ДВ ВСТРЧИ.
ДВ ВСТРЧИ.
I.
Деревенская идиллія.
I.
Деревенская идиллія.
II.
Ходячая народная столовая.
II.
Ходячая народная столовая.
* * *
В. Немировичъ-Данченко.
‘Нива’, No 89, 1874
Две встречи, Немирович-Данченко Василий Иванович, Год: 1874
Время на прочтение: 7 минут(ы)
Далеко отъ Петербурга, въ глуши Россіи, тамъ, гд еще лтъ десять тому назадъ желзную дорогу считали навожденіемъ діавольскимъ, а о пароходахъ не иначе говорили, какъ предварительно перекрестясь,— есть у меня небольшая усадьба, вся потонувшая въ зелени заброшенныхъ садовъ, окруженная сочными лугами и золотистымъ просторомъ пышныхъ нивъ. Прежде, бывало, я отходилъ тамъ душою отъ петербургскаго разлада и суеты, воскресалъ ‘на лон природы’ отъ нашей пошлости и злобы…
Съ давняго времени, еще чуть-ли не съ моего прадда, освободившаго своихъ крестьянъ на волю — вся окрестность не знала крпостного труда. Жили тутъ люди вольные, жили зажиточно. Народъ все былъ смтливый, бойкій, смлый. Вс промыслы узда — попали въ его руки. Мимо ничто не проходило. Скупщики хлба, ремесленники, ходоки — все это выходило изъ окрестностей моей усадьбы…
Какъ-то я лтъ пять не былъ въ ней.
Помню, посл этого промежутка, пріхалъ я сюда въ глухую ночь, когда вслдъ за отошедшею грозою туманъ клубился по понизьямъ, срая мгла заполоняла рощи и сады, цпляясь все выше и выше по втвямъ на деревьяхъ, такъ что ихъ верхушки словно плавали въ ея однообразной масс…
— Батюшки!.. встртила меня въ дверяхъ старуха-нянька, на попеченіе которой сданы были и домъ и садъ. Начались обычныя, повторяющіяся при каждой встрч сцены. Дтскія воспоминанія роемъ нахлынули на душу, и воскресало все давно забытое, къ чему, казалось, и слда уже не было, что сплошь поросло чертополохомъ, да бурьяномъ послдующихъ впечатлній…
— А у насъ-то перемнъ, касатикъ мой, у насъ-то! огорчалась нянька.— Ивана Федорова зналъ ты? Хроменькій мужиченко былъ такой?.. Въ купцы вышелъ, брюхо отростилъ, да и величается. Селиванова помнишь? Пастухомъ еще при тятеньк твоемъ былъ?.. Таперича съ хлбомъ такія дла длаетъ — стрась!.. Пора намъ въ могилку, старымъ людямъ… пора!… Чужой вкъ задаемъ.
— Полно, няня, еще проживешь долго…
— Ой, ты мой голубчикъ, куда ужъ мн!.. ты бы меня къ кіевскимъ святынямъ отпустилъ помолиться…
На другой день я всталъ рано и сейчасъ-же вышелъ вонъ. Только-что поднявшееся солнце разогнало срые клубы тумана, нависшаго надъ небольшимъ озеркомъ и рчкою Мухояровкой. Длинныя тни березъ и липъ привольно ложились на блыя отмели берега, въ свтлой листв молодыхъ дубковъ играло солнце, зеленый островокъ стройно подымался въ синихъ неподвижныхъ водахъ. А дальше: ровная, ровная безъ перерыва гладь, засянная рожью, съ бурливымъ, извивавшимся въ обрывистыхъ берегахъ потокомъ, синіе туманные очерки далекаго лса на небосклон — и надо всмъ прозрачныя облака съ розовыми оттнками лтняго утренника…
Изумруднымъ блескомъ играло солнце въ зеленой листв берега. Свтлыя капли росы падали съ листа на листъ, въ густую, кипвшую милліонами жизней и звуковъ чащу прибережной травы. Коралловыя, рубиновыя козявки то и дло взбгали на верхушки зеленыхъ стебельковъ — и шевельнувъ усиками, быстро спускались внизъ. Агатовые и коричневые жучки угрюмо копошились у срыхъ корней лопушника. Упавшая съ дерева гусеница старалась удержаться на трав, гнувшейся подъ ея тяжестью. Изъ чашечки колокольчика выползала зеленовато-золотистая букашка — и тихо распустивъ прозрачныя крылья, взлетала на внчикъ недалеко алвшей полевой гвоздики. Тутъ-же, прыгая взадъ и впередъ, надувался и неугомонно стрекоталъ кузнечикъ. Изъ-за низкаго кустика вылетлъ королекъ и высоко съ жалобнымъ пискомъ кидался за мелкою мушкой, какъ яркая искорка кружившейся на солнц. Мелкая пночка вилась надъ своимъ гнздомъ, стараясь во что бы то ни стало отогнать назойливую пчелу, усвшуюся тутъ-же на благовонный внчикъ блой буквицы. Рой комаровъ топко звенлъ въ воздух, и въ этомъ немолчномъ звон солидно отдлялись басовыя ноты большой черносиней мухи…
Вдоль по берегу я шелъ дальше вплоть до невысокаго холма, еще подходя къ которому мн слышались разсянные, то быстро перебгавшіе, то тихо рокотавшіе и гаснувшіе звуки трехструнной балалайки. Наконецъ, изъ-за дерева передъ мною мелькнула группа, заставившая меня пріостановиться. На верхушк холма сидла красивая двушка, вся на припек. Солнце ярко обливало ея густые русые волосы, свтилось на стеклянныхъ бусахъ и придавало какой-то огнистый оттнокъ загорлому лицу деревенской Миньоны, на которомъ страстно горли большіе, красиво прорзанные, темносиніе глаза. Двушка улыбалась, когда заговаривалъ близко-близко сидвшій парень, повидимому не послдній представитель сельскаго gentry. Порою онъ перебиралъ струны балалайки, но большею частію откладывалъ ее всторону, обвивая руками охваченный кумачнымъ сарафаномъ станъ двушки. Та и не противилась…
Домой я вернулся уже къ вечеру — и представьте мое изумленіе, когда въ комнатахъ у себя засталъ виднную утромъ красавицу.
