Двенадцать часов — воскресенье, Салиас Евгений Андреевич, Год: 1906

Проза
Время на прочтение: 21 минут(ы)
Скачать в PDF

СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ
ГРАФА
Е. А. САЛІАСА.

Томъ XIX.

МЕЛКІЕ РАЗСКАЗЫ.

Изданіе А. А. Карцева.

МОСКВА.
Типо-Литографія Г. Н. ПРОСТАКОВА, Петровка, домъ No 17, Савостьяновой.
1906.

ДВНАДЦАТЬ ЧАСОВЪ — ВОСКРЕСЕНЬЕ.

РАЗСКАЗЪ — БЫЛЬ.

I.

На набережной Мойки, между великолпнымъ домомъ, почти дворцомъ, русскаго князя-богача и небольшимъ двухъ-этажнымъ домомъ, гд помщалась редакція очень извстной газеты, были большія ворота въ узкій и грязный дворъ. На этомъ двор, въ низенькомъ дом, очень неопрятно содержимомъ, помщалась типографія газеты, а надъ ней отдавалась внаймы квартира.
Весной 1862 года эту квартиру нанялъ на свое имя молодой человкъ лтъ двадцати шести, только-что начавшій подвизаться на литературномъ поприщ. Квартира комнатъ въ десять была ему не по средствамъ, но онъ и не предполагалъ жить въ ней одинъ.
Еще до найма онъ условился съ нсколькими хорошими знакомыми и, между прочимъ, съ двумя друзьями поселиться вмст.
— Давайте устроимъ нчто въ род общежитія, объяснилъ онъ.— Будемъ жить вмст. Каждый будетъ вносить условленную плату, смотря по тому, сколько займетъ горницъ: одну, или три. Найдемъ кухарку и лакея, и распредлимъ занятія… Одинъ будетъ хозяйничать, заказывать обды, другой — смотрть за опрятностью въ дом, третій еще что-нибудь.
Такимъ образомъ однажды изъ разныхъ мстъ: кто изъ гостиницы, кто изъ меблированныхъ комнатъ, съхались и поселились въ квартир шесть человкъ, изъ которыхъ старшему было мене тридцати лтъ.
Сожители въ шутку называли квартиру фаланстеромъ. Распорядителемъ всего, подъ именемъ президента, былъ выбранъ тотъ, кто придумалъ такого рода сожительство. Онъ же взялъ на себя все хозяйство.
Этотъ, шутя именуемый, президентъ, по имени Глбцовъ, былъ высокаго роста, статный и чрезвычайно красивый человкъ. Съ черными, какъ смоль, вьющимися волосами, правильными чертами лица и матово-блдный, онъ производилъ сразу на всхъ крайне пріятное впечатлніе.
Онъ былъ уже извстенъ въ Петербург мелкими разсказами изъ народнаго быта, чрезвычайно остроумными, которые печатались въ фельетонахъ именно той газеты, возл которой теперь онъ нанялъ квартиру.
Глбцовъ былъ въ то же время извстенъ и въ Москв, гд недавно жилъ, и въ Петербург, куда теперь перехалъ, своими побдами надъ прекраснымъ поломъ. Повсюду, куда Глбцовъ являлся, начинался романъ.
Остальные члены фаланстера были люди боле или мене обыкновенные. Лучшую комнату занялъ Рпинъ — молодой человкъ маленькаго роста, съ широкими плечами, почти четвероугольный. Онъ только-что сдалъ кандидатскій экзаменъ и готовился поступить на службу по Министерству Юстиціи.
Онъ былъ самый хладнокровный и степенный сожитель, сидлъ больше у себя въ комнат, но почти ничего не длалъ. Какъ проводилъ онъ день — было загадкой. Иные думали, что онъ занятъ чмъ нибудь таинственнымъ, другіе были убждены, что онъ весь день спитъ, запершись отъ стыда на ключъ.
Въ другой горниц, рядомъ съ нимъ, помстился высокій, довольно, красивый блондинъ, чрезвычайно нервный и подвижной. Онъ быстро и громко говорилъ, отчаянно жестикулировалъ и имлъ маленькую слабость — постоянно привирать.
Полякъ происхожденіемъ, по фамиліи Ковачинскій, онъ, съ первыхъ же дней, сдлался маленькимъ souffre douleur сожителей. Надъ нимъ вс считали долгомъ подсмиваться и подшучивать. Отнестись съ уваженіемъ къ нему было трудно, но вмст съ тмъ нельзя было отнестись и непріязненно — это былъ слишкомъ добрый малый, но вмст съ тмъ, конечно, пустой малый.
Онъ уже два года держалъ экзаменъ на кандидата, оба раза провалился и, собираясь держать третій разъ, на вопросъ, выдержитъ ли, отвчалъ ршительно:
— Ни за что!
Дале, въ двухъ комнатахъ, изъ которыхъ одна служила спальней, другая нчто въ род гостиной, помстились вмст два пріятеля. Эти двое были, дйствительно, дружны между собой и длили все пополамъ, даже немногочисленные рубли, которые, со всякими препятствіями на пути, достигали до ихъ кармана.
Одинъ изъ нихъ, Ранышкинъ, кончалъ сдачу экзаменовъ на кандидата. Это былъ человкъ серьезный, хладнокровный и разсудительный не по лтамъ. Онъ почему-то пріобрлъ себ извстность какого-то общественнаго судьи или арбитра. Къ нему постоянно обращались вс, иногда съ важнымъ дломъ, иногда съ пустяками, прося его разршить дло якобы третейскимъ судомъ.
Замчательно было то, что человкъ лтъ всего двадцати трехъ съумлъ уже составить себ репутацію человка изъ ряду вонъ порядочнаго, серьезнаго и прямого до грубости, еслибъ эта прямота не смягчалась лоскомъ свтскости.
