Двойня,
или нжная дружба двухъ сестеръ.
Similissima coppia e che, sovente
Esser solea cagion dо dolce errore.
Jerus. liber. T. Tasso.
Жанлисъ.
Встникъ Европы, No 20—21, 1804
Двойня, или нежная дружба двух сестер, Жанлис Мадлен Фелисите, Год: 1804
Время на прочтение: 30 минут(ы)
Естьли любовь возпламенится среди пышности и блеска шумныхъ обществъ, то дружба врная раждается и возрастаетъ въ тишин уединенія между людьми, не удалившимися отъ первобытной простоты нравовъ Патріархальныхъ. Естьли два существа добродтельныя, по сопряженіи бытія своего, могли составить одну душу, то конечно не страсть быстрая и непостоянная была основаніемъ ихъ связи прочной, неразрывной, чтобы произвестіи ее, потребно такое чувство которое раждается во младенчеств усиливается въ юности, укрпляется въ зрлыхъ лтахъ и продолжается до гроба. Повторяю: только въ ндр невинности симпатія и навыкъ производятъ сей союзъ, въ тихомъ уединеніи, въ удаленіи отъ сценъ блестящихъ и опасныхъ, гд самолюбіе и вс буйныя страсти спорятъ о преимуществ, гд каждая изъ нихъ желаетъ господствовать. Какія слдствія будетъ имть такая совершенная дружба? Огорченія томительныя и неизбжныя, но вмст съ ними сладостныя, чистйшія движенія души, чувствованія самыя нжныя, самыя благородныя, къ какимъ только способно человческое сердце. Вотъ картина, которой хочу длать легкое начертаніе, не имю оной передъ глазами — какая нужда! Воображеніе, чувствительность безъ образцовъ могутъ писать прелестныя картины, сердце не заимствуетъ отъ идеала, не изобртаетъ: оно только угадываетъ и открываетъ. Естьли повствованіе трогаетъ — тогда можно ручаться за его справедливость.
Въ средин Шинделинга, одного изъ самыхъ дикихъ Кантоновъ Швейцаріи, на мст живописномъ, окруженномъ холмами, рощами, перескаемомъ ліющимися съ горъ источниками, и теперь еще видны развалины замка, стоявшаго на берегу Лаверзерскаго озера. Путешествующіе изъ Зйнзидельна въ Цугъ всегда останавливаются въ сей пустын, чтобы любоваться рдкими, разительными видами. Замокъ опустлъ, назадъ тому нсколько лтъ, вс остатки его возбуждаютъ трогательныя напоминанія, везд видно имя Савиніи, два раза повторенное, оно одно составляетъ все украшеніе развалившагося кабинета, въ которомъ на стнахъ и панеляхъ написаны сіи имена, не разлучно соединенныя подъ гирландами, он вырзаны почти на всхъ деревах. Въ обгороженномъ мст, бывшемъ нкогда садомъ, находятся изломанныя решетки, переплетенныя виноградными листьями, подъ ними стоятъ каменная скамейка съ надписью: Рощица Савиніи. Разтроганный путешественникъ съ душевнымъ удовольствіемъ ступаетъ по слдамъ незнакомыхъ существъ, которыя жили въ семъ дикомъ уединеніи и нжно любили другъ друга. Опуствшее жилище тотчасъ показываетъ, что Савиній нтъ уже на свт, но пріятно сердцу искать сельскихъ памятниковъ ихъ нжной дружбы. На конц звринца представляются развалины прекраснаго зданія. Надпись увдомляетъ, что сіе зданіе было нкогда храмъ щастія, воздвигнутый Савниіями, три статуи украшали его внутри, теперь остались только пьедесталы съ надписями: Невинность, Юность, Дружба. Отъ развалинъ храма щастія ивовая аллея ведетъ къ гробниц… Это гробница Савиній. Прахъ ихъ покоится подъ утесомъ, обросшимъ сдымъ мохомъ, онъ стоитъ на берегу озера и повторяется на зеркальной его поверхности. Два тополя, посаженные вмст на берегу, наклоняются одинъ къ другому, и кажется, обнимаясь взаимно гибкими втвями, образуютъ сводъ надъ гробницею. Сей меланхолическій утесъ не страшенъ для плавателя, которой не только не боится его, но часто, увидвъ его издалека, пристаетъ у сихъ береговъ пустынныхъ. Мирные пастухи пріятно отдыхаютъ на вершин утеса, тамъ, наслаждаясь прохладой подъ тнію тополей, они слдуютъ взорами за стадомъ и стерегутъ его… И я, путешествуя по Швейцаріи, мечтала на утес Савиній, и я плакала надъ ихъ могилою! Трогательное преданіе, слышанное мною въ разсянныхъ хижинахъ Шинделинга, есть основаніемъ слдующей исторіи:
Антонія родилась въ Женев, у нее была старшая сестра — единственный предметъ любви ихъ матери, Антонія, жертва несправедливаго пристрастія, большую часть молодости своей провела въ слезахъ и горести. Одинъ родственникъ съ матерней стороны, живо тронутый ея положеніемъ, снискалъ довренность ея, но Мюльсень (это имя его) рдко прізжалъ въ Женеву. Надясь наслдовать имніе своего дяди, жившаго въ Шинделинг, онъ почти все время проводилъ съ нимъ въ сей пустын. Сестра Антонія, получивъ все имніе, вышла за мужъ за человка богатаго. Скоро потомъ нещастная Антонія лишилась матери и осталась сиротою, имя отъ роду двадцать три года, безъ достатка, безъ наставника, но не безъ утшенія: у нее былъ другъ. Мюльсень поспшилъ пріхать къ ней, отеръ слезы ея, предложилъ ей — боле нежели любовь — совершенное почтеніе, врную дружбу. Антонія приняла руку его и съ радостію удалилась навсегда въ пустыни Шинделинга. Дикое обиталище не заставило ее печалиться. Старой дядя, встртивъ ее съ радостію, сказалъ: ‘ты будешь здсь царицею, будешь любимою.’ Доброй отшельникъ умлъ говорить съ женщинами, и чего оставалось желать той, которая, живучи въ дом матери, была чужою?
Людвиль (такъ назывался дядя Мюльсеневъ) былъ шестидесятилтній холостой старикъ, безпечность, лность и кротость, были основаніемъ его характера, миръ и тишину онъ любилъ боле всего на свт, никогда не хотлъ жениться, именно для того, чтобы ничмъ не нарушить своего спокойствія. Хотя онъ былъ вовсе неспособенъ ко лживости и притворству, но свтъ судилъ о немъ иначе, вс наружности его были обманчивы. Его почитали философомъ, потому что уже десять лтъ, онъ жилъ въ уединеніи, а въ самомъ дл онъ избралъ сей родъ жизни по одной безпечности, ему было тутъ хорошо, и для того онъ не заботился о другомъ жилищ. Важность и разсудительность изображались на лиц его, вс почитали его человкомъ глубокомысленнымъ, хотя онъ во всю жизнь не предавался размышленію, даже думали найти въ немъ нчто романическое, видя его нердко бродящаго по утесамъ и по берегу озера, но въ самомъ дл онъ искалъ ручейковъ и потоковъ единственно для того, чтобы наслаждаться прохладою, останавливался на зеленой мурав для того, чтобы полежать и заснуть. Не будучи способнымъ къ истинной привязанности, онъ былъ любезенъ и снизходителенъ, и отъ того прослылъ старикомъ чувствительнымъ. Онъ никогда не бранился, потому что это непріятно, тягостно, лучше любилъ прощать, не входя ни въ какія изъясненія, нежели горячиться, или скучать. Являлся ли нещастный съ прозьбою о пособіи — онъ немедленно помогалъ ему, и именно для того, чтобы поскоре избавиться отъ непріятнаго впечатлнія. —Никому не приходило въ голову почитать его человкомъ взыскательнымъ, казалось, что онъ совсмъ не хочетъ первенствовать, а въ самомъ дл подчинялъ себ всхъ окружающихъ. Когда оставляли его, онъ не жаловался, не показывалъ смущенія, но лишь только, возвращались къ нему, онъ былъ такъ веселъ, такъ щастливъ, что тотъ упрекалъ себя, кто уходилъ отъ него, хотя на самое короткое время. Естьли кто изъявлялъ ему уваженіе, усердіе, онъ казался такъ тронутымъ, столько говорилъ о томъ, въ такихъ выраженіяхъ свидтельствовалъ свою благодарность, что никакъ не льзя уже было посл того обмануть его увренность, Наконецъ, по расположенію характера своего, онъ нечаянно открылъ важную тайну украшать эгоизмъ завсой скрытности, управлять тми, которые жили съ нимъ вмст, не только безъ принужденія, но еще заставляя любить себя.
