Две дороги, Кожевников Петр Федорович, Год: 1927 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 16 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

0x01 graphic

ДАЛЬНИЙ

ДВЕ ДОРОГИ

ГОСУДАРСТВЕННОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО
МОСКВА * 1928 * ЛЕНИНГРАД

ОГЛАВЛЕНИЕ.

Темное

Похмелье

Молодежь за работой

Звериная жестокость

Вот где радость

Торгуем по-новому

Старое крепко держится

Не сдадимся

Первая победа

Поджог

Тень трактора

Что задумал Пузырев

Отец и сын

Жадность не впрок

Малафей пожинает

Сказки превращаются в жизнь

0x01 graphic

ТЕМНОЕ.

Секретарь Комсомола вошел в сени, увидел рассыпанную муку, удивленно остановился, потом сунулся к закрому — в нем пусто.

— Что за чорт!

Отворил избяную дверь. На кровати стонет мать, голова ее в тряпичных бинтах, под глазами синяки, возле — корыто с окровавленной водой, дочь соседа-кулака с засученными рукавами.

Бросился к кровати.

— Мама!

Протянула ему заскорузлую руку.

Катерина вынесла корыто, вернулась, поправила ветошное одеяло.

Тут он узнал, что приходил пьяный отец, избил мать, высыпал из закрома муку и скрылся.

Митрия захватила обида, он выскочил на улицу.

Ночь сырая, небо в тучах. Избенки запали за ветлы, светили в улицу коптилками.

Пьяные мотались в темноте, падали, бороздя мокрый снег носами, крыли собачий лай матом.

Митрий бросился в ночную темень. Вошел в избу Килаиа, увидел табачный смрад, тусклый свет висячей лампы, у стола — пьяных бородачей, на столе — самогон, куски хлеба, огурцы.

Из-за перегородки вышел с шишковатым лицом мужик. Митрий — к нему.

— Где отец? Килан покосился.

— Чего?

Митрий сдвинул темные брови.

— Кирюхин тут?

— Савелий, что ли?

— Ну, да!

— Нет его.

Митрий не поверил, глянул по сторонам. Под столом кто-то завозился, хрипло запел:

‘Пей, тоска пройдет!..’

Митрий признал голос отца, заглянул под стол. Отец поднял всклокоченную голову, глянул на сына мутью глаз, пастью хрипящего рта.

Митрия затрясло, хотелось ударить отца сапогом, опрокинуть стол, вышвырнуть пьяных, избить самогонщика, но сдержался, выпрямился, шагнул к Килану.

— По какому праву спаиваешь людей?

Килан испуганно заговорил.

— Ты что, али белены объелся?

Сизоносый мужик поднял голову от стола.

— Сами пьем.

Другой прохрипел:

— А ты что — указ?

Килан вскидывал руки, бегал воровато глазами.

— Что ж я — али нехрещеный? Пришел бы и ты со своей бутылкой, и тебе не отказал бы распить, не жалко избы-то. А ты — спаиваешь! Нет, паря, негоже обижать зря-то.

Митрий взмахнул рукой.

— Ты не заливай, знаю я!

— Знать-то нечего.

Митрий тронулся к выходу.

— Ладно, придет и до тебя черед.

ПОХМЕЛЬЕ.

Савелий видит себя почетным гостем, в переднем углу. Он будто женит своего Митрия на дочери соседа-кулака Катерине Пузыревой.

Севастьян Пузырев стоит перед ним, держит в руке глиняный кувшин, угощает Савелия.

‘Пей, сват, для тебя только, не вино, а мед!’

Вино льется из кувшина, Савелий раскрывает рот, глотает, но не успевает, вино не льется, а валится кусками, залепляет ему рот, глаза. Савелий захлебывается, кашляет.

Перед ним — избач Железнов. Он отталкивает Пузырева, отговаривает Савелия:

‘Не пей, товарищ, это отрава!’

Севастьян Пузырев не отстает, нагибает кувшин. Савелий давится, ему душно. Проснулся, открыл глаза.

Он под столом, лицом кверху, а над ним, свесившись со стола, дергается голова бородача, изрыгая на Савелия блевотину.

Савелий вскочил, стукнулся затылком о столовый брусок, поморщился от боли, вылез, почесал затылок, оглядел себя: пиджак в муке, в блевотине.

Голова с похмелья болит, в теле дрожь. Присел на лавку, дотянулся до ведра, отпил теплой воды и вспомнил вчерашнее.

Был сход, наняли пастуха, пили с ним могарыч. Савелий охмелел, потянуло еще пить, но не было денег. Бросился домой, к закрому, стал выгребать муку в обмен на самогон, но Марья противилась. Озверел, бил жену чем попало. Прибежала Катерина, заступилась за жену.

Припомнил сон, вздохнул.

— Э-эх, если бы отдал за Митрия! Хорошая девка!

Ныло сердце после пьянства, стыдно становилось за свои пьяные дела, так стыдно, что не мила и жизнь.

Скрипнул зубами, схватился за больную голову, огляделся по сторонам и толкнулся за перегородку.

— Нефед! А, Нефед!

Килан поднялся, глянул заспанным лицом.

— Что тебе?

— Мешок-то где? Завалился обратно.

— На что тебе? После придешь.

Вернулся к ведру, вынес его в сени, намочил голову, смыл блевотину с полушубка и двинулся ко двору.

Небо в темных лохмотьях, подувал южный ветер, в воздухе сыро, пахло весной. В ветлах роились грачи.

Завернул к своей покривившейся избенке, вошел в сени, покосился на закром, вспомнил свое вчерашнее озорство, втянул голову в плечи, обругал себя матом.

Услышал долбежный стук на дворе, заглянул в оконце. Митрий ладит новую борону и старательно долбит гнезда для поперечных брусков. Его озабоченное лицо, сутулость коренастого тела напомнили Марью.

‘Весь в мать’.

Потоптался в сенях, услышал хлопотливые шорохи в избе и застыдился. Воровато вышел.

Защемила безысходная тоска, потянуло забыться. Толкнулся во двор соседа.

Пузырев гнусаво кричал на работника:

— Нечисто обдергаешь! Ишь, насорил корма-то!

— Ветер, Севастьян Потапыч, рвет из рук.

Хозяин ядовито возразил:

— Ишь ты, ветер! А ложку, чай, не вырвет, когда жрешь-то.

Увидел Савелия, улыбнулся насмешливо.

— Сосед, мое почтение!

Вынул табакерку, понюхал и предложил Савелию.

Савелий посмелел, нюхнул, зачихал. Пузырев пригладил седой клин бороды, обратился с вопросом.

— Что ходишь, аль сын прогнал?

Савелий заглянул в его свиные глазки.

— С похмелья я.

Севастьян продолжал:

— От Митрия можно ожидать. Он у тебя заблудший. Поддался Железнову, а тот мастер дурачить. Да теперь таким ход, кто не работает, а болтает. Вот и затевают… Да ты сам из верченых, тебе и говорить нечего. Знаешь, как они дурачат людей.

Савелий поддакнул.

— Правильно, Севастьян Потапыч. Лицемерие одно.

Пузырев хлопнул его по плечу.

— Вот-вот! Молодец ты, Савелий! За это я тебя люблю.

Савелий вздохнул.

— Голова болит, Севастьян Потапыч… Стакашек бы теперь…

Пузырев нахмурился, Савелий добавил:

— Так болит голова.

— Есть, кажись, да только пить-то будешь ли? В посудину из-под керосина налил по ошибке.

Кирюхин обрадовался.

— Что вы, Севастьян Потапыч, да я и керосину рад.

Пузырев тронулся к двери.

— Ну, идем!.. Да только вот что, Савелий, ты вразумляй сына — вызволи его от стервецов.

МОЛОДЕЖЬ ЗА РАБОТОЙ.

Вода вошла в берега, прояснела. Солнце грело весенним теплом, выпаривало из земли грязь. Но лягушиное болото не хотело поддаться солнцу, окутывалось тростниками, таилось за кочки.

Лягушки высовывались из ржавой воды, глушили воздух кваканьем и будто насмехались:

— Ишь какие! Ишь какие!

Поднялись и чибисы, запестрели в воздухе, заплескали куцыми крыльями, закружили над людьми, вооруженными железными лопатами, голосили пискливо:

— Чи-вы! Чи-вы!..

Трудовой отряд стоял на перешейке, отделяющем болото от реки. В нем до двадцати парней, десяток девушек и десяток крестьян средних лет, среди девушек Дарья, бывшая батрачка Пузырева.

Дело задумали нелегкое: прорыть канавой перешеек, спустить ржавые воды в реку, осушить болотную землю, взрыхлить, засадить овощами, положить начало коллективному огороду, взять с него средства на покупку трактора, втянуть бедноту в коллективную жизнь.

Трудность дела не пугала, да и во главе стоял старый партиец, избач Железнов, организатор комсомольской ячейки, любимец молодежи.

Но были и горячие головы, особенно Семенов. Высокий, прямой, низколобый, он бунтовал и раньше, не сдержался и сейчас. Возмущенно рубнул по воздуху кулаком, прорвался басом.

— Зачем нам медлить, враз трактор надо! Разве нам не дадут кредит? А то болото, одна канитель, жди там… Не согласен я. Враз трактор, это дело, а то — болото…

Голоса:

— Заткнись!

— Пусть бузит.

Заговорил и Махров, из беспартийных передовиков. Он вскинул рыжую бороденку, глянул на Железнова.

— Оно, конечно, враз бы лучше, но кто его знает, дадут ли кредит. Вот беда-то, кажись, туго с ним.

Семенов нетерпеливо:

— Дадут, дадут.

Железнов — невысокий, сутулый, бородатый, но подвижной, с пытливым взором. Он отбегал в сторону, ощупывал глазами перешеек — как сподручней начать работу. Но, заслышав бас Семенова, зная его горячность, вернулся, выслушал и, глянув из-под седых бровей, заговорил.

— Прав товарищ Махров, враз бы лучше, чем тянуть канитель. Но не забудьте, ребята, не так уж легко получить кредит, не так уж богато наше государство. Да какая нам была бы цена, если бы мы пришли к крестьянству с кредитными деньгами!

Глаза людей устремились к нему, встретились с его взглядом, уловили в нем суровость и притихли, ловили его слова.

— Нет, ребята, надо нам не на готовое надеяться, а как следует поработать и притти к обществу с налаженным коллективным делом,— вскинул руку в сторону болота.— Если мы лягушек выгоним оттуда, разделаем болото под огород, взрастим на нем овощи, а потом запыхтим в поле трактором, то не хозяйничать над селом Пузыреву, крестьянство пойдет с нами.

Откликнулись:

— Верно!

— Даешь болото!

Настя — высокая, смуглая, с пылающими глазами — рванулась нетерпеливо, вонзила лопату в луговину и вскрикнула:

— За работу!

Трудовой отряд вытянулся длинной цепью, захватил перешеек. Работа закипела, но не сразу гладко. Семенов был у самого болота, где канава требовалась неглубокая, но нужно было смекнуть, откуда надо начинать, он же, не сообразив в чем дело, сбросил сапоги, засучил штаны выше колен, влез в тину и давай ее взметывать без разгибу. Тинистая жижа обратно ползла в ямину, лилась, и ржавого цвета вода разжижала черноземную тину. Семенов захватывал лопаты полные, но жижа сливалась, и он отбрасывал жалкие плевки. Увидел Железнов, усмехнулся.

— Вот чудак! Ну, что ты месишь, ведь это не тесто. Меси не меси, а хлеба не получишь. Иди сюда.

Поставил его саженях в пятнадцати от болота, ударил в луговину острием лопаты.

— Отсюда рой. Не от болота беги, а на него наступай. Да в сапогах, крепче нажимай ногой.

Обидно Семенову на свой промах, завидно на Дарью. Она по соседству с ним, и он видит — Дарья глубоко врылась в потную землю, длинный бугор набросала. А он проваландался на болоте.

Расстегнул рубаху, засучил рукава и вновь торопливо заработал. Едкий пот заливал глаза, взмокла и вся рубаха, на ладонях рук поднялись красные мозоли, запестрели болезненные ссадины. Соседку он догнал, но обессилел.

За Дарьей работал бывший сапер. Он увидел взмокшего товарища.

— Семенов, ну что ты рвешься?

Пошли к ведру с водой, напились. Сапер продолжал:

— Погляди вон на Дарью. Она не меньше тебя сделала, а рубаха на ней не мокрая.

Дарья открыла белые зубы, длинное лицо зарябилось улыбкой.

— Я и то гляжу, что рвется парень. Митрий работал у реки. Он неторопливо, но в

самый раз ставил лопату и ударял в ее боковину ногой, наседая всем телом. Лопата врезалась в землю острым ножом. Он перехватывал правой рукой под низ черенка и вскидывал плотный ломоть земли.

Работа спорилась, он все глубже врывался в землю, все выше поднимался черный бугор на зелени луга.

Митрий не устал, в глазах — упорство, в мускулах — упругость, и руки не пестрели кровавыми ссадинами.

Не то получилось с Настей, хотя она девка твердая, не хуже мужика работала в страду, взметывая тяжелые снопы на высокие клади. Но в земляном деле она новичок, а одним задором не возьмешь. Хотя скоро заметил Митрий, показал ей толком, но она уже надорвалась и до самого завтрака не могла войти в лад.

Железнов взглянул на солнце, да и по работе видно — немало он перекидал земли. Перевел взгляд на всю людскую цепь, в ней — разнобой, как после изнурительного перехода в частях войск.

— Ребята, довольно вам. Одним приступом не возьмешь. Давайте позавтракаем.

Привалились на зеленую возвышенность, объединили кто что имел.

Ели так же основательно, как и работали. А когда наелись, то полегли на молодую траву.

Весенняя теплынь, чернота насыпей на перешейке, общее дело — будоражили радостью отдыхающих.

ЗВЕРИНАЯ ЖЕСТОКОСТЬ.

Ехал Пузырев из финотдела, привалился в угол тарантаса, поглаживал бороду, набивал табаком нос.

Дорога наклонилась к реке. Пузырев соскочил с тарантаса, схватил гнедого под уздцы, свел наискось с горы. Потом выглядел нетопкое место, разнуздал лошадь и забрался в тарантас.

Гнедой вошел в воду, напился, фыркнул и перешел на другой берег.

Пузырев огляделся, вспомнил весенний разлив, мучения крестьян в этом месте да как он сам чуть не утонул позапрошлой весной. Покосился на разрушенный мост, проворчал:

— Налог только драть!

Тут же изменился в лице, зарябился хитрой улыбкой.

‘Подрядиться на постройку моста, взять из общества приговор на льготный лес, можно навозить и на мельницу’.

Слез с тарантаса, взнуздал Гнедого, пошел в круч, но вспотел, влез в тарантас.

‘А правда, что я по базарам-то немолодой уж! Нуждается народ в мельнице, много выгод будет. Опять же за сыном Малафеем легче приглядеть, ежели не пойдет до базарам’.

Выехал на гору. Наметились зеленые ветлы, соломенные крыши изб, а в стороне, совсем близко, запестрели красные повязки комсомолок, загорелые спины комсомольцев, открылся и весь коллективный огород.

Перекосило злобой Пузырева.

— Ишь, стервецы!

Но вспомнил о будущей мельнице, о разливе пруда и просиял радостью.

— Подождите вот, заквакаете у меня лягушками!

Прискакал во двор, хотел распорядиться об еде да и стаканчик пропустить, но вышла Катерина, сообщила ему, что не вернулся с базара Малафей.

Пузырев взметнулся.

— Неужто?

Сдавило сердце недобрым предчувствием, забыл про еду, про стаканчик, поскакал в базарное село.

Солнце увеличилось в объеме, покраснело, погрузилось в тучи.

Пузырев подгонял лошадь, она запенилась, раздувала устало ноздри.

Навстречу — мужик. Снял картуз, крикнул вслед Севастьяну:

— Сына, что ли, ищешь?

Пузырев дернулся к задку, остановил лошадь, вскрикнул хрипло:

— Аль видел? Мужик осклабил зубы.

— Да как же, одурел совсем парень. Деньги швырял по улице.

Пузырев взревел:

— Врешь?!

— Ей-богу! В чайной он!

Глаза Севастьяиа налились кровью, сердце заклокотало злобой. Он двинулся к передку, стиснул кнутовище, стегнул лошадь.

— Деньги швырять!..

Малафей без пиджака, в расстегнутой рубахе, с вывернутыми карманами брюк, тыкался носом в досчатый стол, бормотал.

— Пей-ейте, не жалко, хватит у Пузырева… Севастьян влетел в чайную, прыгнул тигром к Малафею, огрел его по спине кнутом, рявкнул:

— Деньги швырять?..

Малафей подскочил на стуле, сорвался на пол. Севастьян взмахнул кнутом, но за руку схватил сосед по столу.

— Нельзя бить!

Севастьян оскалил гнилые зубы.

— Я — отец!

Сосед гыкнул, глянул на него насмешливо.

— Велика шишка!

Севастьян взбеленился, дернул руку, но ощутил боль. Оглядел соседа, увидел медвежью грузность и пустился на хитрость, сказал шутливо:

— Пусти, сатана!

— Не будешь?

— Дьявол с вами!

Почувствовал свободу, бросился к сыну, выволок его во двор, ввалил в базарную телегу, привязал вожжами. Откинул брезент, оглядел телегу — нет товара.

Ахнул, схватился за голову, дернул свирепо картуз — сукно затрещало. Бросился к содержателю постоялого.

— Иван Антипыч, как же так? Ведь постоянно заезжаем…

Тот пожал плечами.

— Причем же я тут? Его доставили таким.

— Кто, кто доставил?

— А шут их знает! Оборванцы какие-то.

Севастьян опешил.

— Беда-то! Антипыч добавил:

— Дурашливый парень!

Пузырев сунул ему руку, вышел, покосился на сына.

‘Натешусь вот дорогой!’

Туча поднялась, в воздухе потемнело, громыхнул гром.

Пузырев глянул в небо, заторопился, вывел Савраску со двора.

Гром повторился, закапал дождь. Севастьян подошел к Гнедому. Он стоял понуро, с подведенным животом, с помутившимися глазами.

Пузырев вздохнул.

— Не доедешь!

Но вспомнил про Титовский базар, рванулся к Гнедому, дернул его к телеге. Тот качнулся всем телом и тронулся расслабленной походкой.

Молния разорвала темень тучи, обожгла Севастьяна. Полил дождь.

Севастьян понял, что некуда ехать, что необходимо заворачивать на постой, что не торговать ему на Титовском базаре.

Злоба накалилась в груди, засветилась в глазах хищником, вырвалась визгом:

— Деньги швырять!..

Стиснул кнутовище, свистнул в воздухе ременный кнут… Малафей изогнулся ужом, застонал.

ВОТ ГДЕ РАДОСТЬ.

Увидав избитого брата, Катерина глянула на отца и отрывисто кинула.

— Ты не отец, а зверь!

Севастьян ощетинился, толкнулся к ней с кулаками.

— Ах ты, подлюга! Катерина стала в боевую позу.

— Смотри, отец, в суд подам!

Он вздрогнул, втянул голову, прошипел:

— А-а, советская стала!

Отмахнулась, вышла во двор, увидела отворенные ворота. Потянуло на комсомольский огород, хотя она его не видела, но не раз звала Настя.

Вышла со двора, направилась к реке, в голове тяжелые думы. Хлеба полные закрома, скотины полон двор, дом под железом, в доме городская обстановка и денег у них не одна тысяча — а нет ей жизни. Давит богатство камнем, давит отец звериным характером, отравляет жизнь попреками.

‘Что вам не жить? У вас дом — полная чаша. А каково отцу в батраках-то было? Каждая копейка — кусок крови… Нет у вас отцовской смекалки. Готовое жрете, а не знаете того, что не век отец жив будет, да и времена изменились, власть-то супротив нас. Этого не понимаете, скоты!’

Идет Катерина полем, спотыкается, как слепая, глаза застилают слезы, не видит она синевы небесной, яркости летнего солнца, не замечает новой жизни на огороде.

Вспоминается умершая мать. Высохла она лучинкой от отцовских побоев, вколотил он ее в гроб преждевременно. Помнит ее предсмертный вздох.

‘Замучает он вас, детки’.

Запали слова матери, стала Катерина чуждаться отца, искать на стороне жизненной теплоты.

Крепко подружилась с Настей, но вошла Haстя в Комсомол. Узнал про это отец, воспретил Катерине дружить со ‘стриженой’.

Потянуло Катерину к Кирюхиным, напоминала ей тетка Марья умершую мать: так же она несчастлива с мужем, такие же у нее печальные глаза. Тянуло и к Митрию. Тепло ей с ним. И тут воспротивился отец, не позволил ходить к ‘лахудрам’.

Осталась Катерина в одиночестве, но не порвала связи с подругой, навещала в отсутствие отца и Кирюхиных. Брала у них комсомольские книжки, засиживалась иногда с Митрием.

Уволил отец работницу Дарью, оставил одного работника. Мало стало у нее свободного времени… Не заметила, как подошла к насыпи. Прямо перед нею, в лучах цветущих подсолнечников, в болотистой низине — развернулось невиданное.

Она хорошо знала это место. Тут росла болотная осока, тряс бородою тростник. Нередко здесь утопала скотина, плакали женщины, матерщили мужчины.

Теперь будто цветное полотно: кайма из желтых лучей подсолнухов, а за нею, близ остановившейся Катерины — пахучий укроп, за ним белые сгустки картофельных цветов. Слева темнозеленая ботва помидор, справа молочные волны капусты, а по середине бывшего болота — кудрявая огуречная зелень. На фоне огуречной зелени — молодежь села.

Настя увидела Катерину, замахала ей. Обрадовалась Катерина, перепрыгнула канаву и несмело подошла.

Настя поцеловалась, сунула руку в огуречные плети, сорвала рябой огурец, вскинула его на ладони.

— Что полено уродился!

Митрий ловко подвернулся под мешок, товарищ помог ему вскинуть на спину. Он отнес огурцы в телегу.

Рослая, румяная Катерина стояла растерянно.

— Ну, что отец, торгует?— обратился к ней Железнов.

Стыдливо молчала. Он продолжал:

— Мы тоже хотим торговать, но только от своего труда,— вскинул руки ладонями вверх, на них темнели застарелые мозоли.— Цель у нас разная: он копит деньгу для угнетения других, мы же — для раскрепощения.

Катерина глянула в доброе лицо избача и сказала вдруг:

— Я согласна с вами.

Настя хлопнула ее по плечу.

— Молодец, Катька!

После сказанных слов, после одобрения подруги Катерина посмелела. Окинула быстрым взглядом работающих, глянула на Митрия влюбленно. Обратилась к подруге.

— Огурцы обираете?

— Ну да, идем с нами!

Катерина влилась в трудовой отряд.

Зашли от помидор, рассыпались цепью, захватили двадцать гряд и друг перед другом в коллективном порыве плесканулись к огуречной зелени, будоражили кудлатые плети, обрывали рослые огурцы.

Солнце накалило воздух. Комсомолки распарились, сорвали с голов косынки, тряхнули чолками волос — и вновь за работу.

Катерина запуталась в длинной юбке, отстала от других, но догадалась, подоткнула юбку, скинула кофточку. Движения ускорились, она вновь вошла в людскую цепь.

ТОРГУЕМ ПО-НОВОМУ!

Телеги скрипнули, выкатились из-за угла. На первой — Железнов, на второй — Митрий с товарищем.

Железнов быстро окинул базарную площадь и радостно обернулся к товарищам.

— Не прозевали!

Подъехали к зеленым рядам. Железнов спрыгнул с телеги, оглядел местность и ткнул кнутовищем в булыжник.

— Тут станем!

Он определил, что это место выпирает углом к покупательскому потоку.

Установили телеги, привязали торбы с сеном, пустили к ним лошадей.

Площадь ожила, скрип усилился. Стали вытягиваться ряды нагруженных телег. Озабоченные взгляды людей, перебранка из-за мест.

Митрий вытер сеном запыленные руки, обратился к товарищам:

— За еду, что ль?

Железнов вскинул седую бороду.

— Погодите с едой. Надо товар показать.

Митрий толкнулся к телеге.

— Это пустяки!

Установил мешок стоймя, развязал, оголил верхний слой огурцов.

— Готово!

Железнов усмехнулся.

— Что готово?

— Показ-то?

Железнов подошел к возу.

— Кто тебя учил так?

— Кто? Видел у отца.

— Ну, брат, плохие вы с отцом торговцы.

Поднялся на свою телегу. Высыпал три мешка в кучу, положил верхний слой огурец к огурцу. Отошел с покупательской стороны, глянул на воза с огурцами и крикнул товарищей:

— Гляньте-ка!

Митрий глянул и сконфузился.

— Прав ты!

Умело положенные огурцы поднялись из телеги горкой, оголили во всю свою длинную, свою нежную зелень.

Митрий вскочил на телегу, заторопился. Железнов улыбнулся, подошел к нему.

— И еду забыл?

Митрий раскраснелся, вспотел, глаза напряглись упорством.

— Еда — что, хлеб всегда успеешь съесть. Железнов кивнул одобрительно.

— Это правильно.

Потом обошел зеленные ряды, оглядел чужие возы, доброкачественность товара, справился о цене, вернулся довольный.

— Ну, ребята, кажись, дела пойдут! Нашего товару в привозе мало, и огурцы наши хороши. Продавать можно поразному — и мерой и поштучно. А цену надо бы придержать.

Площадь загудела людом, расцвела белыми платками, темными фуражками, корзинами, мешками.

Высокая женщина подошла к возу, справилась о цене и удивилась:

— Как дорого!

Железнов вздохнул, заговорил ласково.

— Труда много положено, молодушка, и огурец первый в базаре. Не огурец—сахар. А то купишь, он — что осина, вот чего надо опасаться.

Молодушка взяла огурцов. Подошла одна с пышным зачесом, еще несколько в платках.

Морщинистая женщина выглянула из-за других, прошамкала:

— Неказист огурец-то!

Железнов метнул руки к огурцам.

— Что ты, сестра! Это не товар? Да на выставке лучше не бывает.

Женщина с зачесом покосилась на морщинистую.

— Огурец на редкость, я еще издали увидела. Как продаешь?

Железнов — к ней:

— Ваша воля, гражданка. Можно счетом, можно мерой.

Взяла десяток. Остальные пошли дальше. Железнов глянул на воз товарищей — у них та же история, не ходко брали. Перевел взгляд на другую сторону — там толкотня, воз облепили со всех сторон, выкрикивали:

— Мне сыпь!

— Мне!

Простоватый парень продешевил, остался на пустой телеге.

— Все огурцы.

Железнов потер руки.

— Заторгуем!

Солнце поднялось, накалило воздух жаром. Железнов не ошибся — не хватило огурцов на базаре. Покупатели окружили их телеги. Полезли с корзинами.

Железнов вспотел, волосы всклочились. Он метался, насыпал, получал деньги.

У воза — ропот.

— В очередь!

— Я вперед!

— Не давай без очереди!

Успокаивал.

— Потерпите, граждане! Огурец без лицовки, не обижу!

Поштучно — отказывал: слишком канители много. Дело заспорилось, телега опустела.

Глянул в сторону товарищей — они тоже окончили торговлю. Митрий вытер потное лицо. Вздохнул облегченно:

— Наконец-то!

Железнов подошел к ним, увидел взмокшие рубахи.

— Искупались, ребята?

— Что баня!

СТАРОЕ КРЕПКО ДЕРЖИТСЯ.

В лугах медовый запах, в воздухе жара, вода на речных перекатах лучилась расплавленным железом.

Мужики сдвинулись бычьим стадом, отяжелели от жары, грузно опирались о косовицы.

Между стариками начинался гул, напоминая раскаты далекой грозы.

Спор намечался вокруг покосного клина, называемого ольховым. В нем десятины три. Одни хотели его пустить в покосную площадь, другие тянули на пропой.

Женщины пестрели в стороне, на пригорке. Дарья грызла зеленую былку, рассказывала о коллективном огороде: какое у них обилие огурцов, не вызревших еще помидор, и картофель уже по куриному яйцу. Только рук не хватает. Вот и сейчас — одни уехали на базар, другие сюда, у третьих в семье нелады. Там же не больше восьми человек, а дел уйма: огурцы перерастают, картофель и капуста второй раз не опаханы, морковь душит сорная трава, верхушки помидорной ботвы не обрезаны.

Улыбнулась, оборвала травяную былку.

— А знаете, бабыньки, товарищ Железнов говорил — трактор купим и артель сколотим. Вот тогда заживем… Пойдете к нам?

Женщины-беднячки, без мужиков в семье, прислушивались к рассказу Дарьи. Но предложение пугало. Больше всех боялась тетка Лукерья, что жила по соседству с Киланом. Килан говорил ей, что Железнов затевает коммунию, хочет согнать всех к одному корыту и блудить пособачьи. Она-то — беззубая старуха и за себя не беспокоилась, но у нее дочка Груша. Набросятся на нее, и отнять нельзя — коммуния!

Голубоглазая комсомолка пришла вместо отца, он с перепою заболел, с ним возится и мать. Она отошла в луговую низину. Здесь трава густая, высокая, но выше травы поднялись кашки и раскинулись белыми букетами, над ними взлетали красно-бархатистые бабочки, жужжали пчелы, от кашек шел медовый аромат. Комсомолка срывала цветы, нюхала.

В низине не было ветерка. Молодое тело вспотело, тосковало.

В реке поблизости плескались парни, мерили водную ширь саженками. И ее тянуло на реку. Она рванулась к женской группе, запросила:

— Идемте купаться, жарко!

Отозвались несколько разомлевших женщин, но Дарья предупредила:

— Что вы? Вон как зашумели горлопаны. Пропьют клин.

— Мы сейчас. Жарко.

Поднялись все. Одни бросились к реке, другие пошли к мужикам.

Подъехали Пузырев, Килан, председатель сельсовета. Пузырев узнал, что Килан привез самогон, и радуется: он хотел использовать сегодняшнее собрание, отхватить за бесценок траву ольхового клина, а к разу подрядиться и на постройку моста, договориться о месте под водяную мельницу.

Подготовку он уже сделал: заручился согласием председателя сельсовета, ездил и в лесничество — там люди свои, так и сказали, как он думал, что под льготный лес на мост можно отпустить и на всю мельницу.

А уж слишком разбирала злоба против Комсомола. Скорей хотелось перехватить реку, затопить затею Железнова.

Он еще не успел подъехать, как толпа заволновалась, отделились бородачи, облепили мухами тарантас. Подошел и Килан, подмигнул мужикам.

— Эх, старички, самогон-то удался — пальчики оближешь!

Пузырев набил табаком нос, предложил другим. Мужики захватывали из объемистой табакерки, нюхали, чихали, при сообщении Килана — переглянулись, глаза подернулись маслянистой мутью.

Пузырев ухватился за бока кузова, приподнялся на руках, оглядел всех крестьян, хитро улыбнулся.

— Удался, говоришь? Килан щелкнул языком.

— Мед, Севастьян Потапыч! Долговязый мужик сунулся к нему.

— А много?

Взмахнул рукою к собранию.

— Всех на карачки посажу. У тарантаса гогот.

Савелий Кирюхин одутловатый, с встрепанной бородой, с водянистыми глазами, пролез к самому Пузыреву, заглянул в свиные глазки.

— Севастьян Потапыч, клин-то ольховый возьмешь, что ли?

Горлопаны огрызнулись:

— Без верченого обойдется!

— Давно ль глотку драл за коммунию?

— Сына учил бы!

Пузырев стукнул по боковине кузова пальцем руки.

— Вот, Савелий, хошь ты и раскаялся, а старики помнят твой блуд. То же и с сыном будет, ежели ты его не вызволишь. Помни: верченая овца все стадо портит.

Горлопаны оттиснули Кирюхина, вторили Пузыреву:

— Верно, Савостьян Потапыч!

— Истинная правда!

— Так и есть!

Кирюхин остался позади и будто тонул, захлебывался. И нет ему спасенья, лишний он, растерял все скрепы жизни. Опустил голову, думал уныло.

‘Вызволи! Хорошо тебе говорить, у тебя полная мошна, а кто меня слушает!’

Председатель, тощенький, с лицом хорька, поздоровался с мужиками, неторопливо вынул кисет с табаком, свернул цыгарку, откусил конец, ощупал собрание глазами.

— Что ж, старички, к дележу, что ль, приступим?

Собрание придвинулось к тарантасу, бородачи стали живой стеной впереди.

— Знамо, делить, Мирон Карпыч!

Продолжал:

— Делить-то как?

— Известно, Мирон Карпыч, не первый год.

Затянулся, выдохнул дым.

— А что с ольховым клином?

Махров выкрикнул из-за бородатой стены:

— Делить его!

Горлопаны покрыли ответом:

— Продать!

Махров повысил голос.

— Зачем продавать, в нем самая трава!

Противники загалдели.

— Продать, продать!

— Много ты знаешь!

— Какая там трава — кусты одни!

Женщины придвинулись. Дарья выделилась из платочной белизны красной повязкой, крикнула звонко:

— Делить клин!

Махров — к подошедшей с реки молодежи:

— Что же вы? Пропьют ведь!

Парни рванулись вперед.

— Делить!

Собрание заходило речной рябью, но председатель поднялся в тарантасе, взмахнул картузом.

— Тише, старички, давайте опросим выборных. Может, и кричать-то незачем.

Долговязый вскинул руку.

— Правильно, Мирон Карпыч! Неказиста там трава. Опять же кусты.

Махров дернулся к нему. Он тоже из выборных,

— Врешь ты! Возов на двадцать будет, а про кусты всяк знает.

Собрание взметнулось. Хлынули к председателю, вытесняли друг друга, ревели бычьим ревом.

Председатель стоял в тарантасе, но не торопился успокаивать, крутил новую цыгарку, ощупывал хитрым взглядом ревущую толпу. Его любимая сноровка — давать волю стихии, а когда она натешится, то он выступал отечески и присоединялся к сильнейшим.

Комсомолец Семенов прорвался вперед, за ним — Махров. До председателя донеслось:

— Делить!

— Веди собрание!

Долговязый метнулся длинным телом, вклинился между ними и тарантасом. Килан потянул Махрова за ворот рубахи, пуговицы отлетели. Махров дернулся к противнику, но его оттащили бородачи.

Прорвалась вперед и Дарья. Но не успела схватиться за тарантас, не успела выкрикнуть председателю, чтоб он вел собрание… Горлопаны метнулись бурей, красная повязка пролетела мимо тарантаса.

Тарантас качнулся лодкой, председатель слетел с него.

И после этого не торопился с наведением порядка. Когда накричались, когда более смирны