Господи, опять дорогу въ городъ спрашивалъ, вовсе на ногахъ его не держитъ, ужъ говорю я ему: ‘Ты бы, дядюшка, здсь гд ни-на-есть въ деревн заночевалъ, а то замерзнешь’. А онъ лопочетъ себ: ‘Нтъ, молъ, такіе какъ я, не пропадаютъ, вотъ только,— говоритъ,— съ проклятою лошадью не справиться’. А лошадь такъ и вернетъ къ намъ, такъ и вернетъ.
Сноха начала грть у печки руки.
— А что я теб, матушка, скажу?
— Ну?
— Какъ ввалился это пьяный-то въ сани, взяла я за узду лошадь, веду на дорогу, — смотрю, точно нашъ Бурка, только вотъ снгомъ занесло его, право… точно онъ, нашъ жеребчикъ-то, и таково ласково заржалъ, какъ я къ нему-то подходила…
— Ну, вотъ, Бурка! Откуда быть Бурк, съ чужимъ человкомъ? Почудилось…
— То-то и я такъ подумала, что чудится мн, только унь больно схожъ, и все къ нашему дому такъ и претъ…
— Сказано, животина — жилье чуетъ.
Воцарилось вновь молчаніе, прерываемое лишь все чаще и чаще глубокимъ вздохомъ старухи.
Дверь стукнула и медленно отворилась, влетлъ Шарикъ и, радостно визжа, закружился среди избы, въ раскрытыхъ широко дверяхъ показалась занесенная снгомъ фигура Ларивона. Об женщины быстро поднялись ему на встрчу и, догадавшись по одному взгляду на Ларивона, что съ нимъ случилось что-то недоброе, молча, безъ разспросовъ, стали раздвать его, дйствительно, лицо старика, несмотря на морозъ, было блдно, глаза тусклы, губы и руки дрожали. Освободившись отъ пояса, тулупа и шапки, Ларивонъ медленными шагами, шатаясь, подошелъ къ углу, въ которомъ висли образа, перекрестился и, сложивъ руки, проговорилъ со слезами на глазахъ: ‘Господи! благодареніе милосердію Твоему, что не далъ самому умереть безъ покаянія, я не ропщу, но тяжко, Господи!’ Ларивонъ скоре упалъ, чмъ слъ на лавку, и уронилъ на руки свою сдую, еще мокрую отъ снга голову.
Жена тихо подошла къ нему и, положивъ на его плечо руку, произнесла голосомъ, такимъ мягкимъ, какого и ожидать было трудно отъ этой закаленной въ жизненныхъ невзгодахъ женщины.
— Ларивонушка, Богъ съ тобой, молви, родименькій, али что приключилось? Самъ-то ты, благодареніе Цариц Небесной, цлъ, а я тутъ сидла да все вздыхала… не чаяла ужь тебя въ живыхъ видть.
Ларивонъ поднялъ голову, ласково взглянулъ на жену, глубоко вздохнулъ и началъ разсказъ о постигшемъ его несчастій. Сноха всхлипывала, но глаза старухи оставались сухи и продолжали мягко глядть на мужа, только легкое подергиванье нижней губы выдавало ея волненіе.
Разсказъ былъ конченъ, щи дымились на стол, внучка разбудили и печальная семья уныло принялась за ужинъ. Подъ окномъ раздалось ржанье лошади. Ларивонъ вздрогнулъ и съ необыкновенною для его лтъ живостью вскочилъ съ лавки.
— Бурко!— вскрикнулъ онъ, весь дрожа.
— Полно, родимый, какой тамъ Бурко! Должно быть, того же пьяницу опять принесло, два раза уже подъзжалъ, Авдоть и то было померещилось, что Бурко.
Раздалось вновь ржанье лошади. Шарикъ, поднявшій было уши, успокоился и весело завилялъ хвостомъ.
— Нтъ, Бурко, онъ ржетъ.
Сноха хотла было выйти.
— Нтъ, я самъ, я самъ,— и, накидывая на ходу на себя тулупъ, Ларивонъ быстрыми шагами вышелъ изъ избы, а черезъ нсколько секундъ, черезъ оставшуюся полуоткрытую дверь, донесся его громкій окрикъ:— фонарь сюда, скорй!
Дйствительно, это былъ Бурко, въ третій разъ сквозь вьюгу и ночь притащившій къ воротамъ Ларивоновой избы, помимо его воли, пьянаго, имъ правившаго, въ саняхъ же лежалъ засыпанный снгомъ мертвецки пьяный и полуокоченвшій отъ холода Яшка Сжёный.
Черезъ полчаса Сжёный, связанный поясами и возжами по рукамъ и ногамъ, храплъ на куч соломы въ углу, въ такъ называемой чистой горниц избы Ларивона, на стол стоялъ зажженный фонарь и сальная свчка, по лавкамъ сидло человкъ пятнадцать крестьянъ въ тулупахъ, въ нетопленной горниц было холодно и паръ отъ дыханія волнами ходилъ по ней. Крестьяне сидли мрачные, молчаливые, бросая озлобленные взгляды по направленію къ углу, изъ котораго слышался густой храпъ и по временамъ какое-то пьяное бормотанье Яшки. Крестьяне были однодеревенцы Ларивона, собранные имъ на совтъ, что длатъ съ разбойникомъ, котораго такъ неожиданно судьба отдала въ ихъ руки. Все это были старики или люди пожилые, самому молодому, Аанасію, было уже далеко за сорокъ лтъ, все это были самые почтенные хозяева, главы домовъ, хорошо знавшіе Яшку, не разъ чувствовавшіе на себ его тяжелую разбойничью руку, не разъ обобранные и обокраденные имъ, вдавшіе, что значитъ возиться со Сжёнымъ.
Молчаніе продолжалось долго, прерываемое тяжелыми вздохами крестьянъ, храпомъ и пьяною икотой Яшки. Наконецъ, заговорилъ сидвшій подъ самыми образами, блый, какъ лунь, высокій и худой, какъ шестъ, семидесяти-пяти лтній старикъ Иванъ, считавшійся первымъ умникомъ въ деревн, да и чуть ли не въ цлой волости, грамотный и начетчикъ.
— Что же, ребята, какъ-никакъ, а съ этимъ самымъ Яшкой на чемъ-нибудь поршить нужно… Что же вы молчите? Не цлую же ночь тутъ сидть.
— Къ начальству его представить,— раздался робкій и нершительный голосъ откуда-то изъ угла.— Къ становому, а то въ городъ, прямо къ исправнику.
— Къ начальству!— вскрикнулъ Ларивонъ,— это для че? Чтобы онъ убёгъ, да намъ же пустилъ краснаго птуха въ отмстку? А не убжитъ — судить станутъ, насъ же по судамъ затаскаютъ, посадятъ Яшку за ршетку на мсяцъ, другой, а тамъ онъ выйдетъ и опять насъ же въ раззоръ разоритъ, остальную животину со двора сведетъ.
— Ну, и штуку придумалъ, можно чести приписать!
— Да я такъ только,— защищался робкій голосъ.
— Нтъ, ребята,— началъ вновь Иванъ,— Ларивонъ правду молвилъ: выдать Яшку начальству — себ петлю на шею надть.
— Что же, цловаться съ нимъ, что ли?— раздраженнымъ голосомъ сказалъ Аанасій.
— Зачмъ цловаться!— Иванъ медленно обвелъ присутствующихъ какимъ-то испытующимъ взглядомъ и произнесъ глухимъ голосомъ:— По-моему, Яшку или помиловать слдуетъ и ослобонить его, или,— голосъ старика упалъ почти до шепота, — или своимъ судомъ съ нимъ поршить.
— Въ прорубь?— дрожащимъ голосомъ спросилъ Ларивонъ.
Иванъ кивнулъ годовой. Воцарилось вновь молчаніе, лица присутствующихъ видимо поблднли, головы были опущены, одинъ Аанасій сидлъ красный отъ волненія, нетерпливо постукивая палкой объ подъ горницы.
Изъ угла раздался вновь робкій голосъ:
— Въ прорубь… легко сказать, а какъ потомъ держать отвтъ передъ Богомъ и людьми?