Его пріятель — человкъ года на два его моложе, былъ его противоположностью въ томъ смысл, что у него было семь пятницъ на одной недл. Онъ тоже сдавалъ кандидатскій экзаменъ, но почти такъ же, какъ и другой сожитель — Ковачинскій — заране предчувствовалъ, что не сдастъ экзамена. Впрочемъ, кандидатскій дипломъ неизвстно почему представлялся ему чмъ-то совершенно ненужнымъ.
Онъ самъ не зналъ, что ему нужно, чего желать и требовать отъ жизни. Онъ съ увлеченіемъ бросался на все и иногда на самое противоположное. Начиналъ все горячо, но бросалъ и переходилъ на другое. Подъ вліяніемъ Глбцова, ему хотлось начать тоже заниматься литературой. Посл бесдъ съ Рпинымъ — ему хотлось выдержать экзаменъ и поступить тоже въ Министерство Юстиціи. Фамилія его была Шталь. Онъ былъ русскій лишь на половину, по матери.
Затмъ въ конц квартиры занималъ одну комнату человкъ лтъ уже двадцати семи, который былъ хорошо извстенъ въ обихъ столицахъ. Онъ считался человкомъ загадочнымъ и дйствительно былъ таковымъ. Фамилія его была — Гени, но вс увряли, что это не его фамилія.
Одни считали его Англичаниномъ, другіе — Полякомъ, третьи — Евреемъ. Замчательне всего, что онъ могъ прослыть и за то, и за другое, и за третье. Онъ великолпно говорилъ по англійски, окончивъ курсъ въ какомъ-то высшемъ учебномъ заведеніи Великобританіи, и даже носилъ картузъ-кепи съ диковинною расшивкой золотомъ, причемъ, однако, на всемъ кепи всегда носилъ клеенчатый чехолъ.
Онъ отлично говорилъ по-польски, точно такъ же говорилъ и по-русски, но съ польскимъ акцентомъ — съ удареніемъ на предпослднемъ слог. Наконецъ, онъ зналъ немножко по еврейски, по крайней мр, говорилъ, что знаетъ лишь немножко. Но это было не мудрено, такъ какъ онъ зналъ древніе языки и, не говоря уже о французскомъ, нмецкомъ, или италіянскомъ, зналъ даже и по-турецки.
Человкъ этотъ средняго роста, плотный, чрезвычайно крпкій, мускулистый, жилъ на свой образецъ. Онъ вставалъ ранехонько, хотя сидлъ иногда до двухъ часовъ ночи. Поэтому спалъ онъ не боле четырехъ и пяти часовъ въ сутки? Остальное время онъ проводилъ за работой.
Онъ писалъ всякаго рода статьи по всевозможнымъ вопросамъ въ дв газеты. Вс статьи были талантливы, умны, хлестки, эрудичны, но отличались всегда одною слабою струной, русскій языкъ былъ въ нихъ сомнителенъ. Въ немъ были и полонизмы, и галлицизмы, и разные другіе грамматическіе ‘измы’.
Вмст съ тмъ Гени сдавалъ экзаменъ на кандидата въ Петербургскомъ университет. Зачмъ?— было совершенно неизвстно. Всегда отвчалъ онъ на вопросы зачмъ:
— Отчего же не быть кандидатомъ русскаго университета? Пригодится…
Готовился онъ оригинально. За день или за два до назначеннаго экзамена, онъ бралъ книгу или рукопись цлаго курса Государственнаго Права, или политической экономіи, просматривалъ его, шелъ на экзаменъ и получалъ пятерку, рдко четыре. Когда пришлось итти экзаменоваться изъ всеобщей исторіи, онъ пошелъ не готовившись и получилъ пять.
Пойдя однажды сдавать экзаменъ изъ русской исторіи, и вынувъ билетъ о Василіи Темномъ, онъ наговорилъ чего-то за профессорскимъ столомъ, за что получилъ двойку. Сказавъ много дльнаго и врнаго, онъ выпалилъ дв какія-то вещи, поразившія господъ профессоровъ какъ ножомъ. Онъ сказалъ, между прочимъ, что Русская Исторія до Іоанна III Васильевича есть или легенда, или исторія о ссор Ивана Ивановича съ Иваномъ Никифоровичемъ. Вмст съ тмъ Гени всякій день писалъ массу писемъ на разныхъ языкахъ, большею частью по-англійски и по-польски. Его главные корреспонденты были въ Лондон и въ Варшав.
Писалъ онъ письма и Герцену, конечно съ оказіей…
Вмст съ тмъ, чрезвычайно услужливый, готовый постоянно помочь каждому сверхъ силъ, онъ занимался съ двумя изъ сожителей. Одному помогалъ готовиться изъ энциклопедіи права, другому помогалъ по греческому языку.
Несмотря на то, что этотъ человкъ спалъ всего въ сутки отъ четырехъ до пяти часовъ, все-таки нельзя было не удивляться, какимъ образомъ онъ успвалъ сдлать за день все, что длалъ и какимъ образомъ хватало у него силы.
Наконецъ, ко всему надо прибавить нчто длавшее его окончательно загадочнымъ. Онъ вдругъ исчезалъ изъ квартиры, пропадалъ безъ всти по три, по четыре дня, и появлялся снова бодрый, веселый, но со слегка загорлымъ, обвтреннымъ лицомъ, свидтельствовавшимъ, что онъ сдлалъ большое путешествіе. Куда онъ скрывался, конечно, онъ никому ни разу не сказалъ.
Вся эта разнохарактерная компанія жила, боле или мене, дружно и весело. Въ высшей степени симпатичный и остроумный Глбцовъ развлекалъ все общество. Ковачинскій былъ забавенъ своимъ враньемъ и тмъ, что, совравъ, или похваставъ, самымъ отчаяннымъ образомъ, онъ упорно стоялъ на своемъ, клялся, божился, билъ себя кулаками въ грудь и отдавалъ свою голову на отсченіе…

