В. И. Анненский-Кривич
Две записи
——
Две записи, Кривич Валентин, Год: 1928
Время на прочтение: 9 минут(ы)
Сологуб Ф. Творимая легенда. Кн. 2.
М., ‘Художественная литература’, 1991.— (Забытая книга).
— Я считаю, что у нас было только три последовательных декадента… — сказал как-то Сологуб в разговоре на литературные темы.— Гиппиус, я и — он назвал еще одно имя, не сохранившееся теперь
в моей памяти.
В одну из последующих встреч, кажется у меня, когда Федор Кузьмич говорил, приблизительно, на такую же тему, я не удержался и дал в точный тон его словам реплику в том смысле, что он является последовательным декадентом.
Рука Сологуба, медленно поднимавшаяся с папиросой ко рту,— дрогнув, остановилась на полпути, а выражение лица его, за секунду перед тем иронически-добродушное, стало вдруг холодно-надменным.
— Из чего же вы это заключаете? — протяжно произнес он, кольнув меня из-за очков быстрым взглядом своих острых, слегка прищуренных глаз.
(Кому из знавших покойного поэта не был знаком этот короткий и острый — почти ощущаемый физически — боковой взгляд!)
Покалываемый время от времени такими взглядами, я повторил в общих чертах то, что слышал от него по этому поводу несколько дней тому назад.
— Ну, так что же все-таки из этого следует?— экзаменаторски-холодным тоном спросил Сологуб.
— Да ведь вы и сами, Ф. К., говоря недавно с нами об этом, охарактеризовали себя именно так… Вы помните?
— Сущность декадентства заключается в том…— медленно начал Сологуб, и затем,— запрокинув голову и вглядываясь расширенными глазами куда-то вверх, перед собой,— (жест, связанный обыкновенно с длительностью речи, а иногда обозначавший и недовольство собеседником),— он, бесстрастно и размеренно, изложил структуру этого литературного направления,— но уже без всякого на этот раз приложения ее к себе.
За долгое время моего знакомства с Сологубом мне не раз приходилось быть свидетелем (а иногда и участником) случаев, подобных описанному выше. Поэт,— как мне по крайней мере казалось,— почти не допускал, чтобы в его присутствии кто-нибудь мог определительно высказываться о его творческом лике. Слова эти могли быть самыми хвалебными, могли быть цитатой из печатного о нем отзыва, могли быть — наконец — даже повторением его собственных слов… Безразлично: они все равно были бы оспорены, или облиты высокомерным холодом. Знать Сологуба, а также судить и высказываться о нем — мог только сам Сологуб!
Впрочем, он и не скрывал того, что знал себе цену и что цену эту он считал — по заслугам — высокой.
— А когда я захочу прочесть хорошие стихи,— сказал он однажды в Детском Селе с эстрады, открывая вступительным словом вечер писателей, в котором и сам — в качестве автора — участвовал,— я обыкновенно беру с полки одну из своих книг… так как я знаю, что встречу там именно хорошие стихи.
И сказано было это самым обыкновенным ‘сологубовским’ тоном: спокойно и слегка высокомерно. Он ничего не утверждал, не бросал никакого вызова, он просто доводил об этом до сведения аудитории…
Между прочим: кому другому удалось бы произнести такую фразу ‘безнаказанно’? В самом благополучном случае она вызвала бы смех. Но в устах Сологуба подобное заявление казалось совершенно естественным: высказывание такого рода правды находилось в гармоническом и полном соответствии со всем обликом писателя.
Что касается разговоров о методах и процессах своего творчества, то здесь, как известно, Сологуб был почти совсем замкнут. Приоткрывался он в этом отношении исключительно редко и в высшей степени сдержанно. В большинстве случаев — короткий и уклончивый ответ на вопрос, высокомерно выдержанная пауза и — отвод беседы в другое русло…
И тем удивительнее и ценнее было услышать от него то, что я услышал 29 июня 1925 г.
За отсутствием оснований для каких-либо гордых провидений, а вместе с этим и не обладая требующейся выдержкой характера,— я не принадлежу к числу тех счастливцев, которые ведут так наз<ываемые> ‘дневники’… Но в этом случае я почел себя обязанным записать свою с ним беседу.
Вот моя запись, сделанная через несколько минут после того, как мы расстались, т. е. тогда, когда в памяти были еще ярки не только точное содержание слов Сологуба, но даже самые обороты и интонации его фраз.
’29/VI. 25. Предвечерье. Детское Село.
Сейчас вернулся от Сологуба и весь нахожусь под впечатлением услышанного от него.
Началось довольно обычно: со стихов. Он зачитал мне все целиком превосходные свои ‘Басни’, затем я прочел своего ‘Домового’. Это полу шуточное стихотворение собственно и послужило толчком.
Сказав несколько чрезвычайно лестных для меня слов, Сологуб вдруг весело и лукаво блеснул в мою сторону глазами.
— А вы не знаете, как я однажды ‘этим’ напутал В<ячеслава> И<ванова>?— (он назвал одного из крупнейших поэтов-символистов).
Я знал в общих чертах случай, который имел в виду Сологуб, но слышал об этом не от него, а потому и ответил отрицательно.
— Это было в 1906 г. Я жил тогда на Васильевском острове, в Андреевском училище. Зашел ко мне раз В. И. перед тем, как отправиться куда-то в гости. Ну, вот поговорили мы с ним на такие темы, и ушел он от меня совсем расстроенным. Вдруг поздно вечером приходят ко мне: ‘Где В. И.? Куда вы его девали?’ — ‘Не знаю. Был и ушел’.- ‘Да ведь он к нам не приходил!’ — Пожимаю плечами. ‘Посмотрите — говорю — дома’…Что же оказалось? Вернулся В. И. от меня прямо домой, лег, зарылся с головой в одеяло — и никого не хотел видеть!
Сологуб залился довольным смехом. ‘Залился’, конечно, ‘по-сологубовски’, т.е.— сощурив в щелочки глаза, полуоткрыв рот и приподняв плечи — стал медленно и беззвучно сотрясаться корпусом.
От шуток разговор незаметно сдвинулся в плоскость серьезного.
— Для меня лично бывает часто достаточно, чтобы температура крови повысилась на 2—3 градуса…— медленно, словно вспоминая, говорил Сологуб, постукивая гонкими, нервными пальцами по желтой коробке своей неизменной ‘Невы’.
— Вот, например, недавно… я чувствовал себя нездоровым. Температуры не мерял, но знал, что она высока. И вот мною в течение 36-ти часов владел какой-то епископ… Он был из светских, был широко образован… знал что и как говорят и в салонах, и в монастырях… он знал и новые языки, и древние… даже древнееврейский. Он являлся в частные дома и там завладевал всеобщим вниманием… Он говорил проповеди после церковных служб,— всегда приспособляясь к составу слушателей… Он читал и говорил какие-то длинные молитвы на древнееврейском языке… Это было трудно…
— Почему же — епископ, и вдруг на древнееврейском?— спросил я.
— Не знаю. Да… это было трудно. Около него находился служка…
Хотя в эти дни Сологуб и чувствовал себя относительно здоровым, но дыхание его все же было коротким и, в связи с этим, он говорил несколько конспективными, отрывочными фразами.
— Для многого — надо просто сильно сосредоточиться…— продолжал Федор Кузьмич после довольно продолжительной паузы.— Уйти из времени…
Снова продолжительная пауза и тихое постукивание по папиросной коробке.
— Такой уход из времени у меня бывает часто. Первый раз я ощутил его, будучи 8-милетним мальчиком… Я бежал куда-то через Николаевский мост… и вдруг почувствовал, что мысли у меня как-то слишком быстро несутся вперед… мысли и образы… один за другим… Меня это удивило и раздражило. Я стал стараться задерживать их и осознавать… Делать так, чтобы каждая такая мысль дала мне возможность в нее всмотреться. И вот тут впервые я как бы вышел из времени…
Я. — А связывались ли такие ощущения с процессом творчества?
Сол.— Здесь тоже… Вы чувствуете иногда, что вот, вдруг — в голове словно бы звякнул какой-то звоночек… И вот — вы отделились от настоящего. от времени… Вот тут — (он провел ребром руки поперек стола) — действительность, а тут — уже другое: то, что внутри вас… И вы рассказываете именно то, что внутри вас… и поэтому часто не можете сказать иначе, как говорите. Ведь это же только и именно то, что было… Что же тут можно сделать? В одном из моих рассказов говорится о том, как Христос превращал воду в вино… И я пишу, что две женщины смотрели на это, как курсистки на научный эксперимент… За это сравнение я принял много порицаний, даже брани… Но — ведь иначе сказать я не мог.
Я.— Вы никогда не записывали чего-ниб<удь> подобного тому, что сейчас мне рассказываете? Ведь это же имеет громадное значение для работы над вопросами вашего творчества!
Сол.— Кое-что близкое к этой теме я высказывал, когда писал о ‘мечтах и действительности’.
Я.— Я имею в виду именно внутреннюю сторону творчества…
Сол.— Нет. Я вообще боюсь углубляться в самоанализ. Этого не надо… Все равно, как я не люблю пристально всматриваться в людей, и никогда, или — точнее — почти никогда не выводил в моих вещах живых, существующих людей… Эти люди тоже там, внутри меня. А потом, вообще… первое впечатление, первый взгляд — вот человек! А дальше — нет!.. Это глупости, что с человеком надо пуд соли съесть, чтоб его узнать! Вот тут-то именно он тебя и обманет…
Профиль Сологуба опять собрался в ‘гримасу веселого смеха’ и беззвучно закачался на сине-зеленом фоне окна.
— Тут-то он тебя и обманет! — повторил Сологуб, поворачивая ко мне лицо, на котором была теперь маска обыкновенного старческого добродушия с веселой хитрецой.
— Да ведь это кому как дано — видеть и определять людей!
Сологуб снова стал серьезен.
— Это тоже началось у меня с детства. Было мне тогда лет 9. Мы с маленькой сестрой шли за какими-то покупками. И вот, на углу Садовой и Апраксина двора сидел старый еврей-торговец… Он предлагал нам свой товар, и сестре очень хотелось именно у него истратить наши гроши… Но я взглянул — и вдруг с несомненностью почувствовал, что — не надо… что он — обманщик!
Постепенно разговор перешел к самому процессу творчества Сологуба.
Сол.— Здесь сначала — как зерно… Вот из зерна вышла береза, цветок и т.п., но вначале именно было зерно, и из него, из зерна, выросло… Не взята глыба, из которой, отбивая куски, вытачивают вещь, а выращивается зерно…
— А как же, Ф.К., в ‘Творимой легенде’…— не удержался я, намереваясь сказать известные строки о том, как поэт берет кусок жизни, и творит из нее легенду.
Сологуб сразу насторожился и, повернувшись, кольнул меня глазами.
Я поспешил погаснуть, пробормотав — ‘впрочем, конечно, это другое дело’… или что-то в этом роде: стало страшно, что неосторожный вопрос спугнет исключительное настроение поэта…
Но, к счастью, Сологуб уже ‘разговорился’ и моя ‘смелость’ не имела последствий.
— Да… И часто,— продолжал он опять спокойно, укладывая руки параллельно на ручки кресла и устремляя взгляд на карниз стены перед собой,— и часто самые, казалось бы, неподходящие вещи дают этому зерну нужные соки… Часто во время работы я читаю самые случайные книги… и вдруг — там, в какой-ниб<удь> астрономии, в чужом рассказе, в газетной статье — какая-то капля сока для моего зерна…
Я.— Таким образом — вы должны мало вычеркивать?
Сол.— Почти ничего. Больше прибавляю. Откуда же взяться тому, что можно сократить? Набросан скелет,— все на одной странице… И вот — слово разрастается в строку, строка — в страницу… Кости обрастают мускулами, кожей… вот, даже — волоски на коже… Разумеется, выбираешь, что писать, ведь всего не напишешь! Ну,— при этих условиях что же можно вычеркнуть? Отрезать кусок кожи? мяса? Прибавить — да: это иное дело… это бывает надо то в одном месте, то в другом…
Он замолчал, словно бы не окончив фразы, причем по интонации его последних слов и по некоторым движениям мне стало ясно, что говорить больше на эти темы он не будет.
— Скажите, Ф. К.,— рискнул я. все-таки предложить заключительный вопрос:— вот такого рода ‘уход из времени’ бывает у вас только при работе над прозаическими вещами, или и при стихотворчестве тоже?
— Нет, отчего же только при прозе?..— проговорил Сологуб уже как бы с оттенком недовольства в голосе.— И в стихах… Только тут, разумеется, выбор труднее и техника труднее,— потому что больше законов ремесла…’
…а через несколько дней я снова записывал о встрече и беседе с Сологубом.
Bor текст этой второй записи:
‘Ночь с 4—5 июля 1925 г. Детское Село.
Когда я уходил последний раз от Сологуба, он взял с меня обещание читать на ближайшем открытом собрании Детской Секции Союза {Лен<инградское> Отд<еление> Всер<оссийского> Союза Писателей. (Примеч. В. И. Аненеского-Кривича.)}.
Сегодня я читал. Сологуб, который на собрании председательствовал, был как-то очень в духе — (если вообще данный обычный термин приложим к настроениям этого особенного человека) — и даже, т<ак> с<казать>, ‘публично’ шутил. Так, напр<имер>, когда я произнес в заглавии одной своей вещи имя Лала, он взял меня за руку и громко спросил: ‘А почему же вы не поясните слушателям — кто такая Лала?’ — ‘Мне кажется, это не имеет значения…’ — возразил я.— ‘Нет следует…’ — настойчиво проговорил Сологуб, не отпуская моей руки.— ‘Лала,— обратился он к публике,— это очень маленькая девочка, дочь автора… Очень маленькая. Но не смотря на свой возраст она — уже… внучка Иннокентия Анненского!..’ — и, сейчас же запрокинув голову и приподняв плечи, он беззвучно заколебался в своем ‘сологубовском’ веселом смехе.
