Из неизданной книги Ф. Д. Батюшкова ‘Около талантов’.
‘Две встречи с А. П. Чеховым’
(Публикация П. Р. Заборова)
Две встречи с А. П. Чеховым
Две встречи с А. П. Чеховым
——
Две встречи с А. П. Чеховым, Батюшков Федор Дмитриевич, Год: 1920
Время на прочтение: 13 минут(ы)
Русская литература, No 3, 2004
В книге Федора Дмитриевича Батюшкова (1853—1920) ‘Около талантов’, над которой этот авторитетный филолог и литературно-театральный деятель трудился в последние годы жизни, так и не успев ее завершить,1 фрагмент, посвященный А. П. Чехову, — один из самых кратких. Это не удивительно: знакомство их было недолгим, а общение в основном эпистолярным, личных же встреч было всего две, причем продолжались они в общей сложности не более трех часов. Однако встречи эти произвели на него столь сильное впечатление, что не рассказать о них, хотя бы предельно лаконично, он просто не мог.
О значении Чехова и его роли в современном общественно-литературном движении, а также о притягательной силе его личности Батюшков писал неоднократно на страницах газет и журналов,2 суммировал же свои мысли в данной связи в ‘Истории русской литературы XIX века’ под редакцией Д. Н. Овсянико-Куликовского (1910). Принадлежавшая Батюшкову глава о Чехове завершалась выразительными и подчас очень точно сформулированными ‘Итогами’, где, между прочим, говорилось: ‘Чехов вернул русскую литературу в русло классического искусства эпохи Пушкина и периода художественного творчества Льва Толстого, искусства свободного и самоцельного, чуждого всякой предвзятости, реалистичного по форме и по художественной концепции и не преследующего никакой посторонней цели искусства… Достигнув зрелого периода творчества, он создал ряд произведений, которые во многом могут быть причислены к образцовым: великолепный язык, простота и сжатость изложения, меткость наблюдений, умелый подбор наиболее рельефных черт в создании художественных образов. Он не сторонился от задачи возможного морального воздействия произведения литературы на читателей, но не исходил из побуждений учительства и всего менее был доктринером. Он откликался на жизнь в самых разнообразных ее проявлениях, служа действительно как бы эхом тому, что происходит в жизни, заботясь прежде всего о верности и правде отражений. Проходя сквозь призму души художника, эти отражения образовывали своеобразные комбинации и получалось что-то новое, чего, может быть, и нет на самом деле, но что суммирует целые категории явлений действительности. Если он не принадлежит к мировым гениям, то он был гениально проницателен в раскрытии и изображении условий и характеров современной ему русской действительности. Личные свойства способствовали тому, чтобы придать его поэзии, окутывающей тонкой, едва заметной атмосферой любви и грусти некоторые его произведения с лирическим оттенком, особое обаяние, отклик на которое чувствуется во всех посмертных воспоминаниях знавших его, в многочисленных стихах, посвященных его памяти, ибо, кажется, ни один писатель не вызвал у нас такого количества ‘плачей’ и сожалений об их утрате’.3
Выступить в печати с собственными воспоминаниями о Чехове Батюшков тогда еще не решался, а возможно, и не думал. Но летом 1914 года, когда Россия отмечала десятилетие со дня смерти писателя, он все же сделал это или, вернее, согласился сделать в ответ на настойчивые просьбы редактора еженедельного петербургского журнала ‘Солнце России’ А. Э. Когана, собиравшего специальный выпуск ‘Памяти А. П. Чехова’ и непременно хотевшего украсить его материалом мемуарного характера. Это был небольшой очерк, скромно озаглавленный ‘Две встречи с А. П. Чеховым’.4
Написанный поспешно, без тщательного обдумывания и стилистической шлифовки, очерк этот, скорее всего, особого удовлетворения его автору не принес, и потому, решив включить его позднее в книгу своих воспоминаний, Батюшков счел необходимым переработать его или, во всяком случае, улучшить, дополнив рядом интересных деталей, наблюдений и соображений. В этой окончательной редакции очерк и публикуется ниже по автографу: ИРЛИ. Ф. 20. No 15780. Л. 109—117. Орфография модернизирована и унифицирована, а сокращенное написание имен и названий, как правило, заменено на полное.
1 См.: Русская литература. 2000. No 3. С. 177—193, 2002. No 2. С. 185—197, 2003. No 1. С. 142—147, Эткиндовские чтения. СПб., 2003. [Вып.] I. С. 115—124.