Аанасій сорвался со своего мста.
— Какъ отвтъ держать? Передъ Богомъ отвтъ короткій,— неужто Господу Богу угодно, чтобы вся деревня пропадала изъ-за одного разбойника? Или Онъ, милосердный, не проститъ намъ грхъ нашъ? Какой бды, какого горя мы изъ-за этого Яшки ни приняли, какой муки ни перенесли и теперь опять идти на новое горе, на новое разореніе! Нтъ, православные, собак собачья и смерть, и опять нтъ грха убить пса бшенаго, прости Господи! А какъ передъ людьми будемъ отвчать? Это ужь какъ Господь Богъ на душу положитъ, а я такъ думаю, что и въ Сибири легче, чмъ жить съ такимъ разбойникомъ!
Горячія слова Аанасія, очевидно, подйствовали на присутствующихъ, поднялся говоръ, сначала тихій, потомъ громче, посыпались ругательныя слова, послышались угрозы, но сквозь грозныя рчи пробивались и робкія замчанія, и боязливыя сомннія.
Вдругъ все смолкло, изъ угла, въ которомъ лежалъ Яшка, раздался хриплый крикъ:
— Развязать, сичасъ развязать!
Должно быть, шумъ голосовъ разбудилъ Яшку, но хмль не позволилъ ему дать себ яснаго отчета въ своемъ положеніи,— его только приводили въ бшенство связанныя руки и ноги.
— Кто смлъ связать? кто? Вотъ я васъ! Ска-жи-те! Разражу!
— Молчи, пока цлъ!— проворчалъ Ларивонъ.
— Цлъ! Я, братъ, цлъ, а вотъ ты будь цлъ… А я, братъ, тебя не боюсь. Развязать сичасъ, а то всхъ по-міру пущу… черти… пить… воды…
Маленькій старичокъ, длавшій робкія замчанія, вышелъ въ сни, принесъ ковшъ воды, приподнялъ голову Яшки и подставилъ ковшъ въ его губамъ. Долго пилъ Яшка, глаза его просвтлли, хмль, видимо, сталъ разсеваться.
— Ребята,— заговорилъ онъ совсмъ въ другомъ, просительномъ тон,— вотъ что я скажу вамъ: отпустите вы меня, Бога для, право, отпустите!
Молчаніе.
— Ну, каюсь, виноватъ былъ, но, вотъ какъ передъ Господомъ, пальцемъ не трону…
— Слыхали уже не разъ, знаемъ! Такъ теб и поврили!
— Эй, ребята, отпустите… худо будетъ! Я вамъ говорю: лучше по добру, по здорову разойдемся!
Ларивонъ вспыхнулъ.
— Не грози, песъ, смотри, чтобы теб не было худо!
Крестьяне заволновались.
— А, такъ вы вотъ какъ!— и голосъ Яшки перешелъ въ злобное шипніе.— Вы вотъ какъ, цлымъ міромъ напали на одного пьянаго, скрутили соннаго, да и думаете, что правы… добро, кто еще правъ-то выйдетъ!
— Не нападали мы на тебя, Яшка,— заговорилъ Ларивонъ,— самъ Богъ тебя къ изб моей привелъ и въ руки наши тебя, разбойника, отдалъ: два раза сноха лошадь отводила отъ избы, да на дорогу въ городъ направляла, и два раза лошадь тебя, разбойника, привозила назадъ къ ограбленному.
— Врешь, не грабилъ я тебя… пьяный къ товарищу слъ въ сани, чья лошадь — я почемъ знаю?… А, что взялъ?… Развязать, дьяволы, слышь… караулъ!
— Не ори, никто не услышитъ.
— А, такъ? Ну, ладно, попомните же вы, черти, Яшку… Вези меня къ начальству, вези… Я вамъ еще покажу: не даромъ Сжёнымъ меня прозвали… Попомните, дьяволы… камня на камн не оставлю… отъ лачугъ вашихъ одинъ пепелъ втромъ разветъ!
Крестьяне поднялись и толпою окружили Яшку. Крики негодованія смшались съ площадною бранью, руки сжались въ кулаки, но тутъ произошло нчто неожиданное и удивительное: плохо ли въ торопяхъ были связаны руки и ноги Яшки, его ли необыкновенная ловкость и сила, удвоенная очевидною опасностью, только не усплъ ближайшій изъ крестьянъ, Аанасій, подскочить къ Яшк, какъ уже летлъ навзничь отъ удара ноги Сжёнаго. Яшка вскочилъ и только запутанная у одной изъ ногъ возжа оставалась слдомъ того, что онъ только что былъ связанъ, еще два-три удара кулакомъ и Яшка былъ у двери, но запутался въ волочившейся за нимъ возж, споткнулся и растянулся во весь ростъ, десять человкъ навалились на лежачаго вора, свча потухла и въ комнат, еле-еле освщенной тусклымъ фонаремъ, произошла свалка: крики ‘караулъ’, брань, проклятія, звуки ударовъ… и Яшку, вновь связаннаго, избитаго, окровавленнаго, съ тряпкой во рту, мшавшею ему не только кричать, но почти дышать, толпа выволокла во дворъ и повалила въ сани Ларивона, въ минуту Бурко, не успвшій еще отдохнуть отъ всхъ невзгодъ минувшаго дня, былъ впряженъ и сани медленно двинулись изъ деревни по направленію къ рчк. Старикъ Иванъ съ фонаремъ шелъ впереди, Ларивонъ велъ Бурку подъ уздцы, остальные крестьяне окружали сани, все еще не улегшаяся метель заметала слды и Бурки, и саней, и молчаливыхъ проводниковъ Яшки въ послднемъ его путешествіи по роднымъ мстамъ.
Казалось, все было шито и крыто: и не болталъ, кажись, никто, и никому не было интереса разыскивать Яшку, да и до того пропадалъ онъ по цлымъ годамъ, а, между тмъ, къ весн стали ходить кругомъ да около глухія всти о томъ, что конокрадъ Яшка убитъ и убили его вырвинскіе крестьяне. Какъ только весной вода спала, трупъ Яшки былъ найденъ версты за дв внизъ по теченію рчки, протекавшей мимо Вырвы, кушаки и возжи, которыми Яшка былъ усердно опутанъ, не оставляли сомннія насчетъ участи, его постигшей, т же кушаки и возжи явились первою уликой противъ вырвинскихъ крестьянъ, любопытная бабенка-солдатка, зачмъ-то выбгавшая изъ своей избенки въ ночь убійства Яшки и видвшая крестьянъ, возвращавшихся съ рки толпой, ссора двухъ сосдокъ съ перекорами: ‘нтъ, твой!’, ‘анъ, нтъ, твой, мой на такія дла не пойдетъ!’ пугливые разспросы робкаго старичка,— ниточка къ ниточк — и составился цлый клубокъ уликъ, приведшій черезъ полтора года посл смерти Яшки на скамью подсудимыхъ въ гор. В. десять человкъ почетнйшихъ жителей Вырвы по обвиненію ихъ въ убійств.
Время было въ город глухое — начало іюня, все, что могло ухать въ деревню, ухало, жара и духота были страшныя, да и само дло, дло старое, успвшее въ свое время произвести въ губерніи нкоторый шумъ, но съ тхъ поръ уже забытое, не общало особенно интересныхъ перипетій и потому зала окружнаго суда была почти пуста.
Чуть не звая прочелъ секретарь обвинительный актъ, отдуваясь и безпрестанно вытирая потный лобъ, исполнилъ предсдатель вс требуемыя закономъ формальности, вяло прошло судебное слдствіе: обвиняемые отвчали на все: ‘знать не знаемъ, вдать не вдаемъ’, свидтели показывали нехотя, а больше ссылались на запамятованье за давностью времени, товарищъ прокурора сказалъ сухую и весьма недлинную рчь, защитникъ, назначенный судомъ, отвчалъ еще короче.