Обратно возвращались вместе — встретились на вокзале. Сологуб был, по-прежнему, ‘в духе’,— хотя теперь уже несколько по-иному: он был важен и благосклонен. В полутемном вагоне последнего поезда почти никого не было, и казалось, что та последняя беседа о его творчестве еще не закончена…
После короткого обмена впечатлениями о сегодняшнем собрании, разговор перешел к вопросам построения прозаических вещей.
— Когда пишешь сложную вещь,— говорил Сологуб,— необходимо совершенно ясно видеть план… местности, дома,— всего! Вот, напр<имер>, когда я писал ‘Заклинательницу змей’… Там в разное время в дом светит луна… значит, надо точно определить, каков может быть свет луны в данные дни и часы именно в этих комнатах… т.е.— вот сегодня в таком-то часу луна освещает такую-то стену, а другая — в тени, ну, и т. дал. А при большом романе нужен еще и свой календарь. Разумеется, в романе может и не быть указано, что это произошло 17-го мая,— но вы-то, когда пишете, имеете в виду, что данное событие случилось именно в этот день. А в зависимости от этого определяются и последующие события…
В дальнейшем, говоря о ‘Мелком бесе’, Сологуб вновь указал, что ему было необходимо руководствоваться точным планом.
— Да и вообще это нужно — чертить план. Необходимо уже для того, чтобы не ошибиться…
— А то вдруг…— заколебался он корпусом,— нанимает кто-ниб<удь> извозчика… а потом окажется, что это всего-то за два дома… а он еще платит полтинник!
— Вот так и в ‘Мелком бесе’…— продолжал Сологуб ‘отколебавшись’.— Надо точно знать по какому-ниб<удь> источнику: какие цветы когда цветут, что может здесь расти под забором, что в клумбах… когда именно и что цветет на огороде…
Я.— Не секрет — какой именно город вы имели в виду в ‘Мелком бесе’?
Сол.— Так, средний маленький городишка северной России…
Я.— А фамилии ваших действующих лиц вы сами выдумываете?
Сол.— Да. П_е_р_е_д_о_н_о_в — конечно — переделанное С_п_и_р_и_д_о_н_о_в. Хотя модель носила другую фамилию…
Я.— Если можно, Ф. К.. — какую?
Сол.— (после некоторой паузы и отвернувшись к окну) Страхов.
Я.— А что модель — могла прочесть ваш роман?
Сол.— Он сумасшедший…
Я.— Т. е. больше чем Передонов?
Сол.— Да.
За окном мелькнула первая станционная постройка. Сологуб сейчас же поднялся.
— Ну, мы, кажется, приехали… Фраза прозвучала коротко и высокомерно. Он прекращал беседу, он и то сказал слишком много!..’
VII. 1928
Детское Село.
Анненский-Кривич Валерий Иннокентьевич (1880—1936) — поэт, сын Иннокентия Анненского, автор воспоминаний об отце, о Вс. Иванове и др.
Две записи.— Текст — ЦГАЛИ, ф. 5, оп. 1, ед. хр. 37. лл. 23—33 (автограф). Публикуется впервые.
Стр. 250. ‘Басни’ — неопубликованный цикл сатирических стихотворений Сологуба 20-х гг.— ИРЛИ, ф. 289, оп. 1, ед. хр. 35. …прочел своего ‘Долгового’.— Стихотворение Анненского-Кривича. Место публикации неизвестно. Включено в раздел ‘Куртина’ рукописной книги Анненского-Кривича ‘Старые стены’, где датировано ‘ночь с 15—16 февр. 1924 г. Царское Село’.— ЦГАЛИ, ф. 5, оп. 1, ед. хр. 33, лл. 51 об.— 53. …В<ячеслава> И<ванова>?— В подготовительных материалах к публикуемому тексту имя Иванова было названо полностью.
Стр. 251. …вдруг почувствовал, что мысли у мстя как-то слишком быстро несутся вперед…— Ср. в подготовительных материалах к ‘Творимой легенде’: ‘Триродову кажется, что все свершается страшно медленно (а он быстро т<ак> ч<то> исчезает) — — или страшно быстро (а он медленно т<ак> ч<то> обморок).— ИРЛИ, ф. 289, оп. 1, ед. хр. 532, конв. 1.
Стр. 252. В одном из моих рассказов говорится о том, как Христос превращал воду в вино…— Имеется в виду рассказ ‘Претворившая воду в вино’ (1908).
Стр. 255. Страхов Иван Иванович (1853-1898) — преподаватель русского языка в великолукском городском училище, где Сологуб работал с 1885 по 1889 г. Подробнее о прототипах ‘Мелкого беса’ см.: Улановская Б. Ю. О прототипах романа Ф. Сологуба ‘Мелкий бес’.— Русская литература, 1969, No 3.