Две справедливости
Две справедливости
Сардинская сказка Г. Деледда
Перевод Е. Ильиной
—————————————————————————-
Две справедливости, Деледда Грация, Год: 1910
Время на прочтение: 14 минут(ы)
Самого бедного обитателя одной из беднейших деревенек в Сардинии, звали Квирико Ороверу, по прозванию Варавва, так как ему пришлось как-то исполнять роль Вараввы в мистерии. Цио Квирико Варавва был беднее всякого нищего. У него была одна единственная рубашка, полотняные штаны, куртка из домотканого сукна и колпак, сделанный им собственноручно из заячьей шкурки. У рубашки не было пуговиц, не было у него ни жилета, ни плаща, ни чулок, не было даже обуви, а это считалось самым ярким признаком нищеты для мужчины в той стороне.
А между тем, он был здоров и силен. Его красивая наружность напоминала кельтический тип: высокий рост, рыжеватые волосы, смеющиеся глаза.
Разве он был виноват, что его так воспитали? Что его выучили только рубить лес, отправлять его в город и там продавать? Другого ремесла он не знал. По характеру он был наивен, как дитя, и безобиден как крошечная ящерица, греющаяся на солнышке. Все его имущество, кроме носильной одежды, заключалось в серебряной медальке, которую он с детства носил на шее, в топоре, в веревке из конского волоса, свитой им самим, да в карманном ноже.
И несмотря на это, он был почти всегда в прекрасном расположение духа и чувствовал себя куда спокойнее господина Сатурнино Солитта, богача, владетеля красивого, обширного дома. Варавва почти целыми днями жил в лесу, красивом во все сезоны года, и когда его зеленая листва блистала на ярком солнце как изумруды, и когда иней осыпал алмазами его ветви. — И дровосек вечно рубил. ‘Тук! тук! тук!’ — стучал топор по дереву. ‘Чию! чию! чиюю!’ — отвечала вдали у фонтана лесная птичка. И вечно так и ничего больше. Работая Варавва или молился, или рассчитывал куда выгодное снести дрова, или мечтал, что покупает себе башмаки.
И было ему лет сорок пять, когда в один прекрасный день, подошли к нему в лесу двое людей, одетых в синие мундиры с желтыми пуговицами и спросили его:
— Что вы тут делаете?
— Разве вы не видите? — отвечал, сгибаясь под тяжелой ношей дров, но с гордо поднятой головой.
— У вас значит есть свои участки в лесу?
Он расхохотался и посмотрел на свои босые ноги:
— У меня и башмаков то нет!
— Тогда вы являетесь нарушителем закона… если только вы не рубите леса по поручению его хозяина?
— Никакого поручения ни от кого я, кроме себя не имею… иначе я умер бы с голоду.
— Тогда вы являетесь нарушителем закона.
— Да что же это обозначает?
— А обозначает то, что вы или должны уплатить штраф или идти в тюрьму.
Варавве было уж не до смеху, он призадумался:
— Послушайте… да, ведь, я уже больше тридцати лет рублю дрова, и никто, никогда не говорили не, что я не должен этого делать, а должен умирать с голоду?
Казалось, сами лесные сторожа тронулись его наивностью.
— Что станешь делать, милый человек! Таков закон и приходится ему покоряться. На этот раз мы вас отпустим… но вперед не попадайтесь…
Однако, не раз он им попадался и, в конце концов, они составили протокол. Сторожа были не злые люди, им было даже очень жаль беднягу, но что же могли они поделать? Их обязанность заключалась в том, чтобы требовать уважения к закону.
Варавва, однако, продолжал свое ремесло, только с опаской. Он забирался в самые глухие уголки, где не слыхать было даже лесных птиц. И робко раздавались теперь его ‘тук! тук!’ с перерывами и остановками.
По случаю протокола Варавву вызвали к местному судье и приговорили к уплате крупного штрафа, так как все полесовщики и хозяева леса заявили, что он был одним из самых ненасытных порубщиков.
И так как платить штраф ему было нечем, он должен был идти в тюрьму. Все это казалось ему страшным сном, и он мучился, как никогда до той поры не мучился. В несколько дней он состарился на десять лет, стал еще грязнее и оборваннее… глаза у него затуманились… Нет! он не мог идти в тюрьму, по крайней мере, летом, а зимой идти было тоже нельзя, зимой лучше всего шла его торговля.