2 См.: Масанов И. Ф. Чеховиана. М., 1929. Вып. 1 (по указателю).
3 История русской литературы XIX века. М., 1911. Т. 5. С. 214.
4 Солнце России. 1914. Июнь. No 228. [С. 8]. Отрывок из этого очерка был воспроизведен в кн.: Львов-Рогачевский В. Л. А. П. Чехов в воспоминаниях современников и его письмах. М., 1923. С. 68.
И мимолетные встречи с большим человеком оставляют в душе заметный след, к которому невольно возвращаешься. {Наскоро мною были записаны эти встречи с Чеховым для печати, так как редактор ‘Солнца России’ непременно требовал что-нибудь о ‘личном знакомстве’. Я не умею отказывать, предупредив, что могу дать лишь очень немногое. Теперь дополняю недосказанное и недописанное.} Чехов был для меня долгое время знакомым-незнакомцем, ибо переписываться я с ним стал с 1897 г., а увиделся лично впервые в 1902 г. Письма Чехова теперь всеми оценены, собраны, изданы, об их качествах может судить всякий наделенный вкусом человек.1 Удивительно, что он так раскрывался в письмах и перед адресатом, которого никогда не видал, что он мог писать не зная человека, словно своему хорошему знакомому, и даже как-то индивидуализируя обращение, придавая ему характер некоторой интимности. Обыкновенно ведь, когда пишешь письмо, мысленно представляешь себе, к кому обращаешься, и это влияет на стиль и содержание письма. У Чехова этого не было: он остается везде самим собой, и, может быть, прав был Куприн в своих воспоминаниях об Антоне Павловиче, что он совершенно с равным вниманием относился ко всем, с кем приходилось ему разговаривать2 — добавляю — и переписываться. Ему достаточно было двух-трех указаний от общих знакомых, понаслышке, кто данное лицо, обратившееся к нему с письмом (в настоящем случае первым посредником нашего ‘знакомства по письмам’ был В. А. Гольцев,3 несколько позже — жена А. П., артистка Московского Художественного Театра О. Л. Книппер, с которой я был знаком по ее деятельности в театре Станиславского и Немировича-Данченко),4 — Антон Павлович писал как бы к знакомому человеку5 и даже сообщая то, что особенно должно было интересовать его по правдоподобному предположению (напр., он сообщал мне из Ниццы о деле Дрейфуса и роли Зола в этом деле,6 писал свои впечатления о Горьком, сообщал о постановках своих пьес и т. д. — все это выходило за пределы ‘деловых’ писем к редактору журнала, в котором Чехов согласился сотрудничать).7
И вот к обаянию крупного писателя прибавилось обаяние необыкновенно привлекательного человека, которого как-то нельзя было не полюбить, хоть несколько приблизившись к его личной жизни. Это происходило, конечно, от душевных свойств самого Чехова, в котором была эта притягивающая сила любви. Всякая получка письма от него была настоящим праздником, и чем больше я вчитывался в его произведения, тем яснее обрисовывался мне и человек, стоявший к вам так высоко и так близко.
И вот, весной 1902 г., проездом через Москву на юг России, я решился остановиться между двумя поездами, узнав, что Чехов в Москве, и поехал к нему на авось, без предупреждения.
На вопрос: ‘Дома ли Антон Павлович?’ я услышал, вероятно, общее распоряжение для всякого нового лица: ‘Дома нет’. Я подал карточку и просил доложить Ольге Леонардовне. Через минуту меня попросили войти в кабинет, Антон Павлович вошел быстрым и, показалось мне, бодрым шагом, с веселой улыбкой, приветливый, радушный: ‘Это вы? Наконец-то, давно пора… Садитесь. Ну, что, скоро у нас будет конституция?’8
Наружность Чехова много раз описывали. Меня только поразило, что он выше ростом, чем я представлял себе. Затем покоряли глаза и удивительно приятный тембр голоса. Глаза вовсе не голубые, как писали, а карие, лучистые, ласковые и немного вопросительные.9 Антон Павлович сел спиной к свету, но только сошла улыбка с его лица, обнаружились морщины, землистый цвет кожи, что-то болезненно потухающее. Вслед за А. П. вошли его жена и артист Вишневский.10 Через несколько минут первая робость от встречи с ‘самим’ Чеховым прошла, и я почувствовал себя, как с добрым, старинным хорошим знакомым, удивительно ласковым, внимательным, сердечным. Говорили о политике — ибо Антон Павлович был в полосе, когда он действительно настойчиво и нетерпеливо ожидал ‘конституции’, которую, как он шутя заявлял в одном письме, уже даровал своим карасям в Мелихове.11
Чехов расспрашивал о настроениях в Петербурге, жаловался, что очень тяготится вынужденным пребыванием в Ялте, которая ему сильно надоела. Напомнил о его болезни машинальный жест, который я сделал, вынув папиросник и спрашивая у хозяйки разрешения закурить. Вишневский покачал головой и строго сказал мне, что в присутствии А. П. курить нельзя. Но Чехов, насупив брови, остановил его: ‘Вы видите — окно открыто, я очень прошу вас, закурите’ — и сам подал мне спички.
