Два счастья, Потапенко Игнатий Николаевич, Год: 1898 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 432 минут(ы)

ДВА СЧАСТЬЯ.

Романъ въ трехъ частяхъ.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

I.

На углу Знаменской улицы и Невскаго проспекта, около одиннадцати часовъ сквернаго сентябрьскаго дня, встртились двое.

По наружности это были люди до такой степени различныхъ типовъ, что при вид того, какъ они дружески поздоровались, посторонній человкъ могъ бы подумать: ‘почему эти люди знакомы? почему они дружны?’ Одинъ былъ высокій, тонкій и прямой, на немъ была одта длинная накидка съ пелеринкой, а шея его была обернута клтчатымъ кашнэ. Было что-то хрупкое во всемъ его сложеніи. Исхудалыя щеки блднаго продолговатаго лица, на которомъ, какъ казалось, молодость вела непрестанную борьбу съ слабостью здоровья, а, можетъ быть, и съ нуждой, накидка, сильно потертая внизу, довольно несвжія окончанія узкихъ брюкъ, сильно подвергшіеся вліянію времени сапоги, а въ длинныхъ рукахъ съ очень длинными пальцами — огромный зонтикъ, какими торговки на рынк защищаютъ себя и свои товары отъ ненастья.

Другой былъ небольшого роста, коренастый, въ короткомъ, преждевременно зимнемъ, пальто на барашковомъ мху, въ фуражк съ широкимъ козырькомъ, который приходился перпендикулярно къ линіи его большого, чрезвычайно прямого носа. Борода у него была довольно длинная, но росла не на щекахъ и подбородк, а гд-то внизу, на ше, и оттуда выглядывала, всякій разъ, когда на нее смотрли, производя впечатлніе неожиданности и внезапности. Широкій ротъ съ крупными зубами, широкія скулы, большой лобъ, отъ лысины казавшійся еще больше, тяжелая палка въ рукахъ, на которыхъ было надто что въ род рукавицъ,— все это говорило о крпкомъ здоровь, о нкоторой грубости и простот.

— Куда паришь, о печальный духъ?— спросилъ коренастый господинъ въ фуражк высокаго молодого человка съ пелеринкой.

Онъ называлъ его то ‘духомъ’, то ‘паромъ’, за его необыкновенную живость и легкость движеній. Длинныя ноги, худоба и нервозность позволяли ему чрезвычайно быстро носиться по улицамъ.

— А! Это ты, мрачный чернобогъ!— отозвался молодой человкъ:— я ищу квартиру.

— А прежняя?

— Съ прежней гонятъ…

— За какія заслуги?

— За неплатежъ денегъ.

— Ну, такъ вдь за это и съ новой прогонятъ… Ну, впрочемъ, не стоитъ о такихъ пустякахъ говорить. Я теб вотъ что предлагаю: демъ въ ‘горняя со тщаніемъ’…

— Въ какія горняя? съ какимъ тщаніемъ?— растерянно спросилъ молодой человкъ.

— А ты забылъ, что сегодня Вры, Надежды и Любви?

— Не забылъ, а просто не зналъ, я не слжу за календаремъ…

— Надо слдить, потому что добрыхъ друзей можно обидть…

— Кого же это?

— Бертышеву, Вру Петровну, забылъ.

— Въ самомъ дл… Да вдь это даль какая! мои сапоги не выдержатъ такого путешествія. Вдь это около горнаго института.

— Пустое, на конк додемъ… Вижу, вижу, печальный духъ или паръ — это одно и тоже,— что у тебя и на конку денегъ нтъ… Если бы я писалъ романъ, то въ этомъ мст прибавилъ бы: ‘при этихъ словахъ молодой человкъ смутился и покраснлъ: у него не было денегъ на конку!’ и дале: ‘вы, вроятно, забыли дома вашъ кошелекъ? Осторожно спросилъ его собесдникъ въ синемъ пальто на барашковой подкладк’. Ну, однимъ словомъ, я могу угостить тебя конкой. Скажу боле: мы сейчасъ зайдемъ въ знаменитую кондитерскую Кузнецова, гд длаютъ конфекты изъ картофельной муки и патоки, и купимъ полфунта таковыхъ за пятьдесятъ копекъ и поднесемъ Вр Петровн, промолвивъ при этомъ: это отъ насъ двоихъ!

— А какъ же комната? Меня сегодня гонятъ во что бы то ни стало.

— Но самъ посуди, какъ же тебя могутъ выгнать, если самого тебя не будетъ дома? Лучшій способъ не быть выгнаннымъ откуда-нибудь, это — отсутствовать… Вотъ теб и афоризмъ. Если бы моя фамилія была не Скорбянскій, а Шопенгауеръ, то это непремнно было бы переведено съ нмецкаго на русскій и издано въ свтъ… Нтъ, въ самомъ дл, Вру Петровну мы должны поздравить, она вдь прекрасный человкъ, а прекрасныхъ людей на свт мало… У меня, положимъ, у самого есть дочка имянинница, но у меня такое множество дочерей, что чуть не каждый день которой-нибудь или рожденіе, или имянины, такъ что это уже, такъ сказать, вошло у меня въ привычку и сердца моего не радуетъ… Словомъ, демъ!

— Да, пожалуй, подемъ.

Они уже шли по Невскому, направляясь въ кондитерскую, потомъ повернули направо, захватили полфунта конфектъ и возвратились къ Невскому, чтобы ссть на конку. Погода была отвратительная, съ утра лилъ дождь. Молодой человкъ съ пелеринкой раскрылъ свой зонтикъ и несъ его надъ головой своей и своего спутника. Они сли въ конку.

Путешествіе было очень продолжительное. Надо было дохать до Адмиралтейства, ссть въ другой экипажъ, перехать черезъ Неву, тащиться изрядный конецъ по набережной, потомъ еще идти пшкомъ.

Было около часу, когда они, не доходя шаговъ на двсти отъ горнаго института, повернули съ набережной направо, потомъ въ переулокъ, вошли во дворъ и поднялись по темной лстниц, сосредоточившей въ себ вс дурные запахи, какіе бываютъ на лстницахъ,— въ третій этажъ. За дверью былъ слышенъ говоръ и крикъ ребенка. Они позвонили.

— Дома?— спросцлъ Скорбянскій, но затмъ самъ тотчасъ же отвтилъ:— ну, еще бы въ такую погоду быть вн дома! Это только мы съ Вольтовымъ способны на такой подвигъ.

И не дожидаясь отвта онъ вошелъ, а за нимъ и его спутникъ. Въ передней было совсмъ темно, но кухарка отворила дверь въ комнату и оттуда пахнуло свтомъ.

Въ квартир было просто и на всемъ лежалъ отпечатокъ аккуратности и чистоты. Мебель была только самая необходимая. Но недостатки возмщались обиліемъ свта и воздуха. Большая комната съ тремя окнами выходила на обширный дворъ, заросшій травой и походившій на поле. Она смотрла скоре мастерской художника, чмъ жилой комнатой. Всюду у стнъ стояли досчечки съ этюдами, на окнахъ были навалены папки и альбомы, на стнахъ были прибиты куски холста безъ рамъ. Посредин комнаты стоялъ мольбертъ, рядомъ съ нимъ табуретъ съ палитрой и кистями.

— Вотъ кто?— съ удивленіемъ воскликнулъ Бертышевъ, увидвъ сперва боле замтную фигуру въ пелеринк, а затмъ и Скорбянскаго.— Но любопытно, что соединило два столь различныя существа?

— Что соединило?— промолвилъ Скорбянскій:— любовь. Любовь къ сему дому,— и онъ началъ разоблачаться.— А ты, кажется, и самъ не знаешь, что твоя жена сегодня имянинница! Ну, здравствуй!— прибавилъ онъ, войдя въ комнату и цлуясь съ хозяиномъ.— А Вольтова я встртилъ на Знаменской въ безплодныхъ поискахъ такой квартиры, за которую можно было бы не платить и его не гнали бы.

Вольтовъ только пожалъ руку хозяину. Онъ, очевидно, былъ не такъ близокъ въ этомъ дом, какъ Скорбянскій.

— Но гд же царица бала?— воскликнулъ Скорбянскій и, смло отворивъ дверь въ другую комнату, вошелъ туда, какъ человкъ, принятый здсь запросто.

Оттуда послышалось: ‘а!’ а затмъ успокоительный голосъ Скорбянскаго:— э, ничего, ничего! мы люди свои! выходите въ капот.

И черезъ минуту Скорбянскій вышелъ въ мастерскую подъ руку съ Врой Петровной. Потомъ онъ комически-торжественными шагами отправился въ переднюю и принесъ оттуда полуфунтовую коробку конфектъ.

— Это отъ двухъ нашихъ пламенныхъ сердецъ! Съ ангеломъ васъ, Вра Петровна! Вдь откуда притащились! Неужели вы этого не оцните и не дадите намъ по рюмк водки? Ба, это что значитъ?— вдругъ воскликнулъ онъ, только теперь обративъ вниманіе на то, что Бертышевъ былъ въ черномъ сюртук, который старался застегнуть на вс пуговицы.— Почему у тебя столь торжественный видъ? Кажется, у тебя нтъ начальства, которое ты обязанъ поздравлять!

— Ошибаетесь!— съ нескрываемой ироніей отвтила за него Вра Петровна:— У Владиміра есть начальство, да еще какое строгое!

— Я не поздравлять иду, Вра, ты это отлично знаешь!— очень серьезно возразилъ Бертышевъ.

— Но кстати и поздравишь? Я, впрочемъ, тебя не держу! Вдь у меня гости, мн не будетъ скучно.

— Да что такое? куда? Какое начальство? Какія перемны произошли въ вашей жизни? Вдь мн ничего неизвстно!— спрашивалъ Скорбянскій.— Въ самомъ дл, Вольдемаръ,— ты взялъ какую-нибудь службу?

— Никакой службы… Что за глупости! Неужели я способенъ взять службу?

— Не врьте ему, онъ на служб, на самой строгой служб…— сказала Вра Петровна.

— Ничего не понимаю!

— Вра говоритъ глупости. Я просто взялъ работу. Пишу портретъ…

— Чей?

— Дочери Спонтанева.

— А! Вотъ такъ штука! Спонтаневъ! Милліонеръ, нашъ извстный меценатъ, Поликарпъ Спонтаневъ! Такъ это отлично? Можешь тысячи полторы слупить! Съ этого народа надо драть! Надюсь, ты не продешевилъ?

— Я не условливался.

— Простофиля! Такъ они тебя накроютъ, непремнно накроютъ.

— Какія глупости! При томъ же, согласись, что я не имю права говорить о цн. Я ничмъ еще не выдвинулся… А Спонтаневъ столько длаетъ для искусства…

— Что? Для искусства? Что же это онъ длаетъ для искусства? Покупаетъ картины на выставк? Галлерею устраиваетъ? И ты полагаешь, что это для искусства? Ахъ, наивная душа!.. Я никакъ не ожидалъ отъ тебя этого…

— Ну, не будемъ спорить, Матвй, я знаю твои взгляды. Мы не сойдемся…

— По моему,— сказалъ Вольтовъ, до сихъ поръ стоявшій у окна и внимательно просматривавшій альбомы:— по моему, этотъ Спонтаневъ приноситъ искусству вредъ.

Бертышевъ оглянулся на него и ничего не возразилъ. Вольтовъ опять погрузился въ альбомы.

— Чортъ возьми, мн это не нравится: мы пришли къ твоей жен на имянины, а ты уходишь. Эка важность — портретъ! Кажется, могъ бы посидть съ нами… Портретъ подождетъ!— говорилъ Скорбянскій.

— Но я вернусь черезъ два часа и застану васъ: вдь вы у насъ обдаете, конечно?

— Положимъ, что такъ… Но все же…

Вра Петровна въ это время вышла и занялась приготовленіемъ закуски. Она никого не ждала сегодня, погода и разстояніе заставляли ее думать, что никому въ голову не придетъ тащиться такъ далеко. И тмъ больше она была тронута любезностью гостей.

Она промолвила изъ другой комнаты, звеня посудой:

— У него не жена только имянинница!..

— А кто же еще?

— А вы спросите его…

— Спрашиваю тебя!— промолвилъ Скорбянскій, обращаясь къ Бертышеву.

— У меня никого больше нтъ!— отвтилъ хозяинъ.

— Вотъ и разбери ихъ! Э, господа, у васъ тутъ какая-то семейная моль завелась.

— Вотъ, вотъ, именно моль!— говорила хозяйка.— Распросите-ка его хорошенько.

— Какіе, право, пустяки!— нсколько раздражаясь, сказалъ Бертышевъ.— Это просто совпаденіе, что Вра Поликарповна тоже сегодня имянинница, но я вовсе не собираюсь никого поздравлять,— я просто длаю свою работу, вотъ и все.

— Однако ты сердишься, это дурной признакъ!— отозвалась Вра Петровна.

— Эге! кто-то изъ васъ не правъ, господа… Ну, впрочемъ, посл разберемъ. А что? Водка серьезно будетъ?

— Идите сюда, здсь все готово! только пирогъ поспетъ минутъ черезъ десять!— пригласила Вра Петровна изъ сосдней комнаты.

— А, и пирогъ? И этотъ измнникъ хочетъ удрать отъ пирога? Но мы не пустимъ, не пустимъ тебя, Владиміръ Николаевичъ! большинствомъ голосовъ не пустимъ. Вольтовъ — да?

— Да!— сказалъ Вольтовъ разсянно.

— Вра Петровна — да?

— Да, да, конечно, да!

— Я не могу, господа, у меня краски высохнутъ…— возразилъ Владиміръ Николаевичъ.

— Э, пустое! А ты ихъ промочи… Вотъ выпьемъ съ нами и такимъ образомъ промочишь.

— Я выпью, только пирога ждать не могу. У меня въ два часа назначенъ сеансъ.

Они перешли въ маленькую комнатку, гд былъ накрытъ столъ. На стол была приготовлена уже водка и скромная закуска изъ селедки и колбасы, налили по рюмк, Скорбянскій провозгласилъ здоровье Вры Петровны. Выпили, стали закусывать.

— Тебя звалъ Спонтаневъ въ эту пятницу?— спросилъ Владиміръ Николаевичъ, обращаясь къ Скорбянскому.

— Посмлъ бы онъ меня не позвать! Вдь я талантъ, а онъ покровитель талантовъ, какъ же онъ смлъ не звать меня?— отвтилъ Скорбянскій.— А ты кланяйся ему и скажи, что я не приду.

— Почему же?

— А зачмъ я туда пойду? Что это за спеціально-талантливые вечера такіе? Вдь вотъ у него сегодня по случаю имянинъ инфанты наврно будетъ большой балъ, а не позвалъ онъ ни меня, ни тебя, ни Вольтова, ни прочихъ талантовъ… А позвалъ насъ въ пятницу, когда у него прилично-одтыхъ господъ не будетъ. Значитъ, добрые знакомые — одно, а таланты — другое. Онъ покровительствуетъ… Очень мн нужно его покровительство… Вотъ Вольтовъ тоже талантъ и большой талантъ, не намъ съ тобой чета,— онъ своего Еруслана когда напишетъ, такъ громъ пойдетъ не только по Россіи, а и по всей вселенной, а у него не только мастерской нтъ, а даже переночивать негд. А Вольтову Спонтаневъ тоже покровительствуетъ, по пятницамъ зоветъ, поощряетъ. Вы, говоритъ, талантъ. Это у нихъ называется поощрить,— констатировать фактъ, что, молъ, талантъ. Чортъ бы побралъ ихъ, этихъ платоническихъ покровителей таланта! По моему, покровительствуешь, такъ помогай таланту развиваться. А то что? Онъ только себ имя длаетъ этимъ покровительствомъ. Что онъ покупаетъ картины на выставк, такъ вдь эти картины и безъ него продали бы, — не онъ, такъ другой. Эка важность! И картины онъ покупаетъ изъ тщеславія. Не длай онъ этого, никто бы о немъ не говорилъ, такъ онъ и погибъ бы въ безвстности съ своими милліонами!

— Ты ршительно не правъ, Матвй Ивановичъ! Къ сожалнію, мн некогда спорить съ тобой, я долженъ идти.

— Ты все-таки уходишь?

— Я не могу не пойти… Я тороплюсь окончить портретъ, потому что нужны деньги.

— Останься, Володя, ну, только сегодня останься!— попросила его Вра Петровна.

— Не могу, Вра. Я васъ застану еще здсь, господа, не правда ли?

— Да ужь на это смло можешь разсчитывать.

Владиміръ Николаевичъ торопливо началъ собираться, какъ будто боялся, чтобы его не задержали. Вра Петровна больше не сказала ему ни слова.

— Такъ кланяйся своему патрону и скажи, что талантливый беллетристъ Скорбянскій его покровительства не признаетъ и по пятницамъ украшать его салонъ не желаетъ. Такъ и скажи… Вдь не скажешь?

— Нтъ, не скажу, голубчикъ!— промолвилъ Владиміръ Николаевичъ и ушелъ.

Вра Петровна печально посмотрла ему вслдъ и затмъ вышла къ дтямъ, которыя требовали ее.

Бертышевы были однолтки,— обоимъ было лтъ по двадцати пяти, тмъ не мене, они уже около пяти лтъ были женаты и нажили двоихъ дтей. Женитьба Владиміра Николаевича почти совпала съ пріздомъ его въ Петербургъ. ‘Въ Петербург я не пробовалъ быть холостымъ’, говорилъ онъ по этому поводу. Художественныя наклонности привлекли его сюда. Академія манила его изъ далекой провинціи, гд онъ учился въ гимназіи, учился скоре нетерпливо, чмъ усердно, такъ какъ его большіе успхи объяснялись не любовью къ наукамъ и ученію, а боязнью, какъ бы не засидться въ гимназіи на лишній годъ и такимъ образомъ не отдалиться отъ академіи. И во время гимназическаго ученія онъ, кое-какъ перебиваясь уроками, старательно занимался рисованіемъ.

Способности проявились у него въ дтств и, что всего важне, не получили уродливаго направленія. У него не было учителей, никто не направлялъ его руку, никто не заложилъ въ его душу основаній, которыя подчасъ пагубно вліяютъ на всю дальнйшую работу. Онъ какъ-то инстинктивно чувствовалъ, что именно правдиво и что фальшиво, и не спша работалъ карандашомъ, не увлекаясь блестящей перспективой поскоре стать художникомъ, заслужить похвалы земляковъ. Въ немъ съ самыхъ малыхъ лтъ на ряду съ способностями жило чувство мры. Когда онъ думалъ о краскахъ, ему казалось, что онъ ‘не сметъ’, что только академія можетъ допустить его къ этой высшей, по его мннію, стадіи.

И вотъ съ аттестатомъ зрлости въ рукахъ, въ то время, какъ товарищи двинулись въ разные университеты, въ техническія заведенія, онъ прибылъ прямо на Васильевскій островъ и поступилъ въ академію.

Вра Петровна раньше его кончила гимназію и раньше пріхала въ Петербургъ. Она была уроженка того же города и ихъ романъ начался чуть ли не въ дтств. По крайней мр у обоихъ было такое сознаніе, что они всегда были близки. Никогда основаніемъ этого романа не была слишкомъ пылкая страсть. Они просто сжились другъ съ другомъ и не могли представить себя иначе, какъ вмст.

Она училась въ Петербург на курсахъ, но когда пріхалъ Владиміръ Николаевичъ, уже не гимназистомъ, а свободнымъ студентомъ академіи, то съ ихъ стороны было самымъ простымъ дломъ обвнчаться, а тамъ пошли дти и курсы остались въ сторон.

И вотъ уже около пяти лтъ они живутъ вмст. Сперва они помстились въ меблированныхъ комнатахъ въ центр города. Средства у нихъ были самыя ничтожныя. Отъ родныхъ они не получали ничего, такъ такъ т были бдны. Вра Петровна до прізда Владиміра зарабатывала средства уроками, но теперь дти уже не позволяли ей этого. А Владиміръ — безъ связей, безъ достаточныхъ знакомствъ, могъ зарабатывать лишь самыя ничтожныя средства. При томъ же, ему приходилось отвлекаться отъ своей дятельности и давать уроки гимназическаго курса.

Но они боролись храбро, не унывая. Внутренняя жизнь ихъ была тихая, спокойная, разумная, это была жизнь двухъ людей, хорошо знающихъ другъ друга, привыкшихъ не только уважать другъ въ друг достоинства, но и извинять слабости.

Черезъ два года Владиміръ Николаевичъ уже почувствовалъ, что академія не удовлетворяетъ его и задерживаетъ его художественное развитіе. Явились новыя знакомства, а вмст съ ними и новыя идеи, взгляды его расширились и все это повліяло на него самымъ ршительнымъ образомъ. Случайно видлъ его работы одинъ извстный художникъ и сильно ободрилъ его.

— У васъ талантъ не академическій!— сказалъ художникъ,— а живой, жизненный талантъ, вы взяли уже отъ школы все, что она могла вамъ дать, теперь вашей школой могутъ быть только великія художественныя созданія, которыя вы найдете въ музеяхъ цлаго свта и, главное, сама жизнь, сама жизнь.

Владиміръ Николаевичъ оставилъ академію и началъ работать самостоятельно. Въ это время, благодаря нкоторымъ знакомствамъ, ему открылся доступъ въ иллюстрированные журналы и онъ сталъ получать заказы. Обстоятельства ихъ улучшились. Они, наконецъ, могли разстаться съ ненавистными меблированными комнатами въ центр города, гд ихъ, въ глубин души оставшихся провинціалами, страшно стснялъ назойливый шумъ столичной жизни, гд имъ недоставало воздуха и простора. Они сняли квартиру въ отдаленномъ конц Васильевскаго острова, гд и цны были доступны. Но долго, долго еще приходилось имъ перебиваться случайной работой.

Только въ послднее время, въ конц прошлаго сезона, Бертышеву удалось выставить картинку, которая хотя для публики прошла незамченной, но выдвинула его среди художниковъ. О немъ стали говорить, какъ о подающемъ надежды, поощряли его къ работ и между прочимъ указали на него извстному меценату Спонтаневу. Картинка была куплена, меценатъ далъ ему пустяки — дв сотни рублей, которыхъ хватило лишь на то, чтобы прибавить въ дом пару шкаповъ и нсколько стульевъ да купить дтямъ одежду. Но это окрылило Бертышева и Владиміръ Николаевичъ началъ работать съ новой энергіей. Картинка ввела его въ новый широкій кругъ знакомыхъ, дала ему пропускъ въ домъ Спонтанева, гд каждую недлю собирались люди всевозможныхъ артистическихъ профессій: актеры, художники, литераторы, музыканты. А это уже былъ своего рода патентъ: въ дом Спонтанева бывали только таланты. Тутъ завязались новыя связи и будущее уже представлялось Владиміру Николаевичу въ розовомъ свт.

А теперь, когда начался сезонъ, ему оказали высшее довріе и поручили писать портретъ Вры Поликарповны. Можетъ быть, его хотли только поддержать деликатнымъ образомъ, а можетъ быть, и въ самомъ дл его кисть считали интересной. Во всякомъ случа въ извстномъ тсномъ кругу и это имло значеніе. На Владиміра Николаевича уже смотрли, какъ на настоящаго художника. Онъ отдался этой работ, разсчитывая выставить портретъ весной и думалъ, что съ этой выставкой будетъ связана полная перемна въ его матеріальномъ положеніи. Онъ говорилъ Вр Петровн.

— Увидишь, Вра, посл этой выставки у насъ начнется новая жизнь. Бороться хорошо, благородно, вызвышенно, но, знаешь, меня ужъ начинаетъ утомлять эта борьба. Вдь бороться-то приходится все изъ пустяковъ, изъ-за мелочей. Бороться не за что-нибудь высокое, а за фунтъ мяса и хлба, за пару сапогъ. Бороться я хотлъ бы всю жизнь, потому что въ этомъ и состоитъ жизнь,— въ борьб, вчной, неустанной борьб, но за нчто такое, за что можно душу положить!

Пока Вра Петровна возилась съ дтьми, Скорбянскій выпилъ еще одну рюмку водки, а затмъ сталъ мирно ждать хозяйку и пирогъ. Вольтовъ, наскоро закусивъ, опять перешелъ въ большую комнату и усердно досматривалъ альбомы. Это были толстыя тетради въ срыхъ парусиновыхъ папкахъ. Въ нихъ безпорядочно были набросаны легкіе, почти всегда незаконченные эскизы карандашемъ. И вотъ отъ нихъ-то Вольтовъ не могъ оторвать глазъ.

— Что ты тамъ нашелъ любопытнаго?— спросилъ его Скорбянскій, сидя еще за столомъ.

— Много, очень много! Погляди, если у тебя есть глаза!— отвтилъ Вольтовъ.

— Да вдь для вашего искусства надо имть особые глаза!— сказалъ Скорбянскій и затмъ подошелъ къ окну, гд лежали альбомы.— Ну, въ чемъ же, тутъ вся соль?

— Не видишь? Вотъ присмотрись-ка къ этому мальчику, что сидитъ на тумб.

— Ну, сидитъ на тумб. Отлично сидитъ онъ на тумб! Великолпно сидитъ! Что же изъ этого?

— Отлично, говоришь? Естественно? А?

— Какъ живой. Ну, такъ что же?

— Ты самъ говоришь — какъ живой?— переспросилъ Вольтовъ.

— Совершенно такъ, достопочтенный паръ!

— Вотъ то-то и есть! Ты — публика, ты вдь на картин видишь, что сидитъ на тумб живой мальчикъ и сидитъ онъ, какъ живой, и теб ничего,— потому что это очень простая вещь и ты не понимаешь, что оттого-то именно, что это чрезвычайно простая вещь, ее и трудно изобразить живо и правдиво. Короля на трон, окруженнаго свитой въ блестящихъ нарядахъ, гораздо легче изобразить, чмъ мальчика, сидящаго на тумб. Понимаешь ли ты?

— Почему же, о горделивый духъ, ты думаешь, что я этого не понимаю? Очень даже хорошо понимаю, потому что то же самое испытываю и въ нашемъ словесномъ искусств! Нтъ ничего трудне, какъ описать простое, обыденное состояніе души. Зврское убійство, или тамъ самоотравленіе посредствомъ синильной кислоты всякій репортеръ опишетъ, и ничего, довольно живо выходитъ,— потому что тутъ яркія краски сами лзутъ всякому въ глаза… А вотъ опиши-ка, какъ старуха-нищая потеряла копйку серебромъ и это сдлало ее несчастной на цлую недлю, — такъ пусть-ка попробуетъ сдлать это хоть самый расталантливый репортеръ! Вотъ тутъ-то и нуженъ талантъ!

— Да, да, нуженъ талантъ… И есть онъ тутъ, много его тутъ, въ этихъ альбомахъ, и это такъ и пропадетъ ни за что. Развратится и погибнетъ!

— Да полно теб мрачно пророчествовать, о злой духъ, о ядовитый паръ, исполненный губительныхъ міазмовъ! Съ чего это ты такъ? Чего ради ему гибнуть? Онъ только вотъ процвтать началъ, а ты:— погибнетъ!

— Процвтать! Это что жъ, съ портрета Вры Поликарповны процвтаніе его начнется?

— Ну, это между прочимъ. Если ему хорошо заплатятъ да портретъ выйдетъ удаченъ, его замтятъ, станутъ давать заказы…

— Да при чемъ же здсь искусство, скажи, пожалуйста? Вдь искусствомъ нельзя же называть умнье писать, технику, способность улавливать сходство! Искусство, — говорилъ Вольтбвъ, очевидно, увлекаясь своими словами, и лицо его при этомъ оживилось, а глаза засіяли какимъ-то страннымъ свтомъ,— искусство должно имть передъ собой живую одухотворенную высокую цль, во имя которой оно творитъ…

— Но разв въ портрет, мой другъ, не можетъ быть творчества?

— О, старая сказка, которую выдумали старые жрецы искусства! Портретъ можно написать хорошо и дурно, бездарно и талантливо,— такъ что же изъ этого? Гд же здсь творчество? Во имя чего, во имя какой идеи это творчество?

— Во имя искусства, чортъ возьми!

— Творить во имя искусства! Вотъ фраза, которой уже много лтъ пробавляются большіе и малые художники. Воду пьютъ для утоленія жажды, хлбъ дятъ для утоленія голода, спятъ для возстановленія силъ, науку разрабатываютъ для расширенія ума, для улучшенія жизни, во всякой дятельности есть вншняя цль, соединяющая ее съ жизнью, только въ искусств цль — само искусство…

— Ну, хорошо. Ты не признаешь портретовъ, но онъ пишетъ и картины.

— Какія это картины? Можетъ быть, эта?— онъ указалъ на небольшой холстъ безъ рамки, на которомъ была изображена пріемная важнаго сановника.— Или эта?— онъ показалъ на другую картинку, совсмъ маленькую, гд, въ вид этюда, была набросана фигура студента, погруженнаго въ лекціи передъ экзаменомъ.— Все это превосходно написано, живо, естественно, ярко, характерно! Но какая цль?

— Постой, постой! Уже я тебя перестаю понимать. Объяснись, мой другъ, объяснись.

— Господа, пирогъ простынетъ!— позвала ихъ изъ сосдней комнаты Вра Петровна.

— А, пирогъ! Но, знаете, Вра Петровна, этотъ длинный господинъ такія здсь вещи проповдуетъ, что едва ли и пирогъ можетъ примирить меня съ нимъ.

— Это Вольтовъ?

— Да кто же другой? Онъ, творецъ Еруслана,— въ будущемъ, впрочемъ. Онъ весь еще въ будущемъ Однако, пойдемъ, ибо пирогу стынуть не подобаетъ…

Пирогъ оказался чуднымъ, необыкновеннымъ пирогомъ, изъ котораго подымался ароматный паръ. Скорбянскій лъ его, хвалилъ и въ то же время обращался къ Вольтову:— ну-съ, объясните, господинъ Вольтовъ, что вы собственно хотите сказать? Не полагаете ли вы, что, минуя вашего Еруслана, въ искуств ничего создать невозможно?

— А что такое Ерусланъ?— спросила Вра Петровна.

— Пусть-ка онъ вамъ объяснитъ. Да ты выпей передъ пирогомъ-то, тогда и объяснительныя способности у тебя обострятся.

Вольтовъ выпилъ. Это была третья рюмка, а пилъ онъ вообще мало. Поэтому въ самомъ дл щеки у него покраснли и глаза загорлись.

— Ерусланъ, это — народный герой. Я задумалъ рядъ картинъ — и это цль моей жизни, это должно наполнить всю мою жизнь… Рядъ картинъ, въ которыхъ героемъ явится Ерусланъ Лазаревичъ.

— Зачмъ же это?— очевидно, не понимая, промолвила Вра Петровна.

— Зачмъ? А затмъ, чтобы мои картины смотрлъ народъ, простой народъ,— мужикъ, извозчикъ, дровоскъ, носильщикъ,— смотрлъ и понималъ. Онъ Еруслана знаетъ и понимаетъ, онъ и меня черезъ Еруслана пойметъ. Я хочу говорить не съ кучкой утонченныхъ любителей изящныхъ искусствъ,— мн до нихъ нтъ никакого дла. Среди нихъ я не желаю пропагандировать никакихъ идей, потому что они прекрасно знаютъ всякія идеи и привыкли къ нимъ, какъ кочегаръ привыкъ къ нестерпимому жару отъ печки, который всякаго другого способенъ убить. Я хочу говорить съ народомъ языкомъ, который онъ понимаетъ. Вотъ эти вс пріемныя у важнаго сановника, студенты, готовящіеся къ экзамену, это — для народа китайскій языкъ. Ну, хорошо, пусть даже не народъ, а интеллигентъ смотритъ на этого студента, смотритъ часъ, смотритъ другой,— что же изъ этого? Прекрасно написано, великолпно написано! Честь и слава автору! Дать ему медаль, купить у него картину, заплатить большія деньги, великолпно! Но что же у него въ душ-то остается? Ровно ничего. Пріятное впечатлніе и только. Такъ для пріятнаго впечатлнія не стоитъ писать картинъ. Для этого просто достаточно взять прохладную или теплую ванну,— кто какъ любитъ. Надо, чтобъ картина подымала зрителя на версту надъ землей, чтобъ онъ отошелъ отъ нея перерожденный, если не весь, то хоть маленькой частицей своей души… Такъ надо писать картину, такъ надо писать книгу, такъ надо писать симфонію, все такъ надо писать, все такъ надо творить въ искусств. А если кто не можетъ, не хочетъ, не уметъ такъ писать, то не надо вовсе, тотъ займись другимъ дломъ: торгуй, служи, что хочешь…

— Ого! Вотъ ты какъ! Вра Петровна, а вдь это благородно, то, что онъ говоритъ. Какъ вы находите, а?

Вра Петровна смотрла грустно и нсколько разсянно. Отсутствіе Владиміра Николаевича за столомъ, въ то время, какъ былъ поданъ ея имянинный пирогъ, почему-то въ этотъ разъ чувствовалось ею очень больно. Можетъ быть, она не хотла признаться себ въ истин и объясняла это простой неловкостью передъ гостями, которые пришли издалека, а хозяинъ ушелъ. Но, кажется, истина была въ томъ, что въ дом, куда онъ ушелъ, была тоже имянинница. Она въ этомъ не сознавалась даже самой себ.

Она не отвтила на вопросъ Скорбянскаго, а вмсто этого спросила:

— Вы видли Вру Поликарповну?

— Спонтаневу? Ну какъ же! Имлъ счастье бесдовать съ нею о русской литератур.

— Она красива?

— Какъ вамъ сказать?.. Если бы меня одть у перваго портного, да все, знаете, въ шелковыя ткани первыхъ сортовъ — французскія да англійскія, такъ и я былъ бы красивъ. Ничего себ. Здорова, очень здорова. Голосъ звонкій, щеки румяныя, впрочемъ, не очень, въ мру, какъ слдуетъ!

— Я слышала, что она очень умна.

— Гм… Опять же вамъ скажу: есть у малороссовъ поговорка: и дурень кашу сваритъ, если ему дать сала, да муки, да пшена, да соли, да перцу… И разсудите, какъ же ей не быть умной, когда надъ ея головой всячески работали и профессора, и поэты, и всякихъ умныхъ спеціальностей люди, которымъ денегъ платили, сколько угодно? Она всему училась: и математик, и астрономіи, и философіи, и археологіи… Ну, словомъ, всему, чему хотите. Тутъ, знаете, и корова, если ее всему этому научить, стала бы умной. А что вамъ до ея ума? У васъ свой есть.

— Я глупая!

— Ну, вотъ еще — одна новость. Въ первый разъ слышу такое признаніе. Что же, была экспертиза? А? Кто же экспертъ?

— Нтъ, экспертизы не было, а только я глупая, глупая!

— Гм… И давно это?

— Нтъ, не очень. Прежде со мной можно было говорить о чемъ угодно, а теперь я ужъ не удовлетворяю… того не понимаю, этого. Это для меня слишкомъ отвлеченно, то слишкомъ символично, словомъ… Я глупа стала…

— Э, ну васъ… Не хочу даже понимать, на что вы намекаете. Это — настроеніе, не больше, имянинное настроеніе… Давайте вотъ лучше выпьемъ вишневки за ваше здоровье. А вы вотъ что, Вра Петровна, — у васъ, кажется, есть свободный уголъ въ той комнатк, что направо?

— Есть!— отвтила Вра Петровна, взявъ себя въ руки и внутренно укоряя себя за только-что брошенные намеки, которые въ сущности и ей казались неосновательными.

— Ну, такъ вотъ: пріютите на недльку нашего друга, Вольтова. Онъ вдь паръ и немного мста займетъ. А тамъ, можетъ быть, судьба пошлетъ ему работу…

— Съ удовольствіемъ, Григорій Михайловичъ!— сказала она, обращаясь прямо къ Вольтову, — только вамъ далеко будетъ ходить.

— Да ему ходить-то некуда! Какъ только станетъ куда ходитъ, такъ онъ сейчасъ въ т мста и передетъ.

Вольтовъ смутился, но въ сущности былъ доволенъ. Послднія дв недли его положеніе было отвратительное и онъ измучился въ поискахъ занятій и въ войн съ квартирной хозяйкой, которая не принимала никакихъ резоновъ.

Вра Петровна спросила Скорбянскаго о его домашнихъ длахъ. Онъ затянулъ длинный разсказъ, сущность котораго сводилась къ тому, что дла его очень плохи, но это надо было выводить изъ разсказа, а передавалъ онъ все это въ такой веселой форм, какъ будто жизнь его была веселымъ водевилемъ. Въ дйствительности вся жизнь Скорбянскаго, у котораго на плечахъ была огромная семья, состоявшая не столько изъ его собственныхъ дтей, сколько изъ родственниковъ восходящихъ линій — его и жены — была очень тяжела. Онъ всхъ кормилъ своимъ перомъ и никому не жаловался и перо это скрипло въ его рукахъ такъ же, какъ и его спина. У него было имя талантливаго беллетриста, но это имя заработалъ онъ однажды, лтъ десять тому назадъ, когда работалъ еще свободно, тогда ему удалось дйствительно создать нчто значительное. Посл того, въ продолженіе многихъ лтъ, талантъ его вспыхивалъ изрдка. А большею частью въ его работахъ были только занимательность, умъ и удобочитаемость. ‘Что вы теперь пишете, Матвй Ивановичъ?’ спрашивали его знакомые, большею частью машинально, такъ какъ такимъ образомъ принято спрашивать, когда встрчаешь писателя или художника.— ‘Зарабатываю свой хлбъ!’ отвчалъ на это Скорбянскій и больше не распространялся на эту тему.

И вообще не любилъ онъ говорить о своемъ писательств. Его всегда огорчало, когда налаживалась эта гема. Онъ говорилъ: ‘пріятно поговорить о своихъ твореніяхъ, когда творишь свободно, подъ вліяніемъ неудержимой силы вдохновенія, которая влечетъ и пригвождаетъ тебя къ столу. Но когда работаешь, чтобъ заработать хлбъ, когда неудержимая сила есть сила нужды, необходимости, когда вдохновляетъ тебя забота о томъ, что надо платить за сына въ гимназію, а дочк купить шляпку,— то такой разговоръ мучителенъ ‘…

Но никогда бодрость духа не покидала его. Вс свои невзгоды онъ и для себя самого и для другихъ, когда случалось говорить о нихъ, облекалъ въ такую форму, что и ему самому, и другимъ становилось весело.

Вра Петровна любила, когда Скорбянскій приходилъ къ нимъ. Если это случалось въ тяжелые дни, онъ разгонялъ всякую грусть, и то, что за минуту передъ этимъ представлялось невыносимо тяжелымъ, начинало казаться ничтожнымъ препятствіемъ.

Но на этотъ разъ она слушала его разсянно. Ея свтлые глаза смотрли въ неопредленное пространство, на всемъ лиц легла печать грусти и она казалась гораздо старше своихъ лтъ. Вообще, у нея было странное лицо: когда ей было весело и она смялась, оно казалось молодымъ, почти дтскимъ. Но какъ только радостное настроеніе покидало ее, тотчасъ она становилась старше на десять лтъ. Это было тмъ боле странно, что не было на этомъ лиц ни складокъ, ни морщинъ, только углы рта какъ-то опускались, подъ глазами выступала синева, носъ казался длинне и во всемъ лиц появлялось выраженіе унынія, отъ нея вяло многолтнимъ опытомъ, котораго у нея въ сущности не было.

Скорбянскій все говорилъ, говорилъ. Онъ разсказалъ и о дочери, которая должна была не ходить въ гимназію, такъ какъ нельзя было заплатить за ученіе, и о сын, у котораго вышелъ непріятный эпизодъ съ инспекторомъ, и о болзни жены, и о няньк, напоившей въ порыв усердія грудного младенца вишневкой… Онъ весь состоялъ изъ семейныхъ заботъ. При томъ же онъ страстно любилъ свою семью и жилъ для нея. И только посл получасового разсказа онъ замтилъ, что глаза ея, какъ и мысли, заняты чмъ-то совсмъ другимъ.

— Э, да вы, кажется, меня и не слушаете!— промолвилъ онъ. Она улыбнулась, точно сквозь сонъ.

— Нтъ, я слушаю, только… Простите, недостаточно внимательно.

— О чемъ же вы думаете?

— Такъ… Ничего особеннаго… Пустое.

Скорбянскій взглянулъ на нее и не поврилъ.

А она думала о томъ, о чемъ прежде никогда мысль не приходила ей въ голову и что въ послднее время часто, слишкомъ часто длалось предметомъ ея думъ. Она думала о томъ, что теперь у нихъ въ дом не хватаетъ чего-то значительнаго, чего-то тонкаго, незамтнаго, но тмъ не мене ужасно важнаго, отчего прежде жизнь казалась прекрасной,— и въ то же время явилось что-то новое, тоже, повидимому, незамтное и ничтожное, настолько ничтожное, что никто, кром ея самой, не въ состояніи его замтить, но тяжелое, мрачное, по временамъ убивающее всю храбрость, съ которой она до сихъ поръ боролась съ жизнью.

Было больше четырехъ часовъ, когда раздался звонокъ. Вра Петровна вздрогнула, но не двинулась съ мста, не пошла въ переднюю встртить пришедшаго. Ей почему-то казалось, что во взгляд его она прочитаетъ нчто такое, что испортитъ ей остальной день.

II.

Огромный домъ Спонтанева былъ извстенъ большимъ количествомъ квартиръ и жильцовъ. Довольно угрюмо смотрлъ онъ на улицу своими многочисленными окнами стараго фасона, безъ карнизовъ, со множествомъ стеколъ. Выкрашенный въ свтло-коричневую краску, онъ отличался отъ другихъ домовъ на Офицерской улиц, невдалек отъ опернаго театра. Населяли его большею частью люди средняго достатка, находя въ немъ и большія удобства, и сравнительно недорогія цны.

Купивъ старый домъ, Спонтаневъ передлалъ его внутри, согласно всмъ доступнымъ старому дому современнымъ требованіямъ, но вншней стороны не коснулся. Но жильцы знали, какими преимуществами обладаетъ этотъ домъ и держались его, а когда освобождалась квартира, брали ее съ бою.

Но самъ Спонтаневъ не жилъ въ этомъ дом. Для себя онъ выстроилъ двухъ-этажный особнякъ, красивый веселый домикъ, стоявшій рядомъ съ большимъ, и занималъ его весь.

Въ этотъ день, около двухъ часовъ дня, когда Владиміръ Николаевичъ приблизился къ дому на извозчик, который везъ его убійственно долго, стояло нсколько каретъ. ‘Значитъ, въ самомъ дл у нихъ гости,— подумалъ онъ,— а можетъ быть, мн и не слдовало прізжать?’

Но этотъ вопросъ былъ возбужденъ не сегодня. Вчера еще посл сеанса онъ спросилъ Вру Поликарповну, не будетъ ли она слишкомъ занята сегодня?

— Чмъ?— съ удивленіемъ спросила она.

— Вдь вы же завтра имянинница.

— Разв это занятіе?

— Конечно, нтъ, но къ вамъ, вроятно, прідутъ…

— Я извинюсь. Во всякомъ случа, вы будете работать, сколько вамъ надо. Нтъ, нтъ, я хочу видть васъ завтра!

— Въ такомъ случа я приду, я непремнно приду.

И вотъ онъ пріхалъ. У швейцара былъ необыкновенно торжественный видъ. Это проявлялось не въ одежд, которая всегда была у него праздничная, а въ выраженіи лица. Лицо это сіяло.

— У васъ гости?— спросилъ Владиміръ Николаевичъ.

— Гости-съ. Собственно поздравить пріхали… А настоящіе гости будутъ вечеромъ. У насъ имянинница!

Владиміръ Николаевичъ поднялся по широкой, отлогой мраморной лстниц, устланной ковромъ, во второй этажъ, и пошелъ направо, гд былъ большой залъ съ роялемъ и двумя рядами стульевъ, уставленныхъ вдоль стнъ. Здсь каждую пятницу лучшіе артисты играли и пли. Рядомъ была тоже большая комната, нчто врод гостиной. Здсь стоялъ мольбертъ, такъ какъ комната временно была превращена въ мастерскую. Онъ писалъ въ ней портретъ Вры Поликарповны.

Теперь въ обихъ комнатахъ не было ни души и сюда не долеталъ ни одинъ звукъ. Спонтаневы жили на другой половин, а отчасти въ нижнемъ этаж. Эти же комнаты оживлялись только по пятницамъ и то лишь до полуночи, когда все общество спускалось внизъ, гд помщалась столовая. Тамъ, за обильнымъ ужиномъ съ хорошимъ виномъ, засиживались часовъ до трехъ.

Стны были увшаны картинами, изъ которыхъ каждую хорошо зналъ Владиміръ Николаевичъ, зналъ ея автора, исторію и сколько она была заплачена. Большею частью это были шедевры русскаго искусства, такъ какъ Спонтаневъ не пропускалъ ни одной выставки, чтобы не купить на ней нсколько выдающихся вещей.

Въ той комнат, гд стоялъ теперь мольбертъ, дв стны были заняты тяжелыми шкапами, наполненными книгами. Корешки чудныхъ переплетовъ выглядывали сквозь стеклянныя дверцы. Не мало здсь было обертокъ съ посвященіями отъ самихъ авторовъ.

При вход въ эту часть квартиры, гостя охватывало какое-то чувство уваженія къ художественному и литературному вкусу хозяина, такъ какъ все говорило здсь объ этомъ вкус. И картины и книги были интересны, т и другія останавливали на себ вниманіе.

Была еще одна комната, сравнительно небольшая, съ круглымъ столомъ посредин, съ мягкими диванами по стнамъ. Столъ былъ заваленъ журналами и газетами. Сюда по пятницамъ заходили т, кому надодало слушать музыку и художественно-литературные споры. Здсь читали газеты и курили.

Владиміръ Николаевичъ осмотрлъ кисти, приготовилъ краски и затмъ приподнялъ легкое покрывало, висвшее надъ его работой. Это былъ небольшой холстъ, меньше аршина въ длину и ширину. Судя по тому, что уже теперь было на немъ изображено, можно было думать, что портретъ будетъ нсколько фантастическій. Голова была набросана эскизными мазками, сходство замчалось только въ глазахъ — свтлыхъ, веселыхъ, ясныхъ, но чуть-чуть неспокойныхъ, да въ овал лица. Носъ также уже былъ намченъ, золотистые волосы вздымались высокой капризной прической, ротъ и подбородокъ еще утопали въ туман неопредленныхъ красокъ. Словомъ, портретъ былъ въ той стадіи, когда о немъ еще нельзя было судить.

Владиміру Николаевичу пришла въ голову мысль: ловко ли съ его стороны то, что онъ пошелъ сюда, а не налво, чтобы поздравить имянинницу? Вдь въ сущности онъ долженъ былъ это сдлать. Вдь онъ бывалъ въ дом не только по пятницамъ, нердко посл работы его приглашали внизъ на чашку чаю. Въ конц концовъ это просто невжливо, и онъ уже готовъ былъ идти туда, но вдругъ явилась новая мысль. ‘Однако, я сказалъ Вр, что никого не собираюсь поздравлять! ‘ и эта мысль удержала его.

Если она придетъ сюда, какъ общала вчера, то тогда онъ можетъ между прочимъ и поздравить ее. Но ходить спеціально за этимъ онъ не долженъ. Почему въ самомъ дл? Если бы не было этой работы, онъ не пришелъ бы сюда вовсе. Знакомство ихъ слишкомъ невелико еще и слишкомъ неровны ихъ положенія. И онъ остался.

Онъ надавилъ пуговку звонка, явился лакей — съ такимъ же сіяющимъ видомъ, какой былъ у швейцара. Очевидно, въ этомъ дом вс чувствовали себя сегодня имянинниками.

— Пожалуйста, узнайте у Вры Поликарповны, будемъ ли мы сегодня работать? сказалъ онъ лакею.

— Он просили доложить, когда вы придете!— отвтилъ тотъ.

— Ну, тмъ лучше. Такъ скажите!

Лакей ушелъ. ‘Вотъ, значитъ, я сдлалъ хорошо, что остался здсь’, подумалъ Бертышевъ. ‘Если она велла доложить о моемъ приход сюда, значитъ — у нея не было даже мысли о томъ, что я могу придти туда. Въ сущности Матвй отчасти правъ. Это какое-то спеціально пятничное знакомство. Тамъ у него гости, настоящіе гости, а здсь покровительствуемые таланты. Онъ и домъ, очевидно, строилъ съ такимъ разсчетомъ, чтобы эти дв половины никогда между собой не смшивались. Впрочемъ, это до меня въ настоящую минуту не касается. Я приглашенъ работать и работаю, вотъ и все’.

Онъ въ сотый разъ внимательно разсматривалъ картины, висвшія на стнахъ. Здсь уже были у него свои любимцы, но были и такія, которыхъ онъ не признавалъ и никогда не подымалъ на нихъ глазъ.

Послышались легкіе шаги и шорохъ платья. Владиміръ Николаевичъ почувствовалъ, что чуть замтная краска прилила къ его щекамъ. Онъ повернулъ голову къ двери и издали разглядлъ, что Вра Поликарповна была въ той же кофточк, которая такъ шла къ ней и въ которой она всегда являлась для портрета. И ея свтло-золотистые волосы были подхвачены кверху, какъ онъ писалъ ихъ. Значитъ, она готовилась къ сеансу.

Она быстро подошла къ нему,— стройная, гибкая, радостная, сіяющая. Довольство, ничмъ не смущаемое, полное, безконечное довольство свтилось въ ея глазахъ, во всемъ ея лиц, въ походк, въ движеніяхъ, въ голос, которымъ она привтствовала его.

— Я виновата передъ вами — заставила васъ ждать…

Она крпко пожала его руку.

— Но вы имянинница, значитъ — вамъ все прощается, поздравляю!— сказалъ Владиміръ Николаевичъ.

— Спасибо. Пойдемте работать. Я у васъ украла двадцать минутъ.

Она произнесла это чрезвычайно просто и направилась въ мастерскую.

— Но вы, можетъ быть, должны быть тамъ?— промолвилъ Владиміръ Николаевичъ.— У васъ гости!

— Можетъ быть, и должна, но буду здсь.

— Вы жертвуете собой для искусства?— полушутя замтилъ онъ.

— Для тщеславія, вы хотите сказать? Мн хочется, чтобъ вы поскоре кончили портретъ, чтобы онъ былъ удаченъ, чтобы онъ былъ блестящъ… Я хочу видть его на выставк, то-есть, хочу себя видть на выставк… Я знаю, что это тщеславіе самаго невысокаго сорта, но я такъ чувствую и говорю вамъ.

Она уже заняла свое обычное мсто въ кресл и слегка приподняла голову. Это была ея поза, которую она уже знала отлично. Бертышеву почти не приходилось длать поправокъ.

— Я хорошо сижу?— спросила она.

— Какъ всегда — образцово!

— Я хорошая натурщица? не правда ли?

— На рдкость!

— Слава Богу, у меня отыскался хоть одинъ талантъ!

— Только одинъ?

— Только одинъ, Владиміръ Николаевичъ. Разв это неправда? У меня больше никакихъ талантовъ нтъ. Это было бы ничего, если бы я жила въ обыкновенной обстановк, но у насъ домъ особенный. Эти стны видли такое множество талантовъ, что имъ, должно быть, нестерпимо скучно смотрть на такую вотъ бдную посредственность, какъ я.

— Я этого не нахожу.

— Я хотла бы, чтобы вы скоре были пристрастны, чмъ неискренни.

Владиміръ Николаевичъ началъ писать и ни слова не сказалъ на это. Но Вра Поликарповна не могла молчать во время сеанса. Она еще до начала ихъ работы выговорила себ право болтать.

— Вы не находите, Владиміръ Николаевичъ, что мой сегодняшній видъ не подходитъ къ общему тону портрета?— спросила она.

— А что? Я пишу волосы и потому этого не замчаю…

— Но вы не находите?

— До сихъ поръ — нтъ.

— Вы совсмъ не обращаете вниманія на натуру…

Онъ отошелъ отъ мольберта и внимательно взглянулъ на нее.

— Да, есть что-то новое. И знаете что?

— Скажите…

— Нтъ, я не скажу… Это не совсмъ-то.

Она разсмялась.

— Какъ глубоко сказано: ‘Это не совсмъ-то’… Но все-таки, Владиміръ Николаевичъ, надо сказать, что именно это и что именно то… И вы скажете…

— Вы думаете, что непремнно скажу?

— Непремнно скажете, потому что иначе я буду думать, что вы нашли во мн что-то отталкивающее и некрасивое…

— Боже сохрани! Вы просто хотите меня поймать.

— Нтъ, я просто хочу, чтобъ вы сказали…

— Да видите ли… Когда я вошелъ сегодня сюда, то первое, что встртилъ, это какое-то сіяніе на лиц швейцара, потомъ сюда пришелъ Иванъ и у него было тоже сіяніе… Теперь…

— Ахъ, и у меня такое же сіяніе! Нечего сказать, это очень любезно съ вашей стороны.

— Но я же сказалъ: это не совсмъ то…

— По крайней мр хоть не совсмъ, но постарайтесь же опредлить, что это. Ужь я теперь не могу успокоиться. Мн все будетъ казаться, что швейцаръ, Иванъ и я проникнуты одинаковымъ чувствомъ, а это, согласитесь, не особенно лестно. Однако пишите, я не хочу вамъ мшать.

— Нтъ,— сказалъ Бертышевъ, опять принимаясь за работу,— я думаю, что разница здсь существенная. Вы сами испытываете чувство радости, потому что вы имянинница, героиня праздника, а швейцаръ и Иванъ, какъ врные слуги, только отражаютъ вашу радость на своихъ лицахъ.

— Ха, ха, ха! это и хорошо, и зло. А я въ самомъ дл испытываю чувство дтской радости.

— Потому что имянинница?

— Нтъ, но причина моей радости зависитъ отъ того, что я имянинница.

— Вамъ подарили новую куклу?

— Вотъ какъ! Вы уже боле, чмъ злы, и это меня огорчаетъ…

— Въ такомъ случа простите.

— Взгляните, пожалуйста, на меня!— промолвила Вра Поликарповна, нсколько секундъ помолчавъ.

— Смотрю!— отвтилъ Бертышевъ, и дйствительно нсколько отклонился отъ мольберта и смотрлъ на нее.

— Вы видите, что меня это огорчило?

— Кажется. У васъ глаза затуманились.

— И это хорошо?

— Нтъ, не хорошо. И я…

— Ну?

— И я жалю и больше не буду.

Она засмялась. Ея лицо опять просвтлло.

— Но вы, кажется, не хотите знать причину моей дикой радости?— промолвила она.

— Я не имю права спрашивать объ этомъ, Вра Поликарповна.

— Я даю вамъ это право, Владиміръ Николаевичъ.

— Въ такомъ случа я спрашиваю…

— Но знайте, что я скажу это только вамъ…

Въ ея голос почуялось для него что-то серьезное. Онъ замчалъ и прежде, что это иногда съ ней бывало. Среди веселой болтовни, которая, какъ казалось, не имла другой цли, какъ пріятно провести время позировки, вдругъ какая-нибудь фраза, какое-нибудь слово, относившееся къ нему, прозвучитъ такъ, что надолго потомъ остается въ душ. Это и прежде всякій разъ производило на него какое-то тревожное дйствіе.

— Слушайте,— сказала она,— сегодня я стала богата.

— Вы? Но когда же вы были бдны?

— Всегда. Это мой отецъ былъ богатъ. Мн длали все, что было нужно для меня, длали мн лично,— одвали, учили, доставляли всевозможныя удовольствія. Но мои желанія, желанія, касающіяся остального міра, а не меня, я сама, безъ вмшательства другихъ, не могла осуществлять. Я не знаю, какъ вамъ объяснить это. Ну, вотъ, напримръ, недавно, ко мн пришла одна двушка,— ей надо было выходить замужъ, но не хватало тамъ на что-то денегъ и она просила всего триста рублей. Мн захотлось помочь ей и я сказала отцу. Отецъ мой добръ, вы знаете,— онъ не скупъ, но… Все-таки вышла цлая исторія. Къ ней послали Погосскаго — знаете, секретарь у отца — разузнать, правда ли, что она нуждается и разслдовать, какъ и въ чемъ нуждается. Тотъ собралъ справки, сдлалъ какія-то выкладки и доказалъ, что ей довольно дать полтораста, ей и выдали полтораста. Это наврно было ей непріятно. Вы понимаете, что это уже не я сдлала. Впрочемъ, она все-таки была довольна, можетъ быть, и въ самомъ дл ей было достаточно полтораста. Ну, однимъ словомъ, вы видите разницу. А теперь я сама буду все длать. Какъ мн захочется, такъ и будетъ.

— Какимъ же образомъ?

— Отецъ подарилъ мн сегодня сто тысячъ въ мое полное распоряженіе. Но не на мои нужды, а на мои желанія… Правда, это хорошо?

— Это хорошо. Конечно, это хорошо…

— И я хочу васъ привлечь…

— Куда? зачмъ?

— Чего же вы испугались? Я хочу всегда съ вами совтоваться, понимаете? Я даю вамъ слово — безъ вашего совта не истратить ни одной копйки.

— Вра Поликарповна, знаете… Я не заслужилъ такого доврія,— слегка дрожащимъ голосомъ сказалъ Бертышевъ.

— Но вы тронуты?..

— О, да, безконечно!

— Мы заключаемъ союзъ?

— Я его подписываю.

— Давайте же руку!

Она протянула ему руку.

— Ну, теперь пишите, а то, право, я своей болтовней отняла у васъ все время, кажется весь часъ нашъ прошелъ.

— Нтъ, еще четверть часа…

Онъ началъ опять работать, но рука его уже не такъ твердо держала кисть. Это довріе, которое пришло такъ скоро, всего посл двухъ недль знакомства, волновало его. Онъ и раньше бывалъ въ дом Спонтаневыхъ, но на этихъ пятничныхъ вечерахъ какъ-то не существовало личностей, а было какое-то общество талантовъ всхъ професій, все смшивалось, объединялось и трудно было выдвинуться на этомъ пестромъ фон. Ему тогда ни разу не пришлось сказать съ хозяйской дочерью хоть пять словъ и собственно ихъ знакомство началось съ перваго сеанса, когда онъ сталъ писать ея портретъ. Кажется, и она впервые какъ слдуетъ разглядла его. Среди десятковъ разнохарактерныхъ лицъ и фигуръ, наполнявшихъ эти комнаты, при томъ всегда съ прибавкой нсколькихъ новыхъ, ей трудно было вглядться въ одно лицо. Она старалась быть любезной со всми, каждому по возможности сказать нсколько словъ, и къ концу вечера только утомлялась. Случалось, что ее хватало только до ужина и затмъ она, утомленная, уходила къ себ.

И когда отецъ пригласилъ Бертышева писать ея портретъ и онъ явился однажды на первый сеансъ, чтобы зарисовать ее углемъ, она встртилась съ нимъ какъ будто съ новымъ знакомымъ. Ей онъ совершенно не былъ извстенъ. Видла она его на вечерахъ, но какъ бы въ туман и едва замтила. И въ первую минуту на нее произвела сильное впечатлніе его статная фигура, въ которой все сложилось какъ-то гармонично: не слишкомъ высокій, но достаточный ростъ, крпкое, но не громоздкое сложеніе, мягкій баритональный голосъ, а въ особенности голова съ тонкими, слегка вьющимися русыми волосами, длинными прядями спускавшимися до шеи, съ строгими чертами лица, съ высокимъ блымъ лбомъ и странными синими глазами, которые пристально всматривались въ нее. Его лицо не произвело на нее впечатлнія обычной красоты и нельзя было назвать его красивымъ, но въ немъ было что-то своеобразное, такъ рдко встрчающееся въ лицахъ, казавшихся ей удивительно похожими одно на другое.

Еще не поговоривъ съ нимъ десяти минутъ, она нашла, что на него просто даже глядть интересно, и съ перваго же дня эти сеансы стали притягивать ее къ себ. Просыпаясь утромъ, она тотчасъ же думала о томъ, что сегодня будетъ сеансъ и ждала его.

Впечатлнія Владиміра Николаевича были совсмъ другія. Ея наружность не остановила на себ его вниманія. Она была мила, лицо у нея было одно изъ тхъ, на которыя пріятно глядть — простое, привтливое, симпатичное. Задумавъ портретъ, онъ старался придать ему особый колоритъ, чтобъ сдлать это лицо интереснымъ. Но его поразила та необыкновенная легкость, съ которой она въ разговор касалась самыхъ разнообразныхъ предметовъ, во всемъ чувствуя себя хозяйкой, обо всемъ говоря просто, умно, съ видимымъ знаніемъ. Разносторонность ея ума, огромная начитанность — въ двушк, которой едва минуло двадцать одинъ годъ и при томъ двушк богатой, у которой во вншнихъ обстоятельствахъ не было причинъ къ добыванію знаній, сразу завоевали его вниманіе и онъ сталъ присматриваться къ ней, какъ къ новому для него явленію.

Съ каждымъ днемъ она интересовала его все больше и больше. Она представлялась ему необыкновенно живой натурой, съ богатыми душевными силами, дятельно откликавшимися на все, сколько-нибудь жизненное. Вс области умственной жизни, казалось, были ей свои, во всемъ она проявляла тонкій вкусъ, умла разыскать что-нибудь хорошее, важное, откапать душу у всякаго дла.

Иногда ему становилось неловко, когда она, коснувшись литературы, въ особенности европейской, съ большимъ знаніемъ говорила о такихъ вещахъ, о которыхъ онъ не имлъ понятія, да и не могъ имть, такъ какъ даже не зналъ о ихъ существованіи. А она свободно читала по-англійски и по-итальянски, а теперь ее интересовала испанская литература, и она дятельно училась этому языку.

Но не оттого только, что ему оказали это незаслуженное довріе, Владиміръ Николаевичъ чувствовалъ эту нетвердость въ рук, которая держала кисть. Онъ не могъ бы разсказать, какіе именно планы зароились въ его голов въ тотъ моментъ, когда Вра Поликарповна сообщила ему о подарк отца. Но словно какая-то свтлая струя прошла черезъ его мозгъ и разбудила тамъ тысячу мечтаній, которыя чуть ли не съ дтства еще наполняли его голову. И сердце его забилось сильно отъ прилива какой-то радостной, отрадной теплоты.