Людвилъ искренно обрадовался прибытію Антоніи: его домоправительница была стара и нездорова, теперь признательная племянница должна имть о немъ попеченіе. Въ самомъ дл, все перемнилось въ замк, все стало веселе, все ожило въ немъ, вдругъ увидли во всемъ порядокъ и опрятность, какая-то пріятная наружность тотчасъ давала чувствовать, что есть хозяйка въ дом 123,, было примтно, что обитаетъ въ немъ женщина. Старой дядя имлъ лучшій присмотръ, лучшую услугу, и каждой день не переставалъ хвалить Антонію, каждой день поздравлялъ своего племянника съ такою доброю женою. Спустя нсколько мсяцевъ, Антонія ощутила беременность. Будучи отъ природы весьма нжною, не знавъ никогда любви, она сильно желала имть дтей, напередъ чувствовала, какъ страстно будетъ любить ихъ, и общалась установить между ними совершенное равенство: она не забыла о несправедливостяхъ, которыя терпла отъ своей матери.
Тогожъ года при конц осени, Антонія родила двухъ прекрасныхъ двочекъ, которыя столько были похожи одна на другую, что въ самую минуту рожденія надлежало отличить ихъ знакомъ, для предупрежденія замшательства. Скоро потомъ отдали ихъ на руки матери и оставили ее одну съ младенцами. Тогда Антонія, смотря на нихъ съ чувствомъ неизъяснимой любви и радости, сказала, ‘Милыя, невинныя творенія! Небо услышало мои молитвы, и произвело васъ на свтъ для того, чтобы быть равно любимыми. Ахъ! желаю всегда ошибаться въ васъ, желаю не полагать для васъ различія въ моемъ сердц. Хочу, чтобы самые законы не могли дать вамъ преимущества одной передъ другою…. уничтожаю между вами право старшинства, причинившее мн столько горести…’ Говоря сіе, Антонія развязала ленты, которыя различали дочь старшую отъ младшей, въ то самое время вошли дядя и мужъ ея, и Антонія объявила, что бравши поперемнно дтей на руки, она смшала ихъ, и теперь совсмъ не знаетъ, которая дочь старшая. Думали, что она сдлала это изъ легкомыслія, досадовали, побранили ее, но пособить было нечмъ.
Антонія ршилась сохранишь равенство между дтьми, и хотла, чтобы он носили одно имя. Ей говорили, что тогда совершенно не льзя будетъ различить ихъ, она отвчала, что ей того-то и надобно. Малюткамъ дали имя Савиніи, празднуемой Святой 19-го Октября, то есть, того дня, въ которой он родились. Одна грудъ материнская кормила обихъ дочерей, ихъ воспитывали въ такой любви взаимной, что лишь только одна сестра начинала плакать, тотчасъ и другая заливалась слезами’. Сіе побужденіе Натуры и чувствительности ежедневно обнаруживалось въ нихъ, время и возрастъ усиливали дружбу, утверждаемую попеченіями Антоніи и сходствомъ ихъ склонностей и характеровъ. Все было общее между ними: игрушки, платье, даже награды и наказанія. Естьли одна длала въ чемъ нибудь проступокъ, мать взыскивала съ той, которая на глаза попадалась, и дитя не старалось оправдываться, хотя и не знало вины за собою: ихъ пріучили думать, что та и другая были одно и то же безъ всякаго различія, слдственно он не почитали себя въ прав говорить: это не я, сверьхъ того, когда наказывали одну сестру, другая терпла не мене. Ничто не могло возбудить въ нихъ зависть, он равно обожали мать свою, которая, не смотря на необыкновенное сходство, могла различать ихъ, но всегда показывала видъ, будто не уметъ и не старается распознавать.
Лаская одну изъ нихъ, она обыкновенно говорила: ‘Знаю, что Савинія теперъ сидитъ на моихъ колняхъ’, но не знаю, которая изъ двухъ, какая нужда! и обихъ люблю съ одинакою нжностію.’ Одна была умне и имла лучшую память, но имъ никогда не давали разумть, что это примчаютъ. Не рдко та, которая тверже знала урокъ, сказывала его вмсто сестры своей, и не только безъ умышленнаго намренія обмануть, но еще съ чистосердечнымъ признаніемъ: ‘сестрица не могла выучить, я успла боле, все равно!’ — и въ этомъ соглашались съ нею. Иногда Антонія говорила другой: ‘будь и ты также прилжна, чтобы въ случа могла оказать сестр твоей такую же услугу.’ Сего увщанія довольно было возбудить въ нихъ живйшее соревнованіе, об учились съ такими успхами, какихъ только мать желать можетъ. Сходство въ нихъ было чрезвычайно, не льзя было хвалить красоту одной, такъ чтобы похвала не принадлежала обимъ. Он имли голосъ совершенно одинакой: когда одна пніемъ плняла слушателей, тогда и другая участвовала въ рукоплесканіяхъ. Он, такъ сказать, слились въ одно существо, и безпрестанныя ошибки, къ которымъ он подавали поводъ, ни забавляли, ни изумляли ихъ, словомъ, не были уже для нихъ ошибками, имъ казалось, что тотъ не ошибался, кто почиталъ ихъ за одну особу, я, мой, моя, не только были словами неупотребительными между ними, но совершенно забытными, Антонія всячески старалась усилить въ нихъ взаимную любовь, укореняя въ сердцахъ ихъ сей пріятный обманъ. Болзни, которымъ он подвергались въ одно и тоже время, навсегда утвердили въ нихъ увренность въ существенности физической симпатіи. Воображеніе и чувствительность довершили убдить ихъ въ истин сей мечты, естьли одна падала, другой казалась, что чувствуетъ, и чувствовала въ самомъ дл боль отъ удара, удовольствія и прискорбія, взаимно ощущаемыя, были узломъ ихъ дружбы. Наконецъ он об совершенно уврились, что нить жизни ихъ была нераздльная, единственная, и что по непремнному, таинственному закону Природы, смерть ихъ должна быть также общая. Такая необыкновенная связь восхищала Антонію, устрашала Мюльсеня, приводила въ недоумніе Людвиля, которой всегда жилъ только самъ для себя и часто говаривалъ: ‘я тутъ ничего не понимаю.’ — Ахъ! какъ он щастливы! восклицала Антонія. ‘Но что съ ними будетъ,’ спрашивалъ благоразумный Мюльсень, ‘естьли судьба разлучитъ ихъ?’… Ахъ! можно ли безпокоиться, наслаждаясь блаженствомъ истиннымъ, чистйшимъ? Совмстна ли предусмотрительность съ пламенною чувствительностію? Такъ! женщина должна быть управляема мущиною, ему одному принадлежитъ благоразуміе. Кто иметъ способность судить и предвидть слдствія, тотъ рожденъ наставлять другихъ.
Антонія была щастливою матерью и супругою. Мюльсень нжно любилъ ее, они довольны были другъ другомъ и жили въ совершенномъ согласіи. Одинъ Людвиль, со времени рожденія Савиній, былъ недоволенъ, имъ мене стали заниматъ ея. Антонія почти вс минуты посвятила на воспитаніе дочерей своихъ, которыя съ своей стороны обнаруживали нжную привязанность преимущественно къ матери и къ Мюльсеню, какая-то ревность тайно мучила стараго дядю. Имъ занимались съ нжною попечительностію, но онъ требовалъ изключительной привязанности. Онъ сдлался печальнымъ и угрюмымъ, узналъ наконецъ собственнымъ опытомъ, до какой степени эгоизмъ унижаетъ старость. И для чего человку, стоящему на краю могилы, лишившемуся пріятностей, дарованій, силъ душевныхъ и тлесныхъ, недовольствоваться должнымъ уваженіемъ, данью справедливой признательности и почтенія? для него требовать изключительно, единственной привязанности?