Я подошел к окну, чтобы не подчеркивать своей неловкости, но, конечно, постарался поскорее бросить папироску. И эта случайная рассеянность неисправимого курильщика мне испортила настроение: я уже не мог отделаться от впечатления, что передо мною больной, приговоренный человек, который может лишь протянуть некоторое время, принимая всякие предосторожности. Что-то сжалось внутри.
Пересев снова на прежнее место, возле хозяйки, я заметил, что никак не ожидал, чтобы Антона Павловича так захватили вопросы общественности и политики, так как полагал, что искусство ему всего дороже. ‘Об искусстве поговорим в другой раз, — заметил А. П. — Теперь надо, чтобы в России создались более сносные условия для существования. Мы ужасно отстали. Вот приеду в Петербург, дам вам знать, поговорим. Нужно, очень нужно мне побывать в Петербурге’.
На этом мы расстались, так как я спешил на поезд.
Через год Чехов действительно приехал в Петербург12 и дал мне знать через К. П. Пятницкого,13 чтобы я зашел повидаться с ним. Я попал только в 11-ом часу вечера, ибо все время было заранее разобрано. Застал за чайным столом Чехова, Горького, еще несколько человек. Антон Павлович отозвал меня в сторону и шепнул: ‘Заканчиваю пьесу…’ — ‘Какую? Как она называется? Какой сюжет?’ — ‘Это вы узнаете, когда она будет готова. А вот Станиславский, — улыбнулся Чехов, — не спрашивал меня о сюжете, пьесы не читал, только спросил, что в ней будет, т.е. какие звуки? И ведь представьте, угадал и нашел. У меня там в одном явлении должен быть слышен за сценой звук, сложный, коротко не расскажешь, а очень важно, чтобы было то именно, что мне слышалось. И ведь Константин Сергеевич нашел как раз то самое, что нужно… А пьесу в кредит принимают’, — снова улыбнулся Антон Павлович. ‘Неужели так важно — этот звук?’ — спросил я. Чехов посмотрел строго и коротко ответил: ‘Нужно’. Потом улыбнулся: ‘A Вам сюжет хочется знать? Нет, теперь не буду рассказывать, пока не закончу’.
Звук, о котором шла речь, как известно теперь, — это некое предзнаменование того, что должно было произойти. Чехов в ремарке указывает, что он напоминает шум упавшей бадьи в шахте, и в ‘Вишневом саду’ во втором акте и в последней картине он играет особую роль.14 Когда-то Чехов его слышал в натуре, и он сильно запечатлелся в его памяти. Упоминается он и в одном из его более ранних рассказов, и Чехов словно придавал ему какое-то мистическое значение.15 Любопытно во всяком случае, что этот аксессуар пьесы найден был Станиславским раньше не только постановки пьесы, но и знакомства с ней.
‘Скажу только, что театр — ужасная вещь, — продолжал Чехов. — Так он затягивает, волнует, поглощает…’. ‘Пойдемте пройтись’, — неожиданно предложил он.
Мы вышли на Невский. Антон Павлович сказал сперва, что проводит меня до Литейного, а потом я проводил его до Надеждинской, он снова повернул, и мы так раза три прошлись взад и вперед.16
Чехов почти исключительно говорил о театре, но не в теории, а о том, какое это своеобразное, одновременно захватывающее и выбивающее из колей жизни учреждение, о тех испытаниях, через которые проходит драматург, когда доверяет свое произведение чужим исполнителям, — как ни близок он к артистам Московского Художественного Театра, а все же это другие, через посредство которых публика узнает его пьесу, постановка нового произведения совершенно изматывает нервы писателя, а все же в театре огромная притягательная сила. ‘Лучше, много лучше писать повести и рассказы, — говорил А. П. — Себе больше принадлежишь. Владеешь собой и своим матерьялом, но…’ В его признаньях звучало что-то лично наболевшее, говорил отрывисто, словно про себя, подчеркивая в особенности, что раз человек отдался театру, он себе больше не принадлежит.