II.

Однажды вечеромъ вся компанія собралась въ общую гостиную, что случалось не всякій день. Вс были налицо за столомъ, гд былъ чай, холодная говядина, апельсины и еще что-то, Глбцовъ, котораго звали шутя чаечерпій, наполнялъ стаканы желтенькою жидкостью.
На этотъ разъ разговоръ не былъ оживленъ, какъ всегда. Богъ всть почему, вс были какъ-то не въ дух. Угрюме всхъ казался Гени, а быть-можетъ онъ просто чувствовалъ себя уставшимъ, такъ какъ прошлую ночь почти не ложился, готовясь къ экзамену по уголовному праву. Бесда начиналась, не клеилась и прерывалась.
— Ну, вы, въ качеств сочинителя, обратился Ранышкинъ къ Глбцову, раскажите что-нибудь не столько интересное, сколько забавное.
— Извините, я — литераторъ, а не сочинитель. Это дв вещи разныя…Неужто же вы не знаете, что новйшая исторія русской литературы длится на два періода, въ первомъ — съ Ломоносова до Пушкина, исключительно сочинители, а начиная съ него по сіе мсто литераторы и беллетристы. А я вашъ покорнйшій слуга даже и не беллетристъ, а ледлетристъ, описываю всякія уродства и гадости.
— Вотъ какъ! Какое самоуничиженіе! Какая скромность! раздались голоса.
— Извините, это не я сказалъ… Не мое это мнніе. Мн вчера въ цензурномъ комитет объяснили, что если я буду продолжать описывать не благородныхъ людей и не благородныя чувства, а все простой народъ и ‘всякія гадости’, то мн запретятъ печататься.
На этомъ разговоръ снова прервался, и наступило молчаніе.
— Вотъ вы, заговорилъ снова Глбцовъ, — пане Ковачинскій, соврите-ка намъ что-нибудь.
Добродушный Ковачинскій не обидлся, а громко и звонко расхохотался.
— Я, господинъ Глбцовъ, не разумлъ, что то есть. Какъ я разскажу что врное, какъ блое на черномъ, сейчасъ вс — ‘не врите’! Я скажу вамъ теперь солнца нтъ, а днемъ солнце было. Вы скажете — неправда, потому что его ужъ нтъ.
— А вы мн скажите, куда оно двалось? спросилъ Глбцовъ.
— Кто?
— А солнце.
— Зашло.
— Неправда. Вотъ опять соврали.
— Ну, вотъ, все ‘соврали’! разсмялся Ковачинскій.
— Встимо соврали… Солнце не ходитъ.
И помолчавъ немножко, оглядвъ всю компанію, которая лниво пила чай, Глбцовъ усмхнулся и выговорилъ:
— А вотъ что, честные господа. Давайте отъ нечего длать, загадки загадывать. Ну, хоть бы въ этомъ род: ‘бжитъ свинья изъ Питера, вся спина истыкана’ — все будетъ веселе. А то вотъ я вамъ, Ковачинскій, задачу задамъ, сегодня мн на умъ пришло. Самъ я себ ее задалъ, думалъ, думалъ, вертлъ, вертлъ въ голов, да такъ и плюнулъ. Изволите видть, пришло мн на умъ слдующее. Послушайте-ка, господа, прибавилъ онъ,— вс прислушайте. Оно очень любопытно.
Такъ какъ Глбцовъ, начиная о чемъ-либо рчь, всегда, былъ интересенъ, большею частью остроуменъ, то, разумется, вс оторвались отъ своего чая и устремили глаза на. него.
— Прислушайте, что я вамъ скажу. Представьте вы себ, что я, или, пожалуй, хоть вс мы вмст влзли на воздушный шаръ… Встимое дло не на самый шаръ, а въ лодочку. Происходитъ это дло, положимте такъ, въ полдень, въ двнадцать часовъ, ну, и положимте, въ воскресенье.
— Зачмъ же это такія условія? спросилъ Шталь.
— Это не условіе, а такъ къ примру, сказалъ Рпинъ.
— А вотъ зачмъ воздушный шаръ?..
— Забыли вы мою нижайшую, всегдашнюю просьбу не перебивать, отозвался Глбцовъ улыбаясь.— Я человкъ нервный, какъ разъ сейчасъ отъ неумстнаго и празднаго вопроса, какъ отъ толчка, растеряю вс свои мысли. Помалкивайте, пока я не кончу. Вотъ-съ влзли мы въ лодочку шара въ двнадцать часовъ въ воскресенье, поднялись мы отъ земли, насколько вамъ угодно, ну, хоть на двсти, триста саженъ. Шаръ у насъ такой удивительный и прекрасно устроенный, какихъ еще на свт не бывало и врно не будетъ. Мы его взяли, да и остановили… Онъ у насъ и торчитъ въ одномъ мст, какъ шишь, не шелохнувшись. Ну, окамнлъ что-ли въ воздух. Позвольте теперь у васъ спросить, когда мы съ вами въ это условленное время поднялись, сколько было приблизительно часовъ, ну, хоть бы на границ Россійской имперіи, конечно, на западной. Было вдь тоже воскресенье, но только еще часовъ десять утра. Врно.
— Да, отозвались вс.
— А во Франціи, или тамъ на океан что ли, на Мадер что ли, или на Тенериф часовъ девять, восемь. Да наплевать! Хоть шесть утра — все равно!
Вс стали прислушиваться со вниманіемъ и молча. Только одинъ Ранышкинъ едва слышно вымолвилъ улыбаясь.