Между тмъ об сестры вступилъ на шестнадцатой родъ возраста, об равно цвли красотою плняющею, сходствіе ихъ столь же было удивительно, какъ и прежде, одинакія черты, станъ, ростъ, голосъ, заставляли каждаго ошибаться, кром матери… Однакожъ, смотря пристально сравнивая съ крайнею примчательностью, можно было видть, что одна была прекрасне, имла боле пріятности, нежели другая, образъ ея былъ самымъ лучшимъ произведеніемъ Натуры, совершенною картиною, которой другая сестра казалась точною копіею. Впрочемъ сіе различіе не могло быть примтно для глазъ обыкновенныхъ, или невнимательныхъ. Бывъ воспитаны въ пустынномъ уединеніи, он никого не видали, кром своихъ родителей, слугъ и грубыхъ поселянъ, никому не было нужды сравнивать ихъ. Живучи въ обществ, он не имли бы ни одинакихъ характеровъ, ни одинакихъ чувствованій, каждой изъ нихъ безпрестанно твердили бы, что она прекраснйшая, любезнйшая изъ всхъ женщинъ, и каждая наконецъ уврилась бы въ томъ, или по крайней мр пожелала бы быть такою. Но провождая жизнь въ сельской, невинной простот, он не имли понятія о завистливой ревности, ни одинъ разъ такая мысль въ голову имъ не приходила. Он были въ томъ возраст, въ которомъ страстная взаимная привязанность соединяетъ въ себ младенческое простосердечіе съ стремительною, благородною чувствительностію лтъ юныхъ. Ахъ! какъ сладостно любишь въ щастливомъ невдніи о непостоянств и неблагодарности! Савиніи любили другъ друга съ совершенною безпечностію: ршась никогда не разставаться, он думали, что самая смерть не могла разлучить ихъ, врили, что жизнь одной сестры, естественно сопряжена была съ бытіемъ другой. Сія увренность произвела между ними нчто магическое ибо привязанность къ жизни и къ сохраненію бытія своего — сей эгоизмъ, такъ сказать, непобдимой — была твердымъ основаніемъ взаимнаго соучастія и преданности неограниченной. Не признательность сопрягала ихъ: нтъ! истинная дружба не основывается на благодарности. Иметъ ли въ ней нужду симпатія неизъяснимая? Кто любитъ, тотъ не почитаетъ себя одолженнымъ, онъ думаетъ, что все съ его стороны заплачено, и надобно ли благодарить за такія благодянія, которыя не стоили никакого принужденія, никакихъ усилій, за благодянія, которыя не удивляютъ того, кому оказываются? Об сестры любили одна другую, какъ любить можно самаго себя, естьлибы одна подвергала жизнь свою опасности для спасенія другой, она была бы уврена, что длаетъ то для собственной пользы, и въ самомъ дл повиновалась бы влеченію непобдимому. Он такъ хорошо знали самихъ себя, столь сходныя имли чувства, что не требовали другъ у друга совта и мннія: каждая напередъ угадывала ихъ. Живучи всегда вмст, он ни на одну минуту не разставались безъ того, чтобы не скучать, и въ разлук никакъ не могли быть спокойными, не могли ничмъ забавляться. Восхитительное зрлище не веселило ихъ, естьли он были не вмст. Лучшая забава ихъ состояла въ провожденіи прекрасныхъ лтнихъ вечеровъ на каменномъ утес, которой посл названъ ихъ именемъ, на берегу озера Лаверзерскаго. Антонія, съ первыхъ дней прибытія въ Шинделингъ, восхищалась симъ мстомъ, покрытымъ мохомъ и зеленью, на вершин утеса была площадка, на которой два человка могли помститься съ удобностію. Какой видъ открывался взорамъ! съ одной стороны прелестныя долины, съ другой озеро, омывающее подошву утеса, Антонія и Мюльсень сначала не рдко провождали тамъ радостныя минуты. Въ день рожденія дочерей, мать посвятила сей утесъ любимымъ малюткамъ, велла посадить на берегу два тополя и вырзать на камн имена Савиній. Об сестры украсили сіе дикое мсто, которое любовь дтская и дружба сдлала для нихъ столь милымъ, кусты розовые и лилейные увнчали вершину утеса, гирланды изъ листьевъ виноградныхъ и душистой жимолости соединили оба тополя, и каждой день прекраснаго времени года сіи дерева, эмблемма братской нжности, были украшаемы свжими цвтами, не щадили ни луговъ, ни цвтниковъ для сего употребленія. Весь утесъ, усыпанный листками розъ, представлялъ огромный стогъ цвтовъ, которой можно было почесть трономъ Флоры. Тамъ Савиніи провождали цлые часы въ разговорахъ о своемъ щастіи, тамъ сочиняли невинные планы, не дальновидные (кто въ щастіи занимается будущимъ?), но для завтрашняго дня, или для вечера. Часто пли романсы, любили смотрть на гладкую поверхность озера, повторяющаго разные предметы въ прозрачной, тихой вод своей, иногда одна, наклонясь впередъ и смотрясь въ зеркал водъ, говорила улыбаясь: ‘я на тебя смотрю, сестрица!’ — ‘Точно, милая моя это я!’ отвтствовала другая.
Об Савиніи каждой день поперемнно что нибудь читали старому Людвилю, между тмъ, какъ одна занималась чтеніемъ, другая, по приказанію Антоніи, гуляла въ саду. Въ одно утро, юная Савинія, сидя на берегу обширнаго водоема, смотрла на маленькаго сына садовникова, которой шагахъ въ тридцати отъ нее рзвился. По нещастію, мальчикъ упалъ въ воду, которая хотя была не глубже трехъ футовъ, но четырехлтнему младенцу необходимо надлежало бы утонуть, естьли бы Савинія съ быстротою молніи не бросилась къ бассейну и не вытащила дитяти, въ то самое время, когда мать въ безпамятств бжала, чтобы спасти его. Савинія отдала ей младенца. Мать, исполненная чувствомъ благодарности, упала къ ногамъ ея и, заливаясь слезами, говорила: ‘скажите, милостивая Государыня, кому я обязана избавленіемъ моего сына?’ — Какъ! разв ты не знаешь, что я одна изъ Савиній? — ‘Такъ, милостивая государыня? но скажите, которая изъ двухъ? какъ разпознать васъ? Пожалуйте мн какой нибудь знакъ, чтобы я могла различить васъ отъ сестрицы’. — Отъ моей сестрицы? а на что? — ‘Мн надобно знать, кто спасъ отъ смерти моего сына.’ — Я, или сестрица, разв это не все равно? — ‘Для меня не все равно.’ — Сей отвтъ показался Савиніи столь страннымъ, что она причла его къ простодушію поселянки, улыбнулась и сказала: ‘будь уврена, добрая Марья, что между Савиніями нтъ никакой разницы.’ — Какъ! не одн ли вы избавили моего сына? — ‘Сестрица, будучи на моемъ мст сдлала бы тоже.’— Однакожъ я должна благодарить васъ.— ‘И сестрицу’. — Васъ боле. — ‘Вижу, какъ трудно вразумить тебя. Послушай, естьли ты не любишь сестрицы столько же, сколько меня, то я стану почитать тебя неблагодарною.’ — Ахъ, нтъ, сударыня? я знаю, чмъ вамъ обязана. — ‘Слдственно, ты должна равно любить обихъ Савиній.’ — Сударыня, естьли бы вы чмъ нибудь обидли меня, должна ли бы я была сердиться на вашу сестрицу? — ‘Какое сравненіе! разв мы способны обижать? разв мы злы?’ — Совсмъ нтъ, но, естьли бы одна изъ васъ, естьли бы на примръ, ваша сестрица была такою?.. — ‘Тогда мы не былибъ уже Савиніи, тогда не былибъ мы одно и то же.’ Говоря сіе, она подходила къ воротамъ замка и поспшно скрылась, желая перемнить измокшее платье.