Съ двнадцати тринадцати лтъ, то-есть, съ момента, когда онъ началъ сознательно относиться къ жизни, онъ на каждомъ шагу видлъ людей, которые боролись съ жизнью и жизнь имъ не давалась, какъ ему казалось — благодаря такимъ ничтожнымъ пустякамъ, какъ недостатокъ въ нсколькихъ сотняхъ рублей, и ему всегда страстно хотлось что-нибудь сдлать для такихъ людей. Отдать себя имъ въ жертву, работать для нихъ всю жизнь, чтобъ спасти ихъ отъ гибели. Но это были чисто дтскіе порывы, работа его ничего не стоила, это были только глупыя, хотя и благородныя, мечты. И люди гибли на его глазахъ и это съ дтства накладывало темный отпечатокъ на его, по натур свтлую, душу. Особенно ярко всегда вставала въ его воображеніи семья казначея въ той гимназіи, гд отецъ его служилъ надзирателемъ. Большая семья, ничтожное жалованье и вдобавокъ — у всхъ дтей странныя болзни, полученныя по наслдству отъ матери. Мать давно уже лежала, не вставая, съ постели. Нервная болзнь отняла у нея ноги, а дти вс страдали — кто нестерпимыми головными болями, кто припадками, кто порочными наклонностями. Это было какое-то роковое семейство, въ немъ постоянно случались несчастья. Старшій сынъ блестяще окончилъ технологическій институтъ и тотчасъ застрлился. Одна изъ дочерей была сговорена, была назначена свадьба и ея женихъ, дучи къ нимъ изъ Москвы, попалъ на поздъ, который былъ разбитъ при столкновеніи, и ему оторвало ногу,— и много другихъ дикихъ несчастій было въ этой семь. Старикъ отецъ, одинъ — здоровый человкъ въ семь, съ упорной честностью гнулъ спину до шестидесяти лтъ, а тутъ, должно быть, не выдержалъ,— очень ужъ прикрутила его нужда — и вотъ вдругъ въ касс оказался недочетъ,— не хватило какихъ-то трехъ тысячъ. Никогда Владиміръ Николаевичъ до такой степени не сознавалъ всю боль своего безсилія. Ему тогда было пятнадцать лтъ и онъ узналъ отъ своихъ, что если бы достать и внести эти деньги въ кассу, то семья казначея была бы спасена. И вотъ — когда ему хотлось разорваться, чтобъ заработать эти деньги. Но, конечно, онъ ничего не могъ добыть и никто не далъ ничего старому казначею. Его судили и вс больные члены этой семьи чуть ли не пошли по міру.

Да и здсь, въ Петербург, на каждомъ шагу онъ встрчалъ людей, которые гибли только оттого, что къ нимъ вовремя не приходила помощь, которыхъ было такъ легко спасти, и никто изъ окружающихъ ихъ людей не могъ спасти ихъ, потому что вс сами перебивались и нуждались.

И когда Вра Поликарповна такъ доврчиво позвала его сотрудничать въ такомъ дл, то у него вдругъ на минуту мелькнула мысль, что вотъ открывается чистый источникъ, изъ котораго можно будетъ утолять жажду у людей, гибнущихъ отъ этой жажды. Эта мысль мелькнула на мгновеніе и освтила его лицо.

— Ну, что же вы молчите? Отчего вы не хотите радоваться со мною?— промолвила Вра Поликарповна.— Вы знаете,— это удивительно! Я такъ сжилась съ вами за эти дв недли, что мн показалось дломъ простымъ и естественнымъ вамъ сказать объ этомъ и, можетъ быть, только вамъ одному. И у меня такое чувство, что я даже не имю права распорядиться этими деньгами одна, а только вдвоемъ съ вами… Правда, вдь это ничего? Это вовсе не значитъ, что я влюблена въ васъ!— прибавила она, смясь,— или что-нибудь подобное? Не правда ли, Владиміръ Николаевичъ?

— Безъ сомннія, правда. И мн только остается благодарить васъ, благодарить безъ конца!

— Но вы не сіяете?

— Разв нтъ?

— Постойте, я посмотрю на ваше лицо… Можно встать?

Она встала и подошла къ окну, а Бертышевъ повернулъ къ ней свое лицо и оно теперь было хорошо освщено.

— Да, вы сіяете… Въ глазахъ это есть. Я очень рада. Не довольно ли намъ на сегодня? Однако, вы кажется льстите мн въ глазахъ!— прибавила она, разсматривая портретъ.— У меня вовсе не такіе красивые глаза.

— У васъ очень красивые глаза, Вра Поликарповна, я не льщу. Я вовсе не умю льстить въ краскахъ. Можетъ быть, это мой недостатокъ. Я слпо воспроизвожу природу.

— И такъ, на сегодня довольно! Все же таки я имянинница!

— Вамъ надо къ гостямъ?

— Ну, нтъ… У насъ еще есть десять минутъ, я имю право провести ихъ здсь. Вотъ что, Владиміръ Николаевичъ! подумайте и придумайте какое-нибудь хорошее начало.

— Для повсти? Я не беллетристъ.

— Нтъ, я не пишу повстей… Пробовала да не выходитъ. Нтъ, начало… Первую трату, первый расходъ изъ моихъ денегъ…

— Разв надо сейчасъ?

— Я хотла бы сегодня. Опять же: все-таки я имянинница… Придумайте. Ну, вотъ вы придумали, я это вижу по глазамъ.

— Да, да… Но вдь это такъ не трудно придумать… столько людей нуждается…

— Но нужно съ разборомъ, я думаю.

— Только съ не очень большимъ, Вра Поликарповна! Потому что этотъ разборъ иногда бываетъ неумстенъ…

— Такъ вы придумали?

— Конечно. Вы знаете Вольтова?

— Вольтова? Постойте, мн надо вспомнить. Имя знакомое. Онъ у насъ бывалъ?

— Былъ нсколько разъ. Такой длинный, худой… Нсколько странная манера, держаться.

— Ахъ, да, я припоминаю. Мн отецъ что-то про него говорилъ… Что у него большой талантъ… Но, впрочемъ, у отца вс — большіе таланты. У него какія-то оригинальныя идеи, не правда ли? Какія это идеи?

— У него много идей, но это не важно, а важно то, что у него дйствительно огромный талантъ, но онъ не можетъ работать по заказу. Ему предлагали выгодную работу для иллюстрацій. Онъ отказался. Онъ говоритъ, что если идея для сюжета зародилась не у него въ душ, а у другого, у заказчика, то у него ничего не выйдетъ.

— Это оригинально, это очень оригинально!

— Да. это оригинально, но, благодаря этой оригинальности, онъ сидитъ голодный и его гонятъ съ квартиры. Ужъ это совсмъ не оригинально. А между тмъ онъ задумалъ интересную картину, которая, если-бы онъ кончилъ ее къ выставк, непремнно обратила бы на себя вниманіе и дала бы ему средства. Вотъ ему и помочь бы.

— Это хорошо. Такъ мы это сдлаемъ… Но какъ?

— О, это вопросъ второстепенный! Разв важно — какъ помочь? Надо только помочь. Я думаю, что ему надо помочь существенно.

— Что значитъ существенно?

— Чтобы онъ могъ жить и работать спокойно до тхъ поръ, пока кончитъ картину и продастъ ее.

— Ну, хорошо… Я не представляю себ этого. Я совсмъ ничего не представляю. Такъ вы ему скажите… Пусть онъ придетъ…

— Зачмъ же это, Вра Поликарповна?

— Какъ зачмъ? Я хочу поговорить съ нимъ… Тогда мы и ршимъ, сколько ему надо, а то вдь можно сдлать ошибку…

— Ахъ, не бойтесь ошибокъ, Вра Поликарповна. Въ этихъ длахъ ошибки сдлать нельзя.

— Какъ нельзя?

— Если человкъ проситъ,— значитъ нуждается…

— Но часто бываетъ, что этимъ злоупотребляютъ. Есть люди, которые сдлали изъ этого занятіе, ремесло.

— Боже мой! какъ въ этихъ словахъ звучатъ отголоски того, что вы могли слышать отъ опытныхъ людей, знающихъ, что такое деньги, какъ он добываются и какая имъ большая цна, а еще больше знающихъ, какъ высоко надо цнить каждое, сдланное ими доброе дло!— съ жаромъ воскликнулъ Владиміръ Николаевичъ и въ его синихъ глазахъ промелькнуло что-то, похожее на гнвъ. Онъ не замтилъ, какъ на лбу Вры Поликарповны появилась хмурая складка, и продолжалъ съ прежней горячностью.— Вы говорите занятіе, ремесло! Но неужели вы думаете, что это ремесло можетъ доставлять удовольствіе? Сдлать себ такое ремесло, уже это большое несчастье. Если человкъ можетъ заниматься такимъ ремесломъ, — значитъ онъ доведенъ до этого цлымъ рядомъ лишеній. Вы говорите о злоупотребленіи, вы боитесь, чтобы кто-нибудь не злоупотребилъ вашей добротой! Чтобы какой-нибудь бднякъ не оказался чуть-чуть побогаче другого бдняка, но разв вы не знаете, что пользоваться чужимъ благодяніемъ страшно тяжело? И что самый бдный и самый испорченный человкъ, при сколько-нибудь благопріятныхъ условіяхъ, всегда предпочтетъ работу подаянію…

— Какъ вы строго со мной говорите! Мн кажется, что въ эту минуту вы… Вы не уважаете меня!— произнесла Вра Поликарповна и въ глазахъ ея было выраженіе какого-то испуга.

— О зачмъ же вы такъ думаете? Вы пригласили меня… Какъ бы это сказать? Ну, въ сотрудники по вашимъ добрымъ дламъ. Значитъ, оказали довріе. Вотъ я и нашелъ возможнымъ говорить все, что думаю.

— Правда. Это хорошо. А мн показалось… Ну, это пустое… Миръ!— Она опять протянула ему руку. А потомъ прибавила:— а все-таки пусть Вольтовъ придетъ! Мн хочется получше съ нимъ познакомиться…

Владиміръ Николаевичъ сперва промолчалъ, посл ея замчанія ужъ онъ боялся, что слишкомъ откровеннымъ тономъ можетъ въ самомъ дл оскорбить ее. Поэтому онъ возразилъ не сразу, и гораздо мягче, чмъ хотлъ:

— Вра Поликарповна! познакомиться съ нимъ вы успете потомъ. Это можно будетъ сдлать какъ-нибудь иначе. Но если онъ придетъ къ вамъ съ мыслью, что вы ему хотите помочь, то это будетъ плохое знакомство. Нтъ, нтъ, это правда! Вы подумайте объ этомъ и согласитесь со мной. Ему надо помочь какъ, нибудь проще.

— Какъ?

— Ну, вотъ какъ: онъ теперь сидитъ у меня. Вотъ и передать ему деньги.

— Такъ просто?.. Разв съ деньгами такъ просто обращаются?

Что-то холодное почувствовалъ Бертышевъ въ этихъ словахъ, и въ его отвт тоже прозвучалъ холодъ.

— Да,— сказалъ онъ,— если вы хотите ‘обращаться съ деньгами’, то изъ этого, конечно, ничего не выйдетъ. Тутъ, мн казалось, обращаться приходится не съ деньгами, деньги на второмъ план, а съ человческой душой, которая очень щепетильна, тонко чувствуетъ и болзненно самолюбива… Ну, однимъ словомъ, мы это отложимъ, не правда ли? Отложимъ до тхъ поръ, пока согласимся въ этомъ вопрос. Если мы будемъ дйствовать вмст, то надо, чтобы мы были согласны во взглядахъ, неправда ли, Вра Поликарповна? Ну, вотъ, я, кажется, обидлъ или огорчилъ васъ…

Она смотрла задумчиво, но какъ-то мимо него, въ окошко. Сіяніе уже сошло съ ея лица и даже ему показалось, что щеки слегка поблднли.

Ей было непріятно, что, такъ доврчиво объяснивъ ему свои добрыя желанія, и при томъ исключительно ему, она встртила тотчасъ же съ его стороны отпоръ. Она даже не могла по существу ничего возразить противъ его мысли, но уже одно то, что онъ находилъ въ ея первыхъ дйствіяхъ что-то не такъ, какъ слдуетъ, коробило ее. Ей казалось, что сообщеніе о ста тысячахъ и о ея желаніи употреблять ихъ исключительно на хорошія дла, должно было просто обрадовать его, вызвать съ его стороны похвалу, даже восторженность. А онъ съ жаромъ поучаетъ ее на тему о какихъ-то тонкихъ душахъ, находя ея взглядъ недостаточно гуманнымъ и, кажется, даже въ чемъ-то обвиняетъ ее.

— Я васъ обидлъ, Вра Поликарповна?— еще разъ спросилъ онъ.

Она отрицательно покачала головой.

— Огорчилъ, можетъ быть?

Она вдругъ, какъ бы сдлавъ надъ собой усиліе, прогнала облачныя мысли и просвтлла.

— Нтъ, нтъ, это пустое… И вы… вы правы! Видите ли, мн теперь неудобно, но я хочу… Я хочу все-таки что-нибудь… что-нибудь начать… Такъ вы передайте, какъ хотите… Вы уже съумете сдлать это какъ-нибудь мягко… Дайте ему вотъ это… Ну, а потомъ… потомъ мы поговоримъ. Хорошо?

Она порылась въ карман, достала бумажку и передала Бертышеву. Тотъ взялъ. Это была сторублевка.

— Хорошо!— сказалъ онъ.— Я передамъ. А завтра мы поговоримъ. Вамъ пора идти туда.

— Да, пора. До свиданья!

Она протянула ему руку.

— Слушайте, Владиміръ Николаевичъ, разв вы не придете сегодня къ намъ вечеромъ? У насъ будетъ народъ, я хотла бы, чтобы вы пришли…

— Спасибо… Но едва ли я смогу.

— Почему? Этимъ вы меня огорчите. Вы заняты?

— Нтъ… Пожалуй, да… Видите ли…

— Ну-те?

— У меня есть еще имянинница…

— Кто же это?

— Моя жена.

— А… Ну, да… Это причина. Такъ до свиданья!

И она какъ-то очень ужъ поспшно кивнула ему головой и быстро пошла черезъ залъ по направленію къ двери, но на порог остановилась и прибавила…

— А если… Если будетъ можно… то… Все-таки придете? Это мн доставитъ удовольствіе.

Она не дождалась отвта и быстро исчезла. Ему показалось даже, что она убжала. Онъ взглянулъ на часы, было около трехъ. Онъ торопливо уложилъ на мсто кисти и краски, прикрылъ работу и вышелъ.

III.

— Батюшки!— воскликнулъ Скорбянскій при его появленіи въ дом.— Взгляните, какъ онъ усердно писалъ покровителей талантовъ! Не только руки, а даже и сюртукъ испачкалъ въ краск!

Вра Петровна съ безпокойствомъ посмотрла на пятна.

— Единственный порядочный сюртукъ!— съ искреннимъ огорченіемъ сказала она.— Ты слишкомъ усердно пишешь этотъ портретъ.

— Э, пустое!— воскликнулъ Владиміръ Николаевичъ, и подойдя къ ней, поцловалъ ее въ щеку, и можно было замтить, что посл этого лицо Вры Петровны просвтлло, выраженіе грусти разомъ сошло съ него, и она даже не огорчилась пятнами на сюртук. Впрочемъ, Владиміръ Николаевичъ сейчасъ же снялъ сюртукъ и надлъ старый пиджакъ въ которомъ обыкновенно бывалъ дома.

— А мы уже здсь выпили, захмелли и отрезвились, нались и опять проголодались, такъ что готовы съ тобой и въ честь твою повторить то же самое!— промолвилъ Матвй Ивановичъ.

— Я этому очень радъ, потому что страшно голоденъ!

— Ну, вотъ видишь! Пришелъ изъ дома, гд богатыя имянины и, должно быть, совершенно необыкновенный, поразительный, упоительный пирогъ испекли, и голоденъ! А мы сидли въ самомъ скромномъ жилищ, гд стны, можно сказать, сами себ служатъ собственнымъ украшеніемъ, и сыты по горло. Не слдуетъ ли отсюда выводъ, что ты долженъ покраснть?

— Я охотно красню и вообще все готовъ сдлать охотно, потому что теперь уже буду до завтра сидть дома.

— Какъ? А на имянинный балъ разв не получилъ приглашенія?

— Получилъ, но не пойду.

Онъ сказалъ это твердо и увренно, можетъ быть, нарочно стараясь произнести это какъ можно громче и ясне. Въ это время онъ думалъ о высказанномъ Врой Поликарповной желаніи, чтобы онъ былъ у нея сегодня вечеромъ. Но онъ много думалъ объ этомъ уже по дорог и ему казалось, что это было бы незаслуженнымъ оскорбленіемъ для Вры. Онъ ршилъ остаться дома и ему нужно было это ршеніе произнести громко, передъ всми, чтобы не было возможности отступленія.

— А мы тебя здсь похоронили, мой милый!— доложилъ ему Матвй Ивановичъ.

— Какимъ образомъ?— спросилъ Бертышевъ.

— Такъ. Вольтовъ опредлилъ, что изъ тебя ничего не выйдетъ. Приговоръ таковъ: ‘признавая, что художникъ Владиміръ Бертышевъ, служащій вмстилищемъ огромнаго таланта, и не будучи даже въ состояніи довольно налюбоваться его эскизами, заключенными въ альбомъ, но принимая также во вниманіе, что, предавшись портретной живописи и изображенію буржуазнаго быта, онъ видимо извращаетъ свой художественный вкусъ и даетъ ложное направленіе таланту, приговорили: что изъ онаго художника Владиміра Бертышева ничего не выйдетъ’.

— Покорно васъ благодарю, друзья мои! Все-таки хорошо, потому что это доказываетъ, что вы обо мн думаете. А я, съ своей стороны, утверждаю, что этотъ вашъ приговоръ разобью въ пухъ и прахъ. А, вотъ чего я даже не ожидалъ! Это даже трогательно! Ай, да Вруня! Это ужъ просто баловство!

Вра Петровна въ это время вернулась изъ кухни и принесла небольшой круглый пирогъ, совсмъ горячій, только-что испеченный. Очевидно, этотъ пирогъ былъ сдланъ спеціально для него, можетъ быть, посл того, какъ онъ ушелъ къ Спонтаневымъ.

Владиміръ Николаевичъ былъ искренно тронутъ и въ душ горько упрекалъ себя за то, что могъ еще колебаться, провести ли ему вечеръ дома…

Удовлетворивъ голодъ, Владиміръ Николаевичъ вышелъ въ сосднюю комнату.

— А знаешь, какой еще приговоръ состоялся въ твоемъ отсутствіи?— спросилъ его Скорбянскій.

— Ну?

— Господинъ Вольтовъ получилъ разршеніе прожить недлю, а буде понадобится и больше, въ той маленькой комнатк, которая у васъ стоитъ безъ дла.

— А, ну что жъ! Я очень радъ!

— Ты не злопамятенъ, я вижу.

— Напротивъ, я думаю мои дти такъ надодятъ Вольтову своими криками, что онъ въ конц концовъ будетъ имть право считать это съ моей стороны местью.

Онъ прошелъ въ маленькую комнату и оттуда позвалъ.

— Ахъ, да, кстати, слушайте, Вольтовъ, войдите сюда на два слова.

— Я?— съ недовріемъ переспросилъ Вольтовъ.

— Да, да, пожалуйста на минуту!

Вольтовъ съ нкоторымъ удивленіемъ поднялся и прошелъ къ нему. Владиміръ Николаевичъ тотчасъ притворилъ дверь.

— Слушайте, голубчикъ, вдь вамъ очень нужны деньги!

— Да, очень нужны!— просто отвтилъ Вольтовъ.

— Я вамъ досталъ сто рублей. Вотъ. А потомъ еще достану…

— Сто рублей? Вы достали?— Вольтовъ покраснлъ.— Какимъ образомъ вы могли достать для меня сто рублей?— Въ глазахъ у Вольтова заблестли безпокойныя искры.— Сто рублей для меня достать невозможно!

— Почему же? Это вовсе не такія большія деньги, какъ вы думаете.

— Но что значитъ — достать?— продолжалъ Вольтовъ съ возрастающимъ волненіемъ.— У кого можно достать? Я не знаю такихъ людей…

— Но я знаю…

— Но, чтобы для меня достать, надо, чтобы я зналъ ихъ… Надо, чтобъ я уважалъ ихъ.

— Ну, вотъ видите… Вы сейчасъ ставите условія. Ну, представьте, что это мои деньги!

— У васъ не можетъ быть такихъ денегъ.

— Почему? Я пишу картину у богатыхъ людей.

— Вы ее только начали.

— Ну, такъ я взялъ впередъ.

— Да, это возможно… Только это неправда.

— Почему вы думаете, что неправда?

— Во-первыхъ, потому, что взять было бы неловко… А вовторыхъ, я вижу это по глазамъ и по тону.

— Однако, какъ вы самоувренны!

Владиміръ Николаевичъ началъ раздражаться, но сдерживалъ себя. Онъ зналъ, что у Вольтова больное самолюбіе, да и самого его далеко не могъ считать здоровымъ, нервы у него были слишкомъ впечатлительны и чувствительны. Его надо было щадить.

— Ахъ, слушайте, Вольтовъ, неужели вы думаете, что я могъ бы безъ вашего согласія сдлать что-нибудь подобное отъ вашего имени? Да, это правда, что я не за портретъ взялъ. Мн просто дали эти деньги, чтобы я помогъ какому-нибудь товарищу, вотъ и все. Я вамъ ихъ и предлагаю.

— Я не могу взять.

— Почему же?

— Я говорю вамъ, что не могу, не могу…

И въ голос его уже клокотало какое-то болзненное раздраженіе. Разговоръ становился громкимъ. Скорбянскій слышалъ это и слышалъ послднія слова Вольтова.

— Чего это тамъ не можетъ Вольтовъ?— спросилъ онъ и пріотворилъ дверь.

Владиміръ Николаевичъ хотлъ сказать ему, чтобъ онъ не вмшивался, что они хотятъ поговорить вдвоемъ, но совершенно неожиданно для него Вольтовъ самъ выпалилъ:

— Мн кто-то предлагаетъ милостыню въ сто рублей! Я не могу.

Скорбянскій опшилъ.

— Гм! милостыню въ сто рублей? Въ первый разъ слышу, чтобъ давали такую милостыню.

— Это все равно… я не могу… Копйка или тысяча рублей, это — ршительно безразлично, это иметъ одинаковое значеніе.

— Постой, постой! Экій упругій паръ! Скажите, пожалуйста! Я вижу, что ты порядочно-таки сгущенный паръ! Давайте ка, разберемъ это съ разсужденіемъ и съ душевнымъ спокойствіемъ. Пойдите сюда, здсь больше воздуха.

— Это безполезно!— сказалъ Вольтовъ, когда они вошли въ мастерскую.— Есть вещи, для которыхъ не существуетъ логики.

— Но однако, скажите пожалуйста, Вольтовъ, неужели вы отрицаете принципъ взаимой помощи?— спросилъ Бертышевъ голосомъ, въ которомъ слышалась досада.

— Взаимной? Нтъ, не отрицаю. Но какая же здсь взаимность? Владиміръ Николаевичъ взялъ деньги у господина Спонтанева, онъ богатъ, у него нсколько милліоновъ. Его дочь сегодня имянинница. Сердце его размякло тамъ отъ всякихъ поздравленій и ему захотлось совершить подвигъ. Вотъ онъ и совершилъ. Онъ торжественно сказалъ: Господинъ Бертышевъ, вотъ вамъ сто рублей, отдайте ихъ какому-нибудь бдному человку! и пожалуйста, прибавилъ онъ, сдлайте это такъ, чтобы я даже не зналъ его имени… Я великодушенъ. Гд же тутъ взаимность? Во-первыхъ, я не знаю, когда отдамъ ему эти деньги, а во-вторыхъ, если и отдамъ, то мои сто рублей для него ничего не будутъ значить, тогда какъ эти сто рублей для меня значили бы очень много. Дайте вы мн рубль или Скорбянскій или кто-нибудь изъ нашего круга, я съ удовольствіемъ возьму и спасибо скажу, а отъ Спонтаневыхъ,— нтъ, не желаю…

Въ это время вошла Вра Петровна, она слышала весь разговоръ. Она сказала:

— А я понимаю Вольтова! Если брать отъ нихъ деньги, отъ этихъ богатыхъ господъ, то они станутъ смотрть на васъ свысока!

— А теперь, вы полагаете, они какъ смотрятъ?— спросилъ Скорбянскій.

— Какъ бы тамъ ни смотрли, а все-таки они заискиваютъ у васъ. Они зовутъ васъ въ свой домъ и гордятся тмъ, что у нихъ бываютъ вс талантливые люди.

— Эхъ, господа, господа! во всемъ, что вы говорите, слышится мн больное самолюбіе!— воскликнулъ Скорбянскій.— Я не поклонникъ господина Спонтанева и его единственной дщери. Но, съ другой стороны, чего же имъ въ зубы смотрть-то? Вдь это простая случайность, что милліоны у нихъ, а не у насъ. Я не возьму у нихъ денегъ, но это потому, что мн он не такъ уже нужны, я могу обойтись, но если бы пришла крайняя крайность, то взялъ бы, ей-ей взялъ бы…

— У меня нтъ крайности!— отозвался Вольтовъ.

— Ну, да, у тебя не только крайности, но даже и квартиры нтъ…

— Ну, да, у меня нтъ квартиры и вотъ Вра Петровна предложила мн комнату. Всегда, если есть добрые друзья, найдется у другого то, чего у меня нтъ. Пропасть нельзя, гд есть люди. Нтъ, пожалуйста, эти сто рублей отдайте кому-нибудь другому.

Владиміръ Николаевичъ ничего не сказалъ на это, онъ въ волненіи ходилъ по комнат. Онъ упрекалъ себя и за то, что не съумлъ достаточно ловко предложить Вольтову эти деньги, и за то, что онъ передъ Врой Поликарповной назвалъ его имя. Не слдовало этого длать безъ его согласія. Но онъ никакъ не ожидалъ, что тотъ окажется до такой степени щепетильнымъ.

Стало темнть. Зажгли свчи. Эпизодъ съ Вольтовымъ нсколько омрачилъ общее настроеніе. Разговоръ сдлался вялымъ. Часовъ въ шесть сли обдать, но ни у кого не было аппетита, такъ какъ вс поли много пирога.

Владиміръ Николаевичъ былъ хмурый. Онъ все никакъ не могъ отдлаться отъ мысли о ста рубляхъ, объ этомъ дебют Вры Поликарповны, оказавшемся столь неудачнымъ. Притомъ же у него онъ не выходилъ изъ головы ихъ утренній разговоръ. Ничего опредленнаго не могъ сказать противъ желанія Вры Поликарповны самой во все входить, самой проврять обстоятельства въ тхъ случаяхъ, когда приходится помогать. Она получила въ руки крупную сумму и ей хочется воочію видть результаты ея добрыхъ дйствій. Въ ней просто говоритъ неопытность въ этихъ длахъ. Нельзя же не считаться съ тмъ обстоятельствомъ, что она всегда была богата и сама не испытала нужды. Она не можетъ знать психологіи нужды и этого нельзя отъ нея требовать. Но это придетъ, надо, чтобъ было главное — искреннее желаніе и, быть можетъ, еще боле главное — деньги… Свободныя сто тысячъ, единственное назначеніе которыхъ длать добро, вдь это такое богатство! Обыкновенно, богатые люди, желая благотворить, выдляютъ частицу денегъ отъ своихъ дловыхъ средствъ. Добрымъ дламъ всегда приходится ждать, когда будетъ отъ нихъ остатокъ. А тутъ для нихъ назначена опредленная и довольно большая сумма.

Вольтовъ сидлъ какой-то подавленный. Его болзненное самолюбіе было сильно задто. Его, правда, не особенно мучило положеніе человка, у котораго нтъ ничего опредленнаго, который не знаетъ, какъ проживетъ завтрашній день, но все же ему было непріятно, что онъ длается предметомъ благотворительности.

Вольтовъ пріхалъ въ Петербургъ позже Бертышева, года три тому назадъ. Они встртились въ академіи. Владиміръ Николаевичъ былъ тогда еще довольно исправнымъ студентомъ, но больше по вншности, въ душ его уже завелся червь сомннія и разочарованія. Въ академіи уже носились новыя вянія, говорили о перемнахъ, о новыхъ профессорахъ, но въ томъ вид, въ какомъ онъ ее засталъ, она мало удовлетворяла живое пытливое дарованіе.

Вольтовъ при первой же встрч поразилъ его необыкновенной опредленностью своихъ взглядовъ. Онъ явился разъ и другой, и третій, и уже посл третьяго раза сказалъ:

— Это никуда не годится.

— Какъ не годится? почему?— спросилъ его Владиміръ Николаевичъ.

— Потому что это стсняетъ. Меня хотятъ связать по рукамъ и ногамъ и затмъ требуютъ отъ меня работы, творчества! Это все равно, что птиц перевязать нитками ноги и крылья и гнать ее, чтобъ она летла.

— Но, чтобы творить, надо научиться работать, надо усвоить технику дла!

— Конечно, надо, но для художника, для искусства, гд, каждый шагъ достигается чутьемъ, полусознательнымъ откровеніемъ, не можетъ быть общей школы. Каждый учится сообразно своей индивидуальности. Одинъ, по свойствамъ своей индивидуальности, можетъ только такъ научиться, то-есть, усваивая пріемы профессора, другой только присматриваясь къ замчательнымъ созданіямъ, третій добываетъ пріемы изъ себя, изъ своей души. Вы знаете, какъ, напримръ, я учился? Мн никто не показывалъ ни одного пріема. Я только каждый день ходилъ въ маленькій музей въ нашемъ губернскомъ город, гд было полдесятка картинъ, и смотрлъ на нихъ, остальное я взялъ чутьемъ. Я просто почувствовалъ перспективу и долго не могъ объяснить себ, что и почему я длаю! Зайдемте ко мн, я вамъ покажу исторію моего ученія.

Бертышевъ зашелъ, такъ какъ Вольтовъ заинтересовалъ его. Прежде всего онъ поразился условіями его жизни. Онъ жилъ буквально на чердак двухъэтажнаго деревяннаго дома, на Выборгской сторон. Чердакъ стоялъ пустой, Вольтовъ шелъ мимо дома и увидлъ трехугольное окошечко, выходившее на улицу. Онъ поговорилъ съ дворникомъ и получилъ квартиру за рубль въ мсяцъ. Онъ вставилъ трехугольное стекло, спалъ на доскахъ и сидлъ на единственномъ табурет, который позаимствовалъ у того же дворника.

Но такъ жить можно было только въ сентябр, а съ октября уже начались холода и съ того времени для Вольтова пошли скитанія. Его гнали съ квартиръ, часто онъ ночевалъ у товарищей, а лтомъ гд-нибудь въ лсу за городомъ. Ему нравилась эта жизнь, но здоровье его, и безъ того плохое, страдало отъ этого. У него не было ни души родныхъ. Единственный родственникъ, какой-то дядя, который состоялъ дьячкомъ въ сел, ничего не могъ присылать ему.

Бертышевъ зашелъ къ нему на чердакъ и Вольтовъ показалъ ему въ самомъ дл любопытную коллекцію. Цлый сундукъ былъ набитъ рисунками, сначала карандашемъ, а потомъ и красками. На самыхъ давнихъ видна была еще дтская рука, но можно было прослдить послдовательно, какъ линіи округлялись, какъ рука становилась тверже и во всхъ, даже самыхъ раннихъ и неуклюжихъ, нелпыхъ рисункахъ проглядывало дарованіе. Во всемъ было что-нибудь характерное, что-нибудь свое.

Былъ цлый отдлъ рисунковъ, на которыхъ лежала печать церковнаго вліянія.

— Это было года четыре назадъ,— пояснялъ Вольтовъ,— я тогда переживалъ религіозный кризисъ. Я каждый день посщалъ нашу семинарскую церковь, подолгу смотрлъ на иконы и все он меня не удовлетворяли. Я смотрлъ на изображеніе Богоматери и Христа и видлъ, что это не такъ, и мн казалось, что я чувствую въ душ своей истинные образы… И я ихъ чувствовалъ, я ихъ дйствительно чувствовалъ… И я приходилъ домой и лихорадочно набрасывалъ то, что было въ моей душ. Но, конечно, я не достигалъ того, о чемъ мечталъ… А вотъ это началось всего годъ тому назадъ.

И онъ показалъ цлую кучу рисунковъ, имвшихъ отношеніе къ задуманному имъ Еруслану. Идея о Еруслан давно уже засла въ его голов, онъ привезъ ее съ собою въ Петербургъ. Идея эта всмъ казалась странной. Странно было посвятить ей всю жизнь. А Вольтовъ именно такъ смотрлъ на дло.

— Что жь толку, если мы будемъ писать картины?— говорилъ онъ.— Сегодня написалъ на сюжетъ о томъ, какъ ‘она его ждетъ’, завтра какъ ‘онъ ждетъ ее’, потомъ какъ она, изнывая отъ любви по немъ, отравляется, а потомъ, какъ онъ стрляется. Черезъ годъ — снокосъ, черезъ два — пахарь на нив… а тамъ и жизнь прошла, и ты разсыпалъ свое дарованіе по кусочкамъ и не оставилъ по себ ничего цльнаго, ничего такого, что кровно было бы связано съ твоимъ существованіемъ. Въ одной гостиной виситъ то, въ другой это, что-нибудь въ музе, что-нибудь у старьевщика. Нтъ, художникъ долженъ создать поэму, вся работа его жизни должна быть только частями этой поэмы. Какъ жизнь отдльной души есть нчто цльное, такъ и работа художника должна быть цльнымъ дломъ. Тогда уже нельзя будетъ разбрасывать картинъ — одна туда, другая туда, тогда останется посл художника памятникъ, останется его душа, его вра,— въ поэм, созданной посредствомъ красокъ, а то вдь, знаете, мы, художники, точно живемъ безъ вры, безъ идеи… Такъ, по крайней мр, могутъ думать о насъ потомки… Какая вра — подъ врой я разумю глубокое цльное настроеніе, проникающее все наше существо — какая вра выражается въ этихъ тысячахъ пейзажей, маринъ, жанровъ печальныхъ и веселыхъ, портретовъ, сценъ и прочее? Въ каждой картин чувствуется, что художникъ думалъ о томъ, какъ онъ продастъ ее, всякій разъ искалъ сюжета поинтересне, позаманчиве, примнялся къ требованіямъ рынковъ, къ требованіямъ современнаго вкуса.

И онъ развивалъ свою идею Еруслана, развивалъ съ увлеченіемъ и слушатель невольно заражался его горячностью. Самъ онъ по рожденію происходилъ, если и не прямо изъ народа, то изъ сословія, всегда близко стоявшаго къ народу. Его отецъ былъ сельскій дьяконъ. Дтство свое онъ провелъ въ сел, потомъ учился въ семинаріи, но, увидвъ безплодность для себя всхъ этихъ наукъ, которыя проходились тамъ, и не разсчитывая длать духовную карьеру, за годъ до окончанія курса онъ оставилъ семинарію и сталъ жить у бднаго дяди. Здсь онъ занимался живописью. Дяд было трудно кормить его, но онъ нашелъ себ работу. Въ сел строилась церковь. Вольтовъ взялся расписать ее и сдлалъ это такъ, что прихожане благодарили его цлымъ міромъ. Прізжалъ смотрть благочинный и видлъ самъ архіерей, когда святилъ церковь, и тоже хвалилъ, и за усердіе и талантъ, предложилъ Вольтову, не смотря на неокончаніе курса, дать хорошій приходъ и сдлать священникомъ.

Но Вольтовъ поблагодарилъ и отказался. Онъ мечталъ о поздк въ Петербургъ, въ академію, а денегъ у него не было и взять ни откуда нельзя было. За украшеніе церкви ему ничего не заплатили. Церковь строилась на сборныя деньги и лишнихъ не было.

И вотъ однажды — это было въ конц іюля — онъ собралъ свои рисунки въ сундукъ, подобралъ кое-какія вещи изъ своего скуднаго туалета и объявилъ дяд, что ршился хать.

— Куда?— спросилъ его дядя.— На какой рожонъ ты подешь?

— Какъ-нибудь доберусь. Вдь на мст стоять нельзя. Ну, вотъ на станцію меня свезетъ Пахомъ (мужикъ который собирался хать на станцію). А тамъ я буду сидть день, другой, третій, замтятъ же меня, наконецъ, и поймутъ, что такъ человку сидть нельзя и повезутъ дальше. Хоть на локомотив, да повезутъ.

Дядя отговаривалъ его, но потомъ махнулъ рукой.

— Ну, позжай съ Богомъ. А только я теб ничмъ не могу помочь. Вотъ, пожалуй, возьми два цлковыхъ на прокормъ. Не на долго этого хватитъ.

И Вольтовъ взвалилъ свой сундукъ на телгу Пахома и похалъ. Такъ и случилось, какъ онъ сказалъ. На многихъ станціяхъ пришлось ему просиживать не одинъ день, но все-таки въ конц концовъ его куда-нибудь сажали и везли. халъ онъ изъ Самарской губерніи до Петербурга полтора мсяца, но все-же таки дохалъ.

Посл трехъ посщеній академіи онъ больше уже не пришелъ въ нее. За то каждый день въ теченіе нсколькихъ лтъ ходилъ онъ въ Эрмитажъ и ходилъ по своему. Онъ только два раза сдлалъ общій осмотръ, какъ длаютъ вс постители, а затмъ составилъ планъ. Каждый разъ онъ избиралъ дв три картины, которыя казались ему чмъ-нибудь связанными между собой, и изучалъ ихъ. Онъ смотрлъ на нихъ со всевозможныхъ точекъ зрнія, изучалъ каждую мелочь, добивался объясненія того или другого пріема и, когда ему все было ясно, переходилъ къ другимъ, по своему плану. Такимъ образомъ онъ учился.

Ему трудно было существовать. Работалъ онъ много, но вс его работы были связаны однимъ планомъ, одной идеей и рдкая работа могла имть самостоятельное значеніе. Если такая удавалась, онъ предлагалъ ее магазинамъ, заносилъ въ журналъ и изрдка продавалъ. Случалось, что частное лицо покупало у него какую-нибудь картинку. Такимъ образомъ онъ перебивался.

На выставкахъ онъ не фигурировалъ ни разу. Въ мір художниковъ его знали и общее мнніе было таково, что у Вольтова большое дарованіе, но что онъ, благодаря своему странному характеру и страннымъ идеямъ, никогда ничего не добьется. И на него смотрли, какъ на отптаго. Но самъ онъ, сколько его ни убждали, не сдавался и упорно настаивалъ на своемъ.

Можетъ быть, и Владиміръ Николаевичъ оставилъ академію до извстной степени подъ вліяніемъ Вольтова. Самъ онъ еще сомнвался и колебался, но ршительность Вольтова увлекла его и онъ скоро пересталъ посщать Alma mater. Но его судьба сложилась иначе. Онъ работалъ, какъ вс, два года уже выставлялъ, вращался въ томъ кругу, который длаетъ для художника извстность и въ этомъ году уже совсмъ разсчитывалъ стать на ноги.

Часовъ въ девять, когда на улиц установилась недурная погода, дождь пересталъ лить и небо прояснилось, раздался звонокъ явились новые гости: молодой человкъ въ мундир университетскаго студента, смуглый, съ черными курчавыми волосами, по фамиліи Бурциловъ, съ нимъ двушка съ такимъ же смуглымъ лицомъ и тоже курчавыми волосами, очень похожая на него, его сестра, учившаяся на курсахъ, и пожилой господинъ — ихъ дядя, не принадлежавшій ни къ ученому, ни къ художественному міру, а просто торговавшій въ провинціи хлбомъ.

Вс они были изъ одного города съ Бертышевыми. Бурциловы жили на Васильевскомъ остров, а дядя ихъ пріхалъ на нсколько дней по своимъ торговымъ дламъ. Раздались привтственныя восклицанія, зажгли еще нсколько свчей, появился самоваръ, варенье, сухари, а провинціальный дядя принесъ съ собой бутылку коньяку, которую тоже поставили на столъ.

Вечеръ прошелъ въ веселой бесд, гости ушли далеко посл полуночи. Ушелъ и Скорбянскій, шутливо укоряя Вру Петровну за то, что ему изъ за нея приходится совершать пятиверстное путешествіе въ глухую полночь.

— А вы оставайтесь ночевать!— предложила Вра Петровна:— вмст съ Вольтовымъ и помстимъ васъ.

— Я-то? Ночевать? Да я ни разу въ жизни не ночевалъ не дома. Да моя Марфуша (такъ звали его жену) вс полицейскіе участки обгаетъ и всю ночь не будетъ спать. За что же вы хотите утомлять бдную женщину?

И онъ ушелъ, а Вольтовъ помстился въ маленькой комнатк.

IV.

На другой день погода была хорошая и Владиміръ Николаевичъ ршилъ выйти изъ дому пораньше. Онъ попросилъ дать ему позавтракать и затмъ имлъ въ виду отправиться пшкомъ. Онъ разсчиталъ, что на ходьбу уйдетъ часа полтора, а ему надо было освжиться, такъ какъ вечеромъ была выпита вся бутылка коньяку до дна, да къ ней было прибавлено нсколько бутылокъ вишневки и пива.

— Что же вы будете длать съ вашимъ сундукомъ?— спросилъ онъ Вольтова во время завтрака.

— А я возьму его и перевезу сюда!— отвтилъ Вольтовъ.

— Но вдь вы денегъ не заплатили, вамъ не дадутъ.

— Дадутъ. Я деньги потомъ заплачу. А съ сундукомъ вдь имъ нечего длать, вдь въ немъ ничего нтъ, кром этюдовъ, а этюды все такіе страшные, что хозяйка побоится къ нимъ прикоснуться. Вы позволите поставить у васъ сундукъ?

— Конечно.

— И дадите денегъ на перевозку?

— Если немного, дамъ. Ну, да, на перевозку вдь довольно рубля? Это я дамъ.

И Владиміръ Николаевичъ далъ ему рубль. Вольтовъ попросилъ у него денегъ самымъ простымъ тономъ, нисколько не смутившись и не распространяясь объ отдач. У него было убжденіе, что между товарищами, людьми одной профессіи, не можетъ быть стсненія.

— Эхъ, право, Вольтовъ, не передумаете ли вы и не возьмете ли этихъ ста рублей?— промолвилъ Владиміръ Николаевичъ.— Сразу бы ваше положеніе улучшилось. Вдь никто не знаетъ, куда пойдутъ эти деньги, это вдь длается анонимно.

— Какъ никто не знаетъ? А я? Я знаю. Сознаніе, что эти сто рублей мн выдали милліонеры изъ своихъ богатыхъ милостей, отравитъ мое существованіе. Нтъ ужъ, съ меня довольно будетъ вашего рубля.

— Это очень жаль, потому что я могъ бы устроить вамъ спокойное существованіе до тхъ поръ, пока вы не кончите вашего Еруслана, хотя бы вы окончили его черезъ пятьдесятъ лтъ? Знаете что? Нельзя ли сдлать такъ: вы будете работать надъ Ерусланомъ, а у васъ купятъ его заране. Вы получаете деньги по частямъ, помсячно, что ли, а когда все будетъ готово, вы сдадите работу и получите все остальное. Во всякомъ случа, эта работа будетъ очень интересна, хотя, быть можетъ, и курьезна. Можно точно сговориться и въ цн…

Вольтовъ отодвинулся и съ изумленіемъ, почти съ ужасомъ посмотрлъ на Вдадиміра Николаевича.

— Я продамъ Еруслана? Я?

— Ну, да, что жъ тутъ удивительнаго? Вдь мы вс продаемъ свои картины.

— Да, вы — ваши картины. Потому что это для васъ картины, не боле. Вы и пишете ихъ для продажи, а для меня Ерусланъ, это — часть моей души, это — моя жизнь. Продать Еруслана, это — значитъ продать самого себя… Какъ же вы этого-не понимаете?

Владиміръ Николаевичъ разсердился.

— Знаете что, Вольтовъ? Я утверждаю, что изъ васъ никогда ничего не выйдетъ.

— Почему же это?

— Потому что вы мудрите, потому что вы психопатите въ искусств. Вы не работаете, а какъ-то горделиво маньячите…

— Владиміръ, что ты?— остановила его Вра Петровна и опасливо посмотрла на Вольтова, она боялась, что слова мужа попадутъ на больную почву его самолюбія.

Но Вольтовъ смотрлъ спокойно и даже улыбался.

— Ну, такъ что же, что психопачу? Ну, такъ что же, что маньячу? Художникъ долженъ быть психопатомъ. Вдохновеніе, творчество, вдь это нчто ненормальное. Вдохновеніе вдь это есть одностороннее напряженіе ума. Вполн нормальный человкъ не можетъ творить. Творчество, это — экстазъ, а экстазъ уже есть нчто ненормальное. Вы говорите — маньякъ… Но, разв можно что-нибудь сдлать, что-нибудь важное, значительное, чего-нибудь добиться, не сосредоточивъ свои силы на какой-нибудь одной иде, не положивъ на нее всю свою жизнь? А. что же это, какъ не маньячество? Да, я маньякъ, и маньякомъ останусь…

Ничего Владиміръ Николаевичъ не могъ съ нимъ подлать, такъ онъ и ограничился рублемъ.

Когда Бертышевъ посл завтрака вышелъ на улицу и осенній втерокъ освжилъ его голову, раздраженіе противъ Вольтова въ немъ прошло и онъ пожаллъ о своихъ словахъ. Правда, Вольтовъ не обидлся, но у него самого было непріятное чувство, что онъ въ сущности хотлъ уколоть его.

Поразмысливши, онъ пришелъ къ заключенію, что самъ руководствовался въ этомъ случа эгоизмомъ. Ему просто было неловко, что первый его совтъ Вр Поликарповн былъ такъ неудаченъ. Вдь онъ долженъ дать ей отчетъ о своихъ дйствіяхъ и предвидлъ, что исторія съ Вольтовымъ огорчитъ ее. И, значитъ, причиной его раздраженія была безсознательная досада на Вольтова за неудачу.

Но это прошло, онъ пожаллъ и такимъ образомъ его виноватая душа очистилась и облегчилась. Онъ былъ очень доволенъ своей прогулкой. Все время онъ шелъ по набережной, отъ Невы вяло свжестью. Воздухъ былъ крпкій, свжій, здоровый, насколько это доступно петербургскому воздуху. Настроеніе у него было бодрое.

Больше всего онъ былъ доволенъ тмъ, что вчера такъ твердо выдержалъ характеръ и не пошелъ вечеромъ въ Спонтаневымъ. Вдь это могло случиться. Оставилъ же онъ вчера утромъ пріятелей и жену имянинницу! И вдь его тянуло, страшно тянуло. Все время онъ представлялъ себ, какъ Вра Поликарповна, такъ опредленно выразившая желаніе видть его вечеромъ, ждала его и какъ подъ конецъ начала сердиться и, можетъ быть, совсмъ разсердилась.

Еще неизвстно, какъ она встртитъ его сегодня. Можетъ быть, развнчаетъ его изъ союзниковъ и этотъ союзъ, который они такъ торжественно заключили, будетъ недолговченъ? А можетъ быть, его и вовсе не примутъ.

И когда онъ приближался къ дому Спонтаневыхъ на Офицерской улиц, то у него явилась мысль прежде всего спросить у швейцара, принимаютъ ли? Прежде онъ ни разу этого не длалъ. Былъ разъ навсегда назначенъ Опредленный часъ и въ этотъ часъ онъ находилъ Вру Поликарповну въ своей временной мастерской.

Онъ такъ и спросилъ: Сегодня принимаютъ?

— Пожалуйте,— отвтилъ швейцаръ, — у котораго на лиц уже не было вчерашняго сіянія.

Очевидно, праздникъ кончился, наступилъ будень и онъ чувствовалъ по будничному.

Владиміръ Николаевичъ поднялся наверхъ и почему-то на этотъ разъ у него сердце билось чуть-чуть тревожно. Онъ остановился на порог и вглядлся вдаль. Черезъ залъ сквозь раскрытую дверь онъ увидлъ мольбертъ и прикрытый холстъ. Никакого движенія онъ не замтилъ.

‘Значитъ, она еще не вышла’, подумалъ онъ и пошелъ туда.

Въ комнат ея не было. Онъ, по обыкновенію, привелъ въ порядокъ кисти и краски и снялъ покрывало. Послышался шумъ отодвигаемаго стула, затмъ дверь изъ читальной отворилась, Вра Поликарповна стояла на порог.

— Вы немного опоздали, не правда ли?— спросила она.

Въ голос ея слышалась какая-то сухость.

— Да!— отвтилъ Владиміръ Николаевичъ.— Можетъ быть. Я шелъ пшкомъ.

И онъ пошелъ къ ней. Приблизившись, онъ на секунду остановился.

— У васъ блдное лицо! Я никогда еще не видалъ его такимъ.

Она какъ-то смутно усмхнулась.

— Негодится для сеанса?— спросила она.

— Нтъ, годится… Вдь я же теперь пишу волосы, вы знаете.

Онъ пошелъ въ мольберту, а она лнивой походкой приблизилась къ своему креслу.

‘Да, да,— думалъ онъ,— она разсердилась. Это видно. Она даже не протянула мн руки’.

— Хорошо?— спросила она, принимая обычную позу.

— Да, какъ слдуетъ.

Онъ началъ писать. Она молчала. Это казалось ему страннымъ до послдней степени. И съ каждой минутой принимало характеръ мучительнаго. Никогда она не могла сидть молча, она даже выговорила себ право болтать. И онъ любилъ ея болтовню, потому что она всегда была интересна. Наконецъ, онъ просто не привыкъ къ этому. Его мучило томительное чувство. Казалось, что вотъ люди связаны однимъ дломъ, и она питаетъ противъ него что-то враждебное. Рука его дрожала, кисть плохо повиновалась ему. Онъ чувствовалъ, что длаетъ не то, что нужно.

Онъ опустилъ руку, отошелъ къ окну и стоялъ подавленный.

— Вы хотите отдохнуть?— спросила она.

— Нтъ, просто ничего не выходитъ.

— Можетъ быть, и не выйдетъ сегодня?

— Можетъ быть!— какъ-то глухо отвтилъ Владиміръ Николаевичъ.

— Въ такомъ случа, лучше отложить на завтра?..

— Какъ хотите.

Она лниво, вяло поднялась и лицо ея, казалось, стало еще блдне, а глаза сдлались необыкновенно большими.

— Такъ до свиданья.

Онъ съ изумленіемъ взглянулъ на нее.

— Вы… вы уходите, Вра Поликарповна?

— Ну, да… До завтра.

— До свиданья! сказалъ онъ съ своей стороны.

Она пошла въ залъ, а онъ глядлъ ей вслдъ. ‘Неужели она уйдетъ? И что это значитъ?’

И вдругъ, самъ того не ожидая, онъ воскликнулъ:

— Вра Поликарповна, почему вы уходите?

Она обернулась.

— Потому что вы вдь не пишете.

— Разв намъ больше не о чемъ говорить?

— А разв есть о чемъ?

— Я думаю, что есть…

— Хорошо. Такъ говорите.

Она вернулась и стала на порогъ. Странное было у нея лицо. Никогда онъ но считалъ ее ни красивой, ни даже хорошенькой, у нея было только пріятное лицо. Но сегодня въ этомъ лиц было что то такое, что все хотлось на него смотрть, не отрывая глазъ.

— Что за лицо у васъ сегодня! невольно воскликнулъ онъ.

— Вы хотли говорить о моемъ лиц?— спросила она съ полуулыбкой.

— Нтъ, о немъ я говорить не хотлъ. Я хотлъ вамъ сказать о Вольтов.

— А, объ этомъ… Ну, это можно посл… И больше ни о чемъ?

— Нтъ, еще о моей вин передъ вами!— опять-таки самъ для себя неожиданно промолвилъ Владиміръ Николаевичъ.

У нея что-то дрогнуло въ лиц и глаза на мгновеніе освтились.

— Значитъ, была вина?

— Была.

— Вы сознаетесь и каетесь?

— О, да, да.

Онъ подошелъ къ ней. Она протянула ему руку ладонью внизъ, такимъ образомъ, что ее надо было цловать, и онъ поцловалъ.

— Ну, такъ я сяду.

Она сла въ кресло, неподалеку отъ двери и, казалось, что она опустилась въ него утомленная, не въ силахъ больше стоять на ногахъ.

— Почему вы такая? что съ вами сдлалось?

— А вы разгадайте! Вы ничего не умете разгадать… Нтъ, нтъ, ничего не надо разгадывать. Все пустое. Я такая потому, что такая. Ничего и нтъ больше. Я просто устала… Вчера…

— У васъ было много гостей?

— Кажется.

— Вы слишкомъ прилежно занимали ихъ и выбились изъ силъ?

— Нтъ, я почти никого не занимала.

— Но что же?

— Ничего.

— Вра Поликарповна, вы не договариваете, вы должны мн сказать. Все это меня мучаетъ.

— Ну, нтъ, ужъ договаривать я не стану! съ досадой, почти со злостью произнесла она.— Договаривать я не должна. Ну, такъ до завтра… Завтра я буду больше пригодна для сеанса.

Она опять встала съ очевиднымъ желаніемъ уйти.

— Нтъ, я васъ такъ не отпущу. Сядьте.

Онъ взялъ ее за руку и усадилъ. Она не протестовала.

— Я постараюсь угадать… Договорить!.. молвилъ онъ и чувствовалъ, какъ что-то схватывало у него горло и въ вискахъ неистово стучала кровь. Онъ чувствовалъ, какъ будто со всхъ сторонъ на него надвигалось какое-то странное ощущеніе, которое казалось ему страшнымъ, чудовищнымъ, надвигалось и заставало его врасплохъ, неподготовленнымъ къ отпору, къ борьб съ нимъ. Онъ смутно понималъ, что ея странныя недомолвки какъ бы давали ему право досказать ихъ и произнести т слова, которыя не должно было произносить.

— Вы вчера были огорчены?— произнесъ онъ.

— Нтъ, возмущена!

— Можетъ быть, тмъ, что я…

— Ну, да, что вы…— почти насмшливо перебила она его.

— Боже мой! Да разв я смю докончить эту фразу такъ, какъ мн иногда хочется думать.

— Да? Вамъ хочется такъ думать?

— Да, мн хочется думать, что вы возмущены тмъ… тмъ, что я не пришелъ… Что вамъ было скучно безъ меня, что вамъ хотлось меня видть… Что вы… Что вамъ… Пріятно иногда проводить время со мной…

— И вы говорите все это такъ, какъ будто это какія-то страшныя вещи!..

— Для меня это были бы страшныя вещи, Вра Поликарповна?

— Почему?

— Неужели надо объяснять? Неужели надо назвать то…

— Пожалуйста, договаривайте… Я все могу выслушать.

— То, что могло бы стать между нами…

— Ничто не можетъ стать между нами, Владиміръ Николаевичъ, если я только не ошибаюсь въ значеніи вашихъ словъ… Мн кажется, что я знаю, о чемъ вы говорите.

— Вы знаете?

— Ну, да… Сядьте рядомъ со мной. Возьмите стулъ и сядьте. Онъ исполнилъ это. Она улыбнулась и посмотрла на него. Глаза ея прояснились. Казалось, къ ней вдругъ стали возвращаться силы, которыхъ за минуту передъ этимъ было такъ мало.

— Мы будемъ довольствоваться малымъ!— промолвила она.— Не. правда ли?

— Да. Уже и въ этомъ столько счастья, сколько я не заслужилъ и не могъ ждать!— промолвилъ Владиміру Николаевичъ.

— Вотъ и хорошо. И больше мы не станемъ допытываться. Довольно съ насъ, правда?

— Не знаю.

— Я говорю, что довольно. Вдь глубже заглянуть нельзя: тамъ сейчасъ пойдетъ мучительное, страшное, а зачмъ пугать себя? Будемъ сидть рядомъ и радоваться тому, что у насъ есть то, чмъ мы уже обладаемъ. То, чмъ мы обладаемъ, мы ни у кого не украли, мы никого не ограбили. Сидть рядомъ и чувствовать отъ этого радость, этого никому нельзя запретить. Правда вдь? Давайте говорить о чемъ-нибудь хорошемъ.

— Разскажите о себ!— сказалъ Владиміръ Николаевичъ,— какъ вы вчера…

— Нтъ, вчера было нехорошее… Вчера мною владли дурныя чувства. Я была уврена, что вы придете. Мн казалось немыслимымъ, чтобы вы не захотли придти.

— Мн хотлось.

— И вы боролись? да?

— Да, я боролся…

— И побдили меня. Нтъ, вы не бойтесь сказать это, такъ и должно было случиться. Вы должны были побдить меня, иначе… Иначе я считала бы васъ слабымъ, а я не хочу, чтобы вы были слабы. Да, но это сегодня, посл того, какъ я провела мучительную ночь. Я тоже боролась, только не съ вами, а съ собой. Я боролась съ дурной стороной моей души. Въ каждомъ изъ насъ сидитъ мелочность, маленькій эгоизмъ, который предъявляетъ свои маленькія требованія. Но есть большой эгоизмъ, онъ настаиваетъ на томъ, чтобы брать все только въ самомъ совершенномъ вид. Мелкій эгоизмъ требуетъ, чтобы вы сразу отршились отъ всего, принесли все въ жертву ему и были у его ногъ. Но это глупо. Если бы такъ случилось, вы никуда не годились бы, вы были бы изувчены, изранены, вы явились бы съ муками совсти, съ сомнніями, съ сожалніями… А этого не надо… Это не счастье. Дайте мн руку и говорите что-нибудь… что хотите.

Онъ взялъ ея руку и сказалъ:

— Я могу говорить только о томъ, какъ мн хорошо. Мн безконечно хорошо! И это неожиданно…

— Неожиданно? А мн казалось… Ну, да это все равно… говорите объ этомъ.

— Да, я счастливъ именно потому, что нашелъ васъ такой. Если бы въ васъ не побдилъ большой эгоизмъ, то я былъ бы несчастливъ.

— Нтъ, о несчастьи ничего не говорите, этого слова мы не будемъ произносить. Слушайте, Владиміръ Николаевичъ, вы будете писать этотъ портретъ долго-долго, а потомъ начнете другой мой портретъ и его будете длать долго, а потомъ выдумаете еще что-нибудь, что хотите… Чтобъ мы вотъ такъ встрчались и чтобы никто не мшалъ намъ сидть рядомъ и говорить. Кто-то идетъ, встаньте!

Онъ быстрымъ движеніемъ оставилъ ея руку, поднялся и отошелъ. Въ зал дйствительно раздавались тяжелые мужскіе шаги.

— Это отецъ!— промолвила Вра Поликарповна.

Черезъ нсколько секундъ на порог показалась высокая громоздкая фигура въ длинномъ черномъ сюртук.

Широкоплечій, сильно сутуловатый, съ большой головой, съ прекрасно сохранившимися, значительно посдвшими длинными волосами, съ преувеличенно крупными чертами лица, съ длинной русой бородой, въ которой еще не было сдины, Поликарпъ Антоновичъ Спонтаневъ везд и при всхъ обстоятельствахъ былъ значительнымъ явленіемъ. Густыя нависшія брови его постоянно были въ движеніи. Это была его привычка, которая не покидала его ни во время дружеской бесды, ни за длами, ни въ минуты увлеченія. Складъ лица былъ у него суровый. Какая-то непоколебимая твердость свтилась въ его темносинихъ глазахъ и когда его широкій ротъ улыбался и открывалъ прекрасно сохранившіеся блые зубы, то эта улыбка на суровомъ лиц пріобртала какое-то особенное значеніе.

Этой улыбкой онъ привтствовалъ теперь Бертышева, остановившись на порог и протянувъ ему свою большую тяжелую руку.

— Пришелъ посмотрть на ваши успхи, Владиміръ Николаевичъ!— сказалъ онъ низкимъ глубокимъ басовымъ голосомъ.— Ну, что, дается вамъ портретъ? Вы, кажется, не работаете?

— Мы отдыхаемъ, папа!— сказала Вра Поликарповна, замтивъ, что Владиміръ Николаевичъ нсколько смущенъ.

— Ну, покажите, покажите! Можетъ быть, нельзя? Вдь есть между вашимъ братомъ такіе, что на версту не подпускаютъ къ картин, когда ее пишутъ. Вотъ Евграфъ Аполлоновичъ, такъ тотъ родному отцу не покажетъ, пока картина не готова совсмъ.

Евграфъ Аполлоновичъ былъ очень извстный художникъ, котораго въ дом Споптанева окружали обожаніемъ.

— Нтъ, пожалуйста!— поспшилъ сказать ему Бертышевъ.— Только вдь мы недавно начали, еще нельзя судить…

Спонтаневъ перешелъ къ окну, сталъ разглядывать работу.

— Будетъ хорошо!— съ искреннимъ убжденіемъ сказалъ онъ.— Будетъ прекрасно. Вы уже уловили глаза, а это самое главное. Да, да, предсказываю вамъ. Вдь вотъ Евграфъ Аполлоновичъ тоже писалъ Вру, да не вышло. Онъ сказалъ, что глаза ея не даются ему, а вамъ дались… Это очень счастливо… Что же, вы сегодня еще будете работать или уже кончили? А то прошу васъ внизъ, тамъ чай готовъ.

— Благодарю васъ!— сказалъ Владиміръ Николаевичъ.— Если позволите, мы придемъ посл.

— Да, мы придемъ позже, папа! Владиміръ Николаевичъ хотлъ положить еще нсколько штриховъ.

— А, хорошо! ну, я не мшаю… Такъ вы придете? Кстати надо объ одномъ дльц поговорить.

— Да, мы сейчасъ придемъ. Мн только надо одну подробность закончить.

— Такъ я не мшаю, не мшаю…— И онъ, наскоро пожавъ руку Владиміру Николаевичу и дружески потрепавъ по плечу дочь, тяжелыми шагами вышелъ.

Владиміръ Николаевичъ взялъ руку Вры Поликарповны и крпко, съ благодарностью пожалъ ее.

— Лгать нехорошо, не правда ли, Владиміръ Николаевичъ?— съ полуулыбкой промолвила Вра Поликарповна.

— Съ корыстной цлью, да. А мы, вдь, съ вами безкорыстны. Мы оберегаемъ свое, то, что принадлежитъ только намъ двоимъ.

— Правда?— съ радостнымъ огонькомъ въ глазахъ спросила она.

— Мн такъ кажется.

— И никому третьему?

— Я думаю, что нтъ.

— Вы мн должны много разсказать… У насъ будетъ условіе — ничего не скрывать, ни хорошаго, ни дурного. Принимаете?

— Да, принимаю, потому что вы умете быть философомъ.

— О, не очень! Вы не слишкомъ разсчитывайте на это. Ну-съ, ваши послдніе штрихи?— съ усмшкой спросила она.

— Дайте руку!

Онъ взялъ ея руку и поцловалъ.

— Теперь пойдемъ!

Они весело и быстро пошли черезъ залъ и потомъ стали спускаться внизъ.

У Владиміра Николаевича на душ было радостно. Почему-то не являлось вовсе ни колебаній, ни сомнній. Ни разу за все утро не пришла ему мысль о Вр Петровн. Какой-то удивительной чистотой вяло на него отъ этого неожиданнаго объясненія. Что ему предложили? Нчто еще боле чистое, чмъ дружба. Они будутъ часто проводить вмст часы и открывать душу другъ другу. Никого не можетъ обворовать это чувство. И онъ, счастливый этими новыми отношеніями, былъ спокоенъ за все старое.

Они пришли въ столовую. Длинный столъ, за которымъ ужинали пятничные гости, былъ пустъ. Столовая раздлялась на дв неравныя части небольшимъ рядомъ высокихъ колоннъ, за которыми стоялъ другой столъ. Тутъ обыкновенно семья обдада.

Здсь и теперь былъ приготовленъ чай съ вареньями и сладкимъ печеньемъ. Самовара не было, чай приносилъ лакей во фрак и блыхъ перчаткахъ. За столомъ онъ нашелъ Спонтанева, его жену и старшаго сына, который въ это время уже поднялся и цловалъ руку у матери, съ очевиднымъ намреніемъ уйти.

Это былъ молодой человкъ лтъ двадцати трехъ, средняго роста, плотный, даже почти толстый, съ пухлыми румяными щеками, пользовавшійся цвтущимъ здоровьемъ. Звонкимъ голосомъ онъ наскоро досказывалъ какую-то исторію и, очевидно, торопился. Рысакъ, запряженный въ пролетку, ждалъ его у подъзда, чтобы свезти въ университетъ, гд его ждала лекція.