Вот он и сговорился с одним человеком и бежал. Это было для него не трудно, жить в деревне не являлось для него потребностью. Он продолжал рубить дрова, а его товарищ носил их продавать. Правда, этот человек нагло его обсчитывал, но делать было нечего, приходилось молчать.
Варавва чувствовал себя глубоко несчастным. Ему пришлось уйти далеко от родины и заниматься рубкой дров по ночам, при лунном свете. Его ‘тук!’ тук!’ вызывало теперь в ответ унылое: ‘Ух! Ух!’ филина, раздававшееся то в глубине чащи, то совсем наверху в поднебесье.
Так прошла осень, затем зима. Насупила весна. Варавва имел самый несчастный вид: почти совсем голый, со спутанными волосами на голове и бороде. Иногда он страшно страдал от голода, но сдаваться не хотел. Если уж он не покорился в то время, когда его мучили холода, то теперь, при ясном небе и теплом воздухе, тем меньше охоты было ему отдавать свою свободу. Лучше подождать следующей зимы… отсидеть в тюрьме всегда успеется!
И вот однажды, когда он шел по перелеску, казалось судьба ему улыбнулась. Он нашел в кустах большой красный портфель, два кошелька, мешочек и пакет с бумагами, слегка пострадавшими от сырости. Он осмотрел свою находку: денег не было, но может быть бумаги были важные, и тот кому он их возвратит, даст ему хорошую награду? Он сообщил о находке своему приятелю — тот был грамотный.
— Да хранить нас черт! — воскликнул приятель, окидывая Варавву подозрительным взором: — Все это принадлежит Сатурнино Солитту! — Варавва вздрогнул от ужаса: — Сатурнино Солитто был недавно убит на дороге, когда он возвращался из города, продав там целое стадо скота. Вероятно, убийца, забрав деньги, забросил в кусты кошельки и бумаги, чтобы избавиться от улик.
— Это вот векселя, а это бумаги, которые стоят денег… — говорил ему приятель, видевший подобные вещи в богатом доме, где когда-то служил лакеем. — В любой лавке их тебе обменяют на звонкую монету… Это называется: чек…
— Я вовсе не хочу менять! Чтобы меня еще приняли за убийцу!
— Дурак будешь, если не пойдешь! Месяца через четыре и думать-то об этом деле перестанут… Придешь себе в лавку за покупками, выберешь что надо, отдашь чек, положишь сдачу в карман и ушел себе как ни в чем не бывало…
— Но… разве это не будет… воровством?
— Черт бы тебя задрал, дурак ты этакий! Какое же это воровство, когда хозяина денег и в живых нет?.. Воровство то сделал тот, кто послал ему пулю в голову! Если только это не был ты же?
— Балагур проклятый! — отвечал Варавва и залился таким искренним смехом, что всякие подозрения должны были при этом пропасть.
— Ну так почему же тебе и не разменять чека?.. В случае чего, всегда можешь сказать, что нашел!.. И дурак же ты, как я посмотрю! Гляди… ведь, на тебе целой нитки нет, одни лохмотья!
— Что правда, то правда!.. а только как они меня увидят в таком наряде, так, пожалуй, еще скорее заподозрят, впрочем, после твоих слов… я больше не смущаюсь.
— Ну что же… я тебе дам свое платье… и обувь…
— И шапку?
— Тебе значит надо все сполна?
— Ну да… если ты согласен.
— Тогда смотри… в награду…
— Само собою разумеется, что я тебя награжу… куплю что-нибудь… что тебе купить?
— Что хочешь!
Варавва чувствовал себя теперь счастливее чем, когда-либо. Он все думал о прекрасных покупках какие себе сделает: о башмаках, куртке, о новом топоре. Он решил, что купить и провизии: хлеба, вина, свиного сала. В глубине души у чего таились опасения, но он себя успокаивал, что, ведь, он действительно все это нашел, он имел наивность предполагать, что достаточно ему будет сказать правду, чтобы ей сейчас же поверили.
А приятель все его подбивал и даже предлагал свои услуги для обмена чека на деньги. Однако Варавва помнил, как он надувал его при продаже дров и отказался от его услуг, решив сам отправиться, наконец, в город. Он отправился прямо в лавку башмачника, чтобы купить пару башмаков из желтой кожи, с большими гвоздями, блестевшими как серебро, и черными кожаными ремнями. Он ах померял, зашнуровал ремни, снова расшнуровал и надел башмаки приятеля, которые очень жали его громадные, загорелые ноги. Сердце у него очень билось, когда он достал из кармана чек убитого. Купец взял чек, разглядел его и не поморщился. А между тем в эту минуту он решил участь Вараввы.
— Мне нечем разменять, — сказал он, — Но если хотите, подождите минуточку… я пошлю к соседу… он разменяет.
Варавва слегка встревожился, но не протестовал.
В ожидании, он снова переобулся и надел новые башмаки. Хоть они были и тяжеленькие, но зато не жали так ногу, как башмаки приятеля.
‘Жестконькие они, это правда, — думал бедняга, щупая кожу: — да это ничего. Смажу сальцем, станут мягкие. А уж и красивы же… нечего сказать… очень красивы!’
Приказчик, посланный с чеком, что-то долго не возвращался, и купец, волнуясь и тревожась, всякую минуту подходил к дверям и смотрел вдаль.
Наконец, приказчик вернулся. За ним следом вошел очень хорошо одетый господин и два полицейские. Варавва почувствовал, что у него сердце захолодело, он догадался, что это все значило и на минутку испугался. Но затем подумал: ‘я все сейчас расскажу, по правде, как было, и дело уладится!’ Дальше все произошло очень быстро.
— Откуда у вас эта бумага? — спросил хорошо одетый господин.
— Я ее нашел — почтительно отвечал дровосек, встав со стула и с башмаками своего приятеля в руках.
— Где же вы ее нашли?
Он рассказал, как было дело.
— Ну, добрый человек, — ласково сказал ему господин: — пойдемте-ка к полицейскому инспектору. Может там вам удастся выяснить дело. Варавва послушно за ними пошел, продолжая воображать, что достаточно говорить правду для того, чтобы ей поверили. Но в глубине души его жило предчувствие чего-то страшного.
В полицейском бюро ласковый тон, которого придерживались раньше, из боязни возмущения этого страшного дикаря, изменился в грубые окрики. Допрос начался снова, но уже гораздо строже и подробнее. Затем его раздели, обыскали и нашли остальные бумаги и вещи убитого. Его арестовали. В тюрьму его заключили как убийцу Сатурнина Солитта.
В тюрьме начались мучительные и бесконечные допросы. Тон совершенно изменился, с ним обращались грубо и резко. Приходили каждый день разные господа, молодые и старые и предлагали ему совершено непонятные вопросы, требуя сознания в убийстве
— Да никого же я не убивал, — уверял несчастный: — Все эти вещи я нашел, и даже не знал, что это такое… Один приятель посоветовал мне разменять чек, и так как мне очень хотелось купить башмаки, я его и послушал… Если вы мне не верите, спросите его сами!
Вытребовали и его товарища и допросили. Он сказал, что давал подсудимому свое платье — возвращения, которого и требовал, — но что не только ничего не советовал, но даже ничего и не знал об этом деле.
‘Вот то каналья, негодяй! — думал про себя Варавва, — впрочем я и должен был этого ожидать после того как он меня надувал на дровах всю зиму!’
И чтобы отомстить, он сказал судье:
— Если он мне ничего не советовал, то значит и не давал ничего… платье мое.
Но затем ему стало совестно, и он отказался от своих слов. Он не хотел больше оскорблять милосердие Божье, он был уверен, что его несчастье с ним оттого и случилось, что он согрешил присвоив себе чужие деньги.
Он страшно тосковал в тюрьме, так как привык жить в лесу на полной свободе. Но его поддерживали надежды, что его скоро отпустят, убедившись в его невинность, и он по ночам грезил пением птиц и стуком топора…
И много прошло времени. Никто не вспоминал об Варавве, никто не навещал, никто ничего не приносил, как приносили другим заключенным — и провизия, и белье, и табак Его даже перестали вызывать к разным господам на допросы. И однажды ему принесли какую-то бумагу. Он попросил ему ее разъяснить, замирая от страха. Это был обвинительный акт, по которому его должны были судить в уголовном суде. После этого к нему явился адвокат — молодой человек желчной наружности— и добивался от него сознания в том, как он совершил убийство.
— Скажите мне всю правду, — повторял он: — адвокату надо откровенно рассказать все… А затем это уже его дело все повернуть как следует…
Варавве иногда уже приходило на ум взвалить на себя убийство Солитта, это казалось куда проще, чем настаивать на истине. Но, когда адвокат уходил, чувство справедливости брало верх, и он начинал надеяться, что истина восторжествует. Кроме того, его сотоварищи по тюрьме успокаивали его, что присяжные в большинстве случаев люди честные и что сердца у них человеческие, а не закаменелые, как у чиновников и судей…
Наступил день суда. Варавва проснулся в прекрасном настроении. Ему приснился лес и что он рубит дрова на берегу хорошенькой речки, а какая- то странная птичка на высоких зеленых лапках, поет ему чудную песенку.
Его приятель, надувавший его на дровах, присутствовал здесь как свидетель. И он и другие свидетели показали, что Кирико Ораверу, по прозванию Варавва, был человек угрюмый, необщительный и суровый. Прокурор описывал его как дикого лесного зверя, задолго еще обдумавшего свое преступление и подстерегавшего свою жертву притаившись как дикий зверь, чтобы одним скачком броситься на нее. Варавва с ужасом смотрел на этого барина в золотых очках, которому он кажется, ведь, никакого зла не сделал? И страх овладевал им все сильнее и сильное. Затем он посмотрел на присяжных: это были все крестьяне с спокойными и равнодушными лицами. Их вид внушил ему некоторую надежду.
Заговорил адвокат. Он был желчнее, чем когда-либо, и его красноречие поддерживалось каким-то скрежетом зубов, производившим весьма неприятное впечатление.
Кончилось приговором к вечной каторге. Несчастный заплакал горькими слезами. Посмотрел он на этих добродушных с виду присяжных, вспомнил о своей уверенности в том, что истина всегда должна восторжествовать и решил… что правды нет, и все доброе ни что иное как обман. И увезли его далеко, очень далеко, в соляные копи. Сбрили голову, бороду, усы, надели красное платье и приковали к ноге цепь. Первое время он пришел в полное отчаяние. Ему, привыкшему жить в лесу, было невыносимо все, что его окружало.
Но года проходили и явилась привычка. Он покорился, стал забывать прошлое. А затем обдумывая, в какой нищете пришлось бы ему проводить на свободе свою старость, он стал даже чувствовать успокоение при мысли, что здесь ему по крайней мере не грозит голодная смерть.
Но его честность и наивность пропали. Он потерял всякую веру и клялся, и богохульствовал не хуже любого каторжника, с гневом вспоминая, что когда-то имел глупость верить в божественную справедливость, Варавва сдружился на каторге с одним из каторжников, старичком Претю, тоже сардинцем и даже из соседней с ним деревни.
Это был веселый беззаботный старик, хвастун и враль, очень весело сознававшийся в том, что его удивительные истории были им самим выдуманы. Когда Варавва прибыл на каторгу, историям Претю уже никто не верил. Казалось, он совсем не способен был говорить правду.
Претю сразу овладел доверием новоприбывшего товарища. Вот что он рассказал ему о себе лично:
— Вот послушай-ка! Жил я у себя в деревне хорошо, зажиточно. Были у меня и коровы, и ульи, и засеянные поля, и засаженные огороды. Но мне захотелось нажить еще больше. Знал я одного попа, такого богатого попа, что он даже ел на золоте.
Вот сговорился я с несколькими товарищами, и решили мы его обокрасть. Ему вздумалось закричать, ну мы ему немножко шейку и сдавили… умер. Вдруг откуда не возьмись дозор. Начали стрелять, мы бросились бежать, к несчастью один из нас попался в лапы солдатам. Негодяй выдал всех остальных! Зная, что мне несдобровать, я собрал все свои денежки, продав за бесценок все свое имущество, положил деньги в горшок и закопал его в землю. После этого вскоре и меня забрали.
— А что у попа награбили, куда девал? — спросил Варавва.
— А это все я проел, пока прятался… несладкая была пища, с души воротило!
И старик плюнул в сторону. Затем он обратился к Варавве:
— А ты сюда за что попал?
— О! Я тоже сослан за убийство и воровство! — с горестью отвечал бывший дровосек — только одна маленькая разница: я никого не убивал и не грабил! А приговорили, как убийцу!
— Вот уж это несправедливо! Я, действительно, убил, спорить не могу, но я очень в этом раскаивался, только подумать, что из-за этого я все потерял!
— А родных у тебя разве нет? — спросил Варавва, думая о горшке с деньгами.
— К черту эти родные! Они бросили меня, как собаку… ну и пусть околевают сами, как собаки, мне до них дела нет…
Земляки сдружились. И дружба эта длилась многие годы, служа им нравственной поддержкой. Оба они были в цепях, были из одной стороны, и любили говорить о своей далекой родине. Сблизило их и то, что их ждала одна и та же участь: умереть забытыми людьми под номерами, и лежать в этой проклятой, соленой земле. Характер Вараввы очень испортился. Он стал сварлив и придирчив. Иногда он накидывался на своего товарища и только что его не бил. Тогда старикашка начинал хохотать и говорил:
— Ей ты! Номер такой- то! Если ты будешь злиться, я тебе не скажу, куда я закопал горшок!
Тот приходил в ярость:
— А разорви тебя черти! На какой черт мне это и знать?
— Ну как же… все-таки приятно!
— Убирайся к дьяволу! Не зли меня лучше, номер такой-то!
Когда они начинали называть себя не по именам, а по номерам, под которыми числились на каторге, это выражало желание нанести самое сильное оскорбление.
Однажды, когда Варавва был в хорошем расположении духа, он сказал Претю:
— Отчего ты никому не напишешь? Горшок бы отрыли и тебе бы денег послали… все же бы жилось получше… можно бы было кое-что купить!
— Как же! Ни гроша бы не послали! Я людей знаю получше чем ты!
— Разве не все равно…
— Нет. Стану умирать, так какому-нибудь открою тайник. Хоть помолится за меня!
И так проходили недели, месяца и годы. Волосы у Вараввы поседели, грудь впала, ростом он стал как-то меньше. Что касается Претю, он мало переменился и не казался старше своего младшего товарища. Все также сочинял он небылицы и сам же первый хохотал над теми, кто им верил. Как-то произошел необыкновенный случай. Варавву потребовали к начальнику тюрьмы. Он пошел не без волнения, т. к. до сих пор этого никогда не бывало. Начальник тюрьмы ему сказал:
— Теперь, когда прошло уже столько лет, и вы состарились, вы могли бы наконец сознаться и открыть правду. Свершили ли вы это убийство или нет?.. Скажите правду, одну только правду… Это вам может принести пользу: мы будем просить о помиловании и быть может вам позволят умереть на родине.
Варавва с дикой энергией отрекался от убийства:
— Нет и нет! И если бы мне пришлось прожить здесь еще столько же лет сколько песчинок в море, я все буду говорить, что никого я не убивал, никого никогда!
Его отправили назад. Он рассказал все что было поджидавшему его и отчасти встревоженному Претю, при чем яростно ругался и клялся.
— Черт возьми! — поддержал его старик. — Это уж совсем несправедливо. Я вот действительно убил попа, и если меня спросят снова, сознаюсь в убийстве, и захотят меня помиловать пусть милуют. Но мучить так неповинного беднягу как ты… это… это не справедливо!
На следующей день Сардинца снова потребовали к начальнику. Его это взбесило, кровь бросилась в голову и, еще минута, он кажется бросился бы на чиновника.
— Ну-с, раз это так, — проговорил вдруг тот совсем другим тоном. — Так узнайте, что найден настоящий виновник убийства, то есть лучше сказать не найден, а сам признался под влиянием угрызений совести. Но это конечно все равно. Радуйтесь же и готовьтесь к отъезду, мы вас скоро освободим.
После этого он пришел в тюрьму шатаясь и дрожа и присоединившись к Претю заплакал так горько, как никогда не плакал.
— Ну что там стряслось? Что случилось?
— Открыли настоящего убийцу — отвечал с рыданиями Варавва и, повторяя слова начальник, прибавил: — то есть лучше сказать он сам все открыл под влиянием угрызений совести. Но это все равно. Я должен готовиться к отъезду.
Тогда и Претю заплакал. И оба они плакали и с радости, и с горя вместе.
— Что же со мной-то будет? — спросил Претю.
— Нет, со мной-то что будет? — прервал его Варавва, — свобода хороша, и приятно восстановить свою репутацию, но я стар, я не могу зарабатывать хлеб, а родных у меня нет.
— Ну деревенские соседи станут помогать!
— Не хочу я жить милостыней!
А затем прибавил с слегка иронической улыбкой:
— А почему бы тебе не открыть мне, где ты закопал свой горшок с деньгами?
Лицо старика просияло:
— А и в самом деле! — воскликнул он. —Почему бы не открыть? Ты бедняк… нищий… я уже думал тебе это сказать… а только… не забудешь обо мне молиться?
— Молиться?.. Эх! Я молитвы то все перезабыл! — проговорил со тоской Варавва. — Я и Бога забыл, а Бог то меня видно не забыл! Он хотел меня только испытать верно… А я стал жить настоящим язычником!..
В день отъезда Претю открыл своему другу место, куда он спрятал свои деньги. Расстались они с грустью. Это уже и верно было последнее горе старика Претю. Его, впрочем, видимо радовало, что прежде чем умереть, он мог обеспечить счастье человека, перенесшего неповинно слишком много горя.
Что касается Вараввы, он уехал, радуясь, что наконец судьба его оправдала и будущее обеспечено.
Когда он вернулся в свою деревню, ему наносили всего и из еды, и из одежды. Некоторое время он прожил милостыней, а затем начал думать о горшке с деньгами своего товарища по каторге. Но идти на поиски еще не мог, слишком был слаб для дальнего пути. Надо было поправиться прежде чем пускаться в поиски.
Мало-помалу к нему привыкли и милостыню стали приносить реже, и меньше выражали симпатий.
А затем о нем стали забывать и вовсе забыли.
Когда он отправился за горшком, сильно билось его сердце, когда он попал в старые, знакомые места. Хоть лес и поредел и многие заросли были вычищены, но по старому журчал ручей, по старому выводили свои ,,чиу’ ‘чиу’ маленькие пичужки. Также медленно и монотонно куковали кукушки, и все эти звуки будили в памяти Вараввы прошлую жизнь.
Им овладела странная тоска. Он вспоминал, каким злым он сделался, со дня своего несчастья и как он перестал верить в Божественную справедливость.
Он вспомнил и о своем приятеле Претю, и подумал, что не лучше ли его был этот убийца, кротко и покорно переносивший наказание и искупавший свой грех добротой и заботой о-других… Нет! Он конечно не найдет его денег! Он не достоин этого счастья, он слишком согрешил, он рано впал в отчаяние!.. Затем он снова журил себя за недостаток веры и с большим мужеством двигался дальше.
К вечеру он пришел к месту, указанному ему каторжником. Это была тополевая роща, вдали от дороги. Смеркалось. Приближалась прозрачная, с сиянием звезд ночь, и тополя как серебряные колоны вырисовывались на фоне зелени. Пахло смолой и сырой листвой.
Варавва принес с собой железо от лопаты, а ручку к нему приладил тут же из какой-то валявшейся ветви. Однако он решился ждать появления луны. Сильно билось его сердце: дело шло о всей его будущей жизни.
Если теперь Господь ему не поможет, ему грозила полная нищета!
Он сел на траву и закрыл лице руками.
О Боже! Сколько он грешил, сколько грешил! Он горько теперь в этом раскаивался, но понимал, что не смеет жаловаться, если и не найдет, чего искал. Это будет справедливое наказание за его грехи. Луна поднялась. Как серебро заблестели листья тополей. Еще сильнее запахло душистой смолой. Варавва встал на колени и начал копать. В царящей тишине его пугал шум производимой его работой. Земля из-под лопаты рассыпалась мягкая, черная, пахучая. Варавва рыл все глубже и глубже. Вдруг железо ударилось о что-то твердое, и раздался металлический звук. Варавва запустил в яму руку и ощупал ручку горшка. Он с жаром продолжал копать, пока не выкопал всей посудины. Он схватил горшок, встряхнул: внутри зазвенели деньги. Тогда он набожно перекрестился и подняв голову к небу, возблагодарил небесное милосердие.
В эту минуту он походил на дикаря в экстазе молитвы небесным светилам!
Источник текста: журнал ‘Вестник моды’, 1910, NoNo 36, 38. С. 352—354, 371—374.