Въ одинъ прекрасной вечер, Савинія, сидя на любимомъ своемъ утес, были свидтельницами пантомимной сцены, которая живо тронула ихъ обихъ. Противъ утеса, на другомъ берегу озера, стояла уединенная хижина, осняемая густыми липами и окруженная прекраснымъ садомъ, Савиніи знали, кому она принадлежала. Въ ней жила старая вдова съ двумя внучками, изъ которыхъ одна, недавно вышедшая за-мужъ, должна была въ тотъ же самой день оставить отечественной берегъ и отправишься вмст съ супругомъ своимъ въ деревню, отстоящую въ двадцати миляхъ отъ прежняго ея жилища. Савинія, смотря издали, видли вдову, зятя и обихъ дочерей, выходящихъ изъ хижины и медленно приближающихся къ озеру, гд находилась привязанная къ засохшему пню старой ивы лодка, на которой обоимъ супругамъ надлежало переправляться. Старая вдова и ея дочери обнимались съ рыданьемъ. Младшая сестра новобрачной въ минуту разлуки вскочила въ лодку, чтобы еще разъ прижать къ своему сердцу милую подругу дтства. Наконецъ должно было разлучиться, и лодка отвалила отъ берега.. Новобрачная, вся въ слезахъ, простирала руки къ первымъ предметамъ любви своей, къ мирной хижин, въ которой осталась колыбель ея, теперь она предалась бурнымъ волнамъ непостояннаго озера, разлучилась съ милою родиною, гд въ невинности протекли щастливйшіе дни ея жизни, теперь плыветъ въ страну незнакомую, чувствуетъ въ сердц томительное безпокойство о будущей судьб своей… Сіе зрлище сильно тронуло Савиній. ‘Ахъ!’ сказала одна изъ нихъ: ‘какъ мн жаль нещастную, разлучаемую съ кровомъ родительскимъ! О сестрица! что будетъ съ нами, естьли насъ?….’ — Можно ли насъ равнять съ сестрами не-двойнями! какой варваръ захотлъ бы разлучить насъ? — ‘Жребій нашъ одинаковъ, естьли намъ должно будетъ перемнить состояніе, то мы вмст въ одно время поклянемся предъ олтаремъ и никогда не оставимъ дома родительскаго’. — Говоря сіи слова, она увидла вдали лодку, плывущую къ ихъ берегу, озеро волновалось, внезапно поднявшійся сильной втеръ съ стремленіемъ гналъ лодку по влажной стихіи {Швейцарскія озера весьма опасны, лодки часто погибаютъ въ нихъ.}. Спустя не много, можно было разпознать сидящихъ въ лодк, стараго гребца, и съ нимъ молодаго человка, изрядно одтаго и собою очень миловиднаго. Между тмъ небо потемнилось, горизонтъ покрылся тучами темнобагровыми, вылетающія изъ нихъ молніи, повторяясь въ озер и мгновенно проводя на немъ яркія бразды, казалось, усугубляли блескъ свой. Воды, отражая огонь небесной и волнистой образъ облаковъ, представляли зрлище горящаго моря, которое въ бурномъ колебаніи угрожало погибельно скудельной лодк. Савиніи отъ всего сердца желали спасенія плавателямъ, движимыя страхомъ и состраданіемъ, он об стали на колна и молились за нещастныхъ…. Вдругъ втеръ заревлъ съ сугубымъ напряженіемъ, и лодка скрылась подъ волнами, въ пяти стахъ шагахъ отъ берега, Савиніи вскричали отъ ужаса, но скоро увидли на поверхности воды молодаго человка, плывущаго къ утесу. Тогда одна сестра поспшно побжала искать помощи, другая осталась на мст, чтобы предложить плавателямъ гостепріимство въ замк. Между тмъ незнакомой, почти достигши берега, оглядывается и, видя, что старой гребецъ лишался силъ, возвращается назадъ, беретъ его за руку и, спасши собственную жизнь, иметъ сугубое щастіе избавить отъ смерти себ подобнаго. Онъ выходитъ на берегъ у подошвы утеса. Трепещущая Савинія изъявляетъ радость свою трогательными воплями. Чужестранецъ возводитъ взоры на гору, съ удивленіемъ видитъ прекраснйшую двицу, стоящую на семъ величественномъ трон Флоры, и преклоняетъ колна передъ нею. Савинія, съ невиннымъ простосердечіемъ, съ чувствомъ нжнаго участія, простираетъ къ нему руки, смется и плачетъ отъ восхищенія…. ‘Существо небесное!’ восклицаетъ незнакомецъ, ‘я причиною слезъ твоихъ, Небо, услышавъ мои молитвы, спасло меня.’ Въ сію минуту другая Савинія прибгаетъ на берегъ вмст съ своими родителями и слугами, которые, безпокоясь объ юныхъ сестрахъ, повсюду некали ихъ во время бури. Савинія повстрчалась съ ними и привела ихъ къ утесу. Чужестранецъ, стоя на колняхъ, не сводилъ глазъ съ Савиніи, стоящей на верьху утеса, съ благоговніемъ внималъ словамъ ея, и вдругъ услышалъ подл себя тотъ же нжный, плнительной голосъ. Приглашали его идти въ замокъ. Онъ поднимается съ трепетомъ, цепенетъ отъ изумленія, видя предъ собой другую Савинію… опять смотритъ на утесъ — и тамъ тотъ же образъ….. ‘Какое непостижимое чудо!’, восклицаетъ онъ: ‘Природа, обрадовавшись совершенству своего творенія, захотла произнести другое, подобное ему, и произвела два образца неподражаемые!’ —
Антонія и Мюльсень, подошедъ къ чужестранцу, узнали отъ него, что онъ родомъ изъ Женевы, путешествуетъ по Швейцаріи изъ любопытства и называется Вальривомъ. Мюльсень уважалъ отца его, онъ весьма обрадовался знакомству съ молодымъ человкомъ, котораго наружной видъ общалъ много хорошаго. Вальрива и стараго лодочника привели въ замокъ и приняли со всми знаками благодтельнаго гостепріимства. Вальривъ не спускалъ глазъ съ обихъ сестеръ, ему хотлось узнать, которая изъ нихъ на утес проливала радостныя слезы о его избавленіи, но невозможно было различить сестеръ, и никто не могъ объявить ему врнаго къ тому средства. На вопросы его отвчали, что об сестры имютъ одно имя, что старшей нтъ между ними…. Вальривъ находился въ крайнемъ недоумніи… Сли за столъ, Вальривъ занялъ мсто противъ Савиній, смотрлъ на нихъ съ великимъ изумленіемъ и сравнивалъ, наконецъ ему удалось примтить въ лицахъ сестеръ нкоторую рознищу. Восхищаясь новымъ открытіемъ своимъ, онъ сильно хотлъ, чтобы прекраснйшая была та самая, которая встртила его на утес. Посл ужина, подходить къ ней и тихимъ, робкимъ голосомъ говоришь, что онъ никогда не забудетъ нжнаго состраданія, изъявленнаго ею, когда онъ увидлъ ее въ первой разъ на утес.… Савинія не скрыла, что она была въ то время весьма тронута его положеніемъ. Вальривъ затрепеталъ отъ радости, нашедъ ту, которую искалъ, и мысленно общался, не смшивать ее съ сестрою…. Между тмъ Савинія, не много подумавъ, спросила его: по чему онъ почитаетъ ее тою которую сперва увидлъ? ‘Ахъ!’ отвчалъ онъ: ‘глаза могутъ ошибиться, но сердце никогда не обманываетъ.’ Савинія изумилась, покраснла и замолчала. Въ сію минуту подходитъ сестра ея, Вальривъ началъ говорить о другомъ дл. Несмотря на изнеможеніе отъ случившагося съ нимъ въ тотъ день, онъ не могъ сомкнуть глазъ во всю ночь и безпрестанно думалъ о Савиніи на утес. Онъ уже страстно любилъ ее, и мудрено ли? Вальривъ былъ молодъ, а въ :его лта ничто не воспламеняетъ любви такъ скоро, какъ первое свиданіе, необыкновенное и романическое.
На другой день по утру, Вальривъ увидлъ въ замк великое смятеніе, узнанв, что Антонія очень дурно провела ночь и занемогла жестокою горячкою, онъ пошелъ къ старику, хозяину замка, и объявилъ, что ему было бы крайне прискорбно оставить добрыхъ людей, которые приняли его съ такою благосклонностію, прежде нежели вс успокоятся. Людвиль, испуганный всеобщею печалію и смятеніемъ, весьма обрадовался, что остается въ дом любезной молодой человкъ, которой по крайней мр одинъ не похожъ на отчаяннаго. Кто не принимаетъ участія въ общей горести: тотъ чувствуетъ какое-то униженіе, какую-то пустоту душевную, несноснйшую, можетъ быть, самой горести въ такомъ случа надобно притворяться — поступокъ низкой! Изъ сего видно, что эгоизмъ иметъ въ себ нчто подлое, постыдное. Человкъ холодный хочетъ скрыть равнодушіе свое подъ наружностію вжливости и любезности, но сего недовольно: надобно казаться тронутымъ до глубины сердца — а въ этомъ не льзя успть, сколько бы кто ни притворялся. Нечувствительной завидуетъ тмъ, которые плачутъ отъ истинной горести, желаетъ самъ подражать имъ и длается страннымъ въ глазахъ ихъ, онъ не понимаетъ ихъ языка, не уметъ говорить съ ними, досаждаетъ имъ безъ намренія, видитъ свое одиночество, и наконецъ боится быть между печальными. Въ такихъ обстоятельствахъ онъ почитаетъ себя щастливымъ, нашедъ другаго равнодушнаго, при которомъ не имя нужды притворяться, отдыхаетъ посл 23, долговременнаго, утомительнаго принужденія. И такъ Людвиль съ радостію принялъ предложеніе Вальрива. ‘Останьтесь съ нами,’ сказалъ онъ: ‘вы крайне одолжите меня, находясь въ великихъ хлопотахъ, я имю нужду въ разсяніи, мы будемъ проводить вечера за шахматною доскою.’ Старикъ вспомнилъ, что Мюльсень не тотъ уже сотовариществовать ему въ игр, по крайней мр семь или восемь дней, и внутренно удивлялся непостижимымъ путямъ Провиднія, которое назначило Вальриву быть выброшеннымъ на берегъ Шинделинга, чтобы замнить имъ племянника въ важныхъ вечернихъ упражненіяхъ.