Владиміръ Николаевичъ видлъ его въ первый разъ. О немъ онъ слышалъ отъ знакомыхъ, что молодой человкъ кутитъ, тратитъ много денегъ, ведетъ широкій образъ жизнщ По пятницамъ онъ не появлялся, вроятно, находя для себя скучнымъ столь обильное собраніе талантовъ. А отъ Вры Поликарповны Бертышеву не удалось добиться опредленнаго мннія о брат. Ему только показалось, что она не особенно одобряетъ его.

Ихъ познакомили, они пожали другъ другу руки, при чемъ Владиміру Николаевичу показалось, что молодой Спонтаневъ сдлалъ это разсянно, почти не взглянувъ на него, не смотря на то, что представленіе сопровождалось фразой: ‘нашъ молодой талантъ, подающій огромныя надежды и уже осуществляющій ихъ’… Можетъ быть, эта-то прибавка и заставила молодого Спонтанева отнестись къ нему небрежно.

Сестру онъ поцловалъ на быстромъ ходу и исчезъ.

— Слышала, слышала! Очень хвалили мн вашъ портретъ. Поликарпъ Антоновичъ хвалилъ!— говорила Бертышеву госпожа Спонтанева, усаживая его рядомъ съ собой.— Очень, очень, говорятъ, хорошо выходитъ.

— Пока еще ничего нельзя сказать!— отвтилъ Бертышевъ.— Еще достаточно времени, чтобы испортить хорошее, если оно даже есть.

Разговоръ въ такомъ род продолжался нсколько минутъ. Вра Поликарповна не принимала въ немъ участія. Она сла поодаль отъ стола, откинулась на спинку стула и разсянно смотрла. Казалось, она думала о чемъ-то далекомъ, совсмъ не относившемся къ этому дому, къ этому обществу и къ тому, о чемъ здсь говорилось.

Марья едоровна Спонтанева была особа очень толстая, съ круглымъ добродушнымъ лицомъ, на которомъ вс черты уже какъ бы сливались и не давали опредленнаго типа. Она была женщина почти необразованная, въ язык ея и въ манерахъ были ясно видны слды происхожденія изъ мщанской семьи, но, такъ какъ она далеко не была лишена практическаго ума и житейскаго чутья, а вмст съ тмъ и самолюбія, то въ большомъ обществ говорила очень мало, стараясь больше слушать и даже всячески избгала долго оставаться въ немъ.

По пятницамъ она почти не появлялась наверху, гд было такъ шумно, гд столько велось разговоровъ, споровъ, гд никакъ нельзя было сидть молча. Люди тамъ разгорячались, каждый лзъ съ своимъ мнніемъ, каждый требовалъ сочувствія или возраженія, а она не имла никакихъ мнній относительно живописи, музыки или литературы, она была слишкомъ проста для этого.

Поэтому она предпочитала появляться уже за ужиномъ, гд, хотя и продолжались споры, затянные въ зал, но главный интересъ все-таки въ конц-концовъ переходилъ на пищу и питье, а въ этихъ длахъ она уже чувствовала себя хозяйкой.

То обстоятельство, что мужъ ея постоянно возился съ артистическимъ міромъ, она признавала. Ей нравилось, что домъ ихъ наполненъ людьми умными и талантливыми и что вс они съ уваженіемъ относятся къ ея мужу, къ ея Поликарпу, который лтъ десять-пятнадцать назадъ спокойно и дятельно торговалъ дровами и не проявлялъ никакихъ художественныхъ вкусовъ. Она гордилась и тмъ, что у нея сынъ студентъ, и тмъ, что онъ разъзжаетъ на рысак и кутитъ съ актрисами французскихъ театровъ, и тмъ, что дочь у нея умная, какъ какой-нибудь профессоръ, всмъ наукамъ учится и обо всемъ можетъ говорить, и тмъ, что на ея обученіе тратятся огромныя деньги, и тмъ, что у нея въ дом все дорого и красиво и что всякій считаетъ за честь бывать въ немъ, и тмъ, что къ мужу ея часто обращаются даже незнакомые люди или прізжіе и просятъ позволенія осмотрть его картины.

Всмъ гордилась Марья едоровна и это всего была счастлива, а отъ счастья толстла, все прибавляясь въ вс и объем.

Чай выпили. Спонтаневъ обратился къ Владиміру Николаевичу.

— Я васъ вотъ о чемъ хотлъ просить, Владиміръ Николаевичъ: мой братъ — онъ человкъ странный… Онъ больной, холостякъ, рдко куда показывается. Но намъ ужъ давно хочется имть его портретъ. Такъ вотъ — не возьметесь ли?

— Съ удовольствіемъ!— отвтилъ Владиміръ Николаевичъ.

— Ну, вотъ и отлично. Я буду очень радъ. Я увренъ, что вы прекрасно передадите его лицо. А лицо его представитъ для васъ особенный интересъ, это, знаете, типъ! Вотъ сами увидите. Такъ согласны?

— Конечно! почему же мн не согласиться?

— Отлично, отлично! Такъ вы завтра къ нему сходите,— онъ живетъ на Сергіевской. Тамъ у него свой домикъ… Зайдите этакъ часовъ въ одиннадцать утра. Тогда и объ условіяхъ поговорите.

— Условія? Какія же могутъ быть условія? Я, право, даже не знаю… Ужъ это лучше бы вы поговорили, Поликарпъ Антоновичъ.

— Ахъ, нтъ, нтъ, я за это не возьмусь. Братъ, знаете, человкъ своеобразный, съ нимъ надо держать ухо востро… Онъ будетъ торговаться.

— Но я не умю торговаться.

— Надо учиться, Владиміръ Николаевичъ. Вдь вы художникъ, а художникъ долженъ умть торговаться.

— Художникъ долженъ умть торговаться?— съ удивленіемъ спросилъ его Владиміръ Николаевичъ.

— А какъ же, какъ же! Вдь нашъ братъ, покупатель, норовитъ подешевле, а вамъ надо подороже продать. Какъ же! Такъ вы завтра зайдите къ брату. Зайдете?

— Я зайду!— съ нкоторой неувренностью отвтилъ Владиміръ Николаевичъ, очень смущенный предстоящей необходимостью торговаться.

Спонтаневъ сталъ собираться куда-то выхать. Бертышевъ тоже началъ прощаться. Поликарпъ Антоновичъ сказалъ:

— Въ пятницу будете, Владиміръ Николаевичъ? Евграфъ Аполлоновичъ общалъ непремнно быть. Вы знаете, онъ новую картину кончаетъ! Никому не показываетъ, а мн показалъ. Удивительная вещь! поразительная вещь! Я, знаете, даже задаточекъ ему уже сунулъ… Боюсь прозвать.

— А какой сюжетъ?— спросилъ Бертышевъ.

— Не могу сказать. Слово далъ держать въ секрет. Такъ въ пятницу будете?

— Я непремнно буду.

— А Скорбянскій, Матвй Ивановичъ? Онъ что-то давно къ намъ не жалуетъ? И еще этотъ вашъ товарищъ… Чудакъ такой… Не помню фамиліи. Онъ все Еруслана пишетъ…

— Вольтовъ?

— Ахъ, да, да, Вольтовъ… Онъ тоже что-то не длаетъ мн чести… А я хочу, чтобъ у меня молодежь бывала. Старики, конечно, интересны, но у молодежи всегда есть новыя мысли. Молодежь любитъ поспорить. А это жизни придаетъ. Такъ кланяйтесь ему и скажите, что я прошу его къ себ въ пятницу.

— Хорошо, я передамъ…

— А вы видли Вольтова?— спросила Вра Поликарповна.

— Нтъ, я его еще не видалъ,— отвтилъ Владиміръ Николаевичъ. Онъ не чувствовалъ себя въ силахъ сегодня сказать ей о своей неудач.

Онъ простился и вышелъ.

V.

Когда на другой день Бертышевъ сталъ собираться изъ дому, чтобы зайти къ брату Спонтанева, было около десяти часовъ. Онъ всталъ позже обыкновеннаго и потому торопился.

— Такъ вы еще одинъ портретъ берете, Владиміръ Николаевичъ?— спросилъ его Вольтовъ и въ его большихъ блестящихъ глазахъ свтилась усмшка.

— Почему же не взять?— откликнулся Бертышевъ.

— А потомъ васъ позовутъ еще куда-нибудь портреты писать, и еще, и еще… Владиміръ Николаевичъ вдь будетъ писать всхъ Спонтаневыхъ по очереди,— продолжалъ онъ, обращаясь къ Вр Петровн: — сперва дочь, потомъ брата, потомъ самого, потомъ само, затмъ сына и такъ дальше, затмъ пойдутъ родственники и друзья. Вдь вс они съ толстыми карманами. Онъ пишетъ дешево, а они любятъ дешевизну. Они будутъ очень довольны,— портреты, по всей вроятности, побываютъ и на выставкахъ, потомъ будутъ висть въ ихъ гостиныхъ, кабинетахъ, залахъ и галлереяхъ. Позвольте же спросить, какая польза отъ этого искусству?

— Ты не будешь дома завтракать?— спросила Вра Петровна, чтобы прекратить этотъ разговоръ.

— Когда же? Оттуда я пойду прямо къ Спонтаневымъ.

— Въ самомъ дл, ты скоро совсмъ не будешь жить дома.

— Да вдь работа требуетъ времени, Вра.

— Да, но это все-таки скучно. Ты распредлилъ бы работу такъ, чтобы по крайней мр могъ сть дома. Дти тебя почти не видятъ.

— Для этого надо жить ближе къ центру.

— Ну, ужъ на это я совсмъ не согласна. Тамъ только и слышно, что о скарлатин да о дифтеритахъ.

— Значитъ, нечего и протестовать. Когда заработаю денегъ побольше, тогда буду дома работать.

— Никогда этого не будетъ,— сказалъ Вольтовъ.— Чмъ больше вы будете зарабатывать, тмъ больше будетъ надо.

— Да мн вовсе немного надо. Во всякомъ случа, чтобъ совершить что-нибудь дльное, нужно имть деньги. Только тогда можно работать спокойно, а значитъ и что-нибудь сдлать. Вотъ вы, Вольтовъ, если бы у васъ было тысячъ десять денегъ, вдь вы уже давно что-нибудь сдлали бы съ вашимъ Ерусланомъ… А такъ вы будете сто лтъ возиться и ничего не сдлаете.

— Э, пустое. Работать можно и безъ денегъ. Вы увидите, что я года черезъ два кончу мою работу. Я уже вс этюды сдлалъ…

— Но гд же вы будете писать?

— Какъ, гд? Тамъ, гд живу… Вотъ недлю буду жить у васъ, у васъ буду писать, потомъ, можетъ быть, меня пріютитъ Скорбянскій,— у него, и такъ дальше…

— Ну, это ужъ совсмъ что-то новое. Такъ еще никто не писалъ.

— Это ничего, что никто не писалъ. А я все-таки напишу. Нтъ, работать можно и безъ денегъ, когда есть настоящее призваніе. А меня вотъ что заботитъ. Когда я кончу работу, я долженъ устроить перевозную — не передвижную, а именно перевозную — выставку моихъ картинъ. Я устрою ее въ особыхъ колымагахъ, въ которыхъ она будетъ здить по деревнямъ и маленькимъ городишкамъ, гд есть простой людъ. Вотъ на что нужны средства. И я очень хорошо знаю, что на это мн никто не дастъ ни копйки. Вашъ Спонтаневъ на это не дастъ, потому что это не прибавитъ къ его меценатской слав ни одного луча…

— Вы ошибаетесь. Спонтаневъ наврное далъ бы, но объ этомъ странно говорить, когда картины еще и не зачинались.

— Все равно, говорить и не придется, потому что не дастъ. А вотъ на это я взялъ бы у него, потому что это не для меня, а для дла.

— А вы поговорите съ нимъ. Кстати, онъ просилъ васъ непремнно придти въ пятницу.

— То-есть, почему же непремнно? Точно это не отъ меня зависитъ.

— Ваше самолюбіе даже въ словамъ придирается,— сказалъ Владиміръ Николаевичъ, надвая шапку и пальто.— Прощай, Вра. Я приду часа въ четыре съ половиной. И, должно быть, буду очень голоденъ.

Путешествіе тянулось долго, дорога была прескверная. Извозчикъ взялъ какой-то кружный путь черезъ Николаевскій мостъ, потомъ по набережной, затмъ какими-то переулками и еле-еле выбрался на Литейный, а затмъ пришлось прохать чуть не всю длинную Сергіевскую улицу. Спонтаневъ младшій жилъ почти у самаго Таврическаго сада.

‘Это, значитъ, мн всякій разъ придется семь гривенъ тратить на извозчика’, подумалъ Владиміръ Николаевичъ. Притомъ ему приходилось останавливаться у каждаго небольшого дома и читать надписи надъ воротами, такъ какъ онъ не спросилъ номера дома. Наконецъ, маленькій двухъэтажный особнякъ оказался принадлежащимъ Авксентію Антоновичу Спонтаневу.

Бертышевъ сошелъ съ извозчика и осмотрлъ зданіе. Ворота и калитка были затворены. Въ первую минуту онъ не замтилъ двери съ улицы, потомъ нашелъ ее. Она была низка и широка и надъ нею не было никакого навса.

Домъ показался ему невзрачнымъ. Видно было, что его давно не ремонтировали или, по крайней мр, не красили. Изжелта голубоватая краска полиняла, а мстами облзла.

Владиміръ Николаевичъ никогда не встрчалъ Авксентія Спонтанева, но слышалъ, что онъ еще богаче Поликарпа, и никакъ не ожидалъ найти его жилище до такой степени запущеннымъ. Онъ подошелъ къ подъзду и позвонилъ.

Внутри было темно. Но все же онъ замтилъ, что тамъ задвигалась какая-то тнь. Потомъ отворилась первая внутренняя дверь, а затмъ и дверь на улицу. Вышелъ человкъ въ русскомъ короткомъ кафтан изъ синяго сукна, въ высокихъ сапогахъ, въ синей фуражк съ длиннымъ козырькомъ.

— Что надо?— спросилъ онъ Владиміра Николаевича, не впуская его внутрь.

Владиміръ Николаевичъ, прежде чмъ отвтить, внимательно осмотрлъ вопрошавшаго. У него былъ самоувренный и даже нсколько нахальный видъ. Узенькая рыжая бородка его обладала какой-то самостоятельной подвижностью и все виляла изъ стороны въ сторону.

— Вы здсь швейцаръ?— спросилъ Владиміръ Николаевичъ.

— Швейцаръ — не швейцаръ, а такъ, на вс дла… Здсь швейцара не полагается.

— Ну, такъ передайте Авксентію Антоновичу мою карточку.

Человкъ ‘на вс дла’ усмхнулся.

— Что жъ карточка? Карточка ничего не значитъ, на ней не написано по какому длу. У насъ на карточки даже не смотрятъ, а обязательно желаютъ знать, по какому длу.

Владиміра Николаевича началъ коробить уже этотъ тонъ. А главное — ему было крайне непріятно, что его упорно не впускаютъ въ переднюю.

— Вы отнесите карточку и больше ничего отъ васъ не требуется,— довольно строго сказалъ онъ.

Но тотъ не двигался съ мста.

— Ничего не выйдетъ. Ужь, поврьте. Напрасно только будете дожидаться. Я долженъ доложить, по какому собственно длу.

— Скажите, что художникъ.

— Художникъ?— подозрительно переспросилъ человкъ въ синемъ кафтан.

— Ну, да, художникъ, отъ Поликарпа Антоновича, на счетъ портрета…

— А, отъ Поликарпа Антоновича! Значитъ, вы присланы отъ Поликарпа Антоновича?

— Ну, да ладно, можете сказать, что присланъ!— уже вполн раздраженнымъ тономъ промолвилъ Владиміръ Николаевичъ.

— Вы, баринъ, не извольте сердиться, — значительно боле мягкимъ тономъ промолвилъ человкъ на вс дла и даже, по всей вроятности, узнавъ, что тутъ замшанъ Поликарпъ Антоновичъ, приложилъ руку къ козырьку, — не извольте сердиться, потому я тутъ не виноватъ. У насъ такой порядокъ. Я скажу.

И онъ, притворивъ вншнюю дверь, ушелъ въ темное пространство и скрылся.

Бертышевъ хотлъ войти, но тотчасъ же убдился, что вторая дверь заперта.

— Ахъ, негодяй, онъ заперъ дверь!— громко сказалъ онъ.— Кажется, онъ принимаетъ меня за вора.

И у него явилась мысль тотчасъ же ухать обратно. Но онъ подумалъ, что выйдетъ непріятность и придется объясняться съ Поликарпомъ Антоновичемъ, притомъ, ужъ разъ онъ забрался сюда, надо довести дло до конца.

Онъ сталъ ходить по панели, а извозчикъ, который привезъ его и остановился тутъ, подозрительно посматривалъ въ сторону, какъ бы говоря: ‘Эхъ, тоже еще баринъ!.. На извозчикахъ здятъ, а его и въ снцы не впускаютъ’…

Минуты черезъ три человкъ въ синемъ кафтан опять показался на улиц.

— Велли впустить!— сказалъ онъ.— Пожалуйте.

— Но зачмъ же ты дверь заперъ?

— Опять же не по своей вол… У насъ такой порядокъ.

‘Чортъ знаетъ, что за порядки въ этомъ дом!’ — съ досадой подумалъ Бертышевъ.

Въ передней было совершенно темно. Владиміръ Николаевичъ не зналъ, куда ступить.

— Что за темнота такая у васъ? Неужели нельзя лампу зажечь!

— Э, нтъ. У насъ лампы въ шесть часовъ вечера зажигаютъ. У насъ экономія… Такой порядокъ.

Человкъ помогъ ему снять пальто и указалъ дорогу вверхъ по лстниц, устланной сильно потертымъ коврикомъ. Пройдя ощупью ступенекъ съ десятокъ, Владиміръ Николаевичъ, наконецъ, увидлъ свтъ. Во второмъ этаж было совершенно свтло. Широкое полукруглое окно, выходившее во дворъ, давало много свта.

Тотъ же человкъ въ синемъ кафтан быстро обогналъ его, отворилъ дверь и сказалъ:

— Пожалуйте въ гостиную и обождите. Они покличутъ.

Владиміръ Николаевичъ вошелъ въ гостиную. Это была небольшая комната, уставленная странной разнокалиберной мебелью, при выбор которой, повидимому, руководились не столько достоинствами ея и вкусомъ, сколько хорошимъ случаемъ дешево и выгодно купить. Среди мягкихъ низенькихъ креселъ, обитыхъ узорчатымъ шолкомъ, вдругъ оказывался, очень, правда, изящный дамскій письменный столикъ, которому здсь было совсмъ не мсто. Полъ былъ весь закрытъ ковромъ, который, пожалуй, былъ бы хорошъ, если бы краски его не лзли въ глаза своею яркостью и пестротой. Огромный концертный рояль не соотвтствовалъ размрамъ комнаты и тоже былъ здсь ни къ чему. На стнахъ висли картины, на которыя Владиміръ Николаевичъ прежде всего обратилъ пытливое вниманіе. Все это была блдная робкая работа, повидимому, начинающихъ художниковъ, можетъ быть, учениковъ, еще не твердо владвшихъ кистью. Но он были заключены въ изящныя, очевидно, дорогія рамы. Странный запахъ стоялъ въ квартир, какъ будто ее съ мсяцъ не провтривали, и глубокая тишина.

Прошло минутъ пятъ, человкъ въ синемъ кафтан улизнулъ куда-то во внутреннія комнаты, но, наконецъ, онъ вернулся и, указавъ ему дверь направо, сказалъ:

— Пожалуйте, просятъ въ кабинетъ.

Владиміръ Николаевичъ пошелъ. Ему пришлось пройти черезъ маленькую комнату, повидимому, безъ всякаго назначенія, посл чего онъ попалъ въ кабинетъ.

Это было нчто въ высшей степени оригинальное или, по крайней мр, неожиданное для него. Огромная четырехугольная комната, съ высокимъ потолкомъ, о пяти окнахъ на улицу, была почти совершенно лишена какихъ бы то ни было украшеній. На стнахъ не висло ни одной картины. На полу паркетъ, но не натертый, а совершенно блый, безъ мастики. Окна безъ занавсей и гардинъ. Нигд не видно было маленькаго коврика. Ни дивана, ни кресла, только гд-то вдали тяжелый письменный столъ, передъ нимъ рзное твердое кресло и около стола нсколько внскихъ стульевъ, Владиміръ Николаевичъ вошелъ и въ первую минуту растерялся.

— Прошу васъ сюда!— раздался издали басистый голосъ, въ которомъ онъ тотчасъ же разслышалъ сходство съ голосомъ Поликарпа Антоновича, и голосъ этотъ раздавался рзко, какъ въ бан, такъ какъ въ комнат не было ни одного мягкаго предмета.

Бертышевъ прищурилъ глаза и увидлъ, что въ кресл за столомъ сидитъ какая-то громоздкая, слегка согбенная фигура съ сдыми, коротко остриженными волосами на голов, съ сдой, тоже короткой бородой. Въ чертахъ лица его было замтно небольшое сходство съ младшимъ братомъ. Владиміръ Николаевичъ подошелъ ближе.

— Господинъ Бертышевъ? Художникъ? Ну, что жъ, прошу садиться!— довольно Снисходительно промолвилъ хозяинъ.— А я Спонтаневъ Авксентій! Вотъ, не угодно ли?

Онъ указалъ на стулъ по правую руку отъ себя.

— Да, да, мн говорилъ Поликарпъ. Садитесь же.

Бертышевъ слъ, но онъ еще не могъ ни на чемъ сосредоточиться. Хозяинъ продолжалъ:

— А я вижу, васъ изумилъ мой кабинетъ. Онъ всхъ изумляетъ. Пустовато. Да къ чему жъ, скажите пожалуйста, я буду натаскивать сюда разной дряни, когда я здсь цлый день сижу и этимъ воздухомъ дышу? Вдь вс эти разныя тряпки и коврики только для того и существуютъ, чтобы на нихъ садилась пыль. А Поликарпъ это любитъ. Я, правда, ужъ года три у него не былъ, потому что я никуда теперь не зжу. У меня ревматизмъ въ ногахъ. А только знаю, что онъ себ въ новый домикъ натаскалъ всякой всячины. Бариномъ живетъ. Хе, хе! Ну, да что жъ, у всякаго свой вкусъ. Такъ вы художникъ, а?

— Да, я пишу картины.

— Слышалъ отъ Поликарпа, что вы хорошо рисуете. А я въ этомъ ничего не понимаю, не ученъ, знаете. Вотъ баню построить, банное дло вести, это я понимаю. Вы знаете, у меня вдь свои бани… А этихъ тонкостей я не знаю… Да ужъ не знаю я и того, откуда и Поликарпъ этихъ свдній набрался? а? Какъ вы думаете? Ха, ха, ха! Я полагаю, вс вы тамъ въ кулакъ надъ нимъ сметесь. Вотъ, молъ, дровяникъ нажилъ деньги, такъ ужъ думаетъ, что и образованнымъ сталъ, туда же лзетъ? а?

— Нтъ, это совсмъ не такъ!— довольно сурово возразилъ Бертышевъ.

— Нтъ? Не такъ? Ну, а я такъ всякій разъ надъ нимъ подсмиваюсь. И тоже дочку врод какой-нибудь принцессы воспитываетъ,— къ чему? Не понимаю! Словно въ профессоръ! готовитъ. По моему, это легкомысліе… Купецъ долженъ торговать, на то онъ и купецъ. Такъ вы хотите мой портретъ писать? а?

— Виноватъ,— сказалъ Владиміръ Николаевичъ,— у меня не могло явиться такого желанія. Мн Поликарпъ Антоновичъ сказалъ, что вы хотите.

— Я? Ха, ха, ха! Вотъ штука-то! Зачмъ же мн мой портретъ? Что же, я его поставлю передъ собой, да и буду глядть? Такъ я тогда лучше къ зеркалу подойду и буду хоть цлый день смотрть на себя, и ничего это не будетъ стоить. А вы, чай, не даромъ же будете рисовать?

— Въ такомъ случа, тутъ недоразумніе… Я ничего не понимаю. Поликарпъ Антоновичъ такъ сказалъ мн и сегодня просилъ зайти сюда.

— Ну, да, такъ это онъ хочетъ имть мой портретъ, ну, вы такъ и говорите. Онъ хочетъ. Онъ просилъ меня посидть, я согласился. А на что ему? Ужъ этого я, право, не могу понять. Ну, такъ что~жъ, рисуйте… Я полчаса въ день готовъ сидть, а больше не могу, у меня нога затекаетъ. Когда вамъ угодно начать? Мн вдь все равно. Въ эти часы мн всего удобне. А вамъ?

— Пожалуй, мн тоже, но… Поликарпъ Антоновичъ сказалъ, что нужно поговорить объ условіяхъ. Я, признаться, вовсе не хотлъ бы объ этомъ говорить, но онъ почему-то находитъ это нужнымъ.

— Объ условіяхъ? Такъ это же съ нимъ и надо говорить. Я тутъ при чемъ же? Я же говорю, что портрета мн не нужно, а нужно ему… Съ какой стати я буду за него платить?

Владиміръ Николаевичъ пожалъ плечами и ршительно не зналъ, что сказать на это. Онъ вообще сожаллъ, что заговорилъ объ условіяхъ. Да и вс впечатлнія въ этомъ дом были таковы, что лучше бы онъ не прізжалъ сюда, а какъ-нибудь отговорился.

— Если такъ, то мы объ условіяхъ и не будемъ говорить,— сказалъ онъ.— Въ такомъ случа завтра приступимъ къ работ…

— Да нтъ, это все такъ странно… Братъ, говорите, совтовалъ вамъ условиться со мной?

— Да, онъ сказалъ это.

— Гм… Хитрецъ! Значитъ, онъ хочетъ, чтобъ я сдлалъ ему подарокъ. Мн, говоритъ, пріятно имть твой портретъ, а только ты заплати за него. Ха, ха, ха! такъ это превосходно! Ну-съ, а сколько же вы хотите взять за работу?

— Я, право, не знаю… Мн трудно отвтить на этотъ вопросъ…

— А коли не знаете, то какъ же мы объ этомъ будемъ разговарить? Но какъ же, позвольте спросить, вы не знаете своего собственнаго дла? Вдь вотъ я, напримръ, точно знаю, что въ моихъ баняхъ для простыхъ стоитъ десять копекъ, а дворянская — двадцать копекъ, а номера, скажемъ, отъ рубля до пяти. Я этимъ занимаюсь, я и знаю. А вы этимъ дломъ занимаетесь и не знаете. Какъ же это такъ?

— Въ нашемъ дл не существуетъ опредленныхъ цнъ,— сказалъ Владиміръ Николаевичъ.

— Но кто-нибудь платитъ же за портреты? Ну, почемъ платятъ обыкновенно?

— Для портретовъ столько цнъ, сколько портретовъ. Иному художнику платятъ тысячу и дв, и три.

— Что? За портретъ три тысячи? Да это надо съ ума сойти! Кто же это платитъ?

— Очень многіе. Конечно, большимъ, очень извстнымъ художникамъ.

— А вы тоже большой и извстный?

— Нтъ, я только начинаю.

— И сколько вы берете?

— Не знаю…

— Вотъ теб и на. Но вы же рисуете мою племянницу! За сколько вы сговорились?

— Я не сговаривался. Съ Поликарпомъ Антоновичемъ у насъ, художниковъ, такія отношенія, что съ нимъ нельзя сговариваться, онъ самъ знаетъ, сколько надо заплатить.

— Гм!.. Знаетъ! Откуда же онъ это знаетъ? Дивлюсь я на брата, просто дивлюсь. Торговалъ человкъ всю жизнь дровами и вдругъ въ художествахъ сталъ понимать. Прямо что-то чудесное! Ну, вотъ что: будемъ говорить прямо, по коммерчески,— я по художественному не умю разговаривать. Назначайте вашу цну, а я скажу свою.

— Я затрудняюсь.

— А вы не затрудняйтесь, прямо говорите. Ежели дло стоитъ того, такъ чего же тутъ затрудняться!

Бертышевъ чувствовалъ себя неловко, но, съ другой стороны, ясно видлъ, что съ этимъ человкомъ церемониться не стоитъ и тмъ боле нельзя даже думать о томъ, чтобы предоставить ему самому оцнить работу, такъ какъ онъ въ ней ничего не смыслитъ. Вспомнилъ онъ также и предупрежденіе Поликарпа Антоновича о томъ, что братъ непремнно будетъ торговаться и ршивъ въ душ потребовать за портретъ четыреста, а въ крайнемъ случа триста рублей, онъ сказалъ.

— Я хотлъ бы получить пятьсотъ рублей.

Странный эффектъ произвели его слова. Авксентій Спонтаневъ какъ-то скривилъ лвую сторону лица, повернулъ къ нему лвое ухо и даже приставилъ къ нему ладонь.

— Какъ вы сказали? Пятьсотъ?

— Ну, да, пятьсотъ рублей.

— За портретъ?

— Конечно, за портретъ. Вдь мы говоримъ о портрет.

— Позвольте-съ. Ихъ такъ цнятъ вообще?

— Я вамъ сказалъ, что платятъ и тысячи.

— Ну, да, платитъ, кто хочетъ. А я говорю — цнятъ какъ? Цны, цны какія? Пятьсотъ рублей за портретъ! Это удивительно, это надо быть дуракомъ, чтобы платить такія деньги.

— А какія же деньги по вашему слдуетъ платить?

— По моему? Да по моему вовсе за это денегъ платить не стоитъ. А если уже на то пошло, то сторублевку я еще далъ бы, пожалуй… Ради брата, конечно. Потому ему очень хочется…

— Знаете что,— сказалъ Владиміръ Николаевичъ, нсколько даже обидвшись.— Въ самомъ дл, мы лучше не будемъ говорить о цн. Меня просилъ Поликарпъ Антоновичъ написать вашъ портретъ, я его напишу, а о цн не будемъ подымать вопроса.

— Но однако жъ… Если вы желаете пятьсотъ рублей…

Въ это время послышались частые легкіе шаги и отдаленный говоръ. Владиміру Николаевичу показалось, что это былъ женскій голосъ. Черезъ нсколько секундъ онъ былъ пораженъ неожиданнымъ явленіемъ: въ кабинетъ вошла Вра Поликарповна.

— Кто это?— спросилъ, прищуривъ глаза, Авксентій Антоновичъ.

— Это я, дядя. Она быстро пошла къ нему, обогнула столъ и звонко поцловала его въ щеку. Потомъ, повернувъ лицо въ ту сторону, гд сидлъ Бертышевъ, она сдлала, какъ казалось, вполн естественно-удивленное лицо.

— Какъ? Вы? Ахъ, да! Я совсмъ забыла, что вы собирались сегодня сюда. Я перепутала.

Владиміръ Николаевичъ поднялся, а она подошла къ нему, они поздоровались.

— Неожиданная и тмъ боле пріятная встрча!— сказала Вра Поликарповна.— Вы на счетъ портрета дяди?

— Да,— сказалъ Бертышевъ,— ведемъ переговоры.

— Ну, а, знаешь, ты кстати…— началъ Спонтаневъ.— Вотъ разрши задачу. Твой отецъ захотлъ, чтобъ съ меня писали портретъ. Ну, что жъ, я согласенъ, а только вотъ въ условіяхъ съ господиномъ художникомъ не сходимся. Вотъ помири-ка насъ.

— Въ условіяхъ?— промолвила Вра Поликарповна и съ улыбкой въ глазахъ посмотрла на Владиміра Николаевича, онъ тоже вглядлся въ нее, стараясь правильно объяснить себ это появленіе.

Она сегодня показалась ему какъ-то необыкновенно стройной молодой и свжей. Коротенькая зимняя кофточка, плотно обтягивавшая ея станъ, съ узкимъ мховымъ воротникомъ, очень была ей къ лицу. Холодъ окрасилъ щеки ея румянцемъ. Глаза были веселы и смотрли лукаво. Вся она была такая прямая, статная, здоровая, энергичная.

— А какія ваши условія, господинъ художникъ?— спросила она, повидимому, сильно удерживаясь, чтобъ не разсмяться.

— Я уже просилъ Авксентія Антоновича не говорить больше объ условіяхъ!— сказалъ Бертышевъ.

— Нтъ, отчего же? объ условіяхъ говорить надо. Безъ этого ни къ какому длу приступить нельзя. Только очень ужъ мы разошлись. Господинъ художникъ желаетъ за портретъ пятьсотъ рублей, а я нахожу что это несообразно дорого.

Вра Поликарповна съ дланной серьезностью покачала головой.

— Пятьсотъ рублей дорого, господинъ художникъ!

Онъ вопросительно вскинулъ на нее глаза.

— Я не спорю, Вра Поликарповна, и я, право… Я вообще не расположенъ торговаться.

— А вы, дядя, сколько даете?

— А я даю сто рублей.

— Ну, вы ничего не понимаете, дядя,— вамъ простительно… Позвольте мн назначить цну.

— Ну, ужъ ты назначишь, какъ же!

— Нтъ, я хорошо назначу. Вы позволите, господинъ художникъ?

— Я уже сказалъ, что больше этимъ вопросомъ не интересуюсь.

— Триста рублей довольно!— настойчиво продолжала она, какъ будто не замчая возраженій и тона, которымъ онъ говорилъ.

— А, у тебя… Отстань!.. Ну, согласенъ! Ну что? Жаль мн лишнихъ дв сотни рублей выбросить?

— Ну, вотъ видите! Что же вы такъ строго смотрите, господинъ художникъ? разв вы недовольны?

— Но вдь этотъ вопросъ конченъ, Вра Поликарповна.

— Мн кажется, что да.

— Въ такомъ случа я завтра въ одиннадцать часовъ приду. До свиданья,— довольно сухо сказалъ Владиміръ Николаевичъ и поклонился Спонтаневу. Онъ на мгновеніе замялся, не зная, протянуть ли руку Вр Поликарповн, или тоже ограничиться поклономъ. Во всей этой сцен, когда она помогала имъ сговориться, въ ней что-то не нравилось ему.

— Вы уже уходите?— спросила она.— Я тоже скоро уду. У меня только къ дяд два слова.

Владиміръ Николаевичъ поклонился ей и вышелъ съ очень тяжелымъ камнемъ на душ.

Вся эта сцена торговли утомила и какъ-то унизила его въ собственныхъ глазахъ и ему было вдвойн непріятно, что въ ней пришлось такую дятельную роль съиграть Вр Поликарповн. Какъ-то она отнеслась къ длу слишкомъ ужъ просто, тоже по коммерчески, какъ было бы къ лицу отнестись Авксентію Спонтаневу, но ей это не шло.

И онъ смотрлъ на этотъ предстоящій портретъ, какъ на тяжолую работу. Онъ спустился внизъ, одлся, вышелъ на улицу и повернулъ налво.

Снгъ падалъ попрежнему и попрежнему таялъ. У него было цлыхъ два часа до сеанса, поэтому онъ ршилъ идти пшкомъ. Мелькнула мысль зайти куда-нибудь, наскоро позавтракать, но онъ вспомнилъ, что Вра разсчитываетъ на его большой аппетитъ и готовитъ къ обду что-нибудь лишнее, при томъ же и сть еще не хотлось.

Отъ встрчи съ Врой Поликарповной у него осталось непріятное ощущеніе. Отчасти онъ былъ недоволенъ и собой. Почему онъ не простился съ ней за руку? Она, пожалуй, обидится, а обижать ее, въ сущности, не за что. Если ея пріемъ показался ему не особенно симпатичнымъ, то она въ этомъ не виновата, все-таки она хотла облегчить его положеніе и по крайней мр помогла довести до конца эти мучительные переговоры.

И почему Поликарпъ Антоновичъ не выяснилъ этотъ вопросъ раньше? Зачмъ онъ поставилъ его въ это дурацкое положеніе? Вообще Бертышевъ былъ золъ и крайне недоволенъ сегодняшнимъ утромъ. Онъ не разсчитывалъ на большую плату за портретъ. Онъ зналъ, что на большую сумму даже и права еще не иметъ, но зачмъ сопровождать обидной торговлей такое простое и законное дло?

Вдругъ онъ совершенно непроизвольно оглянулся. У самой панели пара лошадей тащила карету. Кучеръ сильно сдерживалъ ихъ. Это ему показалось страннымъ.

Но никогда ему не пришло бы въ голову, что эта карета можетъ имть какое-нибудь отношеніе къ нему. Но карета вдругъ остановилась какъ разъ около него и стекло дверецъ съ шумомъ опустилось. Онъ остановился и увидлъ женское лицо, выглядывавшее изъ кареты.

— Владиміръ Николаевичъ, садитесь, я васъ подвезу…

Онъ уже подошелъ къ ней и все-таки стоялъ въ недоумніи. Ему казалось невроятнымъ, чтобъ она ршилась пригласить его въ свою карету. Вдь это ей поставятъ на видъ, станутъ упрекать ее, обвинять Богъ знаетъ въ чемъ.

— Вы колеблетесь?

— Нтъ, нисколько, но…

— Влзайте и потомъ объясните ваше ‘но’.

Онъ, самъ того отъ себя не ожидая, отворилъ дверцу и быстро вскочилъ въ карету. Она опять высунула голову и сказала кучеру:

— Ты сперва покатай насъ!..— И стекло дверцы опять поднялось.

— Вы иногда бываете несносны!— сказала она и брови ея сдвинулись. Онъ долженъ былъ думать, что это восклицаніе вполн серьезно.— И неблагодарны!— прибавила она, уже гораздо мягче.

— Позвольте, я еще ничего не понимаю!— сказалъ Владиміръ Николаевичъ, усиленно потирая лобъ ладонью.

— Ну, такъ приходите въ себя, я подожду, у меня очень много терпнія…

Кучеръ погналъ лошадей и карета помчалась быстро по слякотной мостовой.

VI.

— И такъ, мы будемъ молчать!— промолвила Вра Поликарповна, когда прошло минуты три молчанія.

— Слушайте,— порывисто воскликнулъ Владиміръ Николаевичъ,— зачмъ вы вмшались въ это дло? Зачмъ вы врзались въ эту картину, въ которой я такъ не хотлъ бы видсь васъ?

Вра Поликарповна разсмялась.

— Знаете ли, если вы когда-нибудь зададитесь вопросомъ, почему я… Ну, почему я такъ быстро и ршительно пошла къ вамъ на встрчу, то въ числ другихъ вашихъ достоинствъ, не забудьте вспомнить эту вашу наивность, наивность въ двадцать пять лтъ, на которую я смотрю, какъ на драгоцнную рдкость, потому что я никогда и ни въ комъ ее не находила. Вс такъ просто и здраво смотрятъ на вещи, никто ничмъ не шокируется… Вс какъ-то умютъ во-время и у мста объяснить себ все… А вы… Васъ коробитъ даже такая простая вещь, какъ мое шутливое вмшательство въ вашу дловую распрю съ дядей. Но замтьте, что я только хотла избавить васъ отъ дальнйшей торговли. Какъ вы не понимаете, что у такихъ людей, какъ дядя, это въ крови? Что, торгуясь, они испытываютъ художественное наслажденіе, можетъ быть, единственное, доступное имъ… Вдь я отлично видла, что васъ такимъ образомъ можно заставить сдлать работу, если не даромъ, то за грошъ, и это могло бы случиться. Поврьте, что, при малйшей податливости съ вашей стороны, онъ не затруднился бы дать вамъ сто рублей. Я не хотла этого. Съ какой стати вы будете даромъ тратить ваше время? Ну, и вотъ все мое преступленіе. Вдь я должна была объяснить вамъ… Надюсь, эта исторія кончена и мы къ ней не возвратимся, да?

— Кончена, да. Я вижу, что и тутъ былъ несправедливъ… Но, слушайте, Вра Поликарповна, зачмъ вы взяли меня въ карету?

— Вамъ это не нравится?

— О, нтъ, напротивъ. Но мн кажется, что это можетъ повести къ непріятностямъ для васъ.

— Ахъ, оставимте это! Я не такъ предусмотрительна и не хочу быть такой. Какъ вы думаете, я очень хотла сегодня видть дядю?

— Я не знаю.

— И не хотите догадаться?

— Не могу же я думать, что вы пріхали изъ-за меня!

— Да, конечно, этого вы не должны думать…

И она, какъ ему показалось, надула губки.

— Вы чмъ-то недовольны? Я вывожу васъ изъ терпнія?— спросилъ онъ.

— Нтъ еще. Но, слушайте, и наивность должна имть предлы.

Онъ промолчалъ. Но въ этомъ молчаніи чуялось, что за нимъ послдуетъ что-то значительное,— и въ самомъ дл имъ вдругъ овладла ршимость поставить ей прямой и простой вопросъ.

— Вра Поликарповна, — сказалъ онъ и при этомъ посмотрлъ на нее выжидательнымъ взглядомъ.— Скажите мн, какую цль мы съ вами преслдуемъ? Къ чему это можетъ привести?

Она усмхнулась и промолвила не то шутя, не то пародируя его:

— Владиміръ Николаевичъ! почемъ же я знаю и зачмъ мн это знать?

— Какъ зачмъ? Въ такомъ случа это игра?

— Не знаю, можетъ быть, и игра!

— На это я вамъ отвчу серьезно и искренно. Я понимаю и игру. Если люди почему-либо симпатичны другъ другу, отчего имъ и не поиграть вдвоемъ во что-нибудь такое, что могло бы забавлять обоихъ? Но въ такихъ случаяхъ для игры выбираютъ вещицы боле грубыя, мене хрупкія, которымъ не грозила бы опасность разбиться, а если и разобьются, то ихъ не было бы и жаль — можно купить новую… Но есть вещи, которыхъ замнить новыми нельзя… Такими и играть не слдуетъ.

— Въ такомъ случа и я впаду въ серьезный тонъ, если онъ вамъ не скученъ. А вы хотли бы, чтобы это не было игрою?

— Я еще не знаю… Я теряюсь… Я не настолько владю собой…

— А! Ну, такъ узнайте, найдите себя и овладйте собой. А мн, признаюсь, смертельно надолъ анализъ и я предпочла бы всему на свт хоть часъ жизни безъ него, безъ вопросовъ о томъ, какая цль, да къ чему приведетъ! Я думала о васъ цлое утро… Вспомнила, что вы будете у дяди и похала туда. Я искала васъ и нашла. И все это для того, чтобы получить отъ васъ нсколько философскихъ задачъ… Я думала, что въ этомъ каземат, гд вс отношенія построены на условностяхъ, гд никто не длаетъ шагу, не спросивъ себя, къ какой практической цли это приведетъ,— есть хоть одна маленькая форточка, въ которую можно высунуть голову и подышать свободно чистымъ воздухомъ… А оказывается, что никакой форточки нтъ, что она просто была нарисована, какъ рисуютъ фальшивыя окна для симметріи… Очень жалю, что смутила вашъ покой, если я дйствительно смутила его…

И вотъ въ эту минуту, когда она говорила эти слова, когда голосъ ея дрожалъ отъ разочарованія и обиды, Владиміръ Николъевичъ почувствовалъ, какъ далеко уже простирается власть этой двушки надъ нимъ. Уже первыя дрожащія нотки въ ея голос потрясли его. Уже тогда онъ призналъ себя безконечно виноватымъ и ему захотлось просить у нея прощенія. А когда она рзко оборвала свою рчь и отвернулась отъ него, онъ схватилъ ея руку и сталъ цловать.

— Не говорите такъ! Я безконечно виноватъ передъ вами! Ну, простите же, простите! Это потому, что я боюсь и васъ, и самъ себя, и всего того, что мерещется мн въ будущемъ… Вра Поликарповна, неужели вы не простите?

Она повернула къ нему лицо. Оно уже не было строго, но онъ замтилъ, что въ глазахъ ея стояли слезы. Она пристально смотрла ему въ глаза и видла, какъ они на мгновеніе съ усиліемъ закрылись, потомъ вдругъ сдлались большими-большими и засвтились яркимъ глубокимъ сіяніемъ. Точно какая-то сила притянула ихъ другъ къ другу и вотъ они сидятъ близко-близко другъ около друга, но безъ объятій, безъ поцлуевъ, онъ только держитъ ея руку и крпко пожимаетъ ее, а она смотритъ на него влажными отъ слезъ глазами, но вмст и съ улыбкой полной счастья.

— Такъ сидть вдвоемъ и забыть, что есть еще какой-то міръ!!. Вы это понимаете?— говорила она,— вы счастливы?

— О, да, и понимаю, и счастливъ, какъ Богъ!

— И понимаете вы то, что намъ не для чего говорить о будущемъ. Что у насъ нтъ будущаго, что оно все здсь, съ нами, въ насъ… Что тамъ, гд мы вмст,— и наше счастье, тамъ и будущее…

— Такъ, такъ… И мы будемъ молчать о немъ… Не правда ли?

— Да, мы совсмъ не будемъ говорить о немъ. Вдь это значитъ — говорить о другихъ, а до другихъ намъ нтъ дла… Мы вмст, это — цлый міръ! О, съ насъ довольно этого міра! Слушайте, я только одно хочу раздлить съ вами изъ всего того, что у васъ есть, — вашъ талантъ. Я хочу, чтобы вы творили вмст со мной! Вы понимаете это желаніе? Чтобы вы творили, думая обо мн… Чтобы вы создавали ваши образы вслухъ, передо мной, такъ, какъ бы я была вашимъ воображеніемъ, вашей душой. Я хочу быть только вашей душой… Вы берете меня къ себ въ души?— говорила она съ свтлой улыбкой, а онъ кивалъ головой въ знакъ согласія.

Карета двигалась все дальше и дальше. Кажется, ужъ они перехали Неву, прохали Петербургскую Сторону и колесили какими-то переулками. Потомъ карета повернула обратно и опять перехала черезъ какой-то мостъ. Кучеръ прекрасно зналъ, что надо быть дома въ начал второго часа и, очевидно, возвращался.

Они сидли въ глубин кареты, близко другъ около друга, иногда по долгу оставаясь въ молчаніи, но имъ и тогда казалось, что они слышатъ другъ друга, какъ будто ихъ мысли незримо сообщались между собой.

Но вдругъ Вра Поликарповна отодвинулась отъ него, какъ бы очнувшись.

— Это уже Казанскій соборъ!— сказала, она,— намъ нужно разстаться.

Они въ самомъ дл были на площади Казанскаго собора. Карета похала въ Казанскую улицу. Вра Поликарповна постучала въ стекло, кучеръ оглянулся. Она сдлала ему знакъ повернуть направо. Лошади взяли въ переулокъ и остановились у тротуара.

— Въ два часа нашъ сеансъ, Владиміръ!— промолвила Вра Поликарповна и страннымъ, какъ будто новымъ взглядомъ посмотрла ему въ глаза. Онъ взялъ ея руку и молча поцловалъ ее. Потомъ отворилъ дверцу и выскочилъ на панель. Она больше не выглянула. Карета покатилась дальше.

Онъ посмотрлъ ей вслдъ и увидлъ на карет длинную цифру номера. ‘Значитъ, это извозчичья карета,— подумалъ онъ,— странно! У нихъ есть свои лошади, которыя всегда къ ея услугамъ’.

Но тутъ онъ поймалъ себя: ‘Да, я въ самомъ дл чрезвычайно наивенъ! Если она хотла встртиться со мной, то, конечно, не могла ршиться выхать съ своимъ кучеромъ’.

А голова у него горла и онъ шелъ, не видя передъ собой ничего и не зная, куда идетъ. Все, что произошло сейчасъ, казалось ему очаровательнымъ сномъ, отъ котораго онъ никакъ не могъ вполн очнуться.

Но вдругъ въ голову ворвалась еще смутная, неясная, но облитая какой-то горечью, мысль и онъ какъ будто въ первый разъ въ жизни узналъ, что у него есть жена и двое дтей, что они любятъ его и пока врятъ ему, что у жены его больше нтъ никого на свт,— онъ у нея одинъ.

И онъ вдругъ остановился съ такимъ чувствомъ, какъ будто дальше некуда было идти, какъ будто передъ нимъ поднялась большая каменная глыба. ‘Что же это? что же это?’ говорилъ онъ самъ себ: ‘вдь это безчеловчно… Это почти преступленіе… Но я способенъ забыть объ этомъ совсмъ, такъ, какъ будто бы этого нтъ. Во все время, что я халъ съ Врой Поликарповной, я не думалъ о нихъ, какъ будто они и не существовали, я ни разу не вспомнилъ о нихъ…’

А время шло. На большихъ круглыхъ часахъ, выставленныхъ на окн часового магазина, часы показывали безъ четверти два. Ему казалось, что онъ теперь не въ состояніи пойти ни домой, ни туда, къ Спонтаневымъ. Домой въ особенности, ему было даже страшно подумать объ этомъ. Вра все прочитаетъ въ его глазахъ. Вдь онъ ничего не умлъ скрывать. Да и не хотлъ скрывать отъ нея. Вдь съ самаго дтства они были близки и всегда онъ говорилъ ей все, что было у него на душ. Съ самаго дтства! И теперь…

Но вотъ на перекрестк двухъ улицъ свжій втеръ обдалъ его всего, дунулъ ему въ лицо и словно сдулъ мрачную пелену съ его мыслей. Онъ уже шелъ бодро и другія были у него думы:

‘Но что же я отнимаю у Вры и у дтей? Я ничего у нихъ не отнимаю. Если въ моемъ сердц нашелся уголокъ, куда я могъ впустить другого, значитъ — этотъ уголокъ былъ не занятъ, значитъ — Вра не могла его заполнить. Но вдь я буду съ ними и по прежнему жить и работать для нихъ… Ничто не перемнится… О, Боже сохрани! ничто не должно перемниться’.

Онъ осмотрлся. Это была Офицерская улица. Значитъ, онъ шелъ правильно. До дома Спонтанева оставалось не боле двухъ минутъ. Онъ ускорилъ шаги. Вотъ и подъздъ. Онъ вошелъ.

На верхней площадк, когда онъ хотлъ повернуть направо, чтобы войти въ залъ и затмъ пройти во временную мастерскую, онъ лицомъ къ лицу встртился съ Поликарпомъ Антоновичемъ, который вышелъ оттуда. Уже по его походк онъ заключилъ, что Спонтаневъ взволнованъ.

— А, это вы, Владиміръ Николаевичъ! Ну, вотъ кстати! Я вамъ пожалуюсь… Вообразите… Пойдемте сюда… Вотъ вы разсудите насъ…— говорилъ Спонтаневъ, сжавъ его руку и не выпуская ея, повелъ его въ залъ, изъ котораго только что вышелъ.

Вра Поликарповна сидла въ томъ самомъ кресл, въ которомъ она позировала ему, и при этомъ приняла свою обычную позу. На ней былъ тотъ самый костюмъ, въ которомъ она выходила каждый день для портрета и та же прическа.

— Вообразите,— продолжалъ Спонтаневъ,— въ такую погоду удираетъ изъ дому одна, безъ экипажа. И что же оказывается? Оказывается, что она здитъ въ извозчичьей карет, въ которой, можетъ быть, сегодня утромъ перевозили какого-нибудь больного тифомъ или дифтеритомъ въ больницу!.. Скажите, по вашему это хорошо?

— Да, въ самомъ дл, Владиміръ Николаевичъ, по вашему это хорошо?— очевидно, дразня отца, повторила Вра Поликарповна.

— Нтъ, не хорошо, Вра Поликарповна, совсмъ не хорошо!— отвтилъ Владиміръ Николаевичъ.

— Ну, вотъ, спасибо, что хоть вы поддержали меня! Вы понимаете,— мы, какъ узнали, что она пошла пшкомъ, страшно встревожились. Ну, а когда она пріхала въ извозчичьей карет, еще и того хуже… Ну, однако, вамъ нужно работать, я не хочу мшать. Знаете, я и до сихъ поръ еще взволнованъ. У меня сердцебіеніе сдлалось! Однако, работайте, работайте.

Онъ ушелъ. Владиміръ Николаевичъ, пока его шаги раздавались въ зал, стоялъ у окна, скрестивъ на груди руки, когда же шаги смолкли, Вра Поликарповна повернула къ нему голову и сказала:

— Ну-съ, такъ пробирайте же меня и доказывайте, что я впредь не должна длать такихъ глупостей.

Онъ приблизился къ ней, взялъ ея руки и приложилъ къ своимъ щекамъ.

— По совсти, я долженъ бы сдлать это, но готовъ доказывать какъ разъ противное. Вотъ мы опять вмст… Не находите ли вы, что это слишкомъ много счастья для двоихъ? У другихъ нтъ и милліонной доли этого.

— Какое намъ дло до другихъ, Владиміръ Николаевичъ? Мы вдь у нихъ ничего не отнимаемъ. Изъ нашего счастья они для себя не могли бы сдлать никакого полезнаго употребленія. Наше счастье только для насъ, а для другихъ оно не годится… Идите ближе… Смотрите мн въ глаза… Тише, тише… Давайте слушать, какъ бьются наши сердца… Вдь это дикое наслажденіе, когда слышишь, какъ другое сердце бьется изъ за тебя… Еще одну секунду!.. Дайте мн ваши волосы… Настоящій шелкъ!.. Я ихъ поцлую.

— Вра!.. Это страшно!

— Да, это страшно!— какъ эхо повторила она и медленно отшатнулась отъ него. Глаза ея пылали, густыя тонкія брови тихо вздрагивали. Она подняла руку и сдлала ему жестъ, чтобъ онъ отошелъ отъ нея. Онъ пошелъ къ мольберту.

— Теперь я сяду, а вы пишите… Надо работать, надо работать, Владиміръ Николаевичъ!

Она услась въ позу.

— Пишите усердно! Полчаса вы не должны оставлять кисть,— правда?

Онъ кивнулъ головой, потомъ взялъ кисти.

— Чуть-чуть подымите голову!

— Есть!— отвтила она.

— Правое плечо капельку впередъ!

— Тоже есть! Видите, я уже позабыла позу!

— Вотъ такъ. Теперь за работу!

Онъ началъ писать.

— Пусть кто-нибудь посметъ сказать, что мы съ вами не занимаемся дломъ!— промолвила Вра Поликарповна.

— Такъ и надо!— сказалъ Владиміръ Николаевичъ.

— О, это еще далеко не все, что надо. Портретъ, это — хорошо. Можно создать и портретъ. Но я хочу, чтобъ мы вмст создали какую-нибудь картину, которая всхъ потрясла бы, которая вызвала бы общій крикъ восторга и заставила бы всхъ громко прокричать ваше имя! Это будетъ?

— Если вы захотите.

— Я уже этого хочу.

— Значитъ, это будетъ!— Съ глубокой увренностью сказалъ Бертышевъ.

Сегодня ему работалось легко, быстро, удачно. Онъ скоро покончилъ съ волосами, что ему раньше не особенно легко давалось. Ихъ золотистый цвтъ все-таки еще не вполн подчинялся его кисти.

— Теперь давайте лицо… Я перехожу къ нему.

— Какъ? уже кончили волосы?

— О, мн сегодня помогаетъ добрый духъ!

— Ну, скажите вашему доброму духу, чтобъ онъ не очень торопилъ васъ. Я не хочу, чтобъ вы слишкомъ скоро кончили портретъ. Онъ мн больше нравится въ недоконченномъ вид!— съ улыбкой прибавила она.

— Нтъ, надо ловить настроеніе! Я еще никогда не владлъ такъ красками, какъ сегодня.

— Но вы должны отнын всегда такъ владть ими.

— Я надюсь. Подымите голову! Смотрите поверхъ моей головы! Вотъ такъ! и уже больше не болтайте!

Она молчала, онъ опять принялся писать. Онъ ушелъ весь въ работу. Онъ ощущалъ то, что называютъ вдохновеніемъ и что такъ рдко приходило къ нему. Казалось, онъ сливался съ красками и кистями, чувствуя себя вмст съ ними какъ бы частью одного великаго организма. Минутами онъ забывалъ, что это передъ нимъ сидитъ она, та самая двушка, которая создала въ немъ этотъ полетъ, этотъ порывъ, это настроеніе, дававшіе его рук такую силу.

И онъ видлъ, что это лицо на холст, раньше едва вырисовывавшееся изъ туманнаго фона, теперь оживаетъ, одухотворяется. Губы, надъ которыми онъ работалъ, какъ будто вотъ-вотъ готовы заговорить.

Онъ не замчалъ, какъ шло время, ему хотлось работать быстро, работать безъ конца, чтобъ довести портретъ до послдняго штриха. Онъ первый разъ въ жизни испытывалъ полное наслажденіе художника.

— Я устала!— промолвила Вра Поликарповна.

Онъ посмотрлъ на нее взглядомъ сожалнія. Но она въ самомъ дл утомилась и больше не могла сидть. Она уже перемнила позу и вынула изъ за пояса часы.

— Вы знаете, который часъ?

— Нтъ, я не хотлъ бы знать этого…

— Теперь половина четвертаго!— сказала она.

— Неужели? Мы безъ отдыха работали полтора часа? И васъ на это хватило?

— Лучше спросить, какъ васъ на это хватило? у васъ никогда не было столько терпнія.

— Я видла, какъ на васъ слетлъ огненный языкъ! Я видла, какъ вы переселились на небо, и я ухватилась за полу вашего сюртука и тоже попала туда вмст съ вами…

Она поднялась и усталой походкой подошла къ мольберту.

— Вы это написали?— воскликнула она. всплеснувъ руками.— Это геніально! Какъ вы могли? Это работа цлой недли! Закройте, закройте, чтобъ никто не видлъ… Ахъ, слушайте, Владиміръ, промолвила она, положивъ руку на его плечо,— я утомлена сегодня нашимъ счастьемъ! Мы дйствительно были, какъ боги! Я больше не могу… Прощайте.

— Идите!— сказалъ онъ и наклонилъ на бокъ голову, чтобъ поцловать ея руку. Но она вдругъ быстро приняла руку съ его плеча, порывисто Схватила его голову обими руками и поцловала его въ лобъ.

— Прощайте, Владиміръ!

Она пошла къ двери, потомъ остановилась.

— Завтра — пятница. Значитъ, мы увидимся два раза.

— Да!— отвтилъ онъ, когда она уже была въ зал.

Ему хотлось побжать вслдъ за нею, остановить ее, упасть передъ нею на колни. Но у него подкашивались ноги.

Онъ съ трудомъ дошелъ до кресла и опустился въ него. Грудь его порывисто вздымалась, сердце билось неистово. Въ глазахъ стоялъ туманъ и все передъ нимъ сливалось въ одинъ образъ стройной молодой двушки, такъ не похожей на всхъ другихъ женщинъ, и онъ чувствовалъ, ясно чувствовалъ, что она покорила его уже безвозвратно.

VII.

— А я бы на вашемъ мст, Вольтовъ, все-таки пошла бы къ этому Спонтаневу!— говорила Вра Петровна, сидя у окна въ большой комнат и расчесывая роскошныя, но сильно спутанныя кудри старшей двочки.— Не надо у него ни брать денегъ, ни просить, я это всегда говорю, да вдь и Владиміръ у него ничего не беретъ и не проситъ, но тамъ всегда бываютъ люди, которые держатъ въ рукахъ искусство.

— Нтъ, Вра Петровна, никакіе люди не держатъ искусство въ рукахъ!— возразилъ Вольтовъ.— Оно все въ рукахъ художниковъ. Если бы художники прикрикнули на этихъ людей, такъ они ходили бы передъ ними на заднихъ лапкахъ.

— Ну, да, какъ же! А вдь деньги-то не у художниковъ, а у нихъ.

— Да, деньги у нихъ, конечно. Да вдь художникъ вращается въ области художественныхъ образовъ, а не серебряныхъ рублей. Если бы художники предъявляли къ жизни только истинно-художественныя требованія, а не стремились бы къ квартирамъ о девяти комнатахъ, къ дорогой обстановк и пр… Словомъ, если бы они не ставили себя въ зависимость отъ денегъ, которыя вс у этихъ господъ, то дровяники и баньщики не держали бы въ рукахъ искусство…

— Но художники — люди. Имъ тоже хочется жить поудобне, и каждый иметъ право на это.

— Нтъ, художники не люди, Вра Петровна!

— По вашему, это высшія существа?

— Зачмъ же высшія? Можетъ быть, высшія, а можетъ быть, и низшія, но только иныя. Художникъ иначе устроенъ, чмъ вс другіе люди. У него мозгъ другой. У него душа иная. И когда онъ стремится обставить себя такъ, какъ вс другіе, то этимъ онъ принижаетъ и насилуетъ свою душу.

— Ну, пусть такъ! Я съ вами не умю спорить. А все-таки вамъ безъ нихъ, безъ этихъ людей, у которыхъ деньги, ничего не добиться. Вдь вотъ вы, когда кончите вашего Еруслана, хотите пустить его по деревнямъ, по ярмаркамъ, но на это много нужно денегъ… Если у васъ будутъ знакомства, вы это легко устроите, а если нтъ, то вашъ проектъ такъ и останется прожектомъ, и вы не достигнете цли. А когда работаешь, всегда хочешь достигнуть цли, иначе и работать незачмъ. Что это вы пишете? Ну, или къ Ас, Ася скучаетъ!— прибавила она, кончивъ шевелюру двочки и, поднявшись, отправила двочку черезъ столовую въ другую комнату.

Потомъ она вернулась и подошла къ мольберту, надъ которымъ работалъ Вольтовъ. Небольшой холстъ представлялъ собою, очевидно, этюдъ, сдланный уже раньше. Теперь Вольтовъ додлывалъ его. У него была странная манера писать. Если смотрть вблизи, это была какая-то разноцвтная каша, въ которой ровно ничего нельзя было разобрать, но надо было нсколько отойти и вглядться и тогда рельефно выступали яркія фигуры.

Этюдъ представлялъ что-то похожее на подвалъ, слабо освщенный свтомъ, падающимъ черезъ маленькое ршетчатое окошечко. Люди съ длинными сдыми бородами, съ исхудалыми лицами, съ закрытыми глазами, сидли на камняхъ, служившихъ имъ скамейками, и какое-то глубокое тупое горе выражалось въ ихъ понуренныхъ головахъ.

— Что это?— спросила Вра Петровна.

— Это тюрьма. Вы не читали сказку про Еруслана Лазаревича?

— Когда-то читала, но плохо помню… Помню только, что онъ въ дтств, играя съ сверстниками, шутя отрывалъ имъ руки, ноги и головы. Вообще, нельзя сказать, чтобы вашъ Ерусланъ былъ джентльменъ.

— Нтъ, вы ошибаетесь, онъ былъ истинный джентльменъ. Ерусланъ Лазаревичъ, это — народное воплощеніе джентльменства, великодушія. Великодушіе народу представляется сильнымъ, могучимъ, добровольно совершающимъ свои подвиги, изъ благородныхъ побужденій, поэтому народъ олицетворяетъ его въ вид богатыря, способнаго побждать и сокрушать все.

— По вашему, отрывать руки, ноги и головы, это — великодушно?

— Вовсе нтъ. Ерусланъ длалъ это въ дтств, когда душа его еще не развилась и не окрпла. Потомъ онъ раскаялся въ этомъ. А затмъ вся жизнь была посвящена освобожденію угнетенныхъ и всяческой борьб со зломъ. Вотъ за этомъ этюд я изобразилъ тотъ моментъ, когда царь Картаусъ съ отцомъ Еруслана, Лазаремъ, и двнадцатью другими богатырями, взятые въ плнъ татарскимъ княземъ Даниломъ и ослпленные, были посажены въ тюрьму, пока не явился Ерусланъ и не освободилъ ихъ.