— Кто это? спросилъ я у няни.
— Неужели-жь не узналъ? Помнишь Машку?
— Боже какъ выросла!— невольно воскликнулъ я, вглядываясь въ красивое лицо двушки, служившей у насъ съ дтства и выросшей у насъ въ дом.
Спустя нсколько мсяцевъ я ухалъ, а черезъ годъ получилъ изъ деревни письмо, въ которомъ меня между прочимъ увдомляли, что Марья, ославленная по всему селу свою связью съ парнемъ, которая, разумется, не осталась безъ послдствій и сдлала ее матерью, ушла неизвстно куда…
Прошло лтъ десять посл того.
Я совершенно позабылъ и Марь, пока не встртилъ ее въ Петербург,— по при какихъ условіяхъ, предоставляю узнать читателямъ изъ краткаго наброска, внесеннаго въ мою записную книжку. Тогда было время очерковъ — и пишущіе люди обыкновенно воздерживались отъ передачи своихъ впечатлній, ведя разсказъ не отъ своего лица.
Кому не случалось застаиваться подолгу на людныхъ пристаняхъ, гд лтомъ ключем бьетъ страдная работа нашихъ судовщиковъ, гд грузятся и разгружаются барки, пристаютъ и отходятъ суда, гд до самой поздней ночи стоитъ гулъ и гомонъ суетящейся толпы, сквозь которую, съ палубы судна до ютящагося на противоположной сторон набережной склада, медленно переступаютъ съ тяжелыми ношами за плечами запотвшіе и затомившіеся рабочіе? Не дальше какъ въ Петербург вы можете видть ту же картину даже на скромной Фонтанк. Только вмсто судовъ съ рабочими, нагруженныхъ ссыпными и льняными товарами, вамъ придется увидть разгружающіяся дровяныя барки. Остановимся здсь. Прислушайтесь и присмотритесь — и вы право не потеряете времени даромъ.
Передъ вами лежитъ широкая панорама, окаймленная высокими домами, церквами и прямыми линіями однообразныхъ казармъ. Жутко даже длается непривычному человку на этомъ однообразномъ простор. Прислонясь къ гранитному парапету, я безотчотно глядлъ на мутныя струи, сверкающія подъ лучами солнца яркими далеко разсыпанными блестками. Вотъ мимо проплыла лодка съ двумя гимназистами, ловко справляющимися съ веслами. На минуту чистые дтскіе голоса, полные заразительнаго задора и веселости, задрожали въ воздух и смолкли. Немного дальше тянется передъ вами срая масса Измайловскаго моста. Здсь сгружаютъ дрова въ лсные дворы изъ неуклюжихъ свирскихъ барокъ, которыя опростаясь и сами пойдутъ на дрова. По тонкимъ досчатымъ настилкамъ рабочіе таскаютъ ихъ въ тачкахъ къ широкому пустырю, запятому сплошными рядами уже выгруженныхъ дровъ. Десятникъ, управляющій работами, горячится тутъ же, покрикивая на поденщиковъ. Приглядитесь. Часто вы и здсь наткнетесь на драму, незамтную съ перваго взгляда. Вотъ какой-то юноша, довольно приличный, хотя и плохо одтъ, робко напрашивается на работу.
— Да, вы изъ какихъ будете? изумляется десятникъ.
— Изъ мщанъ.
— Ссъ!… Что-жъ, должно проворовался, аль безъ мста шатаешься?
— Безъ мста.
— Бизом-ста!…. Повторилъ близстоявшій рабочій, безцеремонно щупая добротность его сюртука.
— То-то, по мундеру вашего брата видно…. Не больно паратно… Силы-то у тебя фатитъ-ли?
— Силы довольно.
— Тридцать копекъ въ день… Вотъ я солдатикамъ по тридцати плачу. Да пачпортъ чтобъ съ собою былъ! Тутъ вотъ городовой стоитъ.
— Хорошо.
— То-то! Изъ-за вашего брата не больно ловко отвчать приходится…. Да ты грамотный, что-ли?