Между тмъ об сестры, равно любящія мать свою, не оставляли ее ни на минуту, обливаясь слезами, он ничмъ другимъ не занимались, кром своей горести, видя мать свою въ опасности, ни о чемъ другомъ.не могли думать, даже забыли о миловидномъ юнош, которой наканун казался имъ столь любезнымъ. Пріхавшій ввечеру Лкарь нсколько ободрилъ печальное семейство, увривъ его, что болзнь Антоніи неопасна, хотя и будетъ нсколько продолжительна. На другой день Антоніи стало гораздо легче, и Лкарь поручился въ ея выздоровленіи. Тогда Савиніи вспомнили о молодомъ чужестранц,, спросили о немъ и обрадовались, узнавъ, что онъ находится въ замк. Посл обда Вальривъ повстрчался съ одною изъ нихъ, съ тою, которую полюбилъ, посмотрлъ на нее пристально, и желая узнать, кого видитъ передъ собою, съ чувствомъ нжнаго участія началъ говорить объ Антоніи. Савинія была жива тронута, и слезы невольнымъ образомъ покатились изъ глазъ ея. ‘Такъ! это она!’ вскричалъ Вальривъ: мои слезы говорятъ мн… это Савинія на утес.… то, которая обо мн плакала!’… — Сестрица такъ же плакала бы. — ‘Мн ни до кого другаго нтъ нужды, ваша чувствительность драгоцнна для меня!’…. При сихъ словахъ, сердце простодушной Савиніи затрепетало, въ первой разъ она ощутила пріятное впечатлніе, видя, что ее предпочитаютъ сестр, но сіе движеніе не изумило ее, потому что она не примтила онаго. Молодые люди не любятъ предаваться разсужденіямъ, будучи въ сильномъ движеніи, тогда забываютъ они о всхъ другихъ чувствахъ, кром того, которымъ одушевляются. Часто упрекаютъ ихъ въ непостоянств — не несправедливо, новое впечатлніе не заглаждаетъ прежнихъ, не останавливаетъ ихъ дйствія: въ шестнадцать лтъ отъ роду, при неопытной невинности, съ чувствительною душею, съ пламеннымъ воображеніемъ, вс движенія сердца бываютъ пылки, стремительны, и первое очарованіе любви легко ослабляетъ чувство дружбы.
Вальривъ, страстно влюбленный, въ тотъ же вечеръ открылъ тайну свою Людвилю, которой весьма удивился тонкому его искуству разпознавать предметы, столь похожіе одинъ на другаго. Вальривъ былъ молодъ, богатъ и ни отъ кого не завислъ. Людвиль обнадежилъ его, что Мюльсень и Антонія согласятся на его предложеніе съ тмъ только, естьли онъ поселится въ Шинделинг. Старику очень того хотлось для собственныхъ видовъ, и Вальривъ общался исполнить его волю. Людвиль еще объявилъ ему, что надобно сыскать жениха для другой Савиніи, потому что Антонія непремнно хочетъ обихъ дочерей выдать въ одно время, Вальривъ, отвтилъ, что y него есть двоюродной братъ, его искренній другъ, молодой, любезной, богатой и свободной отъ всхъ обязанностей, и что онъ напередъ за него ручается во всемъ.
На другой день Антоніи стало гораздо легче, такъ, что противъ чаянія самаго Лкаря, она могла встать съ постели и просидть въ длинныхъ креслахъ цлой день, однакожь она была еще очень слаба, и хотя находилась въ полномъ ум, но не получила еще прежней памяти и не могла хорошо вспомнить о томъ, что произходило въ теченіи предшедшихъ дней. Она проспала все послобденное время, Савиніи между тмъ съ Мюльсенемъ, Лкаремъ и Вальривомъ сидли у Людвиля. Молодой чужестранецъ ясно видлъ, что предметъ любви его чувствуетъ къ нему склонность, но не примтилъ впечатлнія, здланнаго имъ въ сердц другой Савиніи. Об сестры столь тсно были сопряжены между собою, что любовь не могла прикоснуться къ одной, не заразивъ другой, имъ неизвстно было даже названіе той страсти, которая вкралась въ невинныя сердца ихъ, он не открывались другъ другу съ видомъ препорученія тайны, но безпрестанно говорили о Вальрив. Привыкнувъ мыслить одинаково, для нихъ было не удивительно имть одн чувства, одинъ языкъ, он съ восторгомъ говорили о Вальрив, и еще боле полюбили одна, другую, видя сходство въ своихъ вкусахъ и склонностяхъ, никогда согласіе столь странное не казалось имъ боле достойнымъ похвалы и одобренія. Он равно любили предметъ, занимавшій ихъ мысли, сестра предпочитаемой Савиніи имла причины быть въ семъ пріятномъ обман. Вальривъ, видя ее, часто ошибался, но узнавъ, не могъ уже равнодушно смотрть на нее: она носила на себ образъ столь любезный. Онъ смотрлъ на нее такими глазами, какими смотрятъ на портретъ обожаемой особы. Въ изображеніи не находимъ прелестей подлинника, по оно всегда мило для насъ. Въ отсутствіи любимой Савиніи, Вальривъ подходилъ къ сестр ея, говорилъ съ нею, чтобы слышать милой голосъ ея, и сей голосъ отзывался во глубин его сердца. Тогда уже онъ не владлъ собою, не скрывалъ страстныхъ чувствъ, ни въ тон своемъ, ни въ физіогноміи, и не имя намренія обманывать, приводилъ въ соблазнъ юность неопытную.
Антонія выздоровла прежде нежели можно было надяться, черезъ нсколько дней она совершенно оправилась. Людвиль объявилъ ей и Мюльсеню о предложеніи Вальрива. Старикъ, желая какъ можно скоре сочетать любовниковъ, уврялъ даже, что Савинія чувствуетъ склонность къ Вальриву. — ‘А сестра ея?’ прервала Антонія съ живостію. — И для нее есть женихъ, отвчалъ Людвиль, одинъ родственникъ Вальривовъ ищетъ невсты молодой, прекрасной и умной съ которою не соскучилось бы жить въ деревн. Вальривъ ручается, что онъ съ радостію согласится принять руку нашей Савиніи, потому что онъ уже писалъ къ нему о семъ дѣ,л и получилъ отвтъ удовлетворительный. Нареченной женихъ найдетъ прелестную простотy, которой совсмъ не воображаетъ, онъ не требуетъ богатаго приданаго, но получивъ его, сверьхъ всего, жениться на сестр своего друга, онъ почтетъ для себя великимъ благополучіемъ. Антонія и Мюльсень общали согласишься, нежели дочь ихъ приметъ сіе предложеніе. Савинія, любимая Вальривомъ, была та самая, которую Антонія тайно предпочитала, хотя и другую любила съ живйшею нжностію, ей было очень пріятно, что Вальривъ умлъ выбрать одну изъ сестеръ, не смотря на различіе почти непримтное. При семъ случа она замтила, что любовь столько же прозорлива, какъ и материнская нжность, Антонія захот 123,ла въ тотъ же день узнать мысли дочерей своихъ и говорить съ ними порознь. Савинія, назначаемая для Вальрива, услышавъ вопросы отъ матери, будучи объята удивленіемъ и страхомъ и радостію, вскричала: ‘а сестрица?’ Антонія отвчала, что у нее также есть женихъ, молодой, прекрасной, другъ и родственникъ Вальриьа, она прибавила, что сей женихъ споро прідетъ, и что свадьба обихъ сестеръ въ одинъ день совершится. Другая Савинія поблднла, когда объявили ей о замужств. ‘Естьли бы у Вальрива также былъ двойнишной братецъ,’ сказала она съ робостію, то’… Антонія поняла значеніе сихъ словъ, но думала, что сіе новое впечатлніе удобно можетъ изгладиться и что невинному сердцу не трудно будетъ полюбить назначаемаго супруга. Юная нещастливица отвчала, на предложеніе матери съ кроткою покорностію, похожею на душевное спокойствіе. Антонія была обманута ею, она не испытала любви. Дло казалось окончаннымъ по желанію. Вальривъ бросился къ ногамъ обожаемой Савиніи, въ первой разъ изъяснился ей въ любви своей со всмъ жаромъ пылкой страсти. Вечеръ сей былъ очаровательнымъ для обоихъ любящихся. Вальривъ просилъ позволенія у своей невсты называть ее съ сихъ поръ Леоніею (самъ онъ назывался Леономъ): для того, онъ говорилъ, ‘что моя супруга и ея сестра не могутъ носить одного имени, хотя нжная дружба соединяетъ ихъ, но однакожь должно положить различіе между ними.’ — Позволишь ли? спросила Савинія сестру свою. — ‘Ахъ!’ отвчала печальная Савинія: ‘ты скоро будешь называться именемъ самымъ пріятнйшимъ.’ — Имя Савиніи для меня всего дороже. — ‘Ахъ! тебя отличаютъ уже названіемъ любимой Вальривомъ!… Хорошо! называйся Леоніею!…’ — Произнося слова сіи, она потупила глаза, на которыхъ заблистали слезы. Сестра не примтила ея смятенія, она смотрла на Вальрива, ничего не видла, кром его, приняла имя Леоніи, которымъ съ сего времени вс стали называть ее. Положено общимъ согласіемъ, чтобы Вальриву въ скоромъ времени съ Мюльсенемъ отправиться въ Женеву за нкоторыми нужными бумагами, и для сысканія друга его, котораго должно было привезти съ собою въ Шинделингъ. Въ ожиданіи отъзда, онъ проводилъ цлые дни вмст съ Леоніею. Чтобы удобне разпознать ее, онъ каждое утро подносилъ ей букетъ цвтовъ, которой она прикалывала къ груди своей: Савинія также любила цвты, но не хотла уже украшаться ими, Она убгала отъ сестры своей, подъ предлогомъ, чтобы не м 123,шать ей заниматься съ ея любезнымъ, чувствовала въ сердц своемъ несносное мученіе отъ сугубой ревности, Она любила Вальрива, но любила и сестру свою, любила со всею нжностію, завидовала ея щастію, но лучше согласилась бы умереть, нежели нарушить его, боле всего оскорбляло ее то, что Леонія изключителько предалась любви, не занималась сестрою и предпочитала ей предметъ столь новой. Наконецъ ей казалось, что сестра для нее уже не существуетъ, что вс связи нжной дружбы разорваны, она видла свое одиночество, и, къ довершенію нещастія, упрекала себя въ невольной склонности къ Вальриву, почитая оную преступленіемъ, была принуждена скрывать свои томленія и учиться притворству.
