Две десятины, Каронин-Петропавловский Николай Елпидифорович, Год: 1883 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 32 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

Собраніе сочиненій Каронина (Н. Е. Петропавловскаго).

Съ портретомъ, факсимиле и біографическимъ очеркомъ.

Редакція А. А. Попова.

Изданіе К. Т. Солдатенкова.

Том I.

Москва.

Типо-литографія В. Рихтеръ, Тверская, Мамоновскій пер., с. д.

1899.

http://az.lib.ru

Разсказы о пустякахъ.

Дв десятины

Вся семья была въ сбор, по случаю полученія письма,которое явилось всточкой, поданной издалека сыномъ. Обыкновенно, при полученіи такой рдкой вещи въ крестьянской семь, получатели испытываютъ особенное настроеніе, незнакомое ни въ какомъ другомъ общественномъ сло, потому что ‘письмецо’ приноситъ съ собой или всть о здравіи человка., о которомъ уже много лтъ ничего не было слышно, или о неожиданной смерти. Одинъ видъ писанной бумаги, вложенной въ конвертъ съ марками, производитъ уже нкотораго рода душевный переполохъ, вс бросаютъ занятія и сосредоточиваются взорами на странномъ лист съ его страшными письменами. Такъ было и въ этомъ случа. Письмо держалъ на ладони самъ хозяинъ, задумчиво поглядывая на него, около хозяина размстилась, какъ попало, его семья: жена, бросившая помои, которыя она приготовляла для теленка, два мальчугана, здившіе до этого времени другъ на друг верхомъ, а теперь засунувшіе руки въ ротъ, старуха, приползшая въ избу съ завалинки, гд она грлась на солнечномъ припек, и зять съ женой, пришедшіе ради такого рдкаго случая съ другого конца деревни. Воцарилось торжественное настроеніе, вс глядли на письмо. Хозяинъ былъ задумчивъ, хозяйка вздыхала, старуха мрачно качала головой. Только зять съ женой легкомысленно болтали, прочитать письмо никто не умлъ.

— Вотъ теб и Ивашка! — говорилъ среди всеобщаго тягостнаго молчанія зять.— Ему бы только вырваться, а тамъ поминай какъ звали. А вдь дожидали, а онъ хоть-бы что… Выходитъ, стало быть, надо прямо говорить, такъ: нтъ ни денегъ, ни Ивашки!

— Точно дожидали… Главное, какъ теперь быть съ землей?— тоскливо и скучно возразилъ самъ хозяинъ, обводя всхъ пораженными взорами.

— Про то я и говорю: нтъ ни денегъ, ни Ивашки.

Еще не узнавъ содержанія письма, вс были грустно изумлены и растерялись. Ивашку, приславшаго эту бумагу, дйствительно, ждали къ весн, въ крайнемъ случа ждали отъ него денегъ, необходимыхъ для съемки земли и вдругъ — хлопъ, письмецо! Зять довольно правильно опредлилъ положеніе семьи: нтъ ни денегъ, ни Ивашки, а, стало быть, невозможна и съемка земли. Безъ земли же семь угрожала зловщая участь. Отсюда всеобщая тягость и удивленіе. Старуха, неизвстно отчего, плакала, шепча молитвы, хозяйка, видимо, закручинилась, ребята съ испугомъ поглядывали на всхъ, не понимая, что все это значитъ.

А письмо все еще не было прочитано.

— Молчи, молчи, баушка! Дай срокъ, вычитаемъ ужо все по порядку… Ай-да, ребята, къ учителю. Онъ намъ почитаетъ.

Эти слова заставили встрепенуться всхъ, бывшихъ въ изб. Только ребята остались дома для караула, вс же остальные двинулись къ учителю. Впереди всхъ шелъ самъ хозяинъ, бережно держа на ладони письмо, за нимъ шествовали хозяйка и зять съ женой, а, наконецъ, и позади всхъ ковыляла старуха, переставшая плакать. Учителя застали на огород, который онъ приготовлялъ для засва, но прочесть онъ не отказался. Сейчасъ же вся семья обступила его со всхъ сторонъ и приготовилась слушать. Учитель отложилъ было конвертъ въ сторону, но его заставили прочитать ‘все дочиста’, что написано, безъ пропусковъ, и онъ волей-неволей долженъ былъ декламировать сначала весь конвертъ, гд оказалось, кром названія губерніи, узда, волости и деревни, имя Гаврилы Иванова Налимова, а потомъ длиннйшій списокъ сродственниковъ, которымъ адресатъ воздавалъ должное — кому поклонъ нижайшій, кому отъ Бога здравія и всякаго благополучія, а родителямъ поклонъ до сырой земли, причемъ испрашивалось родительское благословеніе, на вки нерушимое. Во все продолженіе монотоннаго чтенія лица слушателей были напряжены, глаза влажны, за исключеніемъ самого хозяина, который ждалъ конца письма и разршенія мучительнаго недоумнія. Конецъ состоялъ всего изъ нсколькихъ строкъ. Учитель, отдохнувъ отъ утомительнаго перечисленія сродственниковъ, прочиталъ слдующее:

‘А что касаемое насчетъ моего возвращенія домой, чтобы то-есть пустыя баклуши бить подобно лодырю, поэтому я не возвращусь. Здсь, по крайности, я завсегда въ полномъ спокойствіи и существуетъ кусокъ хлба, а ежели болтаться, попрежнему, дома, а меня будутъ пороть за землю, коей все одно, что нтъ совсмъ и она для меня никакого интересу не даетъ, не только чтобы хоть горькій кусокъ, то лучше же мн оставить это дло въ сторон. Теперь я живу въ трактир для чистки посуды, а жалованья мн положенъ рубль, да еще хозяинъ сулитъ превосходную работу, когда опростается мсто полового, если же бы я пришелъ домой и меня бы начали завсегда пороть безъ снисхожденія, отдай, молъ, подати, а, между прочимъ, земля не предоставляетъ для меня никакого предмета, а не только что удовольствіе, и никакого смысла въ этомъ для меня нтъ. И лучше не уговаривайте меня, Христомъ Богомъ умоляю, потому сказалъ — не пойду, и не пойду, и не невольте меня. Иванъ Гаврилычъ Налимовъ’.

Женская половина слушателей быстро успокоилась, услыхавъ, что Ивашка живъ, но за то Гаврило замеръ на мст, пораженный, какъ громомъ, поступками сына. Темное лицо его еще боле почернло. Онъ постоялъ-постоялъ на мст, и когда учитель опять принялся копаться на огород, очищая его отъ сору, нанесеннаго вмст со снгомъ, то обнаружилъ нсколько разъ попытку поговорить, но только пожевалъ губами и поплелся понуро домой, имя видъ ушибленнаго. Онъ держалъ письмо до самаго дома, попрежнему, на ладони, боясь къ нему притронуться, а за нимъ въ томъ же порядк двигалось семейство, кром, впрочемъ, зятя и дочери, отправившихся въ свой конецъ.

Лучше чистая смерть!— такъ казалось въ первыя минуты Гаврил. Страшное письмо оглушило его, причемъ онъ пораженъ былъ не столько странными поступками сына, сколько тмъ положеніемъ, въ которое онъ внезапно попалъ вслдствіе отказа со стороны Ивашки отъ своей души. Дйствительно, до прихода этого письма у Гаврилы были мысли настолько лучезарныя. что онъ нисколько не сомнвался въ возможности вчно снимать землю, и если въ минувшую осень семья ршила отправить сына Ивашку на заработки въ городъ, то опять-таки только затмъ, чтобы получить такимъ путемъ необходимыя средства пахать землю. Самъ Гаврило не только ничего не умлъ, но и не питалъ склонности ни къ чему, что не касалось бы земли, ко всякому другому рукомеслу онъ былъ совершенно равнодушенъ. Это-то свойство часто вводило въ заблужденіе людей, которые съ нимъ сталкивались, въ особенности людей образованныхъ, врод посредниковъ, становыхъ и мировыхъ, — всмъ имъ онъ, вмст съ другими подобными мужиками, казался страшно тупъ. Каждый изъ этихъ людей, собственными своими сношеніями съ мужикомъ, убждался, что онъ тупъ подобно барану, и упрямъ, какъ оселъ: не понимаетъ ни длъ, ни разговоровъ. Отсюда происходили необыкновенно нелпыя столкновенія, когда образованный человкъ и мужикъ стояли другъ передъ другомъ чистыми болванами. Принимаясь въ чемъ-нибудь убждать, первый сначала видлъ, что мужикъ (напримръ, Гаврило) какъ будто вполн соглашается съ нимъ. ‘Да, да! какъ разъ! ужь это какъ есть!’ — говорилъ мужикъ, вызывая этими пустыми словами радость въ душ разъяснителя. Но стоило только образованному прекратить свои горячія разсужденія и спросить, какъ объ этомъ думаетъ собесдникъ, послдній (напримръ, Гаврило) вдругъ начиналъ нести такую околесную, что хоть уши затыкай. Гаврило обыкновенно давалъ отвтъ, не имющій ничего общаго даже съ разговоромъ собесдниковъ, изъ которыхъ одинъ посл этого приходилъ въ изступленіе, а другой замиралъ и молчалъ, какъ столбъ. Между тмъ, положа руку на сердце, можно засвидтельствовать, что Гаврило не былъ ни глупо-упрямъ, ни тупъ. Во все продолженіе страннаго разговора онъ, можетъ быть, думалъ о ‘Сучьемъ вражк’ (чудесная землица! дай бы Господи мн досталась!) или о лемех, который, можетъ быть, въ эту минуту былъ въ починк у кузнеца, вообще думалъ о чемъ-нибудь своемъ, близкомъ и понятномъ. А думалъ онъ о своемъ (въ то время, какъ ему долбили и разъясняли) потому что былъ въ полномъ смысл спеціалистъ, всепоглощенный спеціалистъ, утонувшій въ земл съ ногъ до головы. Хорошо-ли это, или худо, но спеціальность его настолько широка, что, кром нея, онъ, дйствительно, ничего больше не понималъ и не умлъ. Еслибы когда-нибудь пришлось обратиться за совтомъ по вопросу о лугахъ, о навоз, о ржи и мякин, о количеств и качеств надла, вообще обо всемъ, что касается земли, то каждый мужикъ оказался бы самымъ смышленымъ и глубокимъ знатокомъ между всми людьми, не исключая мировыхъ и становыхъ, изъ которыхъ тоже у каждаго есть своя спеціальность: у одного — судить, у другого — выбирать недоимки, и которые, затесавшись въ спеціальность Гаврилы, выказывали бы себя также чистыми болванами.