— Да, понимаю къ чему дло идетъ… А вы мн прежде скажите… за Мадерой… ну, хоть въ Атлантическомъ океан, тамъ гд въ этотъ моментъ была полночь — какой день люди…
— Ни полслова, разбойникъ! воскликнулъ Глбцовъ и продолжалъ.— Вотъ-съ мы на нашемъ шар сидимъ, предположимте, благодушествуемъ, хоть чай пьемъ.
— Это не можно замтилъ Ковачинскій.
— Честное и благородное слово, чай пьемъ, вымолвилъ Глбцовъ, подражая голосу Поляка, когда онъ клялся, совравъ что-нибудь.— Ну, вотъ-съ шаръ нашъ стоитъ на мст, а подъ нимъ продолжаетъ двигаться земля и подъ нами, стало-быть, двнадцать часовъ и воскресенье. Вотъ, сидимъ мы… Проходитъ мимо насъ Смоленскъ, или Динабургъ, проходитъ Варшава. Какъ только посл Варшавы подошла граница подъ самый нашъ шаръ,— что въ ней? Двнадцать часовъ и воскресенье. Такъ ли?
— Врно! отозвались вс. Врно приблизительно…
— Прекрасно! Вотъ и давайте дальше путешествовать, или, лучше сказать, пущай земля подъ нами путешествуетъ. Подошелъ Берлинъ. Опять-таки въ немъ двнадцать часовъ и воскресенье. А Нмцы и Нмки шпацирензи гевезенъ-ворденъ, абракадабра, тынъ-калапынъ, на своемъ хриплюн болтаютъ. А мы смотримъ. Подошелъ Парижъ. Французы-весельчаки прыгаютъ и скачутъ, новую революцію затваютъ. Мы все смотримъ, а сами смекаемъ. У нихъ, молъ, у Французовъ, двнадцать часовъ и воскресенье. Ну, вотъ-съ, подходитъ подъ насъ страсть что… Атлантическій океанъ! Такъ и развернулся. Ни черта въ волнахъ не видно. Намъ немножко даже страшно. Да не въ этомъ дло… Подъ нами океанъ, а мы сидимъ, какъ баба на пожарищ, все одно твердимъ: ‘ахъ, мои соколики! На кого ты меня покинула! Двнадцать часовъ, воскресенье!’ Такимъ способомъ подъхала подъ насъ самымъ любезнымъ образомъ самая та распрекрасная страна, которая оченно сильно запоздала на свтъ явиться, пока ее нкій господинъ Христофоръ не разыскалъ. Малый на вс руки, къ полиціи даже не обращался, а отправился на поиски, да самъ и нашелъ. Ну, вотъ-съ, мы сидимъ въ шар, подъ нами Америка, а въ ней все то же — двнадцать часовъ и воскресенье. Попрежнему. Такъ-ли?
— Такъ, отозвались вс, кром Ранышкина.
— Прекрасно-съ. Чтобы не томить васъ долго, давайте путешествовать быстре, или, лучше, пускай земля пропутешествуетъ поскоре. Промелькнулъ мимо насъ Тихій Океанъ, пошла всякая ерунда: Японія, Китай, ну, хоть бы матушка Сибирь. А всюду и въ матушк Сибири, подъ нами, — двнадцать часовъ, воскресенье. Такимъ способомъ пролетла земля еще и съизнова мы обратно торчимъ надъ Петербургомъ. А въ Петербург — двнадцать часовъ воскресенье. Что ж это такое выходитъ? Всегда это, стало быть, такъ и будетъ на земл цлый вкъ — все двнадцать часовъ, да все воскресенье?
Наступило молчаніе, затмъ вс разсмялись, и громче всхъ началъ хохотать Ковачинскій.
— Что за чепуха!— Постойте — это же вздоръ! Объясненіе, вроятно, простое, сказалъ Шталь.
— Знаю я, отозвался Глбцовъ,— что объясненіе простое, да вотъ я его найти не могъ. Думалъ, думалъ, говорю вамъ, да и плюнулъ. Нутко вы кто-нибудь, кандидаты настоящіе и будущіе высшаго учебнаго заведенія, пораскиньте-ка мозгами. Сдавали вы всякія мудреныя вещи въ университет, а вы вотъ ршите-ка это… чего, кажется, проще! Гд же, наконецъ, понедльникъ-то начинается? Вдь не могу же я, очутившись надъ Японіей, сразу согласиться, что въ ней понедльникъ. Мн это скажутъ, а я отвчу: погоди, я согласенъ, что понедльникъ, а ты мн скажи, гд этотъ чертъ понедльникъ начался. Вотъ въ этомъ-то и задача. Гд этотъ чертъ понедльникъ имлъ часъ ночи, а не полдень, въ какомъ то-есть мст?
Начались пренія, споры. Вся компанія сразу оживилась. Нкоторые стали длать замчанія совершенно дльныя, другіе говорили всякій вздоръ. Кое-кто просто шутилъ и балагурилъ. Наконецъ Шталь взялъ со стола апельсинъ, поднялъ съ нимъ руку около свчки и сталъ вертть.
— Ничего изъ этого не выйдетъ! замтилъ Глбцовъ. Пробовано и брошено!
— Погодите! отозвался Шталь. Мн эдакъ удобне. Съ этой стороны, съ освщенной, я въ центр ногтемъ помчу. Зарубка будетъ двнадцать часовъ,— воскресенье. И буду вертть.
Обернувъ апельсинъ предъ свчкой разъ и два, онъ положилъ его обратно на столъ и выговорилъ:
— Чертъ его знаетъ, ничего не выходитъ!
Между тмъ, Гени взялъ тоже апельсинъ, точно также придвинулъ его къ своей свч и сталъ вертть молча, насупившись сосредоточенно и угрюмо. Остальные понемножку стали болтать о совершенно постороннихъ вещахъ.