Въ одно время, сидя на скамейк въ цвтник, она увидла идущую мимо садовницу, подозвала ее, посадила подл себя и сказала: ‘Слушай, милая Марья! сестрица мн не велла объявлять теб, которая изъ насъ спасла жизнь твоему сыну, но теперь все перем 123,нилось…. теперь могу открыть теб эту тайну.’ — Пожалуйте скажите, вы меня тмъ очень обрадуете… Буду любить васъ обихъ, но ту, которая избавила… — ‘Такъ? она рождена быть любимою, ты обязана тмъ сестриц.’ — Вашей сестриц? Какимъ же образомъ могу различить ее? — ‘Теперь уже не трудно разпознать насъ… ее зовутъ Леоніею. Савинія осталась только одна, или лучше сказать, нтъ ни одной!’… — Хоть ваша сестрица и перемнила имя, но это не помшаетъ принимать ее за васъ. — ‘Нтъ, Марья! теперь мы уже не походимъ одна на другую… ты можешь узнать ее по букету цвтовъ, которой она всегда носитъ на груди, особливо по ея веселости, по свжему, полному лицу.’ — По лицу? Но он, y обихъ васъ такъ прекрасны!… однакожь въ самомъ дл вы нсколько перемнились, сдлались блдне. — ‘Такъ, Марья! хочу, чтобы ты знала свою благодтельницу. Прежде я могла скрывать отъ тебя… та или другая, не было въ томъ никакой розницы, теперь я должна уступить Леоніи все право на твою благодарность….. Теперь не могу умолчать о томъ, не упрекая себя въ похищеніи чужаго…. Однакожь не говори ей, что ты отъ меня это узнала, можетъ быть, она разсердится, ты объявишь ей въ то время, когда она выдетъ замужъ, до тхъ поръ храни мою тайну.’ Оканчивая слова сіи, Савинія встала и вышла изъ сада, задумчивость привела ее къ озеру. Она взошла на утесъ, бросила взоръ на противуположной берегъ, смотрла на сидящую подл хижины внуку старой вдовы и весело разговаривающую съ молодымъ пастухомъ, которой сидлъ на камн у ногъ ея. Казалось, что онъ забылъ о своемъ стад, не заботился о накормленіи козъ, которыя, бродя по песчаному берегу, тщетно искали обыкновенной своей пищи. ‘Эта двушка,’ говорила Савинія, ‘уже утшилась отъ печали о разлук съ сестрою, a я никогда не привыкну думать, мечтать, жить безъ моей любезной подруги…. Ахъ! кто могъ бы уврить меня, что такая нжная дружба нкогда будетъ виной мукъ жестокихъ? кто отважился бы сказать мн, что я нкогда приду на утесъ Савиній плакать, жаловаться на сестру мою, и терзаться тоскою, ей неизвстною?… Вотъ мсто ея, здсь она сидла! Мы были неразлучны съ самаго младенчества… теперь я одна осталась! Естьли бы она и пришла сюда, я все не увижу моей Савиніи, сіи тополи уже перестали быть нашею эмблеммою, утесъ уже не нашъ, онъ принадлежитъ одной Леоніи — такъ, одной ей!… Здсь Вальривъ увидлъ ее въ первой разъ, здсь онъ поклялся любишь ее одну. Я теперь чужая на семъ мст любезномъ, не буду боле украшать его цвтами, буду только каждый день приходить сюда… плакать. Сестрица! милая сестрица! ты, которой жизнь была неразлучно сопряжена съ моею! и ты почитаешь себя способною наслаждаться щастіемъ, когда я терплю муки несносныя? Не уже ля надобно изъясниться теб въ моей горести? не ужели не можешь угадать ее?…. Такъ! помню, что въ самыя первыя минуты твоего щастія не могла я длить съ тобою восхищенія: такое движеніе необычайное, противуестественное разрывало узелъ симпатіи, насъ соединявшій. Нтъ! нтъ! не возможно! сердце мое не измнилось: можетъ ли твое перемниться?’….Такъ размышляла нещастная Савинья, закрывъ обими руками лицо свое, облитое слезами, она не хотла смотрть на окружающіе предметы, на молодую двушку, на пастуха, которые, казалось, радовались, говоря о взаимной любви, на озеро, живо напоминавшее объ опасности Вальрива, на утесъ и моховую скамейку, на которой сестры ея уже не было. Будучи объята сими томительными размышленіями, она услышала шумъ человка идущаго на берегу. Это былъ Вальривъ, которой искалъ Леонію: увидвъ Савинію сидящую на утес и плачущую, ему показалось, что невста его воспоминала о первомъ свиданіи и не могла удержать внутреннихъ движеній умиленія. Вальривъ бросился предъ нею на колна. Савинія съ трепетомъ произнесла: ‘не обманывайтесь, это не она!’ Удивленный Вальривъ всходитъ на утесъ и садится подл Савиніи и съ живйшимъ участіемъ спрашиваетъ о причин слезъ ея. Савинія, тронутая ошибкою, столь для нее пріятною, и страстнымъ взоромъ, котораго она не могла не замтить, отвчала сперва однми слезами, потомъ сказала, что безпокоится о будущемъ жребіи своемъ и назначаемомъ ей супруг, совсмъ ей незнакомомъ. Вальривъ съ жаромъ хвалитъ своего друга. ‘Я уже все это слышала отъ васъ,’ сказала Савинія: ‘вашъ другъ безъ сомннія добръ и любезенъ, но могу ли нравиться ему? будетъ ли онъ любить меня?’ — Не уже ли въ самомъ дл вы сомнваетесь? — ‘Ахъ! я должна сомнваться….’ — Милая Савинія! васъ будутъ обожать… — ‘Никто не увритъ меня въ томъ….’ Вальривъ хотлъ еще хвалить своего друга, Савинія вздохнула, не слушала его, встала и сошла съ утеса.