Потому-то Гаврило такъ и пораженъ былъ, повидимому, пустымъ письмомъ, — никакъ онъ не могъ понять поступковъ сына и того, чтобы земля ‘не давала для него никакого интересу’…

Въ тотъ памятный годъ, когда вс жители въ его собственной деревн пустились во вся тяжкая рыскать за пропитаніемъ, котораго вдругъ не хватило, когда явилась неожиданно такъ называемая ‘нужда’, состоявшая, какъ извстно, въ томъ, что у жителей пучило животы и Гаврило вмст съ прочими бжалъ сломя голову въ дальній городъ. Требовалось достать пищи во что бы то ни стало, немедленно, почти сейчасъ, разсуждать было некогда, хлба, — во что бы то ни стало и за какую угодно цну, — и Гаврило прибжалъ въ городъ. Подгоняемый этимъ ужасомъ, онъ напалъ съ радостнымъ остервенніемъ на представившееся ему въ скоромъ времени мсто. Это было безпримрное счастіе въ то время: онъ попалъ въ сторожа въ контор при вновь строющейся желзной дорог. Вс его обязанности состояли — кажись, чего проще! — въ томъ, что онъ утромъ долженъ былъ подметать контору березовою метлой, а весь остальной день стоять у двери и ‘не пущать’. Въ этотъ памятный годъ рабочіе отдавались почти изъ-за хлба, но, несмотря на ничтожность заработной платы, наплывъ былъ такъ густъ, что контора большинству отказывала, а такъ какъ жители все-таки нагло лзли и надодали, то она и распорядилась — ‘гнать силой’. И Гаврило гналъ. ‘Куда? Поворачивай оглобли!’ — кричалъ по цлымъ днямъ Гаврило, если слова не дйствовали, онъ давалъ по ше, — словомъ, исполнялъ свои обязанности нещадно и добросовстно, даже лицо сдлалось у него зврскимъ, и въ какой-нибудь мсяцъ онъ такъ остервенился, что трудно было узнать его: изъ робкаго, пугливаго мужичка съ чернымъ лицомъ и съ пгою бородой онъ сдлался цпнымъ псомъ, котораго пріучили лаять и кусать. Но не долго Гаврило усидлъ на своемъ мст и кончилъ чрезвычайнымъ скандаломъ. Въ день получки жалованья онъ напился мертвецки-пьянымъ и, стоя у двери, то ругался, то рыдалъ, рыдалъ навзрыдъ, посл чего сейчасъ принимался отборными выраженіями ругаться съ кмъ попало, между прочимъ, обругалъ какого-то барина, занимавшагося въ контор, за что и былъ сію же минуту побитъ и прогнанъ. Посл этого онъ еще нсколько дней шатался по городу, въ поискахъ за работой, проночевалъ нсколько ночей подъ заборами и поплелся домой. Дома, на вс разспросы о его промысловыхъ приключеніяхъ въ город, онъ ничего путнаго не могъ отвтить. ‘Былъ сторожемъ… дулъ по ше!’ — говорилъ онъ въ замшательств.— ‘Ну, а еще что же?’ — спрашивали у него.— ‘Что же еще?… Больше ничего’, — возражалъ онъ, окончательно спутавшись, и не понималъ самъ, что собственно съ нимъ тогда случилось. За что онъ получалъ жалованье и зачмъ ‘дулъ по ше’? Этотъ, прожитый вн его обычной сферы, мсяцъ кажется ему до того нелпымъ, что онъ не можетъ вспомнить о немъ безъ замшательства.

Очевидно, выбитый изъ своего обычнаго положенія, съ которымъ онъ сросся всмъ существомъ своимъ, онъ терялся, становился человкомъ-болваномъ, хворалъ всею душой, былъ никуда не годенъ, длался самъ не свой. Душа и сердце Гаврилы были зарыты въ землю. Онъ походилъ на растеніе, которое неразрывно соединено съ землей и, вырванное, засыхаетъ и чахнетъ, годное только на съденіе скоту. Но было бы ошибкой сказать, что его отношенія къ земл носятъ на себ слды рабства. Самый яркій признакъ рабства — это неволя, между тмъ, у Гаврилы и ему подобныхъ душа и сердце сознательно были зарыты въ землю, составлявшую неразрывную часть его самого.

Боле двадцати лтъ онъ пахалъ, никогда ничего не получая, кром нечеловческой усталости, боле двадцати лтъ сялъ, собирая плоды въ вид неизмнной березовой каши, всю жизнь мечталъ, какъ бы еще больше вспахать и засять, и, собирая каждогодно, вмсто настоящихъ плодовъ, березовую кашу, приходилъ въ отчаяніе, но ни разу не пришла ему въ голову мысль, что земля — его врагъ, что онъ долженъ ее бросить и бжать безъ оглядки на поиски другихъ занятій. Гаврило, посл всхъ бдъ, какія приносила ему земля, сдлался только жадне — вотъ и все.

Онъ желалъ больше, все больше земли, чтобы она у него была спереди и сзади, по бокамъ и подъ ногами, чтобы онъ заваленъ былъ, окруженъ ею со всхъ сторонъ, чтобы, куда онъ ни взглянетъ, все бы виднлась она. Онъ не могъ равнодушно слушать извстнаго рода разсказы, которые иногда длалъ отъ нечего длать его зять: разинетъ ротъ, засверкаетъ глазами и замретъ.

— Слыхалъ я, что тамъ сорокъ десятинъ на душу, — равнодушно говорилъ зять, разсказывая про губернію, находящуюся въ отдаленныхъ мстахъ.

— На душу?— спрашиваетъ Гаврило съ начинающеюся дрожью въ голос.

— А то какже! Тамъ, братъ, или ты сейчасъ изъ дому и ступай на вс четыре стороны, куда хошь, на тридцать-ли, на сорокъ-ли верстъ отъ своей деревни, и чтобы кто тебя остановилъ: стой, молъ, куда лзешь въ чужія мста?— тамъ этого нтъ. Хошь ты цлый день или, а до конца краю своей земли не достигнешь. Непроходимыя мста!

— Ужь будто… чай, враки?

— Ну, вотъ, стану я врать. Я самъ видалъ человка съ тхъ мстовъ въ город, своими глазами, какъ вотъ сейчасъ тебя, пріхалъ бумаги справить. Онъ мн все и разсказалъ. Да и видно сразу по рож, что мужикъ не нашъ, то-есть, прямо сказать, какъ передъ Богомъ, даже и не крестьянинъ, а шутъ его знаетъ, какой такой человкъ, какого роду: настоящая туша, пузо жирное, толстомордый, словно баринъ! Гляжу я это на него и думаю: есть же, молъ, такіе мужички на свт!… Да ежели эдакій верзила дастъ нашему жителю щелчка — Богу душу отдастъ, потому что человкъ сытый, кормленный, хлбъ стъ блый, убоину жретъ вволю, а тутъ сидитъ нашъ-то какъ куликъ на болот и только думаетъ, какъ бы не помереть отъ нужды! Такъ вотъ — гляжу я на него и думаю. ‘А что, говорю, Степанъ Яковличъ, много въ вашихъ мстахъ угодья?’ — ‘Угодья, говоритъ, у насъ, слава Богу, довольно’. — ‘А какъ, говорю, къ примру?’ — ‘Да десятинъ сорокъ, што-ли…’ — ‘Стало быть, пропитаться вполн можно?’. Смется!

— Такъ и сказалъ: сорокъ десятинъ?— спрашиваетъ Гаврило уже совершенно измнившимся голосомъ.

— Сорокъ-ли, пятдесятъ ли, тамъ этого не разбираютъ, потому что прямо сказать — конца краю нтъ.

Посл такого разговора Гаврило выглядитъ нкоторое время какъ бы помшаннымъ, такая въ немъ разжигается жадность, что онъ и словъ больше не въ состояніи подыскать. Вдругъ ему приходитъ на память настоящій его земляной надлъ, ничтожество котораго теперь ему ярко до очевидности, и онъ приходитъ въ отчаянную апатію. Слово ‘сорокъ’ ржетъ его до нестерпимой боли, и въ немъ моментально выступаютъ самыя мрачныя чувства: зависть, ненасытность и отвращеніе къ своей жизни. Гаврило просто боялся вести такіе разговоры, потому что они, разжигая его преобладающую страсть, поселяли въ немъ страшное безпокойство.

