Двойники, Гофман Эрнст Теодор Амадей, Год: 1814 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 17 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

Эрнст Теодор Амедей Гофман
Двойники

Die Doppeltgnger

Перевод Вячеслава Иванова

Рисунки А. Я. Головина

Петрополис
1922

0x01 graphic

Отпечатано в ознаменование столетней годовщины со дня смерти Э. Т. А. Гофмана в количестве одной тысячи нумерованных экземпляров в 15-й гос. тип., под наблюдением В. И. Анисимова, из них 25 раскрашенных от руки и 100 с римской нумерацией в продажу не поступают

Экземпляр No 678

0x01 graphic

Глава первая

0x01 graphic

Хозяин ‘Серебряного Ягненка’ сдернул с головы колпак, швырнул его на пол, и топтал его ногами по полу, и кричал:

— Вот так, так втоптал ты в грязь все святое: добропорядочность, благонравие, любовь к ближнему, — бессовестный ты, ехидный человек, богомерзкий трактирщик ‘Золотого Козла’! Только чтобы меня подсидеть, денег не пожалел изверг, заново вызолотил над воротами проклятое козлище. Как огонь, горит чорт: потускнел мой барашек серебряный, — вид потерял, а заезжие гости мимо, и прямехонько к Козлу! Что ни таскается по улице бесшабашной сволочи — канатных плясунов, фигляров, фокусников, — всех к себе норовит залучить негодяй: кишит трактир всяким сбродом, — кто ломается, кто винище тянет, как уксус кислое, с серой. А я свое первосортное рейнское сам должен глотать: коль уж пропадать винцу даром, пусть лучше тот его выпьет, кто толк знает в настоящем вине!.. Только что комедианты из ворот вон, — попритих, думаешь, поганый Козел, — куда тебе!.. Тут как тут колдунья с вороном, а за нею следом целый кагал: пошло гаданье, а за гаданьем едят да пьют, а денежки-то текут!.. А как мой соседушка за посетителями ухаживает легко себе представить: отчего бы это случилось, что приезжий, пригожий такой, молодой барин, давеча у него останавливался, а нынче, как прибыл в город, — прямо ко мне? Зато и уход за ним здесь будет, как за вельможей… Кой чорт, однако? Куда же это он, молодой господин-то? Никак к Золотому Козлу? Ведьма, видно, проклятая взманила: поглазеть любопытствует. А уж обеденное время. Высокородный господин откушать изволит у Золотого Козла? Серебряного Ягненочка кухнею брезгует?.. Господин почтеннейший!.. Ваша милость!..

Так кричал трактирщик в открытое окно. Но Деодат Швенди (это был молодой человек) отдался людскому потоку, который понес его в близлежащую гостиницу. Под сводом ворот и на дворе стояла густая толпа, сдержанный шепот проносился по ней, — насыщенный ожиданием. Посетителей пускали в залу поодиночке, — на смену прежде вошедших, которые, один за другим, появлялись наружу, кто — растерянный и смущенный, кто — задумчивый, кто — веселый.

— Понять не могу, — говорил серьезный старичок, пробравшийся вслед за Деодатом в угол двора — как городские власти не примут мер против этого бесчинства?

— Зачем же? — спросил Деодат.

— Ах! — воскликнул сосед досадливо, — вы — приезжий, потому вам и не известно, что время от времени жалует сюда эта старуха дурачить публику двусмысленными предсказаниями. При ней большой ворон: умная птица всем любопытствующим, о чем ее ни спросят, пророчит, — точнее: честный люд морочит. Правда, кое-что из этих гаданий странно сбывалось, но я уверен, что в ста случаях на один удачный, ворон провирается. Вглядитесь только в лица побывавших у гадалки — и вы легко приметите, что женщина с вороном едва-ли не сводит их с ума. Прямо непозволительно в наш просвещенный, слава Богу, век терпеть столь пагубное суеверие!..

Но дальнейших сетований расходившегося старика Деодат уже не слушал: красивый на заглядение юноша вышел, смертельно-бледный, с глазами, влажными от слез, из залы, куда за несколько минут до того вступил с ясным лицом и беспечною улыбкой.

