З. H. Гиппиус
Два зверя
ПРИМЕЧАНИЯ
Два зверя, Гиппиус Зинаида Николаевна, Год: 1903
Время на прочтение: 5 минут(ы)
Гиппиус З. H. Чертова кукла: Проза. Стихотворения. Статьи / Сост., и примеч. В. В. Ученовой.
М.: Современник, 1991.
Лежат они оба передо мною. Один зеленый — Скорпион (‘Северные цветы’, альманах), другой серый, Гриф (просто ‘Альманах’). Давно собирался о них поговорить — уже месяца два-три, как они вышли,— и прочел их давно,— да воздерживался: пожалуй, стал бы бранить. Бранить же их по меньшей мере бесполезно. ‘Сумасшествие! Кривлянье! Порнография! Безобразие!’ — только и слышишь, чуть зайдет речь о так называемых ‘декадентах’. Старомодные слова! Их повторяют, и никто уже их не боится. Не спорю, кое-что в декадентстве способно возбудить досаду, и в досаде не выбираешь слов, но потому-то и надо сначала успокоиться, присмотреться, может быть, даже полюбить этих и не в меру презираемых, и порой не в меру превозносимых людей,— только тогда и увидим, что они такое.
Оба альманаха изданы в Москве. Ни Скорпион, ни Гриф не могли бы родиться нигде, кроме Москвы. Странно, но несомненно, что декадентство московское, хотя бы с петербургским, почти ничего общего не имеет. В Петербурге оно, занесенное с Запада, западным и осталось: утомленным, утонченным, сероватым и быстро вянущим. Петербургские декаденты — зябкие, презрительные снобы, эстеты чистой воды. Они боятся нарушения каких-нибудь приличий, очень держатся хорошего тона. Если иной,— случается,— разъярившись, начнет выкрикивать неподобное, не брезгуя приемами плебейских ‘листков’,— то это уж разве выживший из декадентства. Тотчас же более молодые товарищи стараются затереть старческое шамканье — и все опять прилично, и мило, и серо, как петербургские улицы. В Москве и улицы не те. Отчаянно звонят колокола в маленькой церкви где-нибудь на Маросейке, прыгает зеленый Ванька по рыжим ухабам,— а рядом высится белый-пребелый дом с длинными черными рогами и круглыми, как глаза вампира, окнами. В Москве декадентство — не одно убеждение, но часто и жизнь. Из чахлого западного ростка — здесь распустилась махровая, яркая,— грубоватая, пожалуй,— но родная роза. Декаденты, опираясь на всю мудрость прошедшего века, не только говорят: ‘Что мне изволится!’, но и делают, что им изволится,— и это хорошо, потому что тут есть какое-то движение, хотя бы и по ложному еще пути. Когда есть движение — есть и возможность развития, возможность найти настоящее, свое, не только взятое от более культурного Запада. Чужая культура к нам не прививается, мы тянемся к своей — хотя бы через варварские дорожки, полубессознательно, вот почему меня и радует грубая, варварская роза московского декадентства, это — невозможный, уродливый, но все-таки живой цветок, и ведь он — первый. Я верю, что многие из декадентов уже не удовлетворены им. А о тех, кто удовлетворен,— нечего жалеть. Они останутся на месте. И ведь они никому не мешают!
Скорпион — старше Грифа, серьезнее и гораздо культурнее. В предисловии говорится: ‘Пора снова идти. Наши лица обращены вперед, к будущему’… Хорошее желание! Но пока если Скорпион и движется — он достиг лишь известной дисгармонии. В последнем выпуске ‘Северных цветов’ нет прежнего лада, унисона декадентства. И это большой шаг вперед! ‘Новые силы’, на которые так надеется Скорпион,— очень стары, по-старому декадентствуют в непонятно отвлеченном духе — им бы место скорее у Грифа. Но зато сами составители ‘Цветов’ куда-то идут, ломаются, расширяются, дают место таким ‘старым’ писателям, как Розанов, Минский (его речь, произнесенная на религиозно-философском собрании, однако, уже слишком дисгармонирует с ‘новыми песнями’ некоторых ‘новых’ участников альманаха).
Наконец, в общей своей деятельности, как книгоиздательство — ‘Скорпион’ совсем культурен и серьезен. Он любит то, чего у нас пока еще никто не любит — книгу. Он издал По, Гамсуна, ‘Письма Пушкина’, ‘Пушкин’ (хронологические данные), Пшибышевского — издал красиво, заботливо, с любовью. В Альманахах он помещает письма и ненапечатанные материалы старых писателей — Крылова, Тютчева. Эта любовь к литературе и спасает, вероятно, ‘Скорпиона’ от печальной ‘гармонии’ Грифа, который знать ничего не хочет, кроме собственной ‘неизведанности’. ‘Жажда неизведанного томит нас’,— кричит Гриф в предисловии. Грифу все равно. Сейчас мы увидим, какие прекрасные неизведанности дал нам Гриф, а пока не могу удержаться, чтобы не пожалеть о скорпионских ‘Цветах’, иные страницы которых никак нельзя отличить от грифских. Маленький Гофман, ‘новая сила’, поет гимназические восхваления старым ‘магам, волшебникам’ — Бальмонту и Брюсову, ‘склоняя голову’ перед обоими. Шаловливый Макс Волошин подпрыгивает:
Прожито,— отжито,— вынуто,— выпито,
Ти-та-та… та-та-та… та-та-та… ти-та-та…
Несомненно талантливый Андрей Белый, уже давно прославленный в московской семье декадентов, но недошедший, недокисший, как недавно поставленная опара,— все пишет в стихах о ‘небесном шампанском’, а в прозе пишет с цифрами, однако и цифры ничему не помогают:
‘2. Ястребов поднял бледно-христианское лицо.