— Безпремнно вретъ онъ!— успокоивалъ себя Гаврило, приписывая зятю способности безпутнаго лгуна.

Сама жизнь помогала ему успокоиваться, ежедневно засасывая его въ тину пустыхъ заботъ и не давая времени одуматься и размечтаться. Въ этомъ, пожалуй, и заключается разгадка того обстоятельства, что, никогда не получая никакихъ плодовъ, онъ продолжалъ пахать и сять, и все жаждалъ нахватать больше и больше десятинъ на свою шею, подъ какими угодно условіями. Каждый годъ это ему боле или мене удавалось и каждый годъ у него было по горло возни. Посл этого понятенъ тотъ испугъ и растерянность, когда онъ получилъ письмо отъ сына. Его положеніе въ самомъ дл было отчаянное.

Ивашку онъ послалъ за деньгами, чтобы снять въ аренду побольше земли у сосднихъ владльцевъ. Теперь у него не было ни денегъ, ни Ивашки. Время стояло горячее, большинство выхало уже въ поле пахать подъ яровое, а у него и земли нтъ! Правда, одну мірскую душу онъ засялъ еще прошлою осенью подъ озимое, надясь, что съ приходомъ весной Ивашки міръ согласится дать и еще одну душу подъ яровое, но, во-первыхъ, надежда на мірское согласіе значительно ослабвала посл письма Ивашки, во-вторыхъ, мірская душа была такъ ничтожна и плоха, что Гаврило оставлялъ ее въ полнйшемъ пренебреженіи. Удавалось ему получить и обработать ее — ладно, не удавалось — онъ позабывалъ про ея существованіе. Главная и всегдашняя забота его — это прихватить землишки со стороны, и ему каждый годъ, посл нсколькихъ неудачныхъ попытокъ, удавалось прихватить, но нынче нтъ. Ни одинъ изъ сосднихъ владльцевъ не далъ ему аренды. Вс осенью прогнали его безъ разговора, у каждаго было по горсти условій, которыми Гаврило предавался не на животъ, а на смерть владльцамъ, вслдствіе чего имъ было выгодне земли ему не давать, потому что онъ и безъ того будетъ работать цлое лто даромъ. Могъ бы онъ примазаться въ одной изъ компаній, которыя составлялись въ деревн спеціально для съемки земли въ аренду, но компаніи вс еще зимой составились, а для него мста не нашлось. Еще могъ бы онъ пойти къ богатому мужику Давыдову, арендовавшему крупные участки, и взять земли черезъ его руки, но это средство было также чистою смертью. Гаврило былъ по уши ему долженъ и уже не имлъ права ожидать съ его стороны снисхожденія, земли Давыдовъ завсегда далъ бы, но взамнъ того наслъ бы на Гаврилу и цлое лто клевалъ бы его, пока не выклевалъ бы весь долгъ, вс проценты на него и урожай съ данной десятины. Таковы были обстоятельства Гаврилы въ дл по полученіи отъ сына письма.

И нашелъ на него вотъ какой стихъ. Пришелъ онъ домой съ письмомъ на ладони и слъ. Сидитъ и хлопаетъ глазами. На вс вопросы и слова хозяйки, освободившейся отъ тяжелаго настроенія посл прочтенія письма, онъ отвчалъ молчаніемъ и нелпою улыбкой. Просидвъ такъ половину дня совершеннымъ истуканомъ, онъ положилъ письмо на божницу, пошелъ къ задней лавк, легъ и въ такомъ состояніи провелъ остальную часть дня. Наконецъ, это взорвало и хозяйку, и старуху, об он съ страшными упреками накинулись на Гаврилу. Всякаго дла по дому у него находилось по горло, ‘а у него вишь брюхо заболло… Плесну я вотъ на тебя кипяткомъ, такъ небось заразъ вскочишь’.

Но разъ пришедшую хворь нельзя было вылчить такъ скоро и такими простыми средствами. Гаврило вообще туго воспринималъ впечатлнія и медленно принималъ ршенія. * На другой день онъ принялся было ходить по дому и поправлять разныя вещи, которыхъ накопилось множество. Слдовало бы поправитъ телгу, у которой еще до зимы переломилась ось, мало было сходитъ къ кузнецу за лемехомъ, потомъ сходить на мельницу за отрубями для лошади на время пашни и проч. Все хозяйство громко вопіяло своимъ дряхлымъ видомъ. Наконецъ, самъ Гаврило къ этому времени обносился окончательно, у него остался только одинъ ветхій зипунъ, да и тотъ требовалъ починки, а обуви и пояса совсмъ не существовало, даже шапки, безъ которой ни одинъ крестьянинъ не ршился бы выхать въ поле, у Гаврилы не было или, лучше сказать, была, но въ невозможномъ состояніи, располосованная недавно щенками. Однимъ словомъ, Гаврил предстояла кипучая дятельность.

Однако, неожиданная хворь привела его въ изнеможеніе, онъ ни о чемъ не думалъ, руки его опускались, силъ не было. Началъ онъ сколачивать телгу и тесать ось. Тесалъ-тесалъ дерево и зарзалъ его, т.-е. сдлалъ изъ толстаго, дорого стоющаго дубоваго чурбашка тонкую палку, которая годится только собакъ гонять. Эта горькая неудача такъ обезкуражила его, что во весь этотъ день онъ не хотлъ приняться ни за что больше. Даже хозяйка перестала ругать его, она съ тревогой наблюдала за нимъ, выражая на своемъ лиц жалость. Пошатавшись по двору, Гаврило опять заслъ надолго въ изб и не разставался съ лавкой, хлопая глазами и нелпо улыбаясь. Хозяйка не на шутку перепугалась.

— Что я теб скажу, Иванычъ?… Пошелъ бы ты къ ‘управителю’, авось и далъ бы. Такъ и такъ, молъ, ваше степенство, — ласковй этакъ скажи ему, — какъ вамъ, молъ, угодно, а одолжите землицы, сдлайте такую божескую милость… Какъ же не дастъ? Только попроси хорошенько. Нумолъ, завсегда съ преданностью къ вашему степенству… ужь явите божескую милость!… Умоляй его ласковостью: сахарный, голубчикъ! заступникъ нашъ милостивый! Не оставь погибать бднаго человка… И все такое прочее. Авось и дастъ, искаріотъ!

Не встртивъ со стороны Гаврилы ни возраженія, ни согласія, хозяйка замолчала, еще боле встревожась. Она посовтовала-было положить въ лвый сапогъ богородской травы, такъ какъ это помогаетъ укрощать гнвъ суроваго начальника, но и то сейчасъ должна была умолкнуть, вспомнивъ, что у мужа сапоговъ не было. Гаврило на вс рчи жены отвчалъ вздохомъ или чесалъ спину обими руками. Да и едва-ли онъ слышалъ что-нибудь изъ словъ хозяйки, поглощенный всецло своимъ горемъ. Изъ этого тяжелаго состоянія вывели его не слова, а нчто другое. Какъ-то къ вечеру онъ вышелъ на дворъ, машинально забрелъ подъ сарай и наткнулся на бурку, единственную и любимую имъ лошадь. Бурка жалобно заржалъ при вход, голоденъ былъ. Это сразу отрезвило Гаврилу. Его съ быстротой молніи поразила мысль, что Бурка его на всю зиму останется голоденъ. До сихъ поръ онъ берегъ и лелялъ свою лошадь такъ, какъ не хранилъ себя и свое здоровье, когда ему приходилось хать съ кладью, то самъ тащилъ возъ едва-ли меньше Бурки, самъ иногда голодалъ, но Бурка — никогда. Машинально къ Гаврил возвратились вс чувства — жалость, страхъ, энергія и жадность.

Былъ уже вечеръ, но это не остановило Гаврилу. Безъ шапки, босикомъ, въ одномъ драномъ зипун, онъ вышелъ изъ дому на поиски, самъ еще не зналъ куда. Онъ только дорогой принялся мучительно соображать, ломая голову, куда ему ринуться. Онъ шлепалъ босыми ногами по лужамъ и грязи, которая обдавала его ноги ледянымъ холодомъ, но чувствовалъ жаръ въ голов и выступавшій потъ во всемъ тл. Выйдя за околицу, онъ пріостановился, ломая голову, куда идти? А идти непремнно надо было, во что бы то ни стало, идти нынче, сейчасъ, чтобы взять пашни непремнно, подъ какими угодно условіями. Въ это время ударилъ колоколъ къ вечерн — и Гаврило поспшно перекрестился, въ одно и то же время обрадовавшись этому звону, который почему-то разомъ прекратилъ его невыносимое, головоломное мученіе, и испугавшись при воспоминаніи, что онъ уже около года не бывалъ въ церкви. ‘За то меня и наказываетъ Богъ, проклятаго!’ — подумалъ онъ и пошелъ обратно въ деревню, по направленію къ церкви. Въ церковь онъ вошелъ тогда, когда уже началась служба. Впереди стояло нсколько старухъ, все остальное пространство церкви было пусто. Гаврило выбралъ ближайшій къ двери и самый темный уголъ, гд обыкновенно становились нищіе и калки, тамъ онъ притаился и молился. Онъ думалъ поставить свчку, но, взглянувъ на себя, удержался на мст, онъ былъ весь забрызганъ жидкою грязью, которая сидла пятнами на его зипун, покрывала толстымъ слоемъ его штаны, блестла, какъ вакса, на его лапахъ и образовала мокрые, скользкіе слды на полу, гд онъ стоялъ. Но ему не надо было свчки, онъ горячо, мучительно молился. Онъ зналъ одну только молитву: ‘Господи Іисусе! Помилуй меня, гршнаго!’ — и ее одну шепталъ, крестясь и длая земные поклоны. Въ это мгновеніе одна у него была просьба — достать пашни. Его сердце кричало: земля, земля!