Спустя два дни, Вальривъ и Мюльсень отправились въ дорогу. Сія разлука была крайне прискорбною для Леоніи, Савинія печалилась не мене сестры своей, ей казалось, что горесть Леоніи причиною тоски ея…. Но она опять нашла свою подругу — и печаль ея нсколько уврилась, Леонія такъ горевала, что наконецъ Савинія начала безпокоиться. ‘Сестрица!’ сказала она: ‘ты плачешь такъ, какъ я плакала бы, разставшись съ тобою.’ — Ахъ! отвчала Леонія: не сравнивай ни съ чмъ нашей дружбы. — ‘Однакожь ты плачешь и тоскуешь, не смотря на то, что Савинія съ тобою…. Этотъ пришлецъ заставляетъ тебя лить слезы. Ахъ! человкъ, намъ чужой, нарушилъ наше спокойствіе!…’ Какъ чужой? можетъ ли быть чужимъ для тебя тотъ, кого я люблю?… — ‘Не знавъ его, я была такъ щастлива!…’ — A теперь? — ‘А теперь? — Разв ты любишь меня по прежнему?’ — При семъ неожиданномъ вопрос прискорбное изумленіе изобразилось на лиц Леоніи, ‘Боже мой!’ вскричала она: ‘сестра моя не видитъ моей нжной привязанности! спрашиваетъ меня, люблю ли ее! сомнвается во мн! обвиняетъ меня!…. Склонность моя къ Вальриву мучитъ ее!…. Слушай: такъ, я люблю сего молодаго человка, о которомъ безпокоилась, прежде нежели увидла лицо его, котораго великодушію удивлялась, прежде нежели знала имя его, люблю юношу добраго, чувствительнаго, которой подвергалъ опасности жизнь свою для спасенія бднаго лодочника. Люблю его, но естьли бы твое щастіе, твое спокойствіе требовало отъ меня пожертвованія сею любовію, тогда, конечно, съ прискорбіемъ, но охотно и безъ усилій, отказалась бы отъ Вальрива. Жертвуя для тебя всмъ, я слдовала 6ы побужденію непреодолимому, повиновалась бы судьб своей’…. — Сестрица! прервала Савинія, бросившись въ ея объятія: прости меня… чувствую, сколько я виновата передъ тобою…. — Рыданія не дали ей кончить. Тщетно Леонія хотла утшить ее, чмъ боле нжности она оказывала, тмъ боле Савинія терзалась отъ угрызеній совсти. Ей казалось ужаснымъ быть совмстниціею сестры столь любимой, столь достойной любви, она содрогалась, помышляя, что должна 6удетъ провести жизнь свою съ человкомъ, котораго не можетъ любить, и котораго безпрестанно принуждена будетъ, для противуположности, сравнивать съ Вальривомъ. Но боле всего мучило ее то, что ей надлежало скрывать отъ Леоніи свою тайну. Какъ! говорила она сама себ: я обманываю сестру мою, таюсь отъ нее! когда она открываетъ мн душу свою со всмъ чистосердечіемъ, я не имю къ ней довренности!… Увы! ей не нужно притворяться, непорочное сердце ея не иметъ ничего скрытнаго… ей ничто не препятствуетъ быть откровенною…. Какъ! сестра моя иметъ такія добродтели, которыхъ я не имю! похвала сестр моей не можетъ быть похвалою мн! Что я говорю? такая похвала поразила бы меня, я сказала бы: мы уже не походимъ одна на другую… Предавшись симъ томительнымъ размышленіемъ, Савинія проливала горькія слезы, печаль, ее пожирающая, столько разстрояла ея здоровье, что Антонія и Леонія весьма испугались, видя страшную блдность и перемну на лиц ея. Старались узнать о причин ея горести: она отвчала, что ожиданіе супруга, ей совсѣ,мъ неизвстнаго, безпокоитъ ее. Отписали къ Мюльсеню и Валъриву о домашнихъ обстоятельствахъ, и убдительно просили ихъ возвратится, какъ можно скоре, но особенныя дла удерживали ихъ противъ воли. Между тмъ Савинія, пожираемая скрытною тоскою, боле и боле изнемогала. Сонъ оставилъ ее совершенно, она съ нетерпніемъ ожидала того времени, когда Леонія засыпала, чтобы дать свободное теченіе слезамъ, которыя въ день удерживать старалась. Въ одно утро сильной ударъ грома и шумъ втра разбудили Леонія, когда гроза утихла, об сестры пошли въ садъ и очутились въ алле, ведущей къ берегу озера. Когда он взглянули на утесъ, непонятное движеніе привело въ трепетъ ихъ обихъ… Вѣ,теръ опрокинулъ тополи, посаженные въ день ихъ рожденія, гордые верхи сихъ милыхъ деревъ, которыя въ глазахъ обихъ сестеръ росли, покрывались зеленью, дружелюбно обнимались втвями, теперь держась только одною корою на пн, упали въ озеро, увяли и печально лежали въ вод. Савинія, бросившись въ объятія Леоніи, вскричала: ‘Ахъ, сестрица! какое пагубное предзнаменованіе!’…. Чегожъ пугаться? отвчала Леонія: разв это предвщаетъ?… Она не могла кончить, поблѣ,днла, задрожала и сла на трав у подошвы утеса. Посл долговременнаго молчанія об сестры, взявшись за руки и не говоря ни слова и медленно пошли къ замку. Он вошли въ садъ, Савинія такъ полабла, такъ утомилась, что имла нужду отдохнутъ въ маленькомъ павильйон, которой об сестры выстроили и которой названъ былъ Храмомъ щастія. Он сли на лавк. Савинія затрепетала, поднялъ въ верхъ глаза и увидвъ надпись. ‘Щастія’… слезы не дали ей кончить…. ‘Такъ!’ продолжала она: ‘названіе справедливо, мы нкогда наслаждались щастіемъ.’…
‘Сестрица!’ прервала Леонія: ‘можешь ли ты отказываться отъ него, когда я все та же нжная сестра твоя, когда все утверждаетъ насъ въ щастливомъ увреніи, что мы никогда не разлучимся?…. Какая нужда, что перемняется наше состояніе? Мы любимъ другъ другъ и будемъ жить вмст…. Для чего сердце твое томится?…. Ты плачешь! и ты думаешь, что я не страдаю вмст съ тобою?… Скрывая печаль свою, ты лишаешь меня правъ моихъ, но не можешь запретить мн чувствовать, томиться, изнемогать, умереть съ тобою.’… Ахъ! этого уже слишкомъ иного! вскричала Савинія, бросившись къ ногамъ сестры своей: узнай слабость мою, преступленіе, угрызенія!… Эта Савинія, которая рада пожертвовать за тебя своею жизнію — эта Савинія, составляющая половину существа твоего, побждена чувствомъ неизнстнымъ, въ минуту заблужденія разорвала союзъ свой съ тобою…..Она позавидовала твоему щастію, сдлалась твоею совмстницею… Повришь ли? Когда ты радовалась своею участію, я оплакивала мою долю, когда ты благодарила Небо….. (какое злодяніе!) я роптала, я печалилась, видя тебя благополучною….. Природа сотворила насъ во всемъ похожими одну на другую, я сама отъ себя отдлилась. Не понимаю, какимъ образомъ сдлалось чудо сіе, но знаю, что оно разтерзало мое сердце, отравило дни мои… Слезы потушили любовь мою, я возторжествовала надъ нею, сравнивъ ее съ твоею дружбою, теперь осталось при мн болзненное изумленіе и угрызенія, отъ которыхъ ничто не въ состояніи избавить меня. — Рыданія прекратили слова ея, она въ молчаніи обнимала колна сестры своей, которая была неподвижна отъ печали и удивленія. Наконецъ Леонія, поднявъ Савинію и прижавъ ее къ груди своей, сказала твердымъ голосомъ: ‘Хорошо! отрекаюсь отъ склонности, нарущившей спокойствіе дней твоихъ не хочу боле видть чужестранца, раздлившаго единство нашихъ, мыслей, нашихъ желаній, отказываюсь отъ брата!’…… Что ты говоришь? прервала Савинія: праведное Небо! нтъ! ты поразишь меня!… пусть возвратится великодушной, чувствительной Вальривъ! я буду почитать его нжнымъ братомъ… сочетаюсь съ его другомъ, щастіе твое будетъ порукою моего. Твое благополучіе и мое — разв не одно и то же?… Савинія говорила со всмъ жаромъ истиннаго чувства. Леонія не сомнвалась въ ея искренности, но сей печальной разговоръ невозвратно лишилъ ея спокойствія. Савинія сначала чувствовала облегченіе, открывъ тайну свою, но скоро, примтивъ глубокую задумчивость и сокрушеніе Леоніи, раскаялась въ своей нескромности, и сіе раскаяніе погрузило ее въ ужасную печаль. Лишась покоя, надежды и утшенія, нещастная пала подъ бременемъ золъ: кровь ея возпалилась, жестокая горячка въ короткое время приближила ее къ могил. Антонія отправила нарочнаго въ Женеву. Мюльсень и Вальривъ немедленно прискакали въ замокъ. Леонія, блдная, съ разтрепанными волосами, въ глубокомъ молчаніи, дна дни неподвижно сидла подл постели сестры своей, она не могла плакать, не могла говорить ни одного слова, и ужасное молчаніе прервала только, запретивъ Вальриву входить въ комнату больной и не позволивъ видть ее.
Савинія не лишилась употребленія памяти своей, и знала, что длается съ нею. Въ самой тотъ день, когда послали за Лкаремъ, она захотла исполнить должности Христіанскія, предписываемыя Религіею Протестантскою. Мысль о близкой смерти была для нее ужасною, ей казалось, что Леонія послдуетъ за нею въ могилу… Въ одинъ вечеръ, когда Лкарь въ первой разъ обнадежилъ въ выздоровленіи больной, Мюльсень уговорилъ Антонію, чтобы она отдохнула нсколько часовъ въ своей комнат, Леонія также совтовали лечь подл постели: сестры ея. Савинія просила ее успокоиться. ‘Теб нечего бояться, сестрица!’ сказала Леонія: ‘когда ты выздоровешь, тогда и я буду здорова!’ — Какою непостижимою властію ты привязываешь меня къ жизни!…. Могу ли безъ ужаса подумать о смерти?… Какія слдствія!…. естьли я умру вся!.… что будетъ съ батюшкою, съ матушкою, съ Вальривомъ?…. Ты знаешь, что насъ не переживутъ. Изпуская послдній вздохъ, должна буду сказать себ: я повлеку за собою въ могилу всхъ моихъ любезныхъ. Увы! это будетъ стоить для меня разрушенія вселенной!.. — Надзирательница прервала плачевный разговоръ, подошелъ къ постел 123,, она напомнила обимъ сестрамъ общаніе ихъ успокоиться. Савинія умолкла, Леонія положила руку ея въ об свои, закрыла глаза и притворилась спящею. Спустя три часа, она почувствовала пожиманіе отъ хладющей руки Савиніиной… Въ семъ движеніи Леонія примтила выраженіе слабости и такого чувства, которое испугало ее… Это было послднее изъявленіе дружбы столь совершенной, было послднее прощаніе!… Рука Савиніи оледенла, Леонія издаетъ ужасной вопль, поднимается, отдергиваетъ занавсъ и при блдномъ Свт ночной лампады видитъ Савинію умирающую!… Пронзительный крикъ Леоніи заставилъ Савинію открыть глаза, Леонія приняла послдній взоръ ея, и почитая себя умирающею вмp3,ст съ сестрою, упала въ обморокъ въ то самое время, когда Савинія изпустила послднее дыханіе.