И поверилось Деодату, будто за тем занавесом, куда проскальзывают дождавшиеся своей очереди люди, действительно скрыта темная жуткая сила, разоблачающая перед взором весельчака его безотрадную будущность, злорадно убивающая всю беззаботность светлого мига.

Но в то же время поднялось в нем желание — пойти туда самому и вопросить ворона, что принесут ему ближайшие дни — быть может, часы. Таинственно посылал сына старый Амедей Швенди из далекого края в этот город.

Тут должна была решиться вся судьба Деодата чудесным событием, — как возвестил ему в темных, загадочных намеках его отец. Тут наяву должен был он увидеть существо, дотоле сплетенное с его жизнью только в сонных грезах. Ему предстояло испытать и проверить, может ли это видение, все могущественнее и лучезарнее разгораясь из заброшенной в душу Деодата искры, облечься в плоть осязаемой существенности. И если — да, он должен был помочь этому осуществлению — действием.

Уже Деодат стоял у входа в залу, уже и завеса приподнялась, и он расслышал отвратительный каркающий голос. Словно ледяной поток в него хлынул, ему показалось, будто чей-то незнакомый образ преграждает ему путь: он отшатнулся назад, другие опередили его, — и так случилось, что он, бессознательно и мимовольно, поднялся по лестнице дома и попал в столовую, где для многочисленных посетителей накрыт был обеденный стол.

Хозяин приветливо направился ему навстречу:

— Добро пожаловать, господин Габерланд! Что дело, то дело! Хоть и в скверным трактире изволили вы остановиться, у Серебряного Ягненка, но пообедать — где же тонко пообедаешь, как не за всесветно известным столом Золотого Козла? Честь имею предложить вам вот это самое местечко — тут!

Деодат заметил, что хозяин ошибся, приняв его за другое лицо, но разъяснить недоразумение поленился: его язык связывала та особенная неохота произносить слова, которая часто бывает следствием только-что испытанного нами глубокого внутреннего возбуждения. Молча занял он указанное ему место за столом. Предметом разговора обедающих служила гадалка. Высказывались противоречивые мнения: одним ее проделки казались пустым фокусничеством, скоморошеством, другие приписывали женщине с вороном совершенное знание таинственных сплетений жизни и отсюда выводили ее вещий дар.

Весьма пожилой и, при небольшом росте, излишне наклонный к тучности господин, частенько понюхивавший табак из золотой табакерки, которую он всякий раз предварительно протирал рукавом своего сюртука, причем усмехался необыкновенно умно и замысловато в пространство перед собою, — заявил, что Городской Высокий Совет, скромным членом коего он имеет честь состоять, скоро воспретит проклятой ведьме ее промысел, как плутовской, поелику она промышляет ремеслом подлинной ведьмы, таковою не будучи. В самом деле, если она как бы читает в сердце каждого, а ворон рассказывает его жизнь in nuce, — впрочем, дурным слогом, и в крайне причудливых оборотах речи, — это, во всяком случае, не большая диковина. Видели же все в городе, еще на прошлой ярмарке, живописца и продавца картин, в лавчонке которого каждый мог найти свой собственный и притом весьма схожий с оригиналом портрет.

Гости хохотали.

— Это и вас касается, господин Габерланд! — воскликнул какой-то молодой человек, обращаясь к Деодату: ведь вы сами превосходный портретист, но до таких высот искусство ваше, согласитесь, не воспаряло!

Вот уже второй раз Деодата смешивали с каким-то господином Габерландом, который был, как только-что выяснилось, художником. Деодату стало жутко: уж не призрак ли он, всем своим внешним обличием и внутренним существом, не двойник ли этого неведомого ему Габерланда?.. Но жуткое чувство, им овладевшее, возросло до ужаса, когда в то же мгновение, — прежде чем он успел ответить назвавшему его Габерландом сотрапезнику, — бросился к нему молодой человек, одетый по-дорожному, и стиснул его в своих объятиях, восклицая:

— Габерланд! Милый, дорогой мой Георг! Наконец-то я нашел тебя! Ну, теперь весело пустимся вдвоем в дальнейший путь — туда, туда, в прекрасную Италию!.. Но, что с тобой? Отчего ты так бледен и расстроен?