Когда Гаврило вышелъ изъ церкви, его оснила счастливая мысль идти къ Савос Быкову, котораго онъ увидалъ у попа на двор. На этотъ разъ и Савося Быковъ, отличавшійся безталанностью, былъ для него счастливою находкой, для Гаврилы важно было хоть за что-нибудь ухватиться и начать хотя бы съ Савоси Быкова. Послдній чистилъ дворъ у попа, земли онъ, конечно, не снялъ, нельзя-ли поэтому войти съ нимъ въ компанію?— думалъ Гаврило. Явившись на батюшкинъ дворъ, онъ засталъ Савосю въ полномъ вооруженіи: съ лопатой, съ вилами и метлой. Онъ уже около недли возилъ соръ, подрядившись вполн очистить Авгіевы конюшни, за что батюшка общалъ выдать ему полпуда муки, десять фунтовъ крупы и 7 копекъ серебромъ. Савося, обезумвшій отъ такого случайнаго счастья, съ страшною энергіей возилъ со двора навозъ, около сорока возовъ уже стащилъ и торопился поскоре вывезти остальные сорокъ возовъ, заране предвкушая крупу.

— Чистишь? — спросилъ Гаврило, подходя къ нему.

— Ужь сорокъ возовъ стащилъ, — отвчалъ Савося.

— Ну, ладно. Я къ теб за дломъ, — и Гаврило разсказалъ ему свое положеніе. Сынъ его не пришелъ и не вернется никогда. Къ мірской земл его не пустятъ, да ея такая малость, что одно баловство. Капиталу у насъ нтъ… Шипикинскій баринъ не дастъ, Таракановскій баринъ протуритъ. Стало быть, пришла на меня бда. Прямо сказать, ложись въ могилу и засыпай себя землей!

Гаврило говорилъ словами отчаянія, но вся фигура его выражала ршимость и страшное напряженіе. Онъ какъ слъ по приход на кучу сора, такъ и остался неподвижнымъ. Глаза его сверкали, выражая гнвъ. Савося Быковъ сначала слушалъ его съ сочувствіемъ и спокойно, не понимая еще, съ какимъ дломъ къ нему обращался Гаврило.

— Ежели бы я одинъ приперся къ Таракановскому… да нтъ, лучше и не показывайся!— сказалъ Гаврило.

— И глазыньки не показывай, — подтвердилъ Савося.

— Не дастъ. Обругаетъ, обшельмуетъ, а не дастъ.

— Жидоморъ!

— Сейчасъ, какъ только явишься къ нему, онъ прямо въ книгу лзетъ. ‘А-аа! это ты Гаврило?’ — спрашиваетъ.

— Лютъ!— согласился Савося, приходя постепенно въ возбужденное состояніе. Онъ припомнилъ свои многочисленныя похожденія у Таракановскаго барина.

— Особливо, ежели у меня долгъ, — продолжалъ Гаврило.— Долженъ же я ему за прошлую весну, да муки бралъ пудовъ эдакъ съ пять… Придешь теперь къ нему: за тобой числится восемьдесятъ цлковыхъ, скажетъ… А какіе восемьдесятъ цлковыхъ, неизвстно. Словно какъ бы коломъ ударитъ въ голову. Стоишь, какъ безумный. Ежели теперь я предъявлюсь къ нему, онъ перво-на-перво этимъ коломъ огретъ: подавай восемьдесятъ цлковыхъ! Ежели спросишь, какіе такіе восемьдесятъ цлковыхъ?— въ шею прогонитъ, а ежели посулишь уплатить — тоже въ шею.

— Не иначе, какъ въ шею!— подтвердилъ и Савося.

— Вотъ и пришелъ къ теб, Савося. Сдлай милость, пойдемъ сообща, чтобы разомъ… Нагрянемъ на него: ты съ одной стороны, я съ другой — не выдержитъ. Какъ ты полагаешь?

При этомъ предложеніи Савося Быковъ даже вздрогнулъ, сердце его ёкнуло отъ страха. Это Савос-то идти къ Таракановскому барину! Да онъ съ давнихъ поръ наводилъ на него страхъ однимъ своимъ именемъ, потому что именно этотъ баринъ и привелъ его къ краю погибели, запутавъ его и сдлавъ рабомъ своимъ. Савося прежде снималъ землю, работалъ и постепенно получилъ такое отвращеніе къ этой съемк и къ этой работ, что пугался всякій разъ, какъ только вспоминалъ о нихъ. Какое-то жуткое, хотя и безсознательное, чувство ныло въ немъ и сосало его всякій разъ, какъ онъ слышалъ имя таракановской усадьбы.

Конечно, Савося много былъ долженъ, такъ много, что не могъ выговорить цифру долга, и потому былъ совершенно равнодушенъ къ ней, но его пугалъ не долгъ, не эта громадная, сумасшедшая цифра, а самая таракановская работа, таракановская земля, таракановскіе мировые судьи, — однимъ словомъ, все, что напоминало ему неволю, египетскія работы и рабскій хлбъ. И вотъ Гаврило предлагаетъ ему идти въ ненавистную усадьбу.

— Боюсь я! — сказалъ, наконецъ, Савося посл долгаго молчанія.

Гаврило не возражалъ. И ему стало вдругъ почему-то жутко. Оба молчали.

— Такъ не пойдешь?

— Слопаетъ онъ меня!— проговорилъ съ ужасомъ Савося. Потомъ Савося засуетился около навоза, ринувшись валить его на возъ съ удвоенною скоростью. Гаврило больше не прерывалъ его занятія, и если не вставалъ и не шелъ, то потому только, что не зналъ, куда теперь идти, что длать? Для него было только ясно, что онъ напрасно обратился къ Савос, даромъ потратилъ время.

Погруженный въ глубокую задумчивость, Гаврило, наконецъ, поднялся съ своего мста и собрался уходить. Но Савося еще нкоторое время задержалъ его.

— А что, Гаврило, ежели бы попросить у Таракановскаго хоть съ пудикъ?— спросилъ оживленно Савося.

— Не дастъ.

— Пожалуй, что оно такъ и выходитъ. Ну, а ты какъ пойдешь къ нему?

Гаврило съ мрачнымъ отчаяніемъ покачалъ головой.

— А ежели ты землишки достанешь, такъ ужь не забудь меня, позови пахать. Живо я это дло оборудую, вполн положись! А насчетъ того, что у меня у самого пахоты чуть-чуть, дня на два, такъ ты ужь мн доплати, какъ люди.

Гаврило молчалъ.

— Дашь полпудика — и то слава теб Господи. Скажу теб такъ, то-есть прямо выворочу съ корнемъ, врно теб говорю. А заплатишь, какъ люди.

Гаврило молчалъ.

— Мн хоть полпудика, да крупы чуть-чуть — и того довольно. Чай, тоже свои люди.

— Да нтъ у меня земли, пустомеля! Нтъ земли, пустая башка, нтъ! — крикнулъ съ глубокимъ волненіемъ въ голос Гаврило и зашагалъ прочь съ попова двора.

Къ Гаврил возвратилось сознаніе безнадежности. Къ кому теперь идти? По дорог у него стоялъ домикъ учителя, туда онъ и забрелъ, — забрелъ такъ себ, безъ дла, безъ опредленной мысли, съ смутнымъ желаніемъ поговорить, потому что одному ему страшно казалось остаться. Дйствительно, Гаврило зашелъ, посидлъ, поговорилъ, добродушіе учителя нсколько размягчило его боль. Кром того, учитель подалъ ему благой совтъ: попроситъ зятя снять на свое имя землю, зятю, Болотову, окрестные помщики врили больше, какъ человку довольно состоятельному. Гаврило и самъ удивлялся, какъ не пришла ему въ голову такая мысль: снять землю на чужое имя! Пусть земля пройдетъ хоть черезъ сотню рукъ, лишь бы она ему досталась. А что она ему достанется, за это онъ ручается головой, и онъ поколетъ, а ужь землю достанетъ.

Гаврило высказалъ это съ сдержаннымъ гнвомъ и съ явнымъ волненіемъ. Онъ преображался въ такія минуты, когда говорилъ или занимался дорогимъ дломъ. Этотъ невзрачный человкъ, ободранный, выщипанный, безъ шапки и съ голыми ногами, покраснвшими отъ ледяной стужи, какъ гусиныя лапы, удивительно, какъ этотъ пугливый крестьянинъ вдругъ превращался въ задумчиваго или взволнованнаго, умнаго или гнвнаго человка, въ которомъ вдругъ начинаютъ свтить человческія черты.

— Ужь я добуду! — шепталъ Гаврило, и въ томъ мст, гд онъ сидлъ, учитель увидалъ дв горящія точки, но самого Гаврилы не было видно среди сумерокъ вечера.

— Про то я и говорю. Разв теб не все равно, какъ ни добыть, только бы добыть, а ужь тамъ зять-ли, сватъ-ли, главное — земля. Конечно, тяжело, что и говорить! Если аренда черезъ двое рукъ пройдетъ, такъ она въ какую цну влзетъ?

