ДВ МИНУТЫ.
ДВ МИНУТЫ.
Свтская повсть.
Две минуты, Соллогуб Владимир Александрович, Год: 1846
Время на прочтение: 37 минут(ы)
Въ томъ году на баденскихъ водахъ было чрезвычайно-многолюдно. Погода стояла постоянно хорошая. Больные и здоровые, люди богатые, искатели приключеніи, игроки, туристы, лорды, маркизы и русскіе дворяне съзжались со всхъ сторонъ. Близь англійской гостинницы, Htel d’Angleterre, по широкой алле, унизанной съ обихъ сторонъ лавками, пестрли и волновались вплоть до Конверсаціоннаго-Дома цлыя толпы разряженныхъ дамъ и кавалеровъ. Нсколько молодыхъ людей, расположась у модной лавки, подъ снью втвистаго дерева, играли въ шахматы и домино. Старикъ Діоръ, въ бархатной ермолк, толковалъ о политик съ русскими вельможами, покупающими у него отъ-нечего-длать всякій старинный вздоръ. Съ другой стороны, между тирольскими и хрустальными издліями, старикъ Меллеріо прельщалъ проходящихъ дамъ своимъ Женевскимъ товаромъ. Въ особомъ павильйон играла музыка. По Лихтентальской-Алле скакали на красивыхъ лошадяхъ амазонки съ откинутыми вуалями, отважные Венгерцы, длинные Англичане.
Повсюду раздавались привтствія, приглашенія, разговоры о предполагаемыхъ удовольствіяхъ и загородныхъ прогулкахъ, о любовныхъ приключеніяхъ, о поединкахъ и публичныхъ играхъ. Въ воздух было что-то праздное и праздничное, что-то неугомонное, торопящееся жить, вызывающее на разсяніе во что бы ни стало. Но боле всего суетился и толпился народъ у Конверсаціоннаго-Дома, между книжной лавкой Маркса и рестораціей Гауке. Тутъ искатели Фортуны роились около большихъ зеленыхъ столовъ, покрытыхъ грудами золота… Тутъ вс говорили шопотомъ, и среди алчнаго жужжанія раздавались отъ времени до времени рзкія слова банкомета: ‘Rouge, passe et impair, noir perd, couleur gagne. Faites votre jeu, messieurs. Rien ne va plus!’ Самые ревностные постители, наклонившись на столъ, отмчали длинными булавками на блыхъ карточкахъ капризныя серіи перемнчивой игры, нкоторые были очень-блдны. Многіе, кинувъ нсколько монетъ на зеленое поле, убгали, опасаясь дальнйшаго искушенія. Русскіе отличались отважностью: кидали наполеоны пригоршнями и приводили иногда въ трепетъ содержателя игръ, многимъ извстнаго г-на Беназе.— Около столовъ и по роскошнымъ заламъ Конверсаціоннаго-Дома прохаживались разряженныя дамы. Иныя играли, другія кокетствовали… На террасс и дале около большихъ помераицовыхъ деревьевъ рисовались живописными группами мирныя семейства, вокругъ чайныхъ столиковъ, отчаянные щеголи, дамы различныхъ возрастовъ, сословій и одяній… И все это шумло, двигалось, суетилось подъ звуки музыки, подъ говоръ неумолчной болтовни. Картина была веселая, живая, разнообразная. Но при долгомъ созерцаніи, отъ нея становилось пусто на душ.
Вдалек отъ этого шума, по уединенной алле, протянутой вдоль ручейка, опоясывающаго весь садъ, гуляла молодая женщина съ двумя дтьми. Рзвый, кудрявый мальчикъ въ шотландскомъ костюм бжалъ впереди, погоняя палочкой зеленый обручъ, а маленькая сестра старалась догнать его и принять участіе въ его эгоистической игр. Молодая женщина держала въ рукахъ книгу, отъ времени до времени призывала дтей своихъ, поправляла безпорядокъ ихъ платья, слегка бранила, потомъ цаловала,— и дти снова уносились впередъ, а она снова принималась за чтеніе. Лицо ея было спокойно. Видно было, что она не увлекалась заманчивостью читаемой книги, а читала съ тмъ холоднымъ вниманіемъ, которымъ знаменуется исполненіе довольно-скучной обязанности. Люди, встрчавшіе ее изрдка, оборачивались съ удивленіемъ и долго смотрли ей въ слдъ, изумляясь красот ея. И точно она была красавицей въ полномъ смысл слова. Высокая ростомъ, съ черными глазами и густыми рсницами, съ свтло-блокурыми локонами, падавшими около правильнаго овала дтски-нжнаго лица, она олицетворяла самую взъискательную, самую свтлую фантазію поэта. Но въ то же время, что-то холодное отражалось въ чертахъ ея. То не была, впрочемъ, печать горькаго опыта, жизненной усталости, а напротивъ, скоре отраженіе какого-то смиреннаго равнодушія, душевнаго незнанія всего, что волнуетъ жизнь. По наряду ея видно было, что она принадлежала къ высшему кругу общества, но что она не обращала никакого вниманія на туалетныя мелочи. Турецкая шаль была кое-какъ накинута на ея плечи. Зеленыя ленты прелестной шляпки отнюдь не согласовались ни съ свтлыми ея волосами, ни съ голубымъ цвтомъ ея утренняго капота.
На поворот аллеи она остановилась, увидвъ толстаго мужчину, идущаго довольно-сердито къ ней на встрчу. Господинъ этотъ, съ широкой и красной физіономіей, былъ разряженъ какъ модная картинка. Кром того, огромный изумрудъ на пестромъ галстух, цпочка съ жемчугами и трость съ уродливымъ золотымъ набалдашникомъ обнаруживали несомннно русскаго богатаго барина. Дти бросились къ нему на встрчу, а по покорному ожиданію молодой женщины не трудно было отгадать въ толстомъ господин законнаго супруга.
— Вообрази! началъ онъ говорить по-русски, обращаясь къ жен и отвчая довольно-небрежно ласкавшимся къ нему дтямъ:— Вообрази! красная прошла тринадцать разъ. Вдругъ перемнилось. До того времени, знаешь, ни то, ни с… intermittence… красная… черная… черная… красная… я, разумется, и началъ такъ играть. Что же ты думаешь? Вдругъ тринадцать красныхъ… Ну, какъ ожидать этого?.. Не выигралъ 26,000.
— А ты проигралъ? равнодушно спросила молодая женщина.
— Разумется, проигралъ… Такая досада! Не пришло въ голову догадаться… Ну, а ты, матушка, что тутъ читаешь?
— ‘Исторію Французской Революціи’.
Толстый господинъ покачалъ головой.
— Охота теб! Что ты въ-самомъ-дл, въ гувернантки что ли хочешь идти? Посмотри на себя, какъ ты одта? Ни на что не похоже… А живешь, кажется, съ порядочными людьми, видишь, какъ одваются вс прочія. И что за манера такая? Отъ всхъ прячешься, отъ всхъ бгаешь. Просто, матушка, не прогнвайся, глупо…
— Ты знаешь, вымолвила красавица:— я не люблю свта.
— Что за пустяки, матушка! не любишь свта? Отъ-чего не любить теб свта? Ты, слава Богу, не уродъ какой-нибудь. Отъ чего не быть какъ вс, гулять тамъ, гд вс гуляютъ, отъ людей не бгать? Что же ты думаешь, что ты ихъ всхъ лучше, что ли? а? Ну, теб это не весело, такъ хоть для меня. А то мн, право, передъ всми совстно. Вс объ теб спрашиваютъ: гд ты? что ты? а я, какъ дуракъ какой-нибудь, не знаю что отвчать. Да вотъ сейчасъ еще просили меня представить теб: Французъ маркизъ Растиньякъ, Венгерецъ Наццари и Баварецъ баронъ Эйзенгеймъ.
— Ахъ, нельзя ли избавить?
— Фу ты какая, право! вспыльчиво воскликнулъ разсерженный супругъ.— Что жь ты несчастная какая-нибудь жертва? а? Съ тобой, матушка, съ ума сойдешь. Вколотила себ въ голову чортъ-знаетъ какой вздоръ… Шатается-себ по какимъ-то закоулкамъ… вчно одна…
— Какъ?… Съ удивленіемъ замтила обиженная супруга: — а дти?…
— Да, дти… Ну, дти… Конечно, дти… Ну, такъ что же?.. Для дтей есть няньки. Не цлый же день съ ними возиться… У тебя, матушка, есть и другія обязанности… обязанности къ свту… Ну, хоть ко мн, наконецъ, я терпливъ, терпливъ… да тутъ, матушка, и терпнія никакого не станетъ.
— Ты домой идешь? спросила молодая женщина, желая прекратить непріятный разговоръ.
— Домой. Пора обдать. Звали меня, правда, за table d’hote. Да я слуга покорный. Такую дрянь подаютъ, что средства нтъ.
Толстый господинъ, не переставая ворчать, подалъ руку безмолвной супруг, и оба, въ сопровожденіи прыгающихъ дтей, отправились къ красивому домику, находящемуся на лихтептальской дорог. На пути, съ ними встртилось нсколько молодыхъ щеголей, которые поклонились имъ такъ низко и такъ почтительно, что лицо русскаго барина прояснилось отъ чувства удовлетвореннаго самолюбія. Онъ велъ подъ руку свою жену, а жена его была безъ-сомннія первой красавицей баденскаго сезона.
Молодые люди столпились кучкой на площадк близь англійской гостинницы и провожали глазами удаляющуюся чету.
— Le diable m’emporte! воскликнулъ Растиньякъ:— Voila une boyarde qui m’irait comme un gant.
— Странная женщина! прервалъ Наццари.— Никакъ не могу ее разгадать. Замтьте, какъ она отъ всхъ удаляется. Въ ея жизни должна быть какая-нибудь тайна… Со всмъ тмъ она глядитъ совершеннымъ ребенкомъ. Тутъ страсти еще не было… Странная женщина! Вообрази: я разспрашивалъ объ ней петербургскихъ дамъ,— ни одна ничего не съумла объ ней сказать.
— Хитра, замтилъ кто-то.
— Глупа, можетъ-быть, прибавилъ другой.
— Она, можетъ-быть, влюблена въ мужа, важно вымолвилъ молодой Англичанинъ.
Вс разсмялись.
— Я думаю, началъ баронъ Эйзенгеймъ:— что она просто боится мужа. Онъ, говорятъ, ревнивъ до безумія и держитъ жену свою въ заперти, по національному обыкновенію. Вдь эти Русскіе настоящіе Азіатцы и притворяются только Европейцами, когда путешествуютъ.— Да вотъ идетъ кстати одинъ русскій, Voliguine. Можно его поразспросить.
Къ толпъ приближался молодой офицеръ Волыгинъ, весьма-неглупый и весьма-праздный малой, находящійся за границей въ отпуску, какъ водится, для излеченія болзни.
— Скажите намъ… сказалъ, обращаясь къ нему, Наццари.
— Знаю, перебилъ Волыгинъ: — тринадцать разъ красная… Слышалъ… Меня тамъ не было… Такая, право, досада…
— Нтъ, не то. Мы хотли бы узнать отъ васъ исторію…
— Какую исторію?
— Исторію вашей русской графини. Кро… Кри… Кра… Никакъ не упомню.
— Чихните! весело подхватилъ Растиньякъ: — а потомъ скажите …ски.
— Краснохолмской? спросилъ Волыгинъ.
— Да, да, вы ее знаете?
— Знаю.
— Хорошо?
— Не хорошо, а давно… Мы въ Петербург вс другъ друга давно знаемъ.
— Такъ скажите намъ ея исторію.
— Помилуйте… Тутъ нтъ исторіи. Она родилась, росла и вышла замужъ. Воспитала ее бабушка весьма-строго. Бабушка эта — старушка стараго покроя, сама не знатнаго рода, но очень любитъ знать, притомъ набожная, небогатая, и скупая. Свадьба графа всхъ удивила. Графиня была очень небогата, но весьма-хороша. Графъ, напротивъ, очень-богатъ, но весьма-нехорошъ, какъ вы, впрочемъ, сами изволите видть. Графиня была часто нездорова, жила, кажется, въ деревн и мало бывала въ петербургскомъ свт.
— Хорошаго они дворянства? спросилъ баронъ Эйзенгеймъ, который былъ весь проникнутъ баварскимъ аристократизмомъ.
— Да, онъ служилъ при двор, а теперь въ отставк.
— Большіе у нихъ доходы? спросилъ снова Эйзенгеймъ.
— Полмильйона рублей.
Волыгинъ прилгнулъ немного, да подумалъ-себ, какъ русскій человкъ: ‘зачмъ же этихъ Нмцевъ и не надуть маленько?’
Нмцы щелкнули губами,
— Diantre! воскликнулъ Французъ.
Англичанинъ остался неподвиженъ.
— Скажите, Mr Voliguine, заговорилъ снова Наццари: — въ этой простой исторіи не было ли какого-нибудь тайнаго романа?
— На этотъ счетъ, отвчалъ улыбаясь Волыгинъ: — я вамъ совтую успокоиться. У насъ не бываетъ романовъ: холодно-слишкомъ… До тридцати лтъ наши дамы настоящія дти. Что бываетъ посл,— мн неизвстно. Шутки въ сторону, графиня прелестная женщина, но, въ-слдствіе своего воспитанія, она такъ застнчива, такъ озабочена дтьми, такъ мало размышляетъ о муж, что отъ нея надяться вамъ нечего. За симъ желаю вамъ хорошаго аппетита.
Въ эту минуту раздался колокольчикъ, призывающій къ обду за table d’hte. Молодые люди разошлись съ недовольными лицами. Боле всхъ казались озабоченными Растиньякъ, Наццари и Эйзенгеймъ. Пріхавъ въ Баденъ за приключеніями, они находили въ графин прекрасный предметъ для своихъ нжныхъ замысловъ, и каждый, обольщенный самолюбіемъ и прежними нетрудными успхами, обдумывалъ планъ своихъ коварныхъ нападеній.
Нсколько дней спустя, вс лица, составляющія баденскій fashion, отправились въ экипажахъ и верхами къ старинному замку, столь живописно-расположенному на высокой гор, близь самого города. Общество было отборное и разноплеменное. Худощавыя англійскія герцогини, въ шляпкахъ съ высокими перьями, сами правили прекрасными лошадьми, запряженными въ ихъ щегольскіе ягдвагены. Француженки съ лукавыми взорами и скромнымъ видомъ отличались простотой своихъ нарядовъ, Нмки — своею чопорною наружностью. Русскія дамы, сверкая браслетами и брошками, лежали въ своихъ экипажахъ, громко смясь и разговаривая съ гарцующими около нихъ всадниками. Графиня тоже участвовала въ гулянь, по непреклонной вол супруга, но не принимала въ общемъ удовольствіи живаго участія своихъ соотечественницъ. Она хала въ коляск съ одной перезрвшей Французской двицей, большой охотницей до чужихъ колясокъ, а передъ нею сидлъ Растиньякъ, успвшій уже съ нею познакомиться. Графъ былъ въ другомъ экипаж. Во время всей поздки, Растиньякъ такъ и заливался трещоткой, сыпалъ комплиментами и каламбурами и былъ до того забавенъ, что наводилъ иногда невольную улыбку на холодное лицо графини.
Когда экипажи остановились у воротъ замка, вс націи смшались сперва въ толпу, а потомъ разсыпались, смотря по возрасту и привычкамъ. Двушки сблизились, старушки тоже. Львицы отправились гулять съ своими поклонниками. Растиньякъ поспшно предложилъ руку графин, но она отказалась, при чемъ графъ, глядвшій на нее издали, поблднлъ отъ досады и повлекъ съ собою какую-то длинную и богатую Англичанку. Растиньякъ не смутился неудачей и продолжалъ свое любезничанье. За нимъ, немного подале, шли молча Наццари и Эйзенгеймъ. Они оба уже были представлены графин, но предоставляли Французу болтать, а сами приняли другую тактику. Наццари казался мраченъ и неразгаданъ: онъ хотлъ возбудить любопытство. Эйзенгеймъ, напротивъ, вздыхалъ, глядлъ страстными глазами и надялся внушить сожалніе. Но графиня ихъ даже не замтила. Она думала, что утромъ наказала сына за шалости, и что дочь ея, бгая по саду, немного расшибла себ носъ.
Гулянье длилось. Было жарко. Растиньякъ становился несносенъ. Графин хотлось домой.
Вдругъ русскій знакомый голосъ заставилъ ее обернуться:
— Здравствуйте, графиня!
— Какъ! и вы здсь? радостно вскрикнула графиня.— Давно ли?
— Вчера пріхалъ.
— Откуда?
— Изъ Петербурга.
— Въ-самомъ-дл?
Молодой прізжій былъ дипломатъ, только изрдка посщающій нашу столицу. Онъ въ дтств еще знавалъ графиню и былъ ей нсколько съ-родни. Впрочемъ, по судьб его службы, они давно уже не видались, и онъ стоялъ передъ нею, любуясь чуднымъ развитіемъ ея красоты.
Графиня замтила его изумленіе и покраснла.
— Что новаго въ Петербург? спросила она поспшно.
— Да, по обыкновенію, почти ничего, все по-старому. Много скучаютъ, много танцуютъ… Ттушки ваши, слава Богу здоровы. Бабушка ваша говла… На улицахъ пусто и холодно. Солнце въ отпуску, дождикъ на безсмнномъ караул. Новаго четыре ленты, кажется, три смерти и дв свадьбы, о которыхъ вы уже, вроятно, изволите знать.
— Да, намъ писали…
— Однакожь, я очень-радъ, что захалъ въ Баденъ: привелось на васъ посмотрть, а то чуть-чуть не прохалъ-было прямо.
— Какъ? вы не остаетесь здсь?
— Нтъ, я ду въ Парижъ. Тамъ дожидается меня ттка, да и дла есть… Впрочемъ, я надюсь тамъ васъ увидть. Вы, вроятно, завернете въ деревеньку?.. Баденъ, вдь извстно, не что иное, какъ русская станція на парижской дорог. Прикажете заготовить вамъ квартиру?
— Да, мой мужъ думаетъ хать туда на зиму.
— Ахъ, какой славный мужъ! весело подхватилъ дипломатъ.— Да гд же онъ? Покажите мн его.
Графин сдлалось какъ-то неловко. На встрчу къ нимъ бжалъ запыхавшись графъ съ распростертыми объятіями.
— Чесминъ! Чесминъ! кричалъ онъ: — какими, братецъ, судьбами? Старый пріятель, обнимемся!
Дипломатъ храбро выдержалъ объятія толстаго господина, но не могъ удержаться отъ обыкновенной сардонической улыбки. Графиня снова покраснла и отвернулась съ досадой. Мужъ показался ей глупъ, а Чесминъ золъ.
— Милости просимъ къ намъ, продолжалъ толстый графъ.— Здсь, братецъ, не житье, а масляница. Рулетка только эта дрянная разоряетъ совсмъ. Никакъ не могу выиграть… Вы вдь съ женой старые знакомые?.. Она мн говоривала объ теб… Пожалуйста, побрани ее, братецъ. Авось она тебя послушаетъ. Вообрази: вотъ въ первый разъ ее вытащилъ на гулянье, а то никого не хочетъ видть, ни съ кмъ не знакомится, точно въ монастыр живетъ. Повришь ли, вотъ мы ужь три недли, братецъ, въ Баден, ни разу еще не была на бал!
Дипломатъ бросилъ испытующій взоръ на графиню.
— Я не очень была здорова, проговорила съ замшательствомъ красавица…
Она боялась насмшекъ Чесмина…
— Не врь, братецъ, подхватилъ графъ, по обыкновенію мужей, весьма-некстати: — не врь, пожалуйста. Пустыя отговорки! Она, слава Богу, здоровехонька. Просто капризится. Не можешь ли ты, братецъ, вразумить ее? Мужей, ты знаешь, теперь мало слушаютъ, Вообрази: цлый день возится съ дтьми, моетъ, учитъ, одваетъ, точно будто нянекъ на свт нтъ. Я говорилъ, говорилъ, что на все есть время, да и говорить пересталъ.
— И ты недоволенъ, спросилъ съ удивленіемъ Чесминъ: — что жена твоя не любитъ свта?..
— Разумется, недоволенъ… потому-что все-таки… что ни говори… однакоже… нужно же…
— Вотъ они мужья! прервалъ Чесминъ.— Вотъ какимъ людямъ счастье! Видно, что ты не знаешь, что такое свтская женщина: заговорилъ бы ты иначе! А я отъ-того и не женился, что думалъ, — извините меня, графиня, — что жена, чистосердечно не любящая свта, существо совершенно-невозможное.
Дипломатъ вздохнулъ и улыбнулся. Невозможно было отгадать, шутитъ онъ, или говоритъ то, что чувствуетъ.
Разговоръ былъ прерванъ новыми лицами, которыя со всхъ сторонъ аттаковали Чесмина радостными восклицаніями и привтствіями. Его вс знали, вс хотли знать, потому-что онъ былъ пріятный человкъ и въ особенности потому-что онъ постоянно былъ въ мод.
Чесминъ глубоко изучилъ науку большаго свта и постигъ, что въ свт первая добродтель — наружность, что въ свт человкъ цнится не за то, что онъ есть, а за то, чмъ онъ кажется. Не будучи вовсе красавцемъ, онъ умлъ придать себ такой приличный и такой пріятный видъ, что никому не приходило въ голову спросить, хорошъ онъ, или дуренъ. Онъ не позволялъ себ ни яркихъ жилетовъ, ни фраковъ удивительнаго покроя, ни странныхъ причесокъ, ни галантерейныхъ бездлокъ, — словомъ, ничмъ не привлекалъ вниманія, но сверкалъ, такъ-сказать, самой изъисканной, самой утонченной опрятностью. Въ немъ никогда не проглядывало русское неряшество. Ни пылинки, ни складки никогда не было замтно на его лондонскомъ плать. Онъ былъ истиннымъ щеголемъ, потому-что щеголялъ не для другихъ, а для себя, щеголялъ мелочами, не всегда понятными записнымъ франтамъ, какъ-то добротою снжнаго блья, формою шляпы, тканью чернаго галстуха. Ни одна красавица, можетъ-быть, не занималась такъ своей наружностью, какъ Чесминъ, хотя онъ вовсе не казался озабоченнымъ своей особой. Вообще, въ обыкновенной его жизни было что-то неуловимо-щеголеватое, пріобртаемое только въ-слдствіе долгаго навыка. Онъ не былъ богатъ, но никто тому врить не могъ, потому-что во всхъ его пріемахъ проглядывала непритворная, а настоящая привычка къ тайнымъ роскошамъ жизни. Есть люди, къ которымъ никакъ нельзя примнить мысль о дурномъ обд, о пустомъ бумажник. Они кажутся чуждыми мелочнымъ житейскимъ бдствіямъ. Въ обществ, Чесминъ былъ весьма-осмотрителенъ, остороженъ и часто молчаливъ. Онъ казался холоднымъ, не искалъ ни чьихъ знакомствъ, никому низко не кланялся, говорилъ тихо, не поражалъ громкими остротами и умлъ слушать и выжидать. Въ разговор же онъ отличался какой-то странной небрежностью, но былъ вкрадчивъ, увлекателенъ, а самъ, какъ слдуетъ настоящему дипломату, никогда и ни въ чемъ себя не компрометтировалъ. Отъ-того вс его любили, вс дорожили его знакомствомъ. Служба его шла чрезвычайно-удачно, хотя, по-видимому, онъ ничего не домогался. Въ Петербург онъ имлъ мсто при двор, за границей вс были уврены, что онъ озабоченъ важными дипломатическими порученіями, но самъ онъ о томъ никогда ничего не говорилъ. Связи свои поддерживалъ онъ только въ самомъ высшемъ кругу общества, разговаривалъ охотно съ знатными старыми дамами, изучалъ слабости молодыхъ, но никогда не длалъ глупостей ни изъ любви, ни изъ дружбы, не игралъ, не увлекался буйствомъ молодости. Осторожность была основаніемъ его жизни. Никогда не сказалъ онъ лишняго слова, никогда не хвасталъ онъ своими успхами съ женщинами, хотя соблазнительная молва многое на этотъ счетъ подозрвала. Словомъ, онъ былъ живымъ образцомъ свтскаго человка и дипломата. Онъ всмъ нравился и зналъ какъ нравиться. За тмъ, было или нтъ какое-нибудь теплое чувство у него на сердц, могъ ли онъ любить, могъ ли онъ ненавидть,— все это оставалось вчной загадкой, непроницаемой тайной, которой еще никому не удалось разршить.
Когда онъ явился среди гулянья, вс присутствующіе, даже графиня, такъ чистосердечно ему обрадовались, что влюбленное тріо баденскихъ щеголей осталось весьма-недовольнымъ. Каждый поочередно подходилъ къ графин и намекалъ ей объ удовольствіи встртить соотечественника на чужбин. Растиньякъ началъ напвать речитативъ изъ ‘Танкреда’: ‘О patria!’, но, однакожь, первый протянулъ Чесмину руку. Чесминъ ни слова не сказалъ графин о ея вздыхателяхъ, хотя съ перваго взгляда понялъ ихъ безвредное коварство.
Онъ, казалось, былъ очень-занятъ разговоромъ съ старыми герцогинями, которыя страшно ему улыбались и звали къ себ обдать.
Гулянье окончилось, какъ обыкновенно оканчиваются подобнаго рода удовольствія: вс ужасно устали и торопились не оглядываясь домой, утверждая, что очень было весело и прогулка удалась какъ-нельзя-лучше.
На другой день, утромъ, графъ ушелъ, по обыкновенію, въ игорный домъ. Графиня, въ утреннемъ распашномъ капот, предавалась своимъ обыкновеннымъ занятіямъ. Она спала спокойно ночь посл вчерашней скуки и совсмъ забыла и о гулянь, и о Растиньяк, и даже о Чесмин. Она сидла въ большихъ креслахъ, положивъ на колни открытую русскую азбуку, надъ которой наклонялась блокурая кудрявая головка ея шестилтней дочери. Двочка повторяла слова, ошибалась, потягивалась, звала и просилась въ садъ. Графиня съ серьзной миной поправляла ошибки и неумолимо заставляла живаго ребенка твердить за собой ничего-незначащія буквы.
— А, говорила графиня.
— А, повторяло дитя.
— Бе, говорила графиня.
— Ка, говорило дитя.
— Нтъ, не ка, говори: бе.
— Ка, говорило дитя.
— Нтъ, не ка… Скажи: бе, бе.
— Ка, упорно продолжала двочка.
— Не шали… Въ садъ не пойдешь. Скажи: бе.
— Бе.
— Хорошо, теперь: ве. Не гляди по сторонамъ. Скажи: ве.
— Ка, начинала снова двочка.
— Нтъ, не ка, повторяй за мной: ве, ве.
— Ве… сказалъ Чесминъ, который уже нсколько времени стоялъ въ дверяхъ.
Графиня вскрикнула.
— Извините, сказалъ улыбаясь Чесминъ:— я не нашелъ, по баденскому обыкновенію, никого въ передней, и такимъ-образомъ дошелъ до этой комнаты. Да я, кажется, вамъ мшаю. Вы заняты?
— Нтъ, отвчала графиня: — я только учила дочь.
— Продолжайте, ради Бога, коли не хотите меня прогнать. Права науки священны, я подожду покамстъ.
— Что жь вы будете длать?
— Ужь не думайте обо мн. Я найду себ занятіе.
Чесминъ взялъ на стол какую-то учебную книгу, расположился въ углу комнаты и началъ читать! съ большимъ вниманіемъ. Только отъ-времени-до-времени украдкой поглядывалъ онъ черезъ книгу на прелестную группу молодой женщины съ ея ребенкомъ. Но когда графиня обращала въ его сторону свою чудную головку, онъ поспшно углублялся въ чтеніе, какъ-бы совершенно-увлеченный занимательностью дтской ариметики. Такъ прошло нсколько времени, и они ни слова не сказали другъ другу. Онъ будто-бы забылъ про нее, а она дйствительно объ немъ забыла, вступивъ въ довольно-серьзный споръ съ дочерью, которая непремнно хотла выговаривать вс русскія буквы на ка.
— Что вы тутъ длаете? заревлъ съ хохотомъ громкій голосъ.
Въ дверяхъ показался графъ.
— Учимся, весело отвчалъ Чесминъ.
Графиня разсмялась.
Съ первой минуты, Чесминъ былъ у нихъ домашнимъ человкомъ. Съ первой минуты графиня перестала его бояться.
Графъ былъ въ самомъ пріятномъ расположеніи духа: онъ, противъ обыкновенія, выигралъ нсколько свертковъ золота, и отъ-того такъ рано возвращался домой. Радушно пригласилъ онъ Чесмина обдать у него каждый день, на что Чесминъ согласился, только съ тмъ условіемъ, чтобъ съ нимъ не церемонились и отсылали бы его, когда онъ будетъ лишнимъ. Но лишнимъ онъ, разумется, никогда не былъ. Графу было пріятно выказывать свою дружбу съ европейски-знаменитымъ дэнди: графиня была тоже довольна, что нашла умнаго и не страшнаго собесдника, который не надодалъ ей ни вздохами, ни объясненіями, и вовсе не думалъ ее обворожать. Правда, онъ началъ ходить къ ней каждый день, но это боле казалось дломъ привычки. Разговоры ихъ всегда касались занимательныхъ и довольно-отвлеченныхъ предметовъ, то перелистывали они вмст новую книгу, то разсуждали о воспитаніи, то толковали о Россіи. Иногда они были противоположныхъ мнній, и тогда горячились, спорили, даже ссорились какъ дти. Графиня читала немного, размышляла еще меньше, но женскимъ проницательнымъ умомъ, и въ-особенности женскимъ сердцемъ отгадывала то, что нужно было возражать черезъ-чуръ иногда положительнымъ воззрніямъ дипломата. Въ этомъ безпрерывномъ размн чувствъ и мнній графиня не замчала, что Чесминъ совершенно забылъ о своемъ отъзд. За то баденскіе временные жители очень-хорошо это замтили. Никто уже не сомнвался въ любви графини къ Чесмину, хотя она сама еще ничего подобнаго не подозрвала. Наццари и Эйзенгеймъ въ-особенности распускали тихомолкомъ весьма-неблаговидные для петербургской красавицы слухи. Растиньякъ ухалъ въ Парижъ.
По вечерамъ графъ игралъ въ вистъ съ двумя или тремя ему равносильными русскими баранами, которые и за границу перевозятъ свои петербургскія привычки. Чесминъ оставался наедин съ графиней въ другой комнат, и тутъ они снова разговаривали, и тутъ дипломатъ мало-по-малу началъ обнаруживать молодой женщин коварную науку большаго свта.
— Отъ-чего вы такъ дурно одваетесь? спрашивалъ онъ ее однажды въ порыв сердечнаго участія.
— Будто ужь такъ дурно! возражала графиня.
— Очень-дурно, непростительно-дурно. Вы слишкомъ-хорошо знаете, что все, что вы наднете, будетъ вамъ къ-лицу, но позвольте вамъ замтить, вы это сознаніе доводите до злоупотребленія. Платье ваше измято дтьми, чепчикъ надтъ какъ-нибудь. Гршно вамъ, графиня!
Графиня улыбнулась.
— Право, некогда мн, сказала она: — заботиться о нарядахъ. Браните моихъ двушекъ. Это ихъ дло!
— Въ вашей небрежности, началъ снова докторально Чесминъ: — таится много гордости, даже много презрнія къ обществу. Это нехорошо! Вы забываете, что желаніе нравиться есть та же женская добродтель.
— Нравиться? кому нравиться? спросила простодушно графиня.
— Да хоть всмъ.
— Къ-чему?.. Какая въ томъ надобность?
— Какъ, къ-чему? Не-уже-ли нтъ такого человка, которому вы хотли бы нравиться?
— Я замужемъ.
— А прежде?..
— Прежде я была ребенкомъ.
— И вы никогда никому нравиться не хотли?
— Никогда.
— И теперь не хотите?
— Разумется.
Чесминъ вздохнулъ. ‘Не-уже-ли она глупа?’ подумалъ онъ. ‘Какая жалость!’ Однакожь онъ продолжалъ:
— Я понимаю, что вы не находите никого достойнымъ вашего вниманія, но вамъ тогда должно быть скучно, графиня. Вы должны умирать со скуки. Признайтесь хоть въ этомъ!
— У меня есть дти, серьзно замтила графиня.
— Знаю. Да не-уже-ли вы никогда не слыхали, что есть мучительное благополучіе, которое называется страстью? не-уже-ли душа ваша не уставала никогда отъ своего безцвтнаго, тяжелаго спокойствія и не просила еще чего-то?
— Я никогда не думаю о вздор, важно вымолвила графиня: — и не люблю вздора слушать.
Чесминъ закусилъ губы. Оба замолчали и посл нсколькихъ минутъ молчанія обратились къ постороннему и вялому разговору. Чесминъ ушелъ рано, не смотря на сопротивленія графа. Онъ былъ очень не въ дух. Графиня была также чмъ-то недовольна и долго не могла заснуть. Однако, на другой день, одваясь, она замтила своимъ горничнымъ, что он дурно исполняютъ свою обязанность и слишкомъ-мало заботятся объ ея туалет. Сама она долго выбирала себ платье, приказала его хорошенько выгладить, и, смотрясь въ зеркало, поправляла бантики своего утренняго чепчика.
Вечеромъ, Чесминъ явился, по обыкновенію, и съ перваго взгляда замтилъ успхъ своей вчерашней лекціи. Лицо его невольно засіяло отъ удовольствія, и онъ началъ живо, весело, забавно болтать о всякихъ баденскихъ пустякахъ. Но въ-особенности началъ онъ разсказывать съ подробностями вс сердечные романы, которые, какъ извстно, такъ изобильно обогащаютъ баденскую хронику.
Графиня слушала его, какъ дитя слушаетъ волшебныя сказки. Для нея открывался новый міръ,— міръ страшный, объемлющій всю душу ея какимъ-то тайнымъ ужасомъ, возмущающій въ ней вс чистыя чувства женщины. Картины свтскихъ страстей казались ей сперва отвратительными до омерзнія, потомъ начали постепенно возбуждать ея соболзнованіе и подстрекать ея любопытство. Разумется, она не находила въ своей безпорочной жизни ничего съ ними общаго, но она слушала… Есть такіе предметы которыми не надо омрачать чистаго воображенія, одно вниманіе къ нимъ становится уже проступкомъ.
Взлелянная богомольной бабушкой въ счастливомъ невдніи житейскаго зла, графиня начала привыкать къ разсказамъ, при слушаніи которыхъ благочестивая старушка врно крестилась бы и отплевывалась бы цлыя сутки. Впрочемъ, надо замтить, что до того времени графиня была рдкимъ исключеніемъ въ большомъ свт. Строгое воспитаніе, материнскія заботы, частыя поздки въ деревню, неодолимое отвращеніе къ свту и странная дикость характера были причиной, что и по замужств графиня сохранила свое спокойствіе и свое незнаніе. Графъ очень этимъ обижался, потому-что нашелъ жену тамъ, гд въ-особенности желалъ блестящую вывску для своего дома. Черезъ красоту жены онъ надялся усилить свое значеніе въ свт, попасть въ самую завидную моду,— и вдругъ, къ крайнему его огорченію, обнаружилось, что графиня няньчится съ дтьми, никуда не здитъ, никого не принимаетъ. Положеніе было въ-самомъ-дл нестерпимое! Графъ ршился тогда отправиться путешествовать подъ предлогомъ здоровья, но въ-самомъ-дл поздка за границу имла тайной цлью свтское образованіе графини. Впрочемъ, и за границей графиня долго сохранила свое гордое равнодушіе, и не будь Чесмина, не будь его вкрадчивыхъ и коварныхъ разсказовъ, графиня, вроятно, возвратилась бы на родину такимъ же невиннымъ ребенкомъ, какъ и выхала.
Мало-по-малу, она начала задумываться. Чесминъ былъ учтивъ до крайности съ графомъ, но никогда не говорилъ объ немъ ни слова, когда оставался наедин съ графиней. Эту учтивость, это молчаніе не трудно было перевести. До того времени, она только догадывалась, что мужъ ея ничтожный человкъ,— теперь она въ томъ убдилась. Слдовательно, онъ не достоинъ ея, слдовательно, она несчастлива! Ей стало жаль самой-себя. Неопытныя женщины любятъ казаться и даже чувствовать себя страждущими, непонятыми, неразгаданными. Это льститъ ихъ самолюбію, и бда тмъ, которыя начинаютъ доврять хоть кому-нибудь свои тайныя печали.
Чесминъ дйствовалъ лукаво и осторожно. Онъ сперва возмутилъ воображеніе молодой красавицы, а потомъ началъ намекать шутками о глупой скук безгршной жизни, о странномъ самопожертвованіи для пустыхъ свтскихъ обязанностей. Замтивъ, что его слушаютъ уже безъ гнва, онъ началъ описывать самыми яркими красками блаженство двухъ душъ, созданныхъ другъ для друга, когда он, встрчаясь въ жизни, пренебрегаютъ всмъ житейскимъ и сходятся вмст въ упоеніи возвышеннаго чувства. Рчь его была такъ искусно разсчитана, что никогда не доводила его собесдницу до негодованія. Шутка кстати всегда останавливала готовую ссору.
Въ одно прекрасное утро, онъ пришелъ объявить, что черезъ два часа детъ въ Парижъ. Графиня взглянула на него съ удивленіемъ, какъ-будто это было дло невозможное. Графъ всячески уговаривалъ его остаться и хать съ ними вмст. Но у Чесмина были свои причины: онъ откланялся и общался приготовить въ Париж квартиру.
— Жаль Чесмина! сказалъ графъ, когда щеголь ушелъ.
Графиня слегка покраснла. Эти два слова какъ-то болзненно раздались въ ея сердц.
— Онъ давно, кажется, хотлъ въ Парижъ, сказала она.
— Да, точно давно. Да вотъ какъ-то и пересталъ говорить о томъ. Отъ души люблю этого человка, да и ты, кажется, его любишь.
Графиня вспыхнула и начала усердно вышивать какую-то подушку по канв. Цлый день она была очень озабочена своей работой. Дти ходили гулять съ нянькой.
На другой день, ей сдлалось скучно. Она, которая до того времени никогда не скучала, вдругъ почувствовала, что все ей противно, что она отъ всего устала. Книга о Французской революціи осталась неоконченною. Учить продолжала она свою дочь уже не съ прежнимъ рвеніемъ. Иногда въ часы преподаванія азбука оставалась открытая на ея колняхъ, двочка говорила всякій дтскій вздоръ, а она не слыхала ея… и взоръ ея блуждалъ Богъ-знаетъ гд, и ребенокъ убгалъ рзвиться въ садъ, а она и не замчала того и оставалась на своемъ мст задумчивая и неподвижная.
Черезъ нсколько времени, графиня начала жаловаться мужу, что въ Баден сдлалось страшно-пусто, и никого уже не осталось.
— Помилуй, матушка! отвчалъ простодушно графъ.— Поневол теб покажется пусто. Ты ни съ кмъ не хочешь знакомиться. Теперь, напротивъ, передъ концомъ сезона, гораздо-больше народа, чмъ прежде. Французовъ нахало бездна. Вчера одинъ выигралъ девять свертковъ. Мастеръ играть! Хочешь, я теб его представлю?
— Ахъ, нтъ… избавь, пожалуйста… я не люблю новыхъ знакомствъ.
— Ну, какъ хочешь, матушка… Сиди-себ одна! съ досадой договорилъ графъ, посл чего отправился, пожимая плечами, къ своей любимой рулетк.
Рулетка дйствовала исправно. Черезъ мсяцъ, въ графской касс вдругъ обнаружилось только достаточное количество денегъ, чтобъ дохать до Парижа, гд графъ ожидалъ новыхъ пособій изъ своихъ саратовскихъ деревень. Въ-слдствіе этого важнаго открытія, начали поспшно готовиться къ отъзду. Графиня мгновенно оживилась и какъ-бы проснулась посл продолжительнаго сна. Со дня отъзда Чесмина она проводила время въ страшномъ молчаніи, днемъ читала романы, вечеромъ глядла на луну, и думала и задумывалась, и слезы иногда навертывались на ея чудныхъ глазахъ.
Два грузные экипажа, съ претензіей на англійскіе, но очевидно русскіе, навьюченные и тяжеловсные, повезли графское семейство но страсбургскому шоссе. На половин извстной многимъ Русскимъ дороги, почтмейстеръ вручилъ графу запечатанный пакетъ.
— Отъ Чесмина, сказалъ графъ.
— Право? сказала съ притворнымъ равнодушіемъ графиня.— Что онъ пишетъ?
— Квартиру намъ нанялъ.
— Гд?
— Rue de Rivoli.
— Сколько комнатъ?
— Не сказано.
— Не можетъ быть!
— Право, нтъ.
— Не можетъ быть! Онъ мн сказалъ, что напишетъ.
— Да говорятъ теб, матушка, что не написано. На, читай сама.
Графиня только того и хотла. Она начинала уже лукавить. Небрежно взяла она письмо и начала его читать. Письмо было слдующаго содержанія: ‘Спшу увдомить васъ, любезный графъ, что, согласно вашему желанію, я нанялъ вамъ квартиру, Rue de Rivoli No 7. Надюсь, что вы будете довольны. Съ истиннымъ почтеніемъ имю честь быть и пр.’ Больше ничего! Графиня два раза сряду прочитала письмо, потомъ перевернула его въ рукахъ, потомъ снова принялась читать. Она все искала въ немъ чего-то, сама не зная чего. Ей казалось, что въ немъ что-то не досказано и не дописано, что въ немъ не достаетъ чего-то такаго, что непремнно должно бы тутъ быть. Не смотря на то, она воспользовалась минутой, когда графъ пошелъ торопить лошадей, чтобъ спрятать пакетъ въ карманъ своего дорожнаго платья.
— Гд письмо Чесмина? спросилъ дорогой графъ.
— Не знаю, отвчала графиня.— Потеряно, кажется. Да зачмъ оно? Я адресъ помню: Rue de Rivoli. No 7.
Это было ночью, почти впотьмахъ. Днемъ, графиня еще не ршилась бы солгать.
Скоро они пріхали въ Парижъ и остановились въ приготовленной квартир. Графъ тотчасъ же отправился на бульвары, въ Пале-Рояль, по магазинамъ, по кофейнымъ домамъ и въ театръ. Графиня осталась одна и ни одной минуты не задумалась о парижскихъ удовольствіяхъ. Она думала о другомъ: она думала, послать ли ей извстить Чесмина о ихъ прізд, или не посылать. Нсколько разъ она ршалась, нсколько разъ отдумывала.— Не можетъ ли онъ эту поспшность съ ея стороны объяснить совершенно-ошибочно? И потомъ, думала она, онъ долженъ знать, что я пріхала, онъ долженъ дожидаться, долженъ сейчасъ самъ явиться… Иначе объ немъ вовсе и не стояло бы заботиться. Впрочемъ, коли разсудить хорошенько, такъ зачмъ же и ему спшить такимъ-образомъ? Для чего? съ какого права?.. Нтъ, онъ не можетъ быть сейчасъ, не долженъ смть. Нетерпніе его было бы неприлично. Онъ пойметъ это. Онъ такъ уменъ… Я не могу, я не должна, я не буду его ожидать. И убждаясь, что она не должна его ожидать, она все-таки его ожидала. Такъ прошло почти все утро. Наконецъ дверь съ шумомъ отворилась. Графиня вздрогнула, поспшно приняла сурово-важный видъ и вдругъ очутилась въ объятіяхъ молодой разряженной дамы. У графини отлегло отъ сердца. Молодая дама была пріятельницей графини по первой молодости. Нсколько лтъ он не видались.
— Какъ я рада! говорила она, обнимая свою прежнюю подругу.— Наконецъ ты пріхала! Мы тебя ждемъ — не-дождемся. У меня былъ сейчасъ Чесминъ, который сказалъ мн о твоемъ прізд.
— Въ-самомъ-дл?
— Онъ самъ не можетъ быть къ теб ни пыньче, ни завтра. У него, ты знаешь, здсь старая тетка. Они куда-то вмст отправились. Онъ веллъ теб сказать, чтобъ ты хорошенько отдохнула, а потомъ онъ явится за твоими приказаніями.
Чесминъ не хотлъ видть графиню усталую отъ дороги, да потомъ, какъ человкъ опытный въ своемъ дл, старался возбудить въ ней передъ первымъ свиданіемъ чувство досады. Боле всего онъ боялся равнодушія, зная, что оно больше удаляетъ отъ любви, чмъ гнвъ и ненависть.
Пріятельница графини, княгиня Звенигородская, была въ полномъ смысл слова свтская женщина, съ сердцемъ не совсмъ-испорченнымъ, съ безпечнымъ нравомъ, съ безразсуднымъ воображеніемъ, большая охотница до разсянія, сплетней и удовольствій, веселая, словоохотная, нарядная, вчно озабоченная мелочами. Она въ чаду свта совершенно утратила строгія правила, внушенныя ей когда-то довольно-неудачно при воспитаніи. Она жила врознь съ мужемъ, и, коли сказать всю правду, соблазнительная хроника нердко произносила ея имя… Но это обстоятельство было незначительно. Она была еще хороша собой, очень-богата, обладала всми свтскими отличіями, и потому не только не теряла ничего въ общественномъ мнніи, а напротивъ занимала въ свтской жизни самое пріятное и самое значительное мсто.
— Пожалуйста, говорила она скороговоркой своей пріятельниц: слушайся во всемъ меня. Я тебя сама отрекомендую своимъ модисткамъ, а то он непремнно обманутъ тебя, какъ русскую прізжую, и дадутъ прошлогоднія моды. Ты, право, еще похорошла. Однакожь, не бойся… я не такая женщина: изъ ревности не дамъ теб дурнаго совта. Послушай, ты будешь здить въ свтъ? неправда ли? Это надо хорошенько устроить. Я тебя везд представлю: и къ Торпу, и къ Дельмару. Я ужь говорила о теб, чтобъ теб заране доставили приглашеніе. Знаешь, возьмемъ вмст ложу въ Итальянскомъ-Театр? Тамъ бываетъ очень-весело. Завтра утромъ я за тобой заду. Подемъ вмст въ Bois de Boulogne. Какую мн коляску сдлалъ Эрлеръ, прелесть! Лошади англійскія pur sang: я ихъ купила у Сеймура. Пожалуйста, милая, познакомься съ Французами. Они такіе любезные, право… Съ нашими Русскими и сравнивать нельзя. Сюда столько нахало Русскихъ, что просто бда. Отъ нихъ отдлаться совсмъ нельзя. Иногда здсь точно Петербургъ: это довольно-скучно. Мы къ нимъ не слишкомъ-часто будемъ здить. Не правда ли?.. а то, право, не стоило бы жить въ Париж. Старуха Чесмина живетъ довольно-открыто. Вечера даетъ. Бываетъ довольно-весело. Французовъ много. Изъ Русскихъ здсь Julie А*, Sophie B*, Catherine С*. Знаешь еще, кто здсь?.. Маленькая Китти. Такъ кокетничаетъ, что ни на что не похоже. Мужъ, болванъ, ничего не видитъ, а самъ волочится за актриссой. Мы съ Китти большія пріятельницы. за ней ухаживаютъ Ліанкуръ и Растиньякъ. Да, кстати, онъ, говорятъ, и въ тебя былъ влюбленъ.
— Что за вздоръ! отвчала улыбаясь графиня.
— Онъ мн самъ говорилъ. Что жь? Онъ не дуренъ собой, только длаетъ деклараціи всмъ женщинамъ. Это, говоритъ онъ: — общая спекуляція, которая приноситъ ему обыкновенно десять процентовъ. Онъ очень-забавенъ. Ахъ! послушай, пожалуйста, когда ты будешь ходить одна по улицамъ, не надвай ничего яркаго. Тебя непремнно пріймутъ… Богъ-знаетъ за кого.
— Разв можно ходить одной на улиц? спросила графиня.
— А какъ же? здсь такъ принято. Это иногда бываетъ оченьудобно… Да что я говорю за вздоръ? Покажи мн дтей своихъ, я люблю дтей безъ памяти. Жаль, что у меня ихъ нтъ. Да бишь! хочешь хать со мной на открытіе камеры депутатовъ? Беррье будетъ говорить рчь. Скучно немного, а интересно. У меня есть ложа въ Консерваторіи: Растиньякъ досталъ. Гд твой мужъ? Я его давно не видала, что онъ, постарлъ, потолстлъ?.. Какъ я рада, что ты пріхала! А ты у меня не спрашиваешь, кмъ я занята теперь. Вообрази — никмъ. Жанкуръ надолъ до смерти. Да ты его не знаешь. Глупъ до крайности: все вздыхаетъ. Вообрази, Растиньякъ началъ-было меня преслдовать? Повришь ли, на колни сталъ! право, сталъ. Можешь представить какая фигура! Я, разумется, разсмялась, сказала ему, что этого ужь не длается, что онъ видно становится старъ, помнитъ старыя преданья… Онъ тоже разсмялся… Мы съ нимъ большіе друзья.
Два часа сряду продолжала модная женщина свою безсвязную болтовню. Графиня слушала ее съ какимъ-то невольнымъ ужасомъ. Она была какъ въ лсу, въ которомъ заблудилась и изъ котораго не находила выхода.
Она цлый день прождала мужа въ самомъ сильномъ волненіи. Графъ возвратился поздно домой и, услыхавъ отъ жены подробный разсказъ о ея свиданіи съ княгиней, сперва обрадовался, а потомъ разсердился: обрадовался онъ тому, что такая знатная и модная дама была столь внимательна къ его жен, а разсердился за то, что жена его ни мало не оцняла этого отличія и хотла прекратить вовсе знакомство съ княгиней. Графъ почелъ даже за нужное воспользоваться своею супружескою властью, объявивъ, что онъ не позволитъ за учтивость отвчать грубостью, и требуетъ настоятельно, чтобъ жена его воспользовалась всми предложеніями модной львицы. Такъ и было сдлано. Княгиня Звенигородская была рада выказывать свою соотечественницу, хвастать, такъ-сказать, ею, возбудить черезъ нее свтское любопытство и такимъ-образомъ привлечь новое вниманіе моднаго парижскаго круга и къ своей уже извстной особ. Два дня здили он вмст по магазинамъ и по визитамъ. Чесмина нигд не было видно. Графин становилось очень-досадно. Наконецъ, черезъ нсколько дней, онъ явился и веллъ о себ доложить, но графиня приказала сказать, что она извиняется и не можетъ его принять. Она уже длалась свтской женщиною и угадывала свтскія уловки. Чесминъ улыбнулся и отправился, по обыкновенію, въ свой клубъ.
Между-тмъ, всть о прибытіи графини распространилась по аристократическимъ салопамъ русской колоніи. Старушка Чесмина сама пріхала пригласить прізжую красавицу къ себ черезъ нсколько дней на парижскій раутъ. Графъ принялъ предложеніе съ благодарностью и не замтилъ, что со стороны жены его не было никакого сопротивленія. Въ первый разъ, со дня ихъ супружества, она охотно хала на свтскій вечеръ. Въ первый разъ она сильно задумалась о своемъ наряд, торопила модистку, примривала прически, была недовольна то тмъ, то другимъ. Двушки глядли на нее съ изумленіемъ.
Появленіе графини въ парижскомъ свт было настоящимъ для нея торжествомъ. Французы такъ и ахнули при вид ея величественной, такъ-сказать сверкающей красоты. Вс взгляды, вс лорнеты устремились къ ней, и повсюду раздавались восклицанія и вопросы на ея счетъ. Чесминъ издали тшился общимъ впечатлніемъ. Наконецъ, посреди вечера, они встртились, оба улыбнулись невольно, какъ-бы помирившись не ссорившись, и сли рядомъ уединяясь отъ толпы, О баденской жизни, о недавнемъ неучтивомъ отказ не было сказано ни полслова. Они заговорили о современныхъ пустякахъ, но заговорили какъ-то живо, съ неестественнымъ одушевленіемъ, съ лихорадочнымъ удовольствіемъ. Въ глазахъ ея уже заигрывала искра кокетства. Голосъ звучалъ новымъ образомъ. Чесминъ былъ пораженъ. Передъ нимъ была вовсе не та женщина, которую онъ зналъ въ Баден — небрежную, лнивую, гордую: передъ нимъ была свтская женщина, нарядная съ искусствомъ, воздущная съ умысломъ, желающая нравиться, готовая любить. По его свтскимъ понятіямъ, она до того выиграла, что онъ обрадовался и ужаснулся своему успху. Знакомство, служившее ему до того времени забавой, могло сдлаться для него мученіемъ. Онъ чувствовалъ, что готовъ влюбиться какъ школьникъ и чрезъ то лишиться всхъ своихъ преимуществъ, сдлаться жалкимъ, глупымъ, безсильнымъ. Онъ вдругъ помолодлъ десятью годами. Княгиня Звенигородская, замтивъ, что ихъ разговоръ продолжается, подсла къ нимъ въ должности ширмъ, съ невиннымъ видомъ опытной кокетки. Скоро около нея образовалась цлая группа молодыхъ людей, которые поочередно представлялись графин. Растиньякъ фамильярно развалился, подл нея на креслахъ, какъ старый пріятель, и началъ сыпать блестками французскаго остроумія. Но Чесминъ на этотъ разъ не уступилъ Французу и былъ такъ веселъ, такъ уменъ, такъ любезенъ, что ршительно затмилъ всхъ своихъ соперникокъ. Графин было очень-весело. Графъ поправлялъ галстухъ и нехотя улыбался, какъ скромный обладатель всми-завидуемаго сокровища. Когда начали разъзжаться, Чесминъ бросился отъискивать людей графини, а об пріятельницы, въ ожиданіи своихъ каретъ, разговорились на лстниц.
— Какая ты скрытная! говорила княгиня.— Совсмъ утаила отъ меня, что Чесминъ влюбленъ въ тебя по уши.
— Что это значитъ? прервала графиня съ смущеніемъ.
— Какъ теб не гршно не имть ко мн доврія! Мн Чесминъ самъ сказалъ, что голова его пошла вверхъ дномъ. Ты сидла подл меня. ‘Посмотрите’, говоритъ онъ: ‘на сосдку: какъ она хороша. Она меня съ ума сведетъ.’
Графиня вспыхнула. Глаза ея сверкнули негодованіемъ.
— Я удивляюсь, княгиня, сказала она гордымъ и обиженнымъ тономъ: — что вы позволяете себ говорить со мной такимъ неприличнымъ образомъ.
Княгиня взглянула на нее съ удивленіемъ.
— Ахъ, извини, пожалуйста, сказала она: — я совсмъ не знала, что дло такъ серьзно. Я думала, что это шутка. Впрочемъ, ты можешь быть совершенно-спокойна. Я умю хранить тайну, и ты не должна меня бояться.
Графиня хотла что-то сказать, но въ эту минуту графъ объявилъ, что карета готова, а Чесминъ почтительно накинулъ мантилью на плеча красавицы. Въ карет она сидла въ большомъ недоумніи, не зная, сказать ли мужу о разговор съ пріятельницей. Съ-одной стороны, мысль, что она хоть косвеннымъ образомъ выслушала признаніе мужчины, тяготила ея совсть, какъ тяжкое преступленіе, съ другой, она боялась насмшекъ или гнва своего мужа. Она положила не говорить ничего, и хотя не чувствовала въ себ столько твердости, чтобъ прекратить вовсе знакомство съ Чесминымъ, но ршилась измнить съ нимъ свое обращеніе и не допускать прежней фамильярности. Совсмъ-тмъ она была очень-разстроена, ей было досадно и на Чесмина, и на княгиню, и на себя. Ей хотлось плакать, совсть ее мучила.
На другой день, она начала заниматься дтьми съ новымъ рвеніемъ, ласкала ихъ, учила, возила съ собою кататься и старалась думать только объ нихъ. Возвратившись съ гулянья, она вошла въ кабинетъ мужа. Графъ дожидался ея съ Чесминымъ, котораго пригласилъ къ обду. Чесминъ началъ говорить съ ней по-баденски, и такъ просто, такъ непринужденно, что графиня мгновенно успокоилась. Вчерашній испугъ показался ей неумстнымъ и смшнымъ. Она устыдилась своего ребяческаго негодованія и своихъ глупыхъ опасеній. Посл обда, написала она, по приказанію мужа, самую дружескую и самую вжливую записочку къ княгин, предлагая ей хать вмст въ театръ. Предложеніе было принято. Они отправились въ-четверомъ, только графъ ушелъ въ знакомыя ему ложи, такъ-что Чесминъ остался одинъ съ двумя дамами, и былъ снова такъ забавенъ, такъ увлекателенъ, что графиня, вроятно, не могла бы сказать, какую пьесу представляли актры. Пріятельница ея была, напротивъ, совершенно погружена въ созерцаніе спектакля. Нсколько часовъ пролетли незамтно.
Съ того времени, Чесминъ сталъ посщать графиню всякій день, и она снова до того привыкла къ его посщеніямъ, что когда его не было въ комнат, ей какъ-будто чего-то не доставало. По утру они ходили втроемъ смотрть парижскія достопримечательности, или отправлялись къ мняламъ, гд графъ торговалъ мебели Буля, японскія вазы и прочія рдкости, привлекающія петербургскую знать. Иногда Чесминъ оставался вдвоемъ съ графиней, провожалъ ее, по порученію мужа, домой, но никогда не пользовался удобнымъ случаемъ для объясненія. Напротивъ, онъ становился тогда какъ-то молчаливе и важне. Графиня тоже становилась угрюма. Они шли молча. Иногда она, усталая отъ прогулки, опиралась боле обыкновеннаго на его руку, тогда онъ останавливался, выразительно глядлъ на нее, какъ бы ожидая чего-то, но она взглядывала на него съ простодушіемъ ребенка, и онъ вздыхалъ,— и оба отправлялись дале не говоря ни слова.
Графиня не отдавала себ отчета въ своихъ чувствахъ: ей хорошо и весело было жить, но почему ей было весело и хорошо, — о томъ она не хотла и думать. Вечеромъ они снова были вмст, иногда въ большомъ свт, но больше всего и охотне всего дома. Графъ игралъ тогда въ карты съ своими пріятелями, а графиня вышивала и разговаривала съ Чесминымъ. Баденскіе вечера возобновились. О чемъ разговаривали они, Богъ ихъ знаетъ, только разговоръ ихъ былъ всегда оживленъ. Между ними не было словъ любви, но души ихъ роднились непримтнымъ образомъ каждый день боле-и-боле. Она уже перестала бороться съ своими опасеніями и безсознательно чувствовала, что Чесминъ необходимъ для ея жизни. Чесминъ, съ своей стороны, проклиналъ свое ребячество: дипломатъ влюбился, то, чего онъ боялся, осуществилось. Вся его житейская опытность ужь никуда не годилась. Онъ, глубоко изучившій пороки и слабости людскіе, онъ, привыкшій презирать людей и длать себ изъ нихъ орудія, дрожалъ и роблъ передъ ребенкомъ! Какъ новый Пигмаліонъ, онъ плнился своимъ созданіемъ. Онъ понималъ, что, благодаря его коварнымъ урокамъ, графиня созрла уже для любви и для страсти, но кто знаетъ? можетъ-быть эта любовь, эта страсть назначены не для него!.. Вотъ что его мучило. Истинное чувство всегда бываетъ недоврчиво. Иногда онъ ловилъ во взгляд красавицы лучъ надежды, и тогда сердце его билось отъ радости, онъ былъ и счастливъ, и веселъ, и молодъ. Но вдругъ имъ овладвало сомнніе. Онъ страшился равнодушія, не врилъ въ свое могущество, и тмъ боле бсился на себя, что чувствовалъ себя непростительно-глупымъ. Юноша на его мст просто высказалъ бы свое мученіе и по-крайней-мр узналъ бы истину. Но дипломату было извстно, что такимъ-образомъ можно только испортить все дло. Ему было извстно, что самая пылкая страсть ничтожна въ глазахъ женщины, когда сердце ея не задто, и что потому она первая должна дать знакъ къ объясненію.
Вышло такъ, что осторожность Чесмина сдлалась опасне для графини, чмъ самыя страстныя рчи. Молодая женщина, сама того не замчая, начала примшивать его образъ ко всмъ своимъ помысламъ, ко всмъ своимъ дйствіямъ. Она зажила, такъ-сказать, имъ,— и все, въ чемъ онъ не имлъ участія, какъ-будто не касалось до нея. Она не замтила даже, что около нея образовалась цлая толпа вздыхателей. Растиньякъ въ-особенности преслдовалъ ее своими нжностями, за которыя она забывала даже сердиться, потому-что думала вовсе о другомъ.
Графъ, напротивъ, почиталъ Растиньяка опаснымъ соперникомъ, и, встрчая его у жены, началъ примтнымъ образомъ хмуриться. Эта супружеская тонкость чуть-чуть не погубила графиню.
У австрійскаго посланника былъ балъ. Об пріятельницы, одтыя одинаково въ розовыя платья, привлекали на себя общее вниманіе. Балъ былъ великолпный. Блескъ свчей, звуки оркестра, благоуханіе цвтовъ, бальный говоръ, праздничная суматоха невольно пастроивали душу къ тревожному волненію. Графиня, упоенная и своимъ успхомъ, и своей молодостью, и атмосферой бала, была хороша до безумія. Чесминъ, сидвшій до ея прізда въ уголку съ какой-то дамой, вскочилъ съ своего мста и почтительно подошелъ къ графин.
— Кто эта хорошенькая женщина, спросила лукаво графиня: — съ которой вы тамъ сидли?
— Не помню, право, отвчалъ Чесминъ.— Она на васъ немного похожа.
Сказавъ эти слова, онъ страстно взглянулъ на графиню, и взоры ихъ встртились. И графиня не отвернулась, а выдержала этотъ пламенный взоръ, и яркая краска вспыхнула на ея щекахъ, и сердце ея замерло… Растиньякъ стоялъ уже возл нея и звалъ на вальсъ.
— Не будете ли вы завтра у княгини? продолжалъ по-русски Чесминъ. Голосъ его дрожалъ.
Графиня опомнилась.
— Не думаю, сказала она довольно-холодно и понеслась вальсировать съ Растиньякомъ. Глаза ея горли. Грудь волновалась. Странная улыбка оживляла ея черты. Она была упоена какимъ-то бальнымъ вдохновеніемъ и шутила, и кокетничала, и носилась въ вихр вальса, едва касаясь до паркета. Растиньякъ, съ сверкающимъ отъ удовольствія лицомъ, танцовалъ съ ней почти вс танцы, водилъ ее подъ руку по всмъ гостинымъ и былъ убжденъ, что обворожилъ красавицу, тогда-какъ красавица не замчала даже его присутствія. Она хотла только подавить возмущавшія ее чувства, разсяться отъ голоса страсти, и увлекалась новымъ страстнымъ восторгомъ. Вс глядли на нее съ удивленіемъ. Старушки качали головами. Молодыя женщины перешептывались. Молодые люди улыбались.
— Каковъ Растиньякъ! говорилъ одинъ парижскій левъ своему товарищу передъ графомъ, котораго не зналъ.— Съумлъ отъискать себ такую красавицу!
— Да у нихъ еще это началось въ Баден, отвчалъ собесдникъ:— Растиньякъ мн самъ говорилъ.
Графъ поблднлъ и съ грознымъ видомъ пошелъ объявить жен, что пора хать домой. Но графиня весело отвчала, чтобъ онъ халъ одинъ, а что она прідетъ съ княгиней Звенигородской. Графъ взглянулъ на нее, какъ Отелло глядитъ на Дездемону, но такъ-какъ тутъ было много свидтелей, то онъ улыбнулся и исчезъ. За нимъ исчезъ и Чесминъ.
Графиня танцовала всю ночь.
На другой день, она сидла одна у своего камина. Лицо ея было блдно. Глаза неподвижны. Слезы катились по щекамъ. Минута поздняго откровенія настала: она любила…
Да, она любила. Обманывать себя ей было уже невозможно, она любила Чесмина такъ, какъ и не подозрвала, чтобъ можно было любить. Въ немъ, только въ немъ сосредоточивалась для нея вся вселенная, все прочее для нея не существовало. И вдругъ ей становилось страшно. Совсть упрекала ее въ легкомысліи, въ вроломств, въ разврат. Морозъ пробгалъ по ея жиламъ. Она искала спасенія… она ршалась броситься къ ногамъ мужа, просить у него защиты, совта, опоры.
Въ комнату вошелъ графъ и началъ сурово ходить взадъ и впередъ.
Графиня до того была погружена въ раздумье, что не замтила его присутствія.
— Ну, матушка! началъ вдругъ грубо графъ.— Поздравляю.
Графиня вздрогнула.
— Поздравляю, продолжалъ безтолковый супругъ.— Хорошо, очень-хорошо. Нечего сказать. Жила-себ смиренницей, да вдругъ и брякнула. Да за кого ты меня принимаешь? Ты думаешь, что я позволю теб жить съ возлюбленнымъ? А?
Графиня взглянула на мужа съ ужасомъ.
— Все можно, только умно, началъ графъ:— а показывать такъ нагло, какъ ты, свое предпочтеніе французу… это выходитъ изъ всхъ границъ приличія. Этого я не могу, не долженъ позволить. Ты еще меня не знаешь, каковъ я! А!
— О какомъ француз вы говорите? съ удивленіемъ спросила графиня.
— Ты, матушка, думаешь, кажется, что я слпъ, или дуракъ набитый? Прошу не прогнваться. Мн вс эти продлки извстны. Я все вижу, хотя и не показываю… у васъ это ужь въ Баден началось. Ты думаешь я и не замтилъ? Только со мной-то, матушка, не легко сладить: сперва разсчитаюсь съ тобой посвоему, а тамъ и француза давай. (Графъ принялъ при этомъ воинственный видъ.) Этотъ мусь Растиньякъ не снесетъ своей головы: чуть-чуть не вызвалъ его стрляться по-русски, да Чесминъ уговорилъ. ‘Вы’ говоритъ: ‘человкъ женатый: у васъ дти, вамъ гршно собой жертвовать, я не позволю. Самъ скоре стану на ваше мсто. Мн терять нечего.’ Вотъ человкъ, такъ человкъ этотъ Чесминъ! Получше твоихъ французовъ…
Графиня молчала. Лицо ея было блдно и неподвижно.
Графъ все боле и боле горячился.
— Вотъ что значитъ, мычалъ онъ: — жениться не въ своемъ кругу. Далъ теб имя, богатство, свтское значеніе. Изъ ничего сдлалъ знатной дамой. Вотъ теб и благодарность! Вотъ теб и жена! Съ перваго дня все на-перекоръ. Прошу быть какъ вс, здить въ свтъ, принимать гостей, — такъ нтъ: сижу дома, никого не хочу видть,— такая добродтель, что страшно! Что слово, то дти. А подвернулся первый французъ, такъ и растерялась совсмъ. Вотъ теб и добродтель! вотъ теб и дти! Да нтъ, милая, постой! Вотъ только замчу еще что-нибудь. Слышишь ли? Такъ ужь прошу не прогнваться. Дтей отберу, отдамъ въ пансіонъ, а тебя отправлю къ бабушк съ аттестатомъ. Посмотримъ, матушка, какъ-то она тебя прійметь?
Графиня вскочила съ своего мста. Глубоко-оскорбленная, она презрительно взглянула на мужа, медленно, безмолвно ушла въ свою комнату и заперла за собою дверь.
Вечеромъ она была у княгини Звенигородской. При появленіи ея, Чесминъ вскрикнулъ отъ радости, но графиня, измученная совстью, обиженная мужемъ, была какъ-то болзненно-разсяна. Она провела странный вечеръ. Свтская пріятельница, будто-бы озабоченная какими-то домашними распоряженіями, оставляла ихъ нсколько разъ вдвоемъ. Тогда они молча глядли другъ на друга, и зная, что они могутъ говорить только объ одномъ, не говорили ничего. Оба ожидали. Такъ прошелъ вечеръ. На другой день, они условились хать втроемъ въ концертъ Консерваторіи.
Есть минуты жизни, гд музыка сильно на насъ дйствуетъ, потому-что она сливаетъ въ одно выраженіе и наши чувства и наши мысли. Графиня ожидала концерта съ нетерпніемъ. Въ лож сидли они втроемъ: об дамы рядомъ, за графиней Чесминъ. Вс ожидали съ благоговніемъ начала це-мольной симфоніи. Наконецъ, Габенекъ подалъ знакъ, и оркестръ зазвучалъ.
Сперва раздались глухіе удары, какъ-будто вызовъ судьбы, наполняющій душу страхомъ и смятеніемъ. Волненіе то увеличивалось, то утихало, и среди этого волненія вылетала воздушная мелодія, какъ пснь беззаботной души, незнающей ни страстей, ни бдствій,— покойной, невинной, веселой посреди говора и шума и стоновъ житейской суеты.
Графиня слушала.
Оркестръ немного примолкъ и началъ снова. Звонкій, звучный голосъ, голосъ возлюбленнаго, заплъ, какъ-бы жалуясь на землю и просясь на небо. Въ этомъ пнь проглядывалъ лучъ надежды, выражалась увренность на лучшее… Но судьба не дремлетъ… Но жизнь тутъ съ своими язвительными намеками. Душа, готовая улетть, вдругъ останавливается желзными когтями существенности. Борьба съ жизнію начинается. Житейскія печали, мелкія условія, препятствія, бдствія, огорченія промелькиваютъ и ревутъ, и ложатся свинцовымъ грузомъ на измученное, истерзанное сердце…
Графиня не переводила дыханія.
Оркестръ снова замолкъ и снова началъ.
Вотъ они начались, разъигрались, запищали людскіе толки, душевные враги. Вотъ они насмшливо шепчатъ скороговоркой свои коварныя рчи, и бгаютъ, и трещатъ, и смются демонскимъ смхомъ. Теперь имъ раздолье… Теперь имъ праздникъ… Они тянутся, рвутся, скачутъ, чтобъ уничтожить изнемогающую душу… Но вдругъ, собравшись съ силами, душа отряхиваетъ ихъ съ презрніемъ. Раздаются крики радости и торжества. Вся природа сливается въ одну побдную пснь славы и любви. Душа побдила. Ей отверзты объятія неба. Ей свтить вся вселенная. Тщетны вражьи усилія, ее прославляютъ вс міры, вс созданія, все, что было, все, что будетъ… все, что пріобщено къ жизни… все, что создано для любви и свта…
Въ эту минуту Чесминъ и графиня взглянули другъ на друга. Лица ихъ сіяли восторгомъ. Княгиня, нагнувшись черезъ ложу, смялась, смотря на Растиньяка, который заснулъ сидя въ креслахъ.
— Да, или нтъ? спросилъ трепетно Чесминъ.
Графиня взглянула на него такъ упоительно, такъ страстно, что Чесминъ задрожалъ. Слезы подернули ея глаза туманной пгой. Она все забыла, она готова была броситься въ объятія нжнолюбимаго. Руки ихъ встртились. Уста ея шепнули слово да, но такъ тихо, такъ невнятно, что только сердце Чесмина его услыхало.
Княгиня поспшно увезла ее домой, громко утверждая, что сама не можетъ слышать музыки равнодушно.
Оставшись одна посл этого незабвеннаго вечера, графиня ужаснулась быстрому развитію своей страсти. Не-уже-ли она, дотол непорочная какъ младенецъ, открыла сердце свое преступнымъ, порочнымъ чувствамъ? Не-уже-ли она могла до такой степени забыть женскую стыдливость, женское достоинство, что призналась въ любви свтскому щеголю, который еще недавно былъ для нея чужимъ, почти-незнакомымъ человкомъ? Раскаяніе грызло ея сердце. Она воображала себя закоснлой преступницей. Она вдругъ страшно похудла, ночи проводила въ тревожной безсонниц, бросалась на колни передъ образомъ, и молилась, и рыдала, и не хотла думать — и все думала объ немъ. До того времени зная о нервахъ только по-наслышк, она начала страдать нервическими припадками, вдругъ вздрагивала отъ невольнаго испуга, плакала безъ причины, наконецъ, какъ слабая женщина, убдилась, что она не въ силахъ превозмочь своей любви, но по-крайней-мр общала себ не измнять своему долгу. Она ршилась избгать Чесмина, не оставаться съ нимъ наедин, заставить его забыть про мгновенный, необдуманный порывъ проговорившагося чувства. Въ-слдствіе такого намренія, она перестала принимать его по утрамъ, не отпускала отъ себя дтей ни на шагъ, не вызжала никуда безъ мужа, котораго, посл грубаго объясненія, она ненавидла и презирала. Это одно стоило ей боле всхъ пожертвованій. Но силы ея истощались въ такой душевной борьб. Она таяла съ каждымъ днемъ, звала смерть себ на помощь. Графъ былъ доволенъ, потому-что Растиньяку отказывали всякій разъ, какъ онъ являлся. За то Чесминъ былъ въ отчаяніи. Посл признанія, онъ почиталъ себя совершенно-счастливымъ, думалъ, что графиня готова забыть для него вс свои обязанности. Вышло напротивъ: графиня избгала его повсюду, графиня глядла на него съ явною холодностью, не понимала его страстныхъ намековъ. Чесминъ мучился, бсился, выходилъ изъ себя. Онъ воображалъ даже иногда, что графиня не что иное, какъ опытная кокетка, которая вознамрилась его проучить за свтское коварство. Тогда онъ клялся ей отмстить за неумстную шутку, и вдругъ вспоминалъ объ ея дтскомъ взгляд, о ея свтлой улыбк, и готовъ былъ просить у ней прощенья на колняхъ, и терзался, и отчаивался, и любилъ безнадежно.
Такъ прошло нсколько недль.
Однажды, княгиня Звенигородская, пріхала, по обыкновенію, утромъ къ своей пріятельницъ. Графиня, блдная и изнуренная, лежала на кушетк.
— Знаешь ли новость? сказала княгиня.
— Нтъ.