ДВ ЛЮБВИ.
Повсть.
I.
II.
III.
IV.
Ольга Ивановна
Брагина.
Акушерка.
V.
VI.
VII.
VIII.
IX.
Две любви, Каменский Анатолий Павлович, Год: 1899
Время на прочтение: 40 минут(ы)
Студентъ-математикъ Денисовъ, стройный и красивый блондинъ лтъ двадцати, лежалъ на кровати въ своей петербургской комнат, темнымъ осеннимъ вечеромъ 189* г. и съ тоскою припоминалъ два послднихъ мсяца своей юности.
Въ начал сентября онъ выхалъ изъ города К. Онъ ясно помнитъ моментъ, когда пароходъ, увозившій его вверхъ по Волг, медленно отходилъ отъ пристани. Было темно — часовъ двнадцать ночи. Дулъ рзкій втеръ. Денисовъ стоялъ на палуб и смотрлъ на берегъ, на которомъ остались его родные и двушка, которую онъ любилъ первою юношескою любовью. Онъ былъ въ смятеніи. Ему казалось, будто онъ чего-то не усплъ сдлать, чего-то не досказалъ, и ему страстно хотлось еще разъ, хоть на мгновенье, увидть родныхъ и ‘ее’. Мысль, что онъ потерялъ ихъ изъ виду и что этого уже нельзя поправить, физическою болью сдавила его сердце. Пароходъ шумлъ колесами, огни города быстро убгали вдаль, пассажиры расходились по каютамъ. Мимо Денисова прошелъ матросъ въ синей рубах и одну за другой потушилъ вс электрическія лампочки. Студента охватила темнота, а съ нею какъ бы увеличилась и свжесть ночи. Онъ отвернулъ воротникъ пальто и обошелъ кругомъ палубы, Онъ остановился на корм у перилъ и простоялъ около часу въ какомъ-то испуг. Онъ все еще не сознавалъ, что случилось, и ему казалось страннымъ, что вотъ онъ стоитъ, не двигается, а его прежняя жизнь какъ-будто отходитъ отъ него вмст съ роднымъ берегомъ.
Весь слдующій день онъ бродилъ по пароходу и никакъ не могъ примириться съ разлукой. Знакомыхъ не нашлось, читать не хотлось, и Денисовъ слъ за письмо къ ‘ней’. Мысли путались. Студентъ думалъ, что напишетъ много, но тоска оказалась неопредленной и тупой, неподдающейся описанію. Денисовъ бросилъ перо…
Потомъ незамтно спустился вечеръ — тихій, свжій и ясный, полный грустной поэзіи, Волга чуть-чуть рябила, берега были далеко, вода казалась съ одной стороны свтло-срой, съ металлическимъ отблескомъ, а съ другой — синеватой и темной, какъ чернила. Тишина, ровное движеніе парохода, водная гладь, поблднвшее небо наполнили сердце Денисова томительными думами. Скоро совсмъ стемнло, и пароходъ пошелъ близко-близко отъ нагорнаго берега. Плавно поднялась луна, Денисовъ сидлъ на корм и чувствовалъ, какъ его мысли становятся расплывчатыми и застываютъ. Отраженіе берега рзкой и темной полосой двигалось по вод которая казалась въ этомъ мст мрачною бездной. Отъ грустнаго взора Денисова убгали блестящія, зеленоватыя волны. Денисову чудилось, что вмст съ ними отъ него убгаетъ и его счастье… Потомъ воспоминанія — сладкія и трогательныя, тоскливыя и радостныя — цлымъ роемъ пронеслись въ мозгу, мучительною болью отозвались въ груди…
Дня черезъ два, въ вагон, ему стало еще тяжеле, онъ ощущалъ почти физическое страданіе, его душа металась и стонала. Часто, уже ночью, Денисовъ выходилъ на платформу. Мимо него въ смутныхъ и призрачныхъ очертаніяхъ проносились ели и сосны. Поздъ то мчался по дну оврага покрытаго высокой травой, то мгновенно оказывался на вершин крутой насыпи, и деревья виднлись уже далеко внизу, точно провалились. Цлые снопы крупныхъ и красныхъ искръ неслись надъ полотномъ, между буферами. Небо было чистое и глубокое. Серебряный мсяцъ отдлился и плылъ навстрчу. Пахло цвтами, землею и хвоей, Денисовъ прислушивался къ правильному постукиванію колесъ, которыя, казалосъ, пли ему грустную псню разлуки съ любимой двушкой, засыпая, онъ слышалъ ея голосъ, а въ монотонномъ шум позда ему чудились ея рыданія…
Въ Петербург онъ зажилъ, какъ и въ первый годъ, тоскливой, безцвтною и однообразною жизнью. Каждый день одно и то же. Утромъ, часовъ въ восемь, онъ поднимался съ постели и встрчалъ мрачный и унылый сверный день, одвался, пилъ чай, проходилъ узкимъ неосвщеннымъ корридоромъ мимо комнатъ хозяевъ, отворялъ дверь на лстницу и, спускаясь на площадку четвертаго этажа, нервно и досадливо прислушивался къ звонкому громыханію дверного крючка, ударявшагося о стну…
Почти каждый день шелъ дождь. Фонтанка, мутно-свинцоваго цвти, была застлана туманною мглою, похожей на дымъ. Люди шли озабоченные, сердитые, толкались съ какою-то злобою. Каждый точно ненавидлъ все окружающее. Ни одного веселаго лицо, ни одной улыбки. Дальше — Невскій, съ его ожесточающимъ движеніемъ и шумомъ — настоящій базаръ показной и раздутой роскоши, еще боле холодные люди, тупое и сытое выраженіе на лицахъ, праздное любопытство безъ капли участія.
До трехъ часовъ лекціи — безчисленное множество формулъ, выводовъ, длинныхъ и утомительныхъ выкладокъ, поражавшихъ Денисова своею искусственностью.
Возвращался студентъ уже въ сумеркахъ, поднимался по лстниц, съ тоскою заглядывая наверхъ уже со второй площадки. Передохнувъ у двери, Денисовъ входилъ въ квартиру, ощупью пробирался по корридору въ свою комнату, привычнымъ движеніемъ находилъ на стол свчу и спички и, засвтивъ огонь, стучалъ на кухню, чтобы дали обдать. Обдалъ поспшно, хотя торопиться было некуда. Потомъ ложился на кровать и предавался думамъ. Часовъ въ шесть, хозяйскій сынъ-гимназистъ начиналъ монотонныя и затасканныя упражненія на роял, тянувшія Денисова за душу.
Часто, когда одиночество особенно томило студента, онъ подходилъ къ окну, отворялъ форточку и, вдыхая холодный воздухъ, всматривался вдаль… Его окно случайно выходило не на дворъ, а на полъ-Петербурга. Онъ видлъ мрачные силуэты огромныхъ домовъ, угрюмыхъ, какъ могильные памятники, ряды освщенныхъ фабричныхъ оконъ. Неподалеку смутно рисовалось большое зданіе съ единственнымъ освщеннымъ окномъ нижняго этажа. Одинокое окно, полузакрытое занавской, который разъ напоминало Денисову о родномъ дом, и ему становилось невыносимо грустно. А тамъ какой-нибудь фабричный или паровозный свистокъ — отдаленный, протяжный, мучительно замирающій, схватывалъ за сердце, и Денисовъ нердко рыдалъ, прижавшись лицомъ къ холодному стеклу.
У него былъ всего одинъ близкій человкъ въ Петербург, другъ и товарищъ по гимназіи, студентъ-то технологъ Будаговъ. У Будагова Денисовъ сошелся еще съ другимъ технологомъ Хачатрянцемъ. Оба по временамъ заходили къ нему, но не надолго, такъ какъ были завалены работой.
Денисову было душно въ Петербург. Онъ чувствовалъ себя задавленнымъ этимъ тяжелымъ каменнымъ колоссомъ. Его не тянуло на улицу, и онъ цлыми часами лежалъ на кровати, вспоминая милую провинцію, добрыхъ я отзывчивыхъ людей, съ ихъ причудами и странностями, но мягкимъ и участливымъ сердцемъ.
Чаще всего Денисовъ думалъ о ‘ней’. Онъ хорошо помнилъ послднее лто, роскошные, тихіе вечера и теплыя, лунныя ночи, когда онъ впервые подружился съ своей Наташей. Они сидли на скамейк у тополей на берегу рчки. Денисовъ держалъ Наташу за руку, а она потихоньку, понуривъ голову, высказывалась. Она говорила о ‘немъ’, о другомъ студент, товарищ Денисова, Плетнев. Этотъ красавецъ брюнетъ съ жгучимъ и пристальнымъ взоромъ овладлъ ея помыслами, затуманилъ ея голову, покорилъ ея сердце. Она не скрывалась передъ Денисовымъ. Ей нужно было кому-нибудь высказаться. Что она можетъ сдлать, когда она потеряла надъ собою волю, бредитъ Плетневымъ, когда его неумолимый образъ стоитъ передъ ней и манитъ за собою?
Наташа говорила это наивнымъ тономъ, почти со слезами и совсмъ по-дтски топала ножкой. А Денисовъ не столько слушалъ се, сколько любовался ею.
— Скажите, Николай Петровичъ, разв это гршно, что я полюбила?— спрашивала Наташа,
И Денисовъ невольно отвчалъ,
— Да разв можетъ быть гршно то, что вы думаете или длаете?!
— Нтъ, я сама чувствую, что это не хорошо… Я все думаю только о немъ одномъ, ночей не сплю… если бы вы знали, что я испытываю! Знаете,— прибавила она шепотомъ,— онъ недавно… поцловалъ меня, а потомъ, обнялъ и сказалъ, что увезетъ меня въ Москву.
Тогда Денисовъ понялъ, чего добивается этотъ безшабашный повса, настоящій цыганъ, еще въ гимназіи слывшій за Донъ-Жуана. И онъ со всею пылкостью, съ юношескимъ увлеченіемъ, сталъ разочаровывать Наташу, открывать ей глаза на Плетнева.
Уже въ тотъ вечоръ ея лицо покрыла задумчивость, и она, прощаясь съ Денисовымъ у калитки своего дома, проговорила:
— Я вижу, что вы мн много правды сказали, Николай Петровичъ! Я многаго не понимала, о многомъ не подумала… Спасибо вамъ.
Ему не хотлось выпускать ея руку изъ своей. Онъ смотрлъ въ ея большіе синіе глаза, въ которыхъ отражалась луна, на ея легкое блое платье, чувствовалъ ея близость, а отъ рки несло свжестью, прянымъ ароматомъ тополя и лоха… Съ этой минуты онъ полюбилъ Наташу, и черезъ недлю, на площадк старой деревянной церкви, она рыдала у него на груди, онъ цловалъ ее и тоже плакалъ, какъ ребенокъ, отъ счастья. Они поклялись другъ другу въ вчной любви.
Потомъ начались свиданія и вечернія прогулки вдвоемъ на Волгу. Денисовъ видитъ, какъ сейчасъ, эту розовую даль, съ едва замтной линіей горизонта, видитъ прозрачныя неподвижно повисшія въ воздух облачка, верхушки мачтъ, густую и темную зелень порта, сочную и блестящую траву, спокойный пруд, съ маленькими корабликами посредин.
Скоро начались и страданія. Прошли первыя жаркія клятвы, нескончаемые разговоры о любви, наступили сомннія. И Денисовъ уже тогда начиналъ понимать, какою цной пріобртается счастіе.
И теперь, въ Петербург, вдали отъ Наташи, его терзали эти сомннія, это отсутствіе глубокой вры, малодушіе и нетерпніе. Онъ убждалъ себя, успокоивалъ, какъ могъ, смялся надъ собою, и все же страдалъ.
Въ одну изъ такихъ минутъ онъ писалъ Наташ:
‘Дорогой другъ мой, ангелъ мой! Если бы ты знала, какъ болитъ мое сердце и какая это ноющая, тоскливая боль. Умъ воспаленъ отъ постоянной мысли о теб, душно какъ-то, тяжесть налегла какая-то, думать ни о чемъ не хочется, а передъ глазами — ты. Я вижу твое лицо, и мн становится стыдно за себя, я гадокъ себ… Помоги мн, родная! Я все не могу привыкнуть къ разлук и теряю вру въ наше будущее. Наташа! вдь я знаю, какъ ты любишь меня, вдь мы клялись… и все-таки… Помнишь, я говорилъ теб, что даже самое огромное счастье — въ то же время величайшая пытка, и я переживаю эту пытку. Зачмъ мы не вмст? Ты не знаешь, какъ ты дорога мн. Ты не чувствуешь, что сейчасъ со мной. Я готовъ вотъ этотъ листокъ бумаги, на которомъ пишу, изорвать въ клочки, волосы рвать на себ, убить себя. Господи! какъ ужасны муки неврія!..
‘Наташа моя, Наташа! Я помню, какъ ты смотрла на меня въ такія минуты своими свтлыми ангельскими глазами. Мн легко становилось, я все забывалъ и врилъ. Я видлъ свою низость, я чувствовалъ твой укоръ. Слушай, напиши мн письмо, любишь-ли ты, вришь-ли, спокойна, ручаешься? Приласкай меня, дурака, пожалй меня, запрети мн мучиться…’
Денисовъ скоро получилъ отвтъ — встревоженный, страстный, умоляющій. Онъ вновь пережилъ приливъ свжаго, беззавтнаго и чистаго счастья.
Потомъ опять начались страданія.
Денисовъ ходилъ къ Будагову, читалъ ему Наташины письма, нылъ, почти плакалъ.
— Послушай,— говорилъ технологъ,— вдь она любитъ тебя, какого теб еще рожна нужно?
— Не могу я, Степанъ, не могу — силъ нтъ. Когда я съ ней былъ, мн лучше было. А теперь я не вижу ея, почти не представляю себ, не знаю каждаго ея шага… Ты понимаешь, самая разлука мн кажется какимъ-то обманомъ… измной. Ма нужна постоянная близость.
— Такъ позжай въ К. и женись на ней.
— Ты хорошо знаешь, Степанъ, что это пока невозможно,
— Эхъ ты! кляча!— шутилъ Будаговъ.
— Да, теб легко говорить — ты никогда не былъ влюбленъ.
Однажды, уже въ ноябр, къ нему зашелъ Хачатрянцъ, Денисовъ, съ первыхъ словъ, началъ жаловаться на свое мучительное состояніе.
На другой день, съ самаго утра, студенты искали себ комнату, чтобы поселиться вдвоемъ.
Подходящая, довольно большая комната отыскалась скоро на Садовой, во двор огромнаго дома, занятаго почти одними складами и мастерскими. Денисовъ и Хачатрянцемъ поднялись во второй этажъ по довольно чистой лстниц и позвонили у двери, на которой была прибита мдная дощечка съ надписью:
Имъ отворила сама хозяйка. Она оказалась очень молодой особой съ медлительными движеніями и груднымъ пвучимъ голосомъ. Она была хороша собою и съ перваго взгляда понравилась студентамъ. Когда Денисовъ далъ ей задатокъ вмст съ визитной карточкой и сказалъ, что они передутъ вечеромъ, она проговорила, растягивая каждое слово:
— Ну вотъ и прекрасно — чмъ скоре, тмъ лучше… я очень рада, что у меня будетъ молодежь.
Она показалась Денисову ребенкомъ съ манерами взрослой женщины. Она была слишкомъ миніатюрна, свжа и моложава въ сравненіи съ той солидностью и сдержанностью, которыя сквозили въ ея словахъ и движеніяхъ. На ней былъ широкій бумазейный капотъ сиреневаго цвта, съ тонкими кружевами у ворота. Руки были нжны и блы.
Вечеромъ, часовъ въ восемь, Денисовъ перехалъ на новую квартиру.
Онъ внесъ съ помощью дворника свои вещи. Пожилая прислуга зажгла стнную лампу и удалилась.
Денисовъ нервно, въ радостномъ возбужденіи, ходилъ по комнат, осматривалъ ея стны съ темными обоями, олеографіи въ черныхъ и позолоченныхъ рамахъ, фотографическія карточки, этажерку съ маленькими статуэтками изъ терракоты и краснымъ кувшиномъ съ надписью: ‘Ялта’. Мебель была легкая, рзная, малиноваго бархата. На окнахъ висли тяжелыя занавски, красиво и небрежно подобранныя шнурами…
Денисовъ слъ къ столу. За стной слышались легкіе шаги. Въ комнату Ольги Ивановны вела дверь, наполовину заставленная шкапомъ. Шкапъ стоялъ пока пустымъ и усиливалъ звуки. Денисовъ слышалъ, какъ хозяйка сказала въ кухню своимъ протяжнымъ голосомъ:
— Вра! поставьте самоваръ.
Денисову становилось весело. Онъ отворилъ дверь въ корридоръ, постоялъ на порог. Слышалъ, какъ Ольга Ивановна выходила зачмъ-то въ кухню и какъ прислуга трясла уголья въ самовар. Къ корридор чувствовался легкій, почти неуловимый запахъ. Онъ напоминалъ о присутствіи женщины и чуть-чуть кружилъ голову. Онъ какъ бы исходилъ отъ стнъ, отъ каждаго предмета. Денисовъ увидалъ на вшалк нсколько платьевъ. Онъ подошелъ, потрогалъ ихъ и испыталъ странное, совершенно новое для него ощущеніе. Подъ руку попался тотъ самый сиреневый капотъ, въ которомъ хозяйка была утромъ. Онъ былъ мягкій и толстый, и какъ будто еще теплота осталась въ немъ.
Денисову показалось, что онъ прикасается къ женщин, и ему стало жутко.
Онъ вернулся въ комнату и началъ думать объ Ольг Ивановн. Кто она такая? Живетъ одна, акушерка, слдовательно курсистка бывшая. Не побоялась пустить къ себ студентовъ, даже какъ будто обрадовалась. Но на лиц никакихъ признаковъ того вызывающаго, задорнаго выраженія, которымъ отличается большинство петербургскихъ женщинъ. Какъ она оригинально говорить, прямо смотритъ въ глаза и ходитъ медленно, точно плыветъ. Денисову вдругъ захотлось ее увидть. Онъ всталъ передъ зеркаломъ и поправилъ прическу… Потомъ вспомнилъ Наташу, какъ-то странно улыбнулся, выругалъ себя и пошелъ по корридору.
Дверь въ комнату хозяйки была закрыта. Онъ тихо постучалъ и сейчасъ же услышалъ:
— Войдите.
Ольга Ивановна сидла у стола въ глубокомъ кресл. Бронзовая лампа съ наряднымъ шелковымъ абажуромъ зеленовато золотистаго цвта бросала тнь на верхнюю половину ея лица, а нижняя — съ яркими и выпуклыми губами, красиво закругленнымъ подбородкомъ — была сильно освщена.
Ольга Ивановна сказала:
— Ну здравствуйте, Николай Петровичъ! какъ вы устроились?
Денисовъ слъ напротивъ и отвчалъ:
— Что-же мн было устраивать? перехалъ и все тутъ.
Хозяйка что-то вышивала гладью. Денисовъ сталъ говорить о своей тоск на старой квартир, объ одиночеств, желаніи забыться и спасительномъ ршеніи жить вмст съ Хачатрянцемъ. Она медленно подняла на него свои темные глаза и перестала работать.
— Вы тосковали? скучали? это въ Петербург? по комъ же?
— По всему,— сказалъ Денисовъ,— по семь, по городу, природ, друзьямъ…
— И еще наврное по ‘ннй’? не скрывайте.
Видно было, что она сдерживаетъ улыбку.
На ея щекахъ появились дв ямочки. Денисову сдлалось непріятно, но онъ спокойно отвчалъ:
— Можетъ быть, и по ней.
— А какой, должно быть, чудакъ вашъ пріятель,— немного погодя сказала Ольга Ивановна.— Онъ перехалъ за часъ передъ вами. Вбжалъ съ лампой въ рукахъ и пніемъ какого-то марша на своемъ комичномъ язык. Затопалъ ногами по корридору что-то недолго возился въ комнат, а потомъ влетлъ ко мн, сказалъ: ‘здрасти’ (она передразнила Хачатрница), взглянулъ поверхъ очковъ и объявилъ, что ночевать не будетъ дома и вернется утромъ… Посуетился на одномъ мст и убжалъ, какъ угорлый.
— Это онъ къ Будагову, сказалъ Денисовъ.
— А кто такой Будаговъ?
— Это мой хорошій другъ,— они занимаются вмст.
— А-а… вашъ другъ, задумчиво произнесла она и потомъ прибавила:
— А легко сдлаться вашимъ другомъ?
‘Зачмъ она это спрашиваетъ?’ мелькнуло въ голов у Денисова, и непріятное чувство снова шевельнулось въ груди. Онъ просто сказалъ:
— Спросите у моихъ друзей.
Она засмялась. Студентъ увидлъ великолпные, ослпительной близны зубы. Канарейки, висвшіе въ клтк у окна, проснулись и слабо чирикнули — сначала одна, потомъ другая. Ольга Ивановна положила работу на столь. Вра внесла маленькій самоваръ, потомъ подносъ со стаканомъ и чашкой. Денисовъ вопросительно поглядлъ на стаканъ. Хозяйка поймала его взглядъ:
— Мы будемъ пить чай вмст? не правда ли?— спросила она.
Студентъ чувствовавъ, какъ ему становится хорошо и пріятно въ этой уютной полуосвщенной комнат. Отъ самовара поднимался паръ и легкимъ облачкомъ тянулся у потолка, Ольга Ивановна перемывала посуду, звеня ложечками. Денисовъ всталъ и прошелся по комнат. Потомъ слъ и заговорилъ мягко и спокойно:
— Если бы вы знали, какъ мн нравится ваша обстановка, Ольга Ивановна,— сколько у васъ тутъ тихой и хорошей поэзіи.
— Неуже-е-ли?— протянула она.
— Да,— продолжалъ онъ,— настоящая идиллія: эти канарейки, абажуръ, этотъ самоваръ, ваша работа…
— И я,— съ улыбкой докончила Ольга Ивановна.
Денисовъ немного смутился и сказалъ:
— Да, если хотите — и вы.
— Нтъ, вы ошибаетесь,— серьезнымъ и загадочнымъ тономъ произнесла она: — вотъ познакомитесь покороче, перемните мнніе. Я очень дурная, очень злая.
— Ну это еще не бда.— пошутилъ Денисовъ,— лишь бы эта злость была красива.
— Ахъ, какой вы!.. погрозила она и подвинула къ нему стаканъ.
— Вотъ что, Ольга Ивановна,— медленно отпивая чай, сказалъ Денисовъ,— мн хотлось бы съ самаго начала предложить вамъ, съ мста въ карьеръ, возможно простыя и дружескія отношенія. Вы молоды, должно быть, недавно кончили курсъ… мы слдовательно товарищи.
Ольга Ивановна сдлала строгое лицо и проговорила:
— Однако, вы поспшны, милостивый государь! что вы хотите этимъ сказать? Я уже дятель на пользу человчества… я старше насъ, а вы совсмъ маленькій мальчикъ… Извольте быть почтительнй!
Оба разсмялись и Денисовъ сказалъ:
— Ну это положимъ… сколько вамъ лтъ?
— А какъ вы думаете?
— Лтъ двадцать, самое большее.
— Не угадали,
— Сколько же?
— Подумайте.
Студентъ пристально посмотрлъ на хозяйку. На ней было черное платье, оттнявшее матовую близну ея лица, красиво облегавшее плечи и грудь. Ея щеки были свжи и румяны. Пышные волосы, только слегка завитые, длали ее похожей на подростка. ‘Сколько же,— думалъ Денисовъ, неужели меньше?— Девятнадцать?
— Нтъ.
— Восемнадцать?
— Господи! да вы меня совсмъ молодите, скажите прямо: десять, нтъ-съ, коллега, мн цлыхъ двадцать шесть.
— Неужели? вырвалось у него.
— Правда, старуха?
— Что вы? да я вамъ, ей Богу, на десять лтъ меньше дамъ. Вы, должно быть, очень счастливы, если выглядите такой моложавой — васъ совсмъ не старить жизнь…
— Да, я очень счастлива! рзко сказала она.
Денисова изумилъ этотъ тонъ. Ему послышалась даже нотка горечи въ ея словахъ.
— Да, меня не старитъ жизнь,— задумчиво продолжала она, и у ней странно заблестли глаза.
Ему почему-то сдлалось неловко. Онъ спросилъ:
— У васъ есть родные?
— Есть, только не здсь.
— И сестры?
— И сестры тоже.
— Замужемъ?
— Одна замужемъ, а другія нтъ.
— А вы думаете выходить замужъ?— шутливо спросилъ Денисовъ.
— Я?.. но я уже замужемъ!.. разв я вамъ не говорила?
— Какъ вы?— опять невольно вырвалось у студента, и онъ совсмъ сконфузился. ‘Дуракъ!— мысленно обругалъ онъ себя,— что же въ этомъ удивительнаго?.. Она можетъ не жить съ мужемъ’.
Хозяйка засмялась.
— Да вы меня совсмъ за двочку принимаете, Николай Петровичъ, это даже обидно… Ну вотъ знайте: я не только была замужемъ, но и овдовть успла.
И Денисову она уже начала казаться другой. Ему стало съ ней уже не такъ свободно, какъ раньше. Онъ не находилъ, что сказать, и заговорилъ о провинціи, о Волг, о семь. Ольга Ивановна внимательно слушала. Когда онъ остановился, она медленно и протяжно по своему произнесла:
— Какой вы еще ю-у-ный.
Девисовъ удивился и спросилъ,
— Это вы за что же?
— А такъ… видно, что вы еще совсмъ не знаете жизни.
И она стала жаловаться на Петербургъ, на людей, на свое одиночество и скуку, на холодъ окружающаго. Она говорила съ такимъ разочарованіемъ, съ такой горькой досадой, что студентъ слегка отороплъ.
Они еще долго бесдовали. Денисовъ, съ каждой минутой, все больше и больше дивился опредленности и законченности ея сужденій. Въ нихъ слышалась жизненная опытность, иногда иронія. Одно казалось ему немного страннымъ. Ольга Ивановна какъ будто совсмъ не касалась себя. Денисову было неловко разспрашивать ее. Она говорила совершенно серьезнымъ тономъ, и Денисовъ думалъ, что она намренно отдаляетъ его отъ себя, даетъ понять что онъ въ сравненіи съ нею мальчикъ.
Было уже за полночь, когда онъ пожелалъ ей спокойной ночи. Ольга Ивановна пожала ему руку своей мягкой и маленькой ручкой и сказала:
— Надюсь, наши бесды будутъ часто повторяться.
Когда Денисовъ шелъ къ себ по корридору, а потомъ ложился спать, ему все еще чудился ея грудной пвучій голосъ. Она стояла у него передъ глазами съ красивой, словно немного сдержанной улыбкой, на устахъ… Онъ задремалъ. На мгновеніе ему мелькнулъ образъ Наташи, потомъ онъ увидалъ себя на пароход, почувствовалъ легкую качку. Ему было хорошо и мирно. Изъ рубки вышла Ольга Ивановна и, качая головой, проговорила:
‘Какой вы ю-у-ный!..’
Утромъ его разбудилъ толчекъ.
Передъ нимъ стоялъ Хачатрянцъ и щурилъ глаза. Очки у него сползли на носъ, усы торчали отъ мороза.
— Здрасти!— говорилъ онъ — Ты панимаешь, панимаешь?.. Чортъ возьми!
И онъ началъ уморительно вертться и прыгать ни комнат, какъ былъ — въ пальто, башлык и калошахъ.
Денисовъ протеръ глаза и сказалъ:
— Ничего по понимаю.
Хачатрянцъ слъ къ нему на кровать.
— Я гаварю, что мы вэликолпно устроились,— произнесъ онъ съ своимъ тифлисскимъ акцентомъ,— панимаешь?.. Такая комната!.. обстановка… прелесть!.. Пятнадцать рублей… а какая хозяйка!.. Ба!.. можешь влюбиться въ нее… панимаешь?
Онъ щелкнулъ пальцами.
— А почему не ты? спросить Денисовъ.
— Убирайся къ чорту — глупости гаваришь! гд мн съ институтомъ.
Денисовъ вскочиль съ постели и началъ одваться. На его душ былъ праздникъ. Такимъ онъ поднимался дома по воскресеньямъ… Онъ сознавалъ, что ему уже не будетъ больше такъ скучно и тоскливо какъ на старой квартир, не будетъ уже этихъ ужасныхъ упражненій на роял, не придется уже спускаться съ пятаго этажа и до самаго низа слышать унылый звонъ дверного крючка.
Хачатрянцъ раздлся, затопалъ сапогами, по корридору, сказалъ низкимъ басомъ:
— Вра! самаваръ!
Вернулся и заплъ,
‘Вечеркомъ гулять ходи-и-ла…’
Денисовъ весело подбжалъ къ умывальнику и съ увлеченіемъ сталъ вторить теноромъ:
‘Дочь султа-а-на… молода-а-я…’
Получился довольно красивый дуэтъ. Хачатрянцъ комично развалъ ротъ съ тонкими и ярко-красными губами. Его маленькіе черные глаза бгали и смялись. Онъ басилъ съ аффектомъ и съ видимымъ наслажденіемъ ударялъ на букв а.
Вра внесла самоваръ. Хачатрянцъ приказалъ поставить его на полъ, у двери взялъ его самъ, растопырилъ руки и торжественно донесъ къ столу, напвая маршъ. Вра разсмялась и выбжала изъ комнаты. Черезъ минуту къ ея смху присоединился другой, отъ котораго у Денисова дрогнуло сердце.
— Что ты чудишь, дубовый носъ? сказалъ онъ.
Хачатрянцъ съ засученными рукавами и домовитымъ видомъ хлопоталъ у самовара. Услыхавъ гимназическую кличку, онъ вдругъ расхохотался и бросился на Денисова. Завязалась борьба. Хачатрянцъ прыгалъ и кричалъ:
— Вотъ я тебя! скимъ башка!
Было весело.
Студенты услись за столъ. Хачатрянцъ налилъ себ чаю на блюдечко и, вытянувъ губы, сталъ дуть. Отъ этого его глаза ушли глубже, носъ расширился, на лиц появились морщины, и онъ сталь походить на большую, старую крысу. Студенты и или чай, и Хачатрянцъ безостановочно повторялъ:
— Собственно говоря… собственно говоря.
Это была его любимая поговорка. Допивъ стаканъ, технологъ вскочилъ съ мста, почти мгновенно очутился въ пальто, башлык и калошахъ и ринулся въ корридоръ.
— Когда вернешься? пустилъ ему въ догонку Денисовъ.
— Собственно говоря, собственно говоря…— донеслось изъ кухни.
Черезъ полчаса Денисовъ отправился въ университетъ. Ольги Ивановны уже не было дома. Онъ зашелъ въ ея комнату на минуту. Запахъ тонкихъ духовъ и еще тотъ особый ароматъ, который чувствовался въ корридор, защекоталъ его нервы. Денисовъ поглядлъ на канареекъ, посвистлъ… Птицы сейчасъ же запли въ отвтъ и запрыгали въ клтк, Денисовъ улыбнулся и вышелъ.
У него на душ все еще былъ праздникъ, съ которымъ онъ проснулся. Люди казались ему добродушне. Родина не вспоминалась. Онъ незамтно перешелъ черезъ Дворцовый мостъ и добрался до университета. Ходячіе выводы и формулы въ сюртукахъ и фракахъ какъ будто пріободрились и ожили,
Денисовъ возвращался домой и машинально, въ какомъ-то самозабвеніи твердилъ:
— Дискриминантъ уравненія второй степени есть инваріантъ… дискриминантъ, инваріантъ, дискриминантъ.
Вечеромъ пили чай втроемъ. Ольга Ивановна со смхомъ спрашивала у Хачатрянца:
— Что, вы такой же… неопытный, какъ Николай Петровичъ или нтъ?
Технологъ, приподнявъ брови и закручивая усы, отвчалъ:
— Собственно говоря, собственно говоря — совсмъ другой.
— Ра-азв?.. неу-же-е-ли?.. надо принять къ свднію, — почти пла Ольга Ивановна.
Потомъ студенты пли вдвоемъ. Хачатрянцъ началъ съ чувствомъ:
‘Не гавари, что молодость сгубила…’
Хозяйка задумчиво перебирала скатерть, опустивъ свои красивые каріе глаза. Денисовъ думалъ о ея молодости и терялся въ догадкахъ. Играли въ карты, въ домино. Часовъ въ одиннадцать Ольга Ивановна ушла къ себ. Денисову сдлалось какъ-то грустно, когда онъ услыхалъ, какъ хлопнула дверь въ ея комнату. Хачатрянцъ слъ за книги, а онъ легъ въ постель и и сталъ думать.
Съ того дня началась для Денисова новая жизнь. По утрамъ онъ заходилъ къ Ольг Ивановн и до университета болталъ съ ней о пустякахъ. Въ университет лниво слушалъ лекціи и уже съ перваго часа подумывалъ, какъ его дома встртитъ милая обстановка, пнье птичекъ, неуловимый запахъ, протяжный голосъ и взглядъ глубокихъ глазъ.
Онъ садился въ кресло противъ Ольги Ивановны, и они говорили, не замчая, какъ надвигаются сумерки. Когда становилось совсмъ темно, она бросала работу, съ которой почти не разлучалась, откидывалась на спинку кресла и, задумчиво глядя въ лицо Данисова, слушала его, какъ она называла, ‘возвышенные разговоры’:
Однажды, уже недли черезъ дв посл перезда студентовъ, нашелъ къ нимъ Будаговъ. Хачатрянца не было дома, у него былъ урокъ.
Друзья услись и заговорили, какъ посл долгой разлуки. Будаговъ жилъ у дяди въ другомъ конц города и не могъ часто навщать Денисова. Это былъ серьезный, на первый взглядъ — молчаливый человкъ съ выразительными и умными глазами. Онъ готовился быть хозяиномъ фабрики, такъ какъ имлъ большое состояніе.
Стемнло. Студенты поговорили о томъ, о семъ — о занятіяхъ, родномъ кра, петербургскихъ новостяхъ.
— Да,— какъ будто спохватился Будаговъ,— Аракелъ передавалъ, что у васъ хозяйка молоденькая, правда это?
— Да, да… а что?
— Такъ… ничего,— сказалъ Будаговъ.
Поговорили о будущемъ лт. Технологъ спросилъ:
— А что теб пишетъ Наташа?
Денисова кольнулъ этотъ вопросъ. Онъ почти не вспоминалъ о невст. На-дняхъ онъ послалъ ей небольшое письмо въ отвтъ на нсколько листовъ, исписанныхъ мелкимъ почеркомъ.
— Да все то же,— небрежно сказалъ онъ,— о хозяйств, рукодльяхъ, погод.
Будаговъ поднялъ на него удивленный взглядъ.
— Николай! что это?.. когда ты говорил и о Наташ такимъ тономъ?
— Не все же ныть, Степанъ, пора и образумиться,— вотъ подемъ лтомъ, опять стану на луну смотрть.
Будаговъ грустно посмотрлъ на него и проговорилъ:
— Не узнаю я тебя… Бдная Наташа!.. Эхъ, Николай,— прибавилъ онъ,— хочешь пари: скрутитъ тебя твоя акушерка. Недаромъ ты сидишь съ ней по вечерамъ въ твоей комнат.
— Какъ?.. растерянно спросилъ Денисовъ.
— Да знаю ужь, братецъ, объ этомъ и пришелъ поговорить съ тобой.
— Дубовый носъ насплетничалъ?..
— Ну что за бда?.. или ты скрываешь это? Слушай, Николай, я вижу, что пока не стоитъ говорить съ тобой о многомъ. Только вотъ что, дай мн слово… случится что-нибудь, не скрывай, скажи — вмст переживемъ… Ну, кляча,— уже весело закончилъ Будаговъ,— я на тебя надюсь, теперь будемъ чай пить.
— Къ самомъ дл,— сказалъ Денисовъ,— чего ты испугался, чудакъ?.. Да можно ли сравнить эту женщину съ Наташей… Ей вдь и вс двадцать шесть къ тому же…
Вернулся Хачатрянцъ.
— Аракель, здорово!— сказалъ Будаговъ.
— Здрасти, господа,— отвчалъ Хачатрянцъ, поправилъ очки и прибавилъ шопотомъ:
— А не пригласить ли намъ Ольгу Ивановну?
Будаговъ слегка нахмурился и молчалъ.
Хачатрянцъ, не дожидаясь отвта, зашагалъ по корридору.
Когда молодая женщина вошла въ комнату студентовъ, какъ всегда свжая и спокойная, Будаговъ приподнялся и, опершись на столъ, ждалъ. Хачатрянецъ познакомилъ его съ хозяйкой. Она съ привтливой улыбкой спросила его:
— Это вы и есть лучшій другъ Николая Петровича’?
— Кажется,— сухо сказалъ технологъ.
Разговоръ не пошелъ дальше банальныхъ вопросовъ и отвтовъ. Будаговъ говорилъ односложно, смотрлъ къ себ въ стаканъ и хмурился. Денисову было неловко. Хачатрянецъ сыгралъ на скрипк. Потомъ вс пропли ‘Ноченьку’. У Ольги Ивановны былъ маленькій, но гибкій голосъ.
Она поднялась очень скоро и ушла своей плавной и медленной походкой.
Будаговъ тоже простился, не смотря на вс просьбы товарищей.
Приближалось Рождество. Денисовъ, столовавшійся раньше на Васильевскомъ, неподалеку отъ университета, началъ обдать дома, вмст съ хозяйкой. Обдали вмст, а потомъ по обыкновенію дожидались сумерекъ, молча, другъ противъ друга.
Иногда Ольга Ивановна, откинувшись навзничь, притворялась мертвой, опускала руки, которыя падали, какъ плети, склоняла голову на бокъ. Денисовъ заговаривалъ съ нею, она не отвчала. Онъ бралъ ее за руку. Огонь пробгалъ по его нервамъ. Она не отнимала руки.
— Чмъ васъ разбудить? чмъ васъ разбудить? проснитесь,— торопливо говорилъ Девисовъ.
Она молчала.
Спускался вечеръ. Вра топила печку. Въ комнат становилось тепле. Денисовъ смотрлъ на мягкій сиреневый капотъ, на закрытые глаза съ длинными рсницами, на обнаженныя до локтя руки. Одну изъ этихъ нжныхъ и полныхъ рукъ онъ держалъ въ своихъ и гладилъ. А сердце билось… Кружило голову… Денисовъ подвигался ближе. Онъ сжималъ ей руку. Она вздрагивала и говорила,
— Это такъ больно, что мертвый проснется.
Денисовъ уже давно забылъ о Наташ. Она, не получая отъ него писемъ, тоже почти замолчала. Но онъ не замчалъ этого, не удивлялся. Воспоминанія не тревожили его, совсть не мучила: онъ весь былъ поглощенъ Ольгой. Любилъ ли онъ ее? Кажется, да. По крайней мр, онъ думалъ о ней каждую минуту, интересовался только тмъ, что касалось ея. Кром университета не ходилъ никуда, сдлался разсянъ, задумчивъ… Онъ не отдавалъ себ отчета въ своемъ чувств, онъ какъ-то боялся его, не врилъ, Ему было какъ-то странно, жутко, главное, онъ совсмъ ея не зналъ — ни ея жизни, ни прошлаго, у ней онъ никого не встрчалъ. Сама она уходила довольно часто, не всегда ночевала дома.
Должно быть, она ходила на акушерскую практику. Ея трудъ, повидимому, хорошо оплачивался. У ней такая славная обстановка. Всегда вино, фрукты, конфеты. Но съ кмъ она знакома? у кого бываетъ, помимо практики? Денисовъ ничего не зналъ и продолжалъ теряться въ догадкахъ.
Онъ привыкъ просиживать съ хозяйкой нсколько часовъ подрядъ, засыпать и просыпаться съ думой о ней, пить вмст чай, обдать, дожидаться сумерокъ, потомъ читать ей вслухъ, или заниматься у ней въ комнат математикой, когда ея не было дома. Онъ такъ полюбилъ эту жизнь, что на просьбы родителей пріхать на праздники отговорился занятіями.
За два дня до Рождества Денисовъ проснулся съ мыслью, что онъ не можетъ жить безъ Ольги. Онх видлъ ее во сн всю ночь, стоялъ передъ ней на колняхъ, и утромъ, когда онъ открылъ глаза, его голова закружилась отъ счастья.
Въ университет лекцій уже не было. Денисовъ наскоро одлся и прошелъ къ Ольг Ивановн. Хачатрянца, по обыкновенію, не было дома. Онъ пропадалъ по цлымъ днямъ, приходилъ часа на два, сидлъ съ Денисовымъ и хозяйкой, потшалъ ихъ своимъ акцентомъ и манерами и вновь исчезалъ.
Ольга Ивановна сидла въ чистенькой свтло-голубой кофточк, только что умытая, свжая, разгоряченная холодной водой. Она поджидала его. Денисовъ смутился и ороблъ отъ ея пристальнаго взгляда. Онъ вспомнилъ свое пробужденіе.
Цлый день онъ говорилъ странными полунамеками.
За обдомъ Денисовъ спросилъ:
— Когда вы мн разскажете исторію своего замужества?
— Не нужна она вамъ, Николай Петровичъ, — это горькая ошибка.
— Ну, что же — тмъ лучше: вдь вы вдова.
— Не знаю,
— Какъ не знаете? вы говорили…
— Ну, хорошо: вдова.
Ольга Ивановна перевела разговоръ на общія темы.
Когда стемнло, они опять сидли. Опять Денисовъ пожималъ ей руку и чувствовалъ сладкое волненіе. Ему уже хотлось прямо сказать ей: ‘Ольга Ивановна! я васъ люблю’. Онъ тысячу разъ говорилъ эти слова мысленно, а когда она полулежала съ закрытыми глазами, онъ почти губами шевелилъ, уже почти ршился:
— Ольга Ивановна!
Она молчала.
— Ольга Ивановна! я васъ…
Ея рука слегка дрогнула. Онъ не посмлъ докончить.
— Я васъ… разбужу, наконецъ!..
Онъ потянулъ ея руку къ своимъ губамъ. Она вскочила съ кресла и крикнула ему въ ухо:
— Что?
Онъ взялъ ее за об руки и сталъ ихъ сжимать — все крпче и крпче.
— Да что ни думаете, Николай Петровичъ, что я слабе васъ?
И Ольга Ивановна начала вырываться. Денисовъ старался поставить ее на колни. Она ловко изгибалась и терпла пытку. Ея пальцы хрустли. Она поворачивалась къ нему бокомъ, и онъ касался локтемъ ея плеча. Минутами она Пыла совсмъ близко отъ него, дышала ему въ лицо, щекотала его своими волосами. Онъ почти обнималъ ее. Вдругъ онъ сдлалъ неосторожное движеніе. Ольга Ивановна поскользнулась и упала на полъ. Она зашибла себ локоть и капризно вскрикнула:
— Ой! больно!
Денисовъ помогъ ей встать. Оба запыхались. Они сли рядомъ на диван, наискось отъ печки. Дрова догорли, остались одни крупные уголья. Лампы не было. Черезъ цвты и занавски, съ противоположной стороны двора, пробирался красноватый свтъ, скользилъ по чему-то блестящему на стол, ползъ черезъ картины на стну и терялся въ обояхъ. А уголья распадались на части, слегка шипли и искрились. Денисонъ держалъ Ольгу Ивановну за локоть и нжно гладилъ косточку.