III.

Долго вертлъ Гени апельсинъ и наконецъ, опустивъ руку, обратился къ Глбцову:
— Это все отъ того, что мошеннически поставленъ вопросъ? выговорилъ онъ,— сто лтъ верти и все будетъ полдень и воскресенье.
— Ставьте какъ хотите…
— Я возьму не полдень, а перемнный пунктъ на земномъ шар, то-есть полночь съ субботы на воскресенье.
— Берите полночь… лукаво усмхнулся Глбцовъ.
Гени поднялъ опять руку съ апельсиномъ и, глядя на него, сталъ говорить вслухъ:
— Здсь у меня къ свч — полдень, а здсь въ темнот полночь. Мчу. Прекрасно. Полдень въ Петербург, полночь въ Америк. Беру прямо діаметрально противоположное мсто на апельсин и говорю, что тутъ городъ… Не знаю какой такой городъ долженъ прійтись антиподамъ нашимъ.
— Ну, хоть Антипетербургъ! пошутилъ Шталь. Условный…
— Хорошо… Здсь полночь. Направо у меня по апельсину одиннадцать ночи, девять, шесть вечера и т. д. часовъ — субботы… А налво часъ ночи, четыре, шесть утра и т. д. воскресенья. Начинаю вертть… Полночь на воскресенье… И чертъ его подери, везд будетъ полночь на воскресенье до скончанія вка.
— Аминь! прибавилъ Глбцовъ. Въ этомъ вотъ вся и суть.
— Полноте брать вопросъ по школьнически, сказалъ Ранышкинъ. Когда вы двигаетесь по Океану — вы встрчаете уже понедльникъ… Часъ тотъ же, но названіе дня другое. Полдень воскресенья длается сразу полднемъ понедльника.
— Гд же понедльникъ начинается? воскликнулъ кто-то.
— Везд и нигд въ особенности.
— Нтъ. Онъ начинается въ Атлантическомъ океан, сказалъ Рпинъ.
— Мсто опредлить нельзя, продолжалъ Ранышкинъ.— Надо сказать такъ: понедльникъ начнется въ Петербург въ тотъ моментъ, когда онъ, Петербургъ, будетъ находиться на томъ воображаемомъ пункт, гд былъ условный городъ Антипетербургъ въ моментъ вашего поднятія на шар изъ Петербурга, а въ Антипетербург будетъ уже полдень понедльника.
— Господи Іисусе, воскликнулъ Глбцовъ, дошло дло до антихриста, скоро договорится и до его потомства — чертиковъ.
— Вздоръ. Это нелпость! воскликнулъ Гени подумавъ,— надо добиться того, чтобы прямо отвчать на вопросъ: гд именно понедльникъ начинается.
— Онъ всюду начинается по очереди!
— Не правда. Отчего же когда вы вертите шаръ предъ глазами, то перехода изъ одного дня въ другой не будетъ. Вчно будетъ полдень того же дня, или полночь между двухъ и тхъ же дней.
Гени взялъ снова апельсинъ и началъ его тихо поворачивать предъ свчей, шепотомъ повторяя:
— Двнадцать часовъ — воскресенье. Двнадцать часовъ — воскресенье…
— А что-то бендзе… будетъ… заговорилъ конфузливо Ковачинскій, еслибъ океанъ не раздлялъ Европу отъ Америки, а былъ бы сплошной материкъ. Гд бы тогда начинался другой день… ну, понедльникъ?
Вс разсмялись, но не знали что отвчать…
— Тогда въ какомъ-либо мст земного шара, сказалъ Глбцовъ, — сидли бы два сосда въ своихъ домахъ и у одного былъ бы полдень воскресенья, а у другого — понедльника.
Прошло полчаса. Разговоръ зашелъ уже совершенно о другомъ, а Гени продолжалъ вертть апельсинъ.
— Бросьте, выговорилъ Глбцовъ.— Ничего не будетъ. Не такъ браться надо… Этимъ способомъ ни до чего не достигнуть. Надо вертться съ землей… Сядьте на апельсинъ, и тогда дло выгоритъ.
Гени мрачно взглянулъ на него, дернулъ плечомъ и выговорилъ нетерпливо:
— Двнадцать часовъ — воскресенье!.. И онъ продолжалъ медленно вертть апельсинъ.
Черезъ нсколько минутъ Шталь обернулся къ нему:
— Да, бросьте, Гени. Даже на нервы дйствуетъ ваше бормотанье. Говорятъ вамъ, ни черта не выходитъ!
Гени, не отрываясь отъ своего занятія, прошепталъ два раза сподрядъ, протяжно, какъ бы сильне углубляясь мысленно во что-то, что хочетъ уловить:
— Двнадцать часовъ!.. Воскресенье… Черезъ нсколько минутъ онъ тихо опустилъ руку съ апельсиномъ на столъ, устремилъ глаза на сидящаго съ другой стороны Глбцова. Губы его шептали что-то.
— Ну, что же, не добились вдь ничего? спросилъ Рпинъ.
Гени не отвчалъ.
— Вдь какой упрямый человкъ! произнесъ Глбцовъ.— Вотъ сейчасъ видно гордый Альбіонъ. За что ни возьмется, либо треснетъ, либо сдлаетъ… Вдь вотъ дло — гроша не стоитъ. На какого ему черта это нужно! Я вотъ — Русскій человкъ — повертлъ вчера, да и плюнулъ. А этотъ вотъ сидитъ,— гордый Альбіонъ-то, — и до завтраго способенъ съ апельсиномъ сидть. Вотъ эти то господа, эти вс милорды и завоевали себ такую почетную репутацію. Вдь ишь ты! Островочекъ у нихъ — ихъ-то законный, собственный — самый махонькій… А сколько это они награбили себ всякихъ земель на всемъ земномъ шар. Удивительно, какъ у нихъ нтъ колоній въ Новой Деревн или на Аптекарскомъ Острову, какъ они не завели у насъ эдакую Остъ-Охту что ли? Скажите-ка мн, Гени, когда вы обучались въ вашей тамъ школ, учили васъ какъ быть честнымъ на суш и грабить на мор.
Но Гени не отвчалъ. Вс поглядли на него и замтили его безжизненно остывшее лицо и широко раскрытые глаза, упорно, безсознательно глядящіе на Глбцова.
Шталь положилъ руку ему на плечо и дернулъ его. Гени выронилъ апельсинъ и тихо прошепталъ:
— Двнадцать часовъ…
— Поздравляю! сказалъ кто-то.
Въ ту же минуту самый благоразумный членъ общества, Ранышкинъ, всталъ со своего мста, подошелъ къ Гени, взялъ его за об руки, потянулъ и вымолвилъ громко.
— Гени, хотите чаю?.. Гени, гд книга, которую я вамъ далъ… Отвчайте, посмотрите на меня! Гени, слышите?..
Гени сидлъ истуканомъ, не отвчалъ, а затмъ снова едва слышно сорвалось съ его губъ:
— Воскресенье…
— Послушайте, господа, быстро обернулся Ранышкинъ.— Это дло — дрянь. Тутъ шутки плохія… Посмотрите-ка на него, вдь съ нимъ что-то случилось!
Сразу вс лица стали озабочены. Вс поднялись и обступили Гени. Но несмотря ни на какіе вопросы, несмотря на то, что его начали тормошить и подняли наконецъ съ кресла, онъ не отвчалъ ни слова, тяжело вздыхалъ и изрдка шепталъ то ‘двнадцать часовъ’, то ‘воскресенье’.
Вмст съ тмъ, ноги стали дрожать подъ нимъ, его подхватили, почти донесли до дивана и положили.
— Воды! скомандовалъ кто-то…
Сейчасъ же появился графинъ и стаканъ, появился одновременно и рукомойникъ. Гени облили голову, растегнули рубашку, жилетъ, спрыснули грудь. Онъ тяжело дышалъ, какъ бы человкъ вытащенный изъ воды, но смотрлъ совершенно безумнымъ.
— Вотъ теб и пропутешествовали вокругъ свта! выговорилъ Глбцовъ совершенно серьезнымъ голосомъ.— Надо за полиціей… Тьфу! за докторомъ бжать!..
— Какой же теперь докторъ. Второй часъ ночи, замтилъ Рпинъ.
— Какого-нибудь да найдемъ, ну хоть совсмъ непрактичнаго, то-есть безъ больныхъ.
И черезъ нсколько минутъ двое отправились на поиски доктора. Двое сли около лежащаго на диван Гени, а остальные двое ушли къ себ вздремнуть, чтобъ явиться на смну.
Гени лежалъ спокойно, изрдка только ему подергивало руки и ноги. Глаза его понемножку закрылись, но не совсмъ. Изрдка онъ быстро вскидывалъ вками, но смотрлъ прямо предъ собой безсознательно и бормоталъ что-то, но уже непонятное.
Часа въ четыре ночи явился докторъ, но врядъ ли когда-либо являлся на практику такой мизерный и плюгавый заморышъ. Онъ не только не возбудилъ къ себ никакого доврія, но даже его появленіе показалось злою шуткой и насмшкой. Онъ осмотрлъ лежащаго, разспросилъ подробно въ чемъ дло и произнесъ:
— Удивительно! Столбнякъ…
А затмъ прибавилъ:
— Можетъ быть съ ума сошелъ! Это, знаете ли, господа, только завтра утромъ окажется.
— Да это мы и безъ васъ знаемъ… Сдлайте то, что надо.
— Да длать нечего! Что же я ему пропишу, согласитесь сами? Ну, пожалуй, валерьяновыхъ капель, а то лавровишневыхъ…
Заморышъ получилъ за визитъ и исчезъ. Но сидвшіе около больного уже стали надяться, что дло обойдется счастливо. Гени дышалъ свободно и спалъ крпчайшимъ сномъ.

IV.

Три смны по двое продежурили около нежданно и оригинально захворавшаго. Въ десять часовъ утра Гени очнулся, открылъ глаза, оглядлся, вскочилъ очень бодро и спросилъ угрюмо:
— Что такое! Я, стало быть, заснулъ въ гостиной?
— Да, отвтилъ Ранышкинъ. Мы сидли, болтали за чаемъ, вы пришли, легли на диванъ, да такъ крпко заснули, что намъ было жалко васъ будить, мы васъ такъ и оставили. А затмъ теперь собрались сюда чай пить, а вы еще тутъ спите…
— Вы очень себя утомляете работой и безсонницей, прибавилъ Шталь.
Появившійся изъ своей комнаты Глбцовъ разыгралъ свою роль еще лучше.
— Вотъ что, г. гордый Альбіонъ, условія были, сударь мой, дрыхнуть каждому въ своей горниц. А эдакъ ‘невжничать’ не полагается… Помилуйте! ко мн можетъ, напримръ, какая княгиня въ гости пріхать, я ее долженъ въ семъ аппартамент принять. А тутъ вдругъ: ахъ! мущина! на диван спитъ! На первый разъ вамъ прощается. Хотя вы и Альбіонъ, и гордый, а мы для васъ невжи и Московиты, а все-таки мы вамъ этого не дозволимъ.
Умышленная шутка Глбцова не подйствовала на Гени. Онъ былъ и оставался сумраченъ.
— Что? Заспались? спросилъ Глбцовъ.
— Не знаю… отозвался онъ. Голова очень болитъ.
— Болитъ?
— Да.
— Бываетъ это съ вами?
— Бываетъ, хоть рдко. Но эдакъ никогда не болла… Страшно болитъ. И что это такое? прибавилъ онъ, проводя рукой по лбу и по темени. Что это такое?
— Да что? спросилъ кто-то.
— Не знаю… Что-то такое. Никакъ не могу поймать…
— Полно, Гени! Плюньте… Не ловите, усмхнулся Глбцовъ.
Гени молчалъ, снова провелъ нсколько разъ по лбу рукой и прибавилъ:
— Странная вещь! Что-то такое. Не понимаю…
— Да вы скажите, въ чемъ дло? Голова болитъ?
— Да, голова болитъ… Но не въ этомъ дло, а что-то такое… Даже и объяснить вамъ не могу. Со мной что-то длается… Или сдлалось ночью…
— Ничего съ вами не длается, ршительно сказалъ Ранышкинъ.— А вы вотъ умывайтесь поскорй, да идите чай пить. Кавачинскій, тащите-ка сюда скорй лоханку, да рукомойникъ. Живе.
— Зачмъ? Я самъ пойду къ себ…
— Нтъ, нтъ! Ужъ коли дрыхли въ гостиной, такъ ужъ въ гостиной и туалетъ свой длайте! сказалъ шутя Глбцовъ.
— Какъ же я, заговорилъ Кавачинскій нсколько обидчиво,— буду рукомойникъ и лоханку… Якже то, пане… Почему же я?.. Я кухарк скажу.
— Ну, кухарк, пане шляхтичъ… Только скорй! рзко отозвался Глбцовъ.
Чрезъ нсколько мгновеній Гени началъ умываться, вымылъ руки, но едва только два раза провелъ руками по лицу со свжею водой, какъ отдернулся отъ лоханки, обернулся. ко всмъ стоявшимъ невдалек у чайнаго стола и наблюдавшимъ за нимъ и выговорилъ тревожно:
— Господа, вдь это глупая шутка! Отвчайте мн прямо. Что такое: воскресенье, двнадцать часовъ? Что это? Это оно и есть… И онъ отошелъ отъ лоханки съ мокрымъ лицомъ и руками и обратился къ Глбцову съ такимъ серьезнымъ видомъ, какъ если бы дло шло о самомъ важномъ вопрос его жизни.
— Про что вы такое спрашиваете? отозвался Глбцовъ.
— Я васъ убдительно прошу, серьезно и взволнованно выговорилъ Гени.— Скажите мн сейчасъ что это такое? Вы должны знать. Двнадцать часовъ, воскресенье? Я за это отвчаю головой. Скажите, что это такое?
Наступило молчаніе. Вс переглядывались и, очевидно, было всеобщее, немолчаливое согласіе, а молчаливое противорчіе. Глаза одного говорили, что надо тотчасъ все Гени объяснить, глаза другого говорили, что де надо объяснять… Хуже.
— Ладно, выговорилъ Глбцовъ.— Сейчасъ я вамъ объясню, но прежде умойтесь, напейтесь чаю, а потомъ мы вамъ разскажемъ какая штука съ однимъ изъ насъ приключилась.
Когда Гени былъ готовъ и слъ сумрачный за столъ, Глбцовъ и Ранышкинъ успли уже переговорить между собой что длать.
Они ршили ничего пока не объяснять Гени, чтобы не направить его мысль снова на тотъ же предметъ.
‘Онъ упрямъ. Опять начнетъ добиваться разршенія задачи и опять сдлается столбнякъ’, разсудили они.
Посл чая Глбцовъ позвалъ Гени къ себ въ комнату, за ними пошелъ и Шталь, какъ боле близкій человкъ обоимъ.
— Присядьте, гордый Альбіонъ изъ Рчи-Посполитой, сказалъ Глбцовъ.
Гени поморщился отъ шутки, ибо не любилъ упоминанія о своемъ предполагаемомъ всми польскомъ происхожденіи.
Глбцовъ сказалъ цлую рчь, ни разу не позволивъ себ сострить. Смыслъ этой рчи былъ таковъ: всякій человкъ самый крпкій мозгами, можетъ себ ихъ натрудить, такъ, же какъ можно вывихнуть ногу или руку. Геди себя заморилъ умственною работой и отсутствіемъ сна. Отсюда и явилась простая усталость мозга. Наканун вечеромъ была предложена шутливая задача, которую при наличности неправильно заданнаго вопроса ршить невозможно. Гени взялся ее ршить и его усталый мозгъ свихнулся… Будь онъ не уставшимъ отъ работы, то вроятно и ршать бы неразршимаго не сталъ, а поставилъ бы вопросъ правильно. Сказать ему сейчасъ въ чемъ было дло, значитъ ударить или ткнуть въ то самое мсто мозга, гд у него вчера захлеснулось и сегодня распуталось.
— Вы умный человкъ, Гени, кончилъ Глбцовъ.— Съ вами можно иначе поступить. Мы вамъ просто не скажемъ что значитъ: двнадцать часовъ — воскресенье. А вы плюньте и не думайте. Чрезъ недлю мы вамъ разскажемъ все и вмст посмемся.
— Почему же не теперь, сейчасъ?.. раздражительно спросилъ Гени.
— А вотъ именно потому, что вы относитесь къ этому вопросу не нормально. Вы относитесь къ шутк, какъ если бы дло шло о серьезномъ насущномъ для васъ вопрос. Это и доказываетъ, что направлять вашъ мозгъ вншнимъ толчкомъ теперь на тотъ же путь — не слдуетъ. Будьте же благоразумны.
Наступило молчаніе. Гени сурово насупился и, наконецъ, поднявшись, усмхнулся иронически и произнесъ:
— Извольте. Я жду недлю.
— Ну, вотъ и умница!..
Прошло два дня и вс позабыли о нелпомъ ночномъ случа и столбняк сожителя.
На третій день утромъ Гени получилъ депешу и, прочитавъ, сильно смутился… Это было при Штал.
Онъ не вымолвилъ ни слова, походилъ, слъ на свою кровать, посидлъ, потомъ спросилъ который часъ. Шталь отвтилъ.
— До позда остается два часа. Успть можно… Я узжаю.
— Куда.
— Въ Царство Польское. Entre nous…
— На долго? удивился Шталь.
Гени поглядлъ ему въ лицо и вдругъ разсмялся…
— Можетъ быть… началъ онъ и запнулся.— Можетъ быть до второго пришествія не увидимся. Теперь въ Польш повстаніе…
Чрезъ два часа онъ выхалъ изъ квартиры-фаланстера и боле въ нее не возвращался, бросивъ вс свои дла въ Петербург. Ршительность была крупною чертой его характера.
— Такъ ему и не сказали, на чемъ онъ свихнулся было! вспомнилъ чрезъ день Глбцовъ.
Чрезъ мсяцъ въ этой квартир никого уже не было. Вс разъхались въ разныя стороны и разные концы Россіи, а Шталь за границу.

V.

Прошло три года.
Шталь жилъ въ Париж, ничего не длая уже года съ два. Однажды ему свалилось на голову нелпое романическое приключеніе: онъ похитилъ чужую жену чрезъ три недли посл ея свадьбы, такъ какъ ее выдали насильно за ‘немилаго’. Мужъ преслдовалъ похитителя при помощи полицейскихъ сыщиковъ и разумется открылъ наконецъ мстопребываніе любовниковъ. Пришлось бросить квартиру, только что устроенную, и бжать въ трущобное мсто.
Шталь избралъ Курбвуа, пригородъ Парижа, гд была полная глушь. Въ маленькомъ переулочк, въ невзрачномъ дом, нанялъ онъ весьма опрятную квартиру въ дв комнаты и поселился подъ вымышленною фамиліей. Конечно, сюда же перевезъ онъ и уворованную чужую собственность въ вид полной блондинки и воплощавшей нчто среднее между Гетевскою Маргаритой и сдобною замоскворцкою купчихой. ‘Дистанція огромнаго размра!’ Вскор посл найма квартиры, хозяйка дома проболталась Шталю, что одинъ господинъ по фамиліи Дюбуръ, живущій съ дамой въ другой квартир, vis vis, очень интересуется имъ, Шталемъ, разспрашивалъ о немъ, а самъ, по всмъ признакамъ, избгаетъ встрчи съ нимъ.
Это было Шталю собственно мало интересно. Лишь бы только Дюбуръ не былъ родственникомъ мужа его замоскворцкой Маргариты.
Прошла недля съ перезда, и Шталь, встававшій всегда въ одинадцать часовъ, поднялся вдругъ въ семь утра и вышелъ на лстницу за сапогами, которые выставлялись имъ съ вечера для чистки.
Когда онъ, растворивъ дверь, нагнулся, чтобы взять сапоги, противоположная дверь, въ пяти шагахъ разстоянія, отворилась тоже, и мужская фигура въ одномъ бль тоже потянулась за своими ботинками.
Произошла нмая сцена или картина. Шталь вытаращилъ глаза, узнавъ Гени…. А Гени тоже изобразилъ удивленіе…
— Какими судьбами?! воскликнулъ Шталь…
Гени вмсто отвта повторилъ тотъ же вопросъ.
Они перекинулись нсколькими фразами и ршили, одвшись, выйти въ маленькій садикъ, гд побесдовать подробне.
Чрезъ часъ они были въ садик. Разумется, разговоръ зашелъ о прошломъ. О своемъ настоящемъ оба, равно, желали умолчать по причинамъ понятнымъ, но, вроятно, не однороднымъ. Гени былъ холоденъ въ обращеніи, сухъ и сдержанъ.
Наконецъ Шталь вспомнилъ фаланстеръ, Глбцова и другихъ сожителей.
— Что-то они вс теперь, сказалъ Гени задумчиво.
— А помните… Двнадцать часовъ. Воскресенье! добродушно воскликнулъ вдругъ Шталь.
Гени сразу страшно измнился въ лиц и вскинулъ на Шталя вспыхнувшій взглядъ.
— Да-съ. Помню… Но сегодня не воскресенье и не двнадцать часовъ. Кром того, не забудьте, здсь не Польша, а Франція. Правительство Наполеона покровительствуетъ полякамъ-эмигрантамъ и во всякомъ случа ни одного изъ нихъ не выдастъ Россіи. Слдовательно, всякій тайный агентъ III Отдленія, разсчитывающій на свою ловкость, останется въ дуракахъ!
И посл паузы онъ прибавилъ:
— Вотъ все, что я имю вамъ сказать.
Гени разсмялся громко и дланно, затмъ насмшливо раскланялся со Шталемъ и, повернувшись на каблукахъ, пошелъ по дорожк въ домъ.
Шталь остался на мст съ разинутымъ ртомъ. Онъ ничего понять не могъ. Поразмысливъ немного, онъ ршилъ:
Во-первыхъ, Гени не знаетъ до сихъ поръ, какой смыслъ въ словахъ ‘двнадцать часовъ — воскресенье’. Во-вторыхъ, съ нимъ случилось что-нибудь въ Польш въ такой же день и въ такой же часъ… по всей вроятности доносъ и арестъ. Въ третьихъ, онъ, Гени, считаетъ его за шпіона, нанявшаго себ квартиру въ трущоб подъ чужимъ именемъ для надзора за нимъ.
— А можетъ быть есть и четвертое объясненіе, разсудилъ Шталь.— Просто онъ свихнулся тогда у насъ въ фаланстер и до сихъ поръ не можетъ слышать равнодушно про это сочетаніе часовъ и дня. Однако, послднее должно его преслдовать и тяготить по крайней мр четыре раза въ мсяцъ! пошутилъ онъ. Оставить это, плюнуть или разъяснить… Шталь вернулся въ свои комнаты и написалъ записку, которую переслалъ Гени чрезъ горничную. Онъ написалъ:
‘Я имю право требовать у васъ объясненія загадочныхъ словъ. Мн приходится думать, что вы считаете меня за агента изъ Третьяго Отдленія. Я желаю вамъ объяснить, что именно было съ вами въ Петербург ровно три года тому назадъ, чтобы вы не придавали словамъ ‘двнадцать часовъ — воскресенье’ ошибочное и даже загадочное значеніе. Затмъ я желаю объяснить вамъ, какъ я попалъ въ эту дыру, гд и вы, и я равно скрываемся подъ вымышленными именами, но по причинамъ, думаю, совершенно разнымъ. Вашъ Шталь’.
На эту записку Шталь черезъ часъ получилъ отвтъ: ‘Двнадцать часовъ — воскресенье — мое мученіе въ жизни, наказаніе свыше, испытаніе… Оно кончится съ моимъ существованіемъ. Объясненій отъ васъ я никакихъ слышать не желаю. Это только усугубитъ мое терзанье. Дло не въ томъ, что, какъ и почему: двнадцать часовъ — воскресенье. Дло:въ томъ, что это меня пронизало, прожгло насквозь отъ висковъ до пальцевъ ногъ. Шпіонъ ли вы или нтъ, мн все равно, ибо повторяю вамъ: здсь не Варшава, а Парижъ. Если я клевещу — простите… Вашъ Гени.’
Прочитавъ записку Шталь вздохнулъ и выговорилъ:
— Да много, мой другъ Гораціо, есть на свт такихъ фокусовъ и финтовъ-фантовъ, которые и не снились нашимъ мудрецамъ. Можетъ быть, когда нибудь наука дойдетъ до объясненія и двнадцати часовъ — воскресенья, которые человка заставляютъ страдать. Вдь это не сумашествіе. Умалишенный не можетъ отнестись къ пункту своего помшательства объективно.
Чрезъ минуту Шталь подумалъ.
— Но не могу ли я помочь ему… разсказавъ этотъ глупый случай, какъ онъ былъ. Ну, заставлю его насильно выслушать. Да. Это необходимо. Изъ человколюбія. Отбросивъвсякое личное самолюбіе…
И онъ ршился на утро объясниться съ Гени.
Но въ тотъ же вечеръ въ квартиру явилась хозяйка дома разстроенная и закидала Шталя вопросами о томъ, что произошло между нимъ и г. Дюбуромъ. Оказалось, что тотъ вышелъ въ сумерки изъ дому со своею дамой, а сейчасъ прислалъ за своимъ багажемъ, заране уложеннымъ.
— А какой былъ славный, тихій квартирантъ, объяснила женщина.— Вчно сидлъ дома и все писалъ письма. Кучи, писемъ носили мы въ почтовый ящикъ.

VI.

Прошло еще два года. Италія возрождалась… Оставалась лишь Папская область съ Римомъ для полнаго объединенія. Гарибальди явился снова созидать свое отечество. Наполеонъ III, подарившій Италіи Миланъ и Венецію, подаренные ему Австріей, не могъ согласиться на присоединеніе къ ней вчнаго города и на уничтоженіе свтской власти святого отца. Онъ отправилъ дессантъ на защиту Пія IX. Гарибальдійцы встртили Французовъ только что впервые вооруженныхъ скорострльными ружьями Шаспо. Сраженіе произошло при Каспромонте.
Гарибальдійцы — Итальянцы и волонтеры со всего свта — были уничтожены, а командующій французскимъ дессантомъ донесъ императору:
— Les Chassepaus ont fait merveille!
Дйствительно, проба новыхъ ружей была ужасная.
Въ числ массы убитыхъ Гарибальдійцевъ-волонтеровъ былъ и Гени….

——

Судьба остальныхъ сожителей ‘фаланстера’ на Мойк была, разная.
Глбцовъ сталъ извстнымъ русскимъ писателемъ, написавъ въ теченіе двухъ лтъ млого крайне талантливыхъ очерковъ и разсказовъ и одинъ очень посредственный романъ. Затмъ лтъ десять онъ не писалъ ни строчки.
— Не стоитъ писать. Зачмъ? Литература — водотолченіе, объяснялъ онъ угрюмо, будто скрывая настоящую причину всей бездятельности.
Онъ скончался лтъ тринадцать тому назадъ и сталъ оцненъ вполн и очень извстенъ уже посл своей смерти. Удлъ многихъ…
Рпинъ можетъ быть живъ… А можетъ быть и умеръ — это безразлично…
Ранышкинъ здравствуетъ. Въ немъ друзья не ошиблись и не разочаровались. Эта выдающаяся крупная личность, сама того не подозрвающая и оттого становящаяся еще крупне въ наше Лилипутово время.
Кавачинскій, гороховый шутъ, враль и хвастунъ, попалъ вскор же въ повстанцы въ одну изъ бандъ, дйствовавшихъ во время польскаго мятежа. Банда его была разбита и на половину разбжалась предъ русскимъ отрядомъ.
Самъ онъ, будучи знаменосцемъ въ банд, отбивался какъ зврь и какъ истинный герой. Знамя досталось русскимъ солдатамъ тогда лишь, когда онъ, прострленный какъ ршето, упалъ мертвый… Sic шутитъ gloria mundi!
Шталь здравствуетъ и писательствуетъ… хуже чмъ могъ бы.
Салиас Евгений Андреевич
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Са-е-ий Па-ич, Салиас Евгений Андреевич, Год: 1901
  2. Смутитель, Салиас Евгений Андреевич, Год: 1906
  3. Чудотворная пальма, Салиас Евгений Андреевич, Год: 1896
  4. Еврейка, Салиас Евгений Андреевич, Год: 1863
  5. Такие дни, Салиас Евгений Андреевич, Год: 1906
  6. Теща сатаны, Салиас Евгений Андреевич, Год: 1896
  7. Una Nina, Салиас Евгений Андреевич, Год: 1901
  8. Три пряхи, Салиас Евгений Андреевич, Год: 1896
Электронная библиотека