Леонія, опамятовавшись, увидла себя въ объятіяхъ матери, Мюльсень былъ у ногъ ея, она смотрла на всхъ съ изумленіемъ. ‘Какъ!’ сказала она: ‘не ужь ли я жива еще?’…. Отецъ ея хотлъ уврить ее въ несправедливости столь пагубнаго предразсудка, будто смерть сестры ее самую непремнно повлечетъ въ могилу, Леонія кинулась на грудь матери, и не слушала словъ его. Когда Мюльсень пересталъ говорить, Леонія, поднявшись съ живостію, произнесла: ‘Въ дни щастливые мы часто желали, чтобы могила наша была y подошвы утеса, которой носитъ на себ наше имя… Вчера она опять изъявила свое желаніе… прошу васъ согласиться на ея послднюю волю!…. Общались исполнить ея прозьбу. Тогда Леонія, взявъ Мюльсеня и Антонію за руки, сказала: ‘общайтесь мн беречь дни свои…. живите одинъ для другаго… васъ двое’… — Общайся же и ты, прервалъ Мюльсень, преодолть печаль свою, общайся для матери твоей, она постарается забыть свое горе, не уже ли ты захочешь довершить ея несчастіе?… — ‘Ахъ!’ отвчала Леонія: ‘все свершилось!.… матушка оплакала смерть мою, лишась другой дочери….— Ее положили въ комнат матери, она во всемъ повиновалась безъ прекословія, чего отъ нее ни требовали. Не смотря на то, чувствительность указывала ей дорогу къ могил, смерть положила на ней печать свою…. Леонія не жаловалась ни на что, не говорила ни слова, не показывала никакого желанія, кром одного — никогда не видать Вальрива. Между тмъ отецъ и мать, видя, что Леонія не имла горячки и принимала пищу, заключили, что молодость ея, нжность родительская и любовь со временемъ поселятъ въ ней привязанность къ жизни. Чтобы предотвратить случаи, которые могли бы напомнить ей нещастную сестру ея, закрыли вс зеркала въ дом, спрятали вс уборные столики. На другой день ввечеру Леонія встала съ постели, прохаживалась по комнат, открыла окно въ садъ и, свъ на решетк, печально смотрла на павильойнъ Савиній. ‘Ивовая роща,’ сказала она, ‘прежде вела ко храму щастія, теперь ведетъ къ могил!… Вотъ предлъ челов 23,ческаго благополучія!… скоро, скоро достигну его!’… Отецъ и мать ршились везти Леонію въ Женеву, какъ скоро она оправится, чтобы удалить ее отъ мста, напоминающаго ея злополучіе, Леонія согласилась хать на другой же день, и требовала только, чтобы ее посадили съ матерью въ особливой коляск, Ввечеру Лкарь предписалъ ей употребленіе ванны, Леонія пожелала исполнить совтъ Врача какъ можно позже, и непремнно хотла кочевать въ ближнемъ кабинет, чтобы не нарушить спокойствія матери. Боялись противиться желаніямъ больной въ столь слабомъ состояніи, и тотчасъ согласились на оныя. Горничная осталась съ нею въ кабинет. Леонія легла очень поздно. Служанка во всю ночь приготовляла и подавала питье больной, и не прежде, какъ за часъ до разсвта, заснула сномъ крпкимъ. Леонія, отдернувъ занавсъ, поднялась тихонько, накинула слегка кисейное платье, вышла изъ кабинета, спустилась по скрытной лстниц внизъ, и очутилась въ саду. Начинало разсвтать.
Вс предметы, которые видимъ, все, что ни слышимъ посл великаго нещастія, кажется намъ страшною новостію, горестныя напоминанія раздираютъ нашу душу. Въ глубокомъ уныніи, также какъ и въ глубокой старости, видимъ предметы въ настоящемъ ихъ образ, a это умножаетъ муку. Кто не можетъ уже наслаждаться, тому остается тосковать: и естьли перемна сія произходила не постепенно, естьли не время произвело ее, тогда она ужасна, такая нечаянность тягостна, несносна.
Пріятная свжесть утренняго воздуха, раждающійся день, щебетаніе птичекъ, шумъ ручьевъ, окружающихъ замокъ, сдлали болзненныя впечатлнія въ Леоніи. Натура казалась ей также прекрасною, какъ прежде, но самыя прелести ея были ужасны для нещастной… Вошедъ въ ивовую аллею, она затрепетала….. Въ нсколькихъ шагахъ отъ утеса такое уныніе поразило ее, что она принуждена была остановиться, опереться на дерево, она увидла гробницу, которая находилась на самомъ берегу озера при подножіи утса, широкой камень съ надписью, осняеный молодымъ кипарисомъ, показывалъ, что прахъ скрывался подъ онымъ… утесъ представлялъ зрлище печальное: на немъ видны были одни остатки прежняго украшенія, розовые кусты увяли, засохли отъ бури, и тополи уже не возвышались надъ моховою скамьею Савиній… Леонія, насилу переступая, приближается къ гробниц, прикасается къ ней, трепещетъ, мшается въ ум, съ ужасомъ взглядываетъ на утесъ, ей кажется, что взоры ея проникаютъ во глубину могилы и во мрак видитъ бездушный трупъ Савиніи!… ‘Здсь,’ сказала она слабымъ голосомъ: ‘здсь почіетъ прахъ твой!… но здсь же безсмертная душа твоя со мною бесдуетъ!… говори…. я слушаю.’… Въ сію минуту Леонія увидла человческій образъ, обернутой въ блое полотно, и выходящій, какъ казало,ь, изъ могилы. Это былъ собственной ея образъ, отразившійся на поверхности озера… Она затрепетала, наклонясь къ вод, увидла — такъ думала она — сестру свою, блдную, слабую, со впалыми, погасшими глазами — словомъ, такую точно, какая была Савинія за нсколько минутъ передъ смертью… ‘О Боже! вотъ она!… Савинія! милая сестрица! ты простираешь ко мн объятія, призываешь меня!… скоро, скоро соединюсь съ тобою’… Произнеся слова сіи, Леонія упала на камень и — скончалась. Спустя не много, Вальривъ, которой каждое утро проводилъ въ печали на утес, приходитъ сюда и видитъ передъ собою зрлище ужасное. Леонія, которая на этомъ самомъ мст явилась передъ нимъ въ первой разъ, милая Леонія, тогда украшенная всми прелестями юности и чувствительности, теперь блдная, холодная, бездушная!… Чело ея, покрытое тнію смерти, показывало еще черты кротости и чистосердечія, на Ангельскомъ лиц ея написана была доброта сердца. Вальривъ въ первомъ жару отчаянія непремнно бросился бы въ озеро — въ которомъ нкогда едва не погибъ, но которое всегда было любезнымъ для него напоминаніемъ — естьли бы не удержала его надежда возвратить жизнь Леоніи. Онъ взялъ ее на руки и понесъ въ замокъ, дорогою омывалъ бездушный трупъ горячими слезами и наполнялъ воздухъ воплемъ и жалобами, но онъ принесъ къ неутшнымъ родителямъ жертву смерти. Леонію погребли подл Савиніи… Вальривъ ухалъ изъ Швейцаріи и никогда не возвращался въ нее.
Нещастная Антонія немедленно послдовала въ могилу за дочерьми, и до смерти своей не переставала упрекать себя въ томъ, что безразсудно питала въ нихъ взаимную привязанность до такой степени. Она узнала, но уже очень поздно, что чрезмрно страстная любовь, впрочемъ самая непорочная, столько же опасна, какъ и вс душевныя движенія, которыя не умряются разсудкомъ. Мюльсень не могъ пережить предметовъ нжности своей, похищенныхъ смертію столь поспшно и такимъ необыкновеннымъ образомъ. Людвиль, всми оставленный, умеръ отъ скуки. Естьли бы онъ жилъ для другихъ, то щастливе провелъ бы старость свою, и безъ сомннія имлъ бы друга, которой закрылъ бы глаза его. Не станемъ любить такъ, какъ любили Савинія, потому что мы смертны… Не будемъ также подражать и Людвилю, потому что мы имемъ нужду въ помощи другихъ и не можемъ жить вн общества.