Потомъ Вольтовъ началъ, очевидно, цитировать нсколько боле торжественнымъ тономъ:

‘Пришелъ онъ къ намъ съ пятью стами тысячъ войска и со множествомъ нечестивыхъ мурзъ, все государство предалъ огню и мечу, разорилъ многіе города и села, камня на камн не оставилъ, всю царскую рать истребилъ, многихъ жителей умертвилъ, не взирая ни на полъ, ни на возрастъ, женъ и дочерей осквернилъ и многихъ увелъ въ плнъ. Самого же царя Картауса съ двнадцатью богатырями и отца твоего, Лазаря Лазаревича, живыхъ въ полонъ взялъ, выкололъ имъ глаза и посадилъ въ темницу, а супругу княжескую и дочь и мать твою, княгиню Епистимію, злой смерти предалъ. Какъ я-то живъ остался, считаю чудомъ: дв недли пролежалъ я, отъ страху не вши, не пивши, въ лошадиномъ труп и потомъ, не медля, пошелъ отыскивать тебя’… Такъ разсказываетъ слуга-очевидецъ, встртившись съ Ерусланомъ… Я почти всю сказку знаю наизусть… Еслибъ вы знали, какія тамъ есть красоты!..

— Это интересно!— сказала Вра Петровна.

— Въ самомъ дл, вы это находите?

— Да… Во всякомъ случа это не шаблонно.

— Вотъ, вотъ. Вся суть въ этомъ, чтобы не было шаблонно!— съ увлеченіемъ воскликнулъ Вольтовъ.— Боже мой, я не могу ходить по нашимъ выставкамъ, я страдаю, когда бываю на нихъ. До какой степени он бдны художественной новизной! Знаете, я иногда выхожу изъ себя. ‘Разлука’, ‘Свиданіе’ ‘Встрча’, ‘Письмо’, ‘Въ больниц’, ‘На пашн’… Десятки, сотни картинъ и все то же, то же, каждый годъ опять повторяются старые сюжеты. Никто не хочетъ думать, искать, никто не хочетъ справляться у народа, во что онъ вритъ. Гд, въ чемъ его идеалъ?.. Я не говорю, что именно. Ерусланъ откроетъ что-нибудь большое, значительное, какую-нибудь эру въ искусств… Но, по крайней мр, онъ будетъ понятенъ не двумъ-тремъ тысячамъ людей, а ста милліонамъ. Это разница.

Въ дтской послышался крикъ. Вра Петровна должна была идти туда.

— Да, это очень интересно, Вольтовъ! Когда-нибудь вы подробне познакомите меня съ Ерусланомъ.

— Это цлое море красокъ! Я непремнно познакомлю васъ. Я вамъ по своимъ этюдамъ разскажу всю эту замчательную исторію.

— Я сейчасъ!— сказала она, кивнула ему головой и исчезла. Но, скоро успокоивъ дтей, вернулась. Вольтовъ въ это время уже оставилъ работу. Темнло, было уже боле четырехъ часовъ.

— Скоро, должно быть, Владиміръ вернется,— сказала Вра Петровна.— Его теперь такъ рдко можно видть дома. Въ десять часовъ утра онъ уходитъ къ брату Спонтанева, потомъ у нихъ работаетъ, а вечеромъ тоже часто уходитъ къ товарищамъ. Сегодня вотъ у Спонтаневыхъ вечеръ. У нихъ но пятницамъ… Онъ опять уйдетъ.

Какъ бы въ отвтъ на эти рчи, раздался звонокъ. Пришелъ Владиміръ Николаевичъ, но съ нимъ оказался и Скорбянскій.

— Какимъ образомъ вы вмст?— спросила Вра Петровна.

— Вольдемаръ сдлалъ мн честь — зашелъ ко мн!— отвтилъ Скорбянскій.

— Разв ты сегодня не писалъ портретъ?

— Писалъ, но окончилъ раньше. Намъ помшали. Портниха тамъ пріхала, что ли, я ушелъ. У меня было дло въ той сторон, гд живетъ Матвй Ивановичъ,— надо было краски заказать, вотъ я и зашелъ къ нему.

— Да еще уговорилъ совершить подвигъ!— прибавилъ Скорбянскій.— Пойти сегодня на талантливую пятницу Спонтаневыхъ… А вы, кажется, противъ этого, Вра Петровна?

— Напротивъ, я вотъ даже Вольтова сейчасъ уговаривала пойти.

— И это, конечно, былъ напрасный трудъ?— иронически замтилъ Владиміръ Николаевичъ.

— А вотъ я его уговорю,— сказалъ Скорбянскій.— Вотъ увидите. Только не сейчас, мы не можемъ при публик. Для этого мы должны удалиться въ какую-нибудь сокровенную клть… Ахъ, подлый паръ!— вдругъ воскликнулъ Скорбянскій, остановившись передъ мольбертомъ.— Каково пишетъ! Это все Ерусланъ? Это темница, царь Картаусъ съ двнадцатью богатырями… Такъ, что ли?

— А вы знаете Еруслана?— съ удивленіемъ спросила Вра Петровна.

— Какъ же. Вольтовъ соблазнилъ меня и я внимательно прочиталъ.

— Ну, и что жъ? Не правъ разв я, что тамъ больше своеобразной поэзіи, чмъ во всхъ современныхъ романахъ, — сказалъ Вольтовъ.

— Ты хочешь, чтобъ я отвтилъ на этотъ вопросъ?.. Такъ поди сюда!— и онъ позвалъ его въ маленькую комнату и даже притворилъ за собою дверь.

— Въ чемъ дло?— спросилъ Вольтовъ.

— Пойдемъ сегодня съ нами къ Спонтаневу.

— Чего я тамъ не видалъ?

— А я чего не видалъ?..

— Это твое дло.

— Свинья!

— Почему?

— Потому что это не по-товарищески.

— Товарищи длаютъ много глупостей.

— Э, брось это. Ну, сдлай для меня это удовольствіе

— Въ чемъ же тутъ удовольствіе?

— Ну, въ чемъ бы то ни было. Мы съ тобой будемъ тамъ изображать особую партію, партію протеста. Ну, пойдемъ, пойдемъ. Художникъ долженъ видть свтъ, онъ долженъ изучать людей во всхъ положеніяхъ.

— По-просту, ты самъ поддался убжденіямъ Бертышева и теперь боишься, что теб будетъ скучно.

— Нтъ, не такъ, я, пожалуй, теб открою секретъ. Я пишу повсть, гд предстоитъ описаніе журфикса въ род Спонтаневскаго, вотъ я и опишу. А ты просто сдлай мн удовольствіе, по дружб.

— Ну, это причина. Пожалуй, изволь…

— А!— сказалъ Скорбянскій, отворяя дверь въ мастерскую.— Въ такомъ случа, я готовъ признать, что въ твоемъ Еруслан поэзіи больше, чмъ во всемъ Шекспир. Онъ согласенъ!— прибавилъ Матвй Ивановичъ, обращаясь къ Бертышеву,— мы демъ вс трое. Подумай, тремя талантами тамъ будетъ больше!

Вра Петровна уже организовала обдъ. Скоро они пошли въ столовую и тамъ засидлись за болтовней часовъ до восьми, затмъ начали собираться. Скорбянскій внимательно осматривалъ Вольтова.

— Однако, у тебя кое-что изъ туалета порядочно подгуляло!— сказалъ онъ.— Нельзя ли какъ-нибудь подобрать брюки посвже?

— Не желаю,— сказалъ Вольтовъ.— Если я хожу въ такомъ вид по улицамъ, гд на каждомъ шагу попадаются люди, гораздо почтенне Спонтанева и всхъ, кто у него бываетъ, то съ какой стати я буду длать имъ это преимущество?

— А ловко это сказано!— воскликнулъ Скорбянскій, подмигнувъ на Вольтова однимъ глазомъ.— Я думалъ, онъ въ плохихъ брюкахъ ходитъ потому, что у него нтъ хорошихъ, а выходитъ — вонъ какая штука! Ну, да ладно! Мы таланты, чортъ возьми! А таланту все прощается,— демъ!

Они собрались и вышли на улицу. Здсь Скорбянскій началъ уговаривать извозчиковъ, чтобъ согласились везти троихъ, и, наконецъ, это ему удалось. За то и везъ ихъ извозчикъ такъ медленно, какъ будто боялся растрясти.

Вольтовъ, какъ самый легкій, сидлъ на колняхъ по очереди то у Скорбянскаго, то у Бертышева. Было около десяти часовъ, когда они подъхали къ дому Спонтанева,

Подъздъ былъ ярко освщенъ. Швейцаръ любезно поздоровался съ Бертышевымъ, почтительно пропустилъ Скорбянскаго — ему было приказано со всми пятничными гостями обращаться почтительно, и съ нкоторымъ изумленіемъ посмотрлъ на крылатую накидку Вольтова.

Но когда крылатка была снята, изумленіе его приняло неописуемые размры. Лоснящійся сюртукъ, обтрепанные брюки, сильно покосившіеся на сторону сапоги, все это вызвало въ душ его сильное сомнніе на счетъ того, дйствительно ли слдуетъ почитать такого рода гостей.

Владиміръ Николаевичъ, какъ человкъ, хорошо ознакомленный насчетъ порядковъ дома, предводительствовалъ. Онъ повелъ ихъ наверхъ.

Здсь у двери стоялъ лакей во фрак. Обычай былъ таковъ, что ему вручались карточки прибывшихъ, онъ относилъ ихъ хозяину. Такъ какъ каждый вечеръ въ дом непремнно появлялось нсколько новыхъ лицъ, то хозяинъ хотлъ знать, кого именно онъ встрчаетъ и кому радушно улыбается. Нердко эти лица были приглашены не имъ самимъ, а черезъ постороннихъ и Поликарпъ Антоновичъ никогда не видалъ ихъ въ глаза. Между тмъ онъ считалъ своимъ долгомъ каждаго самолично встртить, пожать руку и ввести въ общество.

На этотъ разъ карточка оказалась только у Владиміра Николаевича. Скорбянскій не предусмотрлъ и не захватилъ съ собой, а у Вольтова ихъ никогда не было. Владиміръ Николаевичъ, конечно, могъ войти и безъ этой процедуры, такъ какъ хозяинъ хорошо зналъ его, но теперь онъ вынулъ карточку и къ своей фамиліи карандашемъ приписалъ Скорбянскаго и Вольтова.

Лакей ушелъ, скоро вернулся и торжественно растворилъ передъ ними дверь. Они вошли. Высокая громоздкая фигура Спонтанева уже шла къ нимъ навстрчу.

— А, господа, я очень радъ, я очень радъ, что вы сдлали мн честь…— говорилъ онъ, обими руками пожимая руки Скорбянскаго и Вольтова.— Пожалуйста, прошу васъ… я думаю, вы со всми знакомы?.. Конечно! А если нтъ, такъ ужъ сами знакомьтесь, у меня такой обычай. Ну, съ вами, Владиміръ Николаевичъ, мы уже сегодня видались. Прошу васъ, прошу васъ.

И онъ повелъ гостей налво, гд въ углу, въ центр довольно большой группы сидлъ и, очевидно, руководилъ оживленнымъ разговоромъ высокій старикъ съ сдыми кудрями, съ коротко подстриженной бородой, худой, съ блднымъ болзненнымъ цвтомъ лица. У него были большіе, чрезвычайно симпатичные, срые глаза съ тихимъ вдумчивымъ взглядомъ и глуховатый голосъ, которымъ онъ медленно произносилъ слова, а его широкій ротъ при этомъ добродушно улыбался.

Спонтаневъ по дорог отсталъ и присоединился къ музыкальной групп, стоявшей у рояля. Было еще отдльно нсколько группъ, но ихъ новые гости не успли разглядть. Изъ гостиной, въ которой днемъ была мастерская, слышался оживленный говоръ и оттуда въ залу врывался розоватый свтъ.

— Ахъ, ахъ!— привтливо, почти радостно промолвилъ, увидвъ новоприбывшихъ, Евграфъ Аполлоновичъ.— Наконецъ-то я вижу молодежь! Васъ, Матвй Ивановичъ, я сто лтъ не видалъ. У насъ странные нравы… Живемъ мы какъ-то вс особнякомъ, художники почти не встрчаются съ писателями… Музыканты мурлычатъ что-то въ своихъ норахъ. Странно это!.. Точно наши области такъ различны, какъ какое-нибудь каретное производство съ фабрикаціей сельтерской воды… А вы, Вольтовъ, таки ршились выползти изъ вашей норки! Ну, что, все еще надъ Ерусланомъ сидите?

— Мн этого хватитъ на полъ-жизни!— отвтилъ Вольтовъ.

— Э, батюшка, такъ нельзя. Нельзя годы сидть надъ одной мыслью, надъ однимъ полотномъ. Вонъ мужикъ, такъ тотъ каждый годъ мняетъ полосу, чтобъ не истощить землю… А знаете, я много думалъ о вашемъ Еруслан. Идея-то хорошая, да боюсь, какъ бы она васъ не съузила. Еслибъ она вамъ пришла годиковъ черезъ пятнадцать, я бы не боялся. А то бда, знаете, если художникъ въ самомъ начал дятельности, когда талантъ его еще не окрпъ, подчинится одной опредленной иде. Вы, ныншніе, какъ-то обходитесь безъ броженія… Сразу какъ-то на ноги становитесь. Научились держать кисть и въ тотъ же моментъ у васъ готово и міросозерцаніе, и цль на всю жизнь, а какъ же можно безъ броженія? Непремнно будетъ прсно. Все равно, какъ хлбъ — безъ дрожжей — прсный бываетъ. А безъ хмеля и медъ никуда не годится!

Владиміръ Николаевич оставилъ ихъ и пошелъ въ гостиную. Онъ чувствовалъ сильное нетерпніе,— ему хотлось поскоре увидать Вру Поликарповну.

Утромъ сегодня у нихъ былъ короткій сеансъ. Вра Поликарповна встртила его скоре любезно, чмъ ласково, въ ней было слишкомъ много сдержанности. Она казалась утомленной и была не въ дух. Ни одного слова не было сказано такого, которое противорчью бы вчерашнему, но онъ какъ-то не почувствовалъ сегодня той близости, какая установилась между ними вчера.

Онъ хотлъ спросить ее объ этомъ посл сеанса. Они принялись работать усердно, но черезъ полчаса явилась Марья Ивановна и, очень извиняясь, потребовала, чтобы Вра шла съ нею. Привезли платье для сегодняшняго вечера, надо было примрить. И нельзя было отложить, такъ какъ предстояли передлки, которыя надо было окончить къ вечеру.

Вра Поликарповна протянула ему руку и ушла съ матерью, сказавъ ему на прощанье:

— Вы не перемнили ршенія быть у насъ сегодня вечеромъ?

Онъ сказалъ, что не думалъ перемнять. И она ушла.

Теперь у него было безпокойное чувство. Онъ уже не могъ долго выносить невднія относительно ея настроенія.

Онъ вошелъ въ гостиную и сталъ искать ея глазами. Мольбертъ стоялъ въ углу, работа его была плотно обтянута красивой цвтной тканью — со всевозможнымъ стараніемъ. Кресло, въ которомъ она позировала, тоже стояло особнякомъ. На небольшомъ кругломъ столик горла высокая лампа, прикрытая широкимъ шелковымъ розовато-палевымъ абажуромъ.

Онъ увидлъ группу человкъ изъ семи, усвшуюся полукругомъ, а у самой стны, въ какомъ-то клтчатомъ плать съ короткими рукавами, сидла Вра Поликарповна. Шелъ очень оживленный разговоръ,— о чемъ, онъ не могъ разобрать. Кажется, она спорила очень горячо и чуть ли не противъ всхъ. Онъ подошелъ и остановился, ожидая, когда она его замтитъ. Въ это время онъ разсматривалъ ея собесдниковъ. Здсь было три уже не молодыхъ художника, пользовавшихся незначительной извстностью, одинъ сомнительный музыкантъ, одинъ ученикъ консерваторіи и трое неизвстныхъ ему лицъ. Съ знакомыми онъ молча поздоровался.

— Владиміръ Николаевичъ, здравствуйте!— звонкимъ голосомъ промолвила Вра Поликарповна и черезъ головы сидвшихъ между ними протянула ему руку.— Вотъ кто долженъ защитить меня.

Онъ посмотрлъ на нее вопросительно. Онъ хотлъ прочитать въ ея глазахъ, какъ она къ нему относится. Но онъ увидлъ только, что настроеніе ея нсколько повышено, щеки горятъ и глаза неспокойны. Впрочемъ, онъ и раньше замчалъ, что на этихъ вечерахъ она всегда волнуется. По всей вроятности, на нее такъ дйствуетъ многолюдство и необходимость въ качеств хозяйки быть всегда на сторож, слдить за всми и поддерживать оживленіе.

— Въ чемъ же дло?— спросилъ Владиміръ Николаевичъ.

— У насъ споръ и я въ огромномъ меньшинств,— одна противъ семерыхъ. Я говорю, что Торквато Тассо не только теперь не устарлъ, а будетъ новымъ и интереснымъ еще и черезъ тмсячу лтъ. А они утверждаютъ, что его теперь могутъ читать только дти.

— Кто же это говоритъ?— спросилъ Владиміръ Николаевичъ.

— Да вотъ хоть бы я!— отвтилъ господинъ небольшого роста съ узенькой, тщательно подстриженной, бородкой, съ широкими скулами и маленькими калмыцкими глазками.

— Вы?— съ откровеннымъ удивленіемъ спросилъ Бертышевъ.— Разв вы читали Тассо?

— Почему же вы думаете, что я не читалъ?

— Я не сказалъ этого, я только спросилъ: разв вы читали?

— Мн кажется, что вы можете знать только, читали ли вы сами.

— Я не читалъ. Я говорю это прямо!— сказалъ Владиміръ Николаевичъ.— И поэтому самому не могу ни поддержать Вру Поликарповну, ни опровергнуть.

— Это жаль!— сказала Вра Поликарповна.

— Конечно, жаль, но надо говорить правду.

Споръ какъ-то вдругъ самъ собою затихъ и мало-по-малу прекратился. Спорщики стали переходить въ читальню. Кое-кто вышелъ въ залъ. Минуты черезъ три Бертышевъ оказался вдвоемъ съ Врой Поликарповной.

— Зачмъ вы такъ полоснули ихъ?— сказала она.— Я съ самаго начала видла, что никто изъ нихъ не читалъ, но ни за что бы этого не сказала, они такъ горячо спорили… А вамъ надо прочитать Тассо.

— Я давно собираюсь!— сказалъ Владиміръ Николаевичъ.

— Ну, здравствуйте!— она протянула ему руку.— Вы поняли? Когда мы здороваемся при другихъ, это не считается,— такъ?

— Непремнно такъ. За что вы утромъ наказали меня?

— За мою вину. Видите, какая я эгоистка! Потомъ разскажу. А теперь у меня множество обязанностей.— Она поднялась.

— Я привелъ Вольтова,— сказалъ Владиміръ Николаевичъ.

— Ахъ, покажите его мн.

— Только ни слова о томъ…

— Вы — сумасшедшій. Неужели вы допускаете мысль, что я могу заговорить съ нимъ о деньгахъ?

— Нтъ, но я не разсказалъ вамъ, чмъ это кончилось. Это посл. И еще: будьте снисходительны къ его вншности. И наконецъ: вамъ совсмъ не идетъ это платье.

— Вы находите?

— Да.

— Я буду надвать его, когда захочу разозлить васъ. Но вы отъ этого не разлюбили меня?

— Увы, нтъ!

Она засмялась и быстро вышла въ залъ. Владиміръ Николаевичъ остался одинъ въ комнат. Онъ испытывалъ чувство неловкости. Господа, которые окружали Вру Поликарповну, когда въ пришелъ, были люди ничмъ не замчательные, но вовсе не дурные. Кое-кого изъ нихъ онъ зналъ лично и ему было достоврно извстно, что литературой они почти не интересовались, были довольно невжественны, а ужъ о Торквато Тассо имли, конечно, самое смутное понятіе. Но если они поддерживали разговоръ, то, по всей вроятности, только потому, что хозяйка начала его. Она начала его потому, что этотъ вопросъ въ самомъ дл интересовалъ ее, а они считали своимъ долгомъ поддержать разговоръ изъ вжливости. Ни у кого изъ нихъ не хватило характера своевременно прямо сказать: я не читалъ, а потому не могу объ этомъ разсуждать. Это легко понять. Вести горячій споръ въ обществ о предмет, котораго не знаешь, въ сущности, это не такъ трудно, какъ кажется. Надо только умть прицпиться къ какой-нибудь частности и перенести вопросъ на общую почву. Онъ самъ не разъ длалъ это и ловилъ себя на этомъ только посл того, когда дло уже было кончено.

Но почему онъ выступилъ теперь съ такимъ рзкимъ отпоромъ противъ пріема, столь обыкновеннаго, ему лично знакомаго? Ужъ, конечно, не изъ возвышенныхъ побужденій справедливости. Просто онъ воспользовался слабостью другого, чтобы выгодно выдлиться въ ея глазахъ, унизивъ при этомъ другихъ.

Конечно, онъ не составлялъ и не разрабатывалъ плана и это вышло у него внезапно и почти непроизвольно. Но скверная черта все-таки оставалась и ему было непріятно думать о возможной встрч съ товарищемъ.

Затмъ онъ сталъ думать объ утреннемъ настроеніи Вры Поликарповны. Она удивительно непостоянна. То вдругъ проявляетъ какую-то стремительную близость, доходящую до риска, до того, что она ршается искать его, звать въ свою карету, потомъ она встрчаетъ его съ нескрываемой радостью, старается продлить время, когда они вмст, а затмъ вдругъ длается строгой, почти холодной.

Въ эти дни онъ былъ самъ не свой. Не чувствовалъ онъ того прежняго равновсія духа, которое ему такъ было свойственно. Онъ испортился въ конецъ. Домой онъ приходилъ какъ будто не къ себ, а къ чужимъ людямъ. На Вру Петровну смотрлъ изподлобья и пробуждалъ въ ней смутную тревогу. Онъ видлъ, что она начинала уже страдать и у него не было силы ни успокоить ее, ни сказать правду.

Какъ сказать правду? Какую правду? Разв онъ самъ знаетъ эту правду? Что съ нимъ длается? что это за близость? Какая у нихъ цль? Къ чему это приведетъ? Можетъ быть, онъ завтра проснется и вдругъ почувствуетъ, что это былъ сонъ. Такъ разв онъ иметъ право изъ за какого-то сна омрачать душевный покой Вры?

Изъ за сна? А разв есть такая вещь, изъ за которой онъ иметъ право сдлать это?

Онъ терялся и теперь старался найти въ ея глазахъ разршеніе своихъ вопросовъ, но напрасно. Она спщила къ гостямъ. Она постоянно переходила отъ одной группы къ другой, а, когда они встрчались, то имъ не удавалось больше двухъ минутъ быть вмст.

Теперь двнадцатый часъ. Тамъ, внизу, Марья Ивановна уже организуетъ длинный столъ и скоро позовутъ туда, тогда все кончится.

Вообще онъ уже чувствовалъ потребность что-то выяснить. Онъ больше не могъ оставаться въ этомъ мір смутныхъ, неопредленныхъ, неясныхъ чувствъ и отношеній.

‘Ну, хорошо, я сдлаю это завтра. Нашъ сеансъ, конечно, будетъ плохъ, но что длать! Я долженъ вернуть себ самого себя, котораго я, очевидно, потерялъ’.

Онъ поднялся. Изъ залы раздавались звуки фортепіано. Говоръ замолкъ. Онъ подошелъ къ двери и отановился на порог.

За роялемъ сидлъ молодой музыкантъ Зюсманъ, о которомъ теперь много говорили. Это былъ очень молодой человкъ съ большими, пламенно горвшими глазами, съ большимъ орлинымъ носомъ, съ узкимъ лицомъ, кончавшимся острымъ длиннымъ подбородкомъ. Растительность на лиц его только едва зачиналась. Ему не было и двадцати лтъ. Онъ игралъ что-то изъ Шопена, ужасно сложное и трудное. Его длинные тонкіе пальцы съ поразительной быстротой бгали по клавишамъ.

Владиміръ Николаевичъ смотрлъ ему въ лицо и ему казалось, что на его глазахъ совершается какая-то необыкновенная тайна природы. Этотъ невзрачный, некрасивый и даже непріятный Зюсманъ, который при встрч производилъ на него всегда отталкивающее впечатлніе, человкъ, весь ушедшій въ свои квинты и октавы, ограниченный до глупости, неразвитой, какъ семилтній мальчикъ, невжественный до смшного, вдругъ, подъ вліяніемъ какого-то внутренняго чувства, переродился. Въ глазахъ его свтится умъ, на губахъ играетъ какое-то загадочное, неуловимое стремленіе… Онъ вдругъ сталъ привлекателенъ, почти красивъ.

И его игра была въ самомъ дл вдохновенна. Что-то проникало глубоко въ душу, что-то призывное слышалось въ звукахъ, которые извлекали его длинные, искусные пальцы.

Все замерло. Иногда въ отдльныхъ группахъ еще были покушенія не обращать на него вниманія и говорили шопотомъ, но и тамъ замолкли и вс слушали съ напряженіемъ.

Онъ кончилъ. Не раздалось ни одного хлопка, нсколько секундъ стояла какая-то мертвая тишина, какъ будто онъ своей игрой всхъ лишилъ воли и способности движенія. Но затмъ вс вдругъ зашумли стульями, заговорили, захлопали ладонями, ринулись къ Зюсману и стали пожимать ему руки.

Но онъ уже былъ не тотъ,— онъ стоялъ у рояля растерянный, подавленный тмъ страшнымъ напряженіемъ, которое сейчасъ вынесли его нервы. Онъ былъ некрасивъ и невзраченъ, какъ всегда.

Владиміръ Николаевичъ обвелъ глазами залъ, разыскивая своихъ друзей. Онъ замтилъ Скорбянскаго въ групп, гд было нсколько музыкантовъ и два актера. Но съ наибольшимъ вниманіемъ взглядъ его остановился на дальнемъ углу, гд Вольтовъ сидлъ съ какой-то дамой въ удивительно яркомъ наряд, которой среди мужскихъ черныхъ сюртуковъ казался еще ярче. Дамы были большой рдкостью на пятницахъ Спонтанева. Дв-три художницы, одна актриса, которая почти всегда прізжала посл спекталя, такъ что поспвала лишь къ ужину, очень рдко музыкантши, а еще рже писательницы. Дамы какъ-то здсь не прививались.

Скорбянскій объяснялъ это тмъ, что ‘таланты слишкомъ заняты сами собой и за дамами не ухаживаютъ, а дамы безъ этого не могутъ’.

Спонтаневъ дятельно разыскивалъ талантовъ въ женскомъ плать и звалъ къ себ. Он являлись, но во второй разъ уже не приходили.

Владиміръ Николаевичъ направился въ тотъ уголъ, гд сидлъ Вольтовъ съ своей пестрой собесдницей и, дойдя до половины зала, замтилъ, что у него есть и другая собесдница — женщина почтенныхъ лтъ, плотная, какъ-то слишкомъ плечистая, одтая въ простое темносрое платье. Очевидно, яркость наряда другой совершенно затмила ее и она не сразу была замчена.

Яркую даму, которая была молода и недурна собой, онъ видлъ въ первый разъ, а съ почтенной уже встрчался. Ее звали Березовой, она принадлежала къ извстному музыкальному семейству и сама писала оперы, до сихъ поръ, впрочемъ, неудачныя.

Владиміръ Николаевичъ до этого времени очень мало съ нею говорилъ, но слышалъ отъ Спонтанева, что она живетъ въ деревн и затваетъ что-то въ род опернаго народнаго театра. ‘Вотъ,— подумалъ онъ,— находка для Вольтова. Имъ есть о чемъ поговорить. Но странно, что она молчитъ, а говоритъ Вольтовъ съ пестрой дамой’.

Онъ подошелъ къ нимъ и поздоровался съ Березовой. Вольтовъ даже не замтилъ его, до того горячо убждалъ онъ въ чемъ-то свою собесдницу, которая смотрла на него съ выраженіемъ легкаго изумленія. Онъ говорилъ и глаза его при этомъ блестли.

— Позвольте, я понимаю и настроеніе, я даже думаю, что въ искусств настроеніе, это — все, но поддаваться любому настроенію, первому налетвшему на васъ, вдь это значитъ просто распускаться. Вся суть въ томъ, что не всякое настроеніе художественно, а предметомъ искусства можетъ быть только художественное. Вы говорите настроеніе! Вы влзли въ теплую ванну и у васъ явилось блаженное настроеніе и что же,— вы сейчасъ будете воспвать это стихами?. Вы дите куриную лапку и испытываете восторгъ и сейчасъ же поддаетесь вашему настроенію и начинаете пть?.. Вдь это же дикость! Вы можете испытывать какое угодно настроеніе, это ваше право. Вы — какъ человкъ, но какъ художникъ, вы не имете права воплощать въ художественные образы это ничтожное обыденное нехудожественное настроеніе, потому что оно ничьего духа возвысить не можетъ…

— Съ кмъ это Вольтовъ такъ горячо споритъ?— тихо спросилъ Владиміръ Николаевичъ Березову, подсвъ къ ней.

— А вы не знаете? Это извстная поэтесса — Крепсина!

— Какъ? Это она?

— Хотите, я познакомлю васъ?

— Нтъ, я не хочу перебивать Вольтова, онъ такъ увлекся.

— А кто этотъ молодой человкъ?— спросила Березова,— судя по рчамъ, онъ большой энтузіастъ. Кажется, художникъ?

— Да, художникъ, и очень талантливый, талантливе всхъ, здсь присутствующихъ, вмст взятыхъ.

— Неужели? Это очень интересно! Вы меня познакомьте съ нимъ.

— Ну, вотъ, когда они кончатъ свой споръ, я познакомлю.

— О, они никогда не кончатъ его! Слушайте, Ольга Сергевна,— обратилась она къ поэтесс,— вы когда-нибудь кончите вашъ споръ?

Крепсина посмотрла на нее съ изумленіемъ. Владиміръ Николаевичъ замтилъ, что она на все смотритъ съ изумленіемъ, хотя въ сущности ничему не изумляется. Просто у нея была такая манера.

А Вольтовъ котораго Березова прервала своимъ вопросомъ, становился и посмотрлъ на нее недружелюбно. Владиміръ Николаевичъ воспользовался этимъ моментомъ и сказалъ:

— Слушай, Вольтовъ, вотъ Дарья едоровна Березова хочетъ, познакомиться съ тобой.

Вольтовъ всталъ и довольно угрюмо поклонился ей.

— Я слышала о васъ очень интересныя вещи,— сказала Березова, перемняя мсто и садясь по другую сторону рядомъ съ нимъ и такимъ образомъ совсмъ отстраняя отъ него Крепсину,

— Обо мн?— переспросилъ Вольтовъ.

— Да, мн сейчасъ сказалъ Бертышевъ, что вы пишете ваши картины для народа.

— Да, только собираюсь писать. Но до сихъ поръ я не написалъ еще ни одной картины.

— Это все равно. Какіе же сюжеты?

— У меня одинъ сюжетъ. Я хочу въ ряд картинъ воплотить Еруслана Лазаревича.

— Это странно!

— Да, это самое я слышалъ уже отъ сотни лицъ. Но это ничего не значитъ. А васъ почему это интересуетъ, то-есть то, что я пишу для народа? Вы этому сочувствуете?

— Конечно. Еще бы!

— Да вдь этому вс сочувствуютъ, потому что это либерально. Но никто ни въ чемъ не проявляетъ этого сочувствія къ народу.

Оба они, видимо, заинтересовались другъ другомъ. Владиміръ Николаевичъ замтилъ это и старался присматриваться къ тому, что изъ этого выйдетъ. Онъ уже по необходимости представился Крепсиной, и у него съ ней завязался нсколько вялый разговоръ, позволявшій иногда слышать отрывки изъ разговора сосдей.

А между тмъ изъ читальни и гостиной вс вышли въ залъ и въ немъ стало много народу. Вра Поликарповна исчезла. Она очевидно ушла внизъ, гд уже готовъ былъ ужинъ. И вообще на лицахъ у всхъ и въ тон рчей, и въ движеніяхъ было замтно, что вс готовы были благосклонно принять приглашеніе къ столу.

Былъ уже первый часъ въ начал. Наконецъ, вошелъ лакей и съ озабоченнымъ видомъ отыскивалъ глазами Поликарпа Антоновича. И найдя его, подошелъ къ нему и что-то таинственно сообщилъ.

— Господа, прошу покорнйше поужинать!— возгласилъ Спонтаневъ.— Прошу васъ внизъ!

Посл этихъ магическихъ словъ, замчавшееся уже у всхъ утомленіе вдругъ прошло. Вс получили естественную непринужденность движеній и медленно, какъ бы ненарокомъ, продолжая разговаривать, все больше и больше приближались къ той двери, которая вела на лстницу.

— А!— вдругъ раздалось надъ головой Владиміра Николаевича,— вотъ они гд, соколы ясные!

Владиміръ Николаевичъ поднялъ глаза и увидлъ передъ собой Скорбянскаго.

— Я васъ давно вижу, Ольга Сергевна,— прибавилъ Скорбянскій, здороваясь съ Крепсиной.— Смотрю, знаете, поэзія сидитъ… Ну, думаю, она въ мечтахъ обртается! и не сталъ безпокоить. А Вольтовъ, Вольтовъ нашъ какъ разошелся! а? Такъ изъ него слова и катятся, какъ жемчугъ. Ну, однимъ словомъ, Вольдемаръ, прими мры, чтобы за ужиномъ мы вс трое рядомъ сидли. Понялъ? А то, знаешь, если я стану неприлично вести себя, такъ ты меня по крайней мр за фалду потянешь, я и опомнюсь.

— Примите и меня къ себ,— сказала Крепсина.

— Весьма пріятно,— отвтилъ Скорбянскій.— Только это одинъ Бертышевъ можетъ устроить. У него большая протекція въ этомъ дом…

Публика стала выходить на лстницу. Владиміръ Николаевичъ и Крепсина тихо поднялись. Только Вольтовъ сидлъ и продолжалъ горячиться и это задерживало Березову. Скорбянскій подошелъ къ нему и положилъ ему руку на плечо.

— Остановись!— сказалъ отъ.— Добрые люди идутъ ужинать, а ты соловья баснями кормишь. Съ нимъ надо строго!— прибавилъ онъ, обращаясь къ Березовой. А то онъ, знаете, по цлымъ недлямъ молчитъ, а потомъ, какъ прорветъ его, такъ никакими запрудами этотъ потокъ не остановишь…

Наконецъ, вс перебрались въ столовую и услись за длиннымъ столомъ.

Стукъ ножей, звонъ рюмокъ и стакановъ смшивались съ разнообразными оживленными голосами. Владиміръ Николаевичъ осмотрлъ присутствующихъ и увидлъ такія лица, которыя вовсе не попадались ему наверху. Это были гости, которымъ у Спонтанева собственно нравился ужинъ и они весь вечеръ просидли въ читальн, дожидаясь, пока позовутъ внизъ.

VIII.

Вра Поликарповна сидла по правую сторону Владиміра Николаевича, а слва отъ него помстились Вольтовъ и Березина. Противъ нихъ слъ Скорбянскій, а рядомъ съ нимъ — съ одной стороны Крепсина, а съ другой — молодой человкъ съ необыкновенно задумчивымъ лицомъ, на которомъ было такое выраженіе, какъ будто онъ попалъ не на веселую Спонтаневскую пятницу, а на панихиду.

Сперва, пока продолжалась закуска, вс перекидывались отрывистыми замчаніями, потомъ Скорбянскій занялся своей сосдкой, Вольтовъ возобновилъ споръ съ Березовой, а угрюмый молодой человкъ упорно смотрлъ въ тарелку и молчалъ.

— Я не вижу, чтобы ему было весело!— сказала Вра Поликарповна, обращаясь къ Владиміру Николаевичу.

Бертышевъ посмотрлъ на нее въ первую минуту съ недоумніемъ, но по ея глазамъ тотчасъ понялъ, что это относится къ нему и у него мелькнула мысль, которая показалась ему блестящей: въ форм бесды о какихъ-то постороннихъ двухъ лицахъ можно высказать то, что въ прямомъ разговор не ршишься сказать. Онъ отвтилъ:

— Разв въ этомъ есть что-нибудь удивительное?

— Чему ты удивляешься, Вольдемаръ?— спросилъ черезъ столъ Скорбянскій, слышавшій его слова.

— Напротивъ,— отвтилъ Бертышевъ,— я спрашиваю: разв тутъ есть что-нибудь удивительное? Вра Поликарповна дала мн прочитать одну книгу, такъ вотъ о ней у насъ и рчь.

‘Какой онъ умный!’ шепнула ему почти на ухо Вра Поликарповна.

— Какая это книжка?— спросилъ Скорбянскій.

— Это романъ одного мало извстнаго французскаго автора. Ты его наврно не читалъ.

— Да, это весьма вроятно, — промолвилъ Матвй Ивановичъ,— потому что я давно уже книгъ не читаю, — я ихъ только пишу.

— Вы разочаровались въ книг?— спросила его Вра Поликарповна. —

— Да видите ли, я слишкомъ хорошо знаю, какъ он длаются. Говорятъ, что кто хоть разъ видлъ, какъ мсятъ тсто для булокъ въ пекарн, тотъ больше не станетъ сть этихъ булокъ.

— А какъ мсятъ тсто?— спросила Крепсина.

Скорбянскій сталъ отвчать ей и на нкоторое время это его отвлекло.

— Вамъ, кажется, не понравилась книга?— сказала Вра Поликарповна, обращаясь къ Бертышеву.

— Я еще не могу о ней судить, такъ какъ прочиталъ только начало!— отвтилъ онъ.

— Какого же вы мннія о героин?

— Она, конечно, прелестна.

— Она сказала бы вамъ на это: merci! Но не находите ли, что она нсколько… неосторожна?.. Какъ бы это объяснить? Она слишкомъ ужъ прямо говоритъ ему о своемъ чувств, вмсто того, чтобы вызвать съ его стороны признаніе…

— Но это только говоритъ объ ея искренности и непосредственности.

— Вы такъ думаете?

— Да, а что же другое? Разв вы думаете иначе?

— Можно дать и другое объясненіе.

— Это очень любопытно.

— Да, но это уже будетъ психологія, а, значитъ, нчто произвольное.

— То-есть, такъ, что можетъ быть и не такъ…

— Ну, да… Вотъ видите ли, мн показалось, что героиня сама по себ вовсе уже не такая непосредственная натура. Въ ея характер скоре преобладаетъ сдержанность.

— Да, да, мн это казалось…

— Такъ, что вы были удивлены той ршительностью, съ которой она понеслась впередъ съ своимъ чувствомъ.

— Ну, во-первыхъ, я не нашелъ такой чрезвычайной ршительности, а во-вторыхъ, я же сказалъ, что она была искренна.

— Какъ? вы могли ожидать еще большей ршительности? Она чуть не прямо признается ему въ любви. Она узнаетъ, гд онъ будетъ, слдитъ за нимъ по пятамъ, зоветъ его въ свою карету, чтобы только посидть лишній часъ рядомъ съ нимъ? Это по вашему не ршительность?

— Вы предъявляете мн счетъ?— тихо сказалъ ей Владиміръ Николаевичъ.— Однако, все-таки не забывайте, что мы ужинаемъ не вдвоемъ.

— Вы трусъ!— также тихо отвтила ему Вра Поликарповна и продолжала громко.— Чего же вы еще хотли бы?

— Однако, на другой день посл этого она приняла его холодно.

— Это понятно. Надо же, чтобы и онъ когда-нибудь проявилъ что-нибудь отъ себя. А то вдь онъ только откликается на ея призывъ.

— Значитъ, у нея появилась разсудительность?— промолвилъ Владиміръ Николаевичъ.

— Да, появилась, только не у нея, а у ея чувства…

— Я этого не понимаю.

— Потому что вы ничего не понимаете въ чувств…

— А вы гд учились этой наук?— спросилъ Скорбянскій.— Разв двицы понимаютъ что-нибудь въ чувств? По моему, чтобы понимать въ чувств, надо прожить триста тысячъ пертурбацій,— надо любить, быть любимымъ, надо, чтобъ теб измнили и чтобы ты измнилъ, тебя покинули и ты покинулъ и пр. и пр.

— Это для васъ, для мужчинъ. А женщин это врождено. Женщина понимаетъ вс тонкости чувства безъ малйшаго опыта… Я продолжаю нашъ разговоръ, Владиміръ Николаевичъ. Я говорю, что это — разсудительность чувства. Ему, чувству, надо была завладть имъ во что бы то ни стало. Мн кажется, это тоже говоритъ о его сил и искренности.

— Да, я думаю.

— Ну, такъ вотъ. Надо было завладть имъ во что бы то ни стало, поэтому оно пустило въ ходъ всю свою энергію. Оно ни передъ чмъ не останавливалось, оно даже рисковало своей доброй репутаціей. Не правда ли?

— Да, кажется — это было.

— Наврно было. Оно, можетъ быть, даже черезчуръ пускало въ ходъ такое орудіе, какъ кокетство… Вдь вы замтили, Владиміръ Николаевичъ, что иногда она кокетничала съ нимъ до того, что онъ могъ принять ее чуть ли не за профессіональную кокетку?..

— Я этого не замтилъ, но… Вы заставляете меня такъ думать…

— Да, это наврно такъ. Присмотритесь къ ея образу дйствій. А между тмъ она по натур не кокетка, не правда ли?

— Я этого о ней ни разу не подумалъ.

— И не думайте, Владиміръ Николаевичъ. Ей противно кокетство. Она думаетъ, что въ кокетств есть что-то бездушное, холодное, разсчетливое. Но это — кокетство для кокетства, для препровожденія времени, для тщеславія, — чтобы убдиться въ лишней побд. А ей вдь этого не надо. Ея кокетство, это — одно изъ орудій, которое пустило въ ходъ ея чувство, чтобы овладть имъ. И это будетъ до тхъ поръ, пока она не убдится, что онъ побжденъ окончательно, что онъ уже безъ нея не можетъ…

— Постойте! Я именно дошелъ до этого мста. Мн кажется, что онъ уже побжденъ, она уже покорила его совсмъ… Онъ уже безъ нея не можетъ… Что же будетъ дальше?

— Читайте, читайте. И увидите, что будетъ дальше.

— Нтъ, разскажите, я хочу знать.

— Нтъ, нтъ, Вра Поликарповна, не разсказывайте ему! Онъ же васъ потомъ бранить будетъ!— опять вмшался Скорбянскій.— Это, знаете, господа рецензенты, въ особенности, когда они желаютъ намъ добра, отбиваютъ у насъ читателей. Начнетъ хвалить книгу: прекрасная, говоритъ, книга! великолпная книга! презанимательная! Сами посудите… И начинаетъ разсказывать содержаніе и разсказываетъ отъ доски до доски. Ну, читатель это прочиталъ и думаетъ: теперь я содержаніе знаю. Зачмъ же мн книжку покупать? Теперь ужъ неинтересно. Не разсказывайте ему, пусть прочитаетъ. Художники народъ лнивый на чтеніе. Надо ихъ пріучать.

— Какъ вы успваете, Матвй Ивановичъ, и насъ слушать, и Ольгу Сергевну занимать?— спросила его Вра Поликарповна.

— Ольгу Сергевну занимать не надо,— она сама занимательная.

— Такъ вы не разскажете?— нетерпливо спросилъ Владиміръ Николаевичъ, досадуя на Скорбянскаго за то, что тотъ вмшивается въ ихъ разговоръ.

— Что вамъ разсказать, Владиміръ Николаевичъ?

— Вотъ что: во-первыхъ, — ихъ положенія неравны, ни въ какомъ отношеніи. Она очень богата, а онъ очень бденъ.

— Вы думаете, что это можетъ имть какое-нибудь значеніе?

Она спросила его и какъ-то особенно пытливо посмотрла ему въ глаза.

— Да, можетъ… Насколько я могу судить объ ихъ характерахъ…

— Какіе же это характеры такіе?

— Она избалована жизнью, привыкла, чтобъ исполнялась всякая ея прихоть, она не знаетъ, что значитъ работать для чего-нибудь, работать не изъ-за удовольствія, а изъ-за необходимости. А его взгляды на жизнь никогда не позволили бы ему какъ бы то ни было воспользоваться ея богатствомъ, хотя бы они и соединились на всю жизнь.

— Вы хорошо знаете его взгляды?

— О, да. Мн кажется, что я врно понялъ этотъ характеръ.

— Въ такомъ случа это странный характеръ. Странно, когда любишь, раздлять женщину на дв части: одна, это — она, которую любишь, а другая, это — ея обстоятельства.

— Но разв обязательно любить и обстоятельства?

— Да, все, что до нея касается, иначе я не понимаю. Иначе, это — какая-то полулюбовь. Если онъ бденъ, а она богата, то это только значитъ, что ему не повезло, а ей повезло. Почему же бы онъ отказался раздлить съ нею ея случайное счастье?

— Ну, это вопросъ сложный, Вра Поликарповна! Есть и другія вещи, которыхъ я не могу, по началу книги, предусмотрть. Напримръ, хоть это: она свободна, а онъ вдь связанъ, кром того, она свободна не только матеріально, фактически, но и нравственно. Эти натура, любящая свободу, ни въ чемъ не признающая стсненія своей личности.

— О, да! Это правда!

— Но какъ же они съ этимъ будутъ?.. Съ тмъ, что онъ женатъ…

— Да… Это правда…

И она какъ-то нервно начала рзать ножомъ рябчика, который лежалъ передъ нею на тарелк.

— Это вопросъ… И главное — своевременный…

Она сказала это гораздо тише и голосъ ея дрожалъ. Онъ явственно услышалъ это дрожаніе и сердце его заныло. Онъ почувствовалъ, что доставилъ ей огорченіе, сдлалъ больно, и проклиналъ свою неосторожность.

Она прибавила:

— Но объ этомъ у нихъ былъ ужъ разговоръ… помните, въ карет? Только… только онъ, очевидно, ничего не понялъ…

— Простите, ради Бога!— совсмъ тихо произнесъ Владиміръ Николаевичъ.

— Однако, какъ близко къ сердцу вы принимаете интересы героевъ этой книги!— весело воскликнулъ Скорбянскій, за это время уже пропустившій изрядное количество вина.— Чортъ возьми, если бы у меня были такіе внимательные читатели, я ничего больше не просилъ бы у неба! Нтъ,— прибавилъ онъ, какъ-то комически прищуривъ лвый глазъ,— вы посмотрите, какое тутъ по сосдству съ вами соглашеніе вышло! Вольдемаръ, обрати вниманіе!

Скорбянскій указалъ на Вольтова и Березову. Вольтовъ уже не говорилъ ‘я’, а ‘мы’. И это мы, очевидно, относилось къ нему и его сосдк. Они уже совсмъ сплись. Минутъ десять раньше можно было слышать предложеніе, которое сдлала ему Березова. Она пригласила его къ себ въ деревню.

— Тамъ вы будете спокойно работать ваши картины!— сказала она.

Вольтовъ даже ни на одну минуту не задумался. Онъ какъ-то умлъ тонко и сразу различать предложеніе, сдланное изъ любезности и дйствительно отъ сердца, и безошибочно отнесъ это въ послднимъ.

Онъ уже разсказалъ ей весь свой планъ и процитировалъ по крайней мр половину Еруслана, и теперь онъ говорилъ:

— Вы знаете, что важно? Важно соединить эти два искусства. Вотъ вы пишете оперы, — бросьте. Не надо писать оперъ! Эти ваши оркестры никуда не годятся. Намъ довольно гармоникъ да волынокъ да бубенъ. Вотъ вы увидите, какой это будетъ оркестръ. Вотъ вы и пишите музыку на сюжетъ Еруслана. Представьте себ, что появленіе каждой картины сопровождается музыкальной иллюстраціей, вполн доступной народному слуху! Вы понимаете это?

Березова смотрла на него съ восхищеніемъ. Идея, которую онъ давалъ, казалась ей прекрасной и удивительно подходящей. И ея затя — ставить передъ народомъ ‘Руслана’ и ‘Рогнду’ все больше и больше блднла передъ нею.

Дарь едоровн Березовой было лтъ сорокъ пять, но годы не мшали ей увлекаться всякой новинкой и уже пылкое воображеніе рисовало ей, какъ изъ ихъ обоюдныхъ усилій выходитъ, нчто оригинальное и грандіозное. Оригинальность она цнила, больше всего на свт, а идеямъ Вольтова, какъ и ему самому, никакъ нельзя было отказать въ этомъ.

— Такъ вы отнимаете у насъ Вольтова, Дарья едоровна?— говорилъ Скорбянскій.

— Да, хочу отнять, если онъ согласится. У него чудныя идеи!

— О, да, на счетъ идей онъ у насъ мастеръ! Ну, и кром того талантъ… Впрочемъ, — прибавилъ онъ, иронически ухмыляясь,— здсь вдь, кром талантовъ, никого и нтъ. Не такъ ли?

— Послушайте, — тихо сказала Вра Поликарповна Владиміру Николаевичу,— зачмъ вы привели къ намъ эту злую собаку?

Это была первая фраза, которую она сказала ему посл смущенія, когда Скорбянскій перебивъ ихъ,

— Нтъ, это одинъ изъ самыхъ добрыхъ людей!— отвтилъ Владиміръ Николаевичъ.— А вы на меня уже не сердитесь?

— Напротивъ, страшно, страшно сержусь… И вы должны оправдаться.

— Я непремнно оправдаюсь. Я чувствую въ этомъ потребность.

— Завтра, непремнно завтра. Смотрите, не отнкивайтесь, не говорите, что не готовы къ этому.

— А! Завтра, значитъ, будетъ у насъ генеральное объясненіе?..

— Скажите лучше, генеральное сраженіе.

— Почему сраженіе?

— Потому что я буду отстаивать свои права во что бы то ни стало.

— Разв на нихъ кто-нибудь покушается?

— А вы находите, что нтъ?

Онъ промолчалъ. Опять въ это время что то сталъ говорить имъ Скорбянскій. Потомъ начали открывать бутылки съ шампанскимъ, раздавалось хлопанье пробокъ, стали наливать въ бокалы. Поднялся хозяинъ и провозгласилъ тостъ за гостей. Евграфъ Аполлоновичъ отвтилъ тостомъ за хозяина, кто-то очень горячо говорилъ за искусство и пошли тосты безъ конца.

Но вотъ всталъ еще разъ Спонтаневъ и промолвилъ: ‘Искусство, господа, вещь важная, что и говорить! Ужъ, кажется, никто такъ не уважаетъ его, какъ Поликарпъ Спонтаневъ! А когда я думаю объ искусств, то не могу иначе представлять себ его, какъ въ образ картинъ, созданныхъ нашими лучшими, извстнйшими художниками. Ну, господа, за ихъ здоровье мы уже пили, а вотъ за что я хочу поднять бокалъ съ особеннымъ усердіемъ, такъ это за нашу молодежь, которой отъ души желаю только одного, чтобы она неуклонно шла по стопамъ своихъ учителей’.

Разумется, этотъ тостъ тотчасъ же покрыли оглушительные крики и опять зазвенли стаканы. Но вдругъ совершенно неожиданно поднялся Вольтовъ. Его раскраснвшіяся, въ обыкновенное время блдныя, щеки, его горящіе глаза, которыми онъ уже заране строго, почти гнвно окатилъ всхъ сидвшихъ за длиннымъ столомъ, не общали ничего мирнаго. А первые звуки его голоса, нервнаго, рзкаго, съ какимъ-то протестующимъ тембромъ, заставили Владиміра Николаевича страшиться за послдствія.

— Господа!— громко промолвилъ онъ:— такъ какъ никто изъ молодыхъ не отвтилъ на тостъ любезнаго хозяина, то я ршаюсь взять на себя эту пріятную обязанность.

— Каковъ нашъ паръ!— воскликнулъ Скорбянскій, подмигнувъ Владиміру Николаевичу, и прибавилъ: — Чего это у тебя такіе испуганные глаза? Ты не бойся! Онъ краснорчивъ. Онъ что-нибудь про Еруслана скажетъ…

Вольтовъ продолжалъ:

— Господа! хозяинъ добръ и любезенъ одинаково и къ старшимъ, и къ младшимъ. Это его хозяйская обязанность. Я же — одинъ изъ гостей и буду говорить тоже объ одномъ изъ гостей, такъ любезно принятыхъ въ этомъ дом, — объ искусств. За процвтаніе его здсь пили, и я пилъ за это. Но здсь еще сказали, что его будущность въ рукахъ молодежи и къ этому прибавили, что нужно только для блеска этой будущности, чтобы молодежь шла неуклонно по стопамъ стариковъ и тогда, будто бы, будущность искусства обезпечена. Вотъ противъ этого-то неуклоннаго шествія я и хочу поспорить! Господа! здсь между нами находится одинъ изъ самыхъ яркихъ представителей старшаго, лучшаго поколнія въ искусств. Съ выступленіемъ его на нашемъ поприщ, какъ вы знаете, въ русскомъ искусств зажглась новая заря. Не онъ одинъ зажегъ эту зарю, но его факелъ шелъ впереди всхъ,— вы это знаете лучше, чмъ я. Я говорю объ Евграф Аполлонович. (Тутъ раздались апплодисменты и крики: ‘браво, браво!’) Но спросите же его, пусть онъ самъ скажетъ намъ, шелъ ли онъ тогда неуклонно по стопамъ, протоптаннымъ старшими поколніями? Нтъ, какъ разъ наоборотъ. Взявъ отъ стараго то, что было у него хорошаго, то поколніе круто повернуло въ сторону и пошло своей дорогой и оттого, господа, искусство расцвло у насъ и дало такіе большіе и такіе вкусные плоды! Господа! почему же намъ, ныншней молодежи, ставятъ въ обязанность непремнно неуклонно идти этимъ путемъ, который былъ тогда новымъ, а теперь сдлался уже старымъ? Зачмъ хотятъ, чтобы мы, войдя въ безконечный лсъ родного искусства, непремнно шли тою же тропою, которую протоптали они, тогда какъ во вс стороны лса идетъ чаща и въ гущин этой чащи скрываются милліоны еще не открытыхъ сокровищъ, къ которымъ никто никогда не доходилъ, потому что дороги не было. Нтъ, господа, дорога, проторенная нашими предшественниками, хороша, но какая же заслуга, если мы, молодые, полные силъ, станемъ спокойно и безъ риска идти по ней? Нтъ, не навязывайте намъ этой печальной роли, не въ этомъ наша обязанность, а въ томъ, чтобы, по примру старыхъ поколній, мы, рискуя животомъ, прорубали новыя тропинки — вправо и влво, вдоль и поперекъ, не страшась ни гущины лса, ни колючихъ кустарниковъ, ни дикихъ зврей. И расчищая этотъ дремучій лсъ, мы должны работать самостоятельно и тогда только искусство дйствительно пойдетъ впередъ и не будетъ топтаться на мст. Каждое поколніе должно прорубить какія-нибудь новыя тропы! Я предлагаю вамъ выпить за то, чтобы и наше поколніе что-нибудь сдлало въ этомъ направленіи…

Поднялись одобрительные крики, шумъ, движеніе, вс встали и пошли къ Вольтову чокаться. Евграфъ Аполлоновичъ пришелъ къ нему и расцловался съ нимъ.

Вс были согласны, вс говорили о рчи Вольтова и имя Вольтова въ этотъ вечеръ въ этомъ кругу сдлалось знаменитымъ.

Было уже около трехъ часовъ. Начали вставать. Лица у всхъ горли отъ хорошаго вина и отъ горячихъ рчей.

— Господа,— говорилъ всмъ и каждому Спонтаневъ,— я такъ благодаренъ вамъ за этотъ вечеръ… Смотрите же, не забудьте, что на каждой недл есть пятница и что и на будущей недл тоже непремнно будетъ пятница.

— До завтра!— сказала Вра Поликарповна Бертышеву, крпко пожимая его руку и стала затмъ прощаться съ гостями. Она тоже должна была каждому сказать любезное слово.

Владиміръ Николаевичъ увелъ съ собой Вольтова и они вмст ухали.

IX.

— Ты худешь съ каждымъ днемъ, Вра! Съ чего бы это?— говорила Марья Ивановна, глядя на то, какъ Вра Поликарповна въ самомъ дл послдніе дни видимо худла. Разв ты нездорова? Можетъ быть, ты чмъ-нибудь недовольна?

— Нтъ, мама, я и здорова, и всмъ довольна…

— А то не слишкомъ ли много ты занимаешься науками?

— Можетъ быть, много… Да, въ самомъ дл много… Но это ничего. Мн слдуетъ похудть, я что-то толстть начала.

Вра Поликарповна дйствительно, можетъ быть, черезчуръ усердно предавалась наукамъ. Гимназію она кончила года полтора тому назадъ. У нея была мысль поступить на курсы, но Спонтаневъ сказалъ: зачмъ теб это? Гораздо большему научишься, занимаясь дома. Я вдь не стсняю тебя, мн ничего не жаль…

И онъ пригласилъ профессоровъ давать ей уроки на дому. Вр Поликарповн это понравилось. Она могла заниматься въ данное время тмъ, что ее интересовало и у нея все утро было посвящено занятіямъ. Она изучала исторію искусствъ и древнюю литературу. Она занималась греческимъ языкомъ. Ей страстно хотлось читать древнихъ авторовъ въ подлинник. Но мсяца три тому назадъ у нея явилось желаніе усовершенствоваться въ математик и вотъ съ тхъ поръ она занимается высшей алгеброй и дифференціалами. И Марья Ивановна нердко застаетъ ее посл полуночи за ршеніемъ какой-нибудь головоломной задачи. Кром того она еще училась выразительному чтенію.

Вообще она повиновалась своему прихотливому вкусу, который былъ близокъ къ фантазіи. Но если говорить правду, не будь этихъ занятій, ей некуда было бы двать время. Знакомства ихъ — почти исключительно въ торговомъ мір — ее ршительно не могли интересовать и она не отдавала имъ и сотой доли своего досуга. И, конечно, худла она не отъ занятій.

Это вышло, какъ всегда, неожиданно. Владиміра Николаевича она знала уже нсколько мсяцевъ. Еще на прошлогодней выставк, когда она съ любопытствомъ остановилась передъ его небольшой картиной, онъ былъ представленъ ей. Потомъ онъ бывалъ у нихъ по пятницамъ, но не произвелъ на нее значительнаго впечатлнія.

Но однажды, только въ послднее время, имъ пришлось провести полчаса въ откровенной бесд. И только тогда она присмотрлась къ его дйствительно красивому лицу, къ его глубокимъ прекраснымъ глазамъ, прислушалась къ его симпатичной манер говорить и все это вмст произвело на нее впечатлніе чего-та чистаго, мягкаго, нжнаго, почти трогательнаго. Съ этой бесды началось ея чувство.

И какъ-то вдругъ, сразу она почувствовала, что онъ ей совершенно необходимъ, что ‘безъ него она не можетъ’. Характеръ самостоятельный, довольно сильный, избалованный къ тому же возможностью ни въ чемъ не встрчать серьезнаго отпора, она не была способна выжидать, предоставлять обстоятельствамъ устраивать дла. Ее охватило страстное желаніе покорить его во чтобы то ни стало. И вотъ она, до сихъ поръ презиравшая кокетство, (она это видитъ), стала кокетничать съ нимъ, какъ только могла. Это длалось не сознательно, а инстинктивно. Она знала его обстоятельства, знала, что у него есть жена и дти и что въ будущемъ съ этимъ надо будетъ считаться и что вообще это непремнно сдлается огромнымъ препятствіемъ. Но разршеніе всхъ этихъ вопросовъ она отложила на посл. Теперь она переживала только одно страшное напряженіе нравственной силы, все направленное къ тому, чтобы онъ былъ у ея ногъ. А дальше, дальше все должно сдлаться такъ, какъ она хочетъ…

Покоряя его, она незамтно для себя самой и сама становилась къ нему ближе и ближе и, если въ первое время онъ былъ ей необходимъ, то теперь она уже не могла отказаться отъ него.

И вотъ наступилъ моментъ, когда надо заняться тми вопросами. Раньше они ихъ какъ-то обходили. Въ самомъ дл, казалось, что для счастья совершенно достаточно того, что они могутъ быть иногда вдвоемъ. Но это было только наивно. Въ сущности, она не могла допустить мысли, что еще кто-то другой иметъ на него какія то права,— какая то женщина, какія-то дти.

И вотъ, когда она подходила близко къ этому вопросу, сердце ея сжималось отъ боли. Она знала, что тутъ встртится непреоборимое препятствіе. Женщина, это — неважно. Разъ онъ ее любитъ, онъ пожертвуетъ всякой другой женщиной. Но дти… Это вопросъ. А если дти, то позади ихъ непремнно станетъ женщина и крпко будетъ держать ихъ за руки. Этихъ вопросовъ она разршить одна не можетъ.

Она вовсе не зла. Она не хочетъ длать несчастными никого, а въ особенности дтей, но тмъ больше себя она несчастной длать не хочетъ.

И теперь, посл этого длиннаго шумнаго вечера, она не могла заснуть всю ночь и только на разсвт сомкнула глаза. На другой день профессорамъ, являвшимся на уроки, пришлось уйти,— ее не хотли будить. Вдь она всегда сама вставала въ восемь часовъ и, если не встала сегодня, значитъ — у нея голова болитъ или просто она не выспалась.

Она проснулась около полудня и, вспомнивъ, что ей предстоитъ ршительное объясненіе, вдругъ почувствовала себя бодрой и сильной, ‘готовой отстаивать свое право’.

‘Я не уступлю ни іоты!— сказала она себ.— Онъ мн нуженъ, значитъ долженъ быть моимъ весь’. Она позавтракала и ждала сеанса. Около двухъ часовъ она вошла въ мастерскую. На ней было обыкновенное домашнее платье, она до того была поглощена предстоящимъ объясненіемъ, что забыла о портрет и о костюм, въ которомъ онъ ее писалъ. А минутъ черезъ десять и Владиміръ Николаевичъ подымался по лстниц. Онъ тоже спалъ плохо. Придя домой, онъ засталъ всхъ уже спящими и у него явилось радостное чувство по поводу того, что не надо съ Врой говорить и смотрть ей въ глаза. Утромъ онъ сознательно поднялся съ постели позже обыкновеннаго, а вставъ, началъ торопиться къ Авксентію Спонтаневу. Ему было страшно при мысли, что Вра заговоритъ съ нимъ о чемъ-нибудь серьезномъ, онъ спшилъ уйти изъ дому.

У Спонтанева онъ работалъ плохо. Мысль о предстоящемъ ршительномъ разговор проникала его всего, но въ то же время онъ боялся придти на Офицерскую хоть на пять минутъ раньше.

Онъ вошелъ въ залъ, потомъ въ мастерскую и, увидвъ Вру Поликарповну въ костюм, не подходящемъ къ портрету, остановился.

— Разв мы сегодня не работаемъ?— спросилъ онъ.

— Нтъ… Отчего же? Ахъ, да. Я не одта… Да… Я не расположена сегодня. Какъ вамъ спалось?

— Очень плохо. А вамъ?

— Не лучше. Это трогательно, не правда ли?

— Да, очень трогательно. Здравствуйте!

— Ахъ, да, мы забыли поздороваться! Садитесь здсь. Вотъ это кресло придвиньте сюда, мы сядемъ другъ противъ друга, чтобъ принимать въ разсчетъ не только слова, но и лица…

Онъ исполнилъ все это. Они сидли другъ противъ друга.

— Слушайте. Надо говорить только т слова, которыя выражаютъ дло.

— Я только этого и хочу.

— Только скажите совсмъ ясно…

— Боже мой! что можетъ быть еще ясне? Я безъ ума… Я потерялъ почву подъ ногами. Я…

— Говорите, говорите до конца…

— Я безъ васъ не могу жить…

Она протянула ему руку. Онъ схватилъ ее и осыпалъ поцлуями.

— Это правда?— спрашивала она, вся дрожа отъ волненія. Это была важная побда. У нея была теперь прочная опора. Первый приступъ не потребовалъ отъ нея большого труда.

— Тише, Владиміръ, не увлекайтесь! Не забывайте, что мы пришли сюда говорить о дл.

— О дл!— повторилъ онъ.

— Да… Разв вы не чувствуете, какія страшныя трудности намъ предстоятъ?

— О, лучше о нихъ не говорить.

— Нтъ, о нихъ надо говорить, Владиміръ! Сегодня они должны быть ршены. Постойте… Вы меня любите въ самомъ дл? Что же это значитъ по вашему?

— Быть всегда съ вами, быть у вашихъ ногъ, длить съ вами мысли, чувства, горе и радость… и жизнь, жизнь… Но…

— А, но… Вотъ ради этого но я и пришла сюда… Говорите же, говорите это ваше но!

— Вы его знаете…

— Я не хочу его знать…

— Но оно существуетъ…

— Оно не должно существовать.

Она выронила его руку, которую до той минуты держала крпко и они молчали съ минуту. Потомъ она опять заговорила.

— Слушайте, Владиміръ, мы должны говорить прямо, ничего не тая. Да, до сихъ поръ мы много играли… Въ нашихъ отношеніяхъ было много ребяческаго, это было мило, красиво, симпатично… Я вела себя… Ну, да, можетъ быть, это было кокетство, но не бездушное… Я люблю васъ, Владиміръ, и люблю такъ, что мн нужно или васъ всего, или совсмъ не нужно. Часть, хотя бы и очень большую, я не возьму. Поймите это. Я не могу такъ. Я теперь говорю съ вами безъ кекетства, я говорю то, что чувствую. И во мн говоритъ много разсудка… Потерявъ васъ, я буду страдать ужасно и долго, но потомъ это ослабетъ и я какъ нибудь примирюсь. Я не говорю, что я умру отъ этого лишенія. Но длить васъ я ни съ кмъ не согласна. Понимаете вы, ни съ кмъ, ни съ кмъ…

— Значитъ, я долженъ покинуть… Покинуть даже дтей?

— Владиміръ, этого вопроса вы могли бы не задавать мн… Неужели вы думаете, что я такъ ужъ проста и шаблонна, что могла бы этого потребовать отъ васъ? Нтъ, не это. Это такъ некрасиво, Владиміръ… Когда человкъ для другой любви покидаетъ жену и дтей… Это некрасиво въ нравственномъ смысл… Нтъ, это не могло бы удовлетворить мое самолюбіе. При томъ же это слишкомъ старо. Нтъ, этого я не хочу. Я хочу другого. Мы любимъ не для общества, не для свта, а для себя. Въ нашемъ счасть не долженъ участвовать никто, ничьего великодушія мы не примемъ, ни чьей жертвы.

— И вы думаете, что это возможно?

— О, я ничего не думаю, я ничего не знаю… Ахъ, Боже мой! когда любишь, то долженъ что-нибудь сдлать для этого чувства…

— Постойте, Вра, дайте и мн высказаться. Да, я люблю васъ, я это уже знаю наврно. И вы правы: чувство мое дошло до той ступени, когда уже нельзя уйти назадъ, нельзя убжать, спрятаться… Вы говорите то же о себ. И вы знаете, что есть люди, которые имютъ право протянуть ко мн руки и потребовать себ часть моей души. И вы думаете, что можно устроить такъ, чтобы положить въ эти протянутыя руки милостыню въ вид куска хлба или монеты, вмсто части души. Вы такъ думаете? Но нтъ, вы не правы. Ахъ, какъ это ужасно, что вы не правы! Нужно или дать имъ часть души, или взять да и отрзать эти руки, чтобы он уже больше не протягивались. И вотъ что страшно. Вра, вотъ что ужасно, — что я чувствую себя способнымъ и на это! Понимаете ли вы, до чего я дошелъ въ моемъ чувств? Это — безуміе, это — преступленіе! Но я на это способенъ, я такъ чувствую, я такъ люблю. Вра… Ахъ… Зачмъ это все случилось?..

— Бгите прочь, пока не поздно!— какимъ-то строгимъ голосомъ сказала она, — но ничего враждебнаго, ничего недружелюбнаго не было ни въ этомъ голос, ни въ ея глазахъ.— Бгите, Владиміръ, я это говорю вамъ безъ злобы. Я буду несчастна, но… Помните, я уже сказала вамъ, что не хочу брать васъ искалченнымъ…

— Это поздно, Вра, это поздно, поздно! Это уже невозможно!— воскликнулъ онъ и вдругъ слезы неудержимо полились изъ его глазъ.

— Тише…— промолвила она и положила руки ему на плечи.— Милый, я не хочу, чтобъ вы такъ страдали… И потому… Я боюсь это сказать… не надо слезъ… Ради Бога, не надо! Я боюсь ихъ, потому что он заставятъ меня больше уступить, пойти на компромисъ. А это нельзя, Владиміръ. Милый, ты понимаешь меня?

Она придвинулась къ нему близко-близко и положила голову ему на плечо. Онъ какъ-то восторженно, порывисто прижалъ ея голову къ своему лицу и вдругъ что-то страшно сильное, крпкое, какое-то могучее ршеніе наполнило его грудь.

— Вра,— сказалъ онъ.— Смотри, я больше не плачу. Я уже не страдаю. Когда у человка есть такое счастье, разв можетъ онъ страдать отъ чего бы то ни было? Все такъ мелко и ничтожно въ сравненіи съ этимъ счастьемъ. Нтъ такого креста, который не показался бы легкой былинкой тому, кто обладаетъ такимъ счастьемъ. Вдь мы съ тобой — одно! Мы слились въ одну душу, въ одну жизнь. Но мы не зври, мы не хотимъ счастья черезъ страданіе другихъ. Не будемъ говорить объ этомъ. Предоставь мн… Я еще не знаю… Но мое чувство… о, оно такъ сильно, оно должно быть находчиво, оно найдетъ выходъ… Мы должны быть вмст, мы должны принадлежать другъ другу, это наше право. Никто не можетъ вырвать у насъ изъ рукъ эту радость.

— Что ты сдлаешь?

— Я сейчасъ буду думать вслухъ, а ты слушай… И не будемъ пугаться словъ, не будемъ обходить тхъ препятствій, которыя стоятъ на пути, будемъ брать ихъ приступомъ. Слушай, у меня есть жена и дти. Ты знаешь, что жену я не люблю, это ясно,— потому что я люблю тебя. Но она хорошій человкъ. Она не сдлала зла ни мн, ни теб. Она никому не способна сдлать зло. Ея чувство ко мн спокойное, почти холодное. Мы съ нею старые друзья съ дтства. Но наша дружба никогда не выходила изъ границъ простой обыденной дружбы, какъ у всхъ. Мое признаніе больше удивитъ ее, чмъ убьетъ, но только при условіи, что въ ея вншней жизни не произойдетъ никакихъ перемнъ. Нтъ, слушай, не перебивай меня, Вра. Нужно щадить ея право на привычку къ той жизни, какую она ведетъ. Вдь если мы ей это оставимъ, то это вдь такъ немного!.. Я не долженъ разставаться съ ней… Понимаешь? Ты понимаешь… Потомъ она привыкнетъ къ новой мысли, къ неизбжности, она тогда едва скажетъ мн: или отъ меня. Ты не можешь ни мн дать счастья, ни себ взять его. Да, такъ, какъ… А дти? Дти…

— Не говори больше, не надо… Не омрачай!..— воскликнула она, зажимая ему ротъ ладонью, съ выраженіемъ страха, какъ бы чувствуя, что въ этотъ моментъ, когда онъ заговорилъ о дтяхъ, ея счастью грозитъ страшная опасность.

— Это потомъ… Это ршится какъ-нибудь само… Ты только посмотри мн въ глаза и скажи: Ты, значитъ, не будешь ничьимъ?

— Да… Только твоимъ, Вра. Въ этомъ я клянусь теб нашимъ счастьемъ. Да, я сегодня, сейчасъ буду говорить съ нею… И я уже ничей. Да, Вра. Ты должна знать это,— я уже ничей съ той минуты, какъ мы съ тобой въ первый разъ поговорили тогда за вечер… Это мн стоило всяческой лжи, ребяческихъ ухищреній, но съ той поры я уже никого не обнималъ. Уже моей женой была ты… на вки…

— На вки…— повторила она.

— Дай мн глядть на тебя, въ твои глаза! Я хочу, чтобы они отразились въ моихъ глазахъ и остались тамъ надолго. Я сейчасъ уйду. Обними меня, дай твои глаза, я ихъ поцлую. Я уже имю на это право… Ты уже моя, моя…

Онъ притянулъ ее къ себ, поцловалъ ея глаза, а она, точно вся въ какомъ-то туманъ, блдная, съ сонными глазами, словно потеряла власть надъ собою,— она была въ его рукахъ, какъ покорный ребенокъ.

Онъ усадилъ ее въ кресло и обнялъ.

— Вра, прощай!..

— Иди!— сказала она и какъ-то безпомощно протянула ему руки. Онъ опять приблизился къ ней. Она прижалась къ нему, вся дрожащая и нмая.

Потомъ она тихо отстранила его и прошептала:

— Иди… Иди… Все равно, ты, вдь, ничей… Ты ни чьимъ не можешь быть… ты мой. Ты прикованъ ко мн… Иди… Оставь меня. Иначе я могу умереть отъ счастья!.. Иди!..

Онъ повернулся къ двери и тихо направился въ залъ, а она долго еще сидла въ какомъ-то забытьи. Уже шаги его давно замерли, уже онъ спустился внизъ, одлся и вышелъ, шатаясь какъ пьяный.

А она все еще жила въ мір очарованій. Но вотъ она открыла глаза и оглядлась вокругъ. ‘Боже!’ Она все вспомнила.

Какая опасная вещь — счастье!.. Она клялась себ не уступить ни іоты, и что же?

Но нтъ, такъ лучше. Все равно, ‘онъ безъ меня не можетъ’. Да, она это знаетъ наврное. Значитъ, все устроится такъ, какъ надо.

‘А зачмъ жертвы? Он только — черныя тучи на ясномъ неб’… Нтъ, пусть ея небо будетъ яснымъ, безъ тучъ. Не надо быть жадной, и такъ уже столько счастья дала ей судьба… Много ли найдется на свт людей, у которыхъ было бы столько счастья?

‘А дальше… Что будетъ дальше? Зачмъ же заглядывать? Отъ этого только жить станетъ скучне… А жизнь и такъ достаточно скучна’…

X.

Выйдя отъ Спонтаневыхъ, Владиміръ Николаевичъ взялъ не налво, какъ слдовало бы, а повернулъ направо. Онъ самъ не зналъ, почему это сдлалъ, и все шелъ и шелъ въ одномъ направленіи, пока не пришлось повернуть, чтобъ попасть съ Офицерской на Казанскую улицу. Тутъ онъ остановился и спросилъ себя: ‘Зачмъ я сюда иду? Вдь мн на Васильевскій черезъ Николаевскій мостъ’.

И онъ вдругъ понялъ, что теперь, въ эту минуту, въ этомъ состояніи, для него нтъ боле тяжелой вещи, какъ пойти домой.

Какъ пойти домой? Молчать и таить дольше то, что такъ всецло охватило его, онъ не можетъ. Да и права не иметъ посл того объясненія, которое было сейчасъ. Но что — право? Разв теперь можетъ быть разговоръ о правахъ? Разв онъ иметъ право чувствовать то, что чувствуетъ, желать того, чего желаетъ? О, вопросъ о правахъ человка въ этой областй такъ запутанъ. Сотни лтъ люди старались разобраться въ немъ и все-таки онъ новъ, все-таки въ немъ всегда открываются какія-нибудь темныя, неизвстныя точки.

Тутъ не въ правахъ дло, а въ томъ, что онъ уже не съуметъ, не сможетъ молчать такъ, чтобы Вра не страдала отъ этого молчанія. Вдь она еще иметъ право подойти къ нему и приласкать его по прежнему, а что онъ отвтитъ ей на это? Какими словами? Какимъ взглядомъ? Гд найти слова для этого?

Что скажетъ онъ, что? Ну, вотъ онъ представляетъ себ, что она стоитъ передъ нимъ и ея тревожный взглядъ спрашиваетъ у него отвта на ея сомннія. Пришла, значитъ, страшная минута. Онъ глядитъ на нее и не можетъ вымолвить слова. Нтъ силъ для выраженія всей той сложной бури, которая бушуетъ въ его груди.

О, какая это сказка, что любовь приноситъ одну только радость! Радость сіяетъ въ ней мимолетно, какъ молнія, а остальное такъ мрачно тяжело и — главное — такъ жестоко по отношенію къ другимъ, почти всегда невиннымъ и слабымъ.

Нтъ, онъ не можетъ пойти домой. Онъ не можетъ видть блдное, подавленное лицо Вры, посл того, какъ онъ произнесетъ свое жестокое признаніе. Онъ не пойдетъ домой.

И опять онъ шагаетъ уже по Казанской, по направленію къ Невскому. Куда идти? Ему нужно высказаться передъ кмъ-нибудь, онъ чувствуетъ это физически,— что собственныя ощущенія переполняютъ его грудь и вотъ точно ихъ надо отбавить, чтобы уменьшить тяжесть, передавъ кому-нибудь часть ихъ. Кому же?

И въ голов его мелькнуло: Скорбянскій, Матвй Ивановичъ. Ближе этого человка у него нтъ никого въ Петербург. Ужъ не Вольтову, конечно, онъ откроетъ свою душу, тотъ ничего не пойметъ и прямо начнетъ рубить съ своей предвзятой ерусланской точки зрнія. Но онъ знаетъ, что можно сказать ему съ этой точки зрнія. Все знаетъ онъ. Да и со всхъ точекъ зрнія мало можно сказать утшительнаго. Скверно это, отвратительно, безчестно! Но что же онъ подлаетъ? Ахъ, къ чему эти размышленія…

Онъ слъ въ конку и похалъ къ концу Невскаго. По Знаменской онъ шелъ пшкомъ и вотъ ужъ онъ взбирается въ четвертый этажъ по довольно темной и неблаговонной лстниц, во двор.

На двери никакой надписи. Скорбянскій не признаетъ этого. Онъ говоритъ: ‘Если бы у меня приличный чинъ былъ, тогда другое дло. Я и написалъ бы: ‘дйствительный статскій совтникъ Матвй Ивановичъ Скорбянскій’. А такъ, что же это, безъ чина? Я не признаю никакого безчинства’…

Онъ позвонилъ. За дверью слышался дтскій крикъ. Ему оттерли. Это былъ самъ Скорбянскій.

— Голубчикъ! откуда тебя принесло?

Скорбянскій взялъ его за руку и втащилъ въ переднюю. Онъ прибавилъ, обращаясь куда то въ темную глубину:

— Эй вы, мои скорбные потомки, Скорбянцы! Тише! Гость пришелъ, разв не видите? Надобно имть почтеніе къ гостю. Ну, раздвайся, идемъ въ кабинетъ! Жена, видишь ли, ушла на Щукинъ. Яблоки покупать, мариновать ихъ, что-ли, будетъ, такъ вотъ я въ роли гувернера состою. Ну, ничего, справляюсь. Да ладно, кухарка за ними посмотритъ, не важность, если носы разобьютъ. Евлампія, посмотри-ка за дтьми! Ко мн гость пришелъ.

Они вошли въ кабинетъ. Длинный диванъ, столъ, два-три стула и множество книгъ на полкахъ, прибитыхъ къ стн,— въ этомъ состояло все украшеніе маленькой комнаты.

— По длу или безъ онаго?— спросилъ Скорбянскій.

— Съ онымъ, только не съ дломъ!— мрачно отвтилъ Владиміръ Николаевичъ.

— Ну? Что же это за сортъ такой? Да и самъ ты какой-та необыкновенный. Даже въ глаза прямо не смотришь, точно преступленіе совершилъ. Ну, что? Человка убилъ, что ли?

Скорбянскій говорилъ это шутя, но Владиміръ Николаевичъ при послднихъ словахъ задрожалъ и порывисто закрылъ лица руками.

— Ахъ, еслибъ ты зналъ, какъ ты близокъ къ правд! Еслибъ, ты зналъ, Матвй!— И въ голос его послышались слезы.

Матвй Ивановичъ быстро подбжалъ въ одной, потомъ къ другой двери и плотно притворилъ ихъ.

— Да въ чемъ же дло? Что такое случилось? Да ну же, нeбудь бабой! Экій ты какой! Слабострунная ты арфа! Говори!

— Вотъ въ томъ-то и дло, что не могу сказать! Не въ силахъ… Не теб, не теб, а тому, кому нужно… Теб еще, пожалуй, скажу…

— Ну, вотъ и вали! Мн, конечно, можно все сказать. Вдь я беллетристикъ, это все равно, что духовникъ. И его, и моя спеціальность — психологія. Онъ никому не скажетъ, кром Бога, а я никому, кром почтеннйшей публики!

— Ахъ, Матвй, ты все шутишь, а мн такъ тяжко! Да. вдь говорю теб, что близко къ этому, понимаешь?..

— Да кто же этотъ человкъ? Злодй онъ или невинная жертва?

— Кто? Я скажу, кто. Только ты отъ меня шарахнешься въ сторону. Кто? кто? Это — Вра…

— Вра Петровна?

— Да, да. Вра, моя жена. Бдняжка Вра…

— Гм… Вотъ оно что!.. Какъ беллетристъ, я долженъ предположить тутъ любовную исторію…

— А, да не говори ты такимъ шутовскимъ тономъ!

— Ха! Ну, народъ тоже… Надлаетъ гадостей и требуетъ, чтобъ имъ про эти гадости декламировали. Не все ли равно, какимъ тономъ говорить? Все равно, скверность, братецъ ты мой! Скверность!.. Ну, да ты вдь и самъ это знаешь… Такъ, такъ. Значитъ, аморозо… Ну, я думаю, что у меня хватитъ психологической проницательности, чтобы не заставлять тебя изъясняться. Я теб самъ разскажу. Твоя Дульцинея — блестящая, высокообразованная, многоученая, тысячеглавая… то бишь — тысячеталантная инфанта, Вра Поликарповна Спонтанева!

— Если ты будешь продолжать такимъ тономъ, я уйду и больше ничего не скажу.

— Нтъ, не уйдешь… На мой тонъ не обращай вниманія, душа моя. Говорятъ, тонъ длаетъ музыку, но это къ данному случаю не относится, потому что эта музыка у васъ уже сдлана… А какого тона ты отъ меня ждешь? Лирическаго? Ну, нтъ, братъ, что тамъ ни говори, какъ ни сердись, а я теб прямо скажу, что твой предметъ мн не нравится, то-есть, не вообще, не сама по себ,— сама по себ она довольно мила, привтлива, умна и прочее, вообще пріятна, что ты и оцнилъ… А все-таки я ее ненавижу. Ненавижу за то, что она направляетъ свои стрлы, говоря воинскимъ языкомъ, не въ крпость, а въ лазаретъ. Ты понимаешь? Красный крестъ, братъ, выставленъ: жена, дти! Значитъ, нельзя стрлять, а она все-таки стрляетъ, да какъ стрляетъ! Картечью, братъ! Ты думаешь, за ужиномъ я ничего не замтилъ? Я былъ пьянъ? Какъ бы не такъ! Я никогда не бываю на столько пьянъ, чтобы не замчать интересныхъ вещей. И я отлично понялъ вашъ разговоръ якобы про какой-то романъ… Я понялъ, что это былъ вашъ романъ. То-есть, я тогда догадывался, или, лучше сказать, ушамъ своимъ не врилъ. А теперь приходится имъ врить. Ну, ладно! Ты не смотри на меня, какъ на врага. Я понимаю, ты пришелъ ко мн облегчить душу, а я тебя терзаю… Ну, вотъ, я высказалъ свой взглядъ, а теперь терзать не буду, напротивъ, постараюсь пролить бальзамъ на твою раненую душу… Ну-съ, что жъ намъ длать? Глубоко это засло?

— Да. Очень глубоко! Безповоротно!

— Э, голубчикъ, Владиміръ Николаевичъ, не говори ты этого хоть мн. У меня не даромъ лысая голова, я, братъ, тоже не лыкомъ шитъ и не изъ пробочнаго дерева сдланъ. Женатъ я двадцать лтъ. И супруга моя ненаглядная, самъ знаешь, особыми прелестями наружными не отличается, и полагаешь ты, что я никогда не впадалъ въ искушеніе? Впадалъ, братъ, впадалъ, и очень даже. Однажды такъ меня лукавый попуталъ, что я началъ головой объ стну биться, и это не метафорически, а по настоящему. Стану около стнки и стучу, какъ тетеревъ въ дупло. Только продлывалъ я это въ своей комнат и, стнку для этого выбиралъ вншнюю, котораи на лстницу выходитъ, чтобы никто не услышалъ. Очень мн соблазнительно было начать новую жизнь! Новая жизнь, это, братецъ ты мой, больше всего означаетъ — свжее женское тло… Не сердись, голубчикъ. Ты влюбленъ и потому думаешь иначе, а я не влюбленъ и потому тоже думаю иначе. И такимъ образомъ, біясь головой объ стну, подумалъ я себ: ну, хорошо! Отдамся я этому новому теченію и буду блаженствовать, а моя жена въ это время будетъ оскорблена и страдать будетъ. А потомъ сіе теплое теченіе остынетъ — ибо все теплое остываетъ, мой другъ,— и мн тогда будетъ стыдно, а ей больно. А еще: какъ же я въ семъ состояніи блаженства буду моимъ дтямъ въ глаза смотрть? Вдь мать-то они любятъ и выше всего ставятъ на свт, а я взялъ да другую особу того же самаго пола выше всего поставилъ! А? Эхъ, да однимъ словомъ, взялъ я да и вырубилъ топоромъ изъ сердца это новое чувство и вновь свою жену полюбилъ.

— Я не могу этого сдлать.

— Разв пробовалъ?

— Да, пробовалъ… Ты меня не поучай, Матвй. Я самъ все хорошо знаю. Знаю, насколько я тутъ неправъ. Ты скажи, какъ быть?

Скорбянскій началъ сердито ходить по комнат, потомъ подошелъ къ двери, пріотворилъ ее и крикнулъ дтямъ, хотя они вели себя довольно хорошо.

— Тише, вы! Дурачье вы этакое!

И опять сердито захлопнулъ дверь. Помолчавъ съ минуту, онъ заговорилъ:

— Въ такомъ случа изъ двухъ гадостей надо выбирать боле честную, если только гадость можетъ быть честною!

— То-есть?

— Ты скажи прямо все Вр Петровн.

— Да вдь не могу я этого!

— Какъ? И этого не можешь? Такъ что же ты за слизь такая и за что же тебя двицы любятъ? Да ты постой. Ты что же задумалъ: совсмъ покончить здсь и начать тамъ?

— О, нтъ, нтъ! Боже сохрани! Никогда этого не будетъ.

— Никогда? Ты увренъ въ этомъ?

— Никогда!

— Гм… Мудреная штука! Такъ ты, значитъ, на два фронта желаешь жить?

— Что за глупости ты говоришь, Матвй Ивановичъ! Я не могу оставить Вру и дтей, пойми ты это, и не могу безъ… Ну, ты понимаешь… Я хочу Вр сказать все, но у меня языкъ не повернется!

— Во-первыхъ, языкъ всегда повернуть можно. Это не Колоссъ Родосскій, чортъ возьми! А во-вторыхъ, если ты не хочешь покидать ихъ, такъ зачмъ же говорить?

— Какъ зачмъ? Ты хочешь, чтобъ я лгалъ?

— Да, хочу, чтобъ ты лгалъ…

— Лгать каждую минуту, каждымъ словомъ, взглядомъ, движеніемъ? Да разв это возможно?

— Постой. А бить человка по голов каждую минуту, каждымъ словомъ, каждымъ движеніемъ, это лучше, человчне? Да, лгать тяжело, очень тяжело, когда передъ тобой человкъ невинный и хорошій и ты его уважаешь. Но что же изъ того, что тяжело? Неси тяжесть. Лги, лги на каждомъ шагу, лги, пока не задохнешься отъ этой лжи, потому что ты самъ виноватъ въ этомъ. Но лги умючи, умно, толково лги, чтобы какая-нибудь ничтожная оплошность не выдала тебя, а если выдастъ, то еще хуже, еще больне будетъ. Тогда оскорбленіе будетъ въ милліонъ разъ больше. И если такъ не можешь лгать, тогда не берись, потому что лгать, какъ слдуетъ, добросовстно лгать, то-есть, ложью оберегать человка ота страшной правды, это — трудная задача. Ахъ, чортъ тебя возьми!— Съ величайшей экспрессіей воскликнулъ Матвй Ивановичъ и бросилъ окурокъ папиросы въ уголъ, какъ будто это именно онъ былъ во всемъ виноватъ. Потомъ онъ слъ за столъ, подперъ голову руками и замолчалъ.

Тогда поднялся съ дивана Владиміръ Нныолаевичъ и началъ ходить въ томъ самомъ направленіи, какъ ходилъ только что Скорбянскій. Но шаги его были медленны, тяжелы, какъ у человка, подавленнаго трудными мыслями. Онъ заговорилъ:

— Послушай… Все то, что ты говорилъ… Я понимаю, что ты иначе не могъ говорить. Все это врно, когда дло идетъ о явленіи обычномъ. Ну, какъ теб сказать? шаблонномъ… Но здсь совсмъ не то…

— А что же здсь?— спросилъ Скорбянскій, уже заране приготовивъ саркастическую усмшку.

—Здсь не то… Обыкновенно любовь зиждется на страсти и люди стремятся во что бы то ни стало къ физической близости.

— А вы, какъ ангелы, будете довольствоваться нравственнымъ созерцаніемъ другъ друга издалека?

— Перестань язвить, Матвй! Сравненіе съ ангелами здсь не годится. Но врно то, что она отъ меня ничего не требуетъ. Она даже сама потребовала, чтобы я ни въ какомъ случа не разставался съ женой и дтьми. Она этого потребовала, ты понимаешь?

— Весьма благородно. И какъ въ самомъ дл не оцнить этотъ великодушный поступокъ! Но это, братецъ ты мой, такое же великодушіе, какъ если бы я поймалъ птуха, общипалъ ему до чиста перья и пустилъ бы его бгать по двору… Ну, а скажи, пожалуйста, ты, когда сидишь близъ нея, или обнимаешь ее, не чувствуешь усиленнаго біенія сердца? кровь не приливаетъ къ голов, не стучитъ въ вискахъ? ты не дрожишь весь отъ томленія страсти? А она не блднетъ? Глаза ея не загораются огненнымъ блескомъ? Ея дыханіе не учащается? А, да что тутъ перечислять? Вникни, загляни въ глубину своего ощущенія и отвть попросту, безъ поэтическаго жеманства: въ основ твоего влченія разв не лежитъ инстинктивное желаніе обладать ею, какъ женщиной, обладать всею, безраздльно? Ну, что, братъ, замолкъ? Э, брось это… Я могъ бы теб развести всю эту канитель, разсказать все, какъ было… Сколько ни поэтизируй, ни идеализируй, а когда дйствующими лицами поэмы являются мужчина и женщина, когда они оба молоды и красивы, то всегда въ основ основъ лежитъ страсть, желаніе послдней степени близости, вотъ и все. И ты не младенецъ, чтобы обманывать себя такими ахинеями! Правду?

— Да, можетъ быть, ты правъ.

— То-то и оно. Ну, что жъ, давай думать.

Они опять замолчаки, но не на долго.

— Знаешь что?— сказалъ Скорбянскій, — Я думаю, что теб слдуетъ дня на три — на четыре ухать.

— Ухать!— повторилъ Владиміръ Николаевичъ и вдругъ почувствовалъ какъ бы постепенно увеличивающійся приливъ какого-то чувства облегченія. ‘Ухать, да, ухать…’ И онъ уже обими руками цплялся за этотъ исходъ, цплялся, какъ человкъ съ слабымъ характеромъ, не знающій вовсе, чмъ и почему это можетъ облегчить общее положеніе.

Да, ухать на три дня, на три дня удалиться, надясь на какую-то невдомую подготовку и притомъ не видть, не слышать, не быть при томъ, какъ кто-то будетъ тихо стонать отъ неясной, еще только подступаюшей, боли… Для слабохарактернаго человка это уже исходъ, это уже спасеніе.

— Да, да, это хорошо!— почти бодро сказалъ онъ.— Я сегодня же уду. Ты мн устрой какъ-нибудь… Что-нибудь выдумай… Я самъ теперь не въ состояніи ничего выдумать, у меня голова не работаетъ.

— Слабая у тебя голова, мой другъ. Ну, что жъ, пойдемъ… Я, знаешь, планирую, точно романъ пишу. Я воображаю, что ты герой моего романа, а я второстепенный персонажъ. Вдь вотъ курьезное мозговое явленіе: въ жизни я часто становлюсь втупикъ. Въ ршительную минуту иной разъ бываю въ большомъ затрудненіи, какъ поступить, или пріятель совта спрашиваетъ, а ты никакъ въ толкъ не возьмешь, ничего не придумаешь. Но стоитъ только вообразить, что все это въ роман,— откуда является изобртательность… Сейчасъ все идетъ правильно, какъ слдуетъ, одно изъ другого вытекаетъ, сейчасъ является какая-то необходимая, неизбжная и безошибочная логика событій. Ну, и въ семъ случа я въ роман такъ поступилъ бы… Второстепенный персонажъ пошелъ бы одинъ впередъ и навралъ бы, что, молъ, ищетъ тебя. Что прекрасный случай, экскурсія, молъ, на Иматру, на этюды и такъ дале, и что, молъ, этотъ случай теб пропустить никакъ нельзя, а потомъ ты пришелъ бы, герой, и теб это какъ бы внов… Понимаешь? Ну, а что дальше, этого не знаю, да и не твое это дло. Понялъ?

— Понялъ…

— Ну, такъ идемъ. Мы подемъ вмст, а улицы за три до дому ты сойдешь и поплетешься пшкомъ и потому придешь позже. Ахъ, и скоты же вы, господа такъ называемые добрые малые, порядочные люди! Удивительные вы скоты!

Они одвались. Скорбянскій сказалъ кухарк.— Обдать дома не буду, не ждите!— И они вышли на улицу.

XI.

Они довольно долго хали молча. Скорбянскій былъ угрюмъ. Онъ только сердито отплевывался и понукалъ кучера, чтобъ тотъ халъ скоре, хотя, повидимому, не было никакой надобности спшить.

Было пять часовъ. Они разсчитывали поспть къ обду. Владиміръ Николаевичъ не замчалъ ни дороги, ни даже своего сосда. Онъ весь ушелъ въ себя и мысленно переживалъ событія, которыя надвигались надъ нимъ. Онъ чувствовалъ только одно,— что не въ силахъ предотвратить ихъ.

Онъ вспоминалъ разсказъ Скорбянскаго о томъ, какъ онъ побдилъ себя, изгнавъ изъ своего сердца новое чувство и остался вренъ своей жен, и думалъ: ‘Должно быть, это было не то. Да и едва ли Матвей съ его постоянной склонностью къ разсудочности могъ быть глубоко захваченъ какимъ-нибудь чувствомъ. Нтъ, конечно это было не то’.

Онъ старался заставить себя внутренно пережить какъ бы пробу и представлялъ, что онъ ршился на тоже, ршился отказаться отъ новаго чувства, вырзать его изъ сердца и забыть о немъ. Но чувствовалъ, что у него для этого нтъ силъ, что эта операція причинила бы такую боль, отъ которой онъ умеръ бы.

И они хали молча до Николаевскаго моста. Тутъ Скорбянскій, наконецъ, заговорилъ:

— Вдь вотъ, я теб скажу, проклятое наше ремесло. Вдь, кажется, человкъ ты мн близкій и Вра Петровна тоже и драма надъ вами виситъ настоящая, а, можетъ, и трагедія, а не могу отдлаться отъ точки зрнія бытописателя, и смотрю, точно на сцен. И, правда, похоже это. Ты играешь героическую роль — не безпокойся, бываютъ и тряпки героями — а я комическую, добродушнаго комика-простака. Эти комики-простаки обыкновенно вмшиваются не въ свое дло. Боюсь, какъ бы и я тутъ не оказался въ такой роли. Да ты не тревожься, я не откажусь. Ты меня не слушаешь? Эй, Вольдемаръ!— Онъ толкнулъ его въ бокъ: — ты еще живъ или уже переселился въ міръ грезъ окончательно?

Бертышевъ въ самомъ дл не слышалъ ничего изъ того, что онъ говорилъ. И только теперь очнулся.

— Что? Мн пора сойти?

— Нтъ, еще улицъ пять можно прохать вмст.

Они прохали еще нкоторое пространство, затмъ Скорбянскій остановилъ извозчика.

— Слзай, братъ, начну великую камедь ломать! Но ничего, не бойся. Помнишь, какъ поется въ ‘Гугенотахъ’: ‘Надйся на друзей’. Это поется обыкновенно плохимъ басомъ. Но вотъ и я тоже самое теб спою: ‘надйся на друзей’.

Владиміръ Николаевичъ сошелъ съ извозчика и тихо пошелъ по тротуару, а Скорбянскій, энергически поощряя возницу, похалъ впередъ.

Когда онъ вошелъ въ квартиру Бертышева то прежде всего самымъ правдоподобнымъ тономъ спросилъ:

— А Вольдемара разв нтъ?

— Нтъ, онъ еще не приходилъ!— отвтила Вра Нийолаевна.

Онъ взглянулъ ей въ лицо и сразу замтилъ, что у нея глаза чрезвычайно печальны.

— Онъ вамъ нуженъ?— спросила она.

— Да, хотя собственно не для меня, а для него же. Тутъ, видите ли, компанія такая подобралась изъ ихняго брата, изъ художниковъ. На Иматру дутъ, на этюды. Такъ, всего дня на два. А я знаю, что ему это не вредно будетъ. Онъ картину задумалъ, такъ ему зимній видецъ пригодился бы….

— Но у него работа!— возразила Вра Петровна.

— Ничего, работа подождетъ… Вдь случай рдкій хать въ такой хорошей компаніи…

— Когда же хать надо?

— А скоро. Сегодня въ семь часовъ отъзжаютъ, надо бы поторопиться. А вы что же, скуки боитесь?

— Нтъ, я ничего не боюсь!— какимъ-то въ самомъ дл индиферентнымъ тономъ отвтила Вра Петровна.

— Э, ничего, я буду развлекать васъ, и сегодня, и завтра приду.— Вдь вамъ извстно, Вра Петровна, что я питаю къ вамъ самыя нжныя чувства.

Въ это время раздался звонокъ и вошелъ Владиміръ Николаевичъ. Вра Петровна взглянула на него.

— Отчего ты такой блдный?— спросила она.— Ты нездоровъ? У тебя голова болитъ?

— О, нтъ, я совершенно здоровъ!— отвтилъ Бертышевъ.

Онъ смотрлъ въ сторону и часто вздыхалъ. Скорбянскій сейчасъ же принялся объяснять ему про поздку.

— Этюды?— какъ-то машинально спросилъ Владиміръ Николаевичъ.

— Да, къ твоей картин, что ты задумалъ… Помнишь, ты мн говорилъ?.. Очень подходятъ…

— А, да, да… Къ картин… Да, это подходитъ.

— Ну и пользуйся…

— Да, я поду… Конечно…

— Ты такъ скоро ршаешься, Владиміръ?— спросила Вра Петровна.

— А что же? Разв тутъ есть что-нибудь страшное?

— А портреты твои? Вдь ты пишешь два портрета.

— Я заду, скажу… Ничего…

— А краски высохнутъ…

— Э, промочить ихъ можно!— сказалъ Скорбянскій.— Давайте же поскоре ему пообдать.

— Хорошо,— промолвила Вра Петровна и отправилась въ столовую.

— А на долго?— спросила она оттуда.

— Дня на два, а то и на три!— объяснилъ Скорбянскій.

Они сли за столъ. За обдомъ Скорбянскій говорилъ безъ умолку, очевидно, стараясь, чтобы не было ни одной минуты молчанія.

— Представьте, какіе бываютъ романы!— говорилъ онъ и началъ многословно разсказывать содержаніе какого-то глупаго романа, который будто бы прочиталъ, а, можетъ быть, только что сочинилъ.

Обдъ кончился въ половин пятаго.

— Ну, торопись, Вольдемаръ,— говорилъ Скорбянскій,— вдь теб надо захать къ Спонтаневымъ, да и вокзалъ за сто верстъ отсюда… А я ужъ позабочусь о томъ, чтобы твоя жена не скучала.

Владиміръ Николаевичъ машинально одвался, машинально поцловалъ дтей и жену и ушелъ. Онъ думалъ, что свжій воздухъ и одиночество на улиц облегчатъ его, но тяжесть, которую онъ испытывалъ, все выростала.

Онъ слъ на извозчика и хотлъ хать къ Спонтаневымъ, но раздумалъ. Нтъ, онъ ршилъ хать прямо на вокзалъ, тамъ написать записку и отослать Вр Поликарповн.

Онъ до того былъ погруженъ въ свои ощущенія, что не замтилъ, какъ прошла длинная дорога до вокзала. Тутъ онъ зашелъ въ буфетъ, потребовалъ себ чернилъ и бумаги и написалъ,

‘Переживаю страшно тяжелое чувство. Узжаю, чтобъ разрядить атмосферу, которая невыносима. Черезъ два дня вернусь, тогда все будетъ готово и ясно. Бертышевъ’.

Ему почему-то на этотъ разъ не хотлось прибавить ни одного слова, которое говорило бы объ ихъ отношеніяхъ. Ни нжнаго обращенія, ни какой-нибудь интимной подписи, ни какого бы то ни было напоминанія о ихъ близости, ничего этого ему не хотлось допустить въ этой записк.

Онъ отыскалъ посыльнаго и отослалъ письмо. Онъ ходилъ по вокзалу взадъ и впередъ, совсмъ забывъ, что надо думать объ отъзд, о билет. Онъ спросилъ, когда идетъ поздъ, ему сказали, что въ десять.

‘Тмъ лучше’,— подумалъ онъ.

Онъ опять сталъ ходить, обошелъ вс закоулки вокзала. Ему хотлось думать о картинахъ, о книгахъ, которыя онъ когда-либо читалъ, вообще о чемъ-нибудь постороннемъ, но вс эти темы оказывались негодными и мозгъ его сосредоточивался на послднихъ событіяхъ его жизни.

Онъ представлялъ себ, что тамъ, дома, Скорбянскій уже старается осуществить свою миссію, онъ виляетъ и пробуетъ почву. Для него было совершенно ясно, какіе пріемы пуститъ въ ходъ Матвй Ивановичъ. Онъ разсказываетъ какой-нибудь сюжетъ или содержаніе книги, подходящее къ случаю. Потомъ отъ этого переходитъ осторожно къ цли. Онъ говоритъ: ‘Ну, что, если бы вамъ пришлось быть въ такомъ положеніи’? Вра блднетъ. Она припоминаетъ тотъ холодъ, какимъ вяло отъ ихъ разговоровъ въ послдніе дни. Тогда Скорбянскій поспшно идетъ назадъ, говоритъ, что пошутилъ, но опять подводитъ разговоръ, опять пробуетъ, снова пятится и такъ безъ конца. Онъ страшно мучаетъ ее. Онъ сегодня только измучитъ ее, а завтра опять будетъ мучить и, наконецъ, скажетъ. Это называется ‘подготовлять почву’.

— Что за дикая жестокость!.. Какъ онъ могъ согласиться на эту операцію? Зачмъ онъ ухалъ изъ дому? Что за слабодушіе? Къ чему эта ложь? Разв къ такой вещи можно подготовить человка? Сколько ни подготовляй, все равно, это будетъ ножъ, всаженный въ сердце.

Который часъ? Половина девятаго. Но онъ все-таки ходитъ по вокзалу. Въ немъ точно скована воля, онъ не можетъ ни на что ршиться.

Пробило девять, прошло еще полчаса, публика начала брать билеты. Онъ машинально сталъ у кассы, въ хвостъ, и потихоньку подвигался вмст съ другими.

Было безъ четверти десять. Сейчасъ должна была наступить его очередь. Вдругъ онъ оставилъ свое мсто и какъ-то особенно ршительно отошелъ въ сторону.

— Слушайте, господинъ, вы потеряете очередь!— сказалъ ему военный человкъ, стоявшій позади его.

Онъ махнулъ рукой.

— Мн не надо.

На него посмотрли, какъ на сумасшедшаго. Но онъ уже не разсуждалъ. Онъ только чувствовалъ, что совершается что-то унизительное для него. Вопросъ такъ близко, такъ кровно касается его, а онъ посадилъ на свое мсто другого, какого-то говорильщика, который долженъ рыться чужими руками въ Вриной душ, разрыть этими руками рану, а затмъ придетъ онъ и вольетъ въ эту рану расплавленный свинецъ… Такъ ему все это представлялось.

И это онъ такъ поступаетъ съ Врой, передъ которой до послдняго времени ничего никогда не скрывалъ, ни одного поступка, ни одного слова. За что же ее такъ оскорблять? Съ какой стати доводить до нея такую страшную вещь черезъ посредство третьяго лица, хотя бы и такого близкаго, какъ Скорбянскій? При чемъ тутъ близость? Ближе насъ самихъ къ намъ никого нтъ. Онъ не имлъ права длать этого. Чего собственно онъ убоялся? Тяжести объясненія? Онъ не можетъ вынести упрековъ, слезъ? Но онъ долженъ все вынести, потому что она вынесетъ больше. Самая горшая часть выпадаетъ на ея долю. Долженъ, долженъ, хотя бы отъ этого пришлось…— долженъ!

— Надо торопиться. Можетъ быть, Скорбянскій еще не началъ своей ‘подготовки’.

Онъ слъ на извозчика. Теперь уже и онъ понукалъ его, чтобъ халъ скоре. Часовъ въ одиннадцать онъ будетъ дома. Какая страшная ночь предстоитъ ему!

Поднялась вьюга. Онъ кутался въ воротникъ пальто и нахлобучивалъ шапку. Ноги у него озябли. Онъ сулилъ извощику прибавку, тотъ хлесталъ лошадь кнутомъ.

Вотъ и Васильевскій островъ. Тускло горятъ фонари. Втеръ срываетъ съ мостовой кучи снга и несетъ его на другой конецъ улицы. Тоскливо, скверно кругомъ, а на душ еще хуже.

Вотъ послдняя улица, поворотъ. Онъ остановился и вошелъ во дворъ, потомъ поднялся наверхъ.

На лстниц было темно. Онъ зажегъ спичку, чтобъ разглядть свою дверь. Тутъ онъ остановился. Рука, протянутая къ звонку, дрогнула и опустилась. Онъ прислушался. Въ квартир тишина.

— Неужели Вра спитъ? Вдь у него такое настроеніе, такой ‘размахъ’ въ душ, что онъ не будетъ въ состояніи теперь молчать, онъ долженъ говорить, онъ долженъ сказать все.

Онъ вошелъ. Въ передней кухарка держала зажженную свчу, онъ снялъ пальто. Въ мастерской было темно, какъ и во всхъ остальныхъ комнатахъ. Онъ вошелъ туда. Кухарка удалилась.

— Зажги свчу, Вра,— сказалъ онъ.

— Не надо.

И въ ея голос онъ уже почувствовалъ что-то страшное.

— Нтъ, зажги. Мн какъ-то жутко…

— Хорошо.

Она пошла въ столовую и зажгла тамъ свчу. Онъ тоже направился туда.

— Слушай, Вра…— началъ было онъ, но остановилвя. Что-то сдавило ему горло.

— Почему ты не ухалъ?— спросила она.

— Такъ… Не могъ… Скорбянскій ушелъ?.. Что онъ сказалъ теб?

— Онъ ничего не сказалъ… Но я знаю…

— Ты знаешь?

Онъ слъ на стулъ, тяжело опустить голову на руки и зарыдалъ. Она подошла къ нему.

— Не плачь… Лучше разсудимъ…

— Ты можешь разсуждать, Вра?

— Да, могу… Я должна. Если одинъ изъ двухъ ребенокъ, то другой долженъ быть взрослый. Надо разсуждать… Если вовремя не разсудить, можетъ рушиться домъ, а въ дом, кром насъ съ тобой, три малютки. Ну, давай разсуждать… Что намъ длать?..

— Вра! Вра! Какой я ничтожный! А ты — ты мн кажешься такой большой… Ты страдаешь?

— О, не будемъ говорить объ этомъ…

Но достаточно ему было взглянуть въ ея лицо, чтобы понять, какую муку переживала она. Лицо это осунулось, опустилось, щеки были совершенно блдны. Она похудла за эти часы. Въ глазахъ стояло выраженіе муки.

— О чемъ же вамъ говорить, какъ не объ этомъ?— промолвилъ Владиміръ Николаевичъ, — ты пойми, Вра, что я не хотлъ сдлать теб больно. Вдь это приходитъ невдомо откуда, приходитъ, какъ могучій ураганъ, подхватитъ тебя и несетъ, несетъ невдомо куда…

— Да, да… Несетъ тебя одного!— промолвила Вра Петровна съ неподвижнымъ задумчивымъ взглядомъ, устремленнымъ не на него, а куда-то въ пространство.— Тебя одного несетъ могучій ураганъ, а т, что привязаны къ теб, къ твоей жизни веревками, которыхъ нельзя разорвать, бгутъ за тобой по земл, влекомые этимъ же ураганомъ, бгутъ, спотыкаясь и раня себ ноги объ острые камни… Нтъ, нтъ, это не то… я не хочу говорить объ этомъ. Я хочу говорить только о теб. Да, Владиміръ, ты теперь слпъ… Тебя надо взять за руку и вести… Да, да!..

— Какъ ты можешь думать обо мн, когда ты сама страдаешь?

— Могу… Не знаю какъ, но могу. Можетъ быть, это оттого, что я уже давно страдаю. Не думай, что я сегодня только узнала объ этомъ… Скорбянскій мучилъ меня долго, но напрасно онъ это длалъ. Потомъ онъ началъ наводить меня на мысли… Какъ это было глупо!.. Я перебила его и сказала ему сама все. Онъ тоже удивился, какъ ты. Но это оттого, что вы не знаете женской души. То, что вамъ надо видть, чтобъ узнать, мы чувствуемъ, сами не зная, какъ, чувствуемъ на большихъ разстояніяхъ… Тончайшая дрожь въ голос, малйшій блескъ въ глазахъ разсказываютъ намъ цлыя исторіи… Эти исторіи безъ словъ, безъ фактовъ, это только настроенія… Вотъ уже дв недли, какъ каждый день въ т часы, когда ты уходилъ писать этотъ портретъ, у меня сердце ноетъ такъ тревожно, такъ мучительно… Да, т часы, когда вы говорили другъ другу о вашей любви… Нтъ, нтъ, не пугайся этого… Ты боишься словъ… А для меня слова ничего не значатъ. Да, въ т часы, когда вы говорили о вашей любви, я металась, я не находила себ мста, я чувствовала, что надо мной виситъ несчастье. А когда ты приходилъ домой, я въ твоихъ глазахъ находила подтвержденіе своей тревоги, и я все знала, все знала, Владиміръ. Я только не умла назвать это.

— Вра, что жъ намъ длать?

— Скажи прежде, какъ вы безъ меня ршили этотъ вопросъ?

— Его не ршили.

— Нтъ? Вамъ было некогда?

— Нтъ, не то… Но разв можно ршить этотъ вопросъ безъ участія тхъ, кто иметъ на меня вс права, вс права…

— Какія тутъ права, Владиміръ? Какія права? Мы останемся съ своими правами, а ты будешь принадлежать другимъ…

— Нтъ, Вра, я принадлежу теб и дтямъ…

— Что же это значитъ? Не то ли, что ты будешь работать и кормить насъ? О, да разв въ этомъ дло? Разв я сомнвалась въ этомъ хоть на минуту? Вдь ты порядочный человкъ, а для этого даже и порядочности немного надо. Надо только уважать самого себя.

— Но что жъ мн длать? Что жъ мн длать, Вра?

— Для меня ты ничего не можешь сдлать. Разъ это случилось, у меня взято все и ты уже даже отдать мн не можешь… Не можешь, если бы и хотлъ… Потому что то, что ты отдашь мн, будетъ уже не то, что было… Но для дтей ты долженъ сдлать все… Я сказала: все. Ты долженъ жить съ нами всегда, всегда, что бы ни случилось, какъ бы далеко вы ни зашли. Ни для какого чувства я не пожертвую этимъ. Я могу перенести потерю мужа, но я не допущу, чтобы мои дти потеряли отца! Ты понимаешь это?

— Да, я понимаю.

— Нтъ, Владиміръ, ты не понимаешь. Ты долженъ знать, что мое самолюбіе подсказываетъ мн разстаться съ тобой, уйти отъ тебя, но женщина всегда прежде всего мать, а потомъ уже жена, и я съумю задушить свое самолюбіе. То, что я говорю, жестоко, я это знаю. Я жестока, но я такою и останусь до конца. Ты долженъ дать мн общаніе, ты долженъ поклясться вотъ здсь, сейчасъ, поклясться жизнью нашихъ дтей, что никогда, ни при какихъ обстоятельствахъ не перестанешь жить съ нами. Да, я хочу, чтобъ мои дти росли въ здоровой нормальной обстановк, чтобы у нихъ были мать и отецъ, чтобы они не раскрывали съ изумленіемъ глаза и не спрашивали: почему у другихъ есть отцы, а у насъ его нтъ? Почему у насъ раньше былъ отецъ, а теперь вдругъ не стало его? Я не хочу, чтобъ изъ нихъ вышли половинчатые люди. Я не допускаю даже, чтобъ ты длилъ себя между ними и другими. Нтъ, какъ отецъ, ты долженъ весь безъ остатка принадлежать имъ. Постой, постой… Ты хочешь сказать, что могутъ быть и другія дти и что они тоже будутъ имть право на это? Нтъ, это неправда. Эти дти уже существуютъ, они существуютъ не по своей, а по твоей вин. Они уже не могутъ не существовать. А т, ихъ еще нтъ и они могутъ не существовать, это въ твоей власти. И никакія возраженія, Владиміръ, никакія убжденія для меня не дйствительны. Я ихъ не приму. Если же ты не можешь дать мн это общаніе, то завтра я съ дтьми уйду отъ тебя и ты никогда, никогда въ жизни насъ не увидишь.

— Куда ты уйдешь?

— Почемъ я знаю? Я уйду туда, гд наврно тебя не встрчу. Чмъ я буду жить? О, это все равно, но мы не пропадемъ… Я здорова, у меня есть голова, въ ней сохранились кое-какія знанія, наконецъ, у меня есть руки… я не знаю, я ничего изъ той возможной жизни не знаю. Я только говорю, что это будетъ такъ и ты видишь по тону, какимъ я говорю это, ты видишь, что это такъ, это тотъ тонъ, который всегда приводится въ исполненіе.

— Постой Вра, я ничего не говорю, ни да, ни нтъ. Но неужели ты ршилась бы навсегда лишить дтей возможности видть меня? Вдь не могутъ же они не знать, что я существую на свт!

— О, нтъ. Они этого не знали бы. Я имъ сказала бы, что ты умеръ. Да, да я уврила бы ихъ въ этомъ. По крайней мр это не вызывало бы въ нихъ удивленія. Это было бы для нихъ горе, но они нашли бы, что это въ порядк вещей, потому что и у другихъ отцы умираютъ. И правда вдь, ты для нихъ умеръ бы навсегда.

Она встала, прошла къ окну и глядла сквозь темныя стекла въ темноту ночи. Владиміръ Николаевичъ сказалъ:

— И ты могла думать, что я соглашусь на это послднее условіе?

Вра Петровна обернулась къ нему и посмотрла на него долгимъ взглядомъ.

— Владиміръ, было время, что я ничего не могла думать про тебя, кром того, что ты мой, что моя душа — часть твоей души, а дти — маленькія крохи нашей общей души. Я такъ понимала семью и иначе не могла себ представить ее. Я видла другія семьи, много другихъ семей, гд этого не было, и я думала: это не то, это не настоящій союзъ. Настоящій союзъ, это нашъ, мой съ Владиміромъ и съ нашими дтьми. Онъ — нашъ союзъ, казался мн чмъ-то цльнымъ, ну, какъ бы отдльнымъ существомъ. Мн казалось, что если оторвать отъ него одного, то и все должно разрушиться. Мн казалось, что если оторвать тебя, то вс мы умремъ потому, что нельзя жить безъ головы. А если меня оторвать, то нельзя вдь жить безъ сердца… Но потомъ я вдругъ увидла, что это было заблужденіе. Ты вдругъ оторвался и остался живъ и мы остались живы посл этого. Вотъ я, зная, что тебя ужъ нтъ у насъ, живу, хожу, говорю съ тобой и съ другими. Значитъ, я ошибалась въ нашемъ союз. Значитъ, онъ такая же случайность, какъ и вс другіе, значитъ и онъ не то, какъ и они. Теперь ты спрашиваешь, какъ я могу думать, что ты согласишься покинуть насъ навки, на всю жизнь, умереть для насъ? Да, прежде я сама изумилась бы, если бы кто-нибудь высказалъ мн эту мысль, я сказала бы, что это сумасшедшая мысль. Но посл того, какъ я убдилась, что такого союза нтъ, я все могу допустить, все.

— Вра, Вра, ты несправедлива! Этого ты не должна была допустить… Моя привязанность къ теб и къ дтямъ должна быть для тебя вн сомннія.

— Ахъ, Владиміръ, неужели эти слова имютъ еще для тебя какое-нибудь значеніе? Привязанность! Но что такое эта привязанность? И что такое та, другая привязанность? Вдь нельзя же, прости мн это грубое сравненіе, лошадь привязать въ одно и то же время на двухъ разныхъ улицахъ города. Да, я говорю: что такое привязанность? Я разскажу теб въ десяти словахъ нашу исторію. Мы съ тобой были дружны съ дтства. Я помню, когда мн было шесть лтъ, уже я безъ тебя не могла оставаться одного дня. Мы провели наши дтскія жизни вмст, съ утра мы встрчались, и расходились только вечеромъ, когда становилось темно. У насъ были общія игры, общія заботы, общія радости. Изъ дтской жизни я не помню себя безъ тебя, я не помню ни одной зати, ни одной малйшей перемны, въ которой не участвовалъ бы ты. Школьные годы были для насъ годами первыхъ мукъ, потому что они разлучали насъ на цлую половину дня, но зато потомъ, посл школы, мы сходились съ дикимъ восторгомъ и старались наверстать потерянное для нашей дружбы время. А вотъ мы подросли, занятія стали серьезне, мы помогали другъ другу. Хотя мы были въ разныхъ школахъ, но какъ-то такъ выходило, что ты считалъ мои уроки своими, а я твои. И вотъ ты сталъ юношей, а я молодой двушкой, мы вмст развивались, вмст читали книги, вмст мечтали. У насъ были одинаковыя мысли, взгляды, планы. Точно — у насъ была одна душа. И незамтно дтская и юношеская дружба перешла въ боле горячее чувство. Я уже смотрла въ твои глаза съ смущеніемъ, а въ твоей рук я чувствовала дрожь, когда ты пожималъ мн руку. Это чувство, Владиміръ, не то, которое возникаетъ случайно, при встрч двухъ людей, которые нравятся другъ другу. Нтъ, это чувство какъ бы было положено въ наше общее одинокое сердце еще въ дтств, въ вид маленькаго зерна, и оно выросло въ большое втвистое дерево, въ тни котораго намъ было такъ хорошо, такъ покойно. И скажи, Владиміръ, не имла ли я право думать, что эта привязанность, такъ взлелянная и выращенная съ самаго дтства,— привязанность, которая въ продолженіи двадцати лтъ не прерывалась, не нарушалась ни одной замтной размолвкой, ни однимъ разногласіемъ во взглядахъ на людей, на жизнь… Да, такъ разв я не имла права думать, что эта привязанность есть настоящая изъ настоящихъ, самая истинная, самая врная? И что же? Она порвалась, какъ тонкая бумажная нитка, она разрушилась, какъ разрушаются тысячи такъ называемыхъ ‘семейныхъ счастій’, основанныхъ на случайностяхъ, основанныхъ на томъ, что люди встртились и по первому взгляду понравились другъ другу, а потомъ, когда приглядлись, убдились, что они другъ другу чужды. Да, случайность… а наша привязанность вдь не была случайностью. И все равно, ее постигла та же судьба. Такъ что жъ такое привязанность, Владиміръ? И почему я должна врить въ нее? Нтъ, ни въ какую привязанность я больше не врю и не могу, не имю права основывать на ней счастье моихъ дтей. Теперь мн для этого осталось одно. Я врю еще въ твою честность. И вотъ я говорю: дай мн сейчасъ общаніе честнаго человка, дай мн клятву, поклянись жизнью нашихъ дтей, что ты останешься съ нами всегда, всегда, что бы ни случилось. Останешься до тхъ поръ, по крайней мр, пока они выростутъ и будутъ сознательно относиться къ жизни. Тогда, если теб это будетъ еще, нужно, тогда ты скажешь имъ правду и они тебя разсудятъ. Можетъ быть, они дадутъ теб свободу. Но это будетъ твое дло съ ними, уже взрослыми и разумными существами. А пока они неразумны, я считаю своимъ долгомъ отстаивать ихъ права, я одна, потому что моя воля еще, слава Богу, цла, а другая воля, воля другого человка, который тоже, повидимому, долженъ былъ бы отстаивать ихъ права, ослабла. Да, такъ ты поклянись, поклянись мн…

— О, Боже мой, Боже!— со стономъ воскликнулъ Владиміръ Николаевичъ.— Клянусь теб жизнью нашихъ дтей, что все это будетъ такъ, какъ ты сказала! Клянусь, клянусь теб!..

— Владиміръ! Ты дйствительно совсмъ, совсмъ потерялъ волю!— промолвила Вра Петровна, увидвъ, какъ онъ всталъ, стремительно подошелъ къ стн и, рыдая прислонилъ къ ней свое лицо.

Она приблизилась къ нему.

— Успокойся, Владиміръ…

— Я убилъ тебя! Какъ же я могу успокоиться?..

— Успокойся, мой другъ! Ты прости,— я не могу иначе называть тебя, у меня нтъ другого друга. Но мн ужъ не такъ больно, мн легче стало… Ну, вотъ, мы устроили судьбу дтей… Теперь поговоримъ о теб. Иди сюда, сядемъ вотъ здсь, на диван, вотъ такъ… И прости меня, если я вмшаюсь въ твое душевное дло.

Она подвела его къ дивану и усадили. Онъ былъ покоренъ, какъ ребанокъ.

— Да, поговоримъ о теб, Владиміръ.

— Обо мн! Ты можешь это, когда я знаю, что ты страдаешь? Ты хочешь убить меня своимъ страданіемъ… Ты хочешь казаться каменной…

— Нтъ, я ничмъ не хочу казаться… Да, тебя удивляетъ, что я не плачу, не бьюсь головой объ стну, не рву себ волосы на голов. Ты даже можешь думать, что это означаетъ недостатокъ чувства, что я слишкомъ спокойно, слишкомъ буржуазно любила тебя… Но это не такъ Владиміръ… ты можешь думать, какъ хочешь,— но это не такъ. У меня такая натура. Я не умю громко кричать о своемъ чувств. Я не умю ни громко стонать, ни звонко смяться. Когда большая радость, я улыбаюсь, когда большое горе, оно забирается въ глубину сердца и тамъ сейчасъ вокругъ него все окаменваетъ. И трудно къ нему пробраться, потому что оно окутано броней… Нтъ, не то, а вотъ что… Я — разбитая арфа, я арфа, у которой порваны вс струны. Он порвались разомъ, потому что разомъ все то, чмъ я жила и во что врила, полетло вверхъ дномъ. Да, струны порвались, а арфа безъ струнъ, ужъ это что… Ей нечмъ издать даже жалобный звукъ и она молчитъ… Вотъ ты, твоя душа, это — арфа, у которой вс струны страшно натянуты и каждая изъ нихъ звучитъ, звучитъ… Оттого ты плачешь теперь за меня, потому что горе не у тебя, а у меня, Владиміръ. А мн нечмъ плакать… Поговоримъ о теб. Хочешь?

— Да, поговоримъ… Ахъ, только нтъ, зачмъ? Обо мн и сказать нечего… Я ничего не вижу, ничего не знаю.

— Ну, а ее ты знаешь?

Онъ посмотрлъ на нее странными глазами.

— Ты сказала, что будешь говорить обо мн.

— Ты боишься, какъ бы я ее не оскорбила!— съ горькой усмшкой сказала Вра Петровна.— Ты не бойся.

— Нтъ, я ничего не боюсь… Не то. А только зачмъ мы будемъ говорить о… о постороннихъ?..

— Эхъ. Владиміръ, какой ты еще ребенокъ, не смотря на твои двадцати пять лтъ! Ты хочешь сказать и ты такъ думаешь, что она посторонняя мн, а теб своя. Ну, да, да, такъ и было бы, если бы она не врзалась острымъ клиномъ въ мою жизнь. Нтъ, она мн не посторонняя, она постоянно будетъ тутъ, между нами, между мной и тобой и дтьми, постоянно, ежеминутно… Я противъ воли, противъ желанія, должна вчно думать о ней и говорить о ней. Разв это неправда? Разв ты думаешь, что это не такъ? Но только ты ошибаешься, Владиміръ, если думаешь, что она теб больше своя, ближе, чмъ я… Не смотря на все. что произошло, несмотря на то, что ты разлюбилъ меня, а полюбилъ ее, все-таки это не такъ. Ты ошибаешься. Она будетъ теб близка только въ минуты счастья. Да, когда вамъ обоимъ будетъ весело… Когда ваше чувство не будетъ ничмъ омрачено, тогда вы будете близки, очень близки. Потому что васъ связываетъ только взаимное желаніе счастья, только то наслажденіе, которое вы даете другъ другу. Но какъ только явится горе, какъ только начнуться сомннія, взаимныя недоразумнія, или такъ, какія-нибудь вншнія невзгоды, тогда ты почувствуешь, что я ближе всхъ на свт къ теб. Нтъ, нтъ, я не хочу этимъ сказать, что ты тогда вернешь мн свою любовь. Нтъ, а только у одной меня ты найдешь облегченіе. И знаешь почему? Потому что я — вся твоя жизнь, моя душа приросла къ твоей душ и гд бы ты ни былъ, въ какомъ бы положеніи ни очутился, всегда съ тобой будетъ частица меня и она будетъ тянуть тебя ко мн, вотъ сюда въ наше жилище, въ наше милое гнздышко, гд намъ такъ было хорошо… такъ было хорошо, Владиміръ…

Голосъ ея задрожалъ и сталъ чуть слышнымъ… Владиміръ Николаевичъ взглянулъ на нее, слезы катились по ея щекамъ.

— Вра, не плачь!— сказазъ онъ.— Это пройдетъ… Это безуміе, это сумасшествіе! Это должно пройти… Я заставлю себя, я поборю себя!— говорилъ онъ, стараясь придать своему голосу увренность и энергію.

— Это ты увидлъ мои слезы,— теб стало жаль меня. Нтъ, нтъ, не заставляй себя… То, къ чему ты себя принудишь, мн не нужно. Да и незачмъ?.. Это ужъ не было бы тмъ… Арфа съ порванными струнами… Вс струны порваны, Владиміръ, вс… Ея ужъ нельзя настроить… Иди къ себ… Спокойной ночи.

Она поднялась, подошла къ двери, которая вела въ спальню… Она на минуту остановилась и обернулась къ нему. Она прибавила:

— Только не думай трагически… Будемъ смотрть на это, какъ на наше общее горе и будемъ вмст нести его.

Онъ тоже всталъ, приблизился къ ней и, взявъ ея руку, поцловалъ съ чувствомъ глубокой благодарности. Она тихонько пріотворила дверь и скрылась въ спальн.

Владиміръ Николаевичъ пошелъ къ себ. Маленькая комнатка, въ которой онъ спалъ, примыкала къ столовой. Онъ, не зажигая свчи, машинально раздлся и легъ въ постель.

Онъ былъ увренъ, что не будетъ спать всю ночь… Странное чувство наполняло его грудь. Онъ думалъ не о той женщин, которая была причиной всхъ страшныхъ волненій сегодняшняго дня, а думалъ онъ о своей жен. ‘Я никогда не думалъ, что Вра такая… Я не знать ее, совсмъ не зналъ… Недостаточно прожить съ человкомъ много лтъ, чтобъ знать его, надо перестрадать что-нибудь… Только страданія раскрываютъ передъ нами сю душу… Такъ вотъ какая Вра, вотъ какая’…

Но, должно быть, впечатлнія этого дня слишкомъ утомили его нервы. Глаза какъ-то сами собой сомкнулись и онъ уснулъ черезъ минуту посл того, какъ легъ.

А Вра Петровна услась неподалеку отъ дтскихъ кроватей, подперла голову руками и какъ бы замерла въ этой поз. Она просидла такъ всю ночь, пока не сталъ проникать въ комнату, сквозь синія шторы, утренній свтъ.

Тогда она, не раздваясь, прилегла и забылась тревожнымъ сномъ…

Конецъ первой части.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

Глава I.

Удивительно спокойный ясный день. Жара уже ослабла посл четырехъ часовъ. Отъ узенькой рчки несетъ своеобразными испареніями запаха стоячаго болота. Ряды маленькихъ одноэтажныхъ домовъ Новой Деревни молчаливо стоятъ, наполненные своими невзыскательными жильцами. Во двор бгаютъ ребятишки. Пользуясь наступающимъ вечеромъ, иные изъ нихъ, въ которыхъ уже сидитъ эерно страстнаго охотника, выходятъ на берегъ рки, вооруженные длинными удилищами, и, забросивъ крючки въ воду, пристально слдятъ за поплавками.

Самый страстный любитель рыбной ловли жилъ на дач, которая своими зелеными окнами выходила на прозжую дорогу, проходившую вдоль рки. Идя отъ дачи, надо было только перейти дорогу, чтобы попасть къ рк.

Это былъ мальчикъ лтъ семи, въ коротенькихъ дтскихъ штанишкахъ, въ матросской рубашк. На голов онъ иногда носилъ круглую фуражку, безъ козырька, съ лентами назади и съ надписью впереди крупными золотыми буквами: ‘Разбойникъ’, чмъ, помимо его очевидной страсти къ морской служб, отчасти указывалось и на его ршительный нравъ, такъ какъ онъ никогда не оставался въ поко, а всегда являлся дятельнымъ иниціаторомъ всякаго рода приключеній съ уличными мальчишками. Но чаще всего онъ появлялся на улиц вовсе безъ фуражки, и тогда голова его была прикрыта только его собственными густыми, свтлыми волосами, которые отъ солнца пріобрли какой-то блый отливъ.

Онъ и теперь одинъ изъ первыхъ былъ у рчки и, очень ловко размотавъ нитки, уже забросилъ въ рку удочку, а удилище держалъ обими руками, уперши его конецъ къ себ въ колни. Но за поплавкомъ онъ не могъ слдить вполн внимательно, такъ какъ полагалъ, что на его обязанности лежитъ знать все, что длается на улиц. Поэтому онъ часто подымалъ голову и глядлъ вверхъ — то направо, то налво. Стоявшій рядомъ съ нимъ его товарищъ изъ его дачи, по сосдству, тысячу разъ подсказывалъ ему, что у него клюетъ, но, когда тотъ хватался за удилище, обыкновенно, было уже поздно.

Малйшее движеніе на улиц отвлекало его вниманіе. Каждый прозжавшій мимо извозчикъ съ сдокомъ вызывалъ въ немъ любопытство. Ему все казалось, что это непремнно какой-нибудь знакомый и детъ къ нимъ, и тогда, по его мннію, онъ долженъ былъ его окликнуть. Кром того, знакомые часто забываютъ адресъ и долго ищутъ дачу, а иногда узжаютъ, не найдя ее, а онъ до страсти любилъ, когда къ нимъ прізжали гости. Тогда въ дом бывало весело.

На этотъ разъ онъ уже осмотрлъ десятка два извозчичьихъ экипажей, попались и дв кареты, но на кареты онъ вовсе не обращалъ вниманія, такъ какъ къ нимъ знакомые въ карет не здили.

Но вотъ показалась пролетка и на ней сдокъ, длинный и нсколько согнутый. Мальчикъ пристально къ нему присматривался, и ему казалось, что длинный, согбенный человкъ — знакомый и детъ къ нимъ. Онъ уже началъ тревожиться по поводу того, что не можетъ совершенно разглядть сдока, потому что онъ былъ окутанъ пылью, поднятой конскими ногами. Но вотъ извозчикъ поравнялся съ нимъ, мальчикъ узналъ и закричалъ:

— Вольтовъ! Вольтовъ!

Извозчикъ остановился, и сдокъ началъ безпокойно оглядываться по сторонамъ, не понимая, откуда этотъ голосъ. А мальчикъ, уложивъ быстрымъ движеніемъ на берегъ удилище, дралъ наверхъ. Вотъ онъ уже около экипажа.

— А, Митя, это ты,— сказалъ Вольтовъ, тотчасъ же узнавъ въ мальчик одного изъ отпрысковъ Матвя Ивановича Скорбянскаго.

— А вы къ намъ, должно быть?— спросилъ Митя.

— Да, къ вамъ, конечно… Только не знаю хорошенько дачи…— Знаю, что гд-то здсь.

— А вонъ она съ зелеными рамами…

— Отецъ дома?

— Дома, онъ еще спитъ… Скоро будемъ обдать…

— Ну что жъ, додемъ вмст,— предложилъ Вольтовъ.

— Нтъ, я ужу рыбу… Я прибгу…,

И Митя Скорбянскій опять пустился со всхъ ногъ внизъ къ рк и продолжалъ рыбную ловлю уже окончательно безъ вниманія, такъ какъ дома былъ гость.

Извозчикъ остановился около воротъ дачи съ зелеными окнами. Во двор слышалась возня, это играли остальные ребята Скорбянскаго.

У прізжаго не оказалось никакого багажа, за исключеніемъ маленькой папки или портфеля подъ мышкой. Онъ отпустилъ извозчика и подошелъ къ небольшому крыльцу съ навсомъ. Звонка, не оказалось, онъ попробовалъ дверь, и она отворилась. Онъ вошелъ, прошелъ стеклянный корридоръ, выходившій во дворъ, и повернулъ налво.

Но въ дверяхъ неожиданно встртилъ потягивавшагося посл сна Скорбянскаго, въ широчайшей парусиновой пар. Тотъ, увидвъ его, отскочилъ и изобразилъ комическій ужасъ.

— Безсмертный духъ! Ты ли это?! или только тнь твоя?!— воскликнулъ онъ.

— Это дйствительно я,— отвтилъ Вольтовъ.

— Откуда?

— Прямо изъ деревни.

— Приди же въ мои объятія!

Скорбянскій открылъ объятія и принялъ въ нихъ Вольтова.

— Ну, пойдемъ въ дворикъ, тамъ у насъ есть тнистое мсто. Когда солнце закатывается за крышу сарая, то образуется тнь, тамъ мы и сидимъ. Ну, разсказывай, паръ, разсказывай, какъ поживаешь. Очевидно, недурно, ибо щеки — румяны, и даже, кажется, потолстлъ, чего я отъ тебя, окончательно, не ожидалъ… Эй, жена, гость пріхалъ! Самъ паръ прибылъ! Иди, чествуй.

Они отправились въ ‘тнистое мсто’. Тни здсь было пока очень немного: она только еще начиналась. Приходилось стулья приставить къ самой стнк сарая, чтобы попасть въ эту короткую тнь..

Ребята увидали Вольтова и подбжали къ нему здороваться. Пришла и жена Скорбянскаго, тоже поздоровалась, спросила, какъ онъ поживаетъ, и ушла устраивать обдъ. Они сли.

— Ну, ну, говори же! Какъ идетъ твой Ерусланъ. Вдь, о другомъ — тебя и спрашивать нечего: ты весь въ немъ. Разница только въ томъ, что прежде Ерусланъ жилъ въ город, а теперь, переселился въ деревню.

— Ради Еруслана и пріхалъ!— отвтилъ Вольтовъ.

— Ну, еще бы, я думаю, ради отца родного ты съ мста не сдвинулся бы, а Ерусланъ тебя подвинетъ совершить путешествіе на Шпицбергенъ.

— Ерусланъ такъ далеко не забирался…

— А это неизвстно. Тамъ вдь по части географіи плохо. Сказано просто: ‘въ нкоторомъ царств’, или ‘шелъ онъ долго, невдомо сколько’… Ну, ладно, разсказывай. Зачмъ Еруслану понадобился Питеръ?

— А вотъ, зачмъ: теб извстно, что живу я въ усадьб у Дарьи едоровны Березовой.

— Извстно. Какъ же. На знаменитомъ вечер у Спонтанева произошла эта роковая встрча.

— Ну, рокового въ ней нтъ ничего. А только я, дйствительно, нашелъ человка, способнаго понять мои стремленія.

— Это ты напрасно обижаешь своихъ старыхъ друзей. Неужели мы ихъ не понимали?

— Да, но она, кром того, и сама работаетъ въ томъ же направленіи.

— Ну, не будемъ спорить. Я уступаю ей первенство. Сперва удовлетвори мое любопытство — зачмъ пріхалъ?

— По порядку. Дарья едоровна, какъ ты знаешь, музыкантша. Ну, до сихъ поръ она писала ерунду.

— Весьма правдоподобно. Но сомнительно, чтобы по встрч съ тобой она начала писать геніально.

— Ерунду, въ смысл выбора сюжетовъ и направленія, а о музык я ничего не говорю: я въ ней ничего и не понимаю. Слушай, однако, она выбирала свои сюжеты изъ какой-то сомнительной исторіи, все герои врод не настоящаго Кромвеля и т. п. А мн удалось направить ея воображеніе на…

— Ну, само собой разумется, на Еруслана.

— Именно…

— Удивительный ты человкъ, Вольтовъ. Нтъ, скажи по совсти, ты, дйствительно, былъ бы счастливъ, если бы въ одинъ прекрасный день вс люди всего земного шара вдругъ бросили вс свои дла, великія и малыя и стали заниматься Ерусланомъ?

— Не въ этомъ дло. А въ томъ, что начатое, если въ немъ признается смыслъ, надо довести до конца, и притомъ — наилучшимъ образомъ.

— Отпарировавъ ударъ, продолжай снова,— замтилъ Скорбянскій.

— Да, и уговорилъ я ее взять сюжетъ Еруслана, и она пришла отъ этой мысли въ восторгъ. У нея сейчасъ же явились въ воображеніи цлыя музыкальныя картины… Планъ тотъ, что мы, когда будутъ кончены мои картины о Еруслан, повеземъ ихъ по деревнямъ, въ вид подвижной выставки, и при этомъ, для полноты картины, иллюстрируемъ ихъ музыкой. Я не могу разсказать теб всхъ подробностей, но планъ, дйствительно, блестящій. И вотъ, мы къ теб съ просьбой.

— Занять въ вашей трупп амплуа перваго тенора? Ну нтъ, мой милый, я басъ, я отъ природы басъ. Невозможно идти противъ природы.

— Конечно, не въ этомъ дло. А въ томъ, чтобы ты написалъ намъ текстъ.

— То-есть, либретто?

— Ну, вдь подъ либретто, обыкновенно, разумютъ пошлость съ глупыми стихами, съ безсмыслицей, а намъ надо нчто жизненное, картинное, правдивое. Сюжетъ Ерусланъ, а затмъ — полная свобода разработки.

— Въ стихахъ?

— Конечно, можно бы блыми стихами или размромъ былинъ.

— Сердечно благодаренъ за оказанную честь, но никогда въ жизни не писалъ стиховъ ни блыхъ, ни голубыхъ, ни зеленыхъ, ни красныхъ. Ты, вотъ что… ты за этимъ лучше обратись къ нашему общему другу, Вольдемару Бертышеву, онъ хотя, обыкновенно, и не пишетъ перомъ, но теперь въ період молодой любви, и потому долженъ отлично владть стихомъ.

— Какой любви?— съ изумленіемъ спросилъ Вольтовъ.

— Ты не знаешь? Ахъ, чортъ, ну, и подвелъ же ты меня, значитъ, я проговорился… Вотъ баба! Ну, да, вдь, шила въ мшк не утаишь… Какъ же, вдь у него романъ съ двицей Спонтаневой.

— Какъ? А Вра Петровна?

— Ну, и Вра Петровна… Само собой, она въ настоящее время при пиковомъ интерес находится…

— Но. вдь, это же подлость!— воскликнулъ экспансивный Вольтовъ.

— Врод этого.

— И онъ ее оставилъ?

— Ну нтъ, это ужъ ты переподлилъ пріятеля. На это онъ неспособенъ. Живутъ они вмст, а только сердца ихъ бьются врозь. А ты даже опшилъ…

— Да, я опшилъ… Хотя, признаюсь, отъ Бертышева я могъ ожидать всякаго скачка. Онъ — человкъ легкомысленный.

— Ну? Что ты?

— Я такъ думаю.

— Нтъ не легкомысленный, а слабохарактерный — только всего. Но это, милый, качество хуже всхъ пороковъ. Слабохарактерный — значитъ не можетъ ручаться ни за одинъ свой шагъ. Убжденіе прекрасное, благородное, а исполнять его не могу по слабохарактерности.

— Экая гнусность.

— Она самая. Ну, да, только мы ихъ оставимъ. Дло интимное и обсужденію не подлежитъ.

— Такъ напишешь?— спросилъ Вольтовъ, возвращаясь къ прежнему предмету.

— Наврядъ… Впрочемъ, чего добраго, и я начну писать стихи… Чего только въ жизни не случается, а ты скажи, что ты тамъ въ папк привезъ?

— Это этюды.

— По части природы?

— Нтъ, Еруслана.

— Фу, ты! я думалъ, что-нибудь для продажи привезъ. Вдь вонъ штанишки у тебя совсмъ пообдергались, новыя купить бы.

— Нтъ, у насъ, въ деревн никто на это не смотритъ.

— Для чего же эти привезъ?

— Собственно, теб показать.

— Похвалы ищешь?

— Отъ тебя — да! Боле ни отъ кого.

— Ну, ладно, показывай. Похвалю. Даже напередъ хвалю… А скажи,— прибавилъ Матвй Ивановичъ, когда Вольтовъ пошелъ, въ корридоръ за портфелемъ, — скажи, пожалуйста, гд жъ вы денегъ возьмете на ваше предпріятіе. Вникая въ сущность вещей, я полагаю, что ихъ у васъ нтъ?

— Нтъ.

— Ну, такъ какъ же?

— А вотъ, ты скажи своему Бертышеву — пусть онъ уломаетъ своего Спонтанева… На это я возьму. Вдь дло-то прекрасное.

— Фью, фью, фью,— засвисталъ Скорбянскій.— Спонтаневъ! Онъ не то, что ни копйки, а ни одного полна изъ своего дровяного двора не дастъ на это предпріятіе.

— Но вдь онъ же меценатъ?

— Да, меценатъ, только съ другой стороны. Онъ даетъ деньги только за то, что украшаетъ его салонъ и, такимъ образомъ, способствуетъ возвышенію его фамиліи.

Вольтовъ показалъ этюды. Скорбянскій искренно хвалилъ ихъ. Потомъ они перешли въ домъ и обдали. Прибжалъ рыболовъ, непоймавшій, впрочемъ, ни одной рыбы. Вольтовъ разсказывалъ о своемъ жить-быть въ усадьб.

Онъ былъ чрезвычайно доволенъ своимъ новымъ положеніемъ. Дарья едоровна оказалась женщиной оригинальной. Имніе ея почти-что ограничивалось усадьбой съ примыкавшимъ къ ней большимъ садомъ и нсколькими десятками десятинъ земли. Доходы отъ всего этого она получала небольшіе, но достаточные, чтобы жить безбдно въ деревн. Все свое время она посвящала крестьянамъ близьлежащаго большого торговаго села. Въ ея дятельности не было никакой организаціи, никакой системы. Пылая желаніемъ длать добро, она то лчила кого-нибудь, то учила мальчика или двочку, то мирила поссорившихся, то хлопотала по какому нибудь крестьянскому длу. Весь день уходилъ на эту возню, ее разрывали на части. А вечеромъ она отдавалась музык, которую обожала.

На большомъ двор усадьбы былъ выстроенъ огромный досчатый сарай, внутри котораго было приспособленіе для примитивной -сцены. Скамеекъ не было, и потому зрители должны были стоять. Дв грубыя декораціи служили для всхъ цлей.

Здсь уже были попытки поставить оперу. Но время теперь было рабочее, и Вольтовъ не могъ посмотрть, такъ какъ хозяйка не имла возможности собрать своихъ пвцовъ и музыкантовъ.

Что же касается его самого, то онъ занималъ цлый флигель съ просторными комнатами, изъ которыхъ каждая могла бы быть обращена въ мастерскую, и пользовался абсолютной свободой. Его звали только къ обду, а въ остальное время даже не справлялись о немъ. Если ему хотлось поговорить съ Дарьей едоровной, онъ ее отыскивалъ, если же нтъ, это было необязательно… и онъ работалъ, гулялъ по саду и по окрестнымъ мстамъ, отлично поправилъ здоровье и не смотрлъ теперь уже чахоточными, какъ прежде, а главное, писалъ, писалъ. Онъ принялся уже за картину, и дло шло у него успшно. Все это столько времени онъ носилъ въ душ, что теперь картины сразу переливались на полотно.

Дарья едоровна писала о немъ Спонтаневу: ‘клянусь вамъ, что въ этомъ неуклюжемъ, плохо одтомъ и грубоватомъ юнош сидитъ геній, только чисто русскій геній, выражающійся въ причудливыхъ, угловатыхъ формахъ такъ, что его и не распознаешь’.

Ерусланъ все живе и ярче выступалъ въ этихъ картинахъ, и начинало казаться, что въ самомъ дл идея, засвшая въ голову Вольтова, и жизненна, и полезна. Но вотъ, наконецъ, пришла очередь и до музыки. Вольтовъ, какъ только удачно кончилъ первую картину изъ серіи, уже почувствовалъ необходимость обезпечить въ будущемъ свою ‘подвижную выставку’ и горячо заговорилъ обо всемъ, что ея касалось. Либретто было для нихъ камнемъ преткновенія, а отсюда возникла мысль о поздк въ Петербургъ. Вольтовъ не любилъ этого города и съ удовольствіемъ никогда не вернулся бы въ него, но для Еруслана и на это ршился.

Было часовъ шесть, когда къ дач опять подкатила извозчичья пролетка, и совсмъ уже неожиданно пріхали Бертышевы — Владиміръ Николаевичъ и Вра Петровна вмст. Скорбянскій только слегка смутился, увидавъ ихъ обоихъ вмст, а Вольтовъ вопросительно взглянулъ на него. Скорбянскій шепнулъ ему:

— Ты смотри, паръ, я проговорился теб, но ты ничего не знаешь.

Вра Петровна первымъ дломъ объяснила, что къ ней пріхала, изъ провинціи сестра, которая, оставшись съ дтьми, погнала ее прохаться.

— А вы такъ на дачу и не перехали?— спросила жена Скорбянскаго.

— Да у насъ за Горнымъ институтомъ хорошо,— точно на дач.

Разумется, оба они удивились присутствію Вольтова, и очень много разспрашивали его о деревн.

Вра Петровна измнилась, но не всякій понялъ бы, въ чемъ состоитъ эта перемна. Лицо ея, всегда въ спокойномъ состояніи склонное къ выраженію какъ бы нсколько преувеличенной серьезности, теперь пріобрло еще оттнокъ замкнутости. Въ глазахъ появился какой-то сторожевой огонекъ, который тревожно горлъ и разгорался сильне, когда въ разговор что-нибудь, хотя бы косвенно, затрогивало больное мсто ея души. Она похудла и щеки ея стали мене склонны краснть при малйшемъ смущеніи, что бывало прежде. И еще, при внимательномъ наблюденіи, можно было замтить, что она видимо избгала смотрть на Владиміра Николаевича и даже когда обращалась къ нему, то взоръ ея скользилъ поверхностно по его лицу.

Но никто не обвинилъ бы ее въ враждебности или недружелюбіи къ мужу. Напротивъ, она обращалась съ нимъ мягко и даже боле деликатно, чмъ прежде, такъ какъ исчезла между ними та грубоватая простота, въ которой часто выражается наибольшая близость. Она заботилась о немъ и, когда со стороны рчки повяло сыроватой прохладой, она попросила его надть шляпу и пояснила:

— Владиміръ въ послднее время сталъ барометромъ. Онъ чувствуетъ малйшую перемну въ погод. И отъ всего у него длается меланхолія…

Но это не было сказано тономъ жалобы или намека, скоре даже слышалось въ этихъ словахъ сочувствіе и соболзнованіе.

Перемна произошла и въ характер ея смха. Прежде она смялась удивительно ясно, искренно, заразительно. Ея безоблачная душа, въ глубин безконечно довольная своимъ скромнымъ, но въ то же время огромнымъ счастьемъ, вся выливалась въ этомъ смх. И было въ немъ что-то наивно дтское, неудержимо-веселое и свтлое. Слыша этотъ смхъ, всякій сказалъ бы, что смется человкъ счастливый.

Теперь смхъ ея сдлался короткимъ, какъ будто всякій разъ, когда онъ начинался, какая-то скрытая внутренняя сила прерывала его и слышалось въ немъ уныніе, которое замирало въ послднихъ его нотахъ. Смхъ, невеселый, чмъ-то испорченный смхъ, какъ мелодія старой шарманки, въ которой не достаетъ уже многихъ, очень многихъ нотъ.

А въ общемъ перемна была не въ пользу ея вншности.Прежде ея лицо, когда оно не было оживлено смхомъ или улыбкой или просто веселымъ настроеніемъ, казалось старообразнымъ, но тогда это настроеніе легко давалось ей. Теперь оно приходило къ ней рдко и потому она казалась значительно старше своихъ лтъ.

Перемна во Владимір Николаевич была рзче и ясне выражена. До минувшей зимы онъ терплъ нердко нужду и переживалъ маленькія огорченія, разочарованія, неизбжно сопровождающія будничную жизнь, наполненную мелкой борьбой. Но никогда души его не коснулась буря, ни разу не переносилъ онъ сильнаго, захватывающаго чувства. Корабль плылъ тихо между зеленыхъ береговъ спокойной, глубокой рки, иногда скользя по мелкому дну, иногда съ трудомъ обходя островокъ или давая дорогу встрчному. Паруса его то плавно и мрно надувались попутнымъ втромъ, то опускались отъ безвтрія и тогда приходилось грести, напрягая силы, чтобы двигаться дальше. Но никогда не коснулась ихъ буря, не трепалъ ихъ бшеный втеръ, не стонали на корабл канаты отъ непосильной натуги, не трещали мачты. А тутъ вдругъ безпощадный ураганъ налетлъ на него и все на немъ задрожало, все спуталось…

Владиміръ Николаевичъ замтно похудлъ, бородка подросла, и, удлиняя его сухощавое лицо, придавала ему новую красоту, въ которой было что-то загадочное. Движенія его стали не такъ порывисты, не такъ непосредственны, какъ прежде, какъ будто онъ скупился на нихъ. Тихій, но постоянный, никогда не погасавшій блескъ его глазъ былъ страненъ. Отражалъ ли онъ скрытую въ душ нестерпимую муку или безграничное счастье, которое никому не хотлъ показать этотъ человкъ, нельзя было опредлить.

Вольтовъ сразу началъ игнорировать Владиміра Николаевича, и усиленно старался занимать Вру Петровну. Въ этомъ выразился его протестъ. Онъ былъ связанъ предостереженіемъ, которое ему сдлалъ Скорбянскій. О, не будь этого, онъ протестовалъ бы иначе. Онъ забросалъ бы товарища потокомъ страстныхъ и безпощадныхъ укоровъ. Онъ умлъ сдержать себя, когда, хотлось выразить похвалу, привязанность, любовь, тогда у него являлось чувство неловкости, и онъ не находилъ словъ, но онъ не умлъ таить въ себ негодованіе. И онъ теперь выражалъ его хоть тмъ, что не обращалъ вниманія на Бертышева, какъ будто его здсь не было, а когда тотъ въ общемъ разговор задавалъ ему вопросъ, то онъ отвчалъ какимъ-то соннымъ голосомъ, не глядя на него и какъ будто даже не ему.

Онъ разсказывалъ Вр Петровн о деревн, о своихъ работахъ и замыслахъ.

Солнце зашло, по крайней мр, для дачниковъ Новой Деревни. Оно спряталось гд-то за лсомъ, чтобы больше въ этотъ день не показываться. Тогда тнь, бросаемая сараемъ, въ границахъ которой они, сидли, слилась съ вечерней тнью, покрывшей всю дачную мстность. Владиміръ Николаевичъ нетерпливо всталъ и обратился къ Скорбянскому.

— Я никогда не былъ въ этой мстности. У васъ тутъ есть что смотрть?

— Смотрть можно много, да все будетъ одно и то же. Пейзажъ исчерпывается трехсаженнымъ палисадникомъ и такихъ же размровъ сорной кучей. А знаешь, вдь въ сорной куч есть своего рода поэзія…

— Какая же?— разсянно спросилъ Владиміръ Николаевичъ, медленно прохаживаясь на очень маленькомъ пространств.

— Какъ же. Помнишь, какъ Гамлетъ, при вид черепа, умозаключаетъ объ Юлі Цезар, который могъ пойти на замазку оконной рамы? Такъ и я иной разъ сижу въ виду сорной кучи и умозаключаю. Это отъ того, что я беллетристъ, чортъ возьми. Говорятъ, будто беллетристы описываютъ или изображаютъ жизнь! Ничуть не бывало. Очень мн интересно описывать дйствительныя ощущенія Ивана Петровича и Марьи едоровны. Пошляки они вдь — эти Иванъ Петровичъ и Марья едоровна. Беллетристъ только цпляется за дйствительную жизнь, чтобы выразить во всемъ свою. собственную жизнь, свою душу, свою мысль. И чмъ интересне его жизнь, душа и мысль, тмъ интересне и его произведенія.

— Очень хорошо. Но какое это иметъ отношеніе къ сорной куч?— со слабой полуулыбкой сказалъ Владиміръ Николаевичъ.

— Вообрази,— прямое. Что такое сорная куча? Складъ всякой дряни и каждый благоразумный человкъ пройдетъ мимо нея, не моргнувъ глазомъ, разв только носомъ покрутитъ. А для меня она — источникъ интимнйшихъ тайнъ семейной жизни, совершающейся во всхъ этихъ невзрачныхъ домикахъ, населенныхъ скромными людьми. Вынесла баба ведро, полное мерзости, опрокинула его въ кучу и ушла. Куча стала больше — и только? Анъ нтъ. Вонъ изъ нея торчитъ уголъ пустой коробки отъ сардинокъ и горлышко бутылки отъ рябиновой водки, значитъ, у чиновника, нанимающаго дачу No 117, были имянины или такъ гости пришли, потому что скромный чиновникъ зря раскрывать коробку сардинокъ не станетъ и въ обыкновенное время онъ простую очищенную, а не рябиновую пьетъ. И такъ дале и тому подобное… А правда, не пройтись ли намъ съ тобой по стогнамъ сей печальной юдоли? а?— перебилъ Матвй Ивановичъ самъ себя, замтивъ, что Бертышева психологія навозной кучи не занимаетъ и что его что-то тревожитъ.

— Пойдемъ,— съ большой охотой отозвался Владиміръ Николаевичъ.

— Наднь пальто, Владиміръ! Уже сыро!— сказала ему Вра Петровна.

— Хорошо, Вра! Я надну пальто!

Онъ исполнилъ ея желаніе и они съ Скорбянскимъ вышли со двора.

Они пошли сперва вдоль рки, по гладкой поверхности которой двигались лодки, большею частью управляемыя ребятами, перезжавшими съ одного берега до другого. Стоялъ громкій говоръ, въ которомъ преобладали дтскіе голоса. Ребятишки выбгали изъ дворовъ и съ крикомъ бгали по улиц. Изрдка невдалек гудлъ экипажъ, прохавшій по мосту. На дальнихъ большихъ дачахъ зажигались огни, хотя ночь еще была далека.

Они шли молча и Матвй Ивановичъ, въ качеств хозяина, чувствовалъ себя обязаннымъ нарушите молчаніе, которое казалось ему тягостнымъ.

— Нашъ край скучный!— сказалъ онъ, наконецъ, — но это я цню, по крайней мр не лзутъ на тебя назойливыя впечатлнія!

— Ты врагъ впечатлній? Это странно слышать отъ писателя!— отозвался какъ-то формально Бертышевъ.

— Нтъ, я врагъ только нашихъ петербургскихъ впечатлній! Они до такой степени сры и одинаковы, что, когда я ихъ воспринимаю, это производитъ на меня такое дйствіе, какъ будто на мою душу положили рогожу, потомъ на нее другую, потомъ третью и такъ безъ конца, каждый часъ по рогож, и вс он походятъ другъ на дружку, какъ только могутъ походить рогожи, и отъ всхъ ихъ одинаково пахнетъ прошлогоднимъ лыкомъ… Да, такъ вотъ здсь по крайней мр моя душа избавлена отъ рогожъ. А бываетъ здсь и любопытно — два-три раза въ недлю, когда дйствуютъ скачки. Тогда я становлюсь у моста и гляжу на прозжихъ. Бываютъ интересныя лица и выраженія. Однако, слушаешь ли ты меня, Вольдемаръ?

— Не настолько внимательно, какъ ты этого заслуживаешь.

— Гм… что же такъ? Носишь что-нибудь въ груди своей? а?

— Всегда и везд и на всякомъ мст…

— Не смю забираться въ ея глубины!

— Нтъ, заберись, пожалуйста заберись! Знаешь ли ты, зачмъ я сюда пріхалъ? Мн дйствительно предложила Вра. Но я могъ бы найти предлогъ отказаться, и она похала бы одна. Мн быть съ нею наедин, это все равно, что, убивъ человка, всю жизнь носить его трупъ на плечахъ… Но я даже обрадовался и похалъ. Вдь подумай, сколько уже мсяцевъ я ношу въ душ цлое море непримиримыхъ противорчій, и никто никогда не заглянетъ туда, а я самъ не смю, не ршаюсь, не могу…

— Характера у тебя, какъ вижу, не прибавилось…

— Нтъ, напротивъ, и тотъ, что у меня былъ, точно помятъ чмъ-нибудь и изломанъ…

— Ну, давай, будемъ заглядывать въ твое море…

— Только, не вышучивай ты, ради Бога!..

— Другъ мой, неужели ты до-сихъ поръ еще не привыкъ къ моей дурацкой манер говорить? И неужели не понимаешь, что она ровно ничего не означаетъ? Сказать мн: говори солиднымъ и почтеннымъ тономъ,— вдь это все равно, что потребовать, чтобы я объяснялся по-англійски, а я не умю… Въ чемъ же заключаются мои обязанности?

— Ни въ чемъ… Только узнать, что мн страшно тяжело. Итого никто не знаетъ. Вра думаетъ, что я счастливый человкъ и что т часы, что я провожу дома, есть для меня часы, отнятые у счастья. Она такъ и смотритъ на меня, такъ и говоритъ, какъ будто извиняется передо мной за это невольное отнятіе. Но это страшная неправда. Я тамъ гораздо несчастне, чмъ дома…

— Такъ это слава Богу. Значитъ, налаживается потерянный рай!

— Нтъ, ты меня, не понялъ. Ничего не налаживается и не можетъ наладиться. Съ Врой, не смотря на прекрасныя человческія отношенія, которыя она съумла установить, мы жили такъ далеко другъ отъ друга… Притомъ же и тамъ есть сила, которой я противостоять не могу…

— Экая путаница! Тамъ сила и тутъ сила! Ты, голубчикъ мой, просто жертва психопатическихъ неточностей. Право, досадно, что ты не писатель, то-есть, не изучалъ этотъ предметъ, такъ называемую душу. Ты бы убдился, что она такъ же проста, какъ вотъ этотъ черепокъ, который я попираю ногами. И никакой тамъ силы нтъ, а есть только твоя собственная слабость. Просто, ты во-время не уберегся, а тамъ ужъ зацпился и неловко стало: какъ, дескать, я посл всего этого пойду назадъ? Вдь я не мальчишка… А назадъ ты все-таки пойдешь, какъ заноза, которая хоть, можетъ быть, сдлаетъ нарывъ и много другихъ бдъ, а все-таки выйдетъ вонъ. Ну, что же, ты часто у нихъ бываешь?

— Почти каждый день.

— Въ город?

— Нтъ, они поселились на лто въ Царскомъ. Тамъ у нихъ своя дача.

— Что же ты у нихъ длаешь? То-есть — какой поводъ?

— Я пишу портретъ ея матери…

— Такъ. Правъ былъ Вольтовъ, что ты по очереди перепишешь всхъ Спонтаневыхъ. Вдь ты, кажется, его самого, мецената-то, уже написалъ?

— Да, я сталъ писать его тотчасъ посл выставки, гд портретъ Вры Поликарповны, какъ ты знаешь, произвелъ большое впечатлніе и былъ отмченъ.

— Какъ же, помню. А скажи, если это не секретъ, сколько они платятъ теб за портреты?

— Видишь ли. Согласись самъ, что я не могу съ ними считаться…

— Гм… А они съ тобой наврно считаются… Ну, сколько же?

— За портретъ Вры Поликарповны онъ заплатилъ мн двсти пятьдесятъ рублей…

— Ха, ха! И ты взялъ?

— Я не могъ не взять…

— Но ты, по крайней мр, далъ понять, что это невозможная плата!…

— Ничего я не далъ понять.

— А за его портретъ?

— Двсти…

— Какъ? Еще выторговалъ?

— Я не торговался.

— Я увренъ, что этотъ хитрый купецъ подозрваетъ, если только не знаетъ о твоихъ чувствахъ къ его дочери, и на этомъ, получаетъ барышъ. Погоди немного и ты получишь предложеніе расписать потолки въ его замк на Офицерской и за это получишь грошъ… Но объясни ты мн, откуда идутъ твои страданія? Вра Петровна устроила ваши отношенія миролюбиво, жить можно. Въ чемъ же дло… или тебя тянетъ совсмъ туда?

— О нтъ, нтъ!.. Даже напротивъ…

— А, напротивъ?

— Да. Видишь ли, я теперь сталъ ближе къ ихъ жизни и ясно вижу, какая ужасная пропасть раздляетъ насъ, и если бы ты зналъ, какъ я радъ этому.

— А если бы ты зналъ, какъ я радъ!— искренно воскликнулъ Скорбянскій.— Я всегда отъ души ненавидлъ эту торгашескую среду. Изъ всего тамъ извлекаютъ барышъ, даже изъ чувства… Мн было, бы обидно, если бы ты не нашелъ этой пропасти.

— Я говорю — между мной и той жизнью. Только.

— А она, по твоему, мыслима вн той жизни?

— Вотъ этого-то я и не знаю, это-то для меня и составляетъ. проклятую задачу.

— Послушай, я тебя не понимаю. Я смотрлъ на дло такъ, что вотъ тебя нежданно-негаданно захватилъ ураганъ и ты оказался въ его власти. Но, думалъ я, что душа твоя и вс твои симпатіи на этой сторон и какъ только ты увидишь лазейку, чтобы вывернуться, такъ сейчасъ воспользуешься и улизнешь. А ты видишь не лазейку, а цлую пропасть и не только не радуешься, а скорбишь по этому поводу… Значитъ, ты хотлъ бы перескочить черезъ эту пропасть?

— Не знаю!

— Но если такъ, то какъ же ты смотришь на этотъ новый семейный режимъ, который установила Вра Петровна? Вдь это, такъ сказать, минимумъ, на что она иметъ право, а ты, кажется, и на этотъ минимумъ готовъ покуситься…

— Вра сдлала возвратъ невозможнымъ. Она сразу отдалилась отъ меня…

— Какъ? Ты можешь въ чемъ-нибудь обвинить Вру Петровну…

— Я не обвиняю. Она тысячу разъ права. Но это фактъ.

— Мой другъ, ты просто ищешь, за что уцпиться. Ты становишься неразборчивъ и даже недобросовстенъ.

— Повернемъ обратно. Намъ пора хать!

Они повернули. Бертышевъ не возразилъ на послднее обвиненіе, а Матвю Ивановичу стало неловко посл такой рзкой выходки. Онъ помолчалъ, потомъ ускорилъ шаги, чтобы скорй прекратить необходимость быть вдвоемъ. Владиміръ Николаевичъ ему окончательно сегодня не понравился. ‘Привезъ онъ мн свою душевную дрянь и думалъ, что я по дружб наложу на нее пропускной штемпель: иди молъ, милый другъ, дйствуй. Ну нтъ, этого отъ моей дружбы не дождешься’, думалъ Скорбянскій.

И онъ сказалъ, видимо, выражая нежеланіе продолжать прежній разговоръ:

— Ты ничего не задумалъ? Какой-нибудь работы?

— Нтъ, какъ-то ничего въ голову не идетъ…— отвтилъ Владиміръ Николаевичъ.— То, что началъ прежде, надоло…

— А къ выставк ничего не готовишь?

— О, это еще далеко…

— Ну, все-таки, объ этюдахъ подумалъ бы…

— Не знаю. Не думается…

‘Вотъ она любовь, воодушевляющая, подвигающая на великія дла, вдохновляющая на высокія созданія’,— подумалъ Матвй Ивановичъ.

— Ты не взглянулъ на этюды Вольтова? Какія это прелести! Вотъ онъ работаетъ, поистин, какъ художникъ. Кстати онъ началъ свою серію Еруслана. Ты знаешь его прекрасную мысль устроить подвижную выставку для деревни. Ему понадобятся деньги для этого. Вотъ ты поговори съ Спонтаневымъ.

— Хорошо. Я скажу ему. А Вольтовъ уже явно показываетъ мн пренебреженіе. Ты, должно быть, сказалъ ему?

— Я не сказалъ,— довольно увренно и убжденно солгалъ Матвй Ивановичъ,— но онъ, кажется, знаетъ…

— Это странно!

Они пришли домой, когда уже стемнло. Вольтовъ, что-то горячо доказывавшій на счетъ искусства, вдругъ оборвалъ.

— Намъ пора хать Вра, — мрачнымъ голосомъ сказалъ Владиміръ Николаевичъ, очевидно, его надежда на то, что разговоръ съ Скорбянскимъ облегчивъ его тяжесть не оправдалась.

— Да! Намъ вдь не близко, — отвтила Вра Петровна и поднялась.

Жена Скорбянскаго начала уговаривать ихъ остаться, ссылаясь на то, что уже и самоваръ закипаетъ. Но самъ Матвй Ивановичъ не сказалъ ни слова. Бертышевы начали прощаться.

— А вы, Вольтовъ, неужели вы къ намъ не зайдете?— спросила Вра Петровна.

— Я завтра узжаю въ деревню,— отговорился Вольтовъ.

Въ сущности у него были другія причины. Владиміръ Николаевичъ не пригласилъ его, но не потому, чтобы питалъ противъ него что-нибудь, а только потому, что считалъ это безполезнымъ. Онъ зналъ наврное, что Вольтовъ не придетъ. Они ухали.

— О, чортъ возьми!— вдругъ вскочивъ съ мста, воскликнулъ Вольтовъ,— какихъ усилій мн стоило не бросить ему въ лицо.

— Желзный стихъ, облитый горечью и злостью?— перебилъ его Скорбянскій.

— Нтъ, какого чорта тамъ еще стих. Просто — подлеца.

— Ахъ, экспансивный паръ! Нтъ у тебя ни на что приличнаго слова! Нтъ середины: или ангелъ, или подлецъ.

— Да вдь такъ это и есть въ настоящемъ случа!

— А вотъ въ томъ-то и дло, что ни въ настоящемъ, ни въ какомъ другомъ случа этого нтъ. Ни ангеловъ, ни подлецовъ не бываетъ или почти не бываетъ, а бываютъ только слабые смертные люди! А если выдастся дйствительный подлецъ, такъ это ужъ значитъ, характеръ. Ахъ, да стань ты подлецомъ и я тебя уважать стану, а то вдь ни то, ни ее. Къ подлости большую склонность иметъ, а боится, что на это скажетъ добродтель. А ты, кажется, твердо ршилъ не зайти къ нимъ?

— Да, твердо. Я не могу спокойно созерцать эту двойную игру… Меня прорветъ…

— Экій ты нарывъ, скажи пожалуйста! А ты вотъ добродтель проповдуешь, а самъ свинство длаешь.

— Какое свинство?

— Самое настоящее. Вра Петровна естественно страдаетъ, а ты своимъ подчеркиваніемъ еще усиливаешь ея страданія.

— Я не могу!

— Такъ. Вотъ и онъ — когда признавался мн въ любви къ своей купеческой дульцине, и я говорилъ ему: ‘помысли разумно, остановись’, — отвчалъ: я не могу. А ты смоги! Ты пересиль себя, ибо Вра Петровна этого стоитъ. Посмотри, какъ она благородно ведетъ себя. Ни одной жалобы, ни одной обмолвки! А вдь она страдаетъ поглубже насъ съ тобой и не говоритъ — не могу.

— Что ты отъ меня хочешь?

— Хочу, чтобы ты завтра създилъ къ нимъ. Пожалуй, и я съ тобой поду.

— А, съ тобой, другое дло!

— Со мной и нарывъ не прорветъ, утшительно! А ну-ка геніальный паръ, еще разъ покажи свою геніальную мазню. Знаешь, у меня мысль.

— Какая?

— А ты показывай, не разсуждай!

Вольтовъ показалъ этюды.

— Это дйствительно хорошо. И пусть-ка онъ покажетъ это Спонтаневу.

— Продать?

— Да хотя бы и продать! Эка важность! Но не въ этомъ дло. Надо заинтересовать купчину. Можетъ, онъ согласится дать денегъ на осуществленіе твоего безумія.

— Ты считаешь это безуміемъ?

— А то какъ же? Да я только потому это и цню: разумное, братецъ ты мой, годится только для будничнаго обихода. Разумный человкъ жизни своей не посвятитъ на осуществленіе ‘подвижной выставки’ для народа. Разумный человкъ станетъ писать картины на любимые публикой сюжеты и продавать ихъ художественнымъ дровяникамъ и тому подобнымъ меценатамъ. А ты… ты у меня форменный безумецъ, за что и люблю тебя. Ну, я думаю, посл этого горячаго признанія ты не сможешь отказаться отъ завтрашней поздки…

— Да, пожалуй, подемъ!..— согласился, наконецъ, Вольтовъ. Ихъ позвали къ чаю.

II.

На другой день Владиміръ Николаевичъ, напившись чаю, часовъ въ девять утра, прихватилъ пальто и сказалъ жен:

— Я иду.

— Обдаешь съ нами?— спросила она.

— По всей вроятности.

И онъ вышелъ. Такого рода сцены происходили у нихъ почти каждое утро. Владиміръ Николаевичъ просто заявлялъ, а Вра Петровна никогда не спрашивала, куда и зачмъ. Даже когда ей было извстно, что Владиміръ детъ въ городъ по своимъ дламъ, она все-таки избгала разспрашивать. И никогда ни о чемъ она его не спрашивала.

Если онъ находилъ нужнымъ что-нибудь ей объяснить, онъ это длалъ самъ и тогда она внимательно выслушивала его. Но вниманіе это было холодное, дловое.

Такъ устроилась ихъ жизнь. Они были сосдями, въ силу обстоятельствъ принужденными жить бокъ-о-бокъ и, какъ порядочные люди, старающимися на каждомъ шагу оказывать другъ другу деликатныя услуги и уступки, признавая взаимныя слабости и привычки.

Вра Петровна никогда внимательно не всматривалась въ его глаза, можетъ, быть считая, что не иметъ на это права, и потому она не понимала, какую муку представляетъ для него такой режимъ. Какъ часто ему хотлость, чтобы она стала къ нему ближе, не такъ какъ прежде, — это было невозможно,— но по крайней мр хоть сколько-нибудь заинтересовалась его душой. О, сколько разсказалъ бы онъ ей интереснаго и важнаго и какъ это облегчило бы его душевную ношу!

Но все шло такъ, какъ разъ установилось, и онъ не имлъ права требовать отъ нея большаго. Вдь она и такъ длала для него слишкомъ много. Она вся ушла въ присмотръ за дтьми и ежеминутно заботилась о томъ, чтобы у нихъ въ голов не возникло никакихъ вопросовъ по поводу ихъ отношеній.

Въ глазахъ дтей ничто не измнилось. Разв уже это не было подвигомъ съ ея стороны?

Онъ почти каждый день здилъ на дачу къ Спонтаневымъ. Только воскресенья и праздники онъ проводилъ съ дтьми, отправляясь съ ними за городъ на цлый день.

Вра Петровна въ эти дни какъ бы отдыхала отъ того напряженнаго вниманія, которое должна была проявлять каждый часъ въ теченіе недли. Она не здила съ ними, а оставалась дома одна и никогда не говорила ему о томъ, что переживала тогда.

Поводъ для его частыхъ поздокъ былъ отысканъ очень легко. Вра Поликарповна выразила страстное желаніе учиться живописи. Кого же можно было пригласить, какъ не Бертышева, который изъ молодыхъ художниковъ былъ боле другихъ на виду и ближе всхъ сошелся съ ихъ семействомъ?

Поликарпъ Антоновичъ предложилъ ему коммерческую плату, пятьдесятъ рублей въ мсяцъ и, кром того, досталъ ему даровой сезонный билетъ для желзной дороги. Владиміръ Николаевичъ по существу находилъ, что это ничтожная плата. Онъ долженъ былъ заниматься каждый день и это вмст съ поздками отнимало у него полъ дня.

Но все это имло бы значеніе, если бы это въ самомъ дл были уроки. При данныхъ же обстоятельствахъ его страшно стсняла даже и эта плата, и онъ сто разъ старался поговорить объ этомъ съ Врой Поликарповной. Въ его глазахъ это имло дурной видъ какъ будто между ними въ ихъ отношеніяхъ стояло что-то прозаическое, корыстное.

Но на этотъ разъ онъ не похалъ прямо на вокзалъ, а отправился на Пески, гд у него было порученіе. Третьяго дня Вра Поликарповна получила письмо отъ какой-то бдной женщины, которая просила у нея помощи.

Въ письм изображалось ужасное положеніе. Женщина, брошенная мужемъ, больная, съ порокомъ сердца, прежде исправно работала, занимаясь массажемъ, но теперь лишенная силъ. При ней полусумасшедшая старуха-мать, сынъ и дочь, оба учились прежде въ гимназіи, но теперь принуждены оставить ученіе изъ за бдности

Получивъ это письмо, Вра Поликарповна, какъ длала всегда въ этихъ случаяхъ, обобщила ему.

— Что жъ, надо помочь, это ясно!— сказалъ онъ.

— Да, конечно, надо. Вотъ, пожалуйста, отошлите имъ десять рублей.

— Почему же именно десять?— спросилъ Владиміръ Николаевичъ.

— Ну, я думаю, это хорошая помощь.

— А можетъ быть, это ничего и не улучшитъ.

— Но можетъ быть и такъ, что все это выдумка или преувеличено.

— Въ такомъ случа вовсе помогать не надо… Однимъ словомъ, Вра Поликарповна, надо разузнать. Только тогда и можно судить правильно.

Вра Поликарповна ничего на это не возразила, а онъ взялся сходить на Пески по указанному адресу.

Въ первую минуту онъ получилъ нсколько сомнительное впечатлніе. Семья жила въ трехъ довольно большихъ комнатахъ, правда, почти совершенно пустыхъ, съ грязнымъ входомъ, заваленнымъ какимъ-то негоднымъ скарбомъ. Такое впечатлніе зависло отъ обширности комнатъ. Глазъ какъ-то не привыкъ видть, чтобы бдняки жили въ трехъ большихъ комнатахъ.

Вышла старуха съ блыми растрепанными волосами, но, какъ, бы испугавшись, тотчасъ же скрылась. Худощавый мальчикъ лтъ десяти въ срой школьной блуз выглянулъ изъ сосдней комнаты и тоже скрылся.

Затмъ вышла блдная двочка, повидимому, старше мальчика, съ какими то черезъ-чуръ взрослыми глазами и спросила:

— Вамъ маму надо?

— Мн кого-нибудь!— сказалъ Владиміръ Николаевичъ,— Вы скажите, что я по порученію госпожи Спонтаневой.

Двочка исчезла, а черезъ минуту вышла женщина въ ситцевомъ капот, небольшого роста, широкая въ плечахъ, но худая, видимо истощенная, съ болзненной неровной окраской щекъ.

У нея были маленькіе каріе глазки, странно блествшіе и странно бгавшіе. Было что-то нездоровое въ ея взгляд, напоминавшее взглядъ старухи съ растрепанными сдинами.

Когда она узнала о цли визита Бертышева, то попросила его ссть и начала быстрымъ говоромъ, безостановочно, по временамъ даже задыхаясь отъ наплыва словъ, разсказывать свою біографію.

Тутъ были подробность о томъ, какъ мужъ ея, инженеръ, влюбился въ нее (это было лтъ пятнадцать назадъ), женился, измнилъ, оскорбилъ и, наконецъ, бросилъ. О какой-то другой женщин, которая замнила ее, о томъ, какъ онъ обманомъ выманилъ у нея подписку въ томъ, что она вполн удовлетворена, его попеченіемъ и ничего больше отъ него не потребуетъ и пр. и пр.

Напрасно Владиміръ Николаевичъ пытался остановить ее, заявляя, что ничего этого ему не надо. Вышла старуха и съ своей стороны начала приводить факты въ такомъ же род. Только дти сидли въ глубин другой комнаты и ничмъ себя не проявляли.

Наконецъ, ему удалось перейти на практическую почву. Онъ узналъ, что съ квартиры ихъ гонятъ, такъ какъ три мсяца он не платятъ, нигд уже въ долгъ не даютъ, работы нтъ. Дти полгода не ходили въ гимназію и не перешли въ слдующіе классы. Ему даже показали отмтки, которыя были хороши.

Онъ вынулъ бумагу и карандашъ и сталъ записывать, что нужно для того, чтобы выручить ихъ. Прежде всего, конечно, квартира,— надо заплатить хоть за мсяцъ впередъ, затмъ выкупить необходимыя вещи, которыя были вс заложены, одежда дтямъ, книги, плата за ученіе и множество мелочей, которыя, однако, оказывались необходимыми. Составилась порядочная сумма, превышавшая четыреста рублей. Съ этими деньгами можно было кое какъ обернуться и стать на ноги, а если дать работу, то и совсмъ будетъ хорошо.

— Почему вы обратились къ госпож Спонтаневой?— спросилъ Владиміръ Николаевичъ.

— Охъ, да къ кому только я не обращалась! Сперва къ ея отцу, Поликарпу Антоновичу, писала. Только онъ, спасибо ему, рубль серебра прислалъ. Что жъ можно было сдлать съ нимъ, съ этимъ рублемъ? Я подумала: напишу къ его дочери, она молодая, она любимица, у нея сердце должно быть горячее, можетъ и почувствуетъ. Вотъ оно такъ и вышло. Все же обратила вниманіе.

Съ этими свдніями Владиміръ Николаевичъ похалъ въ Царское. Об женщины произвели на него впечатлніе полной искренности, въ особенности дти остались у него въ памяти. Когда ему удавалось мелькомъ встртить взглядъ двочки или мальчика, то для него становилось очевиднымъ, что тутъ нтъ ни малйшей подготовки, что дти тяготятся положеніемъ просителей и страдаютъ отъ этого. Словомъ, онъ ухалъ съ глубокимъ убжденіемъ, что надо какъ можно скоре оказать имъ помощь.

Черезъ часъ онъ былъ уже у Спонтаневыхъ. Онъ засталъ всхъ на террас за завтракомъ.

Обыкновенно онъ прізжалъ часа за полтора до завтрака и работалъ съ Врой Поликарповной, но сегодня справка заставила его опоздать.

Его встртили привтствіями, какъ человка, котораго привыкли каждый день встрчать въ этомъ дом. Но онъ ничего не разсказалъ за завтракомъ о своемъ новомъ знакомств. Онъ сказалъ только, что его задержало одно дло, и при этомъ взглянулъ на Вру Поликарповну, она поняла.

Его усадили за столъ. Вообще съ нимъ здсь обращались, какъ съ своимъ человкомъ. Только сынъ Спонтанева, студентъ, который, впрочемъ, рдко бывалъ дома, а больше проводилъ время въ какихъ-то веселыхъ товарищескихъ кружкахъ, посматривалъ на него искоса.

Поликарпъ Антоновичъ былъ въ этотъ день необыкновенно оживленъ. Бертышевъ никогда еще не видалъ его такимъ. Онъ очень громко говорилъ, много и звонко смялся. Глаза его какъ будто стали больше на выкат и лучились какимъ-то страннымъ блескомъ, лицо и затылокъ были красны. Онъ каждую минуту вынималъ платокъ и вытиралъ потъ.

Владиміръ Николаевичъ разсказалъ о Вольтов.

— А, Вольтовъ, Вольтовъ!— громко воскликнулъ Спонтаневъ.— Я потерялъ его изъ виду, а онъ меня очень интересуетъ. Я хотлъ бы пріобрсти что-нибудь изъ его вещей.

— Да у него нтъ никакихъ вещей, помимо его Еруслана. А Еруслана онъ не продаетъ.

— Такъ зачмъ же онъ работаетъ?

— У него обширный планъ.

И Владиміръ Николаевичъ подробно разсказалъ о планахъ Вольтова и Березовой о ‘перевозной выставк’ съ музыкальными иллюстраціями и такъ дальше.

— Это очень интересно!— сказалъ Спонтаневъ,— очень, очень! Это оригинальная мысль!

— Оригинальная и полезная,— сказалъ Бертышевъ.— Вдь въ самомъ дл наше искусство для народа какъ будто и не существуетъ. Литература уже давно стала доступна народу. Сцена тоже длаетъ попытки, а наше искусство словно осудило себя на пользованіе однимъ только обезпеченнымъ классамъ. Можетъ быть, въ этой односторонней иде о Еруслан есть много угловатаго и преувеличеннаго. Но это ничего,— сама мысль хороша. Важенъ починъ, начало! Для начала нужна жертва. Вели это будетъ имть успхъ, тогда найдутся другіе художники, можетъ быть, не съ столь кудрявыми идеями, какъ у Вольтова, и дло пойдетъ.

— Да, да, прекрасная мысль! превосходная мысль!— почти съ энтузіазмомъ воскликнулъ Спонтаневъ.

— Только она требуетъ расходовъ, и расходовъ, похожихъ на жертвы, такъ какъ разсчитывать на доходъ не приходится!— прибавилъ Владиміръ Николаевичъ.

— А, да, конечно… Тутъ какой же доходъ!..

— Нужны деньги!..

— Да, деньги нужны! Да гд же он не нужны? Деньги везд, ршительно везд нужны!

И высказавъ эту довольно врную мысль, Споцтаневъ тмъ не мене не предложилъ денегъ на предпріятіе Вольтова. Поэтому Владиміръ Николаевичъ ршилъ не прекращать этотъ разговоръ и навести его на мысль.

— Хорошо было бы,— сказалъ онъ,— если бы нашелся такой безкорыстный любитель искусства, истинный меценатъ, который помогъ бы имъ!

— А разв есть такіе на свт?— спросилъ Спонтаневъ.

— Я думаю, что есть. Да вотъ вы, Поликарпъ Антоновичъ, оказываете большія услуги искусству…

— Гм… да… Можетъ быть… Только… Только это иначе длается, Владиміръ Николаевичъ.

— Какъ?— спросилъ Бертышевъ.

— А вотъ такъ. Положимъ, господинъ Вольтовъ написалъ свои картины. Отлично. Положимъ, и госпожа Березова приготовила свою музыку. Словомъ, у нихъ все готово, только денегъ нтъ. Тутъ вспоминаютъ они, что есть на свт Спонтаневъ, приходятъ къ Спонтаневу и говорятъ: такъ и такъ. Вотъ вамъ наша работа и наши планы, а вы приложите ваши деньги и устройте предпріятіе. А Спонтаневъ не извергъ какой-нибудь. Онъ говоритъ имъ: хорошо. За картины и за музыку я вамъ деньги заплачу. Вотъ пожалуйте, получите, а только картины — мои и предпріятіе мое. Вотъ это я понимаю. А то что же: я имъ дамъ денегъ, они будутъ пожинать себ лавры, а я здсь при чемъ же?

— Не для лавровъ онъ длаетъ-то, Поликарпъ Антоновичъ, а для идеи. Онъ человкъ идеи.

— А отъ лавровъ онъ откажется? Ну, нтъ. Дло-то бойкое… Про него дйствительно прокричатъ на всю Россію. А Спонтаневъ, хотя и меценатъ, какъ вы говорите, но все же не дуракъ и своими руками для господина Вольтова и г-жи Березовой каштаны изъ огня вытаскивать не станетъ. Я, признаюсь, давно уже слышалъ про затю Вольтова и Березовой, мн писали. И все намекаютъ: деньги, молъ, нужны, деньги… Конечно, деньги! А то какъ же? Только денегъ же никто даромъ не даетъ. Разв дуракъ какой-нибудь…

— Значитъ, вы на какихъ же условіяхъ дали бы деньги?

— А вотъ на какихъ: картины мои и все, что тамъ ими устроено, все мое. И эту выставку пусть они длаютъ, только отъ моего имени, то-есть отъ имени Спонтанева. И вы не думайте, что я желаю эксплуатировать господина Вольтова. Я за картины ему хорошо заплачу. Пускай ихъ знатоки оцнятъ, я за нихъ заплачу по оцнк.

— Едва ли онъ на это согласится!

— А не согласится, пусть ищетъ денегъ, гд хочетъ. Только никто ему не дастъ.

Этотъ разговор кончился вмст съ завтракомъ. Владиміръ Николаевичъ прибавилъ только, что онъ передастъ Вольтову.

— Мы займемся?— спросилъ онъ Вру Поликарповну, когда вс встали изъ-за стола.

— Конечно.

И они пошли въ мастерскую.

Дачный домъ Спонтанева былъ построенъ имъ самимъ, при чемъ были приняты въ разсчетъ вс условія комфорта. Помстительный, удобный для всей семьи, онъ давалъ просторъ для отдыха всмъ, длая лтнюю жизнь поистин пріятной.

У Вры Поликарповны былъ въ распоряженіи цлый этажъ и здсь она устроила огромную мастерскую, гд свта и воздуха было сколько угодно. Мастерская была обставлена множествомъ картинъ и скульптурныхъ группъ, купленныхъ спеціально для нея, такъ какъ Поликарпъ Антоновичъ ничего не далъ изъ своихъ коллекцій.

Вра Поликарповна начала писать съ гипса еще въ Петербург, а теперь перешла къ краскамъ. Дло шло медленно и вяло. У нея не было способностей и то сильное желаніе, которое она обнаруживала, обусловливалось скоре тщеславіемъ, чмъ любовью къ искусству, поэтому она работала какъ-то приливами, то лнясь по нсколько дней кряду, то вдругъ дятельно принимаясь за работу.

— Сегодня мн неохота!— сказала она, когда они взошли наверхъ и были уже въ мастерской.— Вы сами виноваты. Опоздали!

Онъ подошелъ къ ней и поцловалъ ея об руки.

— Я здилъ по вашему порученію!— сказалъ онъ.

— Ну, вотъ, о немъ и давайте говорить.

Онъ разсказалъ факты и свои впечатлнія и прибавилъ:

— Имъ надо помочь!

— Вы имъ дали что-нибудь?— спросила она.

— Нтъ.

— Почему ж? Я вамъ возвратила бы.

— Безъ сомннія. Но у меня нтъ такой суммы…

— У васъ нтъ десяти-двадцати рублей? Какой вы бднякъ!— съ улыбкой произнесла Вра Поликарповна.

— Такая сумма найдется. Но вдь этимъ не поможешь…

— Разв можно больше?

— Что значитъ можно? Можете ли вы? Весь вопросъ въ этомъ.

— Нтъ, не въ этомъ. А въ томъ, имемъ ли мы право? Вдь бдныхъ много и многіе просятъ. Если мы отдадимъ одному слишкомъ много, то другому не хватитъ.

— Кажется, у васъ еще слишкомъ далеко до того, чтобъ не хватило.

— Это все равно, надо предусматривать.

— Предусматривать!— съ иронической усмшкой повторилъ Владиміръ Николаевичъ.— Это самая несчастная способность. Когда передъ нами настоящая нужда, мы будемъ смотрть поверхъ ея, впередъ, и стараться разглядть, нтъ ли тамъ еще другой нужды, мы тогда ничего не сдлаемъ ни для той, ни для другой.

— Ахъ! всегда по этому поводу мы споримъ!— съ легкой досадой воскликнула Вра Поликарповна.

— Да, всегда!— угрюмо сказалъ Владиміръ Николаевичъ и, остановившись у окна, сталъ молча смотрть на улицу.

Произошло довольно долгое молчаніе. Вра Поликарповна сидла на низенькомъ диванчик, прикрытомъ пестрымъ турецкимъ ковромъ. На ней было легкое свтлое платье съ короткими рукавами. Ея красивая блая рука лежала на ковр. Лтній воздухъ и отсутствіе зимнихъ надодливыхъ волненій опять поправили ея щеки, поблднвшія было въ конц зимняго сезона, и на нихъ теперь игралъ яркій здоровый румянецъ.

— Вотъ ты опять разсердился, Владиміръ!— слегка капризнымъ голосомъ сказала она. Онъ обернулся и посмотрлъ на нее.

— Разсердился? Вра, ты всегда подбираешь не т слова. Не разсердился я, а всегда это меня огорчаетъ…

— Что?

— Да вотъ эта предусмотрительность не на мст.

— А гд же она будетъ на мст?

— Тамъ,— и Владиміръ Николаевичъ сталъ ходить мимо нея по комнат,— тамъ, гд мы будемъ имть дло не съ живыми человческими душами, а съ мертвыми вещами. Тамъ можно предусматривать, сколько угодно. Но когда мы занимаемся такимъ дломъ, какъ помощь ближнимъ, то тутъ не предусмотрительность нужна, а непосредственное чувство.

— Деньги нужны, мой милый другъ, а не чувства!

— Нтъ, не деньги. Деньги, это — вторая вещь. Если бы у меня въ тотъ моментъ было денегъ столько, сколько нужно, я отдалъ бы ихъ. безъ колебаній и уже забылъ бы объ этомъ. Тоже самое было бы съ тобой, если бы ты при моемъ разсказ испытала истинное, непосредственное чувство.

— Да сколько же нужно, по твоему?

— Нужно около пятисотъ рублей.

— Но это невозможно, Владиміръ… Наши сто тысячъ приводятъ всего четыре съ половиной тысячи дохода. Пятьсотъ рублей, вдь это — девятая часть, разв мы можемъ отдать такую сумму въ одн руки?

— Нужно отдавать такую сумму, какая дйствительно можетъ помочь, или отказаться отъ этого занятія. Иначе это выходитъ просто милая игра въ благотворительность,— самое противное дло, какое я когда-либо въ жизни зналъ!

Онъ опять замолчалъ, а она придвинулась къ краю дивана, оперлась на ручку его и видимо была не въ дух.

Онъ понялъ это и по своей скверной привычк, которую самъ въ себ осуждалъ, захотть смягчить впечатлніе своихъ словъ. Онъ подошелъ къ ней и прислъ рядомъ.

— Видишь ли, Вра, это происходитъ оттого, что ты сама никогда не была голодна. Ты не знаешь по опыту, что такое нужда, что значитъ, напримръ, когда нечмъ заплатить за дтей въ гимназію, нечмъ одть ихъ. Я все это испыталъ, я испыталъ и самъ нужду, и мои родные, когда я былъ мальчикомъ, часто бывали въ затрудненіи, я все это видлъ и чувствовалъ. Вотъ отчего столь различное у насъ съ тобой отношеніе къ длу.

— Да… Можетъ быть… Но такъ нельзя, Владиміръ… Если бы теб попались эти деньги, то ты въ недлю роздалъ бы вс сто тысячъ.

— О, можетъ быть, даже гораздо скоре! Можно въ одинъ часъ раздать ихъ. Но за то сколько добра я сдлалъ бы! Я помогъ бы, можетъ быть, всего только одной сотн людей, но я сдлалъ бы ихъ дйствительно счастливыми. Ты поможешь десятку тысячъ, но это будетъ только удовлетвореніе для тебя, а не для нихъ.

— Ты считаешь меня деревяшкой?— мягко спросила Вра Поликарповна.

— О, нтъ, напротивъ, тогда я не убждалъ бы тебя.

— Ты и теперь не убждаешь, ты только ворчишь…

— Нтъ, убждаю… Сдлай это! Помоги имъ какъ слдуетъ. Дай имъ пятьсотъ рублей. Видишь, я убждаю тебя…

И онъ смотрлъ на нее своими красивыми главами, которые и улыбались, и умоляли вмст. Она невольно улыбнулась. Она не могла сопротивляться этому взгляду.

— Да, вотъ видишь… Это во мн говоритъ купеческая кровь!— промолвила она.— Поди и возьми тамъ въ шкатулк, ты знаешь. Вотъ ключъ.

— Хорошо.— Онъ всталъ и прошелъ въ сосднюю комнату. Въ низенькомъ шкапик лежала хорошо знакомая ему изящная шкатулка. Въ ней всегда было нсколько сторублевокъ, онъ отсчиталъ пятьсотъ рублей, вернулся и показалъ ей.

— Я вамъ, Вра Поликарповна, привезу росписку!— шутливымъ тономъ сказалъ онъ и спряталъ деньги.

Она приподнялась и поцловала его въ лобъ.

Странный шумъ послышался на внутренней лстниц, какъ будто кто-то стремительно бжалъ наверхъ по деревяннымъ ступенькамъ. Вра Поликарповна выпрямилась и прислушалась.

— Зачмъ это бгутъ?— спросила она, и щеки ея поблднли.

— Ты встревожена? Мало ли что! Пустяки какіе-нибудь!

— У меня сегодня съ утра тревожное чувство.

— Что жъ можетъ случиться?

— Не знаю… Встань и отойди.

Это надо было сдлать, такъ какъ шаги перешли уже въ комнаты и кто-то сейчасъ долженъ былъ войти. Владиміръ Николаевичъ отошелъ къ окну.

Дверь растворилась и вбжалъ лакей съ блднымъ и перекошеннымъ лицомъ. Вра Поликарповна вскочила.

— Что такое?

— Баринъ… Съ бариномъ…— лепеталъ лакей.

— Что съ отцомъ? Да говорите же!

— Съ бариномъ не хорошо… Только что подали имъ коляску… Поднялись съ креселъ, чтобы идти и, вдругъ вскрикнули и опять сли и чувства потеряли.

— Ударъ?

— Что вы? Не можетъ быть!— воскликнулъ Владиміръ Николаевичъ.

— Пойдемте внизъ!— сказала Вра Поликарповна и, отстранивъ лакея и не дожидаясь Владиміра Николаевича, быстро пошла изъ комнаты.

Она бжала по лстниц, перепрыгивая черезъ ступеньки. Онъ едва поспвалъ за нею, а лакей шелъ въ отдаленіи.

Внизу были шумъ и движеніе. Марья Ивановна, дрожащая и плачущая, на время потеряла способность говорить. Поликарпъ Антоновичъ сидлъ въ кресл, голова его откинулась назадъ, глаза были широко раскрыты. Ему терли виски.

— Послали за докторомъ?— спросила Вра Поликарновна.

Марья Ивановна кивнула головой. Докторъ жилъ напротивъ и тотчасъ явился, осмотрлъ больного и успокоилъ. Ударъ былъ не глубокій. Поликарпъ Антоновичъ скоро началъ приходить въ себя. Его уложили на кушетку и оставили въ безусловномъ поко. Онъ съ трудомъ говорилъ, но докторъ сказалъ, что это пройдетъ.

Однакожъ слово ‘ударъ’ произвело на всхъ страшно удручающее впечатлніе. Никто не ожидалъ этого.

Это былъ такой здоровякъ, что, казалось, онъ никогда не свалится. Владиміръ Николаевичъ вспомнилъ его чрезмрное оживленіе за завтракомъ, неестественный блескъ глазъ, чрезвычайную окраску шеи и щекъ и понялъ, что это въ немъ уже готовилось.

Вра Поликарповна ходила растерянная. Приходилось успокаивать и ее, и мать.

— Нужно позвать изъ Петербурга спеціалиста!— сказала Вра Поликарповна.

— Я это сдлаю!— промолвилъ Владиміръ Николаевичъ.

— Вы хотите ухать?— съ ужасомъ спросила Вра.

— Да, иначе этого нельзя сдлать…

— А мы останемся одн… Брата нтъ! Его никогда нтъ дома!

Она отошла въ сторону, онъ подошелъ къ ней.

— Владиміръ, милый, прізжай потомъ!..

— Сегодня?

— Да, сегодня… Если можешь… У меня такое тяжелое чувство, я всего боюсь.

— Это мн будетъ не легко сдлать!— сказалъ Владиміръ Николаевичъ,— я не предупредилъ.

— Сдлай какъ-нибудь!

— Я постараюсь. Такъ я поду за докторомъ!— прибавилъ онъ громко для Марьи Ивановны, — и, можетъ быть, самъ еще вернусь!

— Прізжайте, Владиміръ Николаевичъ!— умоляющимъ голосомъ сказала Вра.

Онъ ушелъ, за воротами слъ въ коляску, приготовленную для Поликарпа Антоновича, и похалъ на вокзалъ.

III.

Въ вагон у него было достаточно времени, чтобы обсудить новое положеніе, созданное внезапной болзнью Поликарпа Антоновича.

У него было странное ощущеніе, какъ будто болзнь эта внесетъ важную перемну въ его жизнь. Это, должно быть, оттого, что онъ слишкомъ сблизился съ этой семьей, особенно же съ Врой Поликарповной, на судьб которой болзнь отца, конечно, должна будетъ глубоко отразиться.

Въ сущности онъ даже не могъ себ представить, какія именно перемны должны были произойти. Онъ совсмъ не зналъ длъ Спонтанева. Зналъ только, что у него очень большая дровяная торговля. Его дровяные дворы были раскиданы во всхъ концахъ города, на каналахъ стояли сотни принадлежавшихъ ему барокъ, переполненныхъ дровами. Зналъ онъ, что существуетъ его контора на бойкомъ мст, всмъ извстная, но онъ не имлъ понятія о томъ, насколько дла Спонтанева зависятъ отъ его личности да и не представлялъ себ размровъ самаго предпріятія.

Вс говорили, что Спонтаневъ очень богатъ. Подтвержденіе этому можно было найти въ его обстановк и образ жизни. На это все, что было извстно Владиміру Николаевичу.

Зато онъ зналъ хорошо, что лично для Поликарпа Антоновича этотъ ударъ былъ ршающимъ. Если докторъ сказалъ, что нтъ опасности, то, разумется, только на короткое время и, по всей вроятности, меценатъ, столь своеобразно выяснившійся передъ нимъ сегодня, будетъ прикованъ къ креслу и дому.

Съ вокзала прохалъ онъ прямо къ профессору, который, какъ онъ зналъ, изрдка лчилъ Спонтанева. Тутъ дло устроилось въ пять минутъ. Профессоръ былъ дома и ему стоило только узнать, что случилось, какъ онъ тотчасъ же выразилъ готовность похать въ Царское.

Затмъ Владиміръ Николаевичъ, не смотря на то, что очень дорожилъ временемъ, създилъ на Пески и вручилъ своимъ кліентамъ пятьсотъ рублей. Ему некогда было наблюдать за эффектомъ, который произвелъ этотъ визитъ. У него въ голов сидли уже другія мысли. Онъ думалъ о томъ, что надо хать домой и, главное, съ тмъ, чтобы скоро опять ухать.

— Пожалуйста,— сказалъ онъ,— напишите госпож Спонтаневой о томъ, что вы получили деньги!— Затмъ пообщалъ зайти и быстро скрылся, не обращая вниманія ни на пылкія благодарности, ни на слезы радости.

Черезъ часъ онъ былъ дома и нсколько удивился, когда, войдя въ переднюю, услышалъ мужскіе голоса. Впрочемъ, онъ скоро понялъ, что это Матвй Ивановичъ и Вольтовъ, навстившіе Вру Петровну.

Вра Петровна посмотрла на него вопросительно. Она не ожидала, что онъ такъ рано вернется. Никогда онъ не являлся изъ Царскаго раньше обденнаго времени.

— Былъ у Спонтаневыхъ? спросилъ Владиміръ Ивановичъ.

— Да… Тамъ важное событіе!

— У важныхъ персонъ всегда все бываетъ важное!— замтилъ Скорбянскій.

— На этотъ разъ безъ шутокъ!— промолвилъ Владиміръ Николаевичъ,— съ Спонтаневымъ случился ударъ.

— Что-о?

— Ударъ, настоящій ударъ! Я его оставилъ почти безъ чувствъ. Ничего сказать не можетъ.

— Бдное русское искусство!— патетически воскликнулъ Скорбянскій,— кто теперь будетъ покупать тебя за грошъ? Съ кого теперь подающіе надежды художники будутъ писать портреты?

— Ты бы хоть лежачаго пощадилъ, Матвй Ивановичъ.

— А что ему теперь отъ моей пощады? Такъ, значитъ, конецъ?

— Почти.

— Да, первый, потомъ второй, потомъ третій и финисъ. Не везетъ теб, Вольтовъ.

— Мн?— съ удивленіемъ спросилъ Вольтовъ.

— А какъ же! Все-таки была надежда, что онъ денегъ дастъ на твоего Еруслана.

— Я говорилъ съ нимъ!— промолвилъ Бертышевъ.

— И что же?

— Онъ посмотрлъ на дло по своему.

— Я думаю! Какъ истый дровяникъ! Наврно, посмотрлъ такъ, какъ бы ему предложили купить барку дровъ.

— Онъ очень интересуется Вольтовымъ ну хотлъ бы что-нибудь у него купить.

— Дудки!— сказалъ Скорбянскій.— А Ерусланъ?

— Вотъ и Еруслана онъ согласенъ купить и хорошія деньги заплатить и на перевозную выставку согласенъ, только чтобъ все это было отъ его имени.

— Ага! онъ не дуракъ! Вольтовъ, ты согласенъ?

— Боже сохрани! Я лучше самъ на собственной спин буду возить свои картины по деревнямъ, я не желаю, чтобы чуждое искусству имя примшалось къ моему предпріятію.

— Этотъ разговоръ былъ до удара или посл?— спросилъ Скорбянскій.

— До.

— А ты бы попробовалъ посл. Можетъ, теперь онъ уже о душ думаетъ, такъ станетъ помягче…

— Нтъ, ужъ, пожалуйста, не пробуйте, Владиміръ Николаевичъ,— сказалъ Вольтовъ,— это ни къ чему не приведетъ.

— Гм! Однако, какъ это неожиданно!— говорилъ Скорбянскій,— вдь какой былъ здоровый малый! Какъ же теперь дрова? Кто будетъ отапливать городъ Петербургъ?

Владиміръ Николаевичъ вызвалъ жену въ другую комнату и попросилъ ее, если можно, поторопиться съ обдомъ.

— Ты куда-нибудь торопишься?— спросила Вра Петровна.

— Да, я долженъ… Я взялъ порученіе… Тамъ вдь вс растерялись…— началъ, было, онъ тономъ оправданія.

— Хорошо, мы сейчасъ пообдаемъ!— перебила его Вра. Петровна, своимъ тономъ и взглядомъ показывая, что не хочетъ, вдаваться въ подробныя объясненія.

Скоро былъ поданъ обдъ. А посл обда Владиміръ Николаевичъ сталъ прощаться.

— Какъ? ты оставляешь гостей?— воскликнулъ Матвй Ивановичъ,— въ кои-то вки забрались къ теб…

— Я надюсь, что гости не уйдутъ такъ скоро и проведутъ, у насъ вечеръ, я вернусь непремнно къ восьми часамъ. У меня есть важное дло.

— Экій ты сталъ дловой! Ну ладно, а если къ восьми не прідешь, то я тебя больше знать не хочу.

Владиміръ Николаевичъ ухалъ и вернулся раньше, чмъ самъ, ожидалъ. Когда онъ пріхалъ въ Царское, то сынъ и наслдникъ Спонтанева былъ уже тамъ. Молодой человкъ встртилъ его такъ сухо и даже грубо, что Бертышевъ, не смотря на просьбы Марьи Ивановны и Вры Поликарповны, не захотлъ остаться больше четверти часа.

Въ это время пріхалъ изъ Петербурга профессоръ и вс занялись имъ. Спонтаневу было значительно лучше. Въ дом уже было не такое растерянное настроеніе, какъ раньше.

— Неужели ты не можешь посидть со мной лишній часъ?— спросила его Вра Поликарповна, когда они были вдвоемъ.

— Не могу. Во-первыхъ, у меня гости и я общалъ имъ. А во-вторыхъ, мн непріятно оставаться съ твоимъ братомъ. Онъ смотритъ на меня такъ, какъ будто я что-то отнимаю у него. По всей вроятности онъ ревнуетъ тебя ко мн!

— Ревнуетъ? Онъ такъ же равнодушенъ ко мн, какъ я къ нему. Онъ равнодушенъ ко всмъ. Но зачмъ теб принимать это въ разсчетъ?

— Я не могу не принимать. Меня это нервируетъ. Я не въ состояніи и къ теб относиться правильно. Я вдь не пріученъ къ его обществу. И вообще мн кажется, что при такомъ положеніи долговременное присутствіе въ дом посторонняго человка…

— Ты не посторонній! Ты мой!— Разв это перестало уже быть правдой?..

— Да, но для всхъ другихъ я посторонній. Лучше я завтра пораньше пріду. Надюсь, что Поликарпу Антоновичу тогда будетъ уже совсмъ хорошо и мы спокойно займемся своимъ дломъ.

— Ну, Богъ съ тобой. Прізжай завтра какъ можно раньше.

Онъ ухалъ. Его появленіе дома гораздо раньше общаннаго срока — восьми часовъ — произвело благопріятное впечатлніе не только на Скорбянскаго, но даже, какъ ему показалось, и на Вру Петровну. Очевидно, на это она не надялась.

Прошло уже больше недли съ тхъ поръ, какъ съ Спонтаневымъ случился ударъ. Онъ довольно быстро оправлялся, тмъ не мене не было надежды на полное возстановленіе силъ. Онъ плохо владлъ лвой ногой и правой рукой. Рчь вполн вернулась къ нему, хотя уже не было прежняго громоваго голоса и слова онъ произносилъ тихо и медленно.

За недлю у него перебывало множество художниковъ и артистовъ, что доставило ему большое удовлетвореніе. Онъ сидлъ въ кресл, выходилъ только въ садъ и то при помощи костылей и слугъ.

— Какъ ужасно смотрть на отца!— говорила Вра Поликарповна Бертышеву.— Я его считала самымъ прочнымъ человкомъ изъ всхъ, кого знала, и вдругъ такая безпомощность! Это наводитъ на мрачныя мысли.

Владиміръ Николаевичъ часто видлся съ нимъ. Всякій разъ, когда онъ прізжалъ въ Царское, Спонтаневъ освдомлялся о немъ и иногда просилъ зайти внизъ къ нему.

— Я привыкъ къ вамъ,— говорилъ онъ,— при томъ же, можетъ быть, у меня къ вамъ будетъ большая просьба.

— Ко мн?

— Да, да… Вы можете мн быть очень полезнымъ. Но я скажу это посл… Я еще не ршилъ это окончательно…

Прізжалъ братъ Авксентій Антоновичъ и у нихъ былъ длинный дловой разговоръ. Въ результат Авксентій Спонтаневъ ухалъ съ нахмуреннымъ лицомъ, а Поликарпъ Антоновичъ былъ разстроенъ.

— Вотъ какіе ныньче братья!— говорила почти со слезами Марья Ивановна.— Поликарпъ Антоновичъ заболлъ, кому же, какъ не родному брату, помочь ему въ длахъ? А онъ и слышать не хочетъ. Я, говоритъ, въ дровахъ да въ картинахъ ничего не понимаю, мое дло — банное. А дло безъ хозяина все равно, что человкъ безъ головы.

А братъ Авксентій, съ своей стороны, объяснялъ дло очень просто. Было время, когда онъ только что начиналъ свою карьеру, а Поликарпъ былъ тогда уже владльцемъ сотней тысячъ и нсколькихъ дровяныхъ дворовъ. Авксентій, позже брата взявшійся за умъ, расчитывалъ, что богатый братъ поможетъ ему на первыхъ порахъ обернуться, но Поликарпъ сказалъ:

— Пропасть я теб не дамъ, конечно, на то я единоутробный братъ, но поддержки большой не жди. Меня никто не поддерживалъ. Выбился я въ люди самъ и ты самъ выбивайся.

И Авксентій сталъ выбиваться и выбился. Но ему пришлось много страдать и хотя потомъ отношенія между братьями сгладились, но этого онъ не забылъ и не простилъ.

Теперь онъ наотрзъ отказался хотя бы временно завдывать длами брата.

— У тебя есть взрослый сынъ, братъ Поликарпъ! Онъ студентъ, образованный. Пусть онъ и вдаетъ твои дла.

Но для Поликарпа Антоновича указаніе на сына было самымъ большимъ огорченіемъ. Онъ отлично зналъ, что сынъ его не въ состояніи больше пяти минутъ провести въ контор, а въ длахъ ничего не понимаетъ и не захочетъ понять.

Такое онъ далъ ему воспитаніе. Его тщеславіе тшилось, когда онъ видлъ сына, разодтаго въ шикарную шинель съ бобрами, съ какой-то необыкновенной ослпительной подкладкой, на рысакахъ, въ обществ богатыхъ и свтскихъ людей.

Онъ поощрялъ такое направленіе, разсчитывая, что оставитъ дтямъ большое состояніе и что они никогда не будутъ нуждаться въ работ. Но состояніе его въ томъ вид, какимъ оно было теперь, хотя и было большое, но легко могло превратиться въ ничто. Онъ какъ разъ недавно сильно расширилъ дло, даже порядочно рискнулъ, пустивъ въ оборотъ почти вс наличныя средства. Дло было врное, онъ разсчитывалъ на свои силы, которыхъ у него было много, и не ожидалъ катастрофы.

Съ удивленіемъ Владиміръ Николаевичъ узналъ, что Спонтаневъ самъ лично вдалъ вс свои дла. Онъ каждый день объзжалъ вс свои дворы и конторы, а по вечерамъ принималъ отчетъ отъ главныхъ приказчиковъ.

Никогда ни на минуту не ослабвалъ его надзоръ и оттого.ъ, можетъ быть, дла его шли дйствительно образцово.

Но теперь вдругъ возжи ослабли и Спонтаневъ, сидя въ своемъ кресл, томился мыслью, что тамъ, на его дровяныхъ дворахъ, теперь непремнно идетъ беззастнчивый грабежъ, по его мннію, это такъ должно было быть. Весь порядокъ держался на строгости. Его приказчики вс были по его личному выбору. Такъ какъ онъ самъ входилъ во всякую мелочь, то не нуждался въ ихъ честности.

‘Все равно, — говорилъ онъ, — будь ты хоть прохвостъ изъ прохвостовъ, меня не проведешь, я самъ прожженый, самъ всю эту школу прошелъ’.

Поэтому онъ искалъ только расторопности и смышлености. А такіе — большею частью на руку не чисты. И вотъ теперь, когда вдругъ исчезло строгое хозяйское око, смышленые и расторопные приказчики дадутъ себ, конечно, полную волю.

Съ каждымъ днемъ все больше и больше волновался Поликарпъ Антоновичъ. Былъ у него разговоръ съ сыномъ. Но молодой человкъ даже не понялъ, когда ему предложили заняться длами.

— Зачмъ это? Разв это нужно?— спрашивалъ онъ.— Вдь дла идутъ отлично!

А Спонтаневъ тотчасъ увидлъ, что это была неосновательная мысль.

Наконецъ, посл одного генеральнаго доклада старшаго приказчика, временно завдывавшаго всми дворами, Поликарпъ Антоновичъ вышелъ изъ себя, разволновался, сталъ кричать: мошенники, воры! хоть бы по божески брали, а то грабите пригоршнями.

Пришлось даже пригласить доктора и пригрозить больному новымъ ударомъ, если онъ не успокоится.

Посл этой сцены былъ короткій, но важный разговоръ при запертыхъ дверяхъ съ Марьей Ивановной. А затмъ Марья Ивановна сама явилась наверхъ въ то время, когда тамъ шелъ урокъ живописи, и таинственно заявила:

— Поликарпъ Антоновичъ очень проситъ васъ, Владиміръ Николаевичъ, завернуть къ нему. Дло иметъ.

— А въ чемъ дло?— спросилъ Владиміръ Николаевичъ.

— А ужъ онъ вамъ скажетъ. Только вы его, пожалуйста, послушайте, Владиміръ Николаевичъ, сами видите, какое его положеніе. Со всхъ концовъ обворовываютъ. Ахъ ты, Господи! вотъ не ждали, не гадали…

Владиміръ Николаевичъ ничего не понялъ изъ этого туманнаго объясненія. Посл урока онъ сошелъ внизъ и явился въ Спонтанву.

— Садитесь, голубчикъ, Владиміръ Николаевичъ!— сказалъ тотъ, протягивая ему лвую руку.— Ну, какъ поживаете? Какъ ваши дла?

— По прежнему!— отвтилъ Владиміръ Николаевичъ, не понимая, почему Спонтаневъ вдругъ заинтересовался его длами.— Не очень хорошо, но и не очень дурно.

— Ну, все-таки живопись плоховато кормитъ, особенно въ начал, когда только пробиваешь дорогу!— промолвилъ Спонтаневъ.— Я это знаю. Вотъ потомъ, потомъ, когда пойдутъ заказы… Это совсмъ другое дло, не такъ ли?

— При скромныхъ потребностяхъ можно довольствоваться и тмъ, что даетъ живопись!— отвтилъ Владиміръ Николаевичъ,— а у меня потребности скромныя.

— Но однако же, извините за нескромный вопросъ, сколько вы зарабатываете въ мсяцъ?

Владиміръ Николаевичъ вторично ще больше удивился такому странному направленію любопытства Спонтанева. Никогда прежде онъ не интересовался его матеріальными длами.

— Я и самъ хорошо не могу сказать!— отвтилъ онъ,— иногда больше, иногда меньше.

— Но въ среднемъ рублей сотню въ мсяцъ зарабатываете?

— Да, не больше.

— Это немного, мой милый Владиміръ Николаевичъ, это очень немного!

— Мн хватаетъ.

— Да вдь хватаетъ и писцу, напримръ, двадцать рублей въ мсяцъ, съ семьей, да вдь какая же это жизнь! Я самъ когда-то нуждался и понимаю. На сто рублей жить въ Петербург съ женой и дтьми,— это очень трудно, очень трудно!

‘Неужели онъ вздумаетъ предложить мн деньги?— съ содроганіемъ подумалъ Владиміръ Николаевичъ, — это было бы ужасно и непоправимо!’

— Да, немного,— сказалъ онъ громко,— но мы не чувствуемъ отъ этого тяжести.

— А можно вдь увеличить заработокъ и очень даже просто!— молвилъ Спонтаневъ.— Можно, напримръ, безъ хлопотъ увеличить его вдвое.

— Какимъ это образомъ?

— Вотъ за этимъ я и попросилъ васъ зайти ко мн. Видите, меня вотъ скрутило… Человкъ я, точно связанный по рукамъ и по ногамъ. А дло у меня большое. И что жъ? Вижу я, какъ оно на глазахъ моихъ шатается. Судите сами, каково мое положеніе.

— Что же я тутъ могу сдлать, Поликарпъ Антоновичъ?— спросилъ Бертышевъ вполн искренно, въ самомъ дл не понимая, какимъ образомъ онъ можетъ удержать дла Спонтанева отъ шатанія.

— Можете, очень даже можете, если захотите!

— Но я ничего въ этихъ длахъ не понимаю!

— Э, очень скоро поймете! Дло это простое: за столько-то куплено, а за столько-то продано. Тутъ не понимать нужно, мой милый Владиміръ Николаевичъ, а надо быть порядочнымъ, честнымъ человкомъ. Вотъ этого-то я и не могу ни въ комъ сыскать. Народъ все мошенникъ, чуть надзора не стало, сейчасъ пошелъ воровать въ перегонку. А вы, Владиміръ Николаевичъ, честный человкъ, это я знаю.

— Надюсь!— съ усмшкой сказалъ Бертышевъ.

— А я не сомнваюсь и увренъ. Вотъ видите, братъ мой родной отказался, а сынъ — легкомысленная, пустая голова, гд ему? Я вамъ такъ скажу, Владиміръ Николаевичъ, что у меня на васъ теперь одна надежда.

— Не понимаю, Поликарпъ Антоновичъ, какъ это вамъ цришло въ голову!

— Да потому и пришло, что нуженъ мн честный человкъ. Конечно, ничего художественнаго въ этомъ занятіи нтъ, да вдь хлбъ, который надо кушать, онъ не разбираетъ, художественное или не художественное. Нтъ, нтъ, ужъ вы ради Бога не отказывайтесь. Вотъ позвольте, я вамъ объясню, въ чемъ тутъ дло.

— Да я совсмъ не понимаю, въ чемъ тутъ дло!

— О, да, и наврно не такъ представляете. Вы думаете, что тутъ надо какія-нибудь особенныя знанія, но право же тутъ ничего не надо. Въ два-три дня вы все дло охватите умомъ. Тутъ надо, чтобы они чувствовали, что надъ ними есть надзоръ. Вы будете замнять меня. Каждый день вы будете на моихъ лошадяхъ объзжать дровяные дворы и просматривать записи! А я вамъ буду давать свднія. Я все наизусть знаю. И вотъ вы говорите, что сто рублей зарабатываете, а я вамъ дамъ еще сто,— на первое время, конечно, а тамъ вы уже сами оцните свой трудъ, и я не пожалю. Вотъ вашъ заработокъ и удвоится и такъ легко! а работы часа на три въ день. Объхавъ, вы мн дадите матеріалъ, а ужъ принимать приказчиковъ, я самъ буду, на это-то меня хватитъ. Ну, согласны? Говорите, что согласны. Это меня, можетъ быть, спасетъ отъ гибели. Ну, милый Владиміръ Николаевичъ, ну, пожалуйста!

— Поликарпъ Антоновичъ, я не могу ничего сказать! Сейчасъ, сію минуту у меня нтъ никакого мннія на этотъ счетъ, я долженъ подумать, сообразить. Вы мн дайте время для этого.

— А, ну, вотъ это самое хорошее! За это я могу только похвалить васъ. Значитъ, человкъ не легкомысленный, не хочетъ зря браться за дло. Это васъ рекомендуетъ. Подумайте, подумайте! только потомъ непремнно согласитесь, непремнно, потому что иначе вы меня прямо заржете.

Владиміръ Николаевичъ поднялся.

— Я вамъ завтра скажу! — промолвилъ онъ, протягивая руку.

— Я васъ завтра жду съ нетерпніемъ!— сказалъ Спонтаневъ.— Ну, что, какъ моя дочка? Длаетъ успхи? Да нтъ, нтъ, вы не смущайтесь. Я вдь знаю, что это она такъ, отъ нечего длать. Таланта у нея нтъ, я это знаю. Если бы былъ, то проявился бы, не такъ ли? Ну, что жъ, пусть работаетъ, когда ей это нравится. Охъ, Владиміръ Николаевичъ, видите, какая бда со мной приключилась! Вотъ сижу въ кресл по цлымъ днямъ и все думаю, думаю, все о дтяхъ думаю. Избаловалъ я ихъ, а вдругъ… Ахъ, вотъ и сейчасъ голова закружилась! вотъ сижу и жду погибели. Ну, идите, идите наверхъ. Я васъ оторвалъ отъ работы… Только завтра я васъ принимаю уже, какъ своего помощника. Да, да, не отнкивайтесь!

Владиміръ Николаевичъ, выйдя отъ него, поднялся наверхъ. По пути онъ никого не встртилъ, но слышалъ, какъ посл него кто-то мелкими шажками вошелъ къ Поликарпу Антоновичу. Онъ догадался, что это была Марья Ивановна, которой поскоре хотлось узнать результатъ переговоровъ.

А наверху Вра Поликарповна ждала его съ любопытствомъ.

— Васъ нагрузили чмъ-то очень тяжелымъ?— промолвила она, увидвъ его, идущаго медленно, съ задумчиво опущенной головой.

— Во всякомъ случа неожиданнымъ!— отвтилъ онъ.— Здсь нтъ никого?

— Ни души.

— Слушай, Вра, это даетъ мн случай поговорить съ тобой и о другомъ, я давно уже собираюсь.

— Я люблю говорить съ тобой, но когда ты хочешь ‘поговоритъ’, этого я терпть не могу. Это значитъ какой-нибудь острый, колючій вопросъ.

— Что длать! Такъ ты позволяешь?

— Да ужъ коли надо, такъ надо.

— Твой отецъ сдлалъ мн странное предложеніе и при этомъ еще связалъ меня заявленіемъ, что мой отказъ можетъ погубить вс его дла.

— Да, мн мать говорила, что его обкрадываютъ…

— А, значитъ, ты ужъ знаешь.

— Я только что узнала.

— Тмъ лучше. Онъ предлагаетъ мн взяться за надзоръ и за это хочетъ платить мн деньги, ну, тамъ, все равно сколько. А я хотлъ теб сказать, что меня страшно обременяетъ и эта плата, которую я получаю за уроки.

— Почему же? Вдь ты работаешь, тратишь время?

— Я это не изъ безкорыстія, Вра. Я совсмъ не безсребренникъ, а просто при нашихъ отношеніяхъ это иметъ дурной видъ.

— А ты разв хотлъ бы, чтобы наши отношенія стали всмъ извстны?

— Хочу ли я, это другой вопросъ, но все равно, это невозможно, какъ ты знаешь.

— Ну, такъ это же ясно. Еслибъ ты давалъ мн уроки даромъ и помогалъ бы моему отцу тоже даромъ, то это заставила бы спросить: почему? И отвтъ нашли бы, можетъ быть, гораздо худшій, чмъ есть въ дйствительности, разв это не такъ?

— Да, конечно, такъ… Какъ ты далеко умешь смотрть…

— Ну, значитъ, ты разбитъ на голову.

— Значитъ, по твоему мн слдуетъ согласиться на предложеніе Поликарпа Антоновича?

— Совсмъ нтъ. Я не берусь ршать этого вопроса. Ты рши его самъ. Вдь, въ сущности, тебя просятъ о жертв. Отецъ дйствительно въ безпомощномъ положеніи. Я слышала его разговоръ съ приказчиками и убдилась, что его грабятъ безсовстно. Но это уже твое дло: хочешь ты пожертвовать своимъ временемъ для него или нтъ?

— Но твое мнніе, твое желаніе, наконецъ?

— У меня нтъ ни того, ни другого. Впрочемъ, если я стану на точку зрнія ‘Торговаго дома Спонтаневъ’, то, разумется, я должна желать этого, потому что отъ этого зависитъ наше, а значитъ и мое, благосостояніе. Но я вовсе не хочу оказывать давленія на твою волю. Я только говорю, что, если ты согласишься выручить отца, то непремнно бери плату и даже потребуй побольше. Мой отецъ — купецъ и ты, вроятно, забылъ, что говорилъ съ купцомъ и наврно продешевилъ. Купцы всегда торгуются и теб надо было торговаться.

— Но, Вра, ты забываешь, что я не купецъ, а художникъ.

— Мой милый, я этого не забываю и цню это. Ну, словомъ, поступи какъ хочешь. Ахъ, бросимъ этотъ разговоръ! Въ послднее время все дла, все дла, мать только и говоритъ, что о длахъ да о нашемъ будущемъ. Наконецъ и тебя хотятъ превратить въ длового человка, ужъ тогда будетъ совсмъ скучно. Давай, побудемъ хоть минуту безъ длъ. Ахъ, да, я получила письмо изъ Песковъ. Спасибо теб…

— За что?

— За то, что ты убдилъ меня. Я испытала большое наслажденіе…

— Счастливые вы люди! Какъ легко вамъ дается наслажденіе. Стоитъ только вынуть изъ шкатулки деньги и передать другому.

— Это что-то соціалистическое?— смясь, замтила Вра Поликарповна.— Ты сегодня не торопишься, надюсь!

— Нтъ, а поду, только къ обду.

— Такъ пойдемъ въ лсъ. А то мы съ тобой стали какіе-то тепличные и наше чувство…

— Что ты хочешь о немъ сказать?

— А ты ничего не замчаешь въ немъ?

— Замчаю, но… Но не знаю что… Какъ назвать это…

— Я назову теб.

— Что-нибудь страшное?

— Да. Представь, если бы земля вдругъ остановилась въ своемъ движеніи, что произошло бы?

— Произошла бы катастрофа.

— А ты разв не находишь, что наше чувство какъ бы остановилось и не идетъ впередъ.

— Да, можетъ быть.

— Только не собирайся, пожалуйста, серьезно обсуждать этотъ вопросъ. Я сегодня не расположена къ мозговой работ. Отложимъ это на неопредленное время. Пойдемъ въ лсъ, я знаю тамъ чудныя мста.

Но прогулка въ лсу не доставила Владиміру Николаевичу настоящаго удовольствія, онъ не могъ отыскать въ себ того настроенія, какое являлось всегда, когда они бывали вдвоемъ съ Врой Поликарповной, не стсненные никакимъ надзоромъ.

Онъ думалъ о предложеніи Спонтанева и не столько о немъ, какъ о томъ, что предстоитъ разговоръ съ Врой Петровной.

Всякій разговоръ, въ которомъ приходилось упоминать имя Спонтанева, былъ для нея тяжелъ, и онъ всячески избгалъ этого. Въ такихъ случаяхъ онъ живо и болзненно чувствовалъ, какая фальшь стоитъ теперь въ основ его отношеній къ жен.

Онъ дома былъ какой-то постоялецъ, а душа его была тамъ, въ дом Спонтанева, это имло такой видъ, но въ дйствительности не было такъ.

Онъ и самъ еще не сознавалъ этого ясно, но иногда у него являлось странное чувство: то время, когда онъ бывалъ у Спонтанева, его будто тянуло домой, а когда приходилось хать въ Царское, онъ ловилъ себя на томъ, что въ этой поздк есть для него какъ бы что-то недобровольное. Но это было лишь смутное ощущеніе, котораго онъ даже не могъ анализировать.

И тмъ тяжеле ему было думать, что жена совсмъ какъ будто отстранилась отъ его души и не можетъ даже замтить этой перемны.

Въ четыре часа онъ простился съ Врой Поликарповной и прямо изъ лсу пошелъ на вокзалъ. Онъ захватилъ удобный поздъ, и въ половин шестого былъ дома.

Уже готовились къ обду. Онъ не сразу заговорилъ о дл. Когда стемнло, зажгли свчи, уложили дтей, самоваръ стоялъ на стол и Вра Петровна налила и передала ему чай и готова была, какъ всегда она длала, уйти въ свою комнату, чтобъ оставить его одного на цлый вечеръ,— онъ остановилъ ее.

— Я хочу посовтоваться съ тобой, Вра!— сказалъ онъ.

— Со мной?— съ видимымъ удивленіемъ спросила она.

— Да. Видишь ли, мн сегодня предложили работу, которая дастъ мн сто рублей въ мсяцъ.

— Какую работу?

— Видишь ли…

Онъ остановился. Надо было говорить о Спонтанев. У него всегда передъ тмъ, какъ произнести это имя передъ женой, першило въ горл, но надо было договорить.

— Мн Спонтаневъ предложилъ надсматривать за его торговлей. Главный надзоръ… Я собственно длами не буду заниматься, а только провркой записей… Такъ какъ онъ самъ теперь не можетъ…

Вра Петровна усмхнулась.

— Дла? Торговля? Разв ты этому научился?

— Конечно, нтъ. Но онъ говоритъ, что тутъ не нужно никакихъ знаній, нуженъ только честный человкъ. Я думаю, что при нашихъ обстоятельствахъ я не имю права отказываться отъ такого заработка.

— Что жъ я должна сказать?

— Я хочу знать твое мнніе.

— Если ты чувствуешь себя въ силахъ, бери…

— Это все, что ты можешь сказать?

— Все.

И она направилась къ спальн.

— Вра… Я хотлъ бы, чтобы ты сказала искренно.

Она остановилась и обернулась къ нему.

— Я сказала искренно: если чувствуешь себя въ силахъ, бери.

И она ушла въ спальню. Владиміръ Николаевичъ безпомощно опустилъ голову на столъ.

‘Неужели у насъ на всегда кончено? Какъ она окаменла’! Онъ всталъ и долго ходилъ по двумъ комнатамъ, которыя были въ его распоряженіи! тысячу разъ онъ порывался подойти къ двери спальни и заговорить съ женой, ему казалось, что онъ долженъ сказать ей что-то важное, что наболло въ его душ, но когда онъ брался за ручку двери, онъ начиналъ понимать, что изъ Этого ничего не выйдетъ, что у него нтъ словъ, чтобъ высказаться, что наболвшее еще не выяснилось въ его душ.

‘Да, я возьму эту работу, — говорилъ онъ себ,— я возьму! Въ сущности, вдь это только боязнь словъ. Это простая случайность, что и тамъ и здсь имя Спонтанева, но это къ тому не иметъ никакого отношенія’.

И ему казалось, что Вра Петровна въ чемъ то виновата, что если онъ длаетъ не то, что слдуетъ, то только потому, что не встртилъ въ ней поддержки, а въ общемъ состояніе его души было прескверное?

На другой день онъ явился къ Спонтаневу и обрадовалъ его своимъ согласіемъ.

Владиміръ Николаевичъ просыпался ровно въ шесть часовъ утра. Не легко ему было привыкнуть къ новому режиму, который вызывался его новыми обязанностями. Въ прежнее время онъ никогда не подымался раньше девяти.

Въ дом все было тихо. Дти еще спали и Вра Петровна тоже не открывала глазъ. Онъ тихонько одвался, чтобъ никого не разбудить, и даже не подымалъ кухарку, чтобъ поставить самоваръ. Чаю онъ не пилъ дома.

Ровно въ половин седьмого къ воротамъ дома, въ которомъ онъ жилъ, подъзжала пролетка, запряженная наряднымъ рысакомъ. Она прізжала изъ спонтаневскаго дома, что на Офицерской. Въ этотъ часъ Владиміръ Николаевичъ обыкновенно былъ уже готовъ и выходилъ изъ дому. Пролетка была къ его услугамъ.

Прежде чмъ начать свой объздъ, онъ зазжалъ въ первую попавшуюся кондитерскую, гд можно было выпить чаю или кофе, и наскоро завтракалъ. Затмъ, онъ почти въ продолженіе цлаго дня длалъ огромные концы съ Васильевскаго Острова на Выборгскую, оттуда въ Коломну, потомъ въ центральныя части, и цлый день былъ посвященъ дламъ.

Въ первое время ему это казалось страннымъ, и онъ думалъ, что никогда не привыкнетъ. Но уже посл двухъ недль онъ до того свыкся съ новыми обязанностями, что безъ всякаго труда просыпался въ опредленный часъ и, по временамъ, когда нсколько часовъ приходилось ему быть свободнымъ, даже чувствовалъ себя неловко. А когда наступила третья недля, то онъ былъ уже совсмъ въ курс дла.

Въ теченіе цлаго дня онъ проврялъ ходъ длъ въ контор и знакомился на мст, тамъ, гд продавались спонтаневскіе дрова, съ торговлей. Ему также приходилось имть дло съ барками, на которыхъ привозились дрова. Съ перваго же взгляда онъ убдился, что спонтаневское дло чрезвычайно обширно. И ему казалось, что оно ему не по силамъ. Около сотни служащихъ требовали тщательнаго надзора. Спонтаневъ справлялся съ ними легко, потому что достаточно было одного его строгаго взгляда, чтобы они смирялись, но Бертышевъ не обладалъ строгимъ взглядомъ. Служащіе скоро распознали, что онъ человкъ мирный и мягкій, и мало придавали значенія его надзору. Безъ сомннія, Спонтаневъ, все-таки, былъ правъ, приставивъ къ длу своего довреннаго, въ лиц хотя бы Владиміра Николаевича. Онъ дйствовалъ именемъ Поликарпа Антоновича, вс знали, что онъ каждый вечеръ длаетъ хозяину докладъ, и этого было достаточно, чтобы служащіе вели себя аккуратно.

Обдать онъ прізжалъ домой всегда въ опредленный часъ и всегда при этомъ торопился, такъ какъ вечеромъ ему надо было поспть въ Царское, чтобы дать отчетъ Спонтаневу.

Поликарпъ Антоновичъ, все еще продолжавшій безвыходно сидть дома, прикованный къ креслу, былъ очень доволенъ своимъ выборомъ. Онъ говорилъ: ‘Вотъ никогда не подозрвалъ, Владиміръ Николаевичъ, что вы окажетесь дловымъ человкомъ, никогда не подозрвалъ’.

— Полноте! какой же я дловой человкъ!— нисколько не скромничая, возражалъ Владиміръ Николаевичъ, — я и до сихъ поръ не могу обнять умомъ все ваше предпріятіе.

— Это придетъ, это придетъ… Вы хорошо длаете, что не гоняетесь за этимъ ‘сразу’… Сразу никогда ничего не поймешь… А понемножку, по маленькому кусочку, анъ смотришь въ одинъ прекрасный день и все дло у тебя какъ на ладони.

Съ Врой Поликарповной ему теперь почти не удавалось быть наедин. Какъ-то само собою вышло, что уроки рисованія были оставлены, и о нихъ даже не было рчи. Это было неизбжно, такъ какъ у Владиміра Николаевича не оставалось часа свободнаго, который онъ могъ бы посвятить этимъ занятіямъ.

Только по воскресеньямъ, когда контора была запертой и въ дровяныхъ дворахъ торговля производилась въ продолженіе всего двухъ-трехъ часовъ, Владиміръ Николаевичъ прізжалъ въ Царское на полъ дня, и они проводили нсколько часовъ вмст.

Два воскресенья прошли для него безнаказанно, но когда онъ пріхалъ въ третье, то съ перваго же взгляда замтилъ, что Вра Поликарповна была разстроена: лицо у нея было сумрачно и холодно.

— Экая досада,— сказалъ Владиміръ Николаевичъ,— что мы такъ забросили наши занятія.

— Да, это досадно… Впрочемъ, когда есть боле важныя дла… Стоитъ ли говорить о такихъ пустякахъ?

И по тону ея голоса онъ замтилъ, что она обижена.

— Можетъ быть, займемся сегодня,— предложилъ онъ,— все-таки, хоть что-нибудь успемъ.

— Нтъ, мн неохота,— какимъ-то замкнутымъ, холоднымъ тономъ отвтила она.

— Ты, кажется, сердишься?— спросилъ Владиміръ Николаевичъ.

— Сердиться я, кажется, не имю права.

— Право сердиться! Это какое-то совсмъ новое право.

— Конечно, не имю права, потому что дла… Передъ такими серьезными вещами мн съ моими капризами приходится отступать.

— Вотъ какія вещи, Вра Поликарповна.

— Да какія же еще могутъ быть вещи… Мн скучно… Мн нестерпимо скучно. Я нахожу, что жизнь страшно скучна…

— Дло дошло даже до такого обобщенія… Но причемъ же здсь жизнь? Просто скучно… Скучно, потому что я запрегся въ эти дла… Я это понимаю — и признаю твое право быть недовольной…

— Да, и я недовольна, я совсмъ, совсмъ недовольна…

— Но, однако, какъ же быть? Если дла требуютъ отъ меня все мое время…

— Ахъ, дла, дла… Право же, я не хочу ничего слушать о нихъ… Что мн до этихъ длъ? Прежде никогда ничего не говорилось о длахъ, и дла шли себ своимъ порядкомъ… Ты, можетъ быть, станешь утверждать, что я виновата въ этомъ, потому что я не отсовтовала теб браться за это дло.

— Я ничего подобнаго не утверждаю… Я очень хорошо помню, что ты отказалась высказать свое мнніе по этому поводу.

— Да, я отказалась потому, что я не хотла связывать себя… Я хотла, чтобы та поступилъ свободно.

— Ну, едва ли это можно назвать свободой. Если отецъ твой такъ настойчиво потребовалъ отъ меня этого…

— Потребовалъ? Какъ онъ могъ потребовать?

— Ну, это все-равно… Онъ просилъ, ссылаясь на свое безвыходное положеніе, онъ говорилъ, что ему грозитъ крахъ, Богъ знаетъ, что… Что же ты хочешь? Ты хочешь, чтобъ я оставилъ дла?..

— Я не знаю… Я хочу только, чтобъ ты былъ со мной…

— Но это и значитъ, чтобъ я оставилъ дла. Но если въ самомъ дл отъ этого они пострадаютъ… Ахъ, право, я хотлъ бы, чтобъ это ршилось само собою, безъ меня… Ты очень хорошо понимаешь, что я страдаю отъ этого точно такъ же, какъ и ты.

Разумется, они не пришли ни къ какому ршенію. Вра Поликарповна дйствительно скучала и ей было тяжело переносить постоянное одиночество. Къ нимъ въ Царское почти никто не здилъ. Половина знакомыхъ разъхалась, да и тхъ, которые пытались бывать у нихъ, она принимала такъ сухо, что у нихъ пропала охота повторять свои визиты. Но тогда они мшали ей быть вдвоемъ съ Владиміромъ, а теперь Владиміръ больше ей не принадлежитъ, и она вчно одна. Это была одна сторона дла. А съ другой стороны, и отецъ, и мать увряли ее, что безъ того надзора, который взялъ на себя Владиміръ Николаевичъ, дла ихъ, въ самомъ дл, могутъ пойти на убыль. Она вовсе этого не хотла. Она знала, что ршеніе вопроса, продолжать ли Владиміру Николаевичу заниматься длами отца или отказаться отъ нихъ, въ сущности, зависло отъ нея. Но она не ршалась вщять на себя эту задачу.

Въ этотъ день они разстались почти холодно. Владиміръ Николаевичъ поцловалъ у нея руку, а она даже не захотла поцловать его въ голову, какъ длала это обыкновенно. Она даже не поднялась съ мста, когда раздавались его шаги по направленію къ выходной двери.

Когда же онъ пріхалъ домой, то нашелъ и Вру Петровну въ не совсмъ обычномъ настроеніи. Она тоже была чмъ-то разстроена.

За чаемъ она первая начала разговоръ.

— Сегодня меня дти спрашивали, почему ты даже по воскресеньямъ съ ними не бываешь. Прежде ты обыкновенно посвящалъ имъ праздники…

— Но вдь ты знаешь, почему,— отвтилъ Владиміръ Николаевичъ.

— Да, но не могу же я имъ сказать: папа потому не съ вами, что онъ долженъ быть у Спонтаневыхъ.

— Почему же не сказать такъ? Ты знаешь, что бывать у Спонтаневыхъ меня заставляютъ дла.

— Положимъ, я этого не знаю…— промолвила Вра Петровна, не глядя на него и усердно мшая ложечкой свой чай.

— Какъ не знаешь?

— Я знаю, что ты по буднямъ занятъ его длами, но по воскресеньямъ, кажется, ты свободенъ.

— Да, но по воскресеньямъ…

И онъ вдругъ остановился. По воскресеньямъ онъ бывалъ у Спонтаневыхъ уже безъ длъ. Это былъ единственный день, когда онъ могъ проводить время съ Врой Поликарповной. Но не могъ же онъ сказать это жен. И вотъ почему онъ остановился. Но въ эту минуту у него вдругъ явилось нчто, похожее на злобу противъ Вры Петровны, и именно за то, что она довела его до этого пункта: заставила его прервать свою рчь и покраснть. Вдь она отлично знаетъ, въ чемъ дло, и знаетъ также, какъ ему тяжело отъ всего этого, и вотъ заставляетъ чуть не вырказать это.

— Но вдь ты знаешь,— нсколько рзко промолвилъ онъ,— что это занятіе даетъ намъ сто рублей и, слдовательно, возможность зимой переселиться ближе къ центру.

— Да, я знаю это… Но не думаешь ли ты, что оно отнимаетъ у тебя кое-что по больше, чмъ сто рублей… Впрочемъ, это, конечно, не мое дло…

— Что же это?

— Ты художникъ — и вотъ все лто ты ничего не пишешь…

— Я буду писать потомъ…

— Потомъ?

— Да, потомъ. Я вообще теперь не могу писать. Мое душевное состояніе не допускаетъ этого…

Вра Петровна на это не сказала ни слова. Когда рчь зашла о его душевномъ состояніи, въ ея лиц появилось то особенное выраженіе, которое стало свойственно ей только въ послдній мсяцъ. Въ извстныя минуты, при извстныхъ словахъ въ лиц, ея являлась какая-то замкнутость, какъ будто она говорила: вотъ тутъ начинается то, до чего уже мн нтъ дла. Тутъ стоитъ стна, черезъ которую я перешагнуть не имю права…

Владиміръ Николаевичъ чувствовалъ только одно, что давно уже не было такого отвратительнаго дня, какъ этотъ. Тамъ, въ Царскомъ, нападали на него за то, что онъ, занятый длами Спонтанева, посвящаетъ слишкомъ мало времени чувству и Вр Поликарповн. Здсь на него мягко и деликатно напали за то, что онъ забросилъ дтей. Ни тамъ, ни здсь не хотятъ принять, во вниманіе, что онъ одинаково страдаетъ и отъ того, и отъ другого. Отвратительный день. Онъ легъ спать совершенно разстроенный.

Но на другой день опять къ воротамъ подкатила пролетка, онъ поднялся въ шесть часовъ и началъ совершать свой ежедневный объздъ.

Онъ видимо втягивался въ дло. Кром того, у него завелисъ нкоторые интересы въ томъ маленькомъ ограниченномъ мірк, надъ которымъ онъ былъ поставленъ. Приказчики, познакомившись съ нимъ поближе, убдились, что онъ не строгъ и что съ нимъ можно разговаривать. Уже не разъ были попытки пожаловаться ему на кое-какія нужды. Говорилось это тихонько, такъ, чтобы не слышалъ другой, потому что надъ всми возвышался суровый образъ Спонтанева, который, даже прикованный къ креслу, грозилъ имъ строгимъ возмездіемъ.

Прошелъ мсяцъ, наступилъ день, когда служащимъ уплачивали жалованье. Наканун этого дня у Владиміра Николаевича съ Спонтаневымъ вышелъ особый разговоръ. Спонтаневъ разсмотрлъ письменный отчетъ за мсяцъ и кое-что въ этомъ отчет остановило на себ его вниманіе.

— Исправно,— сказалъ Спонтаневъ, перелистывая страницы отчета.— Даже черезчуръ исправно…

— Черезчуръ не можетъ быть исправно…— замтилъ Владиміръ Николаевичъ.

— А вотъ тутъ выходитъ, что черезчуръ…

— Я не понимаю, Поликарпъ Антоновичъ… Вы что-то хотите этимъ сказать.

— Да, я прямо скажу, я не люблю обиняковъ. Дло въ томъ, что служащій — народъ ненадежный. И за всякимъ бываютъ провинности… Особенно по понедльникамъ и въ послпраздничные дни… Похмелье. На работу не являются или работаютъ спустя рукава.. Да мало ли что? А у васъ, видно, ничего этого не бывало.

— Случалось, Поликарпъ Антоновичъ, но нельзя же за всякую оплошность карать.

— Обязательно, Владиміръ Николаевичъ… Обязательно. Иначе дло изъ рукъ вывалится… Я вамъ скажу, что это такой народъ, что, ежели ему одинъ разъ спустить, такъ потомъ ужъ удержу не будетъ. У меня ужъ такой порядокъ заведенъ былъ: за всякую неаккуратность — штрафъ. И у меня штрафовъ этихъ за мсяцъ накоплялось не мало…

— Я не считалъ себя въ прав штрафовать…

— Вы все въ прав, Владиміръ Николаевичъ. Вы въ тхъ же правахъ, что и я. Вы замняете меня. А теперь къ вамъ вотъ просьба: пожалуйста, завтра ужъ возьмите на себя этотъ трудъ — расплатитесь съ ними, только я прошу васъ сдлайте это лично. Я самъ всегда лично произвожу это. Человкъ такъ уже устроенъ, что онъ уважаетъ того, кто ему платитъ. Хотя бы ему и слдовало, хотя бы онъ и потомъ и кровью заработалъ, а ежели вы ему платите, такъ онъ сейчасъ уважать начинаетъ…

Поликарпъ Антоновичъ выдалъ Владиміру Николаевичу чекъ, по которому онъ на другой день утромъ получилъ въ банк деньги. Когда онъ пріхалъ въ контору, то здсь засталъ уже почти всхъ служащихъ. Ихъ было больше сотни. Онъ до сихъ поръ ни разу не имлъ случая узнать, какое они получаютъ жалованье. И его поразили жалкія цифры. Огромное большинство получало меньше десяти рублей, на которые они должны были жить. Цны эти показались ему почти невроятными. Но это были еще счастливцы, такъ какъ все же они пользовались свободой. Очевидно, свои недостатки они пополняли тмъ способомъ, котораго такъ остерегался Поликарпъ Антоновичъ: они воровали дрова и продавали ихъ на сторону.

Но это были такъ-называемые старшіе приказчики, а младшіе — подростки, набранные прямо изъ деревни, не получали вовсе ничего, а жили при дровяныхъ дворахъ въ какихъ-то деревянныхъ будкахъ по шести и семи душъ, помщаясь буквально одинъ на другомъ. Кормили ихъ впроголодь. Одвали, какъ нищихъ.

Владиміръ Николаевичъ былъ пораженъ, когда служащіе общимъ хоромъ начали просить его ходатайствовать передъ Спонтаневымъ о прибавк жалованья.

— Объ этомъ надо просить самого Поликарпа Антоновича,— сказалъ Бертышевъ.

— Да ужъ просили. Кажется, не было мсяца, чтобы не клянчили… Да онъ и слушать не хочетъ. И такъ, говоритъ, почти себ въ убытокъ работаю… Если бы еще штрафовъ не было, а то за всякую мелочь вычитаетъ.

— Какіе же могутъ быть еще штрафы съ такого жалованья?— съ удивленіемъ спросилъ Владиміръ Николаевичъ.

— Да штрафы небольшіе,— пояснилъ старшій приказчикъ.— Съ иного двадцать копекъ, съ другого гривенникъ, а то даже и по пятачку беретъ, а набирается такимъ манеромъ въ мсяцъ десятка три, четыре рублей…

— Что ему эти три, четыре десятка?— промолвилъ Владиміръ Николаевичъ.

— Какъ что? Такими копечками онъ нажилъ весь свой капиталъ… Эхъ, Владиміръ Николаевичъ,— говорили служащіе,— если бы все поразсказать вамъ… Да нтъ, ужъ — Богъ съ нимъ… Пожалуй, еще до него дойдетъ…

Вечеромъ въ этотъ день Владиміръ Николаевичъ, еще заряженный тмъ впечатлніемъ, которое онъ получилъ въ контор при раздач жалованья, пріхалъ въ Царское и сразу началъ съ Спонтаневымъ разговоръ объ этомъ предмет.

— Помилуйте, Поликарпъ Антоновичъ! Вдь на такія жалованья и прокормиться нельзя… А какъ они живутъ въ этихъ сторожевыхъ будкахъ, вы, по всей вроятности, никогда не заглядывали туда… Вы не можете себ представить, какая тамъ грязь и тснота…

— Милый мой Владиміръ Николаевичъ, когда мн было шестнадцать лтъ, я получалъ жалованья три рубля въ мсяцъ, а жилъ въ сара, а питался даже не акридами и ужъ, конечно, далеко не дикимъ медомъ, а столтними сухарями.

— Тмъ больше, Поликарпъ Антоновичъ. Значитъ, если вы все это испытали, то, значитъ, вы понимаете, какъ это тяжело.

— Тяжело? Да, если бы васъ запречь въ такую лямку, то валъ было бы тяжело, потому что вы привыкли къ другому, а для нихъ это — счастье. Они счастливцы…

— Счастливцы?

— А какъ же? Да вы знаете, какъ ихъ отцы и матери въ деревн-то живутъ? Вдь они кору древесную дятъ, съ голоду мрутъ… Живутъ въ избахъ безъ крышъ, потому крыши на кормъ скоту пошли… А тутъ у него въ будк хоть тсно, а все-таки мсто есть. Сухарь хоть черствый, а все-таки онъ сухарь…

— Но согласитесь, Поликарпъ Антоновичъ, что самый ихъ трудъ стоитъ большаго…

— Трудъ ихъ ничего не стоитъ. Еслибъ я ихъ не выписалъ изъ деревни, такъ они болтались бы тамъ безъ дла, потому работы нигд нтъ, за ихнюю работу никто и гроша не даетъ.

— Ну, однако, это недостаточное возраженіе Поликарпъ Антоновичъ. Разъ вы пользуетесь ихъ работой, то, мн кажется, вамъ не должно быть дла до того, въ какомъ они могли бы быть положеніи, если бы этой работы у нихъ не было. Вдь вы получаете выгоды…

— Э, Владиміръ Николаевичъ, да у васъ, какъ погляжу, въ голов разныя этакія идеи…

— Какія же идеи? Это простая справедливость…

— Справедливость, это врно. Да только вдь справедливостью капиталовъ не наживешь… Я человкъ откровенный, я не лицемръ, я прямо говорю: ежели бы я хлопоталъ въ своей жизни о справедливости, такъ сидлъ бы я теперь безъ портковъ… Справедливости, Владиміръ Николаевичъ, на свт нигд нтъ. Что же я за дуракъ, чтобъ заводить ее у себя. Нигд я не видалъ ее, этой самой справедливости. Слыхалъ про нее много, это — дйствительно. Это я вамъ по совсти говорю… Вы слушайте, да замчайте: въ жизни это вамъ пригодится. А у васъ это броженіе мыслей оттого, что вы художникъ и настоящимъ дломъ никогда не занимались, ну, и молоды къ тому же… Только это вывтрится, это непремнно вывтрится.

Владиміръ Николаевичъ посл этого разговора убдился въ томъ, что едва ли ему удастся повліять на Поликарпа Антоновича. Когда въ слдующее воскресенье онъ остался вдвоемъ съ Врой Поликарповной, то какъ-то невольно затялъ объ этомъ съ нею разговоръ.

III.

Какъ только они остались вдвоемъ, тотчасъ Вра Поликарповна замтила въ немъ какое-то особенное волненіе. Но волненіе это, очевидно, не относилось къ ней, такъ какъ онъ не подошелъ къ ней, не прислъ рядомъ съ нею, не говорилъ объ удовольствіи остаться, наконецъ, съ ней вдвоемъ, а ходилъ по комнат, заложивъ руки за спину, и въ шагахъ его чувствовалась какая-то нервность.

— Тебя чмъ-то разстроили, Владиміръ?— спросила она.

— О, да,— отвтилъ онъ, какъ то подчеркивая слова,— меня давно уже разстраиваютъ.

— Кто или что?

— И кто, и что… Я именно хотлъ поговорить съ тобой объ этомъ.

— Надюсь, что это не изъ области длъ, дровъ, барокъ, и тому подобное.

— Представь, что именно изъ этой области.

Вра Поликарповна почувствовала во всемъ тл какъ бы лихорадочную дрожь: въ послднее время она не могла равнодушно слышать о длахъ. Она питала къ нимъ вражду за то, что они длали жизнь ея скучной.

— Какъ странно,— воскликнула она,— какъ все это помщается въ одной душ: чувства и дла… Прежде мы всегда говорили съ тобой о чувств, а теперь стали необыкновенно дловыми.

— О, чувства, чувства!.. Ну что такое чувство? Разв оно можетъ висть въ воздух, обходясь безъ почвы? Наконецъ, разв оно питается самимъ собой? Тогда оно умерло бы отъ голода… Чувство тоже требуетъ пищи…

— И ты хочешь питать его дровами, конторой, счетами, приказчиками, и прочее, и прочее, и прочее… Едва ли эта пища ему по желудку…

— Нтъ, мой другъ, ни въ дровахъ и счетахъ дло, а въ человческихъ отношеніяхъ и нуждахъ, которыя есть во всякомъ дл. Дла длаются живыми людьми. А живые люди требуютъ къ себ вниманія…

— Чьего вниманія? Надюсь не моего.

— Вниманія всякаго живого существа, которое, такъ или иначе связано съ ними и можетъ вліять на судьбу.

— Но какое же мн дло до всего до этого, Владиміръ? Ты взялся за это занятіе… Ты длаешь тамъ какой-то надзоръ. Я понимаю, что тебя это еще можетъ интересовать, хотя, казалось бы, у тебя достаточно времени думать объ этомъ, когда ты безъ меня… Но, очевидно, это тебя такъ охватываетъ, что даже я уже не въ состояніи отвлечь твоихъ мыслей отъ этого необыкновенно граціознаго предмета… Но при чемъ же здсь я? Вдь я ничмъ этимъ не занимаюсь.

Она говорила это тономъ холоднымъ и сухимъ, очевидно, принимая за обиду для себя эту тему. Владиміръ Николаевичъ разслышалъ въ ея голос холодныя нотки, остановился, внимательно оглядлъ ее, потомъ подошелъ къ ней и взялъ ее за руку.

— Въ такомъ тон Вра мы говорить съ тобой не должны. Вслушайся въ тонъ твоего голоса, и теб покажется, что мы говоримъ, какъ люди, которые двадцать лтъ уже живутъ вмст, и притомъ надодая другъ другу, которые сдлались другъ другу уже безразличны… Но разв это похоже на наши отношенія? Согласись, чти это оскорбительно для нашего чувства.

— Ты виноватъ въ этомъ, а не я,— отвтила Вра Поликарповна уже гораздо мягче, такъ какъ онъ оказалъ ей вниманіе.

— Ни ты, ни я не виноваты въ этомъ…

— Обстоятельства?— съ усмшкой произнесла она.— Ну, слава Богу, что они еще существуютъ на свт, значитъ, мы можемъ все свалить на нихъ.

— Да, если хочешь, обстоятельства, которыя поставили меня близко къ такому длу, которое тебя не интересуетъ, и позволили разглядть такія отношенія, о которыхъ ты ничего не подозрваешь, хотя окружена ими…

— Ну, говори ужъ, Владиміръ. Чмъ скоре ты кончишь этотъ разговоръ, тмъ лучше.

— Видишь ли, мой другъ, наблюдая положеніе длъ твоего отца, я замтилъ, что они зиждутся на неправильномъ отношеніи къ рабочимъ людямъ… Дла идутъ блестяще — это врно, но далеко не вс пользуются выгодами…

— Кто же можетъ пользоваться ихъ выгодами?

— Подожди, дай мн договорить. Твой отецъ получаетъ огромный барышъ и онъ, конечно, работалъ, онъ самъ посвятилъ этому длу много энергіи и труда. Но, кром него, не малую роль въ дл играютъ вс эти мелкіе люди, приказчики, подростки, которые работаютъ съ пяти часовъ утра до поздняго вечера…

— До сихъ поръ ничего не понимаю.

— Погоди — все поймешь. И знаешь ли ты, какое жалованье получаютъ, напримръ, такъ называемые старшіе приказчики?

— Почемъ я знаю это, Владиміръ?

— Но странно, право, ты такъ близко соприкасаешься съ этимъ дломъ и никогда не поинтересовалась узнать это.

— Мн не могло придти и въ голову…

— Вотъ это-то и ужасно… Ну, хорошо, я теб скажу: самое большое жалованье двнадцать рублей въ мсяцъ, но есть такіе, которые получаютъ семь, и на эти деньги они должны содержать себя. Какъ они это длаютъ, я не могу постигнуть.

— Я, право, даже не могу сообразить, много это или мало…

— Но это очень легко, Вра. Вообрази, что ты очутилась съ семью рублями, съ которыми теб предстоитъ жить мсяцъ. Чтобы постигнуть положеніе другого человка, самый лучшій способъ это — поставитъ себя въ его положеніе.

— Этого я совсмъ не могу сообразить.

— Да, это теб трудно. Потому что семь рублей для тебя не деньги… Значитъ, надо еще умть поставить себя въ положеніе другого. Выходитъ, что ты не знаешь, такъ сказать, азбуки.

— Ты хочешь обучать меня азбук,— слегка скучающимъ голосомъ промолвила Вра Полскарповна.

— Нтъ, я, можетъ быть, какъ-нибудь это пропущу и сразу научу тебя читать. Да, такъ я говорю, что они получаютъ отъ семи до двнадцати рублей въ мсяцъ. Это еще счастливцы. Но есть нсколько десятковъ подростковъ, отъ пятнадцати до двадцати лтъ, которые ничего не получаютъ. Ихъ содержатъ при дворахъ. Они помщаются, приблизительно, съ такими же удобствами въ своихъ деревянныхъ будкахъ, какъ сардинки въ коробкахъ… Кормятъ ихъ, какъ только возможно плохо, одваютъ невроятно… Я не буду теб разсказывать подробностей для того, чтобы не возмутить твоего эстетическаго чувства, которое въ теб такъ сильно, — чуть-чуть иронически прибавилъ Владиміръ Николаевичъ.

— Дальше,— промолвила Вра Поликарповна.

— А дальше вотъ что. Мн показалось, что при такихъ условіяхъ нельзя требовать отъ людей ни исправности, ни добросовстности. А между тмъ отъ нихъ это требуется и даже слишкомъ… Въ случа неиспривности на нихъ налагаютъ штрафы, правда, ничтожные, въ нсколько копекъ, но согласись, что при такомъ жалкомъ вознагражденіи всякая копйка иметъ значеніе. Иной на копйку завтракаетъ или обдаетъ. Когда я, по порученію твоего отца, раздавалъ имъ жалованья, они буквально осадили меня просьбами о томъ, чтобы какъ-нибудь улучшить ихъ положеніе. Я, разумется, ничего не могъ для нихъ сдлать, потому что меня на это не уполномочили, но я говорилъ объ этомъ съ твоимъ отцомъ.

— И что же?

— Онъ отнесся къ этому странно, онъ почти превратилъ это въ шутку…

— Я все-таки не понимаю, Владиміръ, съ какой стороны это можетъ касаться меня,— промолвила Вра Поликарповна, совершенно искренно, потому что изложеніе всхъ этихъ подробностей не задло ни одной струны въ ея душ.

— Съ разныхъ сторонъ, Вра. Во-первыхъ, это живо касается твоей души. Вдь мы говоримъ съ тобой не о дровахъ и не о баркахъ, а о живыхъ людяхъ. Люди рзко раздляются на дв группы. Одни ведутъ постоянную борьбу за существованіе, и имъ, конечно, нтъ и не можетъ быть дла до другихъ. Чиновникъ, который каждый день бгаетъ въ департаментъ, чтобъ прокормить свою семью, конторщикъ, рабочій — ну, словомъ, всякій, у кого на плечахъ лежитъ обуза, которую онъ долженъ тащить собственными усиліями, все это — люди перваго типа, люди обремененные, и когда они говорятъ: оставьте насъ, у насъ и такъ много заботъ — то это и понятно. Но есть боле счастливые, избавленные отъ этой борьбы. Имъ все достается не только легко, но совсмъ даромъ, безъ усилій. У нихъ много времени и силъ, чтобы откликаться на чужое горе. Вотъ ты принадлежишь къ такимъ. Мн кажется, что если бы такіе люди, отмченные особой благосклоностью судьбы, не откликались на чужое горе, то они никогда не испытали бы полнаго счастья.

— Счастье и горе? Мн кажется, что въ этомъ есть что-то несовмстимое… Вдь чужое горе вызываетъ въ насъ страданіе? Какое же это счастье, Владиміръ? Мн кажется, счастье заключается въ томъ, чтобы какъ можно дальше уйти отъ горя.

— Но какъ ты не понимаешь, что счастья абсолютнаго нтъ, оно становится счастьемъ только по сравненію съ горемъ. Но у такихъ людей своего, настоящаго горя нтъ, такъ, по крайней мр, хоть чужое служитъ имъ эту службу. И безъ этого, безъ того, чтобы не откликаться на чужое горе, эти люди окаменли бы въ эгоизм. Ты подумай. Вдь имъ тогда пришлось бы всегда, вертться вокругъ своей особы: все для себя, все изъ себя и въ себя, до какой степени это ограниченный кругъ. Мало-по-малу, живя такимъ образомъ, они рвутъ всякую нитку, связывающую ихъ съ міромъ живыхъ людей. Да вотъ теб примръ твой отецъ, Поликарпъ Антоновичъ. Онъ прожилъ трудовую жизнь, по крайней мр, въ начал своей карьеры, не весь этотъ трудъ былъ направленъ въ него самаго, все было для одной цли, для своего благополучія и все, что мшало этому, ему приходилось комкать и топтать, ну, онъ и закалился въ этомъ направленіи. Его уже ничто не трогаетъ.

— Это поучительно,— съ иронической усмшкой промолвила. Вра Поликарповна.

Владиміръ Николаевичъ внимательно всмотрлся въ нее.

— Неможетъ быть, Вра, что и ты такая, съ неподдльнымъ испугомъ воскликнулъ онъ.

Вра Поликарповна подняла на него глаза и замтила не только въ голос, но и въ лиц его этотъ странный испугъ. Она вздрогнула и съ тревогой произнесла:

— И если я такая, то…

— То это ужасно,— прежнимъ тономъ промолвилъ Владиміръ Николаевичъ.

— То ты откажешься отъ меня.. Ты больше не будешь любить меня..

— Не говори этого, потому что это невозможно. Ты слишкомъ молода для такого закала, люди не рождаются съ камнями въ груди. А для того, чтобы сердце окаменло, требуется много времени и много страданій. Не говори такъ, Вра, потому что, въ сущности, ты не такая, а только напускаешь на себя это. Я замтилъ это давно. Въ теб есть эта черта — исканіе оригинальности во что бы то ни стало. Это не оригинальничанье въ обыденномъ смысл этого слова. Ты не ищешь оригинальности въ костюмахъ, въ словечкахъ, въ ухваткахъ, въ манерахъ. Для тебя это было бы уже слишкомъ просто. Ты ищешь ее въ чувствахъ, въ отношеніяхъ къ людямъ.. Это не опасно, но при частомъ повтореніи можетъ сдлаться второй природой и повести, Богъ знаетъ, куда.

Вра Поликарповна смотрла на него и видла, какъ на лиц его отражалось то внутреннее увлеченіе, которое наполняло его душу. Глаза его горли, лицо расцвло какой-то живой, юной красотой.

— Владиміръ, еслибъ ты чаще былъ со мной и говорилъ такъ… Да, еслибъ дла не наполняли такъ твою душу и не вытснили изъ нея чувства, то, можетъ быть, и я была бы лучше.. Нтъ, ты ошибаешься, что я на себя напускаю, что я ищу оригинальности. Можетъ быть, это и такъ, но только въ другомъ, а не въ этомъ. Нтъ, я эгоистка отъ головы до ногъ, это я говорю теб прямо. Я такъ чувствую и не хочу скрывать отъ тебя этого. Я эгоистка съ пеленокъ, во мн воспитывали это милое чувство, и не могла же я противустоять противу всхъ вліяній, направленныхъ въ одну сторону… Подумай: всю жизнь, на каждомъ шагу, въ большомъ и маломъ — все было къ моимъ услугамъ, все длалось для меня… Альтруизмъ для меня интересное явленіе, которое я разсматриваю, какъ какой-нибудь элементъ въ химіи… А ты, ты слишкомъ занялся длами и слишкомъ мало даешь мн уроковъ по части альтруизма… Ты слишкомъ мало учишь меня этому.

— Но ему не надо учиться, Вра. Онъ въ душ. Его только надо розыскать. Надо поискать внимательно.

— У меня нтъ его, Владиміръ… Только ты можешь вселить его въ меня. Видишь, какъ прямо я говорю теб это… Вотъ, возьми хоть то, о чемъ ты говорилъ. Вотъ эти рабочіе. Ты чувствуешь съ ними связь. Ты сочувствуешь ихъ горю, и ты хочешь помочь имъ.. А на меня это не производитъ никакого дйствія. Весь этотъ міръ какъ-то далеко, далеко отъ меня.. Я говорю теб то, что чувствую. Теоретически я знаю, что надо помогать ближнему, когда онъ страдаетъ, и я вовсе не злая, я готова помогать и иногда это длаю.. Но идетъ это у меня какъ-то не изъ глубины души, какъ у тебя, а больше изъ головы…

Владиміръ ходилъ по комнат, и видно было по его движеніямъ, что слова эти волнуютъ его, и что онъ придаетъ имъ какое то чрезвычайное значеніе. Можетъ быть, въ это время онъ сравнивалъ то, что говоритъ о себ Вра Поликарповна и что, по всей вроятности, было въ дйствительности, съ тмъ представленіемъ, какое у него составилось о ней раньше и подъ впечатлніемъ котораго онъ относился къ ней.

— Ну хорошо,— сказалъ онъ.— Допустимъ, что съ этой стороны къ твоему сердцу подойти трудно. Допустимъ, что все то,что ты говоришь о себ — правда, хотя мн очень горько повритъ этой правд. Но есть другая сторона.. Вдь вс эти люди работаютъ на тебя. На ихъ труд — и исключительно на ихъ труд — построено все твое благосостояніе.

— Вообще, Владиміръ, ты какъ-то рисуешься сегодня мн съ новой стороны.

— То же самое я могу сказать про тебя.

— Я не знаю, радоваться этому или печалиться…

— Зачмъ печалиться? Всякое новое знаніе полезно, а въ особенности полезно, чтобы люди, такъ близко стоящіе другъ къ другу, такъ крпко связанные чувствомъ, какъ мы съ тобой, не заблуждались другъ о друг…

— Но все-таки, все-таки… Зачмъ ты говоришь объ этомъ со мной, а не съ отцомъ? Вдь это его касается?

— Твой отецъ окончательно лишенъ способности понять меня… У него уже атрофировались т органы, которыми люди понимаютъ чужую нужду.

— Но вдь я вовсе не вліяю на дла. Что же я могу сдлать?

Владиміръ Николаевичъ вдругъ почувствовалъ къ ней въ эту минуту что-то похожее на вражду. Онъ понималъ, что она могла, не соглашаться съ нимъ, возражать ему, но онъ никакъ не могъ допустить, чтобы она обнаружила такое упорство въ непониманіи самыхъ простыхъ нуждъ людей, которые кормятъ ее и доставляютъ ей возможность исполнять вс свои прихоти. Ему казалось это такимъ яснымъ, и онъ готовъ былъ заподозрить въ этомъ умышленное нежеланіе откликнуться на его просьбу.

— Слушай, Вра,— довольно рзко промолвилъ Владиміръ Николаевичъ.— Если все то, что я теб сказалъ, тебя не трогаетъ, то мн остается опереться только на одномъ. Вдь у тебя же есть самолюбіе.

— Самолюбіе? При чемъ же оно здсь?

— Но какъ же? Ты знаешь, ты уже это теперь знаешь, что люди эти несутъ большой трудъ, не получая достаточнаго вознагражденія, что они страшно нуждаются, голодаютъ. Ты знаешь, что за этотъ трудъ они могли бы въ другомъ мст получать больше, но не длаютъ этого потому только, что они тупы, неразвиты и голодны… И ты сознательно пользуешься человческой тупостью. Но мн кажется, что ты, по крайней мр, изъ самолюбія должна возмутиться этимъ.

— Это, по крайней мр, оригинальный доводъ,— промолвила Вра Поликарповна.

— Ты замчаешь оригинальное и не видишь простой истины… Странная способность ума видть только то, что высматриваетъ угломъ, что шероховато, неправильно… Странная способность, которая можетъ погубить тебя. Ты смотришь, какъ слпая, для тебя уже впечатлніе зрнія недостаточно, потому что зрніе твое притупилось, и теб нужно осязать. Нужно, чтобъ что-нибудь острое непосредственно кололо тебя, рзало или жгло…

— Ты уже кричишь на меня… Ты становишься грубымъ, Владиміръ.

— Не на тебя, и не я кричу… А кричитъ во мн негодованіе…

— Негодованіе?

— Да, негодованіе противъ тхъ условій жизни, которыя съумли вытравить изъ твоей души чуткость…

— Ты находишь, что мн не достаетъ чуткости…

— Да чуткость въ теб есть, но къ чему? Ты чувствуешь красоту пейзажа, ты умешь оцнить вс тонкости картины, костюма, умной фразы, и совсмъ лишена способности воспринимать чужое горе… А этого рода чуткость ничего не стоитъ…

— Что я должна сдлать, Владиміръ?

— Ты должна повліять на отца.

— Теб не удалось, почему это удастся мн?

— Почему? Что такое я въ его глазахъ? Простой служащій? приказчикъ, который исполняетъ его порученія. А ты, ты — кумиръ, передъ твоими просьбами онъ едва ли способенъ упорствовать.

— Какъ странно, Владиміръ, тогда ты не хотлъ вовсе браться за дло, а теперь, повидимому, вошелъ во вкусъ…

— Да потому, что между этихъ барокъ и дровъ я услышалъ стонъ живыхъ человческихъ душъ. Ты общаешь мн это, Вра? Ты поговоришь съ отцомъ?

— Ты хочешь поссорить меня съ нимъ?

— Даже если бы и это предстояло…

— Я тебя не понимаю… Посмотри, какъ настойчиво ты уже больше часу говоришь со мной объ этомъ, какъ будто въ самомъ дл намъ не о чемъ говорить… Мы съ тобой почти цлую недлю не видались. Я не считаю, что мы видались, когда встрчались внизу за столомъ. Я не понимаю тебя, Владиміръ.

— Я это вижу. Вотъ сейчасъ я, наконецъ, увидлъ, что есть такіе пункты, на которыхъ мы можемъ вовсе не понимать другъ друга.

— Владиміръ, Владиміръ… И это говоритъ любящій человкъ. И ты говоришь съ любимой женщиной?

— Да, съ любимой. Если бы я не любилъ, мн не было бы никакого дла до твоихъ отношеній къ людямъ, до твоего міросозерцанія, до твоей души… вотъ что, Вра: я съ отцомъ твоимъ больше, объ этомъ говорить не буду, это безполезно, это ни къ чему не поведетъ. Но теб говорю, что при такихъ условіяхъ работать больше не въ состояніи.

— Что же это значитъ?

— Да, ты можешь это сказать отцу или матери, если не хочешь говорить съ нимъ, что я ставлю условіемъ — старшимъ приказчикамъ увеличить содержаніе, подростковъ помстить по человчески, улучшить пищу, одежду…

— Ты хочешь, чтобъ я говорила объ этомъ съ отцомъ?

— Да, я этого хочу. Я съ самаго начала нашего разговора прошу тебя объ этомъ.

— Но я все перепутаю…

— О, онъ отлично знаетъ, въ чемъ дло.

— Но если онъ не согласится?

— Если онъ не согласится? Тогда можешь прибавить, что я при такихъ условіяхъ не могу работать.

— Иначе говоря, ты отказываешься отъ дла, если не будутъ исполнены твои условія.

— Да, безусловно. Когда твой отецъ ршительно скажетъ: нтъ, то я ни одного дня больше не остаюсь при длахъ.

— Хорошо, если ты такъ этого хочешь… Я скажу все это отцу…

IV.

Разговоръ этотъ произвелъ на Вру Поликарповну неожиданное впечатлніе.

Въ то время, когда они говорили, она чувствовала себя обиженной, поражалась его рзкостью, тмъ небывалымъ тономъ, которымъ онъ говорилъ съ нею, но затмъ она почувствовала, какъ будто въ немъ для нея явилось что-то новое, какая-то сила, которой она прежде не замчала. Онъ какъ-то освтился передъ нею съ новой стороны.

Прежде она видла въ немъ пылкую любовь, восхищеніе ею, преклоненіе, иногда она замчала въ немъ наклонность къ идеализму, къ мечтательности. Но все это были чисто вншнія проявленія, въ сущности же, она никогда не видала его душевнаго міра.

Теперь вдругъ тамъ обнаружилось богатое содержаніе, что-то свое, что-то не такое, какъ у нея, что-то сильное и протестующее. Оказалось, что есть вещи, на которыхъ онъ уметъ настаивать. Вдругъ исчезла его обычная мягкость, граничащая со слабостью.

И въ то время, какъ она думала, что питаетъ что то противъ него, въ груди ея завязывался новый узелъ, прикрплявшій ее къ нему сильне прежняго.,

Говорить съ отцомъ ей было непріятно, но она считала это уже своей обязанностью. Никогда еще въ жизни она не говорила съ отцомъ о длахъ, да и онъ, наврно, не могъ себ этого представить. Поликарпъ Антоновичъ не смотрлъ на нее серьезно, и она никогда не придавала этому значенія: она не нуждалась въ томъ, чтобы онъ перемнилъ свой взглядъ. Онъ относился къ ней, какъ къ своенравному ребенку, признавая ея капризы и стараясь исполнять ихъ.

Она ршила сдлать это, когда Владиміра не будетъ въ Царскомъ. Она пришла къ отцу за часъ передъ завтракомъ, когда онъ скучалъ, уже просмотрвъ газеты и не находя себ дла. Большую часть дня онъ проводилъ такимъ образомъ, сильно скучая. Всю жизнь привыкъ онъ быть въ движеніи, и тмъ невыносиме для него было обязательное сидніе въ кресл.

— А, ты пришла… Это очень мило съ твоей стороны,— сказалъ Поликарпъ Антоновичъ, цнившій всегда, когда кто-нибудь изъ домашнихъ добровольно являлся развлекать его.— Ну что, какъ твои занятія?

— Занятія?— промолвила Вра Поликарповна,— я ужъ забыла о нихъ…

— Ахъ да, я у тебя отнялъ профессора, но можно найти другого, если хочешь.

— Нтъ, ужъ не стоитъ, папа. Я свыклась уже съ его манерой… Не стоитъ…

— Но за то онъ оказался дловымъ человкомъ. Да, представь. Я даже не ожидалъ отъ него, что онъ такъ скоро и полно усвоитъ вс дла.

— Да онъ только и длаетъ, что говоритъ о длахъ. Онъ, кажется, даже забылъ уже, что былъ когда-то художникомъ.

— Да? Ну что жъ, можетъ быть, вообще это и не хорошо, но для меня пріятно. Значитъ, онъ серьезно увлекается длами…

— Мы недавно еще съ нимъ говорили, папа,— ршила, наконецъ, Вра приступить къ длу,— мы говорили съ нимъ объ этихъ… о жалованьяхъ… и о помщеніяхъ…

— О жалованіяхъ?— съ удивленіемъ спросилъ Поликарпъ Антоновичъ,— о помщеніяхъ? Ты знаешь это?

— Да. Владиміръ Николаевичъ сообщилъ мн это и передавалъ о своемъ разговор съ вами. Я думаю папа, что это надо сдлать.

— Ты думаешь. Но что значитъ, ты думаешь? Разв ты понимаешь что-нибудь въ этомъ?

— Я понимаю только то, что это будетъ хорошо…— говорила Вра Поликарповна, и ей казалось теперь, что она сама убждена въ этомъ, и что это именно для нея нужно, а не для Владиміра.

— Да это настоящее нападеніе…— воскикнулъ Поликарпъ Антоновичъ.— Но знаешь ли ты, мой другъ, Вра, что это значитъ? прибавка жалованья, потомъ перестройки на всхъ дворахъ, вдь онъ говоритъ о новыхъ помщеніяхъ… Знаешь ли ты, чмъ это пахнетъ? Вдь на это надо употребить не одинъ десятокъ тысячъ. Ну, хорошо, перестройка помщеній,— ну, это расходъ, по крайней мр, единовременный, но прибавка — вдь это, значитъ, на вчныя времена увеличить бюджетъ, понимаешь ты это?

— Я папа ничего не понимаю въ этомъ… То-есть, я не понимаю этихъ разсчетовъ, но я знаю, что это нужно.

— Нужно, нужно… Почему нужно?

— Потому что это справедливо.

— Да не желаю а вовсе быть справедливымъ. Я вовсе за этимъ не гоняюсь. Экъ зарядили вс: справедливо да справедливо. Да если бы я поступалъ всегда справедливо, такъ, ты полагаешь, могъ бы я нажить состояніе изъ ничего? Эхъ, милая, это давно извстно, что честнымъ трудомъ сотни тысячъ не наживешь.

— Полноте, папа, что вы говорите?

— Говорю чистую правду. Что жъ мн теперь лицемрить, я, можетъ, скоро умру. Я не говорю, что совершалъ какія-нибудь подлости, я подлостей не совершалъ. Подлостей никто не совершаетъ, потому что за нихъ въ острогъ сажаютъ. А только и до справедливости намъ далеко… Да-съ, такъ вотъ, видишь ли, правъ я или не правъ, а я всю жизнь работалъ, добивался, для кого — для васъ же, и вы же требуете отъ меня безумныхъ поступковъ, которые разорятъ меня и васъ?

Поликарпъ Антоновичъ сильно разволновался. Вра начала успокаивать его. Въ это время пріхалъ молодой Спонтаневъ. Онъ захалъ всего на минуту. Онъ жилъ въ город и на дачу прізжалъ только за деньгами, которыхъ ему требовалось много.

— О, здсь горячій споръ,— весело воскликнулъ онъ, входя въ комнату.

— Да, споръ, споръ,— желчнымъ голосомъ отвтилъ Поликарпъ Антоновичъ,— потому что вамъ нтъ никакого дла до меня. Вы хнать не хотите того, что я переживаю… Вотъ ты, напримръ,— обратился онъ къ сыну,— порхаешь тамъ, какъ мотылекъ.

— Что жъ тутъ дурного, папа, я порхаю и никому не длаю зла — тоже какъ мотылекъ…

— Ну да. Конечно… Отъ длъ отказался, не смотря на то, что отецъ прикованъ къ креслу, про тебя хоть трава не расти…

— Но все равно, я только напуталъ бы… Право, я же ничего въ длахъ не понимаю. Вдь я студентъ, папа, я — юристъ. Если вы отдали меня на юридическій факультетъ, то не затмъ же, чтобы я торговалъ дровами. Тамъ такой науки не проходятъ.

— Однако, мой милый, я могу умереть, въ особенности, если буду раздражаться… И наврно умру скоро, потому что вы, очевидно, стараетесь объ этомъ, что же вы тогда будете длать? Вдь вы будете разорены.

— Ну, вы проживете еще сто лтъ, папа… Да въ чемъ тутъ дло?

— А дло въ томъ, что Владиміръ Николаевичъ, который замняетъ меня, ставитъ невозможныя условія… Онъ требуетъ прибавки жалованья рабочимъ и Богъ знаетъ еще что…

— Какъ странно! Вдь этотъ господинъ нанятъ, кажется, для присмотра и только.

— Онъ не нанятъ,— рзко возразила Вра,— его и нельзя нанять. Онъ даже не хотлъ брать эту работу, но папа упросилъ его.

— А, ну это все равно, право… Онъ получаетъ за это деньги, значитъ, нанятъ.

— Вра совершенно права,— строго замтилъ ему Поликарпъ Антоновичъ.— Ты долженъ быть только благодаренъ Владиміру Николаевичу, потому что онъ несетъ т обязанности, которыя въ сущности лежатъ на теб…

— Ужъ не знаю, право, долженъ ли, но, говоря откровенно, я никакой благодарности къ нему не ощущаю… Я захалъ всего на минуту. У меня къ вамъ дло.

— Прошу те.бя подождать… Я говорю о дл съ Врой.

— Но мн некогда ждать…

— А я прошу тебя подождать…— съ усиливающеюся строгостью повторилъ Поликарпъ Антоновичъ и прибавилъ:— Это невыносимо.

Спонтаневъ возвысилъ голосъ и даже поднялъ палку. Молодой человкъ пожалъ плечами.

— Вра всегда дома,— промолвилъ онъ,— кажется, ей ничего не стоило бы уступить мн очередь.

— Ты меня выводишь изъ терпнія,— продолжалъ Спонтаневъ.— Я, кажется, предоставляю вамъ все… Ни въ чемъ вамъ не отказываю. И, кажется, имю право хоть на каплю уваженія.

— Но зачмъ — каплю,— нисколько не трогаясь его гнвомъ, промолвилъ молодой человкъ.— Я готовъ оказать его вамъ цлый океанъ…

— Поди, поди, пожалуйста, отсюда, если не хочешь окончательно взбсить меня.

Молодой Спонтаневъ вторично пожалъ плечами и ушелъ. Онъ не захотлъ ждать, когда Вра кончитъ свой разговоръ съ отцомъ, перехватилъ денегъ у матери и ухалъ.

Разговоръ продолжался. Спонтаневъ горько жаловался на дтей.

— Вотъ выростилъ, воспиталъ и образовалъ, и все-таки балбесъ балбесомъ. Шалопай какой-то изъ него вышелъ…. Ты, по крайней мр, хоть не вмшивалась въ дла, хоть съ этой стороны я былъ спокоенъ, а теперь вотъ…

— Папа, я думаю, что непремнно нужно что-нибудь сдлать,— настойчиво повторила Вра.

— А я ничего не сдлаю. И прошу тебя оставить этотъ разговоръ. Довольно. Я предоставляю вамъ свободу во всемъ, а вы предоставьте мн свободно распоряжаться своими длами. И со стороны Владиміра Николаевича странно, что онъ посл моего опредленнаго отказа пошелъ еще къ теб…

— Но тутъ нтъ ничего страннаго, папа. Мы съ нимъ обо всемъ говоримъ, заговорили и объ этомъ. Онъ высказалъ свой взглядъ, я согласилась съ нимъ.

— Ну, такъ вотъ и скажи ему, что все это фантазіи, и ничего этого я не намренъ исполнять.

— Но, видите ли, папа, тутъ есть еще одно обстоятельство…— промолвила не совсмъ ршительно Вра Поликарповна.

— Какое еще обстоятельство? Почемъ ты знаешь про какія-то обстоятельства.

— Дло въ томъ, папа, что Владиміръ Николаевичъ ршилъ въ случа, если вы не исполните его желанія, которое я считаю справедливымъ и законнымъ, отказаться…

— Отказаться? Онъ хочетъ отказаться?

И Вра Поликарповна видла, что это заявленіе произвело на него сильное впечатлніе.

‘Значитъ, въ самомъ дл онъ очень полезенъ и безъ него не могутъ обойтись’ — подумала она.

— Да, папа, онъ сказалъ это ршительно. Онъ при такихъ, условіяхъ не можетъ работать. Онъ сказалъ это такъ, что наврно исполнитъ…

— И ты думаешь, что онъ дйствительно это исполнитъ?— очень серьезно, спросилъ Поликарпъ Антоновичъ.

— Я уврена въ этомъ.

— Гм!.. Однако, какой онъ ршительный… Вообще, я не ожидалъ, что у него такой характеръ… Такъ ты говоришь, что онъ способенъ исполнить это?

— Да, да, наврно, папа. Я видла это по его лицу. Онъ придаетъ этому большое значеніе.

— Гм!.. Объ этомъ надо подумать… Вотъ видишь, вотъ, еслибы этотъ балбесъ, твой братъ, не относился такъ легкомысленно къ своимъ обязанностямъ, я не былъ бы поставленъ въ необходимость исполнять требованія посторонняго человка, а теперь я весь въ его рукахъ. Онъ честный человкъ — вотъ главное. Гд я найду такого другого? Честнаго человка, мой другъ, въ наше время сыскать очень трудно. Есть они тамъ гд-то, но только все фантазеры, къ длу ихъ и подпускать нельзя. А онъ вотъ не фантазеръ, хотя и не безъ этой закваски… Я съ нимъ поговорю… Я подумаю…

И въ первый же пріздъ Владиміра Николаевича Спонтаневъ самъ затялъ объ этомъ рчь.

— Что это мн Вра сообщила, будто вы отказываетесь?— спросилъ Поликарпъ Антоновичъ.

— Условно, Поликарпъ Антоновичъ,— отвтилъ Бертышевъ.— Вы видите, что я охотно занимаюсь вашими длами, но я могу продолжать это длать только при извстныхъ условіяхъ.

— То-есть, при тхъ условіяхъ, которыя вы мн поставили?

— Это не я поставилъ ихъ, а таково положеніе длъ.

— Однако, вы круто поставили вопросъ. Не ожидалъ этого отъ васъ…

— Видите ли, Поликарпъ Антоновичъ,— промолвилъ Бертышевъ,— я въ ваши торговыя дла не вмшиваюсь, я исполняю ваши порученія точно и дальше этого не иду. Но тутъ дло касается существенныхъ интересовъ людей, съ которыми я работаю

— Но вдь и я работалъ съ ними — и ничего…

— Вы хозяинъ. Вы и относились къ нимъ, какъ хозяинъ, и они смотрли на васъ, какъ на хозяина, это совсмъ не то. А я сотрудникъ. Притомъ же, я сразу такъ поставилъ себя по отношенію къ нимъ хорошо, что они отъ меня ждутъ… И они имютъ право ждать этого…

— Ну, знаете что,— раздумчиво сказалъ Спонтаневъ.— Вы все-таки дайте мн хоть подумать… Между прочимъ, вотъ что. Въ воскресенье прідете, у насъ будетъ больше свободнаго времени, вотъ мы тогда и поговоримъ подробне, а на всякій случай составьте смточку… Вы попробуйте такъ, приблизительную… Все-таки, вы къ длу приглядлись, вотъ мы и посмотримъ, во что это намъ можетъ обойтись, тогда и поговоримъ окончательно.

Бертышевъ не зналъ, смотрть ли ему на это, какъ на побду. Во всякомъ случа онъ охотно относилъ этотъ результатъ на счетъ Вры Поликарповны. Встртившись съ нею, онъ горячо пожалъ ей руку и посмотрлъ на нее съ благодарностью.

— Хорошее дло никогда не обременяетъ душу,— полушутя промолвилъ онъ.

— Я не для дла… А для тебя,— улыбаясь, отвтила Вра Поликарповна.

— Все равно: результатъ получится для дла. А ты не думай, что отъ тебя больше не потребуется усилій, ты еще будешь много помогать мн. Разв не лучше, скажи теперь, если наше общеніе будетъ основано на живыхъ человческихъ нуждахъ и интересахъ? Нельзя вращаться въ области одного чувства, такъ и чувство можетъ утомиться.

— Что еще отъ меня потребуется?— спросила Вра Поликарповна.

— Я знаю, что еще придется сильно бороться съ Поликарпомъ Антоновичемъ, вдь его согласіе мы вынудили, и потому онъ будетъ отстаивать каждый шагъ.

— Ты будешь давать мн инструкціи?— спросила Вра Поликарповна.

— О, самыя подробныя! Словомъ, мы заключаемъ союзъ.

— Для того, чтобъ было чмъ питать наше чувство,— съ полуулыбкой спросила Вра.

— Нтъ, не для этого, а между прочимъ — тутъ и ему перепадетъ…

Владиміръ Николаевичъ энергично занялся вопросомъ о составленіи смты. Среди прежнихъ академическихъ товарищей онъ нашелъ молодого архитектора, который до того заинтересовался дломъ, что даже не хотлъ брать никакой платы.

Они вмст съ главнымъ приказчикомъ, который состоялъ при дл больше двадцати лтъ и отлично зналъ его нужды, осматривали помщенія, размряли и приспособлялись. Съ этимъ же приказчикомъ Владиміръ Николаевичъ совтовался на счетъ прибавки жалованья.

Все это отняло недли дв, и вотъ однажды, приведя весь вопросъ въ ясность, онъ явился къ Спонтаневу со смтой.

Спонтаневъ углубился въ цифры и принялся внимательно изучать ихъ, и вдругъ на лиц его выразился ужасъ.

— Позвольте, Владиміръ Николаевичъ, вдь это выходитъ цлое состояніе… На перестройки требуется около тридцати пяти тысячъ, но это, знаете, не шутка..

— Вы сами видите, Поликарпъ Антоновичъ, какъ скромны наши проекты..

— Скромны.. Видно, что вы никогда не имли дла съ деньгами, если вы это считаете скромнымъ.. Дале, на прибавку жалованья вы кладете около пяти тысячъ въ годъ, но это немыслимо. Каждый годъ вы хотите обременить бюджетъ на новыя пять тысячъ.

— Но посмотрите, Поликарпъ Антоновичъ, какія скромныя прибавки, вдь, собственно, даже вдвое увеличить жалованье было бы справедливо.

— Справедливо… Да, на этотъ счетъ я не спорю… Вы вотъ хотите построить имъ дворцы.. Можетъ быть, справедливо, чтобы у всякаго человка былъ свой дворецъ, но этой справедливости вы не найдете нигд на всемъ земномъ шар. По два человка, въ комнат, да, помилуйте, это уже больше чмъ роскошь.

— Это зависитъ отъ того, какая комната.. А здсь предположена комната въ одно окно, самыхъ скромныхъ размровъ.

— Ну вотъ и отлично, можно прибавить еще одно окно и помстить всхъ въ одной комнат.

Спонтаневъ торговался не на жизнь, а на смерть, а Владиміръ Николаевичъ, ободренный уже нкоторымъ успхомъ, старался какъ можно меньше уступить ему.

— Ну, я, знаете, такъ ршить этого не могу, мн надо подумать,— сказалъ Спонтаневъ, который, очевидно, старался какъ можно на дольше отложить исполненіе проекта. Можетъ быть, онъ разсчитывалъ на скорое наступленіе осени, а потомъ зимы, когда перестройки невозможны.

Онъ попросилъ, чтобы въ Царское къ нему пріхалъ архитекторъ, составлявшій смту. Архитекторъ прізжалъ, шли долгіе переговоры, Поликарпъ Антоновичъ дулся не только на Владиміра Николаевича и архитектора, но и на своихъ, и даже три дня ни съ кмъ не разговаривалъ.

— Знаете, я не могу,— наконецъ сказалъ онъ Владиміру Николаевичу,— вы хотите просто разорить меня.

— А я ручаюсь, — сказалъ Бертышевъ, — что это увеличитъ, ваши доходы.

— Это какимъ же образомъ?

— Люди будутъ работать энергичне, охотне…

— Разсказывайте… Знаю я эту охоту. Тогда они только возмнятъ о себ и черезъ годъ потребуютъ новой прибавки.

— Ну, тогда ужъ вы будете имть право отказать имъ.

Наконецъ, Спонтанева-таки сломили, но съ большими ограниченіями. Онъ самъ начерталъ планы, сократилъ постройки больше, чмъ на половину, вычеркнулъ кровати и кое-какую мебель, которую предположилъ Владиміръ Николаевичъ, а оставилъ по прежнему нару. Прибавку къ жалованью сократилъ до трехъ тысячъ и предложилъ Владиміру Николаевичу распредлить между служащими.

Владиміра Николаевича это, конечно, не удовлетворило, и онъ думалъ было настоять на своемъ отказ, но Вра стала умолять его.

— Вдь это, все-таки, что-нибудь, Владиміръ. Онъ не привыкъ къ этому. А этотъ случай для него будетъ практикой… Потомъ можно будетъ еще что-нибудь сдлать..

— Ну, хорошо,— согласился Бертышевъ,— это правда. Лучше хоть что-нибудь, чмъ оставаться въ томъ же печальномъ положеніи. Если я уйду, все останется по старому, пожалуй, еще даже прижмутъ ихъ, въ отместку за смлыя желанія…

И онъ далъ согласіе.

— Дорого обходится мн этотъ молодой человкъ,— сказалъ Спонтаневъ, когда все уже было безповоротно ршено.

А Владиміръ Николавичъ съ увлеченіемъ занялся новымъ дломъ. Теперь у него явился живой интересъ въ длахъ Спонтанева.

Онъ тотчасъ же съ энергіей принялся за постройки, разсчитывая поспть съ окончаніемъ ихъ къ осени. А служащимъ было объявлено, что съ перваго августа имъ будетъ выдана первая прибавка въ жалованью.

Служащіе Спонтанева теперь обожали своего новаго надсмотрщика, къ которому они въ первое время отнеслись подозрительно.

Глава V.

Лто приходило къ концу. Петербургскій августъ давно уже давалъ себя знать своими дождливыми днями, сырыми вечерами и холодными ночами.

Владиміра Николаевича Бертышева очень рдко можно было застать дома. Скорбянскій, когда возникала мысль о томъ, чтобы повидать его по длу и такъ, говорилъ: ‘его надо искать гд-нибудь на Фонтанк, на дн барки, придавленнымъ дровами’.

Съ утра Бертышевъ надвалъ свой клеенчатый непромокаемый плащъ, который заставили его пріобрсти августовскіе дожди, садился въ пролетку и объзжалъ городъ. Это сдлалось его потребностью. Въ праздники, когда работать приходилось меньше, онъ уже чувствовалъ, что ему какъ бы чего недостаетъ. Онъ, что называется, втянулся и, къ своему удивленію, которое словно не имло времени перейти въ ужасъ, у него не было ни сожалнія, ни раскаянія по поводу того, что онъ, какъ казалось, окончательно бросилъ свое искусство и предался дровамъ. Ни къ чему его не тянуло. Въ начал ему хоть приходилось работать головой, чтобы изучить спонтаневское дло и выработать пріемы обращенія съ нимъ, но все это далось ему легко. Теперь онъ зналъ дло, какъ въ былое время зналъ краски на палитр, такъ что могъ съ закрытыми глазами брать именно ту, какая ему была нужна. Порядки, значительно измненные имъ, вошли въ норму и все длалось уже само собой. Поэтому и онъ совершалъ теперь свою миссію машинально, она отъ него не требовала никакого напряженія душевныхъ силъ и онъ былъ страшно доволенъ этимъ. Онъ переживалъ такое состояніе души, которое какъ разъ въ этомъ нуждалось. Ему надо было движеніе, простое физическое движеніе, чтобы мысли разсевались легкими перемнами впечатлній, и онъ достигалъ Этого при посредств спонтаневской пролетки и его же добропорядочнаго рысака. Это все, что ему было нужно.

Что-то зрло въ глубин его души, но зрло еще даже втайн отъ него самого, а пока у него было такое состояніе, что, чмъ дальше продолжалось это ‘движеніе’, чмъ больше онъ оставался одинъ въ пролетк, на отдаленныхъ улицахъ, тмъ былъ счастливе.

Единственно, къ чему онъ относился съ живымъ интересомъ, это было переустройство жилищъ для работавшихъ у Спонтанева подростковъ и положеній всхъ его рабочихъ. Это дло самъ онъ создалъ и оно неослабно занимало его. И двигалось оно быстро и стройно, потому что сами служащіе помогали ему. Что же касается до того результата, какой проистекъ изъ всего этого для него самого, то это случилось помимо его стараній и явилось для него неожиданнымъ.

Едва прошелъ мсяцъ посл того, какъ служащимъ были объявлены предстоящія улучшенія въ ихъ судьб, посл того, какъ Спонтаневу главнымъ приказчикомъ, завдывавшимъ главной конторой, былъ представленъ мсячный отчетъ, какъ Спонтаневъ, до сихъ поръ злившійся на него за потребованные непредвиднные расходы и потому скупой на слова, вдругъ заговорилъ съ нимъ новымъ языкомъ.

Въ воскресенье посл обда онъ задержалъ его при себ и сказалъ:

— Читали отчетецъ, Владиміръ Николаевичъ?

— Я его знаю,— отвтилъ Бертышевъ:— я слдилъ за каждой его цифрой!..

— И сравнивали съ отчетомъ за прошлый годъ, за тотъ же мсяцъ?

— Подробно — нтъ. У меня не было подъ рукой. Но въ общемъ знаю, что есть разница.

— Помилуйте! Какъ же нтъ? И это ужъ не разница, а прямо чудо какое-то! Доходъ увеличился на тридцать пять процентовъ… А это не шутка.

— Да, это не шутка, Поликарпъ Антоновичъ!

— Но позвольте: что же, вы ихъ изъ-подъ земли вырыли, что ли? Ужъ я, кажется, ходокъ, — я жизнь положилъ на то, чтобы изобрсти способы для увеличенія дохода, я ни передъ чмъ не останавливался и поднялъ, очень поднялъ доходность, но до этой высоты мн не удалось ни разу подняться…

— И представьте, Поликарпъ Антоновичъ, что я для этого не сдлалъ ни малйшаго усилія, я ровно ничего для этого не сдлалъ…

— Вы станете утверждать, что сдлалось это само собой? Вы слишкомъ скромны, Владиміръ Николаевичъ.

— И не само собой. Вотъ вы говорите, что жизнь положили на изобртеніе способовъ увеличить доходность и ни передъ чмъ не останавливались, а вотъ мимо одного способа вы всегда проходили безъ вниманія и даже вотъ теперь хотли-было забраковать его…

— Это что же? Ужъ не прибавки ли эти да улучшенія?

— Они, непремнно они!

— Ха, ха, ха! Вы чудакъ, вы, право, чудакъ невроятный! Ха, ха, ха, ха!

И Спонтаневъ смялся громко, на сколько это позволяло его неладное состояніе.

— Это что же, по вашему, это мн награда за добродтель? Не видалъ никогда собственными глазами, чтобы кто получалъ награду за добродтель. За подлость, дйствительно, бываютъ большія награды, ха, ха, ха! А за добродтель — это только въ сказкахъ бываетъ…

— Нтъ, Поликарпъ Антоновичъ, здсь добродтель не при чемъ. Тутъ простой, если можно такъ сказать, ариметическій разсчетъ.

— Ариметическій?

— Да, и думаю, что это можно высчитать при посредств простой ариметики. Всякое дло, чтобы оно спорилось, требуетъ, во-первыхъ, охоты, желанія со стороны тхъ, кто его длаетъ, а, во-вторыхъ, бодрости и энергіи. Чмъ больше этихъ качествъ, тмъ лучше идетъ дло и, значитъ, приноситъ большій доходъ. У васъ, Поликарпъ Антоновичъ, было достаточно и охоты, и энергіи, но вдь не вы исполняли главную работу. Хотя вы и хозяинъ, а все же дло было въ рукахъ работника, а не въ вашихъ. Значите, вся суть въ томъ, достаточно ли было охоты и энергіи у нихъ.

— А чортъ ли мн въ ихъ охот? Я надъ ними съ палкой стою и тогда у нихъ поневол охота является… Я такъ понимаю дло…

— Это совсмъ не та охота, Поликарпъ Антоновичъ. Настоящая охота является отъ довольства своимъ положеніемъ. Настоящая охота та, которая выходитъ сама изъ души работника. Она рождаетъ энергію и тмъ больше, чмъ полне довольство. А энергія увеличиваетъ доходность предпріятія. Вотъ вамъ и математика: чмъ больше довольства своимъ положеніемъ у работника, тмъ выше и доходность, разумется — въ предлахъ свойствъ самаго дла, его надобности, полезности, спроса на него.

— Это мудрая ариметика!

— Я вамъ доказалъ ее вотъ этимъ отчетомъ. Увряю васъ честью, что я ровно ничего не предпринималъ для увеличенія доходности. Она сама увеличилась. Работники, почувствовавъ себя въ лучшемъ положеніи, стали внимательне, старательне, можетъ быть, даже честне, изъ всего этого получились т тридцать пять процентовъ, которые васъ такъ пріятно изумили…

— И вы думаете, что это такъ и будетъ продолжаться?

— Думаю, что такъ. Одинаковыя причины порождаютъ одинаковыя послдствія.

— Гм… Посмотримъ, посмотримъ!.. Никакъ не ожидалъ, что вы окажетесь такимъ драгоцннымъ человкомъ! Мы, конечно, посмотримъ… И я не премину вознаградить вашъ трудъ достойнымъ образомъ… А пока я могу только удвоить ваше вознагражденіе…

— Я не отказываюсь, только прошу помнить, что я не добивался этого!— сказалъ Владиміръ Николаевичъ.

Въ этой неожиданной прибавк для него самымъ пріятнымъ было то, что у него уже теперь являлось достаточное основаніе посвящать свое время спонтаневскому длу. Никогда художественной работой онъ не добывалъ столько, а если принять въ разсчетъ правильность ежемсячныхъ получекъ, то это оказывалось очень важнымъ.

Онъ въ тотъ день торопливо халъ домой и тотчасъ же сообщилъ Вр Петровн объ удвоеніи своего заработка. Онъ прибавилъ:

— Это вполн обезпечиваетъ нами безбдную жизнь, не правда ли?

— Да, обезпечиваетъ!— сказала Вра Петровна, но въ голос ея онъ почуялъ какой-то особенный оттнокъ, какъ будто она сказала не все, что могла бы сказать по этому поводу.

— Но, что же?— спросилъ онъ, желая вызвать ее на разговоръ.

— Ничего!— кратко отвтила она.

— Въ самомъ дл — ничего? Мн показалось, какъ будто у тебя есть еще что-то…

Вра Петровна слабо усмхнулась.

— Еще что-то… И только всего?..

— Я знаю, что у тебя есть много, Вра, но не считаю себя вправ…

— И ты не въ прав, это такъ и есть…

— Но, по крайней мр, скажи то, что ты думаешь по этому поводу…

— Я думаю ужасныя вещи, Владиміръ…

— Ужасныхъ вещей нтъ на свт, я въ этомъ убдился… Люди уживаются съ самыми страшными чувствами. Люди умютъ приспособиться ко всему и примириться со всмъ…

Вра Петровна, слегка вспыхнула.

— Я ни съ чмъ не примирилась, Владиміръ…— съ скрытой горячностью сказала она:— я ко многому принудила себя. Ты знаешь, для чего это нужно…

— Ахъ, Вра, ты дурно поняла меня!.. Неужели ты думаешь, что я позволилъ бы себ такъ грубо прикоснуться къ твоимъ ранамъ, которыя самъ нанесъ? Я знаю хорошо цну твоему подвигу…

— И не подвигъ… Подвига нтъ. Подвигъ долженъ быть добровольный, а меня приковала необходимость. Но объ этомъ, я надюсь, мы не будемъ говорить…

— Лучше не будемъ. Ты скажи то, что можешь сказать…

— Неужели, Владиміръ, ты меня считаешь слпой? Неужели ты воображаешь доставить мн удовольствіе сообщеніемъ о двухстахъ рубляхъ? Поврь, что если бы теб дали не двсти, а тысячу въ мсяцъ, я отвтила бы теб тмъ же…

— Но деньги нужны, Вра, безъ нихъ не проживешь!..— слабо, неувренно возразилъ Бертышевъ.

— Какъ бы он ни доставались?

— Я не вижу ничего безчестнаго въ томъ способ, какимъ я добываю деньги…

— Безчестнаго, конечно, нтъ. Но разв это твое дло? разв ты спокоенъ при мысли, что забылъ, какъ держатъ кисть?..

— А, ты объ этомъ!.. Ну, это не уйдетъ отъ меня…— промолвилъ Владиміръ Николаевичъ и нахмурилъ брови.

— Нтъ, уйдетъ… Все уходитъ, отъ всего можно отъучить себя и отдалить. Вдь и вкусы, и наклонности мняются, не одни только чувства. Или ты уже не чувствуешь въ себ таланта?

— Не знаю, не знаю я этого… Я давно не наводилъ объ этомъ справокъ…

— Но тебя, по крайней мр, тянетъ къ прежней работ?..— заботливо спросила Вра Петровна.

— Нтъ, и не тянетъ… Я никогда о ней не думаю…

— Значитъ, ты не художникъ!..

— Можетъ быть, и не художникъ!.. И, право же, меня это не огорчаетъ…

Вра Петровна опустила голову. Лицо ея вдругъ покрылось какъ бы облачкомъ печали. Она вздохнула.

— Удивительно, какъ человкъ можетъ перемниться!— тихо воскликнула она, какъ будто про себя.

Это простое восклицаніе вдругъ почему-то взбудоражило Владиміра Николаевича, какъ будто кто-то коснулся въ душ его струнъ, которыя давно уже не звучали. Онъ всталъ и нервно зашагалъ по комнат.

— Да, можетъ перемниться! Можетъ перемниться не только человкъ, но и ангелъ, а ужъ во всякомъ случа такой, не особенно сильный человкъ, какъ я! Можетъ перемниться и опуститься и даже упасть въ пропасть, когда все подталкиваетъ его къ этому. Онъ оступился, упалъ, но вмсто того, чтобы протянуть ему руку, его пододвигаютъ все ближе и ближе къ пропасти, очищаютъ ему путь, камешки убираютъ съ дороги, только падай, сдлай милость, падай…

— Я этой аллегоріи не понимаю…— тихо покачавъ головой, промолвила Вра Петровна.

— Какая тутъ аллегорія! Это все такъ ясно! Со мной случилось несчастье…

— Несчастье?— поднявъ на него глаза, спросила Вра Петровна.

— Да, несчастье… Несчастье для нашей семьи, для моей работы… Я говорю, что это несчастье, я такъ чувствую, это такъ и есть. И вотъ, вмсто того, чтобы притянуть меня, удержать, привязать, меня отталкиваютъ, вокругъ меня образуется атмосфера холода, отъ меня запираютъ душу на тысячу замковъ…

— Притянуть, привязать!..— со вздохомъ произнесла Вра Петровна: — ахъ, Владиміръ, тотъ, кого насильно притянули и привязали, сорвется, перекуситъ веревки и убжитъ… И тоже насчетъ атмосферы холода!.. Боже мой, до чего можетъ дойти пристрастіе къ самому себ! Ты самъ схватилъ обими руками этотъ огонь, который согрвалъ всхъ насъ, и унесъ его въ другое мсто и нашъ очагъ опустлъ, темно стало въ немъ и все вокругъ него похолодло…

— Да, но ты слишкомъ ужъ безповоротно отстранилась отъ меня, ты бросила меня на пути, по которому мы шли вмст, бросила какъ разъ тогда, когда я споткнулся… Когда мн нужна была помощь…

— Владиміръ, лучше оставимъ это, потому что это ужъ слишкомъ!..— воскликнула Вра Петровна.— Вспомни, что я ни разу не упрекнула тебя, я, у которой столько для этого поводовъ, а ты что длаешь? Неужели это не жестоко?

— Да, конечно, я тысячу разъ не правъ противъ тебя,— видимо остывая, сказалъ Владиміръ Николаевичъ,— я не говорю, что я правъ… Но если бы ты не такъ ршительно поставила вопросъ о нашихъ отношеніяхъ, если бы ты не такъ рзко отрзала мн пути для возврата…

— Для возврата?— спросила Вра Петровна и глава ея вдругъ вспыхнули огнемъ.— Ну, и что жъ, если я скажу теб: вотъ мои объятія, они раскрыты… Возвращайся сейчасъ! Я говорю теб это! Что ты на это скажешь?

Владиміръ Николаевичъ молча опустился въ кресло и, въ отвтъ на ея слова, не произнесъ ни звука. Вра Петровна продолжала:

— Значитъ, не надо говорить словъ, когда для нихъ нтъ основаній въ сердц. У тебя тамъ накипло. Я знаю, иначе и быть не можетъ. Положеніе твое печальное, я и это знаю и мн часто бываетъ жаль тебя и хочется облегчить. Но я сдлать этого не могу, потому что не знаю дороги къ твоему сердцу. Тотъ путь, та тропинка, по которой я къ нему ходила, потеряна… Я ничего не могу сдлать… Видишь, какъ сегодня я разговорилась… Давно уже я не произносила столько словъ. Нтъ, Владиміръ, не радуетъ меня это удвоеніе твоихъ доходовъ. Лучше бы они въ десять разъ уменьшились, да ты былъ бы тмъ, чмъ ты долженъ быть — артистомъ, художникомъ, творцомъ художественныхъ произведеній, а не главнымъ надсмотрщикомъ нйдъ дровяными дворами, и какую бы ты блестящую карьеру ни длалъ въ этомъ направленіи, я никогда этому не порадуюсь…

Она оставила его одного, и онъ вдругъ почувствовалъ какое-то безпредльное одиночество, быстро схватилъ шляпу и вышелъ изъ дому.

Посл этого разговора Владиміръ Николаевичъ еще охотне, чмъ прежде, сталъ предаваться своему новому спорту и объзду дровяныхъ дворовъ, биржъ и контор, принадлежавшихъ Спонтаневу. Въ этихъ прогулкахъ онъ началъ находить какую-то новую отраду. Все время, что онъ былъ дома, у него было такое ощущеніе, какъ будто, въ какую бы сторону онъ ни ступилъ, всюду ему грозило натолкнуться на остро наточенные ножи. И онъ почти неизмнно молчалъ, и даже когда дти обращались къ нему съ ласками, не находилъ въ своемъ голос нотъ, чтобы отвчать имъ тмъ же. Онъ чувствовалъ себя виноватымъ, придавленнымъ.

Когда же садился въ пролетку, разомъ все это исчезало, какъ будто стопудовая тяжесть спадала съ его плечъ. Онъ разомъ отрывался отъ почвы и былъ цлый день какъ бы вн своего міра, вн всякаго міра, потому что во всемъ, съ чмъ онъ соприкасался, не было его личныхъ интересовъ.

Однажды ему пришла мысль, когда онъ былъ въ тхъ мстахъ, завернуть къ Матвю Ивановичу. Это было въ конц августа. Погода стояла сренькая, дачныя мста были окутаны туманомъ и пронизаны сыростью. Домишко, въ которомъ наслаждалось дачными прелестями семейство Скорбянскихъ, былъ закупоренъ со всхъ сторонъ. Даже ворота были плотно притворены.

И никто не зашевелился въ дом, когда пролетка остановилась у воротъ. Очевидно, вс попрятались по своимъ угламъ, приведенные погодой въ мрачное настроеніе.

Владиміръ Николаевичъ сошелъ съ пролетки и, вмсто того, чтобы позвонить у крыльца, постучалъ въ окно. Не сразу онъ получилъ откликъ. Пришлось повторить стукъ. Черезъ минуту къ окну приблизилась женская фигура, приложилась лицомъ почти къ самому стеклу, сдлала жестъ удивленія и удалилась. Затмъ, послышались шаги въ корридор, кто-то шлепалъ туфлями, звукъ выдвигаемаго засова, потомъ самъ Матвй Ивановичъ въ сромъ халат, изъ подъ котораго, такъ какъ онъ и не думалъ застегивать его, выглядывало нижнее блье. А былъ между тмъ третій часъ дня.

— Ба, ба, ба! Вотъ человкъ, котораго можно увидать только по капризу судьбы, а никогда по собственному желанію!— воскликнулъ Скорбянскій:— ну, могъ ли я ожидать тебя въ такой, можно сказать, прогнившій день, когда даже свинцовое петербургское небо дало течь?.. А вдь я три раза прізжалъ къ теб въ лучшіе дни…

— Признаюсь, я почти не разсчитывалъ найти васъ здсь. Я думалъ, что вы перехали уже въ городъ!— говорилъ Бертышевъ, вступая вмст съ хозяиномъ въ длинный корридоръ.

— Что ты? Что ты? Заплативъ за дачу сто десять рублей, мы, кажется, имемъ право испытать до конца вс прелести деревенской или, правильне сказать — новодеревенской — что далеко не одно и тоже — жизни, т. е. промокнуть и прогнить до саморазрушенія. Притомъ же ты, очевидно, не знаешь секрета настоящаго истоваго петербургскаго дачника.

— Очевидно, не знаю.

— А видишь ли, петербургскій августъ никуда не годится, но зато сентябрь часто бываетъ превосходный. Такъ вотъ каждый дачникъ старается какъ-нибудь перешагнуть августъ, чтобы наслаждаться сентябремъ. Малодушные люди, при первомъ же появленіи августовскихъ дождей, спшатъ перевозить свои рубища и развалины въ Петербургъ и это потому, что они не справляются съ метеорологіей. А я, братъ, если ужъ деньги заплатилъ, такъ использую все до метеорологіи включительно. Ну, чмъ же тебя угощать? Самоваръ, что ли, растопить?

— Нтъ, ничего не растапливай. Я мимоздомъ. Долго сидть не могу, дла много.

Онк вошли въ комнату и услись на диван.

— Объясни ты мн, сдлай милость, какія-такія дла? Неужто ты въ самомъ дл спеціализировался на дровяномъ искусств?

— Это такая спеціальность, которую можетъ уразумть всякій.

— Но, однакожъ, что-нибудь привлекаетъ тебя къ ней. Вдь ты, если и не сжегъ корабли, то, такъ сказать, вытащилъ ихъ на берегъ и опрокинулъ на бокъ. Не думать же мн, что ты длаешь это, какъ говорится, ради прекрасныхъ глазъ господина Спонтанева. По крайней мр, онъ хорошо платитъ?

— Платитъ онъ двсти рублей въ мсяцъ!..

— А-а! Двсти рублей — деньги, это что и говорить! Нашему брату, выколачивающему каждый рубль вотъ этимъ мстомъ (онъ показалъ на свой лобъ), такая сумма, если она обладаетъ постоянствомъ, можетъ доставить большое удовольствіе. Но ты, смотри, не прогадай… Художникъ, ежели онъ владетъ не только талантомъ, но и способностью приспособляться ко вкусамъ публики, можетъ безъ труда гораздо больше заработать А ты всмъ этимъ, кажется, обладаешь въ достаточной мр… Вотъ, мой другъ Вольтовъ второй способностью не обладаетъ…

— А кстати, что Вольтовъ?

— Вольтовъ — на высот. Ужъ онъ дошелъ до половины. Какая поэма, братъ, получается! Нелпая, идея — обезсмертить въ краскахъ Еруслана, нелпая, говорю, на словахъ, а какъ посмотришь на то, что у него изъ подъ кисти выходитъ, такъ начинаешь соглашаться съ нимъ. Этакая у него колоссальная способность вливать душу живу въ любой чурбанъ.

— Ты видлъ разв?

— Какъ же! Я здилъ туда! И что за увлекательная дама, эта Березова! Есть, братецъ мой, такіе люди, которые какъ бы рождены быть воспріемниками всякой искры Божіей. Ну, что онъ ей? Откуда ни возьмись, голодранецъ привязался… Грубый чудакъ, съ разными неудобными въ общежитіи угловатостями, разностями, несуразностями. Но она, какъ увидла, какой божественный ручей изъ его души льется, обставила его, какъ какого-нибудь полубога. Живи и работай, молъ, и больше ничего отъ тебя не требуется. Это, братъ, меценатка отъ глубины души, не твоему Спонтаневу чета! Еслибъ ты видлъ, какъ онъ изобразилъ ослпленныхъ плнниковъ въ тюрьм! До сихъ поръ вижу ихъ, какъ живыхъ людей! Какія позы, что за лица! И сколько духовной мощи въ его Еруслан! Всюду, гд онъ появляется, такъ и разливается счастье… Пишетъ и мечтаетъ, какъ къ будущей весн онъ кончитъ и повезетъ по деревнямъ… Ну, что же твой Спонтаневъ не покаялся? Ты еще разъ денегъ у него не просилъ для вольтовской зати?

— Нтъ, я считаю это безполезнымъ. Онъ не дастъ иначе, какъ на тхъ условіяхъ…

— На тхъ условіяхъ, братъ, можно пріобрсти лсъ для вырубки дровъ, а не художественныя произведенія. А нельзя ли, скажи пожалуйста, какъ-нибудь черезъ Вру Поликарповну? А? Она — двушка со вкусомъ, съ пониманіемъ — такъ, по крайней мр, должно быть. Не повліяетъ ли она на него, но сперва, разумется, ты на нее?

— Я объ этомъ давно думалъ, но потомъ нашлись другія дла и я забылъ…

— А ты такихъ вещей не забывай. Нтъ, въ самомъ дл, надо поспособствовать ему. Жаль будетъ, если этотъ, по справедливости, первый блинъ въ дл художественныхъ выставокъ для народа выйдетъ комомъ. Притомъ же страшно любопытно видть, какъ это тамъ примется и что изъ этого выйдетъ?

— Я поговорю съ нею…

— Поговори, голубчикъ! Я теб говорю, что Вольтовъ прямо длаетъ чудеса… Ну, а ты… Ты ничего новаго не пишешь?

— Мн некогда!

— Какъ? Ты отдаешь все свое время дровамъ?

— Двсти рублей, Матвй Ивановичъ, не станутъ даромъ платить…

— Но однако же… Неужели ты весь отдаешься этому гнусному длу?

— Весь, безъ остатка. Съ утра и до вечера…

— О, это надо изслдовать! Жена, ставь самоваръ! Онъ будетъ у насъ чай пить… Дло это требуетъ времени. Не могу допустить, чтобы у тебя такъ рано началось паденіе. Итакъ, объяснись. Ты пошутилъ?

— Нтъ, Матвй, я не шучу. Въ самомъ дл, вотъ уже два мсяца, какъ я не держалъ кисти въ рукахъ…

— Ну, два мсяца, это еще не Богъ знаетъ какая вчность. Съ вашимъ братомъ бываетъ это. Иной, горя любовью къ искусству, по годамъ не можетъ подойти къ мольберту. Вы, живописцы, еще до сихъ поръ аристократы въ искусств! Вы позволяете себ барствