ДВЕНАДЦАТОЕ ЯНВАРЯ
ПРИМЕЧАНИЯ
ПРИМЕЧАНИЯ
Двенадцатое января, Амфитеатров Александр Валентинович, Год: 1886
Время на прочтение: 6 минут(ы)
Амфитеатров А. В. Собрание сочинений В 10 т. Т. 3. Рассказы. Повести. Легенды
M., НПК ‘Интелвак’, 2001
12 января мы, бывшие студенты M-ского университета выпуска 186* года, решились пообедать вместе в отдельном кабинете ‘Славянского базара’. Нас собралось всего десять человек: присяжный поверенный Прогорелов, доктор Посиделкин, поэт Ураганов, редактор-издатель газеты ‘Шантаж’ Грандиозов, железнодорожник Кусков, мировой судья Подполковницын и еще кое-кто. Все, как видите, тузы: Кусков, например, в пяти миллионах считался.
Пообедали и, надо сказать, отлично пообедали: с шампанским, ликерами, дорогими фруктами. Но, пообедав, мы очутились в довольно глупом положении — именно, мы решительно не знали, что нам дальше делать. За столом было сказано все, что могли сказать друг другу люди, которые лет двадцать тому назад сошлись под пьяную руку на ‘ты’ и между которыми, кроме этого ‘ты’, не осталось решительно никакой связи. Между супом и зеленью мы решили судьбу махди (он тогда волновал умы), за жарким обсуждали новый университетский устав и вспоминали доброе старое время, Рулье, Ешевского, Никиту Крылова. За десертом помянули добрым словом Васильевых, Садовского, Живокини и чуть не переругались в споре, кто выше — Барнай или Поссарт, решили, что выше всех клоун Дуров, ликеры были сигналом к единодушной декламации выдержек из Баркова, маркиза де-Сад и Арман Сильвестра… Наконец истощилась и эта, по-видимому, неистощимая тема. Мы курили, молчали и начинали скучать…
Но Прогорелов не дремал. Он позвонил, и — через десять минут пред нами, в громадной пуншевой чаше, пылала на диво заваренная жженка…
— По-старому, господа! по-студенчески! — командовал Прогорелов, — помните? Эх, годы были!..
Наливай сосед соседу,
Сосед любит пить вино!
Мы несказанно обрадовались. Разговоры возобновились с пущей прежнего энергией. Липкая влага приятно жгла нам горло и отуманивала головы. Мы, что называется, разошлись и даже попытались спеть хором Gaudeamus, хотя — с прискорбием должен сознаться — один только Прогорелов стоял на высоте призвания, я невольно сбивался на мотив ‘Коль славен’, а судья Подполковницын, держась в басу, пренаивно варьировал тему марша из ‘Боккачио’. Я был в духе настолько, что уже начал было снимать с себя сюртук, но, к счастью, вовремя сообразил, что я не студент, а надворный советник и кавалер.
Мы выпили за Alma mater, за покойников-профессоров, за живущих и действующих товарищей, за университетского швейцара — выпили и совсем захмелели. А захмелевши, впали, как свойственно русским интеллигентам, в обличительный пафос, и весьма быстро пришли к тому убеждению, что все люди — пошляки и свиньи, живут только для карьеры и денег, чужды всяких моральных интересов, а мы, вкупе и влюбе собравшиеся в кабинетике ‘Славянского базара’, представляем, так сказать, преисполненный солью земли оазис в житейской пустыне. Ну и остановиться бы нам на этом решении, и успокоиться бы, — так нет: поэта Ураганова окончательно обуял бес обличения и, менее чем в пять минут, наговорил его устами каждому из нас кучу пренеприятных откровенностей, бросавших тень и на наши незапятнанные души. Сперва мы рассердились и хотели побить Ураганова, как пророка Иеремию, только не камнями, а подсвечниками. Но жженка делала свое: мы раскисли, размякли, из духа обличения перешли в покаянное настроение. Кусков рыдал: ‘Только святой устоял бы на моем месте от искушения ставить еловые шпалы вместо дубовых!’ Прогорелое орал: ‘Попробуй-ка, поищи теперь честных клиентов! Черта с два найдешь! Теперешний клиент — подлец: ты его защищаешь, а он тем временем у тебя же платок из кармана тянет!’
Словом, пришлось нам убедиться, что и мы не того… и даже очень не того…
— Опошлели! освинели! шерстью обросли! — плакался Грандиозов, — ведь я когда-то Байроном мечтал быть, Тургенева хотел обогнать, а чем кончил? Издаю газету ‘Шантаж’ или ‘Трепещи правда! — свинья идет!’
— Да еще по целому году должаешь своему передовику! А у него жена, дети! — язвил Ураганов — эх ты!
— Да, господа! — меланхолически заключил Подполковницын, — прошли прекрасные дни наших Аранхуэцов, и вряд ли кому-нибудь из нас пришлось хоть раз в жизни перечувствовать те светлые минуты, рядом которых было наше студенчество.
Мы поспешили согласиться, но доктор Посиделкин протестовал. Кстати сказать: пил он втрое больше всех, а один из всей компании был трезв.
— Не знаю,— сказал Посиделкин, — как прочие, а я пережил…
Мы так и накинулись на доктора: ‘Рассказывай!’
— Извольте. Это было… когда умерла одна моя старая знакомая… пассия студенческих времен.
— Кой черт? наследство, что ли, оставила она тебе?
— Не налазьте, а молчите и слушайте. Штука не в наследстве, а в том… в том… ну да просто в том, что она — слава Богу! — умерла. Любочка (так ее звали) теперь была бы неоригинальна: этот тип — студентки, курсистки — теперь на каждом шагу, а тогда еще был редкостью, вроде зубра Беловежской пущи. Была она бедна как церковная мышь, экзальтированна, честна до нищенства, верила в науку до фанатизма и хотя, по тогдашней моде, подсмеивалась над искусством, однако бегала тайком в Пашков дом посмотреть картины. Я тогда был тоже в этом вкусе — студентище этакий семинарского закала… Влюбились мы друг в друга… О браке, конечно, и не помышляли, да ничего особенного и не было между нами: так, книжки вместе читали да философствовали, как мы пользу родине принесем… Однажды беседуем с Любочкой. Она вздохнула и говорит мне: — Вот мы с вами толкуем — и все так хорошо, а кончите вы курс, выйдете из университета, вас и не узнаешь!
Я обиделся. Говорю:
— Любочка! дайте мне слово, что если я когда-нибудь изменюсь, вы меня накажете! Любочка! Если вы узнаете, что Посиделкин гонит от себя народ, дайте Посиделкину собственноручную пощечину! Если вы узнаете, что Посиделкин ездит в карете, дайте ему другую! Если вы узнаете, что у Посиделкина квартира больше, чем в три комнаты, плюйте Посиделкину в лицо!
— Хорошо. Запомню и исполню. Вы можете принять те же меры, если я изменю своим убеждениям.
Она говорила несколько книжно, но говорила, что чувствовала. И представьте себе: ведь не изменилась! Нищей была, нищей и умерла! Писала мне незадолго перед смертью: ‘Я свое слово сдержала. Хочу собраться в Москву (она в то время в Чернигове у родных жила), посмотреть, как вы свое держите’.
Господа! Когда я прочитал письмо, я струсил… мне стало стыдно… посмотрелся в зеркало: красен как рак. Господа! у меня в это время была такса: визит — 25 р., прием у меня на дому — 15 р. Я держал две сменные пары рысаков. Я только что купил шикарный дом в самой модной части Москвы. Судите сами — во что бы обратила Любочка мою симпатичную физиономию! А она исполнила бы обещание, непременно исполнила бы, я знаю…
И вдруг телеграмма: ‘Умерла’.
Верите ли, я так обрадовался, что теперь самому смешно вспомнить. Как мальчишка. Словно с Любочкой и стыд умер!.. Просто одурел: даже двух бедных больных бесплатно принял… Э-эх, жизнь!
И доктор с ожесточением выпил.
— А что бы ты сделал, если бы Любочка в самом деле плюнула тебе в лицо? — спросил Прогорелое.
Посиделкин махнул рукой. Мы с любопытством обратили взоры на его физиономию: физиономия была мужественная и благообразная… Мы посмотрели друг на друга: у нас тоже были мужественные и благообразные физиономии…
Нам стало очень скучно.
1886
…в отдельном кабинете ‘Славянского базара’.— ‘Славянский базар’ — гостиница (1872) и ресторан на Никольской улице в Москве. Здесь 21 июня 1898 г. К.С. Станиславский и В.И. Немирович-Данченко приняли решение об открытии Московского Художественного театра (МХТ).
...вспоминали… Рулье, Ешевского, Никиту Крылова. — Названы профессора Московского университета: биолог Карл Францевич Рулье (1814—1858), Степан Васильевич Ешевский (1829—1865) вел курс римской и общей истории, один из самых популярных университетских преподавателей Никита Иванович Крылов (1807—1879) читал лекции по римскому праву.
…помянули добрым словом Васильевых, Садовского, Живокини… — Выдающиеся актеры Малого театра, прославившиеся исполнением ролей в пьесах А.Н. Островского: братья Васильевы — Сергей Васильевич (1827—1862) и Павел Васильевич (1832—1879, с 1860 г. в Александрийском театре), Пров Михайлович Садовский (1818—1872), комик-буфф Василий Игнатьевич Живокини (1805—1874).
…кто выше — Барнай или Поссарт…— Людвиг Барнай (1842—1924) и Эрнст Поссарт(1841—1921) — выдающиеся немецкие актеры-трагики, исполнители ролей в пьесах Шекспира и Шитшера, неоднократно гастролировали в Москве и Петербурге.
...выше всех клоун Дуров… — Владимир Леонидович Дуров (1863—1934) — клоун, сатирик и дрессировщик, вместе с братом Анатолием Леонидовичем (1864—1916) — родоначальник циркоюй династии.
…выдержек из Баркова, маркиза де-Сад и Арман Сильвестра. — Иван Семенович Барков (ок. 1732—1768) — поэт, переводчик, известность приобрел как автор непристойных стихов, распространявшихся в списках. Донасьен Альфонс Франсуа де Сад (1740—1814) — французский прозаик, философ, драматург, автор романов, наполненных описаниями сексуальных извращений. Арман Сильвестр (183 7—1901) — французский поэт и беллетрист.
…спеть хором Gaudeamus… — ‘Gaudeamus igitur’ (‘Итак, будем веселиться!’ — лат.) — старинная студенческая песня, возникшая из застольных песен вагантов, музыка фламандца Иоганна Окенгейма (XV в.). Нынешний текст известен с конца XVIII в. Приводим перевод гимна студентов на русский язык, выполненный известным филологом-античником Сергеем Ивановичем Соболевским (1864—1963):
Итак, будем веселиться,
пока мы молоды!
После приятной юности,
После тягостной старости
нас возьмет земля.
Где те, которые раньше нас
жили в мире?
Подите на небо.
перейдите в ад,
где они уже были.
Жизнь наша коротка,
скоро она кончится.
Смерть приходит быстро,
уносит нас безжалостно,
никому пощады не будет.
Да здравствует университет,
да здравствуют профессора!
Да здравствует каждый член его,
да здравствуют все члены,
да вечно они процветают!
Да здравствуют все девушки,
ласковые и красивые!
Да здравствуют и женщины,
нежные, достойные любви,
добрые, трудолюбивые!
Да здравствует и государство,
и тот, который им правит!
Да здравствует наш город,
милость меценатов,
которая нам здесь покровительствует.
Да исчезнет печаль,
да погибнут ненавистники наши,
да погибнет дьявол,
все враги студентов
и смеющиеся над ними!
…сбивался на мотив ‘Коль славен’… — ‘Коль славен наш Господь в Сионе…’ — до 1830-х гг. государственный гимн России, музыка Д.С. Бортнянского (1751—1825), слова М.М. Хераскова (1733—1807). Гимн каждый час исполнялся курантами Петропавловской крепости в Петербурге.
…побить… как пророка Иеремию, только не камнями… — Иеремия — один из четырех великих пророков Ветхого Завета. Сограждане, не верившие в пророчества праведника, высмеивали его и избивали. В Библии ему принадлежат ‘Книга пророка Иеремии’, ‘Плач Иеремии’, ‘Послание Иеремии’.
…прошли прекрасные дни наших Аранхуэцов… — В городе Аранхуэс находилась резиденция королей Испании.
…бегала тайком в Пашков дом посмотреть картины. — Пашков дом (Москва, Моховая улица, 20) — памятник архитектуры классицизма, построенный в 1784—1786 гг. (постройка приписывается архитектору В.И. Баженову), принадлежал капитан-поручику П.Е. Пашкову.В 1839 г. от наследников Пашкова перешел в казну, с 1861 г. в нем разместился ‘Румянцевский музей’, в который была перевезена из Петербурга коллекция картин и библиотека графа Н.П. Румянцева. Ныне — одно из зданий Российской государственной библиотеки (РГБ).