3. Его уста стыли пунцовым изгибом.
4. Ястребов опустил просвещенное лицо’…
И так все время, все то же — тоскливое, давно надоевшее ‘где-то, что-то и странно’ без всякой возможности выпутаться.
Я рассеян, извиняюсь: последняя выдержка взята не из Скорпиона, — а из Грифа, но ошибка не велика, и в Скорпионе тот же Андрей Белый и так же верен себе: ‘кто-то, куда-то, зачем-то пришел’,— и вся вещь называется ‘Пришедший’. Как бы хорошо Андрею Белому почитать, поучиться, подождать печататься! Из недокисшей опары не испечешь хорошего хлеба, а опара поставлена хорошая, надо только иметь терпение.
Да, обращаясь к ‘юным силам’, нельзя не перепутать Грифа со Скорпионом. Чем я виноват, что эта юность так единообразна и так… банальна? Банальность — печать проклятия чистых, самоудовлетворенных, недвижимых декадентов. Вот рассказ ‘Осень’ — дамы-декадентки. Будь рассказ напечатан в ‘Ниве’, ‘Севере’ — никому бы и в голову не пришло, что тут ‘новая сила’ стремится к ‘неизведанному’. Вот послушайте:
‘Он — был молод, еще верил в любовь’, ‘сладко благоухали липы’, ‘но скоро липы отцвели’, ‘настали серые дождливые дни’, ‘какая-то мучительная тоска прокралась ему в душу’, и когда она спрашивала: ‘ты любишь меня?’ — он уже ‘улыбался безжизненной улыбкой: твои поцелуи лгут’… ‘а ветер глухо хохотал над человеком, который поздней осенью тоскует о весенних цветах’. И кончено. Точка. Над этой осенью не захохочут даже присяжные рецензенты, считающие своим долгом над декадентами хохотать. Увы, печать проклятия, банальности лежит и на самых даровитых, ‘старых’ декадентских писателях там, где они только декаденты, не ломаются, не меняются, прыгают на истоптанных местах. Много ее, утомительной, и у обоих ‘магов’, у Бальмонта и у Валерия Брюсова, коренного московского декадента, родоначальника Гофманов, Соколовых, Рославлевых и других. Бальмонт еще более ровен, он поет ‘wie der Vogel’ {Как птица (нем.).} с большой приятностью, порой увеселяя, а порою укачивая, убаюкивая читателя:
Ветер, ветер, ветер, ветер,
Что ты в ветках все шумишь?
Вольный ветер, ветер, ветер,
Пред тобою дрожит камыш,
Ветер, ветер, ветер, ветер…
Убаюканный, я опять не знаю, где Гриф, где Скорпион. Только смутно вижу кружащуюся на одном месте толпу с ее гордым вождем, волшебником и победителем Валерием Брюсовым. Почему ему подчинены все юные скорпионы, так же, как и юные грифы? Каким он им кажется? Я сплю — и в полусне повторяю тягучие длинные строки, которые сами складываются, вырастают из бальмонтовского ‘Ветра’:
Валерий, Валерий, Валерий, Валерий!
Учитель, служитель священных преддверий!
Тебе поклонились, восторженно-чисты,
Купчихи, студенты, жиды, гимназисты…
И, верности чуждый — и чуждый закона,
Ты Грифа ласкаешь, любя Скорпиона.
Но всех покоряя — ты вечно покорен.
То красен — то зелен, то розов — то черен…
Ты соткан из сладких, как сны, недоверий,
Валерий, Валерий, Валерий, Валерий!
Хочу остановиться — нет! Упорно поет, поет мне на ухо какой-то молодой зверек хвалу прародителю московских декадентов:
Валерий, Валерий, Валерий, Валерий!
Тебя воспевают и гады и звери.
Ты дерзко-смиренен — и томно преступен,
Ты явно желанен — и тайно доступен.
Измена и верность — все мгла суеверий!
Тебе — открываются сразу все двери,
И сразу проникнуть умеешь во все ты,
О маг, о владыка, зверями воспетый,
О жрец дерзновенный московских мистерий,
Валерий, Валерий, Валерий, Валерий!..
Однако надо же проснуться. Как усыпительно, как отупительно порою действует буйно-веселое, шаловливое московское декадентство! Дай Бог, чтобы это была лишь резвость молодости, чтобы не остался Гриф навсегда таким, как теперь, по пословице: ‘Маленькая собачка до старости щенок’. Скорпион давно растет, потому так и неуклюж. Буду рад, если в грядущих ‘Северных цветах’ увижу еще больше несоответствий и противоречий. Это надежда, что когда-нибудь, наконец, распустится стройный, нежный и молитвенно-прекрасный цветок — последнего, действительно нового искусства.
1903
Литературно-критические статьи перепечатаны из книги: Антон Крайний (З. Гиппиус). Литературный дневник. 1899-1907. СПб., 1908.
ДВА ЗВЕРЯ — писательница обыгрывает наименования двух московских символистских издательств: ‘Скорпион’ и ‘Гриф’. ‘Скорпион’ выпускало альманах ‘Северные цветы’ в 1901, 1902 и 1903 гг. Преемником альманаха стал журнал ‘Весы’ (1904—1909 гг.), в котором активно сотрудничала З. Н. Гиппиус.