Предсдатель обратился къ подсудимымъ съ вопросомъ, не могутъ ли они что-нибудь прибавить къ своему оправданію? Подсудимые отвчали молчаливыми поклонами, раздалось лишь два, три робкихъ голоса: ‘Ничего, батюшка! Что же намъ еще говорить?’ Предсдатель хотлъ было удалиться съ судомъ для постановки вопросовъ, какъ вдругъ поднялся старикъ Иванъ. Длинная, худая, какъ скелетъ, фигура Ивана, опирающаяся о высокую палку, дышала спокойствіемъ, въ лиц не было и тни смущенія, маленькіе слезящіеся глаза какъ будто вглядывались то въ судей, то въ присяжныхъ засдателей, то останавливались на крестьянахъ-подсудимыхъ:
— Позвольте, ваше благородіе, слово молвить.
— Говорите.
— Вотъ ихъ благородіе,— Иванъ обратился лицомъ въ сторону прокурора,— говорили, что никто самовольно судьею быть не можетъ… Оно точно, и въ писаніи такъ сказано: ‘не судите, да не судимы будете’. Только какъ же быть, гг. судьи, теперь, значитъ, если на меня злой человкъ бросится, чтобы ограбить меня или чмъ инымъ изобидть? Неужто я не воленъ самъ себя защитить? А если вся-то моя защита въ томъ, что или я его поршу, или онъ меня поршитъ — неужто я долженъ подставить шею свою: на, молъ, бей до смерти, а я тебя не трону? По-божески оно и такъ, да по слабости человческой трудно это, гг. судьи. Вотъ я хоть бы, восьмой десятокъ живу, сыновей, внуковъ схоронилъ, пора бы, кажись, и честь знать, одною ногой въ могил стою, а все умирать неохота, пошлетъ Богъ смерть, Его воля, а если кто задушить захочетъ, отгрызаться стану, что силъ хватитъ.— Началъ Иванъ глухимъ голосомъ, но по мр того, какъ онъ говорилъ, голосъ его какъ будто молодлъ и крпчалъ, на желтыхъ морщинистыхъ щекахъ появилась краска, въ глазахъ блеснула искра.— Песъ бшеный бросается на людей: убьешь его, всякій теб спасибо скажетъ, а, вдь, иной человкъ хуже не то пса, а бшенаго волка. Пёсъ бшеный — онъ зря бросается, отъ болзни своей, значить, а человкъ отъ злобы своей, отъ корысти проклятой, зависть его беретъ на чужое добро смотрть, вотъ онъ и душить тебя, что бы изъ тебя что ни-на-есть выдавить. Отъ пса бшенаго укрыться можно: сойди съ го дороги и не тронь его, онъ и пройдетъ мимо, отъ злаго человка нигд не укроешься, и чмъ тише ты, да смиренне, тмъ больше въ немъ ярости нидитъ, тмъ больше онъ тебя тснить будетъ, такъ какъ со смирными да тихими легче, сподручне ему, песъ бшеный укуситъ, да и дал побёгъ, а человкъ глядитъ, какъ бы до смерти загрызть, все бы у тебя отнять, послдняго живота тебя лишить. Вотъ хоть, для примра, Яшка-то этотъ, что Сжёнымъ прозывался, чего, чего только онъ въ жизнь свою ни натворилъ, одинъ Ты, Господи, вси, кого онъ только ни изобидлъ, кого только ни ограбилъ! Цлыя семьи по міру пустилъ, деревни въ раззоръ разорилъ, людей сколько искалчилъ. Говорятъ: ‘Жалуйся!’ Встимо, какъ не жаловаться, жаловались, только т, кто жаловался, по міру пошли, погорльцами по селамъ ходили, собирали подъ окнами. Говорятъ: ‘ловите, молъ’,— ловили, не разъ, не два изымали разбойника, только толку отъ этого, гг. судьи праведные, не видно было: онъ или убжитъ, и пойди ищи его,— извстно, бглому дорога одна и ловить-то его — мало ли путей, или начальство его отпуститъ: ‘не дознали, молъ, Богъ его вдаетъ, виноватъ или не виноватъ’, а не то сколько тамъ мсяцевъ за ршеткою посидитъ, да вновь и гуляетъ на свобод, грабить, да жгёть доносчиковъ, да свидтелей. Эхъ, ваше благородіе, и вы, гг. присяжные, долго разсказывать, а вы посмотрите на нихъ,— Иванъ дрожащею рукой указалъ на сотоварищей своихъ, — загляните въ деревню, въ избы наши, вдь, почитай, не лучше нищихъ, со дня на день перебиваемся, и, вдь, все заправскіе были хозяева, въ округ первыми богачами считались, дома какіе были, по дв,— что по дв, по четыре, по пяти троекъ держали, а теперь отъ домовъ — пепелъ да лачужки, отъ троекъ и возжей не соберешь… А все — онъ, все онъ! Тяжело, судьи праведные, какъ если это всю жизнь копишь, по капл собираешь, да въ одну ночь всего ршишься, а какъ вновь начнешь работать, вновь черезъ нсколько лтъ потомъ да кровью кое-какъ оправишься, а онъ вновь тебя шарахнетъ! Вдь, онъ, душегубъ, иного не разъ, а два и три разорялъ, вытянетъ изъ тебя кровь всю, броситъ, а начнешь поправляться, онъ опять кровь твою сосать начнетъ… Тяжело!
Иванъ закашлялся и умолкъ, потъ выступилъ на его лбу, онъ тяжело дышалъ.
— Все?… Вы все сказали?— спросилъ предсдатель.
— Еще одно слово, ваше благородіе, позволите молвить?
Предсдатель далъ разршеніе, вздыхая и вытирая потный лобъ.
— Кто лишилъ Яшку жизни…— Ларивонъ, сидвшій рядокъ съ Иваномъ, дернулъ его за полу, Иванъ взглянулъ на него сверху, не понижая голоса произнесъ: ‘не бойсь, Ларивонушка, лишняго не сболтну’, и затмъ обратился вновь къ предсдателю:— Кто лишилъ Яшку живота, Богъ справедливый и милостивый разсудитъ того съ Яшкою на суд Своемъ, предъ которымъ не скрыть человку ни длъ, ни помысловъ своихъ, Онъ разсудить и кто убилъ Яшку, и чмъ Яшка на себя руку христіанина поднялъ, чмъ довелъ до душегубства людей, дотол неповинныхъ.
Иванъ слъ и низко опустилъ на грудь голову.
Присяжные состояли: изъ двухъ купцовъ, двухъ мщанъ, отставнаго учителя узднаго училища, который и былъ избранъ старшиною, остальные — крестьяне пригородныхъ селъ. Долго совщались присяжные, изъ корридора, ведущаго въ ихъ комнату (должно быть, дверь была плохо заперта), слышались то басъ одного изъ купцовъ, то тонкій дребезжащій голосъ учителя, то доносился нестройный гулъ нсколькихъ голосовъ. Наконецъ, присяжные вышли и вынесли всмъ подсудимымъ оправдательный приговоръ.
Крестьяне-подсудимые оживились, иные крестились, другіе кланялись суду или присяжнымъ, у нкоторыхъ на глазахъ по явились слезы. Только старикъ Иванъ остался неподвиженъ на мст, опираясь на палку и низко опустивъ голову на грудь, появившаяся краска исчезла съ его щекъ, глаза потускнй, нижняя губа дрожала, возбужденное состояніе его уступило мсто усталости, когда Ларивонъ веселымъ голосомъ сказалъ ему: ‘Что же, ддушка, идемъ!’ — онъ двинулся медленно, еле переставляя ноги. Поровнявшись съ судейскимъ столомъ, Иванъ вдругъ опустился на колни и земнымъ поклономъ поклонился суду — Были вы, судьи,— проговорилъ онъ слабымъ, но внятнымъ голосомъ,— милосерды къ бднымъ, несчастнымъ, разореннымъ, обиженнымъ людямъ, пусть же на послднемъ суд и къ вамъ будетъ милосердъ Тотъ, кто Судья надъ всми судьями!
Ларивонъ съ другимъ крестьяниномъ подхватили Ивана подъ руки и почти вынесли старика изъ залы засданія.