‘ДВАДЦАТЬ ШЕСТЬ МОСКОВСКИХ ЮРОДИВЫХ, ПРОРОКОВ, ДУР И ДУРАКОВ’. — Москва, 1865, 158 с.
‘ДВАДЦАТЬ ШЕСТЬ МОСКОВСКИХ ЮРОДИВЫХ, ПРОРОКОВ, ДУР И ДУРАКОВ’. — Москва, 1865, 158 с.
[Авторецензия]
ПРИМЕЧАНИЯ
ПРИМЕЧАНИЯ
‘Двадцать шесть московских юродивых, пророков, дур и дураков’. — Москва, 1865, 158 с, Прыжов Иван Гаврилович, Год: 1865
Время на прочтение: 8 минут(ы)
Прыжов И. Г. Очерки русского быта
М.: Институт русской цивилизации, 2017.
Толкование этой книги, на которое мы покушаемся, начнем нежной прелюдией. Вот идет барыня. Из-под шубки черного соболя спускается, колыхаясь приятными волнами, дорогое платье, ловко сшитое мозолистыми руками портнихи. Барыня держит себя так бойко, говорит так умно и, зайдя в лавку, покупает какую-то книжку. Словом, видя перед собою прекрасный, колыхающийся сзади кринолин барыни, думаешь, что и образ, носимый ею спереди, тоже недурен: разумеем лицо, иначе образ Божий и подобие. Тут, как насмех, подскакивает нечистый и, злобно скаля зубы, предлагает познакомить нас с этой милой барыней. ‘Умница необыкновенная, — расхваливает ее нечистый, — и то подтвердят вам все брамины и халдеи’. А мы в это время были настроены чрезвычайно глупо. Мы шли и сами не знали куда и зачем, и вместо человеческих лиц нам все казались звериные морды. Предложение нечистого было для нас, как нельзя больше, приятно: взнуздав его, через минуту мы уж неслись с ним по воздуху, пропитанному самыми злыми миазмами. Нечистый, чтоб не заразиться тифом, все нюхал какую-то стклянку с спиртом. Проскользнув в трубу, мы спускаемся в гостиную, и нечистый со свойственной ему бесцеремонностью объявляет: ‘Гостиная купчихи Аршинниковой, восемь домов, четыре амбара, денег — уу! Два поклонника, жрет белорыбицу…’ От слов нечистого понесло вонью, и мы попросили у него сткляночку со спиртом. Позвонили у дверей, госпожа с колыхающимся кринолином вошла в гостиную, отдала дорогую шубку оборванной кухарчонке, поспешно села за стол и вынула какую-то книжку. Мы с лукавым отходим в сторону и ждем, что будет. Положила она эдак перед собою книгу и с какою-то ехидною жадностью начинает читать ее заглавие, но — увы! — никак не прочтет заглавия. Нечистый инда фыркнул от удовольствия. Дело в том, что первая строка заглавия начинается не буквою какою-нибудь, а цифрою 26. Барыня в дорогой шубке, непривычная к такого рода хитростям, чтоб книжка начиналась с цифры, и уверенная вполне, что это совсем не цыфирь, а буквы ‘земля’ да ‘веди’, начинает читать: ‘Земля, веди — зве… Нет, — говорит она, — это, кажись, не земля и веди, а глаголь и ерь’ — и опять читает, но ничего не выходит… Нечистый, по обыкновению всегда приличный, тут не утерпел и, зажав рот от смеха, уткнулся носом в лежанку. ‘Эге, — подумали мы, — да барыня-то дура безграмотная!’ Побившись довольно над цыфирью, барыня читает дальше: ‘Мыслете, он — мо, слово, како — он-ко-ско, — мо-ско-вских ю-ро-ди-вых…’ И поверьте, читатель, до сих пор еще милая барыня, необыкновенно жадная до юродивых, сидит, разбирая книжку, потея, ругаясь так хорошо и ничего не понимая. Нечистый хохочет, он рад, он счастлив, он в восторге, но мы — не черти: нам жалка эта несчастная баба, и мы решаемся растолковать ей и другим, что это за курьезная книжка, которую даже Аршинникова купила, — Аршинникова, никогда ничего не покупавшая, кроме постного сахару и рыбицы.
В нашем обществе встречаются люди двух сортов, из которых одни — поистине юродивые и веруют в юродивых, но держат себя деликатно, в хорошем теле, и ходят в атласе да бархате. Другие, напротив, нисколько не юродивые, но юродствуют, делают всякие безобразия и ходят в рубище.
К первым принадлежат люди общества, которые, сбросив с себя кафтан и порты, словно они были зачумленные, украли у Запада костюм, а ума-то набраться не успели, а ко вторым — мужики, которые, не расставаясь с шкурой своих отцов, ходят по старине в кафтане и портах. Любая юбка на модной пружине не прочь обозвать человека мужиком, — до уважения человека в человеке они не доросли! — не прочь дать целый полтинник, чтоб только не сидеть с мужичьем в одном вагоне, и тот же самый мужик, только лишь прикинься ханжой, только начни юродствовать, блажить, морочить людей, и та же самая юбка почтит его несказанно, сделает его своим Юпитером, будет егозить перед ним, раскормит его и обогатит… Читая книжку о 26 юродивых, вы увидите там, что княгиня N держит у себя юродивого мужика, великого плута, убрав его комнату цветами и деревьями (с. 75).
К почитателям юродивых принадлежат люди всех классов, названные в книге, которую мы толкуем, или прямо по имени, или начальной буквой фамилии. Мы находим здесь и г. О. (с. 36), и князя Долгорукого (с. 39-40), и барышню А. А. А., которую он любил (там же), и княгиню В-ую (с. 35), и воспитанниц Екатерининского института (с. 37), и затем все купечество и мещанство. Чтоб не тратить слов на определение характера этих людей, приведем здесь одно место из статьи г. Н., помещенной в духовном журнале, называемом ‘Дух христианина’. Н. рассказывает, что ‘одна барыня, считающая себя образованною (еще бы!), готовила пищу в постный день (еще бы!), когда же все было сделано, она вспомнила, что поутру мазала голову помадой и, не вымывши рук, выжимала морс из клюквы. Из опасения оскоромиться самой и других ввести в грех, она вылила вон приготовленную пищу, и, с досады на неудачу и оплошность, она нашла случай заметить мнимую неисправность в своей прислуге и сильно избила ее (еще бы!!)’.
Юродивые, как мы сказали, все — из мужиков. Это или полоумные по природе, или доведенные до безумия жестокой судьбою, как, например, Данилушка (с. 46-49), или же плуты-промышленники и фанатики-изуверы. Все они прикидываются дурачками, но вообще несравненно умнее тех, которые в них веруют. На что уж был юродивый Иван Яковлевич, но и тот, возмущенный иногда бессмыслием приходивших к нему баб, гнал их от себя в шею (с. 36). А, например, углицкий юродивый Василис Макарыч, тот удрал штуку, которая и в голову не придет барыне: он завел воскресную школу для ребятишек, да и учит их грамоте (‘Спб. ведомости’. 1865. No 34).
Положим, однако, что все это — безумные, но вот верующие в них, те ведь не считают себя безумными, даже называют себя христианками, а когда вы немного пораскопаете их, вы увидите, что это — самые злые язычники. Книжка, на которую мы теперь пишем толкование, разоблачает перед нами подвиги, не уступающие подвигам суздальских волхвов, описанных Нестером. В Суздале был голод, и распространился суеверный слух, что будто бы женщины держат за спиной жито и рожь, и вот волхвы ходили по городу, резали богатых женщин и будто бы вынимали у них из спины жито и рожь. То были волхвы, но вот перед нами люди, которые называются христианами. Книжка о 26 юродивых представляет самые мерзкие факты, до которых когда-нибудь доходило тупоумное ханжество, и не верится, чтобы это могло быть, а между тем все это — печальная правда. На странице 42 рассказывается, что ‘многие приходили к гробу Ивана Яковлевича с пузырьками и собирали в них ядовитую материю, которая текла из гроба {Если при анатомировании трупа в порезанный палец попадет капля такой материи, то скорее отрезают палец, отрезают всю руку — иначе человек погиб.}… Должно думать, что этой материей будут лечить детей. Пришли солдаты обмывать Ивана Яковлевича, но женщины вытолкали их вон, сами его обмыли, и ту воду, которой обмывали, тут же выпили’. Многие, пожалуй, готовы сказать, что это вздор, что человеку невозможно унизиться до такого скотства, а между тем эти самые суеверия распространены по всей Руси. Шпилевский в своем сочинении о Белоруссии говорит, что там, по суеверному обычаю, покойника обмывают не мужчины, а непременно женщины, которые и называются мертвечихами, — что они очень веруют в воду, которой обмывали покойника, и хоть не пьют ее, как у нас в Москве, но льют ее в могилу или окропляют ею могилу. Точно так же веруют в материю, которая течет из покойника, и чуть она показалась, родные стараются скорей обтереть ее, чтоб мертвечихи не собрали ее в стклянки и не сделали из нее какого-нибудь чародейского употребления (Шпилевский. Белорусские родины и крестины. С. 15-17).
Вера в юродство, относительно настоящих юродивых, доходит до зверства, — нет, она хуже всякого зверства! В Воронеже живет Антонушка, человек с крайне слабым рассудком, дошедший до степени ребячества. Он ничего не понимает, он боится людей, но бабы силой тащат его колдовать: колдуй, да и все тут! Он плачет, кричит и рвется, думая, что его ссылают на каторгу, а его все тащат, крестясь на него и молясь. Его привели на двор С-ва, он расплакался как дитя и не хотел сойти с пролетки, но его насильно втащили в комнату, он вырвался и побежал к воротам, которые оказались затворенными, он бросился в подворотню, но один из сыновей г. С-ва схватил его за ноги и втащил обратно на двор (с. 73). В селе Бусине, около Москвы, ханжи отыскали бедную и, вероятно, нервную молодую девушку, сказали ей, что будет такое-то явление, заперли ее в яму и морили ее в этой яме, сбирая за нее большие деньги, пока не освободила ее полиция. ‘На допросе она показала, что была научена, и сказала, кем именно, что никакого гласа она никогда не слыхивала, что ей очень наскучило сидеть в яме, и она хотела оттуда бежать, а обещанных денег ей никогда не давали и пользовались ею только те, которые ее научили’ (с. 59). Скажут, что и это небылица, или даже ничего не скажут: какое кому дело, что там в яме гибнет замурованная девушка?! Но вот, милые мои, в деревне Кишкиной, Поле-Березовской волости, Солигалицкого уезда, живет юродивый Козьма Ларионов, и родные его, чтоб он не ушел, чтоб не вырвался как-нибудь из их рук да не лишил бы их большого дохода, да чтоб еще сильней подействовать на воображение верующих, взяли да и приковали его на цепь. Приходили к нему люди, и он робко, боязливо умолял этих людей спустить его с цепи, но его держали, держали на цепи целых пятнадцать лет, пока не узнала об этом полиция (‘Костромские губернские ведомости’, 1884. Перепечатано в ‘Русских ведомостях’). Подслеповатые невежды, не видящие дальше своего носа, а тоже фарисействующие, заметят лукаво, что это один лишь случай. Нет, это далеко не случай (см. ‘Историю России’ Соловьева, т. XIII, с. 213). Пусть вспомнят, что повсюду юродство бесконечное, что в одной Москве 26 юродивых, что Воронеж и Углич ими переполнены (‘Спб. ведомости’, 1865, No 35), что всей Тверью, славной некогда в истории, ворочает теперь Лешка юродивый и что, наверно, до сих пор еще по разным углам матушки Руси продолжают замуровывать людей и сажать их на цепь, и тихо, спокойно, под наружностью самою благовидною, кишат преступления… Что ж вы скажете на это, милые друзья наши, — вы, во-первых, обскуранты, под кровом разума кующие ковы здравому смыслу, — вы, мрачная изгарь, потаковщики всякому оскорблению человеческого достоинства, вы — Аскоченские в юбках, самоедки в гарибальдинках, пьющие воду с Ивана Яковлевича? Что ж вы скажете? Умащайте ж скорее власы на главах своих, ликуйте, ибо на вашей улице праздник… Но не спасут вас целые армии самоедов. Прошедшее для вас темно.
Скажем несколько слов о самой книге, которую мы толковали. До 1860 года о существовании юродства и разных, подобных ему, так называемых в ‘Московских ведомостях’ подземных мерзостей знали одни лишь специалисты. В этом году кто-то сообщил в ‘Московские ведомости’, что вот в ‘безумном доме’ живет Иван Яковлевич и — о ужас! — благословляет… Дальше шли точки. Тогда появляется человек, не сгубивший еще живой души, и, не стыдясь прикоснуться к мерзости, не боясь замараться в грязи, спускается на самое дно нечистых побуждений и печатает ‘Житие Ивана Яковлевича’. Автор ‘Жития’ поставил себе целью высказать все, что накопилось у него на душе (с. 1), а потому понятно, что его книга скорее была похожа на крик ужаса, чем на исследование. ‘Каким вздором занимаются, какая глупая книжка, какое кощунство!’ — кричат дикари, а между тем сами же начинают честить друга друга юродивыми: слова юродивый, юродивец делаются самой модной бранью. В 1862 году появляется ‘Сказание о кончине’ двух московских юродивых, изобличающее самым бесцеремонным образом известные стороны русской жизни, — и вот через три года пред нами снова лежат целых 26 юродивых. Кто автор этой книги — на книге не означено, но интересно сравнить ее с ‘Житием Ивана Яковлевича’. Житие писано было человеком, который с горячностью юноши, не ведающего, что он творит, спешил все высказать и с наивностью, достойной ребенка, думал, что все так и обратят внимание на его книгу (с. 25).
Плачась на человека, он с детской верой призывал на помощь ему, на спасение его — знание и науку: ‘…воскресных школ, — говорил он, — Бога ради, воскресных школ на каждом углу!’ (с. 25). Книга о 26 юродивых писана совершенно другим человеком. Не бойся, читатель-обскурант, тебя не оскорбит уже больше преступное воззвание к школам, и в книге ты не найдешь ничего кроме фактов.
Мы говорили доселе о содержании книги, видели в ней много гадко-юродственного, но и самое издание книги не лучше. Впрочем, тут дело не в плохом издании, — это у нас не редкость, — а в некоторых относящихся сюда посторонних обстоятельствах. Вот что мы слышали и за что отвечаем. Автор этой книги или тот, кому она принадлежит,
в минуту жизни трудную
пошел на Никольскую, чтоб там продать рукопись, он просил за нее от 8 до 10 рублей, но никто из книгопродавцев не пожелал приобресть ее. Узнав, что в одной из нескольких книжных лавок есть торговец, носящий фамилию Баркова, известного врага ханжей, он взял да и подарил ему эту книжку. Новый Барков этим не удовольствовался, а попросил расписку, что книга действительно подарена ему. И вот она издана, напечатана в нескольких заводах, и за плохое издание в пол-листа назначена цена рубль серебром, тогда как автор прямо говорил, чтоб книгу продавать никак не дороже тридцати—пятидесяти копеек. Кажется, не нужно прибавлять более никаких объяснений: дело говорит само за себя, само себя называет должным именем, — рисует нам положение русских писателей и аферистов-издателей.
Текст по: ‘Развлечение’. 1865. No 12. Статья опубликована с подписью ‘Преображенский’.