На ходу А. П. по временам вынимал из бокового кармана коробочку, в которую откашливался. Я понял, что это, и стал опасаться, что ночная прогулка вряд ли ему в пользу. Но Чехов на мой вопрос — не пора ли ему домой, предложил еще пройтись и заговорил о том, что приедет зимой в Петербург на более продолжительный срок. ‘Теперь я только на рекогносцировке, — пошутил он. — А Ялта страшно надоела’. Заговорил он о Толстом, о Короленко, о Куприне. ‘Я очень люблю Короленко, — сказал А. П., — и досадую, что Толстой не может освободиться от предубеждения. Вы знаете — это все по поводу недосмотра о луне в Пасхальную ночь… Сущий пустяк, а старик обобщает. Но теперь уже начинает сдаваться. Особенно после ‘У казаков’: чудесная вещь, особенно сцена в трактире ‘Плевна’. Вы ведь помните?17 — А. И. Куприн очень талантлив — этого Лев Николаевич сразу воспринял.18 Я хорошо его знаю.19 Одно с ним трудно — слишком мнителен, не знаешь за что — вдруг обидится…’ ‘Ну и что же?’ — спросил я. ‘Нельзя, чтобы человек обижался, — взволнованно заговорил Антон Павлович. — Себя упрекаешь — не сказал ли чего ненужного, не задел ли чем нечаянно, — сложный он, наболевший… Ну, так зимою мы с вами еще увидимся, а завтра я уезжаю. Вернусь, непременно вернусь, и тогда вдоволь потолкуем, а пока до свиданья’.
Но Чехов не вернулся. Последнее письмо, которое я от него получил, датировано 19 января 1904 г. В нем как раз шла речь о первом представлении пьесы, о которой он рассказывал, не называя ее, — о ‘Вишневом саде’. Возражая на ‘незаконность’ устроенного ему юбилея, который по его расчетам мог придтись лишь в 1905 г., Антон Павлович писал мне: ‘Как бы то ни было, на первом представлении ‘Вишневого сада’, 17 января, меня чествовали, и так широко, радушно и в сущности так неожиданно, что я до сих пор не могу придти в себя… Если вы приедете на масленице, то это хорошо. Только, как думаю, не раньше масленицы наши актеры придут в себя и будут играть ‘Вишневый сад’ не так растерянно и неярко, как теперь…’20
Но Чехова я больше не видел. Как известно, он вскоре должен был уехать в Баденвейлер.21 Когда привезли его тело в Петербург, Ольга Леонардовна мне телеграфировала, но меня не было в Петербурге, так что я не попал и на похороны в Москве.22
Тихо скончался великий писатель, и его вдова при первом затем свидании осенью сказала мне: ‘Ведь смерти нет! Он ушел, но где-то жив, жив, я его чувствую, смерти нет’. Жив, конечно, в том, что создал и где вечен его дух. Он мне неоднократно вспоминается, как большая, большая тень, которая шла со мной по Невскому поздно ночью, тень, к которой я жадно прислушивался, ловя и запоминая каждое слово, и потом на перекрестке двух улиц она внезапно исчезла. И я все жду ее возвращенья. Но когда мне пришлось увидеть ‘Вишневый сад’, я уже не мог поделиться своими впечатлениями с незабываемым писателем, которого эта пьеса была лебединой песнью.
1 Имеются в виду: Письма А. П. Чехова. М., 1912—1916. Т. 1—6 (2-е изд., испр. и доп. М., 1913. Т. 1—3).
2 ‘Я глубоко убежден в том, — писал А. И. Куприн, — что Чехов с одинаковым вниманием и с одинаковым проникновением, любопытством разговаривал с ученым и с разносчиком, с просящим на бедность и с литератором, с крупным земским деятелем и с сомнительным монахом, и с приказчиком, и с маленьким почтовым чиновником, отсылавшим ему корреспонденцию’ (Чехов в воспоминаниях современников. М., 1952. С. 417).
3 Гольцев Виктор Александрович (1850—1906) — юрист, литератор, общественный деятель, редактор журнала ‘Русская мысль’, друг Чехова, с которым находился в постоянной и весьма интенсивной переписке.
4 Книппер-Чехова Ольга Леонардовна (1868—1959) — жена Чехова с 1901 года.
5 До настоящего времени выявлено 18 писем Чехова к Батюшкову (все они вошли в Полн. собр. соч. и писем: В 30 т. Письма: В 12 т. М., 1974—1983. Далее ссылки на это издание даются сокращенно) и 24 письма Батюшкова к Чехову (см.: Архив А. П. Чехова. Аннотированное описание писем к А. П. Чехову. М., 1939. Вып. 1. С. 16, письмо от 14 января 1904 года опубликовано полностью (см. примеч. 20), ряд фрагментов приведен в комментариях к письмам Чехова в Полн. собр. соч. и писем).
6 Это было письмо от 23 января (4 февраля) 1898 года. Речь идет о сфабрикованном ‘деле’ капитана французской армии (еврейского происхождения) Альфреда Дрейфуса, незадолго перед тем вторично осужденного за шпионаж, и знаменитом выступлении в его защиту Эмиля Золя. ‘У нас только и разговора, — писал Чехов, — что о Зола и Дрейфусе. Громадное большинство интеллигенции на стороне Зола и верит в невинность Дрейфуса. Зола вырос на целых три аршина, от его протестующих писем точно свежим ветром повеяло, и каждый француз почувствовал, что, слава Богу, есть еще справедливость на свете и что, если осудят невинного, есть кому вступиться. Французские газеты чрезвычайно интересны, а русские — хоть брось. ‘Новое Время’ просто отвратительно’ (Письма. Т. 7. С. 157).
7 Возглавив в 1897 году русский отдел международного журнала ‘Cosmopolis’, Батюшков обратился к многим русским писателям и деятелям культуры с предложением принять участие в новом издании. Чехова он собирался с этой целью посетить, но этот визит не состоялся, и предложение было изложено в письме, на которое Чехов ответил благодарностью, согласием и пожеланием Батюшкову успеха. Этот обмен письмами и явился началом их переписки, продолжавшейся до января 1904 года.
8 Ср. в воспоминаниях А. И. Куприна: ‘Странно — до чего не понимали Чехова! Он — этот ‘неисправимый пессимист’, как его определяли, — никогда не уставал надеяться на светлое будущее, никогда не переставал верить в незримую, но упорную и плодотворную работу лучших сил нашей родины. Кто из знавших его близко не помнит этой обычной излюбленной Фразы, которую он так часто, иногда даже совсем не в лад разговору, произносил вдруг своим уверенным тоном: ‘Послушайте, а знаете что? Ведь в России через десять лет будет конституция’. Да, даже и здесь звучал у него тот же мотив о радостном будущем, ждущем человечество, который отозвался во всех его произведениях последних лет’ (Чехов в воспоминаниях современников. С. 409).
9 См. сходное наблюдение А. И. Куприна: ‘Многие впоследствии говорили, что у Чехова были голубые глаза. Это ошибка, но ошибка до странного общая всем, знавшим его. Глаза у него были темные, почти карие, причем раек правого глаза был окрашен значительно сильнее, что придавало взгляду А. П., при некоторых поворотах головы, выражение рассеянности’ (Там же. С. 406). О ‘голубых, лучистых и глубоких’ глазах Чехова писал, например, В. Г. Короленко (Там же. С. 73).
10 Вишневский Александр Леонидович (1861—1943) — артист МХТ, товарищ Чехова по таганрогской гимназии.
11 Батюшков имел в виду следующую фразу из письма Чехова к В. Н. Ладыженскому от 4 февраля 1899 года: ‘Караси мои здравствуют и уже настолько созрели, что хочу дать им конституцию’ (Письма. Т. 8. С. 72, впервые опубликовано: На памятник А. П. Чехову. Стихи и проза. СПб., 1906. С. 176).
12 В Петербурге Чехов пробыл всего один день — 14 мая 1903 года (см.: Гитович Н. И. Летопись жизни и творчества А. П. Чехова. М., 1955. С. 748—749).
13 Пятницкий Константин Петрович (1864—1938) — литературный деятель, один из основателей и руководителей товарищества ‘Знание’.
14 Имеется в виду ‘отдаленный звук, точно с неба, звук лопнувшей струны, замирающий печальный’, который фигурирует в пьесе дважды, во втором и четвертом действиях, оба раза в авторских ремарках. Предположение, что ‘где-нибудь далеко в шахтах сорвалась бадья’, высказывает Лопахин во втором действии.
15 Речь идет о рассказе ‘Счастье’ (1887).
16 Адрес Батюшкова в это время — Литейный пр., 15.
17 См.: Лев Толстой об искусстве и литературе. М., 1958. Т. I. С. 244, Т. II. С. 117, 129, 139, 150, 151, 177, 178, 180, 494. Об отмеченной Толстым ‘непростительной небрежности’ Короленко см. свидетельство А. Б. Гольденвейзера (Там же. Т. I. С. 298). Имелся в виду рассказ ‘В ночь под Светлый праздник’ (1885) и в первую очередь слова ‘Луна не поднималась’ (в соответствии с установлениями Никейского собора, Пасха должна отмечаться в первое воскресенье после весеннего равноденствия и полнолуния). В очерках ‘У казаков (Из летней поездки на Урале)’ (1901) сцена, о которой говорит Чехов, составляет часть очерка XI. Ср. более позднее изложение этой беседы в статье Батюшкова ‘Правда вымысла и правда жизни в произведениях Вл. Гал. Короленко’: ‘Помню один разговор с А. П. Чеховым, который очень любил Короленко, хвалил его, но не во всем одобрял. Это было за год до кончины Чехова. Мы шли, беседуя ночью по Невскому, взад и вперед, между Литейным и Надеждинской, и как будто Чехов все хотел что-то досказать. Наконец он высказал — это было по поводу сдержанного и недоверчивого отношения Л. Н. Толстого к Короленко как к писателю. ‘Но я нашел чем победить его предубеждение, — поспешил заверить Антон Павлович. — Вы помните, конечно, очерки ‘У казаков’… Там есть сцена в трактире… Превосходная… Я дал ее прочесть Льву Николаевичу… Никакой выдумки, все верно, правдиво, ярко…’ В последние годы жизни Толстой действительно иначе относился к Короленко, чем раньше’ (Современная иллюстрация. 1913. Июль. No 7. С. 100).
18 См.: Лев Толстой об искусстве и литературе. Т. I. С. 237—239, 242, 243, Т. II. С. 154, 166, 169—171, 174, 179, 365, 372, 428.
19 См.: Корецкая И. В. Чехов и Куприн // Лит. наследство. 1960. Т. 68. С. 363—378.
20 Ответ на письмо Батюшкова из Петербурга от 14 января 1904 года, в котором он, зная о предстоящем чествовании писателя в связи с 25-летием его литературной деятельности и не имея возможности сделать это лично, горячо его приветствовал. ‘Как ни банальны всякие выражаемые пожелания, — писал Батюшков, — это простая потребность сердца их высказать, привязавшись к тому или другому поводу, и суть, конечно, не в выражениях, а в сильном желании всего лучшего дорогому лицу, к которому питаешь огромную признательность за то, что он вам дал и чем он для вас представляется. Сколько Вы нам дали нового, неожиданного, проникновенного, как научили видеть и показали, как следует творить. Для многих, идущих за Вами, Вы истинный учитель, который ведет за собой целую новую школу молодых писателей, и они должны быть Вам особо признательны. Но ценить Вас дано всякому, ценить и чувствовать все Ваше значение. На Ваших произведениях я переживаю большой период в своей жизни, после университета, ибо Вы духовный вождь целого поколения, к которому и я принадлежу’ (Гос. Библиотека СССР им. В. И. Ленина. Записки Отдела рукописей. М., 1941. Вып. VIII. С. 36—37).
21 Баденвейлер — немецкий курортный городок, куда Чехов выехал 3 июня 1904 года.
22 Тело писателя, скончавшегося в Баденвейлере 2 июля 1904 года, было доставлено в Петербург, где ‘на дебаркадере [Варшавского вокзала] оказалась лишь незначительная горсточка из железнодорожных репортеров и нескольких человек учащейся молодежи’ (Московские ведомости. 1904. 10(23) июля. No 188), а оттуда перевезено в Москву, похороны состоялись 9 июля на Новодевичьем кладбище при огромном стечении народа (см.: Долинский М., Чертой С. Последний путь Чехова // Русская литература. 1962. No 2. С. 190—201).