— Грамотный.
— Шелъ-бы въ писаря. Эй ты, длиннобородый, чего, шельма, остановился?… Видишь! изъ-за тебя другіе ждутъ…
— Затомился, Иванъ Авксентьичъ…
— Ина! Не стеклянный!— не разобьешься…
Наконецъ жара длается невыносимой и около полудня на набережную является ходячая народная столовая, именно такая, какая изображена на прилагаемомъ рисунк (стр. 613 ‘Нивы’). Невысокая, приземистая, краснощекая бабнка въ срой солдатской шинели съ споротыми погонами, съ кошелемъ для мдяковъ у пояса, подвезла къ самой набережной ручную телжку со всевозможною сндью. Къ ней уже издали тянутся рабочіе, предварительно закупившіе въ ближайшихъ мелочныхъ лавочкахъ фунтами ржанаго хлба. Ресторанъ открывается. На небольшой деревянной скамейк раскладывается лукъ. Сердце съ перцемъ, рубцы, вареныя яйца, печенка и другая неприхотливая сндь скрывается подъ срымъ сукномъ, покрывающимъ телжку. Тутъ же свжіе огурцы, черствые какъ камень калачи и крендели. Короче — чего хочешь, того и просишь.
— Тетка, серіозно всматривается въ содержимое тачки рабочій.
— Что-о, голубчикъ?
— Што этто у те нон за сердце… съ лукомъ, или съ перцемъ?
— Съ лукомъ, родимый, съ лукомъ. У меня завсегда сердце съ лукомъ….
— То-то! строго обрываетъ ее потребитель.— Давакось луку на два гроша.
Два пучка отдляются ему. Тотъ сейчасъ-же отправляетъ ихъ подъ мышку и заказываетъ сердца на три копйки. Заполучивъ все слдуемое, рабочій садится гд нибудь въ тни и обдаетъ, безучастно поглядывая на прозжихъ и прохожихъ, пока послдняя луковица и послдній кусокъ хлба не будутъ окончены.
— Тта, а тта! подходитъ другой рабочій.
— Чиво?
— Аль ты меня не признала?
Баба внимательно всматривается въ него.
— Неужели-жъ запамятовала?
— Не попомню, милай…. Никакъ не упомню.
— Ахъ ты тта, тта!… И не стыдно теб?
— Ужъ прости, голубчикъ… Гд-жъ ты меня видывалъ?
— А годовъ пять назадъ луку у то на грошъ купилъ.
Кругомъ раздается хохотъ. Баба бранится….
Случается съ бабами и такого сорта грхъ. Залежится и протухнетъ товаръ.
— Хозяйка, а хозяйка! зваетъ на нее извощикъ, примостившійся, не смотря на жару, на самый припекъ.
— Чего теб?
— Глико… что эфто у тебя?
— Какъ что? извстно, рубецъ…
— Я знаю, рубецъ…. Экъ удивила! А на рубц что?
— Это плсень… Опять завелась, подлая…. Жарко, не усмотришь — заводится.
— То-то заводится А то — рубецъ!
— Значитъ хорошъ ежели цвтетъ, оправдывается баба.
— Ладно, толкуй тамъ!
— Да ты чего лаишси! Возьми черносливъ, весь онъ поблетъ… Въ кисломъ яблук рази черви водятся?— завсегда въ сладкомъ.
— Это такъ! безпрекословно соглашается автомедонъ.
— Или тапериче ягода: на лучшей ягод червь живетъ.
— Живетъ… Примрно — малина.
— Да и въ теб, надо полагать, не мало ихъ. Чего брезгаешь?
— Рази я брезгаю? Такъ, къ слову… Потому не порядокъ это.
— То-то къ слову… людей сомущаешь. Сидлъ бы да жралъ… А то тоже — плсень… Штожъ ты — плсни не видалъ никогда? зваетъ въ свою очередь расходившаяся баба.— Экій ты, парень, посмотрю я на тебя, глупый!
— А ты съ чего привязалась? Я потому — нон холера.
— А рази отъ этого холера?— чортъ!…
— Спроси у доктора. Я ихъ не мало возилъ дьяволовъ.
— Зналъ кому поврить — доктору, врагу рода человческаго… Отъ нечистоты!
Баба-торговка мастерица на вс руки. Она все знаетъ, все видла — и въ то время, когда рабочій людъ стъ у нея — она разсыпается передъ нимъ, высказывая вс свои глубокія познанія о таинствахъ природы. Она сообщитъ ему и о набор, и о новой повинности, и о томъ, что скоро бабъ въ блую армію погонятъ. Спустя часа два или три, телжка ея пуста — и она медленно возвращается назадъ, куда нибудь въ подвальную кухню, въ необъятномъ количеств заготовляющую нехитрую сндь для рабочихъ. До вечера баба съ своею ходячей, народной столовой спитъ, а вечеромъ, когда поденьщики возвращаются назадъ, она уже караулитъ ихъ въ центральныхъ пунктахъ, чтобы начать снова торговлю състными припасами.
Я думаю, нечего и прибавлять, что въ баб-торговк я узналъ Марью.