— Прямо надо говорить, въ дорогую цну влзетъ. И думаю теперь насчетъ бычка: пропалъ мой бычокъ!— прибавилъ неожиданно Гаврило.

— Какой бычокъ?— спросилъ учитель.

— Собственный мой, кровный. Самъ я его поилъ, вотъ изъ этихъ самыхъ рукъ…

Гаврило показалъ руки. Но учитель изъ этого еще не понялъ.

— Ну, такъ что же, что поилъ? И продолжай поить, — возразилъ учитель.

— То-то, что не рука!.. Говорю теб: пропалъ мой бычокъ!

— Да что же, околлъ онъ или захворалъ?

— Бычокъ? А вотъ какъ разсуждаю теперь насчетъ бычка: вдь ежели, къ примру, я пойду къ зятюшк, — что-жь, ты думаешь, задаромъ онъ пойдетъ для меня?

— Само собой, нтъ, не таковскій человкъ.

— Вотъ то-то и оно-то. Когда еще онъ приставалъ ко мн съ этимъ бычкомъ: продай да продай, а какой шутъ ему продастъ, если еще онъ хочетъ наполучить его за безцнокъ, да ежели и бычокъ-то не ребенокъ ужь, а цлый быкъ? Кормилъ я его, кормилъ, поилъ, поилъ, все думалъ поправиться на немъ, анъ нтъ: не привелъ Господь самому своего кровнаго бычка выхолить, не рука! Иди, бычокъ, къ любезному сродственнику, или, милый, къ Семк Болотову подъ ножъ! Прощай, мой бычокъ! Не рука мн поить-кормить тебя! Не поминай меня лихомъ!…

Учитель Синицынъ не безъ удивленія выслушалъ этотъ взрывъ отчаянія крестьянина, въ которомъ быстро чередовались самыя противоположныя чувства.

— Ну, что тутъ заране убиваться? Можетъ, онъ бычка-то твоего и не отниметъ, — замтилъ съ сочувствіемъ учитель.

Гаврило не возразилъ, только покачалъ головой. Онъ вдругъ заторопился уходить и принялся шарить возл порога, гд сидлъ, ища свою шапку. При тускломъ свт сумерокъ, которыя уже давно настали, плохо было видно, и Гаврило искалъ долго и безуспшно. Видя безуспшность поисковъ, учитель самъ началъ помогать ему, съ недоумніемъ оглядывая вс углы своей хаты, спрашивалъ ребятъ, не они-ли куда затащили, пока, наконецъ, не спросилъ тревожно: да точно-ли у Гаврилы была шапка? Гаврило вдругъ отороплъ, спутался: вдь дйствительно шапки у него не было. Онъ смущенно распрощался съ учителемъ и вышелъ, сопровождаемый ласковымъ и печальнымъ взглядомъ учителя.

Придя домой, Гаврило посидлъ на обычномъ мст на лавк, похлопалъ глазами, смотря на жену, какъ она укладывала ребятъ спать и собиралась сама лечь въ постель, но ничего не отвтилъ на вопросъ жены: ‘должно быть, не солоно хлбавши?’ Онъ отправился въ загонъ, къ бычку. Тотъ уже давно лежалъ на солом и соплъ. Гаврило погладилъ его по ше и потомъ принесъ ему пойло, съ простоквашей, отрубями и кусками хлба. Гаврило въ эту минуту отдалъ бы ему весь хлбъ, но не нашелъ, — должно быть, за день весь вышелъ. Гаврило гладилъ животное по голов, трепалъ по ше. На слдующее утро онъ еще разъ напоилъ его, вставъ чуть свтъ, когда только-что птухи запли. ‘Кушай, кушай!’ — говорилъ Гаврило, лаская животное за уши. Когда бычокъ все сълъ и сталъ лизать хозяину руки, принявшись вслдъ за тмъ жевать подолъ его рубахи, Гаврило не выдержалъ: на глазахъ его навернулись слезы, онъ съ размаху ударилъ теленка и вышелъ изъ загона.

Конечно, онъ забылъ обо всемъ, постаравшись выбросить изъ головы бычка, когда пришелъ къ зятю, чтобы уговорить его похлопотать насчетъ аренды. Въ минуту прихода Гаврилы зять занимался приготовленіемъ къ базару, куда онъ долженъ былъ повезти ленъ, пеньку, лапти, гужи и прочіе предметы, скупленные имъ по мелочамъ у деревни. Онъ занимался ршительно всмъ, кром сельскаго хозяйства. Понадобилось молока — онъ бралъ молоко, скупитъ нсколько фунтовъ шерсти — везетъ шерсть. Особеннаго барыша эта перепродажа не приносила, но онъ жилъ — и этого вполн достаточно, жилъ несравненно лучше тестя и большинства жителей, понявъ хорошо, что въ теперешнее время надо быть ‘на вс руки’. Сметливый и юркій, какъ угорь, онъ проползалъ довольно ловко сквозь деревенскія непріятности врод ‘нужды’, голодухи, безденежья. Копйка у него всегда была, заработанная такимъ образомъ: одинъ грошъ онъ выторговывалъ у мужиковъ, другой грошъ выманивалъ у торговцевъ — вотъ и копйка! Такихъ угрей въ ныншней деревн завелось много. Чмъ-нибудь надо жить! Такіе жители ни для деревенскаго обывателя, ни для человка развитаго не симпатичны, но они не подлы, хотя и не честны. Что касается собственно Болотова, онъ былъ человкъ терпимый. Правда, терся онъ между всми, нсколько изнагллъ, но понималъ и нужду, зная ее по своему опыту.

— На базаръ?— спросилъ Гаврило, смотря на суетливую фигуру зятя, раскидывавшаго свой товаръ по сортамъ.

— А! это ты, тестюшка?— болтливо возразилъ зять.

— Да, зашелъ по пути, проповдать…

— Милости просимъ… Точно, что на базаръ. Нельзя! и бы теперь лежалъ на боку, да колупалъ въ носу, а тутъ вотъ позжай въ городъ. А прибытокъ — еще какъ Богъ дастъ. Одно безпокойство!

— Ужь и безпокойство! — вяло возразилъ Гаврило. все время думавшій, какъ бы начать разговоръ, и совершенно равнодушный къ многочисленнымъ предметамъ, въ безпорядк раскиданнымъ по снямъ. У него стало ныть сердце отъ ожиданія.

— Эка сказалъ! Тутъ какъ въ котл кипишь, нтъ никакого теб покою, а онъ не вритъ!— разгорячился Болотовъ.— Ты вонъ лежишь всю зиму на печи, да паришь кости, а мн и зимой жарко! Вотъ какъ ты долженъ разсудить. Напримръ, гляди вотъ сюда — ленъ! Какъ ты понимаешь его въ своемъ воображеніи? Ты думаешь, купилъ, свезъ, спустилъ и все дло въ шляп? Никакого размышленія больше и не требуется? Нтъ, братъ, это ты не дло говоришь. Ленъ льну розь. Во-первыхъ, вотъ гляди: ленъ желтый, будто на немъ корова лежала, а вотъ эта горсть сизая, какъ голубь, это значить худой, вымоченный ленъ, такъ надо прямо говорить, негодный, и ежели ты не будешь ломать головы, такъ лучше прямо бросай дло, отходи прочь, все равно, какъ дуракъ. Надо, чтобы покупатель зарился, чтобы разныя штуки перемшаны были ровно, чтобы ленъ горлъ, а на это нужно умъ. А то выдешь ты со своимъ добромъ на промыселъ, а онъ, этотъ ленъ-то, такъ огретъ тебя по затылку, что ничего отъ него не останется… Вотъ я про что говорю.

— Это врно, всякое рукомесло…— вставилъ Гаврило съ возростающею тоской ожиданія.

— Про что же я и говорю? Безъ ума въ ныншнія времена не проживешь, — продолжалъ Болотовъ. Онъ собралъ, разсматривалъ ленъ, который дйствительно горлъ у него, какъ солнце, и принялся осторожно перекладывать яйца.— Безъ ума, братъ, нынче плохое житье. Возьмемъ, напримръ, яйцо. Конешно, оно яйцо, бываетъ яйцо пахучее, съ духомъ, бываетъ болтунъ, — это всякій понимаетъ. А ты сдлай такъ, чтобы твое яйцо, съ духомъ-ли, болтунъ-ли — все одно, чтобы оно сплошь было вполн чистое, торговое яйцо, разложи его, какъ слдуетъ. Такъ вотъ и подумай! ой-ой, какъ подумай, какъ его раскласть, чтобы покупатель не обратилъ вниманія. Иная женщина-то придетъ на базаръ и только думаетъ, какъ бы подешевле, — ну, съ этой глупой не надо и разговоры разговаривать, другая же попадется ка-аррахтерная, — придетъ, обнюхаетъ, ощупаетъ, да такъ тебя обойдетъ, что и свту не взвидишь! Бываетъ, что подходитъ она прямо. Господи благослови, къ кошелк, да цапъ за болтунъ! Такъ ужь тутъ сиди и молчи, ежели она добрая — только плюнетъ и отойдетъ, а попадись — долго ли до грха?— карахтерная, такъ она тебя при всемъ стеченіи народа не только осрамитъ, да и морду-то твою этимъ болтуномъ вымажетъ, — вотъ какіе бываютъ случаи! Стало быть, ты все это строго должонъ держать въ воображеніи, а коль скоро нтъ у тебя головы, такъ одинъ грхъ.

— Да ужь, чай, грха въ эдакомъ дл много?

— Не то, чтобы грхъ, а безпокойно! Словно какъ бы въ кипятк варится голова… Думаешь-думаешь, ломаешь-ломаешь башку, инда хворь на тебя найдетъ, словно какъ бы туманъ или эдакое затмніе ума… Возьмемъ опять вотъ творогъ… Ой-ой! какъ онъ достается дорого!

Болотовъ перебиралъ разныя вещи, приготовляя ихъ для продажи, и разсуждалъ о каждой съ такими подробностями, что разговору и конца не предвидлось.

Гаврило молча, съ замираніемъ слушалъ, пропуская мимо ушей большую часть разговоровъ зятя, и все собирался высказать о мучившемъ его дл, онъ даже и ротъ уже открывалъ, какъ зять ужь продолжалъ снова свой безконечный разговоръ. Наконецъ, онъ не могъ дольше сидть спокойно.

— Сёма! Сдлай ты мн одолженіе, въ ноги теб поклонюсь, — выручи меня изъ бды!— заговорилъ, волнуясь, Гаврило.

— Значитъ, худо теб?— сочувственно освдомился зять.

— Какъ теперь Ивашка у меня сбжалъ и достатку у меня нтъ, а барину на глаза не показывайся — началъ было Гаврило, но вспомнилъ сразу весь ужасъ своего положенія и не могъ говорить.

— Ну?

— Спаси мою душу! Я ужь теб удружу!

— То-есть насчетъ какого предмета?

— Земли у меня нтъ — вотъ какой мой предметъ! Нтъ земли — вотъ и весь предметъ… Ты бы взялъ для меня ренду,теб поврилъ бы баринъ, а?

Зять на нкоторое время задумался.

— Сёма!

— Что?

— Сдлай милость, не оставь старика. А бычокъ… пущай бычокъ идетъ теб по уговору.

— Что мн твой бычокъ?— заговорилъ торопливо Болотовъ.— Бычокъ для меня маловажная причина. Ты думаешь, я радъ? А спросилъ бы ты, сообразилъ, что такое есть для меня бычокъ? Какой въ немъ прокъ существуетъ?… Да ладно,такъ и быть, сродственнику удружить надо… А что касательно бычка, прямо я скажу теб, нтъ мн въ немъ корысти.

Дло было спшное, ждать Гаврил нельзя было и Болотовъ это понималъ и немедленно согласился, въ сопровожденіи тестя, идти къ Шипикину. Впрочемъ, Гаврило, какъ было ршено, не долженъ казать глазъ. Отправились.

Оба были возбуждены, хотя по разнымъ причинамъ: тесть думалъ о Шипикин, зять распредлялъ мысленно части бычка на предстоящій базаръ. Эта была сложная умственная работа, требовалось сообразить бычка всего, до мелкихъ подробностей. Взять и заколоть скотину, потомъ свезти тушу на базаръ — это, конечно, дло не мудреное. Но Болотовъ изъ всего привыкъ извлекать часть пользы, хотя бы на грошъ, но пользы. Онъ думалъ о томъ, куда двать рожки, нельзя-ли извлечь пользу изъ копытъ? Точно также и шерсть теленка долго занимала его голову, онъ вспомнилъ, что изъ коровьей шерсти ткутъ половики, но отъ кого онъ это слыхалъ, гд покупаютъ такую шерсть, куда, въ какомъ вид ее надо представить — этого, хоть убей, онъ не могъ вспомнить. Онъ безпощадно ломалъ голову, но ничего не могъ придумать по всмъ этимъ вопросамъ. Онъ былъ самъ не радъ, что вс эти предметы лзли ему въ голову, мучили его, тмъ не мене, выбросить ихъ изъ своей головы былъ не въ силахъ, какъ какое-нибудь бсовское навожденіе. Таковъ ужь былъ характеръ его жизни. Какъ человкъ, одаренный отъ природы шустрымъ умомъ, онъ волей-неволей вчно искалъ предметовъ для размышленія и изобрталъ способы улучшить жизнь, побдить наготу свою и незащитность, возвыситься надъ окружающею темною бдностью, но какъ человкъ голый, живущій въ голой деревн, дошедшей до страшно пустой жизни, онъ, также волей-неволей, долженъ былъ пробавлять свой умъ пустяками и вертться между пустяшныхъ длъ. Разумется, пустяшныя дла могли дать ему барыша только по грошу каждое, и съ помощью ихъ нельзя серьезно скрасить свою жизнь, вслдствіе чего количество этихъ пустяшныхъ длъ розрослось у него непомрно. Онъ ршительно всмъ занимался, яйца, молоко, кожи, шерсть, свиная щетина — это только примръ, на самомъ же дл сфера его промышленности была необъятна.

И надъ каждымъ изъ этихъ пустяшныхъ длъ онъ задумывался, на всякую промышленность онъ тратилъ пропасть ума, изобртательности, ловкости, почти генія. Безошибочно можно сказать, что вся мозговая дятельность жителей описываемаго округа, весь прогрессъ мысли, все развитіе умственности шло именно въ этомъ направленіи. Выдумать грошовую промышленность, расширить количество грошовыхъ промышленностей — въ этомъ и состояло все умственное развитіе, добытое посл освобожденія изъ крпостного состоянія. Подобному направленію, впрочемъ, можетъ быть, въ значительной степени помогла старинная, обще-русская, прославленная, но на самомъ дл гнусная ‘смекалка’, которая учитъ человка ‘на обух рожь молотить’ и приспособляться къ самымъ отвратительнымъ гадостямъ.

Такъ они шли, думая каждый о своемъ дл, шли въ первое время молча, шли, обмниваясь безсознательными фразами. Путь былъ до Шипикина далекій, почти на цлую половину дня, и свободнаго времени для разговора такъ же, какъ и для молчанія, оставалось бездна. Гаврило смотрлъ подъ ноги, да такъ и шелъ, не поднимая головы, наклоненной книзу свинцовою думой, Болотовъ, напротивъ, здилъ глазами по сторонамъ, ни минуты не останавливая ихъ на какомъ-нибудь предмет, что, можетъ быть, зависло оттого, что онъ все продолжалъ распредлять части бычка, количество которыхъ разрослось до невроятнаго множества.

— Да, тутъ, братъ, бываетъ такъ, что и идти незачмъ — продолжалъ вслухъ свои размышленія Болотовъ, говоря все о томъ же бычк, хотя упоминать именно о немъ все какъ-то стыдился.— Со стороны, оно, конешно дло, выходитъ просто. Между же прочимъ, онъ тебя огретъ. Ты походи около него, да обнюхай, да сообрази, съ какой стороны подойти къ нему… Ежели же ты подойдешь не съ той стороны, да сунешься безъ всякаго соображенія, никакого толку не получишь. Разв какую ни на есть сущную бездлицу!

— Бездлицу, ужь это какъ есть!— сказалъ Гаврило тревожно.

— Про то и я говорю. Хлопотъ, хоть бы по горло, а интересу мало. И обидно, даже очень обидно!

— Врно. Ужь если интересу мало, такъ какъ же не обидно?— отъ всей души согласился Гаврило.

— Ходишь-ходишь иной разъ, языкъ высунешь, голова кругомъ пойдетъ, да вдругъ возьметъ тебя зло,да такъ разгоришься, что плюнулъ бы на все и больше ничего. А почему? Интересу мало. Такъ и теперь: не очень-то одолжилъ ты меня! Иди вотъ, бги, верти хвостомъ, а интересу получишь бездлицу.

— Иной разъ ничего не получишь отъ него — это врно!— взволнованно проговорилъ Гаврило и не могъ скрыть ненависти.— А сладко говоритъ! Ужь мелетъ-мелетъ теб, думаешь: ну, слава Богу, дастъ, а глядишь — онъ тебя эдакъ ласково беретъ за плечо, да и пихаетъ въ дверь. Здоровъ точить лясы, чистый Іуда!

Зять, слушая Гаврилу, съ удивленіемъ смотрлъ на него. Ему стало очевидно что они говорили про разные предметы. Онъ обозлился.

— Да ты про кого говоришь?— спросилъ онъ вдругъ и злобно посмотрлъ на Гаврилу, который, въ свою очередь, пришелъ въ изумленіе.

— Я-то? Я про барина, про Шипикинскаго, — отвтилъ смущенно онъ.

— Эхъ, ты, головушка! Ушами ты слушалъ или… Я ему разсказываю про теленка, а онъ… эва куды!… Ты, братъ, уши-то шире разставляй, а то… Я ему свое, а онъ про Шипикинскаго барина, чудакъ!

Нкоторое время оба пшехода молчали, стыдясь взаимнаго непониманія, вина котораго, впрочемъ, ложилась на одного Гаврилу, потому что онъ одинъ былъ въ мучительномъ состояніи. Но Болотовъ быстро оправился отъ смущенія и продолжалъ описывать вс трудности своей неопредленной жизни. Гаврило сталъ слушать со вниманіемъ.

— Такъ вотъ я про то и говорю, про бычка-ли, про другое-ли что — все единственно, нигд покою нтъ, то-есть не только что интересу, а даже спокойствія не замчаешь, только и длай день-деньской, что бгай, какъ собака безъ хозяина. А все отчего? Оттого, что землю бросилъ. Теперь иной разъ и вернулся бы да ужь боязно, отвыкъ, даже страхъ какой-то…

— Что-жь это ты такъ?… Къ земл завсегда можно вернуться, отъ нея не уйдешь далеко.

— Да ужь заболтался… Нтъ у меня ужь никакой домашности, а заводить съизнова, тутъ и вку не хватитъ, — задумчиво возразилъ Болотовъ.

— Что-жь ты такъ? Вдь отъ меня ты отошелъ вполн хозяиномъ, отчего же ты не соблюлъ наслдства? Вдь мы раздлились по-божески?— спросилъ Гаврило.

— По-божески, — это врно. Ну, только у меня другія мысли были, не рука мн землепашество. Дло ужь теперь прошлое, скажу я теб по совсти: повришь или нтъ, скажу какъ передъ Богомъ, тоска меня взяла отъ этого самаго землепашества, и даже такая тоска, что, напримръ, кабакъ былъ первйшее удовольствіе для меня, такъ и тянетъ, такъ и тянетъ — вотъ ужь до какихъ предловъ дошло. Стало быть, отъ судьбы мн не велно заниматься хлбопашествомъ.

Болотовъ задумчиво говорилъ съ искреннею печалью, Гаврило уже съ величайшимъ вниманіемъ слушалъ.

— Такъ и спустилъ все хозяйство. Говорю теб, судьбы не было. Главное, отчего у меня тоска-то взялась? Мысль у меня была одна: утаить ничего нельзя, коль скоро ты землепашецъ есть — вотъ какая мысль забралась. Отъ этого самаго и бросилъ всю домашность. Какъ вспомнишь, бывало что все у тебя на виду, ничего припрятать для себя на черный день не можешь, все у тебя снаружи, приходи всякій и бери сколько угодно, какъ вспомнишь, что некуда теб схорониться, такъ и тоска. Возьму я, къ примру, себя въ теперешнемъ моемъ положеніи: какъ нтъ у меня никакой домашности, и, стало быть, взять у меня нечего, то никакой у меня тоски нтъ, заработаю я малую толику и сейчасъ денежки въ кармашекъ — чисто-благородно! приходи сейчасъ въ моемъ теперешнемъ положеніи староста, старшина, хоть самъ становой, и ежели я самъ расположиться не пожелаю и не выну денежки изъ кармашка, никто ничего не найдетъ. Первымъ дломъ: ‘Корова есть у тебя?’ — ‘Никакъ нтъ’.— ‘Овцы, телята, свиньи, по двору ходятъ?’ — ‘Никакъ нтъ-съ’.— ‘Лошадь есть?’ — ‘Только и есть что одна’.— ‘Значитъ, ничего у тебя нтъ?’ — ‘Точно такъ, ваше благородіе’. Коль скоро я денежки спряталъ, нежели не пожелаю самъ расплатиться, то у меня ничего снаружи нтъ и никакимъ образомъ ничего не добудутъ. Весь мой животъ въ монет, а монету кто же ползетъ считать?

— Никто не ползетъ. А землепашцу…— возразилъ было Гаврило.

— А у землепашца весь животъ снаружи. Во-первыхъ, скотина, ужь это мало-мало, ежели есть одна лошаденка, да коровенка, да три овцы, ужь это бдно. У меня было въ ту пору дв лошади, дв коровы съ телкой, семь овецъ, такъ вотъ какъ пустишь ихъ по двору, такъ даже у самого глаза разгорятся, а не то, что у чужого человка. Отъ этого самаго и тоска пошла… Вдь нельзя спрятать всю домашность въ карманъ, вся она снаружи, въ глаза хлещетъ. Случилось однажды: такая тоска меня взяла, что я взялъ, да и прогналъ всю скотину въ лсъ, чтобы то-есть схоронить ее. Вотъ хорошо. Прогналъ это я и сейчасъ вижу — валятъ ко мн на дворъ описатели: старшина, староста и прочіе другіе, — ну, я вышелъ изъ избы и довольно равнодушно смотрю. ‘Гд, спрашиваютъ, у тебя скотина?’ Я и говорю: ‘Такъ и такъ, коя подохла, кою украли и ничего у меня нтъ, ежели бы было, разв я самъ не знаю, что надо уплатить? Ужь извините. А коль скоро, говорю, у меня нтъ, то и ничего у меня не полагается. Что же касательно, говорю, будущаго года, какъ только поправлюсь, сейчасъ все уплачу, будьте вполн благонадежны, даже съ полнымъ моимъ удовольствіемъ’. Говорю я это, да взглянулъ на улицу, а тамъ ба-атюшки! вся подлая-то тварь, скотина-то моя, вижу претъ прямымъ путемъ на свой дворъ,и какъ только ввалилась она дворъ — и коровы, и лошади, и овцы, увидалъ кто старшина мою наглость и подходитъ ко мн, не говоря дурного слова, да р-разъ! р-разъ! въ одно ухо, да въ другое! Тутъ я въ ноги повалился… Да ты, чай, слыхалъ?

— Слыхалъ въ ту пору что-то, — отвчалъ Гаврило.

— Было, все было. Эхъ, да что объ этомъ поминать!— съ досадой кончилъ Болотовъ, какъ будто отгоняя отъ себя какія-то темныя воспоминанія.

Нсколько минутъ оба пшехода молчали.

— Съ этой поры и пошло, значитъ?— спросилъ, наконецъ, Гаврило.

— Съ этого и пошло. Главное, эта самая мысль зачала меня мучить: спрятать ничего нельзя. И все мн кажется, что домашностью связанъ я по рукамъ и ногамъ, подобно рабу я у нея… И началъ я пущать все сквозь рукъ, бдность, и до того опаршивлъ, до той степени ужь дошло, что хоть надвай кошель, да или съ Христовымъ именемъ для ради кусковъ. Ну, однако, Богъ не допустилъ, спасъ, милостивый, не далъ въ конецъ погибнуть. Сталъ я понемногу промышлять и теперь вотъ живу по мелочи.

— Землепашество поршилъ совсмъ?

— То-то, что судьбы нтъ. Начни я опять заниматься, и пойдутъ мысли, знаю ужь я! Да и кой шутъ въ теперешнемъ моемъ положеніи приневолитъ къ землепашеству, ежели копйку, какая она ни на есть, сберечь въ карман легче? Хочу я ее показать — хорошо, а не хочу, ежели по случаю собственной нужды, не объявить и не объявлю, потому вдь я самъ знаю, когда могу и когда нтъ отдавать копйку. Время ужь нынче такое воровское: кто что увидитъ, тотъ то и тащить, а кто съумлъ во-время копйку спрятать, тому ничего, жить можно. Да кабы ежели мн еще земли-то полагалось, а то одна душа, стало быть, нтъ никакой возможности мараться, вдь я уже все сообразилъ. Ну, однако, сильно беретъ меня раздумье насчетъ земли!

— А что?— спросилъ съ живостью Гаврило.

— Думаю, что насчетъ земли чего не будетъ-ли. Меня и беретъ раздумье, заниматься-ли хлбопашествомъ, или ужь лучше бросить это дло, потому какъ нтъ судьбы…

Внутреннее состояніе двухъ пшеходовъ совершенно перемнилось. Гаврило былъ взволнованъ, Болотовъ сталъ равнодушенъ. Послднія свои замчанія онъ сболтнулъ такъ, отъ нечего длать, нисколько не вря своимъ словамъ, и вралъ потому, что на самомъ дл давно уже и не думалъ объ этомъ предмет, сдлавшемся для него чуждымъ и непонятнымъ. Между тмъ, это вскользь сказанное замчаніе вызвало цлую душевную бурю въ Гаврил. Онъ что-то вдругъ сталъ припоминать.. и припомнилъ. Прошлое, забытое въ продолженіе долгой пустяшной жизни, не позволявшей отдохнуть ни минуты, сразу вернулось, заполонило всю голову бдняги и заставило забыть и Шипикина, и бычка, и дв десятины, и все, что за минуту передъ тмъ казалось ему важнымъ. Гаврило съ какимъ-то ожесточеніемъ запустилъ об пятерни въ волосы, поскребъ съ шумомъ голову и опустилъ руки.

Когда они подходили къ усадьб Шипикина, Гаврило уже оправился отъ нахлынувшихъ на него мыслей. Передъ нимъ снова стоялъ вопросъ жизни и смерти: ‘дастъ или не дастъ?’ Гаврило снова ужасался и, когда они совсмъ подошли къ усадьб, онъ выразилъ на лиц и словахъ величайшій испугъ. ‘Не дастъ!’ — ршилъ, заране подготовляя себя къ самому худшему. Зять успокоилъ его. Только просилъ не казать глазъ барину, который тогда, ежели откроется обманъ, дйствительно ужь не дастъ. Въ виду этого, Болотовъ даже посовтовалъ Гаврил совсмъ отойти прочь, спрятаться куда-нибудь. Гаврило на все былъ согласенъ, хоть бы въ землю провалиться на время переговоровъ съ бариномъ, и ушелъ.

Невдалек отъ самаго дома стоялъ снной сарай, двери его были, въ счастію, отворены, людей вблизи не было. и Гаврило зашелъ туда. Босыя ноги его сильно озябли, да и самъ онъ весь чувствовалъ необходимость обогрться, потому что на улиц стояла слякоть — шелъ не то дождь, не то снгъ, а врне — какіе-то помои лились съ неба. Весна еще не установилась. Чтобы отдохнуть и обсушиться, Гаврило закопался въ сно, воткнувъ въ него сперва ноги, потомъ туловище и оставивъ открытою только голову. Онъ ни о чемъ не думалъ. Передъ нимъ стоялъ двойной вопросъ: ‘дастъ или не дастъ?’ Его онъ и ршалъ, причемъ мысленно хвалилъ барина, въ самыхъ ласковыхъ выраженіяхъ, если тотъ воображаемо давалъ ему, или въ самыхъ отборныхъ словахъ ругалъ, если не видлъ съ его стороны никакого снисхожденія. Конечно, это нельзя назвать размышленіемъ.