Деодат отвечал на бурные приветствия незнакомого ему человека так, как будто бы он действительно был давно разыскиваемый и ожидаемый своим другом художник Георг Габерланд.

Ему подумалось: уж не вступает ли он на самом деле в круг чудесных явлений, о коих предупреждал его в неясных выражениях старик-отец. Он должен был послушно отдаваться всему, что темное могущество о нем решило. Но остро ощутил он и ту озлобленную иронию, которою человек стремится сохранить и оберечь свою внутреннюю самобытность от чуждого и недоступного ему произвола. Полный сжигавшего его душу мрачного огня, схватил он юношу за плечи и вскричал:

— Эх, ты, братец мой названный! Как же мне не растеряться? Ведь я со всем своим нутром, только что влез в другого человека, как влезаешь в новый сюртук. А обнова еще не совсем тебе по плечу: тут тянет, там жмет. Так-то дружище! Разве я не подлинный Георг Габерланд, художник?

— Не знаю, что о тебе сегодня и подумать! — сказал незнакомец: — быть может опять ты испытываешь то странное состояние, что временами находит на тебя, как периодическая болезнь. Кстати, хотелось бы мне спросить, что значит эта вся непонятная галиматья, которою переполнено твое последнее письмо?

С этими словами незнакомец вынул и развернул письмо. Заглянув в него, Деодат закричал, как от болезненного прикосновения невидимой враждебной силы: он увидел на бумаге свой собственный почерк.

Незнакомец бросил на Деодата беглый взгляд и начал тихим голосом медленно читать вслух:

— ‘Ах, милый собрат мой по искусству, Бертольд! Ты не знаешь, какая мрачная, мучительная и все же благотворная меланхолия мною овладевает, чем дольше я странствую. Пустым и скудным представляется мне все чаще и чаще и мое искусство и все в чем проходит изо дня в день моя жизнь. Зато пробуждаются в душе пленительные сновидения моей первой, свежей, веселой юности. Лежу, растянувшись на траве, в садике старого священника, и гляжу на небо: легкий поезд царицы Весны приближается на золотых утренних облаках. Цветики раскрывают свои милые глазки, просыпаясь от яркого света, и струят к солнцу благоухание, как песнь хвалебную.

Ах, Бертольд, грудь моя разрывается от любви и тоски, от томительно-жгучего желания! Где найду ее опять, ее, кто — вся моя жизнь, все бытие мое? Надеюсь встретить тебя в Гоэнфли, где пробуду несколько дней. Мне кажется: именно там должно случиться со мною нечто особенное… Откуда это чаяние, — не знаю.’

— Ну, теперь скажи мне, — говорит Бертольд, резчик по меди (вот кто был незнакомец), по прочтении вышеприведенных строк: скажи мне, брат Георг, позволительно ли, в годы свежей, веселой юности, на пути в обетованную землю художников, предаваться такому расслабленному мечтательству?

— В самом деле, милый товарищ, — отвечал Деодат, — со мною деется что-то неладное. Не смешно ли, например, что я от всей души писал то, что ты сейчас прочел, — а все-же я — отнюдь не тот Георг Габерланд, кого ты…

В эту минуту вошел в столовую молодой человек, приветствовавший давеча Деодата, как художника Георга Габерланда, и сказал, что Георг прав: конечно стоило вернуться в город, чтобы взглянуть на вещую женщину. На пересуды застольных остряков не следует обращать ни малейшего внимания, да и не в том, наконец, дело, сбываются ли предсказания ворона или нет, необычайно зрелище самой вещуньи, когда она выступает, как новая Сивилла или Пифия и в диком восторге произносит загадочные изречения, а вокруг нее глухо звучат иные таинственные голоса. Такое представление она дает сегодня в большом боскете сада, — и Георгу нельзя пропустить такой случай.

Бертольд ушел справить разные дела, о коих ему надлежало позаботиться в Гоэнфли. Деодат согласился осушить бутылки две в компании приветливого молодого человека и тем скоротать время до наступления вечера.

Наконец, общество, ожидавшее в верхней зале начала представления, тронулось в сад. В сенях промелькнул мимо высокий, худощавый, изящно одетый человек, новый, только что прибывший гость.

Перед тем, как войти в комнату, приезжий обернулся назад: взгляд его упал на Деодата, — и, как он схватился рукой за скобу двери, так и остолбенел, злобный огонь вспыхнул в его темных глазах, по лицу, смертельно побледневшему, пробежала судорога. Он ступил, было, на встречу мимо идущему обществу, но вдруг одумался, отвернулся, вбежал в комнату и яростно захлопнул за собою дверь. Что бормотал он сквозь зубы, никто не мог разобрать.

Из всех гостей молодой Швенди уделил наименьшее внимание странному поведению незнакомца: он взглянул на происшедшее рассеянным взглядом. Общество направилось к боскету.

Последние лучи вечернего солнца ударяли в спину высокой женщине, закутанной с головы до ног в просторную мантию землисто-желтого цвета. Лица ее не было видно: она стояла, отвернувшись от входящих. У ног ее лежал большой ворон, распластав по земле недвижные крылья, он казался мертвым.

Неожиданное, необычное зрелище сразу всех захватило и смутило: шепот замер, и в тяжелом молчании, с сердцем, томительно стесненным, присутствующие ждали, что будет делать вещунья.

Какой-то шорох, похожий на плеск льющихся струй, прошелестел по темным зарослям, — перешел в раздельный лепет, — прозвучал внятными словами:

— Фосфор осилен. Калится котел горючий на западе тусклом. Орел ночи! К снам пробудившимся взвейся вещий!

Ворон приподнял поникшую голову, шевельнул крыльями и взмыл, каркнув, в высь. Сивилла широко распростерла руки, плащ соскользнул с ее плеч, и глазам собравшихся предстала дивно-величественная женщина в белой одежде, спадающей пышными складками к ногам и перехваченной у стройного стана поясом из сверкающих самоцветных каменьев. Искусно перевитые черные волосы были высоко подняты на темени. Шея, затылок и руки, оставаясь обнаженными, являли могучую округлость очертаний.

— Какая же это старуха? — пронеслось по рядам гостей.

Меж тем заслышался глухой, далекий голос:

— Чу, стон и вой в вечернем ветре!..

Еще более отдаленный голос отозвался:

— Плач зачинается: светит во мгле светлячок…

Ужасный, душу раздирающий вопль пронесся в воздухе. Женщина говорила:

— Вы ли это, звуки дальних жалоб, вырвались где-то из груди людской?.. К чему? — Прозвучать вам любо в просторах скорбным хором?.. Но радостен будет последний отзвук! Ваша владычица, вечная сила, — та, чей престол в небесах благодатных, — тоска желаний, любви тоска!

Глухие голоса ответствовали громче и плачевнее:

— Услада тоски, умерла надежда! Тоска желаний, без упований, — скорбь безутешная!

Глубокий вздох издала заклинательница и — как-бы в отчаянии — воскликнула:

— Надежда — смерть. Жизнь — темных сил жестокая игра!.. Тогда, помимо его воли, вырвался из груди Деодата крик: — Наталия!

Женщина быстро обернулась, и на Деодата, искаженная исступлением, уставилась горящими глазами личина страшной старухи. Устремясь к нему с протянутыми вперед руками, она хрипела в гневе:

— Зачем ты здесь? Прочь, прочь! Убийца за тобою. Спаси Наталию!..

Шумно шарахнулся сквозь лиственный навес ворон и, задевая крылом Деодата, каркнул:

— Прочь! прочь!

Охваченный диким ужасом, потеряв на мгновение рассудок, Деодат бросился опрометью вон…

Когда он прибежал к себе в гостиницу, хозяин сообщил ему, что несколько раз в его отсутствие наведывался к нему богато одетый господин, в своих расспросах он не называл его по имени, но точно определил его наружность приметами, — и в заключение оставил для передачи ему записку.

Деодат сорвал печать, записка действительно была обращена к нему. Он прочел следующие слова:

— ‘Не знаю, наглостью ли неслыханною или сумасшествием должен я назвать ваше появление здесь. Если вы не бесчестный негодяй, — что, впрочем мне кажется почти вероятным, — удалитесь немедленно из Гоэнфли или ожидайте, что я найду средство навсегда излечить вас от вашего безумия. — Граф Гектор фон Целиес.’

— ‘Надежда — смерть, жизнь — темных сил жестокая игра’, — глухо пробормотал Деодат, пробежав эти строки. Он твердо решился не покидать Гоэнфли из-за угрозы незнакомца, — тем более, что причиною их была, очевидно, какая-то непонятная ошибка, — напротив, с мужественной твердостью и отвагой встретить все, на что ни обрекает его темное могущество.

Вся душа его была переполнена робким чаянием, неизъяснимое томление теснило грудь, — его потянуло из городских стен на вольный простор. Уже стемнело, когда он, памятуя об угрозах своего неведомого преследователя, вооружился парою пистолетов и направился за город через Нейдорфские ворота.

Он был на площади перед воротами, когда вдруг почувствовал, что кто-то сзади за него хватается и тянет его назад.

— Спеши, спеши, спаси Наталию, — пора, пора! — расслышал он чье-то бормотание.

Отвратительная старуха вцепилась в него и увлекала за собою. Неподалеку ждала карета с отворенною дверцей, старуха втолкнула в карету его и влезла сама, в темноте чьи-то мягкие руки обвились вокруг его шеи, и нежный голос прошептал: — Любезный друг, наконец-то, наконец, ты здесь!

— Наталия, моя Наталия! — вскричал он и, обезумев от счастья, принял возлюбленную в свои объятия.

Карета быстро катилась по дороге, пролегавшей густым лесом. Вдруг ярко сверкнул из-за кустов пылающий факел.

— Это они! — воскликнула старуха: — еще несколько шагов, и мы погибли.

Деодат опомнился, остановил экипаж, соскочил наземь и, с заряженным пистолетом в руке, двинулся на свет. Огонь потух в то же мгновение. Деодат повернул назад, но через миг оцепенел от ужаса: перед каретой стоял мужчина, который его собственным голосом сказал: — Опасность миновала! — и, вскочив в экипаж, захлопнул за собою дверцу. Лошади тронули.

Деодат хотел бежать за быстро удалявшейся каретой, когда выстрел из-за кустов свалил его с ног.

Глава вторая

0x01 graphic

Нужно сказать благосклонному читателю, что то отдаленное место, откуда старый Швенди послал своего сына в Гоэнфли, было дачею в окрестностях Люцерна. А городок Гоэнфли лежит в шести, семи часах езды на почтовых от Зонзица, резиденции владетельного князя Ремигия.

Если в Гоэнфли жилось шумно и весело, жизнь в Зонзице разыгрывалась так сказать под сурдинку, — совсем как в Геренгуте или в Нейзальце.

В Зонзице ходили на цыпочках, и даже необходимая перебранка велась в полголоса. Свойственных резиденции увеселений — балов, концертов, спектаклей — ив помине не было, бедные обыватели считали себя обреченными на тоску и скуку, впрочем, нуждающимся в развлечении стоило только проехаться в Гоэнфли.

Унылой же и тоскливой стала жизнь в столице княжества вот по какой причине.

Владетельный князь Ремигий, когда-то ласковый и открытого нрава государь, впал, тому лет двадцать, в глубочайшую, с безумием граничащую, меланхолию. Не желая расставаться с насиженным гнездом, он постарался обратить Зонзиц в подобие пустыни, где царит мрачное безмолвное отчаяние.

Только довереннейших своих советников и необходимейшую прислугу допускал он к себе на глаза, никто из приближенных не смел и рта открыть, прежде чем князь не обратится к нему с вопросом. Выезжал он в карете с плотно завешанными окнами, и встречные не имели права ни единым жестом обнаруживать подозрения, что в карете сидит князь.

О событиях, послуживших источником этой меланхолии, ходили темные слухи. С достоверностью известно было одно: через несколько месяцев по благополучному разрешению супруги князя от бремени сыном, когда верный народ еще не перестал ликовать по случаю рождения престолонаследника, — внезапно и мать и ребенок, — неведомо, как и куда, — исчезли. Кто полагал, что княгиня с сыном, став жертвою неслыханных козней, были похищены, кто — что князь обоих сослал. Сторонники второго мнения ссылались на одновременное отрешение от всех должностей графа Терни, княжеского первого министра и нарочитого любимца: в их глазах эта опала была уликою, что князь открыл преступную связь жены с графом и усомнился в законном происхождении ребенка. Однако все, ближе знавшие княгиню, разделяли искреннюю уверенность, что отнюдь не сообразно с ее чистейшею, безукоризненною добродетелью и прямо нелепо — приписывать ей такое деяние.

Никто в Зонзице, под страхом суровой кары, и пикнуть не смел об исчезновении княгини. Доносчики не дремали, и внезапные аресты лиц, имевших неосторожность говорить об этом вне четырех стен своей комнаты, доказывали, как чутки невидимые уши. Столь же опасно было шептаться о князе, о его горе, о его образе жизни, и этот деспотический запрет тяжелым гнетом ложился на верноподданных обитателей резиденции, которым и беседа не в беседу без придворной сплетни.

Любимым местопребыванием князя была небольшая вилла за городскими воротами, с обширным, отовсюду надежно огражденным парком. По темным, глушимым дикими зарослями, аллеям этого парка бродил в один прекрасный день владетельный князь, предаваясь сокрушительной тоске, гложущей его сердце, — как вдруг неподалеку послышался ему странный шум: какие-то нечленораздельные звуки, кряхтение и стон, вперемежку с противным писком и хрюканием, — наконец, в приступе задыхающегося бешенства довольно внятно прорвавшуюся ругань. Разгневанный, в недоумении, кто, вопреки строжайшему запрету, осмелился забраться в парк, князь выступил из-за кустов, и тут глазам его представилось зрелище, которое могло бы развеселить самого угрюмого ипохондрика. Два человека: один длинный и тощий, как сама чахотка, другой — короткий, румяный Фальстафик, расфрантившийся со всем праздничным щегольством идеального мещанина, — бились кулачным боем, казалось не на жизнь, а на смерть. Долговязый кащей длинными руками, похожими на две булавы с насадками из огромных кулачищ, молотил карапузика столь нещадно, что бесполезным представлялось дальнейшее сопротивление последнего и наиболее разумным — скорейшее бегство. Но, пылая отвагою, он хотел, подобно парфянам, и в самом бегстве разить. Тогда кащей вцепился ему в волосы: ошибочный воинский прием! Парик остался у него в руках, коротыш стратегически воспользовался облаком пудры, скрывшим его от глаз противника, присел и, с протянутыми вперед кулаками, проворно подкатившись под ноги врагу, так ловко сшиб его с ног, что тот, с зычным криком, грохнулся навзничь. Тогда лилипут бросился на великана и, запустив пальцы левой руки, как абордажный крюк, в его шейный платок, принялся колотить лежащего, без устали и милосердия работая коленями и кулаком свободной руки: лицо жертвы стало багровым, потом синим, из горла вырывался хрип. Вдруг он впился костлявыми пальцами в своего мучителя сбоку и отшвырнул его от себя с такою силою последнего отчаяния, что тот взвился, как мяч, и хлопнулся оземь прямо у ног князя.

— Собаки! — взревел князь голосом разъяренного льва: — какой дьявол вас сюда занес? Как вы тут оказались?

Можно себе представить с каким ужасом оба расходившиеся гимнаста подымались с земли, как стояли они перед прогневанным князем, подобясь двум бедным, погибшим грешникам, в страхе и трепете, бессильные не только произнести слово, но и издать какой-либо звук.

— Вон! — опять окрикнул их князь: — сейчас же вон! Я прикажу выгнать вас плетьми, если вы на минуту замешкаетесь!

Тогда долговязый бросился на колени и заревел в отчаянии:

— Пресветлейший князь, милостивец! О правосудии ходатайствую! Кровь за кровь!

Слово ‘правосудие’ было одним из немногих слов, на которые князь еще живо отзывался. Острым взглядом воззрился он на говорившего и, немного смягчась, молвил:

— В чем дело? Говорите оба. Но берегитесь врать вздор!.. В двух словах!

Быть может, благосклонный читатель уже догадался, кто были храбрые бойцы. Это были два знаменитые трактирщика из Гоэнфли, содержатели Золотого Козла и Серебряного Ягненка. Их давняя распря так обострилась, что оба, наконец, пришли к безумному решению: не довольствуясь мудростью Городского Высокого Совета, повергнуть на суд самого князя свои перекрестные жалобы на понесенные ими друг от друга обиды и ущербы. Случай свел обоих у наружных ворот парка, а сторож, глупый малый, впустил их за решетку. В дальнейшем можно не без удобства называть каждого по его вывеске.

Итак, Золотой Козел, ободренный более спокойным звуком княжеского голоса, уже приготовился держать речь, но был задержан ужасающим припадком удушливого кашля — следствием, быть может, абордажной атаки противника. Это роковое обстоятельство мгновенно обратил в свою пользу Серебряный Ягненок и с немалым красноречием изобразил князю все козни и происки Козла: особливо, как он заманивает к себе гостей, отворяя ворота настежь всякого рода площадным проходимцам, шутам, скоморохам, фокусникам и другим подонкам города. Он описал женщину с вороном, упомянул о ее наговорах, ведовствах и морочащих крещеный люд гаданиях. Казалось, его слова возбудили любопытство князя, который хотел представить себе наружность колдуньи с головы до ног, осведомлялся, когда она пришла и где находится теперь. Ягненок заявил, что он, с своей стороны, видит в ней ни что иное, как полоумную цыганку, плутовку и обманщицу, вполне заслуживающую, чтобы Высокий Совет в Гоэнфли незамедлительно отправил ее в тюрьму.

Князь вперил сверкающий пронзительный взгляд в глаза Ягненка, отчего последний, как будто он поглядел на солнце, вдруг расчихался. Его чиханием поспешно воспользовался Золотой Козел, давно оправившийся от приступа кашля и выжидавший первого случая перебить речь соперника. Сладко и вкрадчиво заговорил Козел. Он всеподданнейше доложил, что показания Ягненка об укрывательстве Козлом подозрительного и полицией преследуемого люда — ябеда и навет, и распространился в похвалах вещей женщине о коей самые образованные и важные господа, первые знаменитости города, ежедневно оказывающие ему честь обедать за его столом, единогласно свидетельствуют, что она существо сверхъестественное и достопримечательнее первейшей сомнамбулы.

Зато под вывеской Серебряного Ягненка творится что-то неладное!

Одного благовоспитанного, красивой наружности молодого господина, только что вернувшегося в город, переманил к себе Серебряный Ягненок, — и в ту же ночь путешественник подвергся в своей комнате вооруженному нападению и был ранен, состояние его представляется безнадежным.

Забывая в приступе ярости всякую осторожность, всякую почтительность перед князем, Серебряный Ягненок дал волю охватившему его негодованию и кричал, что тот, кто утверждает, что молодой Георг Габерланд подвергся нападению и был ранен в своей комнате, — бессовестнейший негодяй и самый отъявленный из всех злодеев, кои когда-либо волочили по дорогам кандалы. Напротив, полицейским расследованием установлено, что Габерланд прогуливался вечером у Нейдорфских ворот, к нему подъехала карета, из кареты чей-то женский голос крикнул: ‘Спаси Наталию! — после чего молодой человек немедленно вскочил в экипаж…

— Кто была женщина в карете? — спросил князь строго.

— Говорят, — заикнулся Золотой Козел, пытаясь опять завладеть ролью докладчика, — говорят, будто, вещая женщина еще раньше…

Но слова застряли у него в горле: столь страшен был взгляд князя, и в ответ на убийственное княжеское: ‘Что же дальше?’ — замялся в смущении Козел, а Серебряный Ягненок, оказавшийся в стороне от поля действий губительных лучей, исподтишка заметил:

— Да, вещая женщина и художник Георг Габерланд… Его подстрелили ночью в лесу, это известно всему городу. В лесу его и подобрали, а ко мне привезли рано утром. Он и теперь лежит у меня в гостинице. Поправится, наверное. — Уход превосходный… и приезжий граф, — граф фон Целиес…

— Что? Кто? — так закричал князь, что Серебряный Ягненок отскочил прочь шага на два. — Довольно! — продолжал повелитель грубо, — убирайтесь оба, чтобы вмиг и духа вашего тут не было! Коли два трактирщика ссорятся, тот прав, кто лучше кормит. Ежели дойдет до меня отдаленнейший слух о сваре и неладах между вами, я распоряжусь чтобы Городской Совет сорвал вывески с ваших домов и обоих вас выгнал из ворот Гоэнфли.

Изрекши таковой, краткий, но внушительный приговор, князь оставил обоих трактирщиков застывшими на месте и быстро скрылся в кустах.

Княжеский гнев укротил мятежные души. Пронзенные сердечным сокрушением, с грустью обменялись красноречивыми взглядами, Серебряный Ягненок и Золотой Козел, внезапно прослезились и, воскликнув в один голос: ‘Сват’ — порывисто обнялись. Меж тем как Золотой Козел цепко обхватил Ягненка за плечи, наклонился над ним всем станом и в траву капали его горячие, частые слезы, Серебряный Ягненок тихо рыдал от переполнявшей его скорби на груди примиренного врага.

Это было высокое мгновение!

Но два подоспевших княжеских егеря не были, по-видимому, любителями патетических сцен: как Золотого Козла, так и Серебряного Ягненка они одинаково схватили, что называется за шиворот и без всякой учтивости вышвырнули за ворота парка.

Глава третья

0x01 graphic

Холм и дол, луга, поляны,

Всюду путь, просторен свет,

А надежды как туманы

Ткут воздушные обманы:

Подойдешь—их нет, как нет.

Что ни вечер—новоселье,

А наутро — новый путь.

Весел свет, но где же зелье

Что беспечность и веселье

Мне вернуло б в эту грудь?

Все ль надежды обманули?

Ты зашла-ль, моя звезда?..

Если-б духи мне шепнули,

Где ж ОНА, ЕЕ найду ли,

Иль утратил навсегда?

К ней стремлюсь душой унылой!

Жизнь моя — ОНА одна!

Только ночью призрак милый

Оживительною силой

Светит мне сквозь волны сна.

Но с концом ночного круга

Пробуждаюсь я в слезах:

Обрету ль в участь и друга

Боль сердечного недуга

Умягчающий бальзам?..

Гравер Бертольд мурлыча себе под нос эту песенку, сложенную его другом художником Георгом Габерландом, расположился на холме под большим деревом, с альбомом на коленях, вознамерившись, как можно ближе к природе, зарисовать уголок лежащей перед ним внизу деревни.

Но когда дошел он до заключительных строк песни, слезы навернулись ему на глаза: живо вспомнился друг, которого прежде удавалось ему, бывало, то веселой шуткой, то бодрым и светлым разговором об искусстве вырвать из когтей черной хандры. За последнее время эта меланхолия возросла до непонятного болезненного уныния и окончательно разлучила друзей.

— Нет! — вскричал Бертольд, поспешно собирая только что вынутые разложенные вокруг рисовальные принадлежности в походную сумку и вскакивая на ноги: Нет, милый Георг! Что до участья, ты его не утратил: бальзам дружбы не должен для тебя оскудеть! В поход, на розыски! И не раньше я оставлю его, чем увижу спокойным и счастливым.

Он сбежал назад в деревню, чтобы немедленно тронуться в путь на Гоэнфли.

Был вечерний день, солнце садилось, сельчане тянулись в кабак. По деревенской улице шел странно одетый человек и напевал веселый марш на так называемой флейте Пана, стволинки которой высовывались из-под воротника его рубашки, так что губы легко могли пробегать по скважинам, между тем как руки, вооруженные барабанными палочками, отбивали дробь по висящему на закинутой через плечо перевязи барабану. За ним влачилась старуха — цыганка, звучно бряцавшая в такт на треугольнике. Следом медленно и раздумчиво выступал крепкий осел, нагруженный двумя плотно набитыми корзинами, по которым прыгали и возились две забытые обезьянки. По временам флейтист приостанавливался и начинал хриплым голосом горланить странную песню, а цыганка, обычно сгорбленная, немного выпрямляла стан и сопровождала пение дикими, зычными вскриками. Осел, в свою очередь, подымал свойственный ему от природы потрясающий вопль, обезьяна — пронзительный писк, — и все вместе составляло самый приятный и увлекательный хор, какой только можно себе предста

Эрнст Теодор Амедей Гофман Двойники

Глава первая

Глава вторая

Глава третья

Читайте также:

Эрнст Теодор Амедей Гофман
Двойники