Две правды, Меньшиков Михаил Осипович, Год: 1899 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 56 минут(ы)

М. О. Меньшиковъ.

КРИТИЧЕСКІЕ ОЧЕРКИ.

С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Типографія М. Меркушева. Носкій пр., No 8.
1899.

Дв правды.

Быть талантливымъ писателемъ въ наше время, мн кажется, должно быть мучительно. Что касается бездарныхъ,— они счастливы, какъ всегда. Сидя въ своемъ крошечномъ горизонт, защищенные отъ всякой внутренней тревоги своею простотой, они плетутъ свою скромную паутину, какъ пауки, по унаслдованному, подражательному инстинкту и радехоньки, если залетитъ къ нимъ мелкая читающая букашка. Сколько-бы’ разъ жестокая рука редактора или зоила-критика ни сметала паутину, авторъ-паучекъ вновь принимается выматывать изъ себя слабенькія нити разсказовъ, стихотвореній, статей, лпя ихъ къ поверхности чего угодно: зданій или деревьевъ, камней или заснувшаго человка. Въ силу своей автоматичности, такой писатель невозмутимъ, какая-бы эпоха его ни застигла: мирное процвтаніе общества или кровавая распря, кипучій подъемъ народныхъ силъ или голодный моръ. Роль такого писателя — найти первые попавшіеся выступы жизни и связать ихъ своими ниточками яко-бы въ одно цлое. Пусть ничего цлаго изъ этой эфемерной связи не выходитъ, такъ-какъ ничего общаго между связанными, точками нтъ,— писатель доволенъ, ибо читатель соотвтствующей силы все-таки запутывается въ строчкахъ и часто дочитываетъ автора до конца. Такой писатель блажененъ, и настичь его можетъ разв только физическое несчастіе: напримръ, зубы заболятъ или закроется журналъ, гд онъ примостился. Другое дло — писатель одаренный, и чмъ выше его даръ, тмъ тяжеле крестъ. Ясновидніемъ пророка, тонкимъ предчувствіемъ будущаго, проникновеніемъ въ законы волнующейся жизни, такой писатель присутствуетъ какъ-бы на страшномъ суд своей эпохи, передъ нимъ вскрыты вс язвы ея и тайные грхи. Тяжелая эта картина и мучителенъ жребій сознанія:

…Сердце негодуетъ,

жизнь снимаетъ маску — исчезаютъ грезы,

Соловьи не свищутъ и поблекли розы…

— какъ говорить старый, знаменитый поэтъ Я. П. Полонскій, въ поэм, посвященной героическому движенію средины этого вка. Вспомните другого, великаго старца съ его ‘исповдью’ и всею дятельностью посл 1885 года. Разв это не мученичество, не самоистязанье? А Достоевскій, этотъ ‘жестокій таланты’, по выраженію одного критика, терзавшій, конечно, прежде всего свою собственную душу? А Тургеневъ? Мене убжденный,— онъ мучился? можетъ-быть, боле Достоевскаго и Толстого. У тхъ была религія, вра въ окончательное великое, предъ чмъ блднютъ вс случайности,— у Тургенева ея не было. Новое, молодое поколніе талантовъ не счастливе предыдущаго: вспомните, ограничиваясь послдними десятилтіями, Гаршина, Надсона, А. П. Чехова, В. Г. Королей ку. Не говоря о первыхъ двухъ, такъ-сказать истекшихъ кровью сердца,— чмъ, какъ не страданіемъ мысли объяснить сумрачное раздумье Чехова, злую нервность Ддлова или тихую, затаенную печаль, разлитую въ поэзіи Короленки? Появляющіеся новые въ литератур таланты оказываются уже захваченными скорбью своего времени. Одинъ авторъ живой и жизнерадостный по натур, ищетъ правды въ деревн, здитъ благодтельствовать мужиковъ, разочаровывается въ нихъ и снова поступаетъ… на службу, другого автора страданіе мысли, поиски свжести и тни для истомленной души загоняютъ въ дебри метафизики, выдающійся талантъ третьяго еле просвчиваетъ, сквозь туманныя испаренія души разлагающейся, агоизирующей. Есть родъ скорби, свойственный генію, какъ замтилъ еще Аристотель, но, кажется, никто никогда еще не страдалъ такъ, какъ мучатся даровитые люди нашего времени.

Чмъ-же вызывается это писательское мученичество, раздляемое, конечно, всми задумчивыми интеллигентными людьми? Мн кажется, причина его — глубокое недовольство дйствительностью и психическій разрывъ съ нею. Даровитый человкъ нашего времени, какого-бы склада и воспитанія ни былъ, живетъ неизмнно отрицая настоящее. Если онъ ‘консерваторъ’ по темпераменту, онъ признаетъ прошлое, если ‘либералъ’ — признаетъ, будущее. Беру эти устарвшіе и неточные термины только по ихъ общепонятности, мн хочется сказать, что мало въ жизни друзей настоящаго и вс вздыхаютъ о прекрасномъ несуществующемъ. Разрывъ съ своею природой, отрицаніе своего времени и мста — разв возможно боле утонченное мученье? Какъ существа, попавшія въ чуждую для нихъ стихію, медленно задыхаются въ ней, такъ одаренные люди нашей эпохи тоскуютъ и грезятъ о томъ, что прошло или еще не пришло… Являются дв какихъ-то тайныхъ вры, дв правды, раздляющія общество на два враждующіе лагеря, одинаковое отвращеніе къ настоящему, какъ болящая рана, не даетъ сростись краямъ его, не позволяетъ слиться образованнымъ людямъ въ мирную семью. Возьмите лучшихъ представителей обоихъ лагерей. Оба могутъ быть искренними, чувствующими иногда одинаково тонко,— но они разошлись на вки. И это раздвоеніе духа въ европейскомъ обществ роковая черта всей христіанской эпохи. Съ тхъ поръ какъ ‘галилейскіе рыбаки’ провозгласили, что истинная жизнь есть жизнь будущаго,— духъ человческій колеблется между земнымъ и небеснымъ, между древнею привязанностью къ преходящему и влеченіемъ къ вчности, и никогда эти колебанія не были чаще и больне, чмъ въ наше столтіе, столтіе зари — утренней или вечерней,— объ этомъ идутъ безконечные споры.

Мн кажется, раздвоеніе правды въ нашемъ сознаніи происходитъ оттого, что идеалъ слишкомъ возвышенъ, а дйствительность слишкомъ отъ него отдалена. Многіе прекрасные люди признаютъ идеалъ, но отрицаютъ возможность развитія его изъ столь несовершенной дйствительности. Посмотрите, какое глубокое недовріе къ человческой природ проникаетъ поэму Полонскаго ‘Собаки’. Поэма эта — сатира на идеалистовъ, сатира благодушная, благоухающая поэзіей природы, но тмъ не мене сатира ршительная и мстами даже злая. Прочиталъ я ее, и мн сдлалось грустно. Вотъ писатель талантливый, тонко чувствующій, родившійся въ далекія, крпостныя времена, помнящій сороковые годы, видвшій во-очію наплывъ того горячаго, возвышеннаго настроенія, которое сняло съ народа цпи, писатель, пережившій героическій періодъ въ жизни нашего общества. Онъ и самъ участвовалъ въ ликующемъ хор, онъ жилъ и работалъ въ это время, отвчая шуму веселыхъ волнъ жизни созвучіями псенъ. Неужели-же къ склону дней онъ изъ этого душевнаго порыва не вынесъ никакой надежды? Неужели такъ-таки одно разочарованье, одно отрицанье?

Познакомлю читателя хоть въ самыхъ краткихъ чертахъ съ содержаніемъ этой поэмы.

II.

‘Вдохновеніемъ, говоритъ авторъ, я обязанъ псарн и ея героямъ’. Дло происходитъ въ нкоторомъ царств, на усадьб, воеводы или мирзы Сиваго, на широкомъ, очевидно, крпостномъ раздоль. У воеводы большая свора собакъ различнйшихъ породъ, наслаждавшаяся вмст съ бариномъ охотой. Но вотъ грянула бда: мирза увлекся какою-то красавицей и забросилъ охоту, а собакъ, чтобы не безпокоили лаемъ, веллъ загнать на псарню и удвоить сторожей. Слдуетъ описаніе псарни, праздной, тоскливой жизни взаперти, очень похожей на жизнь нашей провинціальной интеллигенціи полвка тому назадъ. Мтко нарисованы также портреты героевъ: Трезвона (радикалъ), Барбоски (умренный либералъ), Сокола, Вопилы (народникъ), Марса, Волкодава, Водолаза, Балетки и пр. Тщетно ждали собаки, что вотъ-вотъ ихъ выведутъ на охоту,— истомились только. ‘Близкое сосдство сумрачной дубравы и привольной степи наввало думы — чувствовались цпи праздности и рабства…’ Обезпеченная жизнь стала казаться острожной. Между собаками начали бродить ‘толки, что собаки, дескать, т-же волки и что запирать ихъ врядъ-ли благородно…’ ‘Въ лсъ дремучій, на просторъ, тянуть ихъ стало такъ, что ныли ихъ собачьи души — и собаки выли…’ Странички, посвященныя этой тоск по свобод, написаны превосходно, — картинно и тонко изображенъ этотъ нмой могучій призывъ природы. Авторъ замчаетъ, что ‘слухъ людей ихъ (собачьимъ) воемъ не былъ озабоченъ’, — замчаніе важное для характеристики ‘людей’. Неволя и близость простора измучили собакъ:

Даже амки (то-есть наши дамы), тоже

Чуя духъ свободы, волновались лежа.

Въ двухъ ‘потерянныхъ’ главахъ авторъ говоритъ, какъ собаки прорыли себ лазейку въ лсъ и какъ однажды ночью на псарню вбжалъ оборотень. Вырвавшись на волю, собаки отдавались счастью, но авторъ спшить доказать, что свобода эта насолила собакамъ хуже дозжачаго. Одна изъ амокъ, прошмыгнувшая въ сни, получила по боку ухватомъ, борзого Ахилла увела цыганка, Марса лсники приняли за волка и подстрлили ему ногу, Соколъ, гоняясь за зайчихой, заблудился… ‘Поняли собаки, что блуждать опасно’. Составляется заговоръ, происходить засданіе. Описываются стычки и споры о благосостояньи, мир, просвщеньи. Радикалъ Трезвонка подбиваетъ къ бунту во имя братства и свободы. Подъ вліяніемъ разсудительнаго Барбоса, либеральное броженіе разршается, однако, опытами ‘самопомощи’: описывается, какъ изящная Стрлка ищетъ себ работы, ‘и трудиться хочетъ и никакъ не можетъ, и чужую корку поневол гложетъ’, тогда какъ ‘Берфинъ сынъ другую отыскалъ работу: сталъ ловить лягушекъ и, трудясь до поту, сотнями давилъ ихъ, для чего,— признаться, самъ того не вдалъ’. Описывается ‘Трезорка — двухъ кротовъ отрывшій, и Карай, сдую крысу задавившій’, за что и снискали себ славу дльцовъ. Въ такомъ жалкомъ вид поэтъ рисуетъ ‘самопомощь’, увлекавшую наше общество посл извстнаго романа ‘Что длать?’ Собаки-либералы не покинули, однако, псарни совершенно, такъ-какъ получали кормъ въ ней. Черта тонкая, и къ сожалнію, слишкомъ врная.

Вслдъ за ‘самопомощью’ выдвинулся ‘женскій вопросъ’: собаки подмтили у куръ свободу любви и завели у себя то-же. Затмъ пошло дробленіе партій, и стали появляться ‘вшіе пророки’, поднята была идея зврчества, въ которой соединялися вс четвероногіе отъ слона до мыши, выступили — славянофилъ Вопила съ теоріей народности, побиваемый западникомъ — Водолазомъ, представитель служилаго дворянства — карьеристъ Валетка и т. п. Отъ этихъ споровъ собаки стали ‘вдвое, втрое развите… и у нихъ явилась если не идея, то хоть хвостъ идеи, за который можно жадно уцпиться и койкакъ тащиться по слдамъ прогресса…’ Дале описываются любовныя интрижки на почв пропаганды. Все это, очевидно, снято съ натуры 6о годовъ и снято точно и правдиво. Радикальные элементы, подхвативъ идею ‘зврчества’, ршили войти въ союзъ съ волками, медвдями, лисицами и пр. для ниспроверженія власти человка и домашнихъ животныхъ, поддерживающихъ эту власть. Къ хищнымъ зврямъ засылаются послы, но терпятъ разныя приключенія, въ которыхъ обрисовываются животные инстинкты революціонеровъ. Заговоръ не удался. Хитрая лисица, подъ покровомъ союза, передушила на курятник куръ, волки стали рзать коровъ и барановъ, медвди опустошать паски. Но тутъ старый мирза умеръ. Явился молодой наслдникъ, снова заведшій охоту. Собаки, начавшія жить безъ идеала, вдругъ ожили,— въ нихъ проснулась ихъ природа, и революціоннаго броженія какъ не бывало: ‘Псарня ликовала’.

Я пропустилъ вс романическіе узоры поэмы, любовные и политическіе эпизоды, подъ которыми поэтъ, повидимому, скрываетъ какія-то позабытыя исторіи 60-хъ годовъ. Опускаю язвительныя каррикатуры тогдашнихъ либераловъ въ лиц собакъ (напримръ, либеральная Сайга: ‘Никого не знаю, кто-бъ тянулъ такъ лямку, какъ она тянула новую идею, ту, что ей надли какъ хомутъ на шею. Вся она служила длу безотчетно, но прямолинейно и безповоротно’). Собакамъ-либераламъ не удалось переиначить міръ,— ‘собачьи нравы остаются т-же, даже хуже стали, потому что мысли не соединяли насъ, а разобщали,— страсти-же: тщеславье, зависть, похоть жадность, явно довели насъ и до истощенья силъ, и до безславья’. Такъ терзаются благомыслящія собаки, Магъ и Пижонъ (авторъ поэмы):— ‘А еще хотимъ мы вковой иде послужить — добиться братства и свободы! Я вздохнулъ глубоко и сказалъ: злоди! Онъ вздохнулъ и тихо вымолвилъ: уроды!’

Таковъ суровый приговоръ поэта политическому движенію средины этого вка. ‘Нельзя быть звремъ иль собакой, даже злымъ двуногимъ и на зло пород видть верхъ прогресса въ зврческой свобод. Нтъ, свобода наша пахнетъ своевольемъ, братство — лицемрьемъ, равенство — бездольемъ, всюду — или вздохи, или непотребство, самообожанье или раболпство’… Поэма оканчивается лирическимъ діалогомъ, гд добрый Духъ, вызванный Магомъ, предвщаетъ собак-мудрецу, что она ‘родится человкомъ’,— не тмъ плотояднымъ двуногимъ звремъ, каково большинство людей, а человкомъ въ духовномъ смысл. ‘Быть имъ, говоритъ духъ, ты всю жизнь стремился,

Жаждая любви и мира, ты затялъ

Зврчество, но тщетно смена ты сялъ.

Никакіе зври не пожнутъ ихъ. Вчность

Въ очередь за звремъ ставить человчность:

Людямъ лишь дается Богомъ и природой

То, что вы зовете братствомъ и свободой.

Люди только чужды гнва и боязни,

Только имъ не нужны ни суды, ни казни…

Такова поэма Я. П. Полонскаго, писанная имъ на протяженіи двадцати лтъ и изданная какъ-бы съ Синайской вершины жизни его, въ вид скрижалей завта потомству. На такой смыслъ поэмы намекаетъ самъ авторъ, говоря въ предисловіи, что самъ не знаетъ, откуда у него взялась настойчивость продолжать этотъ трудъ, не имвшій успха, и что его одушевляла идея, которая хотя и не составляетъ всего его міросозерцанія, но примыкаетъ къ нему, какъ плодъ ‘ума холодныхъ наблюденій и сердца горестныхъ замтъ’. Такимъ образомъ эта поэма иметъ особенно серьезное значеніе: это не шалость пера молодого поэта, а чуть-ли не исповданіе вры.

О художественной сторон ‘Собакъ’ я распространяться не буду, даже изъ приведенныхъ отрывковъ читатель видитъ, что въ поэм есть сильныя, выразительныя мста, что въ ней много остроумія и мткихъ характеристикъ. Я добавлю, что кром того, поэма — въ общемъ немножко длинная, разбросанная и не свободная отъ вялыхъ мстъ — изобилуетъ яркими, напоенными воздухомъ картинками природы, отъ которыхъ какъ отъ нжныхъ акварелей дышетъ прелестью жизни, и психологія характеровъ врна, и правды въ поэм много и мысль возвышенна, но…

III.

Все-же грустно, господа, когда у такого прославленнаго писателя, какъ Полонскій, не нашлось добраго слова для того памятнаго поколнія и той удивительной эпохи! Неужели такъ-таки ничего и не дало то время, кром звриныхъ инстинктовъ? Что эти инстинкты и тогда были,— кто-же объ этомъ споритъ! Но какое время отъ нихъ избавлено? Неужели, однако, эти ‘молодые годы русской интеллигенціи’, этотъ громъ освобожденія и сбрасыванья цпей, это впервые восторжествовавшее и пронесшееся по земл слово человческаго братства — неужели все это настолько выдавалось передъ другими, сосдними временами своимъ ‘зврчествомъ’ что понадобилось подчеркнуть эту черту, увковчить въ цлой большой поэм — книг въ одиннадцать печатныхъ листовъ? Вдь были-же у насъ и пятидесятые, и сороковые, и тридцатые годы, которые захватилъ еще на своемъ вку почтенный поэтъ,— помнитъ-же, вроятно, онъ ту тяжелую истому, въ которой коснли и общество и народъ. Крпостные гаремы и конюшни, шпицрутены и кнутъ, ‘неправда черная’ судовъ и чиновниковъ, пожизненная солдатчина, безобразный разгулъ и самодурство сильныхъ, забитая до подлости приниженность слабыхъ — неужели это мрачное время было мене обильно ‘зврчествомъ’, чмъ эпоха ‘правды и милости’, хотябы и съ ошибками, свойственными всякому увлеченію? По совсти, почтенному поэту слдовало-бы мягче отнестись къ этой пор и ужь если брать въ ней самую характерную черту, то не ту, которую онъ взялъ. Я ничуть не думаю вступаться здсь за бо-е годы, лично я ихъ не помню и сужу о нихъ по отблеску на дальнйшія десятилтія, по случайнымъ, до сихъ поръ кое-гд сохранившимся типамъ того времени, по документамъ въ исторіи и литератур. Эпоха эта — буйная и молодая — не была лишена грховъ, но грхи эти большею частью были наслдственные, историческіе и даже первородные: ‘тщеславье’, ‘похоть’ и т. п. стары какъ міръ, и упрекать за нихъ только бо-е годы немножко несправедливо. Новизна, присущая этимъ годамъ., какъ ихъ особенная черта — подъемъ гуманныхъ чувствъ и стремленіе къ справедливому порядку жизни — вовсе не грхъ, и если даже и не хватило душевнаго порыва у того общества — не намъ вышучивать эту неудачу. Самъ Полонскій въ заключительномъ монолог, словами Духа, бесдующаго съ Магомъ, признаетъ, что источникъ либеральнаго движенія былъ добрый. Собак, поднявшей идею ‘зврчества’, Духъ говоритъ: ‘Человкомъ быть ты всю жизнь стремился, жаждая любви и мира, ты затялъ зврчество’. А если такъ, то неужели заслуживаетъ осмянья хотябы и неудавшееся движеніе изъ столь чистаго источника?

Надо замтить, что въ самомъ существ поэмы Полонскаго лежитъ нкоторое противорчіе. Онъ хочетъ доказать, что люди — зври и. пока не сдлаются людьми въ возвышенномъ значеніи этого слова,— великія начала добра, свободы, истины останутся имъ чуждыми. Но вдь это — тавтологія, повторенье одной и той-же посылки. Это все равно, что сказать, до тхъ поръ пока я не выучусь по-турецки, я не буду понимать турецкаго языка. Люди только тогда будутъ совершенны, когда будутъ совершенны. Это врно, но не заслуживаеть утвержденія. Такая-же тавтологія — часто встрчающаяся обратная фраза: ‘пока люди не устроютъ жизнь на началахъ добра и свободы, они не будутъ людьми въ истинномъ смысл слова’. Все это само-собою разумется и одно другому равносильно,— посвящать подобной мысли цлую поэму не было необходимости. Слдовало-бы разсказать о томъ, какъ нужно достигать осуществленія правды и любви, или какъ достигать совершенства, что одно и то-же. Полонскій доказываетъ, что либералы хотли достигнуть этого искренно ((Человкомъ быть ты всю жизнь стремился’), но потерпли неудачу въ силу своей природы, и эта неудача роковая, вчная, зависящая отъ самаго типа человческаго существа. Люди — зври, и пытаться быть истинными людьми для нихъ такъ-же безполезно, какъ рыб пытаться летать или птиц жить подъ водою. Стремленіе къ идеалу, по смыслу поэмы, выходитъ противоестественнымъ. Можетъ-быть, никто не ожидалъ такой мысли отъ столь возвышеннаго и нжнаго лирика, какъ Яковъ Петровичъ, вся поэзія котораго — влеченіе къ идеалу. Однако, фактъ на-лицо. Вотъ какъ характеризуетъ Полонскій человка (это подобіе Божіе, по словамъ святого преданія): Онъ зврь, да и изъ зврей-то самый низкій: ‘Суетный, ревнивый, ненасытно-жадный, вчно-похотливый. Рабъ-ли онъ, тиранъ-ли, все равно — преступнй всякой Божьей твари, во сто разъ доступнй всякому соблазну’. Если поврить почтенному поэту, то вс люди въ сущности оборотни изъ зврей: ‘Левъ, лисица, котъ, собака, крыса, тигръ, овца и волки, видъ людей пріемля и другъ-друга видя и другъ другу внемля, не позабываютъ, что они сошлися сть и пить, и если не передралися, и не истребили до конца другъ-друга, то кому спасибо? Только сила власти — страхъ передъ закономъ укрощаютъ страсти зврскія’… Въ другомъ мст поэтъ подтверждаетъ, что ‘перерождаясь въ человка, зври тмъ-же остаются, чмъ и были’.

Изъ всего этого какъ-бы слдуетъ, что Полонскій въ самой основ отрицаетъ вс попытки подвинуть человчество впередъ и написалъ поэму просто, чтобы позабавиться надъ этими жалкими попытками. Но на дл этого нтъ. Въ той же поэм Яковъ Петровичъ энергически зоветъ на проповдь правды всхъ безкорыстныхъ людей, стало-быть не сомнвается въ успх такой проповди. Предупредивъ, что

Все-же и до-нын цльнымъ человкомъ

Быть въ народ страшно, чтобъ идти за вкомъ

Или съ нимъ бороться, надо быть титаномъ.

Чтобъ изъ состраданья прикоснуться къ ранамъ

Ближнихъ и сказать имъ: исцлитесь, братья!

И затмъ спокойно выносить проклятья —

Надо быть блаженнымъ…

предупредивъ, что

… Участь человка

Чистаго быть жертвой зврческаго вка,

авторъ, устами Духа, возглашаетъ:

Но гряди, счастливецъ! На словахъ, на дл

Будь сотрудникъ Божій и въ согбенномъ тл.

Силу вчной правды и любви постигнутъ

Только люди, только вра и усилья

Пробиваться къ свту придадутъ имъ крылья

Быть везд со всми, лишь они достигнутъ

Цли — формамъ жизни дать то совершенство,

Что создастъ народамъ высшее блаженство

Знать, любить и врить и искать дорогу

Въ бездн безконечныхъ переходовъ къ Богу…

Но если все это врно (а можно-ли не согласиться съ этимъ вдохновеннымъ, пророческимъ призывомъ?), то, значить, ‘не одинъ страхъ передъ закономъ укрощаетъ страсти зврскія’, а укрощаетъ ихъ и гуманная мысль. А изъ такихъ гуманныхъ мыслей отчасти и состояло движеніе половины ХІХ-го вка. Лучшіе изъ героевъ его поэмы были одушевлены именно тми цлями, какіе указываетъ Духъ, именно ‘людьми стремились быть’,— а если такъ, то смотрть юмористически на нкоторыя странныя, неудачныя средства этихъ героевъ несправедливо.

Какъ видите, поэма Полонскаго не лишена противорчій. Однако нельзя ни на минуту сомнваться, что эти противорчія — искренни, что поэтъ въ одно и то же время, выражаясь ходячими опредленіями, и консерваторъ, и либералъ въ душ,— не сочувствуетъ прогрессу и въ то-же время жаждетъ его. Это раздвоеніе, какъ я замтилъ выше,— черта, характеризующая современное общество, составляетъ физіономію и отдльныхъ людей, и такихъ очень много. Отшатываясь душой отъ настоящаго и ища жизни лишь въ прошломъ или грядущемъ, поэтъ не выноситъ, когда его призраки воплощаются, переходятъ въ дйствительность. Мечты, сведенныя съ эирныхъ высей въ земную, блдную обстановку и преображаясь въ вещи, становятся слишкомъ простыми и не интересными, какъ ‘тучка золотая’, столь прелестная издалека, вблизи оказывается холоднымъ и противнымъ паромъ. Свобода, одинъ звукъ которой зажигалъ благороднымъ пламенемъ сердца лучшихъ людей, разъ она добыта, начинаетъ казаться своевольемъ, добро — ханжествомъ и т. д. Однимъ этимъ секретомъ исторической перспективы — скрашивать далекіе предметы, облекать ихъ таинственною дымкою — объясняется устойчивость двухъ основныхъ настроеній нашего времени — консерватизма и либерализма, чередующихся съ довольно строгою правильностью, а иногда и проникающихъ другъ-друга.

IV.

Объ политическихъ теченіяхъ, въ обществ нынче не принято говорить, насколько прежде это было въ мод, настолько теперь какъ-бы предано забвенію. Для однихъ это старая, незаживная рана, для другихъ-же духовная сторона названныхъ явленій даже и не существуетъ: вопросъ сводится къ циническому разсужденію на тему ‘наша взяла!’ Если-же и заходитъ иногда рчь о завтныхъ цляхъ того или другаго настроенія, то какъ-то такъ случается, что на поверхность споровъ выплываютъ не перлы и янтарь, а соръ и мутная пна, выдаваемые за существо ученій.

Мн кажется, консерватизмъ и либерализмъ, сколько ни были-бы затасканы ихъ клички, должны всегда и неизмнно интересовать общество. Это явленія органическія, неотдлимыя отъ умственнаго строя, и какъ люди говорятъ прозой иногда не зная этого, подобно Мольеровскому мщанину, такъ точно каждый человкъ со сколько-нибудь оформленнымъ сознаніемъ, независимо отъ своей воли,— или консерваторъ, или либералъ, или романтикъ, тоскующій по величавой старин, влюбленный въ ея живые остатки, или утопистъ, грезящій о Царствіи Божіемъ (или ‘Солнечномъ Царств’,— суть не въ оттнкахъ). Натуры широкія и утонченныя способны обнять оба настроенія и постичь об правды, таящіяся въ нихъ и какъ-бы отрицающія другъ-друга. Получается третій, на видъ весьма странный и трудно разгадываемый типъ — консервативно-либеральный, если можно такъ выразиться. Въ литератур къ такому типу принадлежать почти вс наши великіе писатели, даже Тургеневъ, называвшій себя ‘постепеновцемъ’. Читая, напримръ, Достоевскаго или Л. Н. Толстого, и ярый консерваторъ и отъявленный либералъ могугь найти и то, что имъ нравится, и то, что ихъ возмущаетъ. Обоихъ великихъ писателей то называютъ ретроградами, то поражаются ихъ радикализмомъ. Въ смягченной степени тоже представляетъ изъ себя и Полонскій. Другіе, мелкіе писатели опредленне, одноцвтне, такъ-какъ самостоятельною жизнью не живутъ, а лишь придерживаются готовыхъ формулъ, длая изъ нихъ себ талмудъ. Это, впрочемъ, ничуть не обезпечиваетъ ихъ отъ совершеннаго непониманія истинной сути ‘своего’ направленія, и какъ человкъ, называющій себя ‘убжденнымъ либераломъ’, такъ и ‘строгій консерваторъ’, — часто представляютъ одно и то-же: людей, тягающихся за кусокъ общественнаго пирога, только одинъ тянетъ справа, другой — слва. Консерваторъ очень часто отстаиваетъ вещь, которая, при большей вдумчивости, является враждебною интересамъ консерватизма, а либералъ часто отрицаетъ то, за что онъ долженъ былъ-бы ухватиться какъ за знамя именно своего міросозерцанія. Оба лагеря, не вдумываясь въ самихъ себя, а тмъ боле въ истинный смыслъ противника, борятся не умственно, а почти физически, поражая другъ друга заготовленными еще въ давнее время положеніями и выводами, которые, какъ и артиллерійскіе снаряды, часто разбиваютъ логику противника, но ничего на мсто ея не создаютъ. Тутъ нтъ органическаго воздйствія двухъ стихій, а есть только столкновеніе, почему нтъ и роста, нтъ развитія обоихъ принциповъ, а происходитъ лишь взаимное ослабленіе. Въ конц концовъ мысль общества видитъ себя среди замолкшихъ лагерей, превращенныхъ въ развалины, гд на вой шакаловъ отвчаетъ вой гіенъ.

Истинная суть консерватизма и либерализма… Вы скажете, что эта тема не литературная. Но увы, ‘нелитературной’ она была когда-то, когда не было общества въ теперешнемъ смысл этого слова, когда въ психологіи человка не было особыхъ, теперь столь острыхъ броженій. Я лично изъ опыта жизни вынесъ къ политической страсти такое же предубжденіе, какъ и къ другимъ страстямъ, — но мы живемъ въ вк очень широкаго распространенія этой страсти, до того широкаго, что она даетъ тонъ эпох. Въ литератур нашего времени политика почти столь-же важна, какъ и эстетика: въ этой области политика теперь играетъ ту-же роль, что религія для живописи Возрожденія или исторія для эпохи романтизма. Тургеневъ, Достоевскій, Гончаровъ, Писемскій — не говоря о боле мелкихъ — создали политическій романъ, до сихъ поръ преобладающій, и даже Левъ-толстой въ ‘Анн Карениной’ и ‘Плодахъ Просвщенія’ является выразителемъ общественныхъ теченій. Но не понимая ясно подлинной сути консерватизма и либеральнаго направленія, можно-ли понять Рудина, Инсарова, Базарова, героевъ ‘Дыма’ или ‘Бсовъ’, интригу ‘Обрыва’ или ‘Плодовъ Просвщенія’? Мн кажется, нельзя понять, а потому я считаю законнымъ правомъ критики говорить и объ этомъ столь важномъ элемент литературы — психологіи политической страсти.

Консерватизмъ и либерализмъ, когда они принимаютъ болзненныя формы, похожи на ознобъ и жаръ одной и той же хвори. Если въ тридцатые и сороковые годы общество было погружено въ ознобъ, заставлявшій кутаться, топтаться на мст, ограждать себя отъ вншнихъ вліяній,— то въ слдующія десятилтія мы видимъ цлыя поколнія съ явно повышенной температурой, горвшія огнемъ и часто бредившія, точно въ пароксизм лихорадки. Кто изъ ныншнихъ пожилыхъ людей не пережилъ хоть нсколькихъ лтъ своей юности въ этой душевной бур?

Но кром лихорадочныхъ, страстныхъ формъ консерватизмъ и либерализмъ встрчаются и какъ спокойныя, здоровыя состоянія. Здоровый консерватизмъ есть охраненіе жизни общества. Здоровый-же либерализмъ — усовершенствованіе этой жизни, развитіе ея началъ. Очевидно, оба направленія въ ихъ чистомъ вид ршительно необходимы для общественной жизни, какъ въ механик для движенія нужна нетолько сила, но и масса. Консерватизмъ есть сохраненіе настоящаго. Если представить себ, что настоящее безусловно прекрасно, то всякое стремленіе измнить его будетъ преступно, и либерализмъ заслуживаетъ всяческихъ стрлъ сатиры. Наоборотъ, если настоящее дурно, то отстаивающій его консерватизмъ вреденъ, а сила, стремящаяся дать другое, лучшее настоящее — благодтельна. Вотъ и вс, поставленныя въ ихъ предлы, главныя условія этого вопроса. Такимъ образомъ одно и тоже направленіе можетъ быть или добромъ, или зломъ, смотря по обстоятельствамъ. Правда, консерватизму иные безусловно отказываютъ въ прав на существованіе. Какъ-бы порядокъ вещей ни былъ хорошъ, но непремнно возможенъ лучшій, а если такъ, то нужна реформа. Жизнь должна быть непрерывнымъ, безконечнымъ прогрессомъ, шествіемъ по ‘бездн вчныхъ переходовъ къ Богу’, говоря словами Я. П. Полонскаго. Какъ-бы жизнь хорошо ни сложилась, стоитъ ей остановиться, чтобы сейчасъ-же превратиться въ Китай — нчто мертвое и затхлое, порядокъ, повторяющій самого себя, есть машина, и люди, живущіе въ немъ,— автоматы. Поэтому консерватизмъ существовать не долженъ, а люди неустанно должны стремиться къ развитію формъ жизни.

Я не думаю, чтобы этотъ взглядъ былъ вренъ. Безконечное развитіе безусловно непонятно, вс эти ‘переходы къ Богу’ — очень звучные аккорды, но не боле того. Міръ существуетъ вчно, и еслибы онъ все время развивался, то имлъ достаточно времени развиться до какого угодно совершенства. И я думаю, что все сущее въ план своемъ настолько совершенно, насколько это возможно, и весь міръ въ своемъ цломъ идеаленъ. Поэтому для дерева нтъ иного идеала, какъ дерево, для животнаго — какъ животное, для человка — какъ человкъ. Міръ вовсе не развивается, а. все сущее въ немъ колеблется въ извстныхъ предлахъ, ‘ихъ-же не прейдеши’. Человческое общество и самъ человкъ въ состояніи прогрессировать, но лишь до извстнаго, опредленнаго свойствами природы, предла. Дале слдуетъ либо остановка, либо обратное шествіе. Если остановка, то либерализму нечего длать, и всецло властвуетъ консерватизмъ. Во второмъ-же случа, при реакціи, этотъ консерватизмъ, старающійся отстоять высшую ступень культуры, есть начало благодтельное, борющееся съ вреднымъ движеніемъ. Опредлить въ каждый моментъ — которая изъ партій на истинномъ пути, не легко. Какъ въ океан, здсь необходимъ компасъ, и имя ему — совсть. Чтобы оцнить роль истиннаго консерватизма, нужно припомнить великое значеніе культуры. Культура — это наслдственный опытъ даннаго народа, создающій безразлично — дикій или цивилизованный образъ быта, но прочный и привычный. Такой прочный бытъ стснителенъ, быть можетъ, для отдльныхъ, геніальныхъ натуръ, но для массы человческой онъ ршительно необходимъ. Въ самомъ дл, средній человкъ по природ уже есть массовый человкъ, единица чего-то цлаго, съ чмъ онъ кровно связанъ, какъ клточка съ тломъ,, для счастья его жизни необходимо, чтобы вся остальная масса клточекъ заняла вполн, опредленное положеніе, собралась въ опредленный бытовой организмъ. Разъ такой организмъ общества сложился, каждый отдльный членъ чувствуетъ себя прочно на своемъ мст, поддерживаемый и направляемый окружающими членами. Существуютъ готовыя движенія, готовыя указанія,— простора нтъ, на зато не можетъ быть и колебаній. Отдльная личность направляется вншнею волей — неизмнными условіями быта, не имя личной настойчивости, человкъ кажется сильнымъ, двигаясь въ общемъ поток и достигая въ немъ далекихъ цлей. Въ готовомъ русл государства, сословія, вры, профессіи, человкъ сосредоточиваетъ всю энергію въ данномъ направленіи, какъ паръ въ труб, не разбрасываясь въ пространств. Въ культурномъ обществ каждый человкъ иметъ свою судьбу, свое предопредленіе, и это удивительно упрощаетъ, облегчаетъ жизнь. Вы живете такъ, какъ вс, одваетесь, какъ вс, дите то, что нравится другимъ, разговариваете, даже думаете такъ, какъ вс, т. е. вамъ не приходится самому придумывать тысячу вещей и формъ отношеній, а все это вы получаете готовымъ. Человку выдающемуся, оригинальному можно задохнуться въ такой обстановк, зато средній счастливъ вполн, каждый шагъ его направленъ по опредленному пути: ни сомнній, ни мученія выбора, ни необходимости ршаться. Въ этомъ отношеніи до-революціонная эпоха была несравненно культурне теперешней, бытъ людей опредленне, общественное сознаніе тверже. Въ старину кто гд родился, тамъ обыкновенно и оставался: въ томъ-же округ, сословіи, профессіи, при тхъ-же общественныхъ связяхъ, условіяхъ и привычкахъ. Для огромнаго большинства доступенъ былъ лишь ближайшій околотокъ, для всхъ была одна и та-же школа, вс воспитывались по одной программ — а это составляетъ первое условіе нормальной общественной конкурренціи. Вс ходили въ церковь, всякій въ извстный возрастъ непремнно женился, и такъ-какъ, благодаря неподвижности, у каждаго былъ обширный кругъ знакомствъ и наслдственныхъ связей, то выборъ невсты длался легче и удачне. Въ силу того, что профессіи и права были боле или мене наслдственны, каждый отдавалъ себя извстному длу еще съ юныхъ лтъ, каждый воспитывался въ своемъ ремесл, имлъ въ немъ долгую школу практики и совершенствовался до предловъ всхъ способностей. Въ старину принципъ раздленія труда и вообще всхъ условій жизни былъ проведенъ съ цеховою строгостью. Словомъ сказать, рождаясь на свтъ, всякій попадалъ въ каждомъ важномъ отношеніи жизни на готовые рельсы, и ему оставалось только катиться по нимъ, сила характера, сосредоточенная volens-nolens по данному направленію, цликомъ выливалась въ сил дйствія — храбрости на войн, благочестіи въ кель монаха, усидчивости на мирныхъ промыслахъ. Культурное общество можетъ быть очень нецивилизованно и невжественно,— какъ наша древняя Русь, эта культура можетъ быть близка къ варварству, но невжество не мшаетъ образованію общаго духовнаго уклада, общаго міросозерцанія, сплоченія въ ‘едино тло и едину душу’. Вслдствіе долгаго уединенія среди сосдей и долгаго внутренняго мира, общество отливается въ огромный монолитъ, отдльные элементы его, какъ зерна кварца, шпата и слюды въ гранит, вкраплены въ него неподвижно, создавая могучее сопротивленіе всякимъ вншнимъ вліяніямъ. Таковъ Китай, такова ‘прекрасная Франція’ въ XVI—XVII вкахъ, ‘старая Англія’, ‘святая Русь’ тхъ временъ, когда это выраженіе еще не звучало фальшиво.

Когда такой крпкій порядокъ утверждался среди звриныхъ нравовъ и въ невжественномъ обществ, культура была гибелью благороднйшихъ элементовъ, и хотя средній человкъ жилъ недурно, но таланту и развитію не было простора. Душно и жутко существовать въ такомъ обществ человку оригинальному,— культура отрицаетъ оригинальность, принося ее въ жертву посредственности. Но зато, когда культура устанавливалась на достаточно-высокой ступени образованностизаставала добрые обычаи,— жизнь принимала прекрасный обликъ, и каждому родившемуся была обезпечена извстная доля достатка, уваженія, любви согражданъ и равное участіе въ общемъ капитал духа. Консерватизмъ, свойственный каждой культур, могуче поддерживалъ общій строй жизни на разъ достигнутой высот, не давая ему падать, нетолько среднимъ, но и лучшимъ людямъ жилось легко, такъ-какъ уровень ‘посредственности’ въ такомъ обществ очень высокъ и она не слишкомъ тянетъ выдающіяся головы книзу. Такая культура — счастливйшая пора въ исторіи народовъ, и добиваться ея — долгъ ихъ.

Надо замтить, что культур въ смысл закрпленія хорошихъ привычекъ у насъ придаютъ обыкновенно слишкомъ мало значенія, а между тмъ это — все. Даже люди высоко-оригинальные и одаренные, какъ-бы отъ природы просвщенные, и т безъ воспитанія гибнутъ или выходятъ уродами,— главная-же масса человчества, подавляющая большинствомъ, шагу не могла-бы ступить вн своей культуры, она не могла-бы нетолько трудиться (всякій трудъ требуетъ выработанной техники), но даже развлекаться, обмниваться мыслями: вдь все ршительно, до мельчайшаго жеста, до оттнка чувства или мысли — все это въ среднемъ человк не его, а общественное, воспринятое имъ или путемъ подражанія изъ вншней среды, или наслдственностью. Добръ-ли человкъ, золъ-ли онъ, вжливъ или грубъ, даже уменъ-ли онъ или ограниченъ (если говорить о среднемъ человк) — все это продуктъ извстной культуры, взаимнаго воздйствія, которое столь могуче, что почти совершенно придавливаетъ личное творчество души, отпускаемое заурядному человку лишь въ ничтожной доз.

VI.

Возьмите эпоху какого-нибудь культурнаго разстройства, напримръ время посл нашествія варваровъ на образованныя страны или хотя-бы наше столтіе — время развалинъ посл великаго взрыва цивилизаціи послднихъ двухъ вковъ,— особенно-же теперешнюю Россію, которая отъ Азіи отстала, а къ Европ еще не пристала. Въ такія времена общество не кристаллизовано, аморфно, строй духовный и даже вншній разбитъ. Какъ-будто въ живомъ, сложившемся тл порваны артеріи и вены, и клточки крови свободны течь по какому имъ угодно направленію. Вы родились напримръ, гд-нибудь въ глухомъ узд, въ какой-нибудь помщичьей семь. Въ прежнее, хотя и варварское, но культурное время, вы, обыкновенно, оставались на родин, сплетая свои молодые корни съ вковыми корнями своей фамиліи, своей ‘вотчины и ддины’, поднимаясь отъ родной почвы вмст съ поколніемъ сверстниковъ, столь-же неподвижныхъ, сплетая свои втви съ ихъ побгами въ одно дружное и цпкое сообщество, и своевременно давая жизнь новымъ и новымъ отпрыскамъ, тснящимся у вашихъ ногъ. Такъ было прежде, не то теперь: родители изъ всхъ силъ бьются, чтобы выбросить ребенка изъ родного гнзда, изъ наслдственной колеи, безъ пощады рвутъ нжные корешки, пускаемые имъ въ почву, его завязывающіяся связи и знакомства, начинающуюся дружбу и любовь,— и выбрасываютъ, предположимъ, въ уздный городъ, въ приготовительный пансіонъ какого-нибудь нмца или француза. Юный, не окрпшій еще въ домашней культур организмъ попадаетъ въ совершенно новый мірокъ, въ чужое общество съ пестротой чужихъ обычаевъ и привычекъ. Но юность беретъ свое: тотчасъ-же проростаютъ новые корешки въ новую почву, завязываются новыя отношенія, устраивается извстный укладъ жизни. Но прошло два-три года, мальчика пора везти въ гимназію, въ губернскій городъ, за сто верстъ отъ узднаго. Снова рвутся завязи и побги, и разбивается духовная постройка юноши. Пусть читатель вспомнитъ свое дтство и ту невыразимую боль души, съ которою приходилось отрываться отъ родной семьи:. это была боль разрыва по живому, такъ-сказать, тлу, разрыва органическихъ, кровныхъ связей. Въ губернскомъ город маленькій организмъ опять кое-какъ приспособляется, неистребимая жажда жизни заставляетъ его и здсь искать тепла и свта среди товарищей и учителей, пускать отростки чувствъ въ мстное общество, тмъ боле, что подходятъ годы для таинственнаго процесса любви, завязыванія вчныхъ связей. Но въ губернскомъ центр столько разбрасывающихъ, центробжныхъ вліяній. Тутъ есть и реальное училище, и кадетскій корпусъ, и какая-нибудь техническая школа. У родителей начинаются колебанія: что окончательно выбрать? Какъ-бы не промахнуться! Путей столько и вс съ такими далекими, заманчивыми перспективами, и вс они расходятся такъ далеко, что разъ пошолъ по извстной дорог — сворачивать поздно. Въ гимназіи мальчикъ хиретъ, засиживается по два года въ класс: не онъ одолваетъ латынь, а она его. Является у родителей соблазнъ: не перевести-ли его въ реальное училище? Вдь оттуда можно въ тотъ или другой институтъ — карьера прекрасная… И вотъ едва мальчикъ началъ устраиваться въ гимназіи, входить въ колею, его часто снова вырываютъ оттуда и бросаютъ въ новую обстановку, а случается, что юноша перебываетъ въ цлой полдюжин училищъ, прежде чмъ добьется высшаго образованія. Это послднее снова требуетъ ломки жизни: изъ губернскаго центра съ только что начавшимися, не окрпшими связями юноша прямо переносится на совсмъ иную планету — въ столицу. Все, что сложилось въ ранней молодости — знакомства, привязанности, привычки, или совсмъ, или на очень долгое время отходитъ, исчезаетъ. Въ огромномъ большинств случаевъ молодой человкъ, ухватившій наконецъ дипломъ — цль столькихъ терзаній и разрывовъ — уже не возвращается въ родное гнздо, какъ упорхнувшій въ пространство птенецъ. Да и гд его настоящее гнздо? Родительскій домъ, можетъ быть, уже опуствшій за долгіе годы разлуки, домъ, окруженный незнакомыми, новыми людьми? Или уздный пансіонъ, или губернская гимназія, гд тоже похоронено много сладкихъ и грустныхъ воспоминаній? Или, наконецъ, мсто послдняго пріюта, ‘святыя стны’ almae matris? Оказывается, ‘гнздъ’ много — и вс раззоренныя для юноши, опуствшія. Но пойдемъ дальше. Съ окончаніемъ высшаго курса (который часто мняется: выборъ учебныхъ заведеній и карьеръ — большой, и тутъ ошибиться еще непростительне, т. е. направленіе жизни ломается еще разъ), молодой человкъ не остается въ столиц — иначе она была-бы мгновенно наводнена интеллигентнымъ людомъ,— а отправляется ‘на мсто’, въ огромномъ большинств случаевъ совершенно для себя неожиданное и далекое. При обширности Россіи и обиліи окраинъ, которыя требуютъ обрусенія и охраны,— молодому ‘интеллигенту’ приходится зазжать Богъ-знаетъ въ какую даль и глушь, совершенно въ иной міръ, въ иное общество, порывая окончательно связи и направленія, сложившіяся въ столиц. А затмъ переводы еще съ мста на мсто въ видахъ карьеры и движенія по служб. Посчитайтека, сколько разъ, сколько десятковъ разъ ломается жизнь современнаго культурнаго человка и начинается новая жизнь, которую начать — все-же не то, что надть на себя свжую рубашку.

Ничмъ инымъ, какъ именно этимъ постояннымъ раздергиваніемъ русской интеллигенціи въ послднее столтіе и невозможностью сложиться человку, я объясняю себ изобиліе у насъ всхъ этихъ ‘лишнихъ людей’, гамлетиковъ, нытиковъ и слабняковъ, потомство которыхъ получилъ въ наслдство отъ Тургенева и значительно пріумножилъ въ литератур А. П. Чеховъ,— этотъ Гомеръ разбавленнаго ныншняго поколнія, поколнія не-героевъ. Разбродъ интеллигенціи есть разстройство культуры, расхищеніе вками складывавшагося типа расы, который служитъ фундаментомъ каждаго отдльнаго характера.

VII.

Эта сторона культурнаго быта у насъ еще не изучена, но крайне любопытна. Непрерывная перетасовка населенія, не дающая ему нигд сложиться въ прочныя, сильныя общественныя группы — условіе, разъясняющее многое въ русской исторіи. Человкъ живетъ обществомъ, а общество у насъ постоянно расползается и разбредается. Я, напр., уроженецъ Псковской губерніи, но мои товарищи дтства и друзья молодости разбросаны теперь по всему свту, отъ Царства Польскаго до Сахалина включительно. Одинъ изъ нихъ, напр., родился въ Луг, воспитывался въ Псков и Кронштадт, служилъ въ Финляндіи и Петербург, пока не попалъ во Владивостокъ. Другой родился въ Таганрог, учился въ Полтав и Петербург, служилъ въ Кронштадт, переведенъ быль въ Казань, а оттуда въ Семирченскую область, теперь-же собирается попасть на пятитысячный окладъ въ Читу. А ему всего еще тридцать лтъ. Третій родился въ Петербург, воспитывался подъ Петербургомъ, служилъ въ Москв, Варшав, Одесс, странствовалъ заграницей и основался, ‘пока что’, снова въ Петербург. Четвертый другъ, уроженецъ Одессы, воспитывался въ Петербург, хозяйничалъ въ Подольской губерніи и собирается на службу въ Баку. Пятый, уроженецъ Архангельска, воспитывался въ Кронштадт, попалъ, на службу въ Николаевъ, перевелся въ Архангельскъ и затмъ сновавъ Николаевъ. Утомительно перечислять всхъ, замчу только, что еще очень недавніе близкіе мои знакомые — теперь кто въ Средней Азіи, кто въ Сибири, одинъ очутился въ Лондон, другой — въ Нью-Іорк, и изъ тхъ, съ кмъ я выросъ, никого уже нтъ возл, и это за какія-нибудь десять-пятнадцать лтъ. Каждый читатель, я думаю, можетъ подтвердить на круг своихъ связей этотъ законъ разсянія русской интеллигенціи, кром разв немногихъ, особенно удачно устроившихся счастливцевъ. Т, кто нынче остается на мст, гд выросъ, обыкновенно — самые ограниченные люди, на которыхъ нигд нтъ спроса: эти вростаютъ въ почву и живутъ довольно крпко и благополучно.

Спрашивается, есть-ли возможность при такихъ условіяхъ сложиться какой-нибудь сильной и единодушной корпораціи, какой-нибудь прочной собирательной единиц? Возможно-ли живое общеніе между полузнакомыми иди и вовсе незнакомыми людьми, возможны-ли общіе интересы и задачи, взаимная поддержка и совокупныя усилія? Возможно-ли живое, настоящее общество? Невозможно, и такого общества у насъ и нтъ, такъ-же какъ нтъ и крпкой общественной культуры. Вс мы живемъ ‘по-запечью’, каждый по себ и вс враздробь, и ни до чего общественнаго намъ, поэтому, и дла нтъ. Живое общество, въ настоящемъ смысл его, складывается тамъ, гд каждый- ‘знавалъ вашего папеньку, вашу почтенную матушку, хлбъ-соль ихъ кушалъ’, гд вс знаютъ ваши корни и вы знаете корни всхъ — не $ю формуляру только, а живымъ общеніемъ съ давнихъ временъ. Теперь, въ разстроенномъ, смшанномъ быту даже и при знакомств не образовывается общества: вс знаютъ одинъ другого лишь одной точкой, знаютъ формально, вс homo-novus’ы другъ для друга. Этого достаточно для дланія взаимныхъ визитовъ или даже для партіи картъ, но не боле того. Глубокихъ историческихъ связей, преданій, опыта отношеній нтъ, а безъ нихъ нтъ и общества, вотъ почему наша молодая интеллигенція столь безсильна и наша образованность столь безплодна. У насъ есть заимствованныя идеи, но нтъ характера, или, говоря языкомъ Шопенгауэра, у насъ, можетъ-быть, и есть ‘представленія’, но нтъ ‘воли’, нтъ могучихъ накопленныхъ рядомъ людскихъ наслоеній общественныхъ привычекъ, перешедшихъ въ инстинктъ, нтъ живой исторіи изъ рода въ родъ, нтъ достаточно крпкихъ ни хорошихъ, ни дурныхъ традицій: большинство изъ насъ чувствуютъ, себя прізжими, чужими въ своей стран, такъ-какъ родная связь съ мстностью, стихія кровныхъ отношеній къ людямъ не успваетъ сложиться.

Наплывъ западной цивилизаціи втеченіе послднихъ столтій не только не упрочилъ нашу культуру, но страшно ее разстроилъ, ршительно выбивъ изъ колеи вс сословія, вс міросозерцанія, вс старыя формы жизни. Я говорю это не для того, чтобы превознести старую жизнь, но чтобы напомнить, что мы вышиблены изъ колеи, что хотя прежняя дорога была кривая и узкая, но теперь мы сброшены вовсе съ дороги и плетемся вн ея, по цлин болотъ и лсовъ. Бываютъ, конечно, случаи и въ исторіи, когда дороги дотого непроздны, что громадные обозы объзжаютъ ихъ прямо по-полю, по ступицу въ земл, но нормальный путь — все-таки дорога, пробитая рядомъ поколній, и которая постепенна должна расширяться и выпрямляться. Ныншній моментъ исторіи особенно даетъ это чувствовать. Взрывъ открытій и изобртеній двухъ вковъ потрясъ до основанія весь европейскій міръ,— и въ особенности Россію: человчество переживаетъ страшный культурный переломъ, историческое бездорожье, когда древній путь разрушенъ, а новый не проложенъ. Ріо въ Европ, по ея небольшому пространству, переполненному людьми издавна культурными, ныншнее разстройство быта не такъ чувствительно: слишкомъ глубокіе корни имла тамъ старая культура, сама по себ достаточно высокая. У насъ не то: на необъятномъ пространств Россіи населеніе безпрерывно растекалось, разсивалось, бродило, не будучи въ состояніи сколько-нибудь насытить собою этого безбрежнаго пространства и испаряясь въ немъ, какъ разлившаяся по степи лужа. То печенги и половцы, оттснившіе насъ еще на зар исторіи отъ наиболе удобнаго для гражданской жизни берега моря, то удльная система съ постоянною перекочевкою князей и ихъ дружинъ, то татары, оборвавшіе завязи культурнаго быта, то затмъ собираніе земель, тщательно стиравшее мстныя особенности, то эпоха нмцевъ при Петр и посл Петра, то крпостное право, расколъ, кровавыя войны, жестокіе поборы и притсненія, то, наконецъ, раззоренье и безземелье разстраивали и постоянно сгоняли русскую народность съ насиженнаго мста. Даже нашъ государственный центръ — столица — каждыя 200—300 лтъ перекочевываетъ съ мста на мсто (Новгородъ — Кіевъ — Владиміръ — Москва — Петербургъ), и даже послдній ея привалъ какъ-разъ пришелся среди финскихъ болотъ, въ негостепріимнйшемъ, отдаленномъ захолустьи, такъ что весьма возможно, что столица снова будетъ перенесена куда-нибудь, о чемъ уже множество разъ заходила рчь.

При подобной неустойчивости исторіи, безпрерывномъ взбалтываніи ея, наша народность не успла кристаллизоваться, отлиться въ свойственныя ея природ грани и до сихъ поръ пребываетъ безформенною, съ крайне слабо выраженнымъ національнымъ типомъ. Возьмите англичанина, француза, нмца: куда-бы они ни попали, они остаются самими собой, точно отлитые изъ бронзы, они не подчиняются чужой культур, и нужно нсколько поколній, чтобы, напримръ, обрусить такого европейца. Наоборотъ, русскіе очень охотно сливаются со всми народами: въ Париж — офранцуживаются до потери языка, въ Якутской области — объякучиваются и даже дотого, что бросаютъ избы и становятся кочевниками, въ Эстляндіи и Финляндіи — очухониваются, и въ Гельсингфорс, напримръ, въ двухъ шагахъ отъ Петербурга, дти православнаго купца Синебрюхова уже не понимаютъ по-русски. Достоевскій, влюбленный, кажется, до самозабвенья въ русскаго человка, считалъ эту черту ‘всечеловчествомъ’, хотя правильне было-бы понимать ее какъ ‘недочеловчество’, недоразвитіе, зоологическую невыработанность, словомъ — некультурность. Русскій человкъ — ‘недочеловкъ’, tabula rasa, сырой, недоконченный человкъ, въ котораго слишкомъ мало вложено извн исторической обработки: ‘природа не мудрила долго: хватила топоромъ — вышелъ носъ, ударила другой разъ — вышли губы, да такъ и пустила въ свтъ: живетъ, молъ’. И въ город, и въ деревн, какъ справедливо замчаетъ Леруа-Болье, русскія массы не чувствовали надъ своими головами вянія ни эпохи Возрожденія, ни реформаціи, ни другихъ теченій,— все это для нихъ какъ-бы не бывшее. Отчего европейскій человкъ такъ проченъ, силенъ и развитъ, отчего земля его, домъ, обстановка столь упорядочены, устроены, когда русскій человкъ такъ рыхлъ и ненадеженъ, а земля его истощена, домъ и обстановка подперты кольями, еле держатся? Да все оттого, что въ европейца очень много вложено всякаго капитала, умственнаго и матеріальнаго, тогда-какъ въ русскаго вложенъ грошъ. Въ европейца вложено наслдство античной цивилизаціи, которое онъ затмъ постоянно пріумножалъ, накапливая тысячу или полторы лтъ, обращая въ нетлнное золото искусства, науки, законодательства, промышленности. Весь этотъ огромный капиталъ постоянно вкладывался въ почву, возвращался съ лихвой и снова вкладывался и т. д. Какъ въ электрическомъ аккумулятор, въ среднемъ европейц наслдственно накоплялась энергія, выдержка, неутомимость, сознаніе своей силы и подобающихъ сил правъ. Какъ огородъ французскаго крестьянина цнится въ сто разъ дороже русскаго и даетъ въ сто разъ больше дохода, такъ и самъ французъ, въ среднемъ, несравненно работоспособне русскаго — по одной, общей причин: французъ и его почва — культурны, русскій-же съ своей землицей еще дики, несмотря на ровесничество съ Западомъ.

Этимъ я вовсе не хочу сказать, что мы совсмъ некультурны, что у насъ нтъ никакихъ нравовъ, никакихъ обычаевъ, никакой наслдственности. Все это есть (иначе мы давно-бы сошли со сцены исторіи), но все это или некрпко, или еще первобытно и потому обречено роковымъ образомъ уступать и отставать. Мы и уступаемъ, мы и отстаемъ, и едва-ли во всей нашей исторіи, даже при татарахъ, мы отставали отъ Европы больше, чмъ теперь. Европа уже завладла главною твердыней нашей національности — міросозерцаніемъ верхняго нашего слоя, его образованіемъ, идеалами. Наша интеллигенція психически уже не русская, почему она такъ плохо понимаетъ народъ и народъ такъ плохо понимаетъ -ее. Начиная съ Петра I мы уступили боле сильному Западу, и сколько-бы ни сопротивлялись остатками своей старинной самобытной культуры — неудержимо будемъ подчиняться и уступать: сила солому ломитъ.

Таковъ смыслъ историческаго воспитанія, духовной выработки, культуры: она вооружаетъ каждую отдльную личность силою рода, психическими свойствами цлой расы. Только въ опредлившейся рас человкъ является въ расцвт своей природы, въ полнот типа. Но всякое накопленіе, всякая организація требуетъ извстнаго спокойствія, постоянства условій, т. е. консерватизма. Это требованіе до такой степени безусловно важно, что индусы освятили его въ вид божества. Второе лицо индусской троицы — Вишну — богъ консерватизма, равносиленъ Брам — творящему богу. Эта основная важность консерватизма составляетъ его правду, чувствуемую всми, и только этою правдою консерватизмъ — какой-бы онъ ни былъ — и держится. Только въ силу этого безсознательнаго признанія огромное большинство людей столь недоврчивы къ новизн и дотого консервативны, что эта черта иногда принимаетъ даже болзненный характеръ. По словамъ Ломброзо, большинство людей страдаютъ мизонеизмомъ, т.-е. отвращеніемъ къ новизн, какова-бы она ни была, и болзненною приверженностью къ старин, опять-таки не разбирая — хорошей или дурной. Всмъ извстный примръ — наши старообрядцы. Убдившись въ ряду поколній въ безусловной важно сти накопленія опыта и хорошихъ навыковъ, люди свое уваженіе къ культур переносятъ изъ сознанія въ инстинктъ, т.-е. самую культуру длаютъ предметомъ культа. Но разъ она становится священной и неприкосновенной, она останавливается, и изъ живой, движущей силы, становится энергіей задерживающей, тормозящей человчество. Какъ поздъ, въ которомъ вы дете: пока онъ движется, онъ несетъ васъ какъ-бы на крыльяхъ втра,— но разъ онъ испортился и сталъ — онъ является главнымъ препятствіемъ дальнйшему вашему движенію. Прикованные къ позду своей исторіи люди чувствуютъ себя безпомощными вн его, они длаются дотого консервативными, что сростаются сердцемъ иногда даже съ уродливою, противуестественною культурою, отстаиваютъ рабство, невжество, насиліе, нищету, подобно тому какъ старообрядцы отстаиваютъ явно-искаженные тексты и священныя изображенія. Привычка — вторая природа. Только идолопоклонствомъ предъ истиной консерватизма можно объяснить странную непослдовательность нкоторыхъ высоко-гуманныхъ, утонченныхъ нашихъ писателей, вздыхающихъ о временахъ завдомомрачныхъ, завдомо-несчастныхъ (если говорить не объ отдльныхъ лицахъ или сословіяхъ, а обо всей земл). Истина очень часто защищаетъ ложь, и я думаю даже, что только правдой, вступившейся за зло, по великодушію или простот, зло и держится, и лишись оно поддержки жизненнаго, любовнаго начала — оно бы рухнуло.

Возвращаясь къ ‘Собакамъ’ Я. П. Полонскаго, я съ грустью думаю, что мы имемъ передъ собой именно такой случай, когда знаменитый и возвышенный поэтъ побуждается внутренней, глубокой правдой — къ несправедливости, къ одностороннему отрицанію эпохи, наимене этого заслужившей, имвшей на своемъ знамени свою не мене великую истину.

IX.

Въ нерасположеніи къ либерализму Полонскій не одинокъ среди поэтовъ. Почти вс наши великіе и даже просто талантливые художники слова были консерваторами. Державинъ, Жуковскій, Пушкинъ, Лермонтовъ, Тютчевъ, Майковъ, Фетъ (не говоря о боле мелкихъ созвздіяхъ поэтовъ), какъ настоящія свтила, держались тверди — вполн твердой и установленной традиціи. Чтобы не подтверждать это излишествомъ примровъ, ограничусь Пушкинымъ и Лермонтовымъ. Титаны поэзіи, они стояли цлымъ корпусомъ выше современнаго общества, глубоко и тонко презирали это общество, задыхались въ немъ и даже задохлись — и тмъ не мене оставались врными этому обществу до мелочей, до пожертвованія жизнью передъ призракомъ qu’en dira le monde. Вдь ни боле ни мене какъ кровью своей оба великіе поэта засвидтельствовали свою беззавтную преданность общественному консерватизму, и это свидтельство тмъ ярче, что жертва были принесена не за величайшіе принципы традиціи, а за мельчайшіе. Съ одной стороны вы видите удивительно свжее, облагороженное чувство и лучезарный умъ, глубокій и ясный, а съ другой, тутъ-же рядомъ, ихъ покорное рабство самымъ мизернымъ суевріямъ тогдашняго общества. Нужды нтъ, что оба великіе поэта будировали, подвергались ссылк и въ дкихъ — впрочемъ, весьма немногихъ — стихахъ, изливали свою жолчь: это не мшало имъ самимъ оставаться строгими консерваторами, нетолько любившими, но просто влюбленными въ первоначала тогдашней жизни. Быть можетъ, въ молодости Пушкинъ (въ 1821 году) и позволялъ себ повторять ходячіе либеральные взгляды (‘ Увижу-ль я, друзья, народъ неугнетенный и рабство падшее по манію Царя’ и пр.), но войдя въ полноту развитія, въ возраст за 30 лтъ, онъ уже открыто защищаетъ то-же самое рабство {См. ‘Александръ Радищевъ’, ‘Мысли на дорог’, ‘Разговоръ съ англичаниномъ’ и пр. замтки Пушкина.}. Такова уже была тогда эпоха, возразитъ на это читатель: консервативное время — и поэты были консервативны. Я это именно и хочу доказать: что поэты только выражаютъ эпоху, а не ведутъ ее впередъ. Хотя тотъ періодъ, дйствительно, былъ погруженъ въ гипнозъ т. н. ‘реакціи’, однако до полнаго ея ‘транса’ ни Пушкинъ, ни Лермонтовъ не дожили, и втеченіе всей ихъ жизни въ томъ-же кругу, гд они вращались, довольно ярко мерцало и либеральное настроеніе. Пушкинъ былъ даже близкій пріятель многихъ декабристовъ, хотя они и остерегались посвящать его въ свои планы, какъ человка ‘легкомысленнаго’. Точно также не сошолся Пушкинъ и съ предтечами либеральнаго движенія ‘сороковыхъ годовъ’, и даже, напротивъ, враждовалъ съ ними (съ Надеждинымъ и Полевымъ). Что до декабристовъ, это были кровные аристократы, превосходно образованные и возвышеннаго характера, нельзя отказать и предтечамъ ‘сороковыхъ годовъ’ въ замчательныхъ дарованіяхъ и благородств души. И тмъ не мене Пушкинъ не сошолся ни съ тою, ни съ другою партіей: прекрасные люди этихъ партій были настроены отрицательно къ окружающей дйствительности, а Пушкинъ — положительно. Въ минуты душевнаго подъема Пушкинъ иногда проклиналъ свое общество (‘Чортъ догадалъ меня родиться въ Россіи съ душою и талантомъ’ и пр.), но въ обыкновенное время онъ самымъ нелицемрнымъ образомъ погружался ‘въ забавы свта’, и растворялся въ масс. Онъ былъ глубоко проникнутъ и врою, и суевріями своего вка. Услышавъ о готовящихся событіяхъ въ 1825 г., Пушкинъ ршилъ-было хать и пристать къ движенію (цо долгу дружбы), и даже выхалъ изъ Михайловскаго, но на дорог встртился попъ — дурная примта, перебжалъ до рогу заяцъ — это ужь совсмъ было плохо, и смущенный поэтъ приказалъ повернуть назадъ… Вотъ до какихъ глубинъ своего существа это былъ приверженецъ традиціи, плоть отъ плоти своего времени. Мятежъ 14-го декабря впослдствіи онъ порицалъ вполн искренно и даже горячо (Извстный стихъ въ ‘Посланіи’ къ декабристамъ: ‘Темницы рухнутъ и свобода васъ приметъ радостно у входа, и братья мечъ вамъ подадутъ’ — всего проще понимать, какъ картину возвращенія арестованнымъ шпаги). Хотя въ высшемъ-же свт, по словамъ кн. Вяземскаго, былъ кружокъ лицъ, благоговвшихъ предъ поэтомъ за его талантъ, Пушкинъ неизмнно оставался въ надменныхъ, пренебрегавшихъ имъ слояхъ, или среди кутилъ самаго безпечнаго пошиба. Почему это? А потому, что вс эти возвышенно-настроенные люди тянули въ сторону отъ дйствительности, отрицали ее — конечно, въ очень условной степени, — тогда-какъ Пушкинъ всмъ сердцемъ принадлежалъ ей. Увлечеченіе Карамзинымъ, погруженіе въ исторію, созданіе ‘Бориса Годунова’ — національнйшей русской драмы, патріотическія оды послднихъ лтъ жизни — все это говоритъ за то, что Пушкинъ — живи онъ до нашихъ дней — явился-бы искреннимъ противникомъ либеральныхъ движеній, какъ скрытыхъ (сороковые года), такъ и открытыхъ (шестидесятые). Подобно Тютчеву, Фету, Майкову и самому Полонскому, Пушкинъ или отошелбы отъ новаго теченія, или сталъ-бы во всей сил огромнаго таланта, чтобы, подобно Алексю Толстому, вызвать ‘теченіе встрчное’. Онъ выполнилъ-бы свою завтную мечту — написалъ-бы классическій романъ или рядъ романовъ изъ русской жизни первой четверти нашего вка, гд отразилась-бы вся поэзія тогдашней дворянской культуры, еще только чуть тронутой скептицизмомъ (мечту эту, до извстной степени, осуществилъ гр. Л. Н. Толстой въ ‘Войн и Мир’). Пушкинъ создалъ-бы національную драму и комедію, до сихъ поръ, строго говоря, отсутствующія, онъ, можетъ быть, далбы героическую эпопею,— но все, что онъ ни оставилбы, было-бы лишь отраженіемъ лучшихъ сторонъ существовавшаго, закрпленіемъ ихъ въ чарующіе образы, въ ясную формулу тогдашней патріархальной культуры. Нтъ сомннія, что и Лермонтовъ — хотя боле отзывчивый къ вяніямъ запада — остался-бы далеко позади общественнаго настроенія, какъ остался позади его и Гоголь, пережившій обоихъ поэтовъ. Огромною силою таланта эти столь рано отшедшіе великіе писатели тянули-бы назадъ, къ красот существующаго, они ‘воспли’-бы и закрпили эту красоту, придавъ крпостной культур художественную, такъ-сказать, чеканку въ національномъ стил и блеск своего генія. Не будучи въ силахъ задержать освободительный порывъ общества, великіе поэты со своею школою значительно умрили-бы его, или, лучше сказать, урегулировали-бы, уравновсивъ стремительность какъ разгара, такъ и охлажденія общества къ реформамъ. Еслибы старая, до-реформенная эпоха получила всестороннее свое выясненіе въ литератур, сознаніе образованныхъ людей 60-хъ годовъ оказалось-бы боле воспитаннымъ, нежели заимствованымъ, и можетъ быть періодъ реформъ прошелъ-бы спокойне, полне и длился-бы дольше: не было-бы преувеличеній либерализма, но не было-бы и смнившго ихъ паралича интеллигенціи.

Надо замтить, что не одни поэты, но и замчательные романисты наши, въ большинств — консерваторы: не враги либеральнаго движенія, но далеко и не друзья. Вспомните ‘Переписку съ друзьями’ Гоголя, политическіе романы Достоевскаго, Гончарова (‘Обрывъ’), Писемскаго, Лскова. До девяностыхъ годовъ и гр. Л. Н. Толстого считали консерваторомъ, и какъ художникъ, онъ и есть таковъ. Даже Тургенева упрекали, какъ извстно, въ отсталости, въ томъ, что онъ мало сочувствуетъ своимъ либеральнымъ героямъ, почти осмиваетъ ихъ. Правда, ‘крпостные типы’ у него тоже отрицательны, но на лучшихъ изъ нихъ, особенно на женщинахъ, какъ и на всемъ дворянскомъ быт положена печать глубокой поэзіи и прелести. Какъ ‘постепеновецъ’, Тургеневъ былъ консерваторомъ культуры иностранной на русской почв. ‘Передовыхъ людей’, Чернышевскаго, Добролюбова, Писарева онъ терпть не могъ. Дальше англійской системы общества онъ не шолъ, а подъ конецъ жизни отдался, какъ Гоголь и Достоевскій, мистик.

Мн кажется, эта склонность къ консерватизму изящныхъ писателей объясняется прежде всего характеромъ ихъ дарованія. Художникъ — консерваторъ уже въ силу своего художественнаго темперамента, какъ философъ долженъ быть новаторомъ по природ. Въ самомъ дл, художественный инстинктъ есть повышенное чувство прекраснаго, прекрасное-же заключается въ форм, а не въ содержаніи вещей. Прекрасная форма (эстетика вещи) есть нкоторая прочно установившаяся, гармоническая видимость, которую я позволилъ-бы себ назвать вншнею истиной данной вещи въ отличіе отъ внутренней истины или этики ея. Эстетика далеко не всегда совпадаетъ съ этикой, прекрасная наружность, по народному опыту, бываетъ обманчива. Аполлонъ Бельведерскій прекрасенъ, но когда вы разгадаете содержаніе его позы и жеста (истребленіе дтей Ніобеи), то они внушатъ вамъ иное чувство. Можно любоваться древними стнами какого-нибудь величественнаго зданія, но если вы узнаете, что это тюрьма, восторгъ вашъ поубавится. Для художника прекрасна какая-нибудь боевая сцена и онъ вполн удовлетворяется красотою ярости человческой, но на мыслителя она производитъ гнетущее впечатлніе. ‘Делибашъ уже на пик, а казакъ безъ головы’… Поэтъ срисовалъ этотъ моментъ, не скрывая восхищенія:— Каковы?! восклицаетъ онъ. Извстный художникъ Верещагинъ, какъ самъ признается, очень желалъ, чтобы повсили въ его присутствіи двухъ турецкихъ шпіоновъ и страшно досадовалъ на то, что ихъ простили: онъ потерялъ случай подглядть рдкія и выразительныя позы.

Чистый художникъ, вполн удовлетворяется вншностью вещей, ихъ формой, и проникновеніе въ глубь вещи скоре вредитъ его работ. Въ то время какъ методомъ мыслителя служитъ анализъ, методомъ художника — чистое созерцаніе, вполн освобожденное отъ условій времени и мста. Задача художника — въ безформенной дйствительности какимъ-то наитіемъ отыскать форму, нкоторый средній, вчный типъ мняющейся вещи и воплотить это видніе въ краскахъ, звукахъ, мрамор или другомъ матеріал искусства. Вчный типъ вещи и есть красота ея, элементъ устойчивый, неизмнный. Самая красивая форма есть въ то-же время и самая уравновшенная и пригодная для тла. Органическій міръ полонъ примрами борьбы формъ, причемъ побдившая — наиболе красивая форма — становится типомъ породы или вида на несчетные вка. Художники, мн кажется, служатъ выраженію именно этого свойства природы, ея формирующаго начала. Проникнутые духомъ формы, поэты по самой своей натур полярно-противоположны мыслителямъ, задача, которыхъ — постичь отношеніе вещей, вчно мняющееся и условное. Духъ истины есть въ существ своемъ ‘духъ отрицанья, духъ сомннья’, это ангелъ познавшій, возмутившійся, смятенный въ отличіе отъ свтлаго ангела, блаженнаго однимъ лишь созерцаніемъ небесныхъ высей. Анализъ философа есть разложеніе, родъ смерти, при которой изъ распавшагося явленія или вещи исходитъ ихъ чистая душа, ихъ идея, тогда какъ созерцаніе художника есть какъ-бы нарожденіе идеи въ свтъ и воплощеніе ея въ матеріальной форм. Но подобно тому, какъ и въ воплощеніи человческой души (по древнему врованію) она погрязаетъ въ тл, какъ въ тюрьм, скованная плотью,— такъ и идея, матеріализовавшаяся въ предмет искусства, является прикрытой, часто загадочной и спорной. Одна и та-же картина художника часто толкуется на множество ладовъ: въ лиц Сикстинской Мадонны находили и чистоту, и милосердіе, и любовь, и божественность, и человчность, а одинъ великій русскій писатель нашолъ въ немъ даже чопорность и ханжество. Вспомните также безконечныя толкованія Гамлета или Фауста. Какъ художественныя картины, он ясны, но въ качеств символовъ философіи жизни до сихъ поръ составляютъ предметъ споровъ. Каждое поколніе, являясь въ міръ и находя въ немъ великое произведеніе искусства, влагаетъ въ него нкоторый особый смыслъ, особое пониманіе: для Вольтера — тонкаго цнителя и знатока литературы — Шекспиръ былъ ‘пьяный дикарь’, а лтъ черезъ сто Шекспира называли царемъ и богомъ поэзіи, превзошедшимъ природу и т. д., а можетъ быть мы еще доживемъ до того времени, когда это странное идолопоклонство смнится боле трезвымъ взглядомъ на англійскаго драматурга. Точно такъ-же измнились взгляды на Расина и Корнеля, на романтизмъ и т. д. Давно-ли торжествовалъ натурализмъ, а нынче и его значеніе уже отрицается, т. е. понимается иначе, чмъ десять лтъ тому назадъ.

Такимъ образомъ перемнною величиною въ искусств, какъ и въ органической жизни, является содержаніе, а постоянною — форма. Правда, часто говорятъ, наоборотъ, объ измнчивости формъ, но это неточность понятія и языка. Формы не мняются, а лишь смняются, что совсмъ не одно и то-же. Одна школа въ искусств можетъ смнить другую, но если это были истинныя школы (т. е. выражались великими талантами), то он неизмнны, какъ установившіяся породы животныхъ или растеній. Готическій стиль можетъ смнить греческій или византійскій, но это не измненіе, а только смна и пока человчество существуетъ — великіе стили будутъ неизмнны и какъ-бы замкнуты въ самихъ себ.

Таковъ консерватизмъ истинно-прекрасныхъ формъ, неистинныя, ложныя формы — дло плохихъ и ложныхъ поэтовъ и о нихъ нтъ рчи. Настоящій, такъ сказать химически-чистый поэтъ — консерваторъ поневол, это — свойство его природы. Не только наши, но и вс великіе поэты міра были лишь выразителями, но не реформаторами своихъ эпохъ. Данте въ своей великолпной поэм излилъ религіозный духъ среднихъ вковъ, далъ для нея безсмертный и безспорный документъ. Ту-же задачу выполнилъ Мильтонъ для послдующей эпохи, и для странъ германскихъ. Шекспиръ отразилъ всю свтскую сторону тхъ-же вковъ. Но реформація вытекла не изъ Данте, англійская революція не изъ Шекспира, французская революція не изъ Корнеля и Расина. Начиная съ Гомера и аинскихъ трагиковъ, закрпившихъ іонійскую культуру, продолжая поэтами двора Августа и т. д., кончая поэтами двухъ послднихъ вковъ до Гюго и Теннисона включительно — вс поэты являлись пвцами существующаго или существовавшаго, носителями національнаго духа, пророками традиціи, какъ древне-еврейскіе пророки, они формулировали и уясняли законченную національную культуру, группировали ея жизненныя черты въ созданіяхъ искусства, чтобы передать въ отдаленные вка смена прекрасныхъ формъ, содержаніе которыхъ было близко къ увяданію. Вс великія историческія эволюціи произведены не художниками, а философами: ни Моисей, ни Будда, ни Зороастръ, ни Конфуцій, ни Сократъ,— ни иные еще боле великіе учители и начинатели новыхъ теченій не были поэтами, не исключая и Магомета. Лютеръ и Руссо не были поэтами, а поколебали вковыя міросозерцанія. Гёте едва-ли уступалъ Дарвину въ степени геніальности (авторъ ‘Происхожденія видовъ’ вовсе отрицалъ свою геніальность, утверждая, что его умъ не выше, чмъ у средняго адвоката или учителя), а между тмъ кто-же станетъ сравнивать ‘землетрясеніе’ душъ, произведенное Дарвиномъ, съ тихимъ и — въ общемъ — незначительнымъ вліяніемъ на нихъ веймарскаго олимпійца? Очень можетъ быть, что Гёте, какъ Гомеръ и Горацій, будутъ читаться и черезъ тысячу лтъ, когда о Руссо и Дарвин будутъ знать лишь ученые, но это не мняетъ вопроса: идеи Гёте всегда будутъ закрплять жизнь, успокаивать ее, тогда какъ идеи Руссо и Дарвина — раскрплять жизнь, выводить ее изъ застоя. Поэты вчно будутъ консерваторами — въ лучшемъ смысл, какъ мыслители — либералами, въ лучшемъ-же смысл.

XI.

Многіе никакъ не согласятся съ такимъ распредленіемъ ролей въ оборот человческаго духа. Поэтовъ, одно имя которыхъ звучитъ какъ нжная мелодія,— просто жаль выпустить изъ лагеря прогрессистовъ, учителей и двигателей человчества, изъ дружины передовыхъ вождей цивилизаціи. Поэтъ — ‘пророкъ’, и въ этой роли вс поэты себя настойчиво рекомендуютъ: какъ-же они могутъ быть консерваторами?— воскликнетъ читатель. Вспомните, наконецъ, Байрона, Гейне, Шиллера, Гюго, Лонгфелло, а у насъ — Некрасова. Разв это консерваторы? Разв Гёте съ его насквозь идейною поэзіей, обнявшею вс скорби вка, консерваторъ?

На все это я замчу, что и эти сейчасъ названные пвцы свободы и скорбей — консерваторы. То, что у нихъ истинно цнно и безспорно художественно — это картины окружавшей ихъ жизни, картины старой культуры или новыхъ теченій, но уже достаточно упрочившихся и отвердвшихъ. То, что воспвали эти поэты какъ элементъ свободы, была мораль, т. е. вещь очень старая въ своихъ общихъ формулахъ, а именно общими-то мстами поэты и ограничивались. Байронъ, Леопарди являются, правда, пессимистами, т. е. какъ-бы отрицателями тогдашней жизни. Но, во-первыхъ, обыкновенный пессимизмъ не новаторство, а простая болзнь духа, встрчавшаяся еще въ эпоху Екклесіаста. Этой болзнью названные поэты были заражены отъ мыслителей англійской школы (Гобсъ, Локкъ, Юмъ): роль Байрона состояла лишь въ разнесеніи этой заразы по Европ, и если зараза кое-гд оказалась благодтельной, то это дло случая. Байронъ жестоко осмивалъ ханжество и узость тогдашней Англіи, сражался за свободу грековъ, но это не мшало ему гордиться своимъ лордствомъ больше, нежели талантомъ, и соотвтственно тому и жить. И Байронъ, и Гёте попали въ эпоху небывалаго возбужденія мысли,— я сказалъ-бы даже воспаленія мысли, до такой степени приливъ идей былъ обиленъ и кипучъ. Какъ отражатели существующаго, поэты не могли не отразить и идейнаго броженія своего вка, причемъ, сообразно культур каждаго, должны были отразиться и либеральныя мысли. Он и отразились, но — доказательство того, что он были не рождены поэтами, а лишь отражены — эти либеральныя идеи вошли въ ихъ поэзію механически, во всей своей отвлеченной необразности, какъ инородныя тла въ совершенно чуждой стихіи. Попробуйте сдлать опытъ — отдлите у либеральнаго поэта его либеральныя идеи и посмотрите, много-ли ихъ наберется и богаты-ли он качествомъ? Все это — мораль или повтореніе ходячихъ, хотя можетъ быть и ‘забытыхъ словъ’. Подобные опыты, безъ ехидной, правда, цли, продлывались многими компиляторами, извлекающими изъ великихъ авторовъ ‘мннія’, ‘изрченія’ и ‘мысли’ по разнымъ вопросамъ. Сборники такихъ мыслей — именно въ отношеніи новизны послднихъ — поражаютъ своею скудостью. Замчательно также, что такъ-называемые либеральные поэты какъ у насъ, такъ и заграницей — второстепенныя и даже третьестепенныя величины, а нкоторые даже — просто стихотворцы, съ поэзіей неимющіе ничего общаго. Боле крупные изъ нихъ, врод нашего Некрасова, сами признавали себя слабыми поэтами (‘Нтъ въ теб поэзіи свободной’ и пр.), гордясь лишь ролью гражданскихъ дятелей. Освободительное движеніе, созданное христіанствомъ, западною культурой и философіей XVIII вка, заключаетъ въ себ слишкомъ много красивыхъ моментовъ, чтобы не привлечь къ себ художниковъ, роли учителей человчества — пророка, провозвстника, жреца, мыслителя слишкомъ заманчивы, чтобы поэты не захотли примрить къ себ ту или иную величавую тогу. Инымъ эти тоги были если и не по фигур, то хоть подъ ростъ: огромный созерцательный талантъ казался не слишкомъ страненъ и въ роли абстрактнаго мышленія, но огромное большинство мене даровитыхъ поэтовъ оказались совсмъ неудачными мудрецами. Даже Шиллеръ и Гюго, при выдающемся ум, только портили свою поэзію модной претензіей того времени поучать общество. Дидактическія — и въ сущности заурядныя — мысли не растворялись въ ихъ поэзіи, какъ кремни въ вод, и остались въ ней навсегда въ сыромъ вид, къ великому неудобству читателя. Постоянно-взвинченныя, возвышенно-вычурныя риторическія разсужденія на меня, по крайней мр, наводятъ унынье. Къ несчастью, и наши молодые поэты заразились этой дурной манерой изображать изъ себя философовъ и пророковъ. Гг. Минскіе, Мережковскіе и множество мене извстныхъ стихотворцевъ изъ всхъ силъ бьются, чтобы открыть какія-то тайны природы и загадки мудрости, нчто непостижимое и трансцендентальное, они ежеминутно перемножаютъ вчность на безконечность, громоздятъ религію на философію, буддизмъ на психологію, произносятъ страшныя мало понятныя слова и вообще сильно ломаются передъ публикой. Результатъ выходитъ нетолько жалкій, но даже прямо отрицательный: при назойливйшемъ желаніи ‘дать идею’, именно идеи-то и не получается, а выходитъ иногда явный наборъ словъ, лишенный всякаго подобія мысли. Чуть только поэты захотятъ высказать врную мысль, она оказывается старой и въ устахъ поэта — холодной, разсудочной, а разъ попробуютъ высказать непремнно новую идею — она выходитъ сумбурной и даже противоестественной, словомъ, обнаруживается декадентство, эстетическое помшательство. Нтъ сомннія, нкоторые изъ нашихъ молодыхъ поэтовъ обладаютъ художественнымъ дарованіемъ, и отдайся они своей природ прямо и просто, изъ подъ ихъ пера могли-бы выходить серьезныя вещицы, правдивыя и умныя картинки окрпшихъ сторонъ теперешней жизни. Не взваливая на себя ‘бремена тяжкія и неудобоносимыя’ — миссію проповдниковъ, философовъ, вождей человчества, они сразу почувствовали-бы себя сильне и ближе къ истин: они подошли-бы къ ней съ имъ свойственной вншней стороны, преимущественно для нихъ доступной. Для жизни необходимо знаніе, но необходима и красота, которая есть то-же знаніе, только образное. И у мыслителей, и у художниковъ одна верховная цль: открыть абсолютную правду жизни, благороднйшее содержаніе для нея въ наиболе возвышенной форм. Мыслитель какъ и художникъ, достигаетъ своей задачи или наитіемъ, или путемъ анализа, и если нтъ налицо желаемаго содержанія, онъ создаетъ его въ возможности, могуществомъ воображенія, какъ ученый даетъ не существующія въ природ, но возможныя математическія, механическія или біологическія обобщенія. Дйствительно-великіе поэты обнаруживаютъ огромный умъ, какъ и настоящіе мыслители — недюжинное чутье къ красот, но въ обоихъ случаяхъ второстепенное качество находится въ служебномъ отношеніи къ спеціальному. Умъ великаго художника не боле какъ подмастерье его таланта, какъ и художественное чувство у мудреца. Пушкинъ обладалъ сильнымъ и свтлымъ умомъ, но безсмертіе его основано не на образцахъ мысли, а на образцахъ поэтическаго творчества: этотъ умъ мене замтенъ въ стихотвореніяхъ и выступаетъ въ блеск лишь въ дневникахъ, литературныхъ замткахъ и т. п. Точно также и Руссо или Шопенгауэръ несомннно обладали художественнымъ темпераментомъ, но заслуга ихъ заключается не въ изяществ ихъ твореній, а въ ихъ глубин. Люди вообще думаютъ не одинаковымъ способомъ: одни — въ зрительныхъ представленіяхъ, другіе — въ слуховыхъ, одни помнятъ вещи какъ картины, другіе — какъ ихъ названія. Мн кажется, первый разрядъ людей обладаетъ по преимуществу художественною натурой, тогда-какъ второй — идейною. И т, кто рождены съ зрительнымъ сознаніемъ, хорошо сдлаютъ, если удовлетворятся этимъ типомъ его и не станутъ во что-бы ни стало напрягать зародыши своей слуховой памяти. Каждый можетъ стать во весь свой духовный ростъ только по главной, такъ-сказать, своей оси, въ направленіи главной способности, а наши поэты хотятъ быть во вс стороны одинаковаго діаметра — претензія праздная.

Какъ человкъ, разрабатывающій еле замтную серебряную руду, въ то время когда кругомъ богатйшія залежи желза, неизмнно проигрываетъ, такъ и поэтъ, эксплоатирующій свое мышленіе вмсто художественнаго инстинкта. Правда, въ послднее пятидесятилтіе мыслительныя способности въ европейскомъ обществ взяли верхъ надъ созерцательными, развитіе политической жизни, журналистики, науки отодвинуло поэзію на задній планъ (какъ и другія созерцательныя настроенія). Поэты и художники, игравшіе когда-то при дворахъ роль любимцевъ, посланниковъ боговъ, потонули въ толп новой интеллигенціи равныхъ сортовъ и званій. Пророки и судьи общества, они видятъ себя развнчанными, они боятся, что, отказавшись отъ поученій на манеръ философовъ, они навсегда уступятъ послднимъ скипетръ духовной власти. Я думаю, что опасеніе это неосновательно. Поэзія — не прихоть извстнаго времени или страны, она составляетъ въ организм духа неотдлимое отправленіе, и человчество всегда будетъ нуждаться въ сладкихъ ощущеніяхъ красоты. Истинные поэты всегда останутся пророками и вождями, но ихъ пророчество не въ томъ, чтобы давать отвлеченныя формулы природы или общества, а въ томъ, чтобы уже дйствующимъ идеямъ давать полноту развитія, служить сложившейся культур раскрытіемъ ея тончайшихъ свойствъ и тончайшихъ возможностей. Пусть основной смыслъ жизни даютъ великіе вроучители или философы,— роль поэтовъ разработать этотъ смыслъ и отыскать ему прекраснйшее выраженіе. Вс великіе художники закрпляли свою культуру — и въ этомъ ихъ прямая миссія, великіе мыслители расшатывали омертввшіе устои — и это ихъ призваніе. Поэты, какъ консерваторы по природ, не могутъ пожаловаться на скромность ихъ роли въ живомъ организм исторіи, и если-бы они этою ролью ограничивались, было-бы прекрасно.

XII.

Какъ человкъ старой дворянской культуры и свидтель ея расцвта, теперь увядшаго, Полонскій, помимо таланта, иметъ огромное преимущество передъ поэтами-молодежью. Послдніе явились во времена развалинъ, ни- ‘ чего цльнаго и крупнаго не застали, ни къ какой культур не пріобщились. Ему есть что сказать,— имъ, можетъ быть, и нечего. Онъ заканчиваетъ собою извстный историческій процессъ, а они явились въ самомъ начал новаго, Выросли среди груды строительнаго матеріала. Русская молодежь — и даже поколніе средняго возраста — почти не помнитъ старыхъ хоромъ русской жизни, а Полонскій ихъ помнитъ. Онъ могъ-бы поразсказать многое въ жанр Пушкина, Лермонтова, Гоголя или хоть въ жанр Тургенева и Фета, которые, выражаясь языкомъ спиритовъ, извлекли изъ своей эпохи астральное ея тло, ея невсомую субстанцію, способную принимать вс тлесные образы прежней жизни. Виднія этой жизни — самое дорогое, что сохранила изъ прошлаго память русской интеллигенціи. Ныншніе поэты и рады-бы повторить подобный сеансъ съ теперешней эпохой, и можетъ-быть, какъ медіумы поэзіи, они достаточно сильны, да нтъ существа, духъ котораго можно было-бы вызвать. У теперешней эпохи еще нтъ духа, потому-что не сложилось еще и тло ея,— нтъ культуры, организующей бытіе въ живое существованье. Но ужь если молодые поэты не въ силахъ отразить въ себ духа времени, истолковать его (за его отсутствіемъ), то почтенному Я. П. Полонскому это тмъ трудне: онъ и родился, и сложился совсмъ подъ иными небесами, подъ иными созвздіями.

Что у Полонскаго, какъ и у всхъ старыхъ писателей, есть наклонность идеализировать старину, это въ высшей степени естественно и доказываетъ только чистоту его поэтической природы. Какъ поэтъ и консерваторъ, онъ и долженъ быть влюбленнымъ въ старину, какова-бы она ни была, лишь-бы это была прочная система жизни. А крпостная старина, если на минуту забыть о ея порокахъ, и сама по себ была явленіе красивое и колоритное. Во множеств _у усадебъ завязывался прочный и изящный бытъ, создавалось глубокое міросозерцаніе и, свойственная всякому культу поэзія. Такъ называемые ‘крпостники’ не безъ основанія полагаютъ, что тридцатые и сороковые годы были эпохой единственнаго въ исторіи и самаго высокаго подъема нашей національной культуры, и что едва-ли въ ближайшіе вка повторится сочетаніе такихъ рдкихъ условій: патріархальнаго ‘лона природы’ съ утонченностью образованнаго быта, суроваго рабства съ сменами гуманной цивилизаціи. Въ особенности трудно ждать повторенія рабства въ прежней его наивной форм, а между тмъ такое рабство, родъ живого идолопоклонства, придавало старинному быту миическій обликъ. Тогда жили нетолько простые смертные, но и какъ-бы живые полубоги, существа какой-то иной природы, иного, высшаго происхожденія. Это мистическое неравенство исповдывалось какъ вра и вверху, и внизу, и возвышало верхи культуры такъ, какъ никогда уже не подыметъ ихъ никакое другое неравенство — экономическое, образовательное и т. п. Для поэзіи жизни не будетъ въ ней чудеснаго элемента безграничной власти человка надъ человкомъ, элемента человкобожія, отмченнаго Пушкинымъ въ ‘Анчар’. Не повторится также и глубокое невжество народное, и двственность природы — все элементы молодые, со свойственною юности способностью очарованія. Въ старину земля наша была велика и обильна, природа еще была двственна и не расхищена, еще цлы были ‘лса, поля, долины, горы, воды’, таинственная жизнь которыхъ, сливаясь съ жизнью человка, придаетъ послдней столько величія и красоты. Не было фабрикъ, казармъ, заводовъ, трактировъ, лавокъ, ситцевъ и самоваровъ. Народъ былъ еще не тронутъ гноемъ городовъ, сидлъ дома, пахалъ землю, плъ тысячелтнія псни, слушалъ вковыя былины и сказки, ковыряя въ досужные вечера, при неровномъ свт лучины, свои липовые лапти. Міросозерцаніе было сведено до двухъ-трехъ формулъ, но зато прочныхъ и неподвижныхъ какъ три кита, на которыхъ въ то время земля держалась. Мужикъ былъ глубокій варваръ, но варваръ культурный, установившійся, и притомъ свжій и непосредственный, какъ дикая степная лошадь, какъ крпкій дубъ, купающійся въ солнечномъ воздух. Мужикъ былъ явленіемъ природы и входилъ въ разрядъ стихій. Среди этихъ неотравленныхъ еще стихій, стояла усадьба — колыбель русской поэзіи и литературы, Просторный старый домъ съ тесовою крышею, осненный вковыми липами, съ разбгающимися полями вокругъ и зубчатою стною лса на горизонт, куда ни взгляни, съ соломенными крышами деревень вдали и сіяющими крестами церквей надъ зеленью. Таинственныя темныя сни, террасы, лстницы, балконы, вышки, свтелки, горенки, терема., дорожки сбгающія въ садъ, съ его насыщенною медомъ растеній атмосферою, глухими уголками и бесдками, съ вьющейся за садомъ рчкой, заросшей тростникомъ и лозою, съ старою банею надъ обрывомъ и легендами о лшихъ и утопленникахъ. Въ дом — старинная мебель, ряды темныхъ портретовъ предковъ, сіяющіе въ ризахъ образа, старинная утварь, толпы преданныхъ слугъ, ласковыхъ нянюшекъ и дядекъ,— стихія покорности и угодливости. Какія преданія передавались въ этихъ дворянскихъ семьяхъ, какія сказки разсказывались въ долгіе зимніе вечера при сальной свчк въ дтской, какіе сантиментальные романы читались въ горенкахъ и свтелкахъ, какъ горячо молились передъ освщенными лампадкой серебряными ризами! Кто помнитъ въ своемъ дтств то простое, но широкое изобиліе, деревенскій просторъ, цвтущія майскія утра, лтніе долго гаснущіе вечера, прогулки въ лунныя ночи среди призраковъ и волшебныхъ заклинаній соловья, ‘пвца любви, пвца своей печали’,— кто не забылъ росистыя зори, шумныя охоты, зимнія вьюги, кто помнитъ веселое, безпечное общество съ играми и затями, дышущее здоровьемъ, врой и простотой семейнаго патріархальнаго быта — кто все это помнитъ и сравнитъ съ унылою прозой теперешняго оскуднья, съ недостатками и недохватками, съ необходимостью работать что прикажутъ и работать много, съ ныншней жизнью въ тснот городской сутолоки, въ противномъ, загнившемъ воздух, ‘на второмъ двор’ гд-нибудь,— тотъ пойметъ чувства стараго, уже сходящаго со сцены поколнія.

XIII.

Не мудрено, что наши выдающіеся поэты — консерваторы. Какъ поклонники красоты, они должны предпочитать прошлыя, феодальныя времена теперешнимъ. Въ отношеніи формъ жизни т жестокія и темныя времена были несравненно богаче и ярче тепершнихъ, какъ старинные средневковые города — красиве ныншнихъ съ ихъ утомительною правильностью и опрятностью. Въ старую крпостную эпоху, по пословиц, что ни городъ, то былъ норовъ, что деревня то обычай. При крайней затруднительности сообщеній, отдльныя страны и провинціи были замкнуты и вырабатывали волей-неволей свою особую культуру, свой стиль, одежду, образъ жизни и образъ души. Тогда образовалось нсколько характерныхъ, неподвижныхъ человчествъ, отдльныхъ міровъ, гд все было свое и все особое. Изъ страны шелковыхъ камзоловъ, готическихъ соборовъ и мрачныхъ замковъ вы могли попасть въ страну живописныхъ тюрбановъ и фустанеллъ, въ край минаретовъ и куполовъ, увнчанныхъ луной. Оттуда вы могли отправиться въ землю колоколенъ и золотыхъ маковокъ, боярскихъ шапокъ и сарафановъ, дале шли таинственныя царства халатовъ и тюбетеекъ, много-этажныхъ фарфоровыхъ башенъ, каменныхъ идоловъ и плоскихъ крышъ. Сравните тогдашній необычайно пестрый и разнообразный міръ съ теперешнею монотонностью цивилизаціи, при которой всюду васъ встрчаютъ т-же каменные крытые желзомъ дома, т-же мостовыя, конки, телеграфы, т-же котелки, цилиндры и пальто съ одинаковыми тросточками и зонтиками какъ въ Париж, такъ и въ Нагасаки, какъ въ Архангельск, такъ и на мыс Доброй Надежды. Конечно, кое-гд на Восток еще осталось немножко національныхъ чертъ, и я, напр., еще видлъ на придворномъ балу въ Аинахъ министра въ блой юбк (старинный греческій костюмъ), но это была своего рода дерзость: тотъ-же министръ въ другое время одвался по парижскому журналу. Даже султанъ турецкій изъ всего національнаго обряда жизни сохранилъ только гаремъ да феску,— да и то одалиски въ гарем одваются уже у Ворта и играютъ на роял. Даже японская микадесса, судя по портретамъ въ иллюстраціяхъ, изъ прелестнаго, художественнаго керимона переодлась въ безобразнйшее европейское платье, и даже съ боле громаднымъ, чмъ требовалось модой, турнюромъ. Королева Мадагаскара Ранавало, курчавая негритянка, тоже одла корсетъ и пышный шлейфъ. Я боюсь даже, что загадочный Далай-Лама, когда до него наконецъ доберутся европейцы, предстанетъ передъ ними во фрак… Индійскіе раджи, вдь, уже облачились въ этотъ ‘вертихвостъ’.

Такъ боле сильная, можетъ быть, боле хищная цивилизація стираетъ вс особенности духовно ею покоренныхъ странъ, устанавливаетъ однообразные, обязательные шаблоны. При этомъ исчезаютъ цлые міры красивыхъ, картинныхъ формъ — и нетолько костюмовъ и зданій, но и идей, преданій, обычаевъ, настроеній. Замтьте, что не всегда высшая форма побждаетъ низшую, такъ-какъ борьба идетъ между содержаніями культуръ, а не формами ихъ. Если боле сильное и молодое существо одной культуры одолетъ обветшавшую или болзненную суть другой, то неуклюжая вншность первой, — напримръ фракъ — можетъ вытснить боле живописную — второй, какъ въ одежд, такъ и въ духовномъ обличь. Черный сюртукъ Франклина — представителя честной, трудовой культуры — вытснилъ розовые и голубые кафтаны французскихъ маркизовъ съ кружевами и золотомъ ихъ, а отсутствіе всякой прически, ныншняя безвкусная стрижка подъ гребенку замнила пышные парики и букли. Новая эпоха несравненно блдне и монотонне прошлой, художнику и поэту, когда-то видвшему воочію иную жизнь или, по крайней мр, изучившему эту жизнь на сцен, въ музеяхъ, литератур — боле чмъ кому-либо ясно раззоренье, внесенное протестантской цивилизаціей въ область красоты, какъ вещественной, такъ и идейной. Саксонская раса, наиболе вдумчивая, не отличается вкусомъ, и печать этого безвкусія легла на весь современный культурный міръ, подавивъ изящество духа католической, арабской и японской цивилизацій. Внутренняя правда нмецкой культуры разрушила въ области идей еще боле живописныхъ формъ, нежели въ области вншняго обряда. Раціонализмъ протестантства, неизбжно приведшій къ отрицанію всякаго рода культа — политическаго, религіознаго и даже національнаго — разсялъ множество иллюзій, психическихъ вковыхъ привычекъ, суеврій и предразсудковъ, имвшихъ одну дорогую человку черту: они ему были милы. Эти суеверія составляли часть психическаго организма человка, и отнятіе ихъ оставляло въ его сердц пустоту и раны. А протестантизмъ отнималъ у стараго общества самыя интимныя врованія, не замняя ихъ ничмъ. Вся идея протестантства, постепенно развившаяся въ политик и философіи заключается въ слов ‘нтъ’, которое, какимъ-бы громовымъ голосомъ ни было произнесено, никогда не замнитъ самаго крошечнаго ‘да’, хотя-бы вполн ошибочнаго. Атеизмъ въ религіи (продуктъ крайней лвой отрасли гегельянства), анархія въ политик (продуктъ той-же отрасли: Бакунинъ воспитался на Гегел), матеріализмъ въ наук, натурализмъ въ искусств — все это великія отрицанія нмецкаго духа, вытекшія изъ протестантства. Общій итогъ этихъ отрицаній — гартмановскій пессимизмъ — всего глубже выражаетъ суть современной по преимуществу германской цивилизаціи, онъ буквально повторилъ отчаянный вопль буддизма и воскресилъ для человчества гнетущій призракъ смерти, разсянный-было христіанствомъ. Можетъ-быть, это — истины, вс эти отрицанія, но отъ нихъ человку не легче, а тяжеле. Вдь азотная кислота тоже истина, но соприкасаясь съ тломъ, она его жжетъ и убиваетъ. Микробъ холеры — тоже истина, но вводить его въ организмъ гибельно. Есть идеи-яды, идеи-микробы, которые, войдя въ міросозерцаніе человка, въ организмъ его души, пожираютъ его и убиваютъ. Таковы эти дтища протестантскаго раціонализма. Какъ мышьякъ въ малой доз не ядъ, а лкарство,— идея отрицанія сослужила свою пользу, но въ большихъ дозахъ это сущая отрава, остановка творческаго процесса жизни. Что можетъ взять для своего счастья жизнь у философіи, доказывающей, что лучше не жить вовсе? А вдь это — въ своемъ род заключительное слово прогресса,— amen протестантской культуры.

Итакъ, художники съ своей точки зрнія совершенно правы въ недовріи къ новой эпох и въ консервативной привязанности къ старой. Тамъ больше красоты, больше надежды, жизненнаго начала, здсь-же пока — пустыня, холодъ… Задолго до ‘Собакъ’ Полонскаго, боле полувка тому назадъ, великій поэтъ предвидлъ печальную участь поколнія, вступавшаго тогда въ новую эпоху, предсказалъ пустоту и тьму, ожидавшія его въ будущемъ, и наконецъ, бездйствіе ‘подъ бременемъ познанья и сомннья’. Относительно того поколнія (40-хъ годовъ) это была ошибка: именно то-то поколніе и оказалось наиболе дятельнымъ и свтлымъ, можетъ-быть потому, что въ новый міръ внесло одушевленіе, собранное еще въ старой, крпостной колыбели. Въ немъ еще жили въ инстинктахъ и вра въ міровую тайну, и чувство долга, и умиленіе къ прекрасному, и чувство самоотверженія — все то, что даетъ человку культъ и чего не можетъ дать ему ныншнее безкультурное время. Именно этою силою духа и совершилось все хорошее въ Россіи за послднюю половину вка: создалась литература, искусство, начала наукъ, и этою-же встарину сложившеюся силою были подняты реформы и поколеблены вковые устои. Некультурное поколніе, врод нашего, воспитавшееся на развалинахъ, не смогло-бы выполнить, быть можетъ, и этой задачи,— нетолько задачи творчества, но даже разрушенія. Поэты правы въ своемъ консерватизм.

XIV.

Однако, пора показать, въ чемъ они и неправы, выпуская, какъ это сдлалъ Полонскій, ‘Собакъ’ на либераловъ. Либерализмъ или — возьму боле широкій терминъ — реформація не есть произвольное измышленіе злоумышленниковъ, заговоръ кучки горячихъ головъ. Это тоже продуктъ культуры, да пожалуй, еще и лучшій продуктъ. Въ этомъ огромномъ историческомъ движеніи на пространств четырехъ вковъ, взволновавшемъ все христіанское человчество, были глубокія и справедливыя причины, была самая заслуженная необходимость. Кром вншней правды, красоты вещей, есть, какъ я сказалъ выше, и внутренняя правда, нравственность вещей, а ея-то и недоставало старой эпох. Культура дло великое и святое, но она должна быть основана на великомъ и святомъ начал, а этого-то и не было въ феодальномъ стро: онъ держался на грховномъ принцип, безусловно противоположномъ христіанству. Либерализмъ въ его жизненной, средней мр не отрицаетъ культа ни въ религіи, ни въ политик, ни въ искусствахъ,— онъ только требуетъ, чтобы это былъ добрый культъ, а не злой, чтобы сердцемъ его была не языческая, а христіанская правда. Феодальный міръ, далеко еще не весь исчезнувшій и до сихъ поръ, былъ основанъ на завоеваніи, на прав сильнаго, на римскомъ и древне-германскомъ обыча, основною осью тогдашняго общества было поставлено насиліе, и къ ней уже пристраивались вс бытовыя подробности. Даже само христіанство (католическое) перестроилось на этотъ языческій принципъ и пыталось внести въ область совсти тотъ-же произволъ силы, какой господствовалъ въ политическомъ устройств. Но это было уже покушеніемъ нетолько на тло, но и на душу людей, и духъ человчества возсталъ. Какъ ни предана старин людская масса, какъ ни глубокъ былъ тысячелтній гипнозъ средне-вковой культуры, но Европа пробудилась и пожелала свжаго воздуха. Отчего произошло это чудесное пробужденіе? Вопросъ крайне интересный, но трудно-разршимый. Переломъ духа приписываютъ вліянію античной литературы, вошедшей въ моду, но мн кажется еще боле глубокимъ источникомъ возрожденія была религія. Наряду съ торжествующими языческими принципами во вс средніе вка подавалъ свой божественный голосъ и Христосъ — черезъ Евангеліе, книги Апостоловъ. Этотъ кроткій голосъ, среди звона мечей о желзные шлемы, говорилъ о красот любви, о красот братства человческаго, объ отрад жертвы за ближнихъ, о томъ, что это-то и есть царство небесное, всмъ и всегда доступное. При всемъ стремленіи папъ заслонить собою небесный авторитетъ, церковь настойчиво говорила о существованіи вчнаго великаго Бога, передъ властью котораго — ничто вс земныя власти и тлнныя величія. У язычества не было этой единой для всхъ людей верховной инстанціи, къ которой могло апелировать все обиженное и возмущенное, а у христіанъ она была. Вспомните слова Тэна относительно воспитанія человчества христіанствомъ. Со временъ язычества, по его мннію, измнилась самая глубина душъ, явились психическія требованія, непримиримыя съ древними порядками. Создались два великихъ, чуждыхъ язычеству инстинкта: совсть и честь. Что касается чести, она еще могла сосуществовать съ несправедливостью, но совсть вступила съ ней въ великую борьбу. ‘Одинъ въ присутствіи Бога, говоритъ Тэнъ, христіанинъ почувствовалъ, что въ немъ какъ воскъ растаяли вс связи, соединявшія его съ жизнью его общества, онъ увидлъ себя предъ лицомъ непогршимаго судьи, который видитъ души и судитъ ихъ каждую отдльно, а не въ общей куч. Передъ судомъ Божіимъ ни одна душа не отвчаетъ за другую и ей вмняются лишь ея поступки. Эти поступки имютъ безконечное значеніе, и сама душа, искупленная кровію Божіей, иметъ безконечную цнность, и смотря по тому, оцнила она или нтъ жертву Божію, ее ожидаетъ вчная награда или такая-же казнь. Очевидно, это величайшій интересъ души, предъ которымъ ничто вс другіе интересы: главная забота души — оказаться праведной не передъ людьми, а передъ Богомъ. Каждый день въ душ начинается трагическій разговоръ, въ которомъ судья спрашиваетъ а гршникъ отвчаетъ. Діалогъ этотъ тянется восемнадцать вковъ, совсть изострилась, и человкъ постигъ безусловную справедливость’.

Такъ въ душ средневковаго человка зарождался инстинктъ гуманности и протеста противъ порядка, основаннаго на насиліи. Высшій авторитетъ подавлялъ вс низшіе, высшій долгъ — вс земныя обязательства. Я позволилъ-бы себ прибавить къ приведенной мысли Тэна, что собственно инстинктъ совсти, могуче развитый христіанствомъ, въ своемъ зерн вообще прирожденъ человку, какъ естественный продуктъ лучшихъ началъ общественности. Еще задолго до христіанства этотъ инстинктъ проявлялся на верхахъ язычества, тоска по божеству души своей, по потерянному внутреннему раю, томила пиагорейцевъ, стоиковъ, эпикурейцевъ, неоплатониковъ, и благороднйшіе элементы язычества выдвинули такія ‘апостольскія’ фигуры, какъ Будда, Зороастръ, Конфуцій, Пиагоръ, Сократъ, Эпиктетъ, Сенека, Маркъ Аврелій — эти языческіе предтечи ‘благовстія правды’. Истинное христіанство бросило свои смена не на безплодную почву, хотя тысячу лтъ эти смена лежали озимью, не созрвшей нивой, но въ послдніе четыре вка изъ-подъ стаявшихъ снговъ римско-германскаго варварства показалась святая зелень и зретъ уже, хотя жатва ея еще впереди. Что такое либерализмъ? Я не понимаю и не признаю этого явленія иначе, какъ то, чмъ оно называлось при своемъ появленіи,— иначе какъ гуманизмъ, человчность въ благородномъ значеніи этого слова. Можетъ быть, подъ терминъ ‘либерализмъ’ подставляли разныя содержанія, и иногда безсовстныя, но я считаю это такимъ-же злоупотребленіемъ, какъ подстановку инквизиціи подъ христіанство. Истинный либерализмъ, по моему мннію, есть развитіе нравственнаго лозунга, даннаго дв или дв съ половиной тысячи лтъ тому назадъ и неисчерпаннаго еще до сихъ поръ. Либерализмъ, какъ я его понимаю, есть стремящаяся воплотиться совсть. Рожденная вмст съ человкомъ, вскормленная религіей, совсть явилась въ XV столтіи силой, требующей себ права жизни. Совсть потребовала, что-бы ‘Слово плоть бысть’ и явилось въ міръ какъ дло, какъ реальный фактъ. Человкъ увидлъ, что праведнымъ передъ Богомъ онъ можетъ быть только среди праведнаго общества, что грхъ поддеживать то, что есть грхъ, и что несправедливыя формы жизни, какъ-бы он ни были милы сердцу и привычны, должны быть измнены. Честь перваго нравственнаго пробужденія принадлежитъ именно самой безвкусной рас — саксонской, боле всхъ чуткой къ добру,боле всхъ одаренной совстью. Германія — родина возстанія противъ мертвящаго духа католичества, Англія — родина обновленія феодальнаго строя: XVIII вкъ Франціи — порожденіе XVII-го вка Англіи. Наша либеральная эпоха, особаченая Я. П. Полонскимъ, есть ничто иное какъ дуновеніе нмецкой совсти на холодъ нашей жизни, на суровость крпостного быта. Европа не всегда одляла насъ полезными дарами, но въ общемъ играетъ роль духовнаго Гольфстрема: принося иногда бури, какъ эта океанская рка, западная культура обввала приполярныя условія нашей исторіи тепломъ и влагою, вяніями справедливости и свободы. И въ особенности мы должны быть благодарны Германіи. ‘Люди сороковыхъ годОвъ’ были духовнымъ порожденіемъ нмецкой философіи. И до сихъ поръ, не смотря на временное омраченіе національнымъ эгоизмомъ, въ ндрахъ нмецкихъ массъ совсть продолжаетъ свою работу, медленно и постепенно выдвигая новый видъ реформаціи — соціальной. А взгляните на Англію съ ея грандіозною по нравственному значенію ирландскою реформой. Единственный источникъ этой реформы — возмущенная совсть. Что въ Англіи нашолся государственный дятель и даже правитель, отказавшійся отъ права насилія — это неудивительно: благородная страна эта — родина цлаго ряда Канинговъ и Уильбефорсовъ, но что на сторону великаго старца стала цлая половина націи — это мн представляется удивительнымъ. Это явленіе огромное и краснорчивое, крайне новое въ исторіи и знаменательное. За реформаціей соціальной, лишь въ вид зари показавшейся на Запад, уже предчувствуется торжество свта и наступленіе новаго, можетъ-быть уже окончательнаго вида реформы: нравственнаго преображенія людей. Что означаютъ эти недавно возникшія, но быстро развивающіяся движенія врод университетскихъ поселеній въ Лондон, сальвешіонистовъ, трезвенниковъ, вегетаріанцевъ, союзовъ вчнаго мира, этическихъ кружковъ, интелигентныхъ землдельческихъ колоній, кочующихъ университетовъ и пр. пр.? Воздержаніе, милосердіе, миръ, цломудріе, самопожертвованіе въ пользу темныхъ классовъ — эти девизы изъ прекрасныхъ книжекъ уже вышли въ жизнь и творятъ свое дло. Все это какъ мн кажется, доказываетъ одно: что недавно явившаяся на сцену исторіи сила — совсть — ростетъ какъ зерно горчичное, ведя передовое человчество къ цли, предсказанной Христомъ.

XV.

Гуманизмъ есть не разрушеніе, а возстановленіе жизни. Какъ пробившаяся у отжившаго древеснаго листка почка выпускаетъ свой зеленый листочекъ, новое направленіе въ сущности есть возродившаяся молодость стараго и отличается отъ нея лишь цломудренною чистотой юности, яркой зеленью, сочностью и внутреннимъ ростомъ. Распускающійся листикъ построенъ по тому-же плану, какъ и его предшественникъ, хотя и не повторяетъ его буквально,— все отличіе въ томъ, что онъ не покрытъ еще дорожной пылью, не выросъ, не загрублъ еще подъ солнечнымъ зноемъ и холодомъ ночи. Либерализмъ вдь тоже признаетъ и власть, и порядокъ, и законъ, и заслуженную аристократію, и свою семью, и религію — вс ‘основы’, но живыя, еще не увядшія и не засохшія. Либерализмъ считаетъ эти основы такими-же священными, какъ и консерваторы, но требуетъ, чтобы эта святость истекала изнутри самого явленія, а не придавалась ему насиліемъ извн: только то можетъ быть священно, что дйствительно безупречно. Порядокъ только тогда порядокъ, когда основанъ на нравственной истин, иначе это узаконенный безпорядокъ. Законъ тогда лишь нравственно-обязателенъ, когда вытекаетъ изъ совсти, иначе онъ превращается въ обязательное беззаконіе. Вы аристократъ — такъ и будьте же имъ, т.-е. человкомъ выдающейся души (такъ-какъ человка составляетъ не тло его, а душа),— человкомъ возвышенной совсти прежде всего, затмъ таланта, ума, образованія и энергіи.. Истинный аристократизмъ — лучшая роскошь природы, проявленіе великаго духа — пророка, апостола, мудреца, поэта, и во всякомъ случа благодтеля общества. Но что такое аристократизмъ, пріобртаемый, напримръ, покупкою баронскихъ правъ въ Германіи? Точно также и семья. Если мужчина и женщина связаны сердечной связью и дйствительно составили ‘плоть едину’, если союзъ ихъ безупреченъ не по принужденію, а по любви и даетъ одно счастье — кто изъ либераловъ усомнится въ святости и ненарушимости такого брака? Но вдь въ жизни нердко видишь иное: бракъ безъ влеченья, лишь видъ торговой сдлки, бракъ имуществъ и общественныхъ положеній, въ лучшемъ случа лишь однихъ тлъ, а не душъ, бракъ, основанный на систематической измн, съ истребленіемъ дтей еще въ утроб или забрасываньемъ ихъ. Что-же это за ‘основа’, что въ ней святого? То-же и съ какимъ хотите культомъ, въ религіи, политик, искусств: вмсто благодати, когда пустое мсто — и даже не пустое, а наполненное ‘мерто вложенной въ то или иное врованіе, видишь иногда зостью’, т.-е. тмъ содержаніемъ, отрицать которое культъ и призванъ. Въ древней, иногда прекрасной форм, окаменвшей до неподвижности, царитъ духъ смерти и разложенія. И вотъ, когда это обнаруживается, является освободительный порывъ, который приходитъ ‘не нарушить законъ, а исполнить’.

Чтобы понять опасность неистиннаго, ложнаго консерватизма, нужно только вспомнить общій органическій законъ для всего живущаго. Культура (т.-е. вся система культовъ) подчинена закону зарожденія, развитія и одряхлнія. Даже самая лучшая, самая совершенная культура невчна. Разъ установившись и исчерпавъ логику своей основной мысли, изживъ все творчество живыхъ клтокъ, великій организмъ постепенно превращается въ механизмъ, т.-е. движущуюся систему, абсолютно постоянную, несравненно боле правильную и уравновшенную, чмъ организмъ, даже боле сильную, но лишенную одного характернаго свойства живого тла — способности возстановлять свои части, энергію ихъ и волю. Механизмъ можетъ все, кром этого, а въ этомъ-то и есть жизнь, броженіе, отличающее одухотворенное тло отъ вещи. Слишкомъ старыя культуры обыкновенно превращаются въ мертвыя машины, гд человкъ уже не клточка тла съ ея особою замкнутою жизнью, съ микрокосмомъ идей, а лишь частица матеріала, сжатая какъ молекула въ желзныхъ формахъ общества. Такая участь можетъ постигнуть и нашу культуру,— по крайней мр, многіе мыслители съ печалью предсказываютъ подобный исходъ. ‘Если, говоритъ Милль, индивидуализмъ не устоитъ противъ стремленій ныншняго режима, то Европа, несмотря на все свое прекрасное прошедшее и несмотря на весь свой христіанизмъ, сдлается вторымъ Китаемъ’ (‘О свобод’). Эту-же мысль раздляетъ Тардъ въ своемъ замчательномъ труд (‘Законы подражанія’). ‘Современное государство, говоритъ онъ, переживъ состояніе подвижности, благопріятное развитію индивидуума, стремится перейти въ состояніе неподвижнаго обычая, которымъ и закончится работа всеобщаго объединенія’. Вотъ какую угрозу заключаетъ въ себ консерватизмъ даже для либеральнйшихъ, демократическихъ обществъ. Это будетъ подобіе психической смерти или одичанія на вершинахъ культуры. Что такое дикарь, какъ не окостенвшій психически человкъ? Душа его неподвижна, все, что онъ знаетъ, что онъ любитъ и чего онъ хочетъ — изъ года въ годъ, изъ вка въ вкъ остается въ одинаковомъ качеств и объем, какъ у каменнаго идола его черты. Можетъ быть, съ космической точки зрнія это и есть настоящее бытіе, устойчивый покой, блаженство растенія или минерала, ощущающихъ нирванну, но для человка теперешняго типа въ Европ этотъ исходъ ужасенъ. Вчная неподвижность хотя-бы въ высокихъ и совершенныхъ формахъ претитъ даже непримиримымъ консерваторамъ. Европейская раса слишкомъ индивидуальна, слишкомъ геніальна въ семь народовъ, чтобы помириться съ остановкой навсегда. Надо надяться, что все развивающееся образованіе народныхъ массъ, сближая таланты съ источниками знанія, будетъ выдвигать все большій процентъ оригинальныхъ людей, геніевъ и новаторовъ, такъ что творческое начало, можетъ быть, будетъ достаточно для борьбы съ косностью, для преодолнія того вчнаго сна, къ которому клонитъ человчество.

XVI.

Но можетъ случиться еще горшая опасность отъ возобладанія консерватизма: гипнозъ традиціи можетъ застать общество и не на вершинахъ цивилизаціи, а на среднихъ и даже низшихъ ея ступеняхъ, какъ, напримръ, у насъ въ московское время или теперь въ Абиссиніи. Въ такихъ случаяхъ на цлыя тысячелтія застываютъ порядки мрачные и жестокіе, нравы грубые, техника первобытная, наука зачаточная. Возникаетъ даже движеніе назадъ, къ давно-пройденнымъ формамъ, такъ-называемый регрессъ. Въ мір органическомъ, особенно въ зоологіи, есть законъ физіологической инерціи, по которому любой органъ или его отправленіе, бывшіе вначал необходимыми, иногда развиваются сверхъ нужнаго, переростаютъ потребность и становятся уже обременительными, мучительными и даже гибельными для организма. Есть маленькое животное изъ мягкотлыхъ, волоски котораго съ нижней стороны до того разрослись втеченіе безчисленныхъ по колоній, что превратились въ щетку, которая страшно затрудняетъ движеніе животнаго, ученые предсказываютъ, что еще рядъ поколній — и типъ этого животнаго исчезнетъ, вытсненный боле стройными и дятельными формами. Существуютъ молюски, выдляющіе изъ себя такъ много известковыхъ солей, что скорлупа ихъ превращается постепенно въ увсистую раковину, послдняя длается дотого тяжелою, что животное уже не въ силахъ сдвинуть ее съ мста и умираетъ, замуравленное въ своихъ доспхахъ. Многочисленные примры этого страннаго, трагическаго закона встрчаются въ самыхъ различныхъ областяхъ, не исключая и исторіи народовъ. То, что нкогда было источникомъ крпости и величія государствъ, впослдствіи, переростая мру, становится причиною ихъ упадка. Греческая цивилизація погибла отъ изнженности, вытекшей изъ культа прекраснаго, Римъ былъ возвеличенъ завоеваніями и ослабленъ ихъ-же послдствіями, религіозный фанатизмъ далъ османамъ могущество, но онъ-же и погрузилъ ихъ въ замкнутость, поведшую къ спячк и пр., и пр. Какъ отдльная личность, такъ и почти каждый народъ можетъ сказать:

‘Что любилъ, въ томъ нашелъ

Гибель жизни своей…’

Законъ инерціи примнимъ, конечно, и къ либерализму, и т крайнія отрицанія, о которыхъ я говорилъ выше, есть именно продуктъ этой инерціи, но особенно опасенъ онъ въ консерватизм. Вс либеральныя крайности по природ своей не долговчны и не могутъ войти въ кодексъ жизни. Можетъ-ли, напримръ, шопенгауэровскій пессимизмъ сдлаться настроеніемъ массъ? Исторія не даетъ примра широкой распространенности отрицаній, тогда-какъ примровъ консервативныхъ крайностей въ ней сколько угодно. Я уже говорилъ о положительныхъ и цнныхъ сторонахъ консерватизма, генія-охранителя культуры, но въ силу инерціи это охранительное свойство постепенно превращается въ раковину тридакны или въ броню черепахи, душащую организмъ въ его собственномъ тл. Изъ ложнаго чувства страха за свое существованіе, нація развиваетъ, напримръ, огромныя средства вншняго могущества, доводитъ ихъ до чудовищныхъ размровъ, постепенно подрывая вс свои жизненные источники, вншняго завоеванія нтъ, но незамтно наступаетъ внутреннее завоеваніе, домашній плнъ, ничуть не легче иноземнаго. По мннію Пушкина, ходячему въ его время, крпостное право было необходимо для рекрутскихъ наборовъ, ему и въ голову не приходило, что непройдетъ и тридцати лтъ, какъ право это рухнетъ, а армія, тмъ не мене, увеличится втрое и рекруты сами будутъ являться въ призываемые участки. То-же крпостное право держалось ложнымъ чувствомъ страха за внутренній порядокъ: на помщиковъ смотрли какъ на ‘сто тысячъ полицмейстеровъ’ (выраженіе императора Павла), однако внутренній порядокъ несомннно возросъ съ паденіемъ крпостныхъ узъ. ‘Сначала образуйте народъ и тогда уже давайте ему свободу’, кричали въ пятидесятыхъ годахъ,— однако опасенія бунта и истребленія дворянъ, вслдствіе реформы, безусловно не оправдались: невжественный народъ и пальцемъ не тронулъ своихъ бывшихъ господъ. Точно также изъ преувеличенной заботливости о порядк въ иныхъ странахъ введена чрезмрная централизація, вся государственная дятельность вручена бюрократіи, классу наемныхъ чиновниковъ, далекихъ и чуждыхъ живому теченію жизни. Все остальное населеніе, т. е. вся нація лишена прикосновенія къ самымъ возвышеннымъ интересамъ своей общей судьбы, отчуждена отъ благороднйшихъ задачъ жизни — политическихъ и культурныхъ, а- это сильно понижаетъ народную самодятельность, низводитъ общество къ низкому и грубо матеріальному уровню. Бездйствующія высшія способности націи, согласно общему біологическому закону, атрофируются, отмираютъ. Все это очень ярко можно наблюдать на прекрасныхъ нкогда странахъ Востока, ‘родъ людской гд спитъ глубоко ужъ девятый вкъ’. Чмъ объяснить себ, что расы столь высоко-одаренныя, доказавшія уже свои государственныя способности, на цлые вка длаются лнивыми, вялыми, нищими и безпомощными, ожидающими завоевателя какъ избавителя? Я думаю, тайна этого страннаго упадка духа заключается именно въ чрезмрномъ развитіи консерватизма. Надо замтить, что инертное по своей природ человчество охотно поддерживаетъ всякій консерватизмъ. Упорно противясь всякой новизн, массы безспорно признаютъ все установившееся, даже собственное несчастье: огромное большинство обращеннаго въ рабство народа свыкается даже съ рабствомъ и находитъ его естественнымъ, чмъ и объясняется его прочность. Такимъ образомъ, консерватизмъ всегда иметъ просторъ нетолько для развитія, но и для переразвитія. Одна изъ постояннйшихъ чертъ этого явленія — потеря духа общественности, боле или мене полное отдленіе власти отъ народныхъ массъ. На Восток народъ совершенно лишенъ самоуправленія. Длаясь безвольнымъ, онъ въ силу этого постепенно теряетъ всякій интересъ, всякое вниманіе къ своему государственному бытію. Какъ-бы кастрированные въ отношеніи способности высшей общественной иниціативы, эти народы-евнухи теряютъ инстинкты общественнаго творчества, лишаются широкой предпріимчивости и, какъ кастраты, коснютъ въ низменномъ эгоизм, въ кромшной грызн, въ хищничеств, ведущемъ къ нищет. Вся воля, весь импульсъ, все зачатіе народной судьбы сосредоточены гд-то въ Тегеран, въ невдомой для народа дали, государственная душа какъ-бы отдлена отъ ея естественнаго тла и управляетъ послднимъ извн: не органически, а механически. Машина вдь и отличается отъ живого тла тмъ, что управляющая сила въ ней — вн ея. Въ психическомъ отношеніи такое упраздненіе народной воли существенно измняетъ народный характеръ, обездушиваетъ его и автоматизируетъ. Вспомните извстный физіологическій опытъ лишенія животныхъ большихъ полушарій мозга. Когда эти полушарія вынуты, животное не теряетъ способности къ жизни: оно стъ, пьетъ, рефлекторно двигается, даже работаетъ (исключительно въ привычныхъ формахъ), идетъ, куда его ведутъ, хотябы въ пропасть — но все это безсознательно, безотчетно. У народовъ глубокаго Востока какъ будто вынуты большія полушарія мозга, это — народы-сомнамбулы, у которыхъ общественное сознаніе замерло въ вид неподвижнаго фатализма. Довольно близка къ подобному состоянію была Европа среднихъ вковъ, и чудо ея возрожденія говоритъ, что и Востокъ проснется.

Въ самомъ дл, нельзя не подивиться быстрот и роскоши разцвта жизни на старомъ Запад, лишь только повяло духомъ свободы. Двсти-триста лтъ тому назадъ Европа была погружена въ настоящее варварство, народъ былъ почти поголовно безграмотенъ, города тонули въ грязи, ни больницъ, ни вообще медицины не было, голодовки и эпидеміи истребляли населеніе столь-же неотвратимо, какъ и теперь въ Персіи. Ни путей сообщеній, ни библіотекъ, ни музеевъ, ни выставокъ, ни даже школъ не было: рдкіе университеты и монастыри давали схоластическую начитанность лишь ничтожной части населенія. Промышленность была, правда, мстами развита (вдь и до сихъ поръ Персія славится коврами и шелкомъ), но служила спросу лишь высшихъ классовъ. Страшная грубость нравовъ начиналась тотчасъ-же за стнами дворцовъ, крайнее суевріе освщалось кострами инквизиціи, тишина мысли нарушалась лишь лязгомъ оружія да воплемъ разоряемыхъ деревень. Аристократія увядала въ распутств, простонародье — въ рабств. Но Европу спасло ея политическое разъединеніе. Консерватизмъ, при всхъ стараніяхъ католичества, не могъ централизовать эту безконечно пеструю, разноплеменную, разноязычную семью народовъ, раздробленныхъ феодалами на десятки и сотни тысячъ независимыхъ единицъ. Власть хотя и была отдлена отъ народа, но была слишкомъ близка къ нему: всякій виланъ видлъ чуть не ежедневно своего сеньора, зналъ его душу и мысли, зналъ всю политику своего миніатюрнаго государства и участвовалъ въ ней ежеминутно. Кром феодаловъ жили и развивались множество городскихъ общинъ, торговыхъ союзовъ, цеховъ и т. п., почти независимыхъ республикъ, гд власть и слдовательно свобода была еще ближе къ народу. Эти мелкія самостоятельныя державки стремились превзойти другъ друга, были одушевлены горячею любовью къ своему маленькому уголку, который каждый гражданинъ лично зналъ вдоль и поперекъ и гд онъ сознательно участвовалъ во всхъ интересахъ. Все населеніе втягивалось въ кругъ священныхъ задачъ своей родины, политическихъ и культурныхъ, а это удивительно облагораживаетъ всякое сознаніе, и единичное и общественное. Народная мысль, будучи выведена изъ области будничныхъ, узко-эгоистическихъ цлей на высоту горизонтовъ общаго блага, расширяется, одухотворяется и даетъ могучую природную интеллигенцію, которая никакимъ инымъ путемъ народиться не можетъ. Всюду въ христіанскомъ мір извстная доза свободы не разрушала жизни, а возрождала ее: вызывала творческія силы, которыхъ никто до этого и не предчувствовалъ. Развязанный отъ оцпеннья, геній народовъ разливался надъ хаосомъ стараго быта и оплодотворялъ его.

XVII.

Въ настоящемъ бгломъ очерк я, конечно, и не пытаюсь исчерпать всю глубину обихъ ‘правдъ’ — истиннаго консерватизма и истиннаго либерализма. Въ особенности стснительно говорить о послднемъ. Мн только хотлось, говоря о литературныхъ нападкахъ на эпоху освобожденія, замтить, что литераторамъ — особенно столь почтеннымъ, какъ авторъ ‘Собакъ’,— не слдовалобы относиться односторонне къ тому или другому великому настроенію въ исторіи. Я. П. Полонскій даетъ по-: пять, впрочемъ, что онъ осмиваетъ не самый либерализмъ, что онъ противъ него ничего, пожалуй, не иметъ, а не довряетъ лишь быстрымъ переворотамъ, которыхъ будто-бы добиваются либералы. Маститый поэтъ предпочелъ-бы постепенное движеніе впередъ, растянутое на безконечность, на ‘бездну безконечныхъ переходовъ къ Богу’. Но кто возьмется разршить, что такое постепенность въ ход прогресса? До Бертольда Шварца стрляли изъ луковъ, а сейчасъ-же посл него стали стрлять изъ ружей. До Флавіо Джойо плавали безъ компаса, а посл него сейчасъ-же стали употреблять компасы. До Уатта и Стефенсона здили на лошадяхъ, а потомъ похали на машин. Возможно-ли прослдить здсь ‘безконечность переходовъ’ отъ одного порядка явленій къ другому? Между вчерашнимъ и сегодняшнимъ днемъ въ исторіи часто нтъ никакого промежутка, но иногда залегаютъ настоящія пропасти и неизмримыя пространства. Припомните вс дйствительно великія открытія — Ньютона, Галилея, Лавуазье, Фарадея, Дарвина, Пастера и пр. и пр.— вс эти ученые совершили нетолько блестящіе, но и стремительные перевороты въ своихъ спеціальныхъ областяхъ. Великая идея — плодъ могущественнаго напряженія человческаго духа,— есть откровеніе, ключъ къ природной тайн, позволяющій легко и быстро раскрыть то, что еще наканун считалось недоступнымъ, непостижимымъ. Историческіе результаты, какъ и геологическіе, могутъ быть продуктомъ и крайне медленнаго наростанія причинъ, и быстраго подъема земныхъ силъ. Совпаденье вншнихъ условій съ внутренними иногда очень быстро измняетъ столь тонкую стихію, какова культура даннаго народа, втеченіе двухъ-трехъ поколній одинъ культъ смняется другимъ, невжество превращается въ образованность, глубокое рабство — въ равноправность. Появленіе всего одной крупной личности иногда сдвигаетъ ходъ исторіи на совершенно новый путь, между Петромъ I и Пушкинымъ промежутокъ всего семьдесятъ лтъ по времени. Припомните, во что обратились Соединенные Штаты всего въ одну сотню лтъ изъ довольно жалкихъ колоній, или Австралія изъ мста ссылки каторжниковъ, или наконецъ вс западные наши сосди. Изъ невжественныхъ и нищихъ странъ съ неосвщенными грудами лачугъ, вмсто городовъ, они перестроились въ цвтущія хозяйства съ центрами наукъ и искусствъ, гд въ иномъ переулк больше чудесъ свта, чмъ было во всемъ древнемъ мір. Жизнь, конечно, можетъ двигаться крайне слабо и даже стоять на мст, какъ гд-нибудь въ центр Африки. Но она можетъ идти и сильнымъ, жизнерадостнымъ ходомъ, какъ курьерскій поздъ, обгоняющій крестьянскую клячу, какъ электричество телеграфа, обгоняющее пшаго земскаго почтаря. Разъ мы имемъ великое изобртенье,— въ нашей вол или пренебречь имъ, какъ китайцы желзными дорогами, или пустить сейчасъ-же въ дло, и мн кажется, нужно торопиться вводить великія идеи въ жизнь, если народъ не хочетъ отставать отъ сосдей. Какъ золотая руда, нечаянно открытая, подобная идея должна сейчасъ-же разрабатываться, и каждый годъ отсрочки есть прямой убытокъ. Пастеръ открылъ прививку бшенства, причемъ въ лченіи этой болзни произошелъ безконечно быстрый скачокъ. Предположимъ, что испугавшись этой быстроты, мы стали-бы вводить какую-то постепенность пользованія этимъ средствомъ: начали-бы съ средневковыхъ лекарствъ, продлали-бы вс совты латинской кухни и лтъ этакъ черезъ тысячу позволили-бы лчить мужика прививкой… Но вдь ршительно то-же самое и во всхъ областяхъ жизни: всюду существуютъ великія открытія, ключи къ счастью, и весь вопросъ въ томъ: пользоваться ими или не пользоваться? Еще Наполеонъ І-й считалъ идею пароходовъ сумбурной. Тьеръ хохоталъ въ парламент отъ одной мысли, что желзныя дороги можно будетъ примнить къ перевозк тяжестей и пассажировъ. Какъ видите, даже замчательные люди часто боятся нововведеній и иногда при этомъ длаютъ грубыя ошибки ко вреду своихъ народовъ. Но если простительно колебаться предъ идеей хотя-бы и великой, но новой, не испытанной, то тмъ печальне пренебреженье старыми великими открытіями, всесторонне испытанными…

Изящная литература уже по природ своей консервативна. Но консерватизму этому пора уже обратиться къ выраженію новой культуры, установившейся въ христіанскомъ мір, къ защит хотя еще слабыхъ, но истинно-народныхъ и гуманныхъ началъ освободительныхъ. Начала эти еще не вылились въ стройную и сильную культуру, но это вопросъ не столько времени, сколько нашихъ усилій. Литература слишкомъ дорогой продуктъ національной жизни, чтобы тратить ее на вздохи о невозвратной, да притомъ еще и недоброй красот: когда-же, господа, мы начнемъ создавать свою собственную и красивую, и добрую культуру? Когда-же мы разберемся среди развалинъ?

Я думаю, что освободительная эпоха, осмиваемая ‘Собаками’ Полонскаго, плохо-ли, хорошо-ли,— именно задавалась этой высокой цлью: построить новое, просторное и свтлое зданіе для великаго русскаго племени, вывести его изъ развалинъ въ домъ съ ‘европейскими удобствами’, не исключая удобствъ сердца, ума и совсти. Либерализмъ желалъ создать то, что консерватизму стоило-бы защищать.

Дв правды.

Читайте также: