Влас Дорошевич
Влас Дорошевич
Две правды
Две правды
Две правды, Дорошевич Влас Михайлович, Год: 1907
Время на прочтение: 9 минут(ы)
В вагоне первого класса сидели друг против друга и спорили два человека.
Один — вида петербургского. До последней степени корректный. Вещи уложены в щёгольские чемоданы заграничной складки. Выражение лица такое, какое бывает у каждого петербуржца, когда ему приходится говорить с русским человеком, т. е. строгое.
Другой собеседник был вида московского или провинциального. Всё у него было в беспорядке. Вещи в каких-то узелках. И когда кондуктор спрашивал: ‘Господин, ваш билет!’ — господин приходил в величайшее замешательство:
— Батюшки, куда ж я задевал.
Шарил во всех карманах, смотрел в шляпе и один раз даже стыдливо приподнял панталону и поискал билет в голенище.
— Дело юридическое, — и я смотрю с точки зрения юридической! — строго сказал господин петербургской складки.
— Дело житейское, — и я смотрю с точки зрения житейской! — добродушно ответил ему господин складки провинциальной.
Говорили они о том, о чём говорили тогда всюду и везде, — о Золотовой, о знаменитом ‘происшествии в станице Тихорецкой’.
Об этом был разговор между всеми пассажирами.
Все находили, конечно, в один голос:
— Слава Богу, что кошмар, который висел над русским обществом более месяца, оказался вздором. ‘Разъяснение’ рассеяло его совершенно. Дело оказалось самым обыкновенным.
Как вдруг господин с узелочками предобродушно заметил:
— А мне этого жаль. И на меня ‘разъяснение’ произвело гораздо более тяжёлое впечатление, чем весь прежний рассказ.
Все посмотрели на него с удивлением.
А господин петербургского вида строго:
— Это как же так? Позвольте спросить.
Господин с узелками отвечал очень любезно и охотно:
— А очень просто. По первому ли рассказу, ложному, по второму ли, верному, но самый главный-то факт остаётся. Человеческая жизнь погибла. Но, по первому рассказу, это, как вы совершенно справедливо изволили сказать, представлялось чем-то чудовищным. Чудовищным, следовательно, невозможным к повторению. А по второй, настоящей версии это является, как вы тоже справедливо изволили заметить, чем-то обыкновенным. А обыкновенное может повториться каждый день. Видите ли, когда мне говорят: ‘Такого-то задавил слон’, — это трогает меня гораздо меньше, чем когда я слышу: ‘Такого-то раздавила лошадь’. Со слоном я, наверное, во всю мою жизнь никогда не встречусь. А лошадь может на каждом шагу из-за угла выехать!
— Следовательно, вы предпочли бы историю со следователем-чудовищем?
Господин с узелками ответил добродушно, но твёрдо:
— Предпочёл бы-с! Вспомните первую историю. Следователь, чтоб завладеть силою первой встречной девушкой, подбрасывает ей свои вещи, арестует, запирает в кордегардию, насилует. Натешивши свои страсти, отдаёт жертву сторожам: ‘Тешьтесь и вы’. Те, в свою очередь, натешившись, начинают ею торговать на всю станицу: ‘Платите и насилуйте’. Тут всё чудовищно до невероятия. Такой следователь с африканскими страстями — чудовище порока, эротоман и безумный.
— Безумный?
— Несомненно, безумный. Он шёл прямо на каторгу. Представьте себе, что изнасилованная им девушка не отравилась бы. Ведь не мог бы он её до конца жизни держать взаперти. Рано или поздно пришлось бы отправить её к родным ‘на предмет удостоверения личности’. Девушка всё рассказала бы родным, родные начали бы дело. Свидетелей нашлось бы сколько угодно. Ведь дело происходило в станице, где всегда все и про всё знают. Раз в кордегардию являлись ‘любители’, значит, в станице знали, что в кордегардии торгуют девушкой. Стоило бы начаться следствию, станичники указали бы на негодяев, которые рассказывали, хвастались, смеялись: ‘вот кто и кто ходили в кордегардию’. Те указали бы на сторожей, которым они платили. Сторожа, чтоб оправдаться, указали бы на следователя: ‘Вот кто нам позволил!’ Рассказали бы, как он изнасиловал. Весь рассказ девушки подтвердился бы. И следователю грозила бы неминуемая каторга. Или каторга, или бежать. В том и другом случае заплатить ценой всей своей жизни за обладание первой попавшейся девушкой. Такой безумный, такой эротоман, такое чудовище — невероятная редкость вообще среди людей. Встретить на своём пути такого следователя, это то же, что, живя в России, быть раздавленному слоном. И это утешительно. Тогда как со второй версии вы видите перед собой следователя самого обыкновенного, который действует самым обыкновенным образом. А результат получается один и тот же: женщина отравилась.
— Правосудие тут упрекнуть решительно не в чем. Подозрение в краже… поличное… арест… требование залога… ввиду неимения вида, отправка по месту жительства родственников для удостоверения личности. Все допросы в срок, без промедления, каждое действие скреплено постановлением, каждое постановление — мотивировкой. Всё математически точно. Правосудие действовало как машина.
И в тоне петербургского господина послышалось торжество.
Господин обывательского вида вздохнул:
— Ах! Правосудие действовало истинно как машина! И эта Татьяна Золотова представляется мне маленьким, несчастным созданием, которое оступилось и попало в огромную машину. Это смерть в машине.
— Татьяна Золотова была воровкой.
— Нет. Она была проституткой. Это мы знаем из ‘разъяснения’. Если бы она была воровкой, это мы, несомненно, знали бы из того же разъяснения. Есть ведь справки о судимости. Если бы Золотова была воровкой, разъяснение, дающее нам все подробности о Золотовой, не умолчало бы и об этом: ‘Это была её не первая кража. Она воровка. Судилась тогда-то и тогда-то’.
— Но она совершила же кражу на станции Тихорецкой!
— И это неизвестно. Татьяна Золотова приехала на станцию Тихорецкую пьяная. В течение нескольких часов, пока надо было ждать поезда, она продолжала пить беспрерывно, и допилась до безобразно пьяного состояния. Ругалась, вела себя непристойно. В этом состоянии человек очень мало отвечает за свои поступки. Кражей мы, обыкновенный народ, называем то же, что и вы, юристы: тайное похищение чужой собственности. Вор крадётся, старается быть незамеченным. А Татьяна Золотова идёт в чужой вагон и трогает чужие вещи не скрываясь, так, что её видят. Вор прячет похищенное. Татьяна Золотова кладёт взятые зонтик и шпагу открыто около занятого ею места. Хоть и есть пословица ‘доброму вору всё впору’, но, когда воруют, стараются украсть что-нибудь покрупнее и поценнее, и выбирают те вещи. которые удобнее спрятать. Ну, зонтик. Но шпага? Скажите, что бы стала делать с чиновничьей шпагой проститутка Золотова в станице Новопокровской? Есть ли на свете вещь более для неё ненужная? Что могла стоить там такая вещь? Сколько можно было за неё взять? Баба, едущая в вагоне со шпагой! Да ведь это сразу, первым делом, бросилось бы всем в глаза! Только бесчувственно пьяному человеку, не понимающему, не помнящему, что он делает, может прийти в голову брать самую ненужную ему вещь, с которой он сейчас же и первым долгом попадётся. По всей обстановке, по всем обстоятельствам, это был скорее пьяный, необдуманный поступок, чем злостная кража. Если есть ‘особо важные дела’, то надо сознаться, что это было особо неважное дело. Так, очевидно, смотрел и следователь. Он, вероятно, считал это дело особенно неважным, особенно пустячным. Иначе подследственной арестантке не давалось бы такой свободы. Отправляя Золотову под арест, следователь наказал, чтоб ей не мешали приискивать себе поручителя. Золотова преспокойно писала письма, посылала телеграммы кому ей угодно. Под арестом она беспрерывно пила и играла даже в карты. Значит, были и партнёры. Она ходила со сторожем по станице, покупала, что хотела, и никто даже не интересовался, что покупает себе подследственная арестантка. Наконец она принимала под арестом гостей: содержатель ‘увеселительного заведения’, куда ехала Золотова, приехавши из станицы Новопокровской, был у неё, угощал водкой, дал два рубля денег. Так важных подследственных арестантов не содержат. Так можно держать именно по особо неважным делам. ‘Пусть себе делает, что хочет. И всё-то дело его вздор и пустяки’. Это и тяжело. Особо неважное дело, и кончилось так трагически.
— Но кто же знал, что так кончится! Кто мог думать!
— Знать, конечно, никто не знал. Но подумать стоило. Татьяна Золотова сделала всё, чтоб над её участью подумали. Когда её арестовали как воровку, Золотова покушалась на самоубийство. Обвиняемые часто, конечно, ломают комедию, чтоб напугать или разжалобить. Но покушение Золотовой не было комедией. Когда сняли петлю, Золотову пришлось приводить в чувство. Значит, было-таки серьёзно. Когда ей объявили, что отправят с титулом воровки к родным, — это известие произвело на Золотову, как говорит ‘разъяснение’, очень удручающее впечатление. Когда ей объявили, что время отправки наступило, она снова была удручена. Как ещё может человек ‘манифестировать’ своё отчаянье? И на это стоило, согласитесь, обратить внимание. В каждом отдельном случае правосудие имеет дело с отдельным человеком. И всегда не лишнее посмотреть: что это за человек?
— Ну, хорошо! Будем смотреть не с ‘машинной’, как вы называете, юридической, стороны, а с вашей, житейской. Кто бы мог думать, что у проститутки окажется так сильно развитым ‘чувство чести’, что она смерть предпочтёт позору? Проститутка!
— А почему бы и нет? У всякого свои понятия о чести. Есть тысячи воровок, которые будут смертельно оскорблены, если вы скажете им: ‘Ты проститутка’. Они ответят вам: ‘Я потому и ворую, что не хочу торговать собой!’ Точно так же есть тысячи и тысячи проституток, которых так же ужасно и жестоко оскорбит, если сказать: ‘Ты воровка!’ Она скажет: ‘Я потому и собой торгую, что воровать не хочу’. Предоставьте каждому человеку думать по-своему. Предоставьте думать и так: ‘Лучше зарабатывать деньги ласками, чем воровать’. Почему у проститутки не может быть чувства стыда? Даже особенно болезненно развитого чувства стыда? Вся жизнь её причиняет ей стыд. И стыд проститутки это часто то же, что никогда не заживающая рана, которую постоянно бередят. У человеческого падения есть свои ступени. И как бы низко ни стоял человек, ему страшно стать ещё ниже. У нас, у порядочных людей, есть многое, чем мы можем гордиться: ‘Я не делаю того-то, того-то, того-то’. У проститутки единственное, что служит ей в честь: ‘Я, по крайней мере, не ворую’. И она может дорожить этим, дорожить страшно, как дорожат всем ‘единственным’. Есть проститутки, которые именно потому ‘беспрерывно’ и пьют, что стыд заглушить хотят и не могут.
— Это уж сантименты.
— Я знаю, в ваше время ‘сантименты’ не в моде. Суровое время. Холодное время. Чёрствое время. Прежде считалось хорошим ‘во всяком прежде всего человека видеть’. Отыскивать, находить! Нынче это называется ‘сантиментами’. Однако сантименты за себя мстят. За своё упразднение. Без сантиментов, оказывается, нельзя. Без сантиментов вот какие происшествия случаются, как в станице Тихорецкой… ‘Проститутка’ — это ещё всего не определяет. Это только определение профессии. Очень низкой профессии, но только профессии. Но ведь человек состоит не из одной профессии. А вне профессии, как человек, что он собой представляет? Вопрос, который не лишнее себе задать, с кем бы вам ни приходилось иметь дело: с человеком самой возвышенной профессии или самой низкой. ‘Проститутка’, этим определяются только её отношения к посторонним мужчинам. Всякий может взять её за деньги. Но, кроме этого постороннего, чужого мира у проститутки может быть свой, близкий и дорогой. Есть люди, для кого она не проститутка, а дочь, не проститутка, а сестра. Можно быть проституткой и любящей дочерью, проституткой и нежной сестрой. Можно покрыть себя позором, но бояться покрыть им мать, отца, брата, сестру. Мы — увы! — знаем, и для нас — увы! — нет сомнения, что для Золотовой явиться в Екатеринодар к родным под конвоем, воровкой, было страшнее смерти. Знали ли её родные о том, что она проститутка? Но пусть даже и знали, пусть даже примирились с этим позором. Но покрыть их головы новым позором! Явиться к ним не только проституткой, но и воровкой! В душе девушки происходила страшная драма. Страшная, потому что она закончилась страшным финалом. И окружающие видели, что происходит эта драма: Золотова покушалась на самоубийство, Золотова была ‘удручена’. Жизнь робко пищала, что надо войти в положение. Но требовалось соблюдение формальностей. И это требование формальностей заглушало робкий голос жизни.
— Формальностей?
— Самых законных, конечно. Но формальностей, смею полагать. У Золотовой не было вида. Она обвинялась в краже. Следователю необходимо было знать, кто она такая в действительности, Золотова ли? Он отпускал её, отпускал на все четыре стороны, но требовал 100 рублей залога. Разве требование сторублёвого залога не формальность? От чего это гарантирует? Такая ли это сумма, чтоб человек сказал себе: ‘Нет, уж лучше в тюрьме насижусь, только таких денег не потеряю’. Представим себе, однако, что у Золотовой нашлись бы сто рублей, и она внесла бы их в виде залога. Что бы это доказывало? Что у Золотовой есть какие-то, несомненно, нехорошим путём приобретённые сто рублей. И только. И больше ничего. Представим себе, что содержатель ‘увеселительного заведения’, который приехал из станицы Новопокровской, вместо того, чтоб только угостить Золотову и подарить ей два рубля, внёс бы за неё сто рублей залога. Что бы это доказывало? Что он очень ценит Золотову как проститутку, что она необходима для его увеселительного дома. Всё вопросы, которые совершенно неинтересны для следователя. На единственный же интересовавший вопрос, — действительно ли она Золотова, — сто рублей залога не отвечали и отвечать, конечно, не могли. Разве это не формальность?
— Вот для того, чтобы получить ответ на этот вопрос, следователь и постановил отправить Золотову к родным в Екатеринодар.
— Да, но не была ли эта отправка тоже формальностью? Была ли она существенно необходима? На это нам даёт ответ жизнь. Золотова умерла. Труп Золотовой в Екатеринодар не отправляли. Родных Золотовой в станицу Тихорецкую не выписывали. Никаких очных ставок не было. И, тем не менее, про Золотову всё известно, вся подноготная, вся её жалкая, несчастная биография. Дочь сапожника, проститутка, находилась под надзором врачебно-полицейского комитета, ехала из Екатеринодара в станицу Новопокровскую, на ярмарку, в ‘увеселительное заведение’ такого-то. Всё! Кто, откуда, куда. Можно же было собрать все эти, самые подробные, самые точные сведения без посылки Золотовой в Екатеринодар? Без той посылки, которая так ужасала несчастную девушку, которая была для неё, как мы видим, страшнее смерти. А раз можно было всё узнать без посылки по этапу, как же не сказать, что эта посылка была простой формальностью. И что вся трагедия произошла из-за столкновения жизни с формальностями. Из-за того, что формальности победили жизнь! Вот почему я и говорю, что мне приятнее было бы, если б оказалась верной первая, лживая, ‘чудовищная’ версия рассказа. Чудовища редки. С чудовищем когда ещё встретишься, да ещё и встретишься ли. А формалистов много. И на формальность можно наткнуться каждую минуту. Она страшна, когда сильна.
— Вообще, — с раздражением заметил господин петербургской складки, — не понимаю, поднимать столько шума из-за какой-то там проститутки!
Господин с узелочками добродушно ответил:
— А почему бы и нет? ‘Проститутка’. Книжка, в которой было написано это слово, умерла вместе с нею. Это для вас, с вашей точки зрения, ничего не умирает, всё остаётся на бумаге. И людей нет, а есть бумаги. Книжка врачебно-полицейского надзора, протокол о совершении кражи, постановление о личном задержании. А я сужу так, по-житейски. Почему же и не пожалеть о бедной девушке? Занималась плохой профессией, но стыд имела. А пока не потерян стыд, не всё ещё потеряно. Девушка была молодая, ещё вся жизнь была бы впереди, если б в бессознательно-пьяном виде неизвестно для чего какой-то чужой шпажонки не взяла. Жалко!
Петербургского склада господин сердито пожал плечами:
— Излишек сентиментальности!
Господин с узелочком улыбаясь ответил:
— Ну, знаете, после всего этого происшествия уж о чём, о чём, а об излишке у нас сентиментальности говорить не приходится!
Поезд прошёл ‘Петушки’.
Пассажиры ложились спать.
— Спокойной ночи! — сухо сказал господин петербургской складки, достав из несессера резиновую подушку и накрываясь английским пледом.
— Приятных сновидений! — добродушно ответил господин с узелочками, подкладывая под голову кулак.
— Мы с вами никогда не столкуемся! — строго заметил петербуржец.
— Наверное! — добродушно ответил провинциал.
— Я сужу с юридической точки зрения! — обиженно отозвался петербуржец.
— А я с житейской, — ответил господин с узелочками, — и полагаю так, что и правосудие-то существует для жизни, а не наоборот!
Господин петербургской складки сердито ничего не ответил.
Добродушный человек с узелочками откровенно захрапел.
Источник: Дорошевич В. М. Собрание сочинений. Том IX. Судебные очерки. — М.: Товарищество И. Д. Сытина, 1907, с. 114.
OCR Евгений Зеленко, декабрь 2011 г.
Оригинал здесь: Викитека.