Две елки, Салиас Евгений Андреевич, Год: 1906

Проза
Время на прочтение: 33 минут(ы)
Скачать в PDF

СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ
ГРАФА
Е. А. САЛІАСА.

Томъ XIX.

МЕЛКІЕ РАЗСКАЗЫ.

Изданіе А. А. Карцева.

МОСКВА.
Типо-Литографія Г. Н. ПРОСТАКОВА, Петровка, домъ No 17, Савостьяновой.
1906.

ДВ ЕЛКИ.

РОЖДЕСТВЕНСКІЙ РАЗСКАЗЪ.

ПОСВЯЩАЕТСЯ
Гр. Елизавет Евгеніевн Саліасъ Турнемиръ.

I.

Ну… Господи благослови!.. Може и отдастъ… Завтрева къ ночи оберну… А ты Хфедоръ сиди-т-ко дома, родной. Безъ валенокъ — куда же? Да и морозъ то здоровъ.
— Ладно.
— То-то, родной, посиди. Отдастъ Захаръ — я не замшкаюсь. Машу поглядывай…
— Ладно.
— Снца то заразъ не вали. Теперь съ нее буде. А съ солнышкомъ подложи. Смотри, родной.
— Да ужъ ладно… Ты, матка, зря не запропастись. Солдатка Авдотья собралась за двадцать верстъ къ куму Захару, что въ разсыльныхъ у барина живетъ. Объ осень взялъ у нее кумъ холста на рубахи, а деньги пообщалъ къ Покрову, а тамъ къ Миколамъ и до самыхъ вотъ праздниковъ проводилъ. Жалованье самъ не получалъ, которое уже время. Почитай съ Петровокъ баринъ задолжалъ, не платитъ. Самъ онъ еле чмъ пробавляется. Бьется не хуже крестьянскаго состоянья.
Деверь Авдотьинъ, мужикъ Антонъ, изъ сосдней деревни захалъ за ней по пути, взявшись ее свозить и обратно доставить. Вотъ и собралась она за долгомъ.— Деньги тоже не малыя — пять рублей. Изъ нихъ два съ четвертью отдать надо, за то остальныя къ празднику пойдутъ. Авдотья умащивается на розвальняхъ, хлопочетъ, возится, и такъ сядетъ, и эдакъ… Захлопоталась баба. И не отъ спха, а куражится на радости. Будто посаженой на свадьбу собралась и въ купецкія сани усаживается. А важность эту она на себя напустила не зря… Долженъ то давно желается и давно на кум терпится… А теперь отдастъ. Безпремнно отдастъ. Праздники.
Парнишка едюкъ, Солдаткинъ сынъ, провожаетъ мать къ крестному и тоже доволенъ, но не ухмыляется какъ мать, а брови сдвинулъ и руки на груди сложилъ вотъ-какъ писарь волостной на сход Миколай Миколаичъ, когда собирается миръ выругать ‘гольтепами’.
— Глянь-ка, едюша, гужи то… сказалъ мужикъ.
— Чего глядть, трогай… важно говоритъ едюкъ.
— Не ровенъ часъ, родной.
— Ничего… Ладно все… Съ Богомъ! Ну…
— Господи Благослови…
Мужикъ тронулъ лошаденку и шагомъ двинулись они отъ избушки, на самомъ краю деревни, и тотчасъ выхали въ открытое блое поле.
— Машу то… Машу, мотри поглядывай, вдругъ визгливо закричала баба, обернувшись изъ розвальней къ сыну.
едюкъ, глядя въ слдъ, пробурчалъ тихо будто себ одному:
— Ладно. Заладила.
Парнишко, мамку свою встимо любитъ, да все жъ таки она баба. У нее все будто семь пятницъ, швыряется, лопотошитъ, разовъ десять скажетъ одно слово, разовъ десять начнетъ какое дло, броситъ и за другое возьмется. И такъ весь день, къ вечеру умается и все зря, по бабьей своей снаровк.
едюкъ, хоть ему и всего тринадцатый годокъ пошелъ, совсмъ дловите матери выглядитъ. Зря не тормошется, не болтаетъ языкомъ по пусту, работаетъ не хуже большинькаго какого. Все уметъ и все смыслитъ. Когда кому нужно парнишку смышленаго, мужики на всей деревн — всегда Хфедора Солдаткина наровятъ взять. И живутъ Авдотья съ едюкомъ не голодаютъ, разв что отъ оминой до уборки, когда мука на убыль, а новаго то еще жди. Да и у всхъ его мало и подлится съ солдаткой всякій боится.
Но теперь куда жить лучше. Вотъ прежде житье было каторжное, какъ живъ былъ мужъ Авдотьинъ. Все тащилъ въ кабакъ. Чего ужъ лучше… Зазвалъ сынишку купаться. Вылзъ первый изъ воды, взялъ рубашенку едюшкину, новую, что мать ему состроила, да смхомъ унесъ… Попужать… Смхомъ, смхомъ… а рубашенка осталась у кабатчика до завтрева. До завтрева, да опять, значитъ, до завтрева. Такъ и сгинула. Родного сына раздлъ пьяница не просыпная.
А вотъ, какъ померъ тятька едюка — замерзъ въ великій постъ на дорог, тоже съ пьяну — такъ, благодаря Бога, жить стало солдатк съ сыномъ куда легче. Не прибери Господь мужа — совсмъ бы по міру иди.

II.

Авдотьина избушка на отлет отъ деревни съ самаго краю. Стоить она здорово покосившись на бокъ. Сдается вотъ ляжетъ совсмъ. А ужъ вотъ семь годовъ такъ то валится. И чудный видъ у избенки. Крыша старая сколько годовъ уже не смнялась и солома вся почернла и взлохматилась, будто вихры у мужика съ просонья, и два оконца будто два глаза смотрятъ на улицу изъ подъ лохматыхъ новизшихъ кудрей. И одинъ глазъ будто подбитъ и мигаетъ. Одно оконце, гд разбили ребятки стекло въ третьемъ год, задлано дощечкой.
И смотритъ избушка на улицу, будто пригорюнившись своего сиротства ради. Одна то она въ сторонк. И чего она не извдала тутъ! Подымется буря, зовоетъ вьюга, замететъ мятель и въ одну минуту завалитъ избушку съ поля такъ, что выше оконъ нанесетъ сугробъ и не вылзешь, откапывайся прежде у дверки… Да нтъ худа безъ добра. За то отъ пожару лучше. Раза четыре горла деревня, одинъ разъ вся до тла, сгорла и головней не много осталось. А солдаткина, осталась цла и не вредима. У нее же староста перебравшись мсяцъ прожилъ…
едюкъ проводивъ мать, сдвинулъ шапку на самые глаза, и сталъ чесать за затылкомъ, звнулъ и выговорилъ:
— О Господи, Царь Небесный… О-о-охъ-хо-хо… Грхи тяжки…
Такъ всегда длаетъ сосдъ ихъ Акимъ, мужикъ богатый: и первая голова на деревн. Не пьющій. Въ городъ часто здитъ.
Мужики его часто въ примръ ставятъ и съ него примръ берутъ — но въ пустякахъ, что полегче…
Вотъ и едюкъ, оставшись одинъ одинехонекъ хозяиномъ въ изб — ради важности звнулъ и слова Акимовы сказалъ.
— Пойти на Машку глянуть, подумалъ онъ и обойдя избенку пріотворилъ тесовую дверцу въ закут… Тепломъ навознымъ пахнуло…
— Маша, а Маша… Чего?.. Жуешь?.. Жуй.
Маленькая пеструха корова обернулась на зовъ, поглядла своими большими на выкат глазами… Зорко, пристально глядятъ эти глаза, а ничего не говорятъ. Будто стеклянные. Видно только, что они, глаза, твари безгнвной, безобидной… Знай день денской жуетъ, чтобы молоко дать — выдоятъ, опять за жвачку. И стоитъ Маша такъ недвижимо, не слышно отъ Покрова и до Егорья, боле полгода покуда не выгонитъ пастухъ въ поле. Всю зиму молчитъ Маша, но весной уже мычитъ не перестовая, чуетъ теплынь, траву, чуетъ пору иную, и посл закуты на свтъ Божій захотлось и ей…
Рядомъ съ коровой въ своемъ углу стоитъ привязана Сивка, маленькая, шершавая, грива косматая. Ей житье хуже. Она и голодная бываетъ въ зиму. Машу нельзя не кормить. А Сивка бываетъ часто почти безъ корму… А все-таки запрегаютъ, коли нужда. Гонять ее зря Авдотья не любить, а нельзя же… Бываетъ сосдъ попросить въ городъ създить по дламъ и овсецомъ за то покормитъ ее.
едюкъ оглядлъ корову, оглядлъ и лошадь, поправилъ сно у обихъ и вспомнилъ про поросенка, что въ изб подъ печкой сидитъ. Надо его выпустить побгать, небось скучаетъ.
Затворилъ мальчуганъ закуту и обойдя уголъ вошелъ въ избенку. Одна горница всего да и мала. Темна, сыра, угарна… Полъ, стны, потолокъ, углы — все то черно будто сажей вымазано. Все то кажетъ корявое, только лавка да столъ гладки, будто глянцемъ покрыты.
— Ну, хрюшка, подь, побгай, разомни косточки! сказалъ едюкъ отнимая доску, которой была заставлена печка. Поросенокъ захрюкалъ и совсхъ ногъ бросился изъ подъ печки. И пошелъ по изб, тыкаться обо все мордой и фыркать… И побгать то радъ, да и глупъ.
едюкъ снялъ шапку и слъ въ углу на лавку, хотлось бы хлбушка, думалось ему. Ввечеру больше захочется и лучше обождать. Ввечеру онъ возметъ коравай, самъ себ отржетъ кусокъ и молока крынку достанетъ, и половину опростаетъ…
— Да кабы не Маша — бда! думаетъ мальчуганъ. Она на пятакъ въ день молока даетъ, а они его продаютъ мужику Акиму, а онъ торгуетъ. Въ городъ возитъ молоко, творогъ, сметану, масло. За нимъ пятаковъ много этихъ, а ни одного они съ маткой не видали — все мукой да крупой у Акима берутъ. А все таки за молоко же. Стало быть Маш спасибо. Оттого матка такъ объ ней и печется. Предъ отъздомъ подоила. А завтра Арина придетъ доить. А то бда. Долго ли испортить. Корова не конь.

III.

Тоска взяла мальчугана одного. Съ матерью все таки словомъ перекинется, а теперь сиди вотъ. Даже хрюшка набгавшись прикурнулъ. Спать средь дня не гоже, длать нечего, а уходить матка не велла…
— Что жъ такъ то сидть… Небось никто тутъ не обворуетъ. Корову не уведутъ. А изъ избы разв одного порося унести можно, такъ его и не примтно… Чего жъ я тутъ буду зря глаза то на стны таращить…
Подумалъ мальчуганъ, ршилъ и надвинувъ шапку вышелъ. Прошелъ онъ улицей, дошелъ до оврага, По дорог баба Маремьяна окликнула его.
— Ты куды это?..
— Никуды… Вотъ…
— Матка то? Ушла что-ль? За должкомъ то?
— Ухала, важно промычалъ едюкъ въ носъ.
— Лошадку то зачмъ погнала.
— Антонъ захалъ, еще важне назвалъ мальчуганъ богатаго сосда мужика.
Хотлъ было едюкъ отъ оврага назадъ вернуть домой, да рано, еще и смеркаться не начало… Постоялъ, постоялъ онъ надъ оврагомъ и сталъ спускаться. Пройдя мостикъ, поднялся онъ на другую сторону, гд бывало всегда людне и веселе.
На этой сторон и было село, не чета ихъ деревнишк. У нихъ все бдняки голь, а тутъ мужики богатые, что ни дворъ то лошадь, дв, корова, овцы съ свиньями. А у нихъ всего три коровки на всю деревню считая и Солдаткину.
Всторон отъ села большущій садъ и усадьба барская. Домъ и флигеля каменные, надворное строенье деревянное, но свжее и все то везд желзомъ крыто. Была это когда то усадьба князя одного, Московскаго, а какъ вышла воля да оброкъ то большущій перестали ему платить мужики, да въ надлъ получили почитай всю землю, какая была при сел — князьи отказался. здить пересталъ на лто, какъ прежде, а тамъ скоро и продалъ вс, кром усадьбы… Землицы немного сосду помщику, а лсъ купцу. Купецъ Агапъ Брюховъ лсъ вырубилъ, разжился и чрезъ годъ и усадьбу у князя купилъ. Теперь ужъ онъ вс земли снимаетъ кругомъ у помщиковъ, благо все мелко-помстные, а то въ городахъ живутъ. И деньжищевъ у Брюхова — куры не клюютъ. Хозяйка его Матрена Ильинишна почти съ постели не слзаетъ, и почиваетъ и такъ лежитъ покряхтываетъ, не отъ болзни, а отъ сыта и купецкаго удовольствія.
— Молода была, набгалась, говоритъ. Нон при капиталахъ — полежу. Другія пущай бгаютъ.
едюкъ прошелъ село и завернулъ къ усадьб поглазть. Давно не бывалъ онъ здсь. Можетъ что и есть поглядть.
Дошелъ онъ до воротъ… Ему на встрчу трое сынковъ Брюхова съ салазками выскакали. Шапки, тулупчики, мхомъ обшиты, кушаки красные. На рукахъ варешки тоже красные. Да и салазки тоже красные, обшиты чудной матеріей и позументомъ, будто у отца Андрея отрзали кусокъ отъ ризы. Блеститъ — сіянье кругомъ…
У едюка глаза разгорлись на купецкихъ ребятъ.
Увидли парнишку озарники балованые и къ нему — вс трое… Окружили…
— Ты, чего музланъ! пищитъ самый махонькій, Ванюшкой звать.
— Гляди, тетеря какая, тычетъ ему въ рожу другой Семенъ, по батюшк — Аганычъ.
— Кланяйся, дурень. Скажи бонжуръ…
И старшій Митрій Агапычь лтъ 14-ти парень живо сорвалъ съ едюка шапку и бросилъ въ сугробъ.
— Зачмъ. Чего обиждаете… Что я вамъ… заворчалъ едюкъ и ползъ за шапкой.
Старшій подкрался, ткулъ его въ задъ и полетлъ едюкъ торчмя рыломъ въ сугробъ.
— Господа… Не гоже такъ-то. Я вашему тятеньк пожалуюсь. Что я вамъ… разобидлся едюкъ и стряхнувшись отъ снга, досталъ шапку и надлъ.
— Поди, жалуйся тят. Онъ тебя высчь велитъ! кричитъ Митрій Агапычъ, смясь.
— Ты зачмъ прилзъ къ намъ. Тутъ нашъ дворъ. Сиди на деревн, тетеря… Я вотъ тебя! грозится кулакомъ Семенъ.
— Давайте его снжками бомбордировать. Онъ будетъ турка, а мы Скобелевы…
— Давай…
Бросили мальчуганы салазки, и забирая пригоршнями снгъ, да сжимая въ комокъ начали палить въ едюка. Такъ и зачастили… Покраснлъ мальчуганъ.
— Эхъ, кабы не боялся отвту матки за себя, думаетъ едюкъ. Разнесъ бы всхъ троихъ барчатъ. Такихъ ли колачивалъ!
Пришлось едюку удирать бгомъ, а купецкіе озарники разладились, гогочатъ и до села пальбой провожаютъ. едюкъ бжитъ и они за нимъ.
— Турка! турка! кричатъ.
— Ура! Урра!
Ужъ на сел только бросили озарничество и вернули. Не приказано имъ было ходить на село. А то бы не отстали.
едюкъ, обозлясь, тоже остановился и крикнулъ издали, нестерпвъ.
— Ишь ихъ поднимаетъ! Дьяволята! Крапивное смя!
— Самъ дуракъ! Турка! кричитъ горласто Митрій Агапычъ.
— Твое турково рыло, отзывается едюкъ. Аспидъ. Приходи къ намъ, васъ я отхворощу по своему, дьяволята.
Мальчуганы вернули опять на парнишку, будто догнать. едюкъ припустился. Они остановились и онъ тоже. Онъ сталъ грозится, кричать и купецкіе мальчуганы тоже.
— Аспиды! Ас-пи-ды! оретъ едюкъ, что есть въ немъ духу. Кричатъ и купецкіе ребята, что-то въ отвтъ… Митрій Агапычъ надсдается, оретъ,— но ужъ издалече не разберешь…
— Озарные! злится еще едюкъ. Были ли вы, дьяволята, нашинскіе, съ деревни, измочалилъ бы всхъ троихъ.
Сталъ уже едюкъ спускаться къ оврагу — оглянулся снова на ребятъ Брюховскихъ. Нту ихъ. Ужъ добжали, знать, домой.
А вмсто нихъ вышелъ изъ воротъ усадьбы мужикъ и идетъ шибко, должно быть купецкіе дтки выслали кого изъ своихъ батраковъ догнать, да отдуть едюка.
Припустился мальчуганъ рысью отъ мужика, перебжалъ мостъ и оглянулся на ту сторону… Кажась, это кто-то знакомый, шапка-то страсть мохнатая, да больно ужъ большущая. Очень знакома… Одна такая на всю деревню.
— Э-э, да то Софронъ… узналъ едюкъ.
Софронъ, свой мужикъ, съ деревни и едюка ни въ жизнь не тронетъ, хоть бы и просили его ребята купецкіе. Добрый мужикъ, только куда — пьетъ… Все пропилъ и такъ на улиц живетъ, гд случится ночуетъ, гд покормятъ. Ну, и плохо ничего не клади при немъ. Міръ уже собрался начальство просить его отписать куда-то далече.
Когда кому нужно состряпать какое дло опасливое, негожее, всегда зовутъ Софрона. Онъ и мастеръ на всякія такія дла, да и взять съ него нечего, съ голого. Все съ рукъ и сходитъ, пока міръ еще терпитъ. Былъ на него разъ слдъ, что лошадку свелъ и конокрадамъ передалъ, да уликъ не нашлось. А то бы ужъ улетлъ далеко.
Впрочемъ, пообщалъ ему міръ, коли еще разъ гд конь пропадетъ, забить его до смерти. Съ тхъ поръ непропадало еще коней. За то телокъ у одной бабы пропалъ. Не то волки утащили, не то Софроновыхъ рукъ это дло. Впрочемъ и волковъ страсть кругомъ. Отбою отъ нихъ нту. Бываетъ, иной разъ на деревн забгаютъ ночью и собакъ таскаютъ. Много они ихъ пережрали. Прежде на деревн, сказываютъ, было до ста собакъ, а нын трехъ десятковъ не наберешь, Прошлую зиму у Акима жеребенка утащилъ волкъ, да далеко не могъ унесть, такъ по близости избы Авдотьиной зарзалъ и только половину сожралъ. Всю дорогу и пригорокъ кровью полилъ срый зубоскалъ.

IV.

едюкъ, узнавъ Софрона, обождалъ его, чтобы сказать про озорство купецкихъ ребятъ. Можетъ Агапъ Силантьичъ узнаетъ — не велитъ имъ.
‘А то и вихры надеретъ, аспидамъ! думаетъ едюкъ. То то бы гоже.
— Э-жй! едюша! Во ладно! заоралъ Софронъ, завидя парнишку и руками замахалъ.
— Чего?
— Тебя-то мн и надыть, кричитъ Софронъ.
Подошелъ мужикъ и радъ. Веселый, ухмыляется, а ничего, еще не пьянъ.
— Чего теб? говоритъ едюкъ.
— Дло, паренекъ. Золотое дло. Подсоби. Шелъ было я къ Макару. Да вотъ ты попался. Еще того лучше. Пятакъ наживешь, во какое дло.
— Каки у тебя пятаки! смется едюкъ.
— Сейчасъ издохнуть, пятакъ теб дамъ. Одному, вишь, мн не покладно. А взять съ собой некого. Своихъ ребятъ нту. Съ села не пойдутъ, а съ вашей деревни некого. Глупы щенки. Хоть мн помочь? Пойдешь?
— Что жъ… Почему не пойти…
— Матка коли заругаетъ. Плевать. Ты ее вдь не боишься. Она не драчлива. Холитъ тебя.
— Матка ухамши.
— Во. Славно. Стало теб въ самый разъ. А я теб пятакъ Ей Богу. Сейчасъ мн издохнуть, коли я вру. Я самъ-отъ полтину зашибу. Во какъ!
— Чмъ же ты это? Не воровать же мн съ тобой идтить! ршилъ мальчуганъ.
— Что ты, паря. Кой лшій! На что намъ воровать. Мы значитъ такъ, полегонечку, потихонечку. Да и дло-то плевое. Коли и узнается — ничего. Поругается малость староста и плюнетъ. Ладно, что ль?
— Да что? Что? Ты напередъ сказывай.
— Нтъ, ты напередъ сказывайся. Въ подмогу пойдешь? Пятакъ хоть получить?
— Ну?
— Пойдешь со мной, какъ смеркнется, въ лсъ. Вотъ не далече за селомъ. Ну, за версту, что ли. И того не будетъ. Знаешь, гд лтомъ малинникъ. Версты нтъ.
— Верста будетъ.
— Ну, верста, нехай. Пойдешь со мной. Къ полуночи все дло готово будетъ.
— Да какое дло-то. Дерева валить, что-ль. Такъ за эфто, дядя, знаешь, что бываетъ.
— Зачмъ дерева. То порубка. Дло Сибирное. А мы махонькую елочку положимъ. Ей цна въ лсу — алтынъ. А я за нее полтину получу и теб пятакъ дамъ.
Задумался едюкъ… Что матка скажетъ… Ночью со двора уйти и оставить избу. Машу одну бросить. Не равенъ часъ. Воровства у нихъ нтъ! А все какъ-то не гоже. Пустая изба ночью. Помилуй Богъ.
— Ну? спрашиваетъ Софронъ.
— Да какъ же дядя. Изба-то вотъ… Опять коровушка… Кабы матка даже была, а то…
— О, дурень. Да вдь мы въ два часа время все оборудаемъ и домой будемъ. Хошь два пятака.
— Да зачмъ теб елка?
— Глупый. Рождество. Праздникъ. Всмъ дтямъ барскимъ елки, значитъ, ставятъ въ горницахъ и на нихъ орхи вшаютъ.
— Зачмъ! удивился едюкъ.
— Зачмъ. Про то баре, помщики знаютъ. Такая заведенья. Ну, вотъ и Агапу Силатьичу надыть елочку дтямъ. Онъ мн и приказалъ раздобыться.
— Чего жъ это онъ тебя то позвалъ?
И едюкъ подозрительно глянулъ. Чего это купцу звать Софрона пьяницу, да полтину платить. Пошли своего батрака. Даромъ сдлаетъ.
— Стало такъ нужно… У него ельнику въ саду нту. Лсовъ своихъ нту. Есть, да за двадцать верстъ отсюдова. Кланяться опять нашимъ мужикамъ не хочетъ. Онъ съ ними нын изъ-за потравы лтошней на ножахъ, судиться хочетъ. Вотъ онъ меня и сговорилъ.
— Батрака бы послалъ. Даромъ бы…
— Батрака? Охъ ты!
И Софронъ думаетъ про себя, какъ же купцу съ своего двора слать человка — и пакостить. Изъ-за плеваго дла. Вдь въ лсу-то и накрыть могутъ. Какъ на грхъ встрнутся съ села свои мужики.
— Тутъ, дядя Софронъ, дло, стало быть, не гоже. Эдакъ то и я съ тобой попадусь, догадался мальчуганъ.
— Хошь три пятака! заоралъ Софронъ отчаянно.
Задумался едюкъ. Три пятака… И вдь не обманетъ. Пьяница и на руку не чистъ Софронъ, а не обманетъ. Этого за нимъ не слыхать.
— Да ты одинъ бы… выговорилъ едюкъ подумавъ.
— Не могу я одинъ. Ты лошадку запряги и топоръ припаси. У меня ничего нтъ. Одинъ Богъ на тесемочк.
— А ты у самого Агапа Силантьича попроси коня, да топоръ. У него коней много…
Злится Софронъ и сопитъ даже со зла.
‘Охъ, глупъ мальчуганъ, думаетъ онъ. Станетъ купецъ на воровское дло, хоть и малое, давать лошадь, да свой топоръ. Накроютъ мужики, да учинятъ мировой спросъ: Чей конь? Чей топоръ? Купца, молъ, Брюхова… Ахъ, глупъ мальчуганъ.
— Ты, паря, глупъ. Этихъ дловъ не понимаешь. Я вотъ теб думаючи, умный ты парень, три пятака нажить даю, а ты ортачишься, да ломаешься. Будь матка твоя дома, сейчасъ бы къ ней…
И сталъ дядя Софронъ пояснять мальчугану, какъ они дло справятъ.
Какъ ночь придетъ, продетъ едюкъ все село, а онъ его у кабака ждать будетъ. Додутъ въ лсъ, живо елочку срубятъ, на дровни и рогожами прикроютъ, и до усадьбы. Тутъ онъ на себ ее дотащитъ во дворъ, а едюкъ домой подетъ. А посл самъ купецъ будетъ хвастать, что елка у него была изъ мірского лса. А кто рубилъ. Батраки, а то и самъ рубилъ — не накрыли. Прозвали. И дло съ концомъ.
— А коли насъ накроютъ?
— Ты скажешь — себ рубилъ. Матка послала. За дровами. А я теб въ помочь былъ. Вамъ не запретъ рубить, да еще махонькое деревцо. Ему цна — грошь.
Подумалъ, подумалъ мальчуганъ и согласился.
— Такъ подъ скоре… ршилъ Софронъ. Какъ ночь, прізжай къ кабаку. Да не становися. Мимо прозжай, да посвистывай таково. Я буду на крылечк ждать, да поглядывать, на свистъ выйду и догоню.
— Ладно.
Мальчуганъ побжалъ домой и всю дорогу думалъ, да разсуждалъ, что ему на три пятака купить. У Еремки три кона бабокъ купитъ онъ. Да стрючковъ осьмуху въ воскресенье на базар. Пятакъ матк отдастъ. Скажетъ… А что скажетъ? Откуда они. Нашелъ. Да нешто деньги по земл валяются. Ну, подброшу ей же, пущай ходитъ спрашиваетъ: чей пятакъ. Вс откажутся. Себ и возметъ… Дло то не совсмъ гоже. Да небось — сойдетъ. Софрона выпорятъ можетъ на сход. А его и не тронутъ. Онъ махонькой. Софронъ пьяница подъучилъ. А то и не узнаетъ-никто. Ночь тотемная будетъ. Да и мятель никакъ собирается.

V.

Смерклось… Пришла и ночь, хоть и безлунная, но свтлая… Небо все ясное разсыпало надъ землей тысячи тысячъ звздочекъ и вс он блещутъ, искру сыпятъ будто дрожать и мигаютъ.
Морозъ все сильне трещитъ… Снгъ на поляхъ тоже засіялъ и заблисталъ. Будто и по нимъ малиновыя и синія огоньки да искорки перебгаютъ. Пуще всего злится морозъ на человка, духъ у него спираетъ, будто душитъ, носъ щиплетъ, и за лицо, за руки хватаетъ, будто кусается…
Запретъ едюкъ Сивку въ дровни, захватилъ топоръ и перекрестясь отъхалъ отъ двора. Страшно ему, а чего самъ не знаетъ. Матки нтъ, а онъ дворъ середь ночи бросилъ. Маша одна будетъ. Наказывала матка со двора и за свтло то не отлучаться, а онъ ночью въ лсъ собрался съ пьяницей Софрономъ. Не гоже… Охъ, не гоже!
Миновалъ деревню едюкъ, никого не повстрчалъ. Спятъ мужики давно. Только въ одной избушк огонекъ и свтился.
Прохалъ мальчуганъ и мостъ, въхалъ въ село. Тутъ огоньковъ побольше засіяло въ избахъ, народъ богаче, да и живетъ по купецки, ложится поздно, встаетъ тоже со свтомъ. А до свту никто себя не тревожитъ, хоть и поздно разсвтаетъ зимой.
Среди села попался едюку встрчный, разъхались ужъ было, да увидлъ мужикъ парнишку одного въ дровняхъ середь ночи и спросилъ зря…
— Эй, паря, кто таковъ. Откедова?
— Оттедова — гд теперь нту! крикнулъ едюкъ. какъ часто слыхалъ. Акимъ такъ сказываетъ, когда ему сосди опросами прискучатъ.
— Вишь, прыткій… сказалъ мужикъ и крикнулъ ужъ разхавшись.— Въ кабакъ что-ль… Раненько, парень, за сивуху принялся.
— Ладно, кричитъ едюкъ. Теб пора, вишь, бросить, вотъ я за мсто тебя учалъ пить!..
Мужикъ разслышалъ, головой тряхнулъ и проворчалъ:
— Вишь, нон, и малые ребятки норовятъ кажинного облаять. И не сговоришь.
Поравнялся едюкъ съ кабакомъ и сталъ посвистывать… Съ крылечка сбжалъ мужикъ Софронъ и къ нему. Съ размаху съ двумя рогожами въ рукахъ, какъ мшокъ ввалился онъ въ дровни и весело крикнулъ:
— Козырь ты, парень. Ей-богу. Сейчасъ мн издохнуть. Золотой.
Глядитъ едюкъ, не напился ли ужъ дядя Софронъ. Нтъ. Не пьянъ. Слъ мужикъ какъ должно около парня и заговорилъ.
— Топоръ-отъ припасъ, едюша?
— А то нтъ. Вотъ онъ…
— Молодца, парень. Гляди, какъ мы все объегоримъ. Чрезъ часокъ назадъ будемъ… Ну-т-ка трусцей…
Мальчуганъ нахлесталъ лошаденку. Она задрала хвостъ и пошла скокомъ тихо, безъ шума прыгая по гладкой морозной дорог. Только и слыхать, какъ хомутъ шлепаетъ по Сивк, да оглобли поскрипываютъ свжимъ лыкомъ прикрученныя къ полозьямъ.
— Вотъ до того буерака, едюша, и сейчасъ вправо, показалъ Софронъ на лсокъ, что темнетъ за блымъ полемъ.
— Я чай занесло тамотка? зды нтъ.
— Гд. Какъ нынче зима. Только все трещитъ анаема морозъ. А снгу и не видалъ. Бда это, едюша, морозы эфти.
— Да. Хлбушка не прикрытъ снжкомъ, Встимо. Акимъ сказываетъ вотъ, что…
— Озимый то?.. Врно… А я не про то. А вотъ наржешься въ эфтоть морозъ, да на улицу выйдешь… И жарко то теб и студено. И пуще тебя хмль разбираетъ… Будто бсъ тебя наущать учнетъ… Лягъ, молъ, лягъ. А ляжешь на улиц, то-ись бултыхнешся не нарокомъ — и аминь. Готово…
— Что?
— Замерзъ…
— Да… А зачмъ пьешь. Не пей…
— Не пей. Ахъ, парнишка… Эка забавникъ, захохоталъ Софронъ. Сейчасъ издохнуть, забавникъ.
И Софронъ залился дробнымъ сиповатымъ смхомъ…
— О-охъ… вздохнулъ онъ наконецъ. Насмшилъ ты, паря.
И вдругъ тутъ же Софронъ насупился, мотнулъ головой и будто даже и пригорюнился малость.
— Не пить, заговорилъ онъ помолчавъ. Непгго можно человку, да не пить… Что я? Тварь!.. Свиное рыло. Темнота. А выпьешь, такъ тебя вотъ и носитъ, будто птица летаешь подъ небеса. Ей-ей. Я вотъ какъ захмллъ — во мн душенька моя со мной сейчасъ возговоритъ. Я ей сказываю всякое вотъ такое… И она отвтствуетъ. Ей-ей… Часто спрашиваютъ, смются люди. Вишь, молъ самъ съ собой разсуждаетъ съ пьяну. Враки. Не самъ съ собой. А душенька возговоритъ. И ужъ какъ это теб чудесно все сдается во хмлю. Все то разпрекрасне и самъ-отъ ты не мужикъ — музланъ. Самъ-отъ сейчасъ храберъ! Никто не трошь. Убью!.. Да!..
Софронъ прибавилъ грубымъ басомъ: Убью-у!!
едюкъ даже разсмялся голосу Софрона.
— То-то вотъ, паря, заговорилъ мужикъ опять своимъ голосомъ. Ты этого уразумть не можешь. Трезвый то маешься, маешься… Всякъ то тебя выругаетъ не гоже, да велитъ молчать, а то пихнетъ, а то и по рылу… А ты, терпи. Ты, что? Бобыль, пропойца. Хуже тебя нту… Ходи да завидки закидывай. У кого изба, у кого скотинка, у кого жена молодуха. Кто на жаловань, кто шинкарь при деньгахъ, кто купецъ при капитал, кто самъ Становой… А ты вотъ… Тьфу! Голь непокрытая. И всякъ тебя хуже всякой свиньи почитаетъ… Вотъ тутъ, паря, первое дло — въ кабакъ.
— Зачмъ?
— А вотъ вишь. Пришелъ ты въ кабакъ. Темнота ты, голь, свинья… Хуже свиньи! Званья теб нтъ такого сквернаго… А нарзался, вышелъ и что теб сосдъ міродъ? Что у него вишь пара коней? Важность?! Аль купецъ какой, аль баринъ, что кричитъ: куда лзешь, раздавлю! А ты ему: Я те самъ раздавлю такой сякой… Становой увидитъ: Эй, Софронка, мотри ты, отдеру… А ты ему: Ваше благородіе не замай. Гуляю. Никто меня не трошь. Убью.
едюкъ захохоталъ.
— Да что становой. Разъ, паря, прошлымъ лтомъ пошелъ это я въ кабакъ ранымъ рано, еще къ обдн не ударяли. Вышелъ, слъ на крылечко… И мотаетъ меня, и туды и сюды, и опять туды и опять сюды. А солнышко прямо въ глаза и ржетъ, такъ вотъ наскрозь ржетъ. Обозлился я, всталъ на ноги-то да и заоралъ: я тебя, дьявола, чего рыло-то свое на меня обернуло. Пошло прочь. Уходи! Убью…
— Кому тоись?.. не понялъ едюкъ.
— То-то, паря… Вотъ! Кому? А солнышку Божью самому. Ей Богу! Грхъ даже.
едюкъ покачалъ головой.
— Шелъ тутъ Акимъ вашъ мимо кабака. ‘Съ кмъ ты тутъ говоришь, чего орешь’…— А во, говорю, чего оно мста своего не знаетъ. На меня лзетъ. ‘Кто?’ спрашиваетъ меня Акимъ и даже диву дался.— Да вотъ солнце, сказываю, анаемское. Только тутъ Акимъ руками развелъ, да плюнулъ на меня. ‘Тьфу, окаянный!’.
Сафронъ гуторилъ всю дорогу, не горласто, не озорно, а будто жалился парню на себя. Будто не онъ пьетъ, а обида отъ людей въ немъ застряла и пьетъ. Ноетъ, ноетъ душа въ немъ отъ обидъ и захочетъ облегчиться и пойдетъ Софронъ въ кабакъ, какъ сказывается ‘душу отвести’.
Выпьетъ и весело. Вс будто други-пріятели. Все то хорошо на свт, ладно да складно. А первое дло: никого онъ не бойся! Вотъ что!
— Молчать! оретъ хоть бы и становой, а самъ знаетъ, что ори не ори, а пьянаго не тронешь, не ударишь, не выпоришь, какъ онъ ни согруби. Завсегда только плюнетъ и броситъ.
— А коли чего и натворитъ Софронъ, спросятъ трезваго… Скажетъ: виноватъ, выпимши былъ. Не помню… И сошло.

VI.

Прохавъ съ полъ версты по большой дорог, едюкъ свернулъ въ лво на проселокъ, гд чернлся по близости лсъ. Дорога и тутъ была назжана довольно. Тутъ мужики и въ лсъ за дровами здятъ, да и въ волость прохать тутъ верстъ на пять ближе. Когда зима снгомъ богата — бросаютъ тутъ зду, а когда малы сугробы — всю зиму здятъ на прямки. Православный человкъ смерть не любить кружить, наровитъ все на прямки взять, черезъ овраги ли, черезъ бродъ — А пшкомъ черезъ кусты шагаетъ, черезъ плетень и изгородь лзетъ.
Въхали Софронъ съ едюкомъ въ лсъ. Сначала мелкота пошла, а тамъ выше, да выше, да гуще выросталъ лсъ. Дорога пошла вилять, то вправо, то влво, обходя чащу иль высокія дерева. Наконецъ на право показалась прогалина и ельникъ на ней. Елочки вс въ одиночку молодыя, круглыя развсистыя, не въ тснот, а на простор выросшія.
— Стой. Парень. Во наша елочка. Находка!.. Вертай.
едюкъ направилъ Сивку на прогалину, сугробу была самая малость, на четверть, объхалъ кусты и, завернувъ коня назадъ, поставилъ мордой къ селу саженяхъ въ трехъ отъ дороги. И близко, да и съ опаской. За кустами ихъ съ дороги не видно.
— Вотъ эвту… ршилъ Софронъ. Ахтительная.
Выбралъ мужикъ елочку пряменькую, да кругленькую и давай ее, аршина на два отъ земли, по стволу чикать да чикать потихонечку. Не ровенъ часъ, прозжіе еще издали услышатъ топоръ.
А Сивка не стоить, ежится, дергаетъ.
— Чего тебя разбираетъ! сердится едюкъ. Тиру! Чертъ!
Софронъ почиркаетъ, да прислушается и смется, глядя на мальчугана. Даже едюкъ понукаетъ.
— Небось. Никого. Кому тутъ теперь разъзжать.
— На грхъ мастера нтъ, паря.
А Сивка опять съ мста… Фыркаетъ да дергаетъ.
— У, дьяволъ, кричитъ едюкъ. Овода что-ль крещенскіе кусаютъ. Че-ортъ.
Свалилъ наконецъ Софронъ елочку. Хрястнулъ стволъ, завернулась маковка набокъ и тихо накренилась. Еще малость и шурша втками объ втки свалилась совсмъ, будто поклонилась Софрону въ поясъ.
Стащили Софронъ съ едюкомъ елку и бухнули на дровни. А Сивка фыркнула и прыгнула… Не поймай едюкъ возжу, побжала бы съ мста.
— Ишь вдь ее разбираетъ. Николи такого и не бывало.
— Лшій, знать, щекочетъ, смется Софронъ.
— Ну те… ороблъ мальчуганъ.
Въ лсу, ночью, да эдакое сказываетъ мужикъ, прямо пьяница безстрашный.
Приладилъ Софронъ елочку, пригнулъ вс втви къ стволу, накрылъ двумя рогожками, что припасъ и ползъ въ пазуху за бичевой, что раздобылъ въ кабак.
— Просто диво. Сядешъ и не видать будетъ, что подъ нами лежитъ, хвасталъ Софронъ, увязывая рогожи бичевой.
А Сивка проклятая вдругъ фыркъ опять, да дргъ съ мста. Софронъ съ одной-то ногой на дровняхъ, чуть съ маху объ земь не грянулся.
— Ахъ ты, дьяволъ… Тпррру… Чтобъ те розорвало, крикнулъ Софронъ ухватя возжу и заспшилъ ужъ обвязывать скоре. Сивка стала, но приложила уши, поджала хвостъ и будто всю ее коробитъ, будто ей и впрямь, лшій ноги выворачиваетъ. Обернулась она изъ-за дуги, а глаза у нее просто вотъ огнемъ горятъ. Кровью налилися…
Фыркула Сивка еще разъ, два, да вдругъ какъ стояла, подобралась передомъ, сла совсмъ на заднія ноги по собачьи, да и взвилася будто укушенная. Да какъ изъ лука стрла — шаркнула съ мста во всю Ивановскую…
— Стой… Ахъ… Тпрру… Стой! Стой!!.. Ахъ! Анафема… заоралъ Софронъ и бросился за дровнями.
Сивка на дорогу, мужикъ за ней, едюкъ за нимъ… Бжитъ мужитъ по лсу, что есть мочи, а догнать не можетъ. Валяетъ Сивка вскачь, будто невидимая сила ее нажариваетъ кнутомъ по спин… Скачетъ лошаденка, откуда сила да удаль взялись, такъ и частитъ копытами по дорог…
— Тпрру!.. Тппрру-у! надсдается Софронъ, на бгу. Хотлось бы ругней засыпать ее треклятую, да мочи нтъ, ужъ духъ стало ему захватывать.
‘Бда бдовая… думаетъ мужикъ. Прискачетъ лошадь на село. Завидятъ, словятъ. Узнаютъ Сивку Авдотьину. Дерево на дровняхъ… Здорово выпорятъ его на сход. А то и хуже. Велико дерево… Подведутъ дло со зла подъ порубку задали мірскіе.

VII.

Приложивъ уши и задравъ хвостъ, ретиво выскокала Сивка изъ лсу. Но въ пол, будто умаявшись — рысью пошла… Софронъ отсталъ далече, еще только на опушк бжитъ и въ грудь кулаками уперся. Давно не бгалъ. Духъ сперло морозиной, душеньку выпираетъ…
— О-хъ! О-хъ! О-хъ! стонетъ онъ на бгу, будто отъ боли какой нестерпимой. Выбжалъ мужикъ изъ лсу, а лошадь далеко въ пол. Хотлъ онъ ужъ рукой махнуть: Плевать!
Да вдругъ смекнулъ мужикъ, что ему длать. Лошаденка проселкомъ ужъ перестала скакать, а рысцей пошла, а завернетъ на большую дорогу, поди, сейчасъ и шашкомъ приметъ отпрыгавшись — треклятая.— А ему на прямки хватить, на перерзъ. Сивк боле версты до села еще, а ему цликомъ четверти не будетъ. Сугробовъ спасибо нту совсмъ, чуть только пашня мерзлая прикрыта. И зашагалъ Софронъ на перерзъ. Тяжело, все-таки, по снгу, да за то рукой подать до большой дороги.
Оглянулся мужикъ на лсъ. Парня не видать еще на опушк. Прошелъ мужикъ саженей двадцать цлиной и взопрлъ наконецъ. Морозина страсть трещитъ, а у него изъ подъ шапки потъ валитъ и отъ рыла паръ пошелъ. Смотритъ онъ, и Сивка знать умаялась, видать хоть и далеко,— не то шагомъ пошла поганая, не то во все стала. Напрыгалась… Пошелъ и Софронъ съ роздыхомъ.
— Выйду на дорогу много прежде треклятой, сообразилъ мужикъ и полегчало у него на душ. Лишь бы теперь словить коня да, обождавъ парня, дохать удачливо до двора Агапа Силантьича.
Оглянулся опять Софронъ на лсъ. Все видно, свтлехонько, вонъ и кустики малые видны… А мальчугана нту. Ишь вдь лнивый какой. Бжать не можетъ, бариномъ пошелъ. А у него, такъ все нутро не то обмерзло, не то пожгло и распираетъ бока, будто распорки вставили въ ребра поперегъ тла.
Добрался наконецъ мужикъ цлиной до дороги и вернулъ ужъ коню на встрчу… Прошелъ шаговъ сорокъ… Идетъ Сивка поганая будто на смхъ, еле-то еле ногами передвигаетъ.
— Ахъ ты, распроанафема!! встртилъ мужикъ Сивку и не стерплъ, началъ ее тузить по морд кулаками, даже назадъ попятилъ.
— Ишь вдь, ишь вдь дьявола эдакая, распротреклятая! Напрыгалась, чертово твое рыло… Оттузилъ Софронъ лошаденку и будто полегчало у него на сердц. Слъ мужикъ на дровни, отодралъ сосульки отъ усовъ и, снявъ шапку сталъ голову потную рукавами обтирать, за ушами у него на волосахъ глядь тоже сосульки висятъ.
— Ишь вдь какъ нагрлся, будто на пожаръ дралъ.— Что-жъ это едька-то застрялъ? Скажи на милость!— Паршивый. Я тутъ намаялся, а онъ бариномъ шагаетъ.
Оглядлъ Софронъ поле до опушки, не видать мальчугана, за то сзади, на дорог показалось что-то, темное да длинное.
— Ахти, никакъ наши мужики, обозъ! струхнулъ мужикъ. Увидятъ тутъ, середь дороги ночью, бда! Отъ одного отгрызешься, а отъ десятка — нельзя. Задятъ. А то и изобьютъ до полусмерти. И не долго думая тронулъ мужикъ лошадь съ мста рысцой.
— Не бойсь, не купецъ какой! Щенокъ! И пшкомъ дойдетъ, думаетъ Софронъ. Далече ли тутъ, двухъ верстъ нту, правда, встимо, махонькій тоже, напужаться можетъ въ лсу, а у насъ волки тоже. Страсть что ихъ нон развелось, конпаньями ходятъ, окаянные! Будто двки за грибами! Нарвись на нихъ въ лсу — съдятъ, ничего тоись не оставятъ, шапку да варишки и т сожрутъ, дьяволы. А махонькому и совсмъ не гоже.— По лсу пшкомъ, да ночнымъ дломъ и большому человку жутко.
А самъ мужикъ все знай настегиваеть возжами Сивку, вотъ ужъ и въ село въхалъ, вонъ усадьбу купцову видать. Прохалъ Софронъ мимо Миколая Андреянычева кабака, поглядлъ въ окна освщенные и вздохнулъ, будто по зазнобушк какой сердечной.
Миновалъ онъ три избы села и евернулъ на аллею ракитами обсаженную, что вела во дворъ усадьбы купца Брюхова. Везд на сел все ужъ спитъ, ночь и темь кругомъ, а тутъ вс окна огнями горятъ, будто праздникъ какой. По барски живетъ Агапъ Силантьевичъ.

VIII.

Чего же паренекъ въ лсу замшкался? А простое дло, нту его проще.— Какъ шаркнула съ полянки, невдомо почему, лядащая Сивка, да бросился за ней со всхъ ногъ Софронъ, мальчуганъ такъ перепугался крича: ‘тпру, стой, стой!’ — Пробжалъ онъ саженей десять по дорог да и ахнулъ.
— А топоръ — отъ?!
Топоръ у пенька отъ елочки остался. Вернулся паренекъ назадъ на полянку по слдамъ, что остались на снгу отъ дровней и прямо къ мсту, гд рубили елку. Безъ Софрона-то здсь совсмъ не то, будто помертвло все сразу, жутко и на сердце щекочетъ. Темная чаща кругомъ обступила и топорщится на полянку, вотъ, вотъ, помцдуй Богъ, что привидится парню. Жмуритъ онъ глаза, а самъ будто не хотя, все таки, оглядывается.
— И-ихъ Господи! Вонъ чтой-то видать темное середъ снга на опушк, а вонъ и еще…— Собаки!— И съ красными глазами.
Взялъ мальчуганъ топоръ, да бжать, а собаки за нимъ запрыгали, дв большущія, а вона и третья, махонькая.
— Волки, волки! задохнулся паренекъ и взвылъ благимъ матомъ, волосы будто дыбомъ шапку подняли и искры въ глазахъ засіяли. Пробжалъ онъ до кустовъ — оглянулся, волки въ саженяхъ ужъ пяти отъ него и въ кучк. Бросился парень цъ дереву, прислонился къ стволу спиной и замахалъ зря топоромъ.
— Мамка, мамка! завылъ мальчуганъ.
Волки тоже стали середь поляны какъ разъ у срубленной елки. Одинъ слъ, а махонькій волченокъ ближе подскочилъ, вотъ сейчасъ вблизь къ едюку прыгнетъ.
‘Лзь на дерево, ползай… Живо!— приказалъ будто кто-то едюку на ухо. Бросилъ паренекъ топоръ и, не учиться стать, въ одинъ мигъ на сажень отъ земли на сучк ужъ сидитъ.
И пора была… Махнулъ въ два прыжка къ парню самый большущій волкъ… и взвился у дерева на дыбки… Глазища, что два огня полыхаютъ, зубы блые блестятъ, длинный языкъ на сторону и паръ отъ него дымкомъ вьеться… Положилъ лапы переднія, срый зубоскалъ на стволъ и щелкаетъ зубами…
Мальчуганъ смотритъ и ни живъ, ни мертвъ. Руки трясутся, въ голов полыхаетъ будто полымя и мысли путаетъ, на душ захолонуло все, будто нту ее. Но все-жъ таки съ грхомъ пополамъ, ползъ парень еще выше и чуть не до самой верхушки высокой ели добрался по сучкамъ.
Только шибко плачетъ, да зоветъ:
— Мамка, мамка!.. Господи Батюшка. Угодникъ чудотворецъ Миколай Андреяновичъ!
Со страху угодника святого съ цловальникомъ спуталъ бдняга.
Волкъ слъ подъ деревомъ и глядитъ вверхъ, другой подскочилъ ближе и то-же слъ. Волченокъ прыгаетъ кругомъ нихъ, балуется и заигрываетъ, кидается на нихъ и, шлепаясь катается по снгу.
— Дядя Софронъ! Софронъ! прокричалъ и разъ и два мальчуганъ, но нту мужика.
Прошло много времени… едюкъ умостился верхомъ на толстомъ сук, обхватилъ ногами стволъ, обнялъ его и рученками и сидитъ, плачется тихонько, молится, мамку зоветъ, угодниковъ Божьихъ поминаетъ. А волки отойдя мало легли на полянк, будто стерегутъ парня, когда слзетъ. По немногу стало легче парню, отлегло малость отъ души! Вдь волки на дерева не лазаютъ. То не медвдь. А вернется Софронъ, они живо уберутся.
— Дядя Софронъ, а дядя Софронъ! прокричалъ опять едюкъ на весь лсъ… Но тихо все,

IX.

Часъ уже десятый былъ, когда доложилъ Брюхову приказчикъ, что Софронъ елку дтямъ привезъ и за трудъ проситъ. Приказали елку внести въ кухню, чтобы просохла живе, а къ Софрону вышелъ въ переднюю самъ купецъ Агапъ Силантьевичъ, мужчина высокій, плотный и ужъ малость животомъ сталъ впередъ подаваться съ безпечнаго житья. Широкое и чистое лицо, круглая русая борода обросла, глаза добрые и голосъ ласковый, только будто кислота у него какая въ глазахъ вки вчныя. Такъ чудно глядитъ, что кажется теб, будто ты обронилъ что, а онъ поднялъ, да не сказывается.
— Ну, здравствуй, говоритъ Агапъ Силантьевичъ, на вотъ получай за свой алтынный товаръ полтину серебра.
Кланяется Софронъ, жмется, ухмыляется.
— Не въ товар тутъ, Ваше степенство, а коли бы накрыли меня свои мужички?..
— Ну, отстегали бы.
— То-то…
— Не въ первой, кожа то я чай ужъ обтерплась, привыкла. Ну, да что жъ… За то вотъ получай.
— Прибавить бы надо… на чаекъ… Морозъ эввона какой, снгъ опять… иззябся…
— Встимо, морозъ и снгъ, на то зима.
Взялъ Софронъ деньги мелочью и хотлъ было еще пятакъ выклянчить у купца, но тотъ только сказалъ: ‘ладно, ладно’… И видать было сразу, что ты его тутъ хоть обухомъ бей — ничего больше не вышибешь.
— А будутъ коли спрашивать откуда елочка, я этимъ сутягамъ подлецамъ прямо говорить буду на зло: ‘изъ вашего молъ, лсу, общественнаго. А кто рубилъ, да предоставилъ мн?— На, молъ, вотъ! И Агапъ Силантьевичъ показалъ Софрону шишъ.
Сердитъ былъ Брюховъ на все село за то, что мужики смютъ съ нимъ въ суд тягаться, а не повинуются, какъ барину бы.
Вышелъ Софронъ отъ купца и, свъ на пустыя дровни выхалъ изъ усадьбы. Провозился онъ, да промшкалъ у Брюхова не мало. едюкъ небось ужъ дома давно. Шажкомъ миновалъ мужикъ оврагъ и мостъ, а тамъ и всю деревнишку, какъ почуяла Сивка дворъ, сама рысцей взяла. Подъхалъ Софронъ къ изб Авдотьиной и крикнулъ:
— едюша! Ай, едюша! На-для?
Но тихо все… Не отзывается мальчуганъ, знать еще нту.
— Чудно, чего жъ это онъ? Неужто въ лсу застрялъ, волки что ль съли, смется Софронъ. Были бы волки такъ и я бы видалъ ихъ. А вотъ Сивка то шаркнула не отъ волковъ ли?!. Тоды дрянь дло!..
Распрегъ Софронъ Сивку, поставилъ во дворъ, дровни стащилъ тоже на мсто, хомутъ съ дугой внесъ въ избу.
— Не спитъ ли ужъ? подумалъ мужикъ, озираясь середъ темноты.— Эй, едюша, ты тутъ что ль?.. Нту… Чудно!..
Постоялъ, постоялъ Софронъ и вышелъ тихо изъ избы почесываясь. Надо вдь итти туда, въ лсъ. Вотъ оказія, отхватывай опять по морозу дв версты, да назадъ дв, да ночью, когда люди спятъ себ.
Прошелъ мужикъ деревню, вотъ и оврагъ опять.
— Авось, думаетъ, встртится ему паренекъ.
Ни души на улиц и едюка нтъ. Вотъ и село все прошелъ. Нту тоже… Ничего не подлаешь, надо въ лсъ.
— Чудно! Право слово чудно, застрялъ!..
Поровнялся Софронъ съ кабакомъ, тамъ все еще свтъ. Не ложился еще Миколай Андреянычъ.
— Небойсь деньги считаетъ.
Хотлъ было мужикъ мимо кабака пройти по дорог, да ноги пристаютъ, знобитъ.. Умаялся что ли? Аль морозъ гораздъ не въ мру… Недужится какъ то, ей, ей! Кто его знаетъ что такое?.. Вотъ и нутро подводитъ, ей Богу!.. Выпить надо, выпьешь пройдетъ… непремнно… вотъ те Христосъ!.. Какъ рукой сыметъ! говоритъ Софронъ. На минуту всего, одинъ шкаликъ и готово! Живо до лсу добгу. Эй, Миколай Андреяновичъ, можно что ли? стучитъ ужъ мужикъ въ окошко.
— Кто тутъ? крикнулъ тотъ изнутри, заслоняя собой свтъ въ окн.
— Я, Софронъ! И деньги есть, вотъ те Христосъ,— полтина, вотъ те Христосъ, сейчасъ издохнуть, Брюховъ далъ на чай.
Застучалъ засовъ, отворилась дверь и рослый мужикъ молча впустилъ Софрона и опять заперся.
Выпилъ Софронъ стаканчикъ… Миколай Андреяновичъ ни слова не говоритъ, прибираетъ горницу и не гонитъ. Выпилъ мужикъ еще стаканчикъ, мурашки побжали по тлу и свтле будто стало вдругъ въ кабак.
— Итти бы надоть, да ужъ славно больно тутъ!.. Еще одинъ выпью и пойду. Вотъ вдь оказія. И чего онъ. это застрялъ?..
Выпилъ Софронъ третій стаканчикъ и совсмъ удивительно стало… Только языкъ во рту завязать зачалъ.
— Ахтительно! Съ морозу въ тепло… Расправляетъ это всего тоись… косточки то разминаются… ключевая то… Миколая Андреяновича! еле-еле вертитъ языкомъ Софронъ.
— Душа ты человкъ Миколай… Миколаевичъ… Андреяновичъ… люблю я тебя… вотъ… стучитъ онъ кулакомъ по столу. Вотъ я что!.. Я ничего, убей ты меня Мати Божья, Миколай Андреяновичъ. А ты, ты совсмъ… ты вотъ что… Подъ ко мн, слышь-ка Миколай Андреяновичъ, а Миколай Люблю… И коего я эвто лшаго… Гд еще пятакъ?.. Мик… Еще… Давай… Душа ты душа… Давай, дьяволъ, еще… Миколашка чертъ… Че-о-ортъ.
Но съ четвертаго стаканчика у Софрона духъ вышибло… Повисъ онъ на лавк и заклевалъ носомъ, а тамъ бултыхнулся на полъ и замычалъ не по человчьи.
— Гони энтого ко двору, да или спать, говоритъ изъ-за перегородки баба, проснувшись отъ крику.
— Это Софронъ, мычнулъ цловальникъ.
— Софронъ? При деньгахъ? Вишь…
— Да, кудыжъ его гнать? Его дворъ въ ухаб, середъ улицы. Морозъ гораздъ, подохнетъ, пущай ужъ до утрова тутъ.
Потушилъ скоро хозяинъ свчу и ушелъ за перегородку спать. Софронъ раскидавшись на полу уже мертвымъ сномъ спалъ, намаялся, да и на старыя дрожжи много-ль надо…

X.

Долго просидлъ паренекъ на дерев, ухватившись крпко… Сколько разъ принимался онъ звать Софрона, умаялся и охрипъ кричавши, но кром его крика все было мертво кругомъ.
Волки долго не отходили отъ дерева, сидли, да лежали… поглядывая на верхъ. Морозъ будто все сильне разгорался и сталъ пробирать мальчугана… Сначало щипалъ, да кусалъ его злюче за руки, да за лицо, ноги тоже все ломало и скоро он будто онмлыя повисли съ сука.
— Свжо. Замерзнешь… Господи!..
Прошло еще времени не мало и едюкъ понемногу будто попривыкъ къ морозу. Стало ему ничего, не холодно, совсмъ даже вдругъ хорошо стало, будто тепло. Мурашки по тлу побжали, будто къ печк спиной приложился…
И все то ему тепле да тепле, знать вдругъ на двор на оттепель пошло. Только вотъ въ сонъ клонитъ, и шибко даже въ сонъ ударяетъ его. То и дло затуманиваетъ.
— А бда задремать, къ волкамъ свалишься… А ужъ какъ хорошо-то стало…— думаетъ онъ.
Хотлъ мальчуганъ одну руку принять — не слушается, будто чужая. Хотлъ ногой двинуть — нельзя. Окостенла. Поглядлъ онъ внизъ, а волковъ-то — ни одного.— Когда же это онъ прозвалъ ихъ? Дремалъ что-ли и впрямь? Кажись нтъ. Чуть только носомъ клевалъ, да все больше за стволъ крпче держался, чтобы не свалиться.
— Нту волковъ, слзать можно, домой убчъ… Да… Вотъ…
И хочетъ мальчуганъ двинуться, руки отъ ствола отнять и перехватить ниже, хочетъ ногу поднять, съ сука слзть. И не можетъ… Не слушаются ни руки ни ноги… Иль ужъ ему самому не хочется слзать… Будто вотъ и впрямь самому не хочется, ей, ей! Захоти онъ руку поднять, встимо сейчасъ подниметъ, эко мудрено!.. А онъ не хочетъ… Вотъ что!..
— Хорошо ужъ больно, теплынь! Двигаться-то не охота… думаетъ онъ.
И опять затуманилось все…
‘Волки, волки!’ крикнулъ кто-то на самое ухо. Встрепенулся мальчуганъ. Кто кричитъ?.. Никого нту… Привидлось.
— Нтъ, слзу, а то задремешь и впрямь. Что-жъ тутъ въ лсу. Нешто можно… Нутка… съ Богомъ… не лнися, паря… Не лнися, не лнися…
Поднялъ парень съ разу руку, сцпился съ сука легко, и будто блка поползъ внизъ по сукамъ, и ползетъ, все ползетъ… Съ сука на сукъ, съ сука на сукъ, и какъ хорошо, сердце замираетъ будто на качеляхъ. Ниже… ниже… ниже… А теплынь-то оттуда, будто паромъ поддаетъ. Встимо въ бан завсегда такъ, а мамка еще поддаетъ.— Буде! Ужъ больно много, взопрлъ совсмъ, вррчитъ едюкъ на матку.
— Такъ-то лучше, Хведоръ, глупая твоя голова. Грязенъ дюже, отмоешься, отвчаетъ мамка.
Но вдругъ большущій волкъ хвать его за ногу со всей мочи.
— Охъ Господи!.. Что-жъ это?! очнулся едюкъ.
Сидитъ мальчикъ на дерев, на томъ же суку и все тло въ мурашкахъ, не то жарко, не то нмота какая одолла, рукъ и ногъ нтъ у него. Видитъ ихъ, а чьи он?!
— Да вдь я же слзалъ… Нтъ, это дрема… А надо вдь слзать… Чего же это я?.. И съ чего это я тутъ на дерев, да въ лсу… Чудно… А хорошо… Какъ хорошо… А надо слзать… долой… нутка руку прежде… Еще… еще… Аль не хочетъ… Но., но!..
И машетъ шибко едюкъ рукой, кнутъ-то позабылъ, а Сивку однми возжами не проймешь.
— Но, но, окаянная… Наваливай! Но, но!
Помчалась Сивка вихремъ, страсть! Да съ маху налетла на пенекъ и выкинула парня изъ розвальней торчкомъ въ снгъ.
— Ахъ ты, окаянная!..— кричитъ едюкъ съ дерева. А передъ нимъ полянка пустая середь лса, а высокое, далекое небо, въ звздахъ, раскинулось надо всмъ.
— Дрема… Какая дрема?.. Это тепло все. Небо-то, звздочки-то, вишь какъ прыгаютъ. А ужъ какъ мн хорошо, мамка. Ужъ какъ это хорошо… Ужъ какъ… Мамка!..
А матка въ саняхъ со свояченицей своей катитъ къ нему, да не по дорог лсной, а по маковкамъ лснымъ, по воздухамъ несется… Подкатили сани къ едюку… И освтило мальчугана сіянье нестерпимое… Смотритъ, а это не мать, а большущая барыня какая то подъхала, въ золотой бричк.
— Ай да бричка, что теб иконостасъ въ храм сіяетъ. А кони завиваются, блые, длинные, будто не кони, а холсты сушить вывсили.
— Подъ сюда… Иди…— кличутъ его.
Глядитъ паренекъ, изъ золотой брички манитъ его ужъ не та барыня, а барышня. Розовая вся, да какая ужъ съ лица пригожая, да ласковая, да съ съ божескимъ ликомъ, да съ блыми крылышками.
Потянула она его къ себ въ сіянье свое, взяла на колнки, одно шелковое крыло распустила надъ собой высоко, другое загнула и его прикрыла, да прижала къ себ на грудочку… Приголубила такъ-то, да ласкаетъ и шепчетъ на ушко:
— едюша, что теб тутъ родненькій. Брось… Тамотко лучше… Хорошо, хорошехонько тамъ…
Взвились, что-ль кони махомъ могучимъ къ звздамъ небеснымъ, аль сама барышня съ божескимъ ликомъ на крыльяхъ воспарила… Уноситъ она младенца отъ міра къ мірамъ, туда въ свою обитель, ‘идже нтъ печали ни воздыханій, а жизнь безконечная’.

XI.

Добралась Авдотья съ деверемъ до кума Захара, гд шашкомъ, подремывая въ розвальняхъ, а гд въ горку, по овражкамъ — пшкомъ. Лошадка, въ проголодь службу свою справляющая, ели ноги тащила. Деверь еще чаще солдатки вылзалъ, иной разъ и на ровномъ мст, чтобы облегчить своего Гндка, а въ горку такъ даже вытягивалъ и помогалъ ему шагая, около и упираясь въ передокъ саней, да приговаривая:
— Ну-т-ко-ея, еще малость… Но, но! Не далече, еще навали, Гнденькій, еще чуточку.
Пріхала Авдотья къ куму къ вечеру и тотчасъ получила, долженъ. На радостяхъ кума съ деверемъ и кумъ съ женой распили полштофъ и долго до вечера пробесдовали о мудреномъ жить-быть.
— Вотъ Маша все выручаетъ, говорила солдатка, Акимъ молоко, творогъ да сметану беретъ, въ городъ возитъ… А то ложись и помирай, ежелибъ не Маша.
Наконецъ въ десятомъ часу вс спать разлеглися и живо заснули. Скоро ужъ прихрапываютъ, да присвистываютъ вс, только одна Авдотья середь ночи все вертится, не спится ей, вздыхаетъ, да охаетъ. Проснулся да услыхалъ ее и Захаръ:
— Чего ты?— спрашиваетъ кумъ.
— Такъ, не знамо, что дется.
— Зазнобилось, что-ли?
— Нтути, куманекъ, а такъ не спится, ноетъ у меня серденько…
— Съ чего ноетъ-то?
— Да вотъ, что-то дома, мой-отъ что? Ахфедоръ!
— Чего ему, спитъ поди теперь.
— То-то, да, встимо спитъ… Ночь вдь.
— Ну и теб спать… Бабы вы.
— Не могу рбдный, ноетъ сильно у меня серденько: что онъ мой соколикъ теперича… Коровушку бы какъ не увели…
— У васъ едакъ, опасливо баловать. Станового подъ бокомъ, ворчитъ Захаръ.
— Дло то предпраздничное и всякому разживиться охота, хотя бы чужимъ добромъ. Нон вишь времена какія.
— Не бойсь, у васъ воровъ нту.
— Нту, нту, какіе у насъ воры. Господь еще миловалъ… Этого и въ завод нтъ.
— Ну вотъ и спи!
— Не могу, ноетъ мое серденько.
Захраплъ опять Захаръ. А Авдоть не спится, ворочается она, охаетъ, да вздыхаетъ. Кое-какъ задремала баба подъ утро ужъ, и съ разу ползъ къ ней сынишка едюкъ. Красавецъ писаный, въ тулупчик съ оторочкой, кушакъ да шапка! Ахти мн! Просто онъ не онъ!.. Барченокъ!
— ‘Мамка, я въ городъ! говоритъ. Пусти…
Не хочется Авдоть отпускать его, да не слушаетъ… Идетъ.— ‘Родненькій, плачется Авдотья… Не ходи… Что теб тамъ? Я теб анисовый пряникъ куплю на базар’… Но не слушаетъ сынишка… Рукой важно таково машетъ:— ‘Прости мама, не поминай лихомъ’… И съ глазъ чисто сгинулъ.
Встрепенулась Авдотья, вскочила на лавк и заорала. На двор свтаетъ ужъ.
— Ужъ какъ яственно то привидлось… И къ чему бы это?! вздыхаетъ баба. Помилуй насъ Матерь Божія… Чуденъ сонъ-отъ, охъ чуденъ!
Да, чуденъ этотъ сонъ! Авдотья ничего не вдаетъ, а душа-то материнская ужъ почуяла. Бываетъ такъ-то на свт. Частое это дло, и какое это дло — одинъ Господь про то знаетъ.
Ранымъ рано собралася Авдотья ко двору и въ сумерки ужъ възжала на село. У кабака Микалая Андреяновича народъ голдлъ, какъ всегда, и внутри, и на крылечк, и кругомъ на улиц, кто стоя, кто сидя рядкомъ на большущемъ сруб.
Сочельникъ день постный и молитвенный, подъ великій праздникъ, когда до звзды даже сть не полагается христіанину. А ребята съ села все знай льнутъ къ кабаку. Грхъ, да ничего не подлаешь!..
Прохала Авдотья кабакъ и вздохнула. Ея то покойникъ -тутъ все иждивеніе свое положилъ, да и померъ отъ пьянства.
Не далече отъ кабака середи села — ковылялъ кто-то по улиц, мотаясь изъ стороны въ сторону… Чуть подъ лошадь не попалъ.
— Это Софронъ, говоритъ солдатка, ишь какъ его пошвыриваетъ.
Софронъ пропустилъ розвальни и заоралъ вслдъ басомъ:
— Я васъ! Убью-у!.. Не смй меня… Никто!..
Прохали сани, а здоровый песъ вылзъ на пьяный голосъ и залился… На ше веревка волочится за нимъ, знать перегрызъ, да сорвался со двора. Лихо и злюче наскочилъ онъ на Софрона, за ноги раза два ужъ цапнулъ ловко и кружитъ. Вертится крутомъ, а самъ заливается хрипло и вотъ състь живьемъ готовъ пьяницу.
— Тютинька, не призналъ своихъ… Что ты, — тютинька, ласково грозится Софронъ покачиваясь.
Пуще злится дворной песъ и лзетъ на пьяницу.
— Тютинька, шавочка родненькая… Жалобно говоритъ Софронъ, наклоняясь.
Песъ обозлился не въ мру, подскочилъ да и цапъ за грудь. Застрялъ что-ль зубъ длинный въ дырявомъ армяк, но дернулъ онъ на себя мужика… Споткнулся и шлепнулся Софронъ прямо на пса, но зато ради потхи сгребъ его подъ себя.
— Стой, стой!… Тютинька… смется Софронъ, давай бороться. Давай-кось я теб салазки загну.— Ухватилъ Софронъ пса поперекъ спины и лежа на боку, обнимаетъ, да жметъ крпко къ себ. Собака ошалла отъ удивительной оказіи и грызетъ, рветъ армякъ, а Софронъ пищитъ ласково:
— Тютинька, родименькій, крестничекъ!..
Песъ бьется, вертится, струсилъ совсмъ, да не совладаетъ съ мужикомъ и со страху остервенился и работаетъ зубами, рветъ на мужик что ни попало, отъ рукавовъ ужъ клочья летятъ и вотъ цапнулъ песъ разъ и два наскрозь…
— Тютинька, родненькій! бормочетъ мужикъ.
Песъ все рветъ пьянаго, клочья летятъ, а руки отъ плечей до пальцевъ вс ужъ изгрызаны, да ухо и щека прокушены. А Софронъ чуетъ только, какъ жгетъ, да пощипываетъ ему тло, не то отъ мороза, не то отъ зубовъ песьихъ. Вырвался песъ и удралъ далече… А пьяница лежитъ, снгъ кровью своею краситъ и охаетъ чувствительно:
— Вишь Тютинька! Погрызъ меня, крестничикъ, я тебя люблю, а ты меня во какъ обдлалъ…

XII.

Вечеръ. Часъ девятый. Въ усадьб купца Агапа Силанъича вс окна огнемъ горятъ, а пуще всего середи дома, итальянское большое окно.
Середи залы блой, елка зеленая растопырилась и вся въ сіяніи стоитъ, по вткамъ свчекъ видимо невидимо, орхи золотые, пряники, суслики, яблоки, груши, леденцы. Въ глазахъ рябить. А внизу подъ елкой, на стол и на полу лошади, солдаты, телги, домики, барыни, коровы, сабля, разнощикъ съ лоткомъ, дрожки, башня, труба и собачка блая, будто живая. Растворили двери залы и махнули дти числомъ десять. Агапъ Силантьевичъ усмхаясь за ними изволитъ шествовать, пропуская впередъ себя — будто изъ почтенія — свое пузо. За нимъ, поднявшись ради елки съ постели, переваливается его супруга, а тамъ и вс домочадцы за ней… Дти постояли, поглядли и ползли къ дереву. Крикъ, гамъ, шумъ, возня… дымъ коромысломъ. Скоро растощили елочку, и всю большую горницу засорили. Одн свчки остались, догораютъ и дымятся. Въ углу старшій Митрій Агапычъ, заполучивъ дрожки, корову и саблю командуетъ надъ братьями меньшими. Усадилъ онъ солдата братнина на свои дрожки и возитъ.
— Отдай… Митя… отдай… кричитъ младшій братъ, Семенъ.
— Мы въ городъ, дуракъ, демъ въ гости. Ты чай готовь, да ужинъ. Прідемъ къ теб, ты принимай.
— Отдай, не хочу… Отдай солдата…
— Да пойми, глупая голова, балъ сдлаемъ, танцы ты готовь.— И упрямо везетъ по зал чужого солдата на своихъ дрожкахъ. Митрій Агапычъ.
— Ну, такъ я за твое… Голову коров оторву. Ухватилъ Семенъ Агапычъ братнину корову и съ ней тягу… Митрій увидалъ, кричитъ: ‘Не смй, моя!.. Догналъ брата и потащилъ свою корову Митрій Агапычъ, потащилъ и Семенъ Агапычъ. Заоралъ Митрій, и ужъ какъ это вышло — корова замычала и хвостъ отвалился. И невдомо какъ… Разъ! Разъ!!.. И глядь Семенъ Агапычъ растянулся, на полу лежитъ. Оретъ удивительно благимъ матомъ маменькинъ любимчикъ, словно его ножемъ пырнули подъ самое сердце… Какъ на конькахъ по льду выкатилась изъ гостиной мамушка старая… За ней и Агапъ Силантьевичъ сановито пожаловалъ.
— Что такое?..
— Что? Да все тоже. Вотъ, вашъ баловникъ опять убилъ братца… говоритъ мамушка.
— Чтой-то ты Митрій?.. И-ихъ! укоряетъ отецъ. Правослово. Нтъ у тебя другой повадки, только и знаешь, что братьямъ да сестрамъ въ рыло зазжаешь. Добро бы большой человкъ былъ, а то ребенокъ. А чуть что, всякому накладываешь. Вонъ третевось, Аленку ключницу вдарилъ въ животъ кулакомъ, она по сю пору жалится, вертитъ у ней тамъ. Выростешь, что денегъ въ судахъ истратишь эдакъ-то. Ей Богу!..

XIII.

Въ ту же пору, въ вечеръ тихій, тоже елочка чудная стоитъ среди лса въ сіяньи алмазномъ инея. Небо ясное, синеватое со звздами, будто вотъ серебристымъ бисеромъ усыпанное, сводомъ далекимъ, да высокимъ стоитъ надъ лсомъ… Морозъ силенъ… Одваются дерева съ корней до маковки въ блые уборы, будто ризки, расшитыя кружевныя… Мертво все кругомъ… Затишье, безлюдье, полутемь. Только алые огоньки беззвучно по сугробамъ снговымъ играютъ, будто перебгаютъ да прыгаютъ.
Тамъ, гд срубили наканун ту елочку вокругъ которой весело теперь рзвятся, да гудятъ дтки купцовы, на краю полянки, на елк высокой сидитъ на сук сгорбившись и голову уронивъ, человчинъ, засыпанный снгомъ. Обхватилъ онъ рученьками стволъ, крпко прижался къ нему грудью и лицомъ, будто къ матери родной… Лицо синевато, глаза прищурены шаловливо, губы блыя будто усмхаются… И по немъ по всему тоже бгаютъ искорки морозныя…
На полян лежитъ срый зубоскалъ. То встанетъ, то сядетъ, поглядитъ красными глазами на елку и опять ляжетъ въ сугробъ и лежитъ не шелохнувшись. Былъ онъ здсь вчера, долго сидлъ, съ другими срками, ночью спугнули ихъ и онъ ушелъ далече, много изрыскалъ онъ по лсу и опять на старое мсто пришелъ. Знаетъ, чуетъ что пожива тутъ есть… Но тутъ ужъ теперь бояться сраго волка некому… Кто боялся — давно пересталъ.

XIV.

Вокругъ избы солдатки, въ самый праздникъ Рождества Христова,— народъ стоитъ кучей, галдитъ, ахаетъ… Мужики, бабы, ребята… Кто уйдетъ, на его мсто другой бжитъ…
Солдатка лежитъ въ изб на лавк, да околесицу несетъ съ горя.
Бгаетъ по деревн, по селу, до усадьбы купца добжала — чудная всточка: пропалъ у солдатки парнишка. Сгинулъ!.. Другой день ужъ нту. Дошла всть и до Софрона… Хмль, что былъ въ немъ вышибла и побжалъ мужикъ опрометью въ лсъ на полянку…
Увидлъ и обомллъ… А тамъ ахнулъ, да заплакалъ.
— Мой грхъ!.. Бросилъ… Вотъ и загубилъ младенца. Мое дло, чье жъ больше!.. Ахъ, грхъ-то…
Ползъ Софронъ на дерево, хоть и жутко самому, отцпить, да снять парня. Долзъ до бдняги, подергалъ его, потащилъ за руку… Не дается, что каменный. Закостенлъ паренекъ. Только съ плечей да съ шапки его снгъ на Софрона обсыпался… Глянулъ мужикъ въ лицо покойнику и жутко ему стало… Зажмурился, ахнулъ и заспщивъ долой внизъ,— чуть не свалился кубаремъ.
Пустился, не оглядываясь Софронъ на село, идетъ руками машетъ, самъ съ собою разговариваетъ и все присказываетъ:
— Ахъ, грхъ-то. Мой грхь!.. Сказаться ль?!
Дошелъ Софронъ до села, а все еще не знаетъ, сказаться — иль не говорить. Пойдетъ допросъ? Что выйдетъ? Выпихнуть изъ общества, ссыльный будешь…
Три дня ходилъ Софронъ по селу, да по деревн, таскался изъ угла въ уголъ, по ночамъ спалъ, гд пустятъ и все во сн кричалъ. Днемъ отъ зари до зари онъ только поглядывалъ на всхъ изъ подлобья. Пьянъ, не пьянъ Софронъ, а хуже пьянаго. Въ голов будто что захлестнулось… На третій день пришелъ мужикъ къ старост, повинился во всемъ вмсто указалъ, гд полянка… Послалъ староста становому дать знать. Собрали понятыхъ. Повалило громадой въ лсъ, чуть не все село…
— Что жъ мн за это будетъ, пытаетъ Софронъ старосту, стоя у него на крылечк съ шапкой въ рукахъ.
— Ничего, что жъ, не убилъ вдь!.. Грхъ только, говоритъ староста. Богу молись, свой грхъ отмоли. А отъ насъ — ничего.
— И ниже ни. Ни чуточки, ничего?.. пытаетъ Софронъ жалостливо.
— Говорятъ, оголтлый, ничего. Убирайся! прогналъ мужика-дурака староста…
Въ сумерки повалилъ народъ назадъ изъ лсу. Впереди несутъ покойничка на рогож. Солдатка идетъ около, но не голоситъ, какъ завсегда требуется… Идетъ баба, шагаетъ размашисто, а въ лиц ни кровинки, глаза шалые.
Пришли на село — а тутъ новое что-то стряслося… Бгутъ съ моста мужики, бабы, ребята. Орутъ… Подъ мостомъ на льду лежитъ шапка мохнатая и армякъ рваный, а на перекладин прилажена бичева и виситъ человкъ, ноги и руки вытянулъ. Двора своего нту, чужой портить негоже, такъ ужъ онъ подъ мостомъ удавился.
Въ усадьб, куда дошла всть объ бд на деревн — купецъ Брюховъ пригрозился на всхъ домочадцевъ и батраковъ, что въ бараній рогъ согнетъ того, кто проболтается на счетъ елочки, срубленой на шаромыжку въ общественномъ лсу.
— Товаръ-то алтынъ — да вишь, что вышло.
И волей неволей собрался итти, на шумъ людской, Агапъ Силантьевичъ, но не спша, вальяжно, вышелъ будто на прогулку. Пальто на немъ срое, мерлушковое, шапочка такая же, красивый шарфикъ вокругъ шейки, одна рука за пазуху воткнута, а лвая виситъ въ перчатк шерстяной.
Идетъ тихо Агапъ Силантьевичъ и рукой этой играетъ, то растопыритъ рею пятерню, то въ кулакъ сожметъ, то опять будто ее паукомъ расторащитъ. Иль отъ пріятности своего времяпрепровожденія онъ такъ забавляется, иль отъ непривычки на пальцы выдумки нмецкія напяливать.
— Что такое? спрашиваетъ онъ, войдя въ толпу, что голдитъ безъ толку.
Десять голосовъ сразу принимаются пояснять ему и, каждый-то вступается, поправляетъ другого, укоряетъ во врань, а самъ начинаетъ врать того больше.
Слышно со всхъ сторонъ: ‘едюкъ Солдаткинъ! Софронъ! На елк! Подъ мостомъ!
Глядитъ доброхотно Агапъ Силантьевичъ, — не дивится и головой не трясетъ, а бровями поводитъ. И сейчасъ разсудилъ:
— Что жъ мудреного! Эвтотъ махонькій, а энтотъ пьяный. Такъ тому стало и быть слдовать.
— Гршное дло, говорятъ мужики.
— Глупство человческое! объясняетъ Агапъ Силантьевичъ поучительно.
Объ себ же молчка, ничего не поясняетъ, только ласково, да доброхотно смотритъ на всхъ. И будто та же кислота въ глазахъ… И кажетъ теб все, будто ты обронилъ что, а онъ поднялъ, да не сказывается.
Салиас Евгений Андреевич
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Са-е-ий Па-ич, Салиас Евгений Андреевич, Год: 1901
  2. Смутитель, Салиас Евгений Андреевич, Год: 1906
  3. Двенадцать часов — воскресенье, Салиас Евгений Андреевич, Год: 1906
  4. Мышонок, Салиас Евгений Андреевич, Год: 1906
  5. Теща сатаны, Салиас Евгений Андреевич, Год: 1896
  6. Машкерад, Салиас Евгений Андреевич, Год: 1901
  7. Госпожа Смерть, Салиас Евгений Андреевич, Год: 1896
  8. Четвертое измерение, Салиас Евгений Андреевич, Год: 1877
Электронная библиотека