Наконецъ, Гаврило увидалъ зятя выходящимъ изъ дому и вылзъ изъ сна. Однако, всти были не утшительны. Шипикинъ далъ одну десятину. Гаврило, выслушавъ разсказъ зятя, разгорячился. ‘Да вдь я-жь теб говорилъ, чтобы дв десятины!’ — кричалъ Гаврило.— ‘Да куды теб дв, ежели и одна-то теб не по сил, потому за нее ты долженъ убрать дв десятины травы, да десятину льну, ежели и одна-то теб житья не дастъ, хоть пропадай!’ — кричалъ, въ свою очередь, зять.— ‘Да вдь мн же надо дв!’ — ‘Ну вотъ толкуй тутъ съ нимъ… Да какъ же можно дв, когда теб и отъ одной-то, можно сказать, мученическая кончина придетъ?’ — и зять, говоря это, еще разъ повторилъ варварскія условія: убрать дв десятины лугу, десятину льну и во время,мсяцъ спустя посл уборки хлба, заплатить громадную арендную плату, если же десятина льну и дв десятины травы своевременно не будутъ убраны, то хлба Гаврил не видать, какъ ушей, баринъ прямо сказалъ, что въ этомъ случа до снятой десятины онъ не подпуститъ Гаврилу на десять верстъ… ‘На, вотъ, смотри записку, тутъ все написано’, — сказалъ зять и подалъ бумажку Гаврил.

Болотовъ былъ правъ, дйствительно, отъ такихъ условій можно было принять мученическую кончину, при этомъ Гиврило еще отдавался живьемъ въ новыя руки, въ руки зятя, отнын зять его былъ кредиторомъ. Но Гаврило упрямо стоялъ на своемъ. Взять шипикинскую десятину онъ согласился, узнавъ мсто, гд она будетъ отведена ему, помялъ въ рукахъ записку, но мысль попользоваться еще гд-нибудь десятинкой не покидала его: это желаніе даже упорне теперь засло въ немъ. Онъ простился съ зятемъ, сказавъ, что въ деревню не вернется, и попросилъ у него три копйки на хлбъ. Посл этого онъ пошелъ прямымъ путемъ къ Таракановскому барину. По дорог къ деревн, лежавшей на его пути, онъ купилъ на три копйки полкоровая хлба и принялся сть на ходу, не останавливаясь ни на мгновеніе и все ускоряя шагъ, который перешелъ въ рысь. Онъ трусилъ, грызъ коровай и думалъ. Думалъ онъ о томъ, какими неправдами еще ухватить одну десятину у Таракановскаго барина, которому онъ уже давно не показывалъ глазъ? Для него было ясно, что тотъ надругается, прогонитъ, а потомъ черезъ мирового приневолитъ къ работ за нескончаемые долги.

Вс опасенія Гаврилы сбылись въ точности. Но ‘управитель’ на этотъ разъ сталъ ругаться, когда Гаврило поймалъ его у крыльца, и даже не взглянулъ на него, а только махнулъ рукой, что означало: ‘убирайся!’ Ему хотлось пить чай. Гаврило, однако, не упалъ духомъ, разъ что-нибудь втемяшилось ему въ голову, никакія уже сцены не могли выбить изъ него ршенной мысли. Теперь онъ ршилъ намозолить глаза управляющему — и намозолилъ. Черезъ часъ управляющій вышелъ опять на дворъ, чтобы сдлать вечернія распоряженія, но куда онъ только ни шелъ, Гаврило слдовалъ за нимъ, не близко, а издали, на почтительномъ разстояніи. Управляющій спустился къ рк, гд строили лодку, — Гаврило за нимъ, управляющій зашелъ въ коровье стойло — Гаврило остановился близь прясла и наблюдалъ за нимъ сквозь щели. Управляющій остановится — и Гаврило также встанетъ, какъ вкопанный, и вперитъ глаза. Управляющій, ничего не видя, чувствовалъ, что за нимъ слдятъ. ‘Отчего онъ безъ шапки и безъ сапогъ?’ — подумалъ почему-то управляющій, и ему сдлалось неловко. Онъ могъ бы прогнать этого ‘страннаго мужиченка’, но отчего-то не длалъ этого. Напротивъ, онъ старался не оглядываться назадъ, не видть и можетъ быть, въ первый разъ не ршился прямо взглянуть въ глаза оборвышу. Все продолжая ходить по усадьб, онъ чувствовалъ, что его спину прожигаютъ два глаза, какъ зажигательныя стекла, — чрезвычайно непріятное ощущеніе! Онъ круто повернулся къ преслдователю и взглянулъ прямо въ лицо ему.

— Теб что нужно?— взволнованно спросилъ управляющій, и не то съ гнвомъ, не то со страхомъ оглядывалъ ‘страннаго мужиченка’ безъ шапки и безъ сапогъ и забрызганнаго грязью.

— Да все насчетъ давишняго… Сдлайте милость, дайте хоть десятинку!— проговорилъ задумчиво Гаврило.

— Какъ звать?

— Меня то-есть? Да Гаврило Налимовъ, какъ же еще!

— Изъ какой деревни?

Гавридо сказалъ. Онъ говорилъ совершенно спокойно. Въ эту минуту онъ сознавалъ, что съ нимъ ничего не подлаешь и что никакія угрозы, слова и мученія ничего теперь для него не значатъ.

Тутъ управляющій не выдержалъ, раздраженно заговоривъ. Съ его устъ сорвались страшные упреки и ругательства. Онъ доказывалъ Гаврил, что вс жители его деревни — негодяи и мошенники, что они берутъ земли даромъ, ничего не платя и не работая на имніе, и что онъ давно бы могъ всю деревню продать съ молотка, и если не длаетъ этого, то потому только, что жаль дураковъ, которые отъ своей небрежности, лни и пьянства дошли до послдняго разоренія…

— Такъ, стало быть, дашь десятинку-то?— спросилъ Гаврило.

Управляющій пожалъ плечами, пораженный этою непобдимою неотвязчивостью, и согласился.

Но за это онъ обязалъ Гаврилу, кром арендной платы и разныхъ работъ, вычистить вс отхожія мста въ усадьб (ждали самого графа изъ Москвы), и притомъ нынче ночью. Впрочемъ, онъ общалъ заплатить. Сейчасъ же онъ крикнулъ сторожа и приказалъ вручить Гаврил лошадь съ телгой, кадушку, лопаты, лампу и прочіе инструменты, а Гаврил приказалъ пока отдохнуть. Гаврило отдохнулъ и затмъ принялся среди ночи съ величайшею добросовстностью за дло, которое, правда, было незнакомо ему, но которымъ онъ хотлъ отблагодарить ‘управителя’, потому что, въ сущности, Гаврило былъ самъ удивленъ, что добился земли. Къ утру слдующаго дня онъ уже съ ногъ до головы былъ забрызганъ вонючею грязью. Управляющій выслалъ ему нсколько мелочи и веллъ черезъ сторожа передать ему, что онъ доволенъ имъ. Гаврило сіялъ. Не того, чтобы онъ былъ радъ полученнымъ мдякамъ, но по всему его существу разлилось чувство успокоенія и сознаніе того, что онъ сдлалъ все, что хотлъ и что могъ.

Здсь кончились на эту весну мученія Гаврилы.

Когда, къ вечеру, онъ вернулся домой, то вдругъ вспомнилъ, что онъ въ эти дни ничего почти не лъ и не пилъ, въ виду этого, онъ наскоро сълъ полпирога хлба, выпилъ полведра квасу и заснулъ на цлыя сутки. Посл этого одурлъ: вскочивъ съ постели черезъ сутки вечеромъ, онъ вообразилъ, что земли еще не добылъ и что ему надо немедленно бжать, чтобы во-время ухватить хоть малость, и онъ уже готовъ былъ ринуться изъ избы, но былъ остановленъ хозяйкой. ‘Да ты никакъ одурлъ?’ — сказала она и объяснила, что она уже все приготовила для пашни. Гаврило пришелъ въ себя и окончательно успокоился.

Отдавъ зятю бычка, онъ справилъ себ сапоги. Но на пашню не торопился вызжать. А когда медлить было больше нельзя, онъ сговорился съ Савосей Быковымъ похать вмст. Савоси былъ радъ-радехонекъ, что нашелъ товарища.

Въ первый день ихъ совмстной работы у сохи Савоси отвалился рзакъ, во второй день у нихъ ушла лошадь, ‘шутъ знаетъ куда’, ушла на цлый день, такъ что только вечеромъ ее отыскали. Савося, при всякомъ подобномъ несчастіи, лаялся и метался, какъ будто его поджаривали на медленномъ огн. Гаврило, напротивъ, оставался спокойнымъ, больше молчалъ и работалъ довольно вяло. Ухлопавъ свою крестьянскую энергію на добываніе земли, онъ былъ уже безсиленъ и настоящей работ могъ отдать только уцлвшій остатокъ растрепанныхъ силъ. Въ его незамтной жизни, по вншности тихой, изъ года въ годъ совершалась тяжелая драма. Чмъ-то она кончится?

Разсказы о пустякахъ.

Дв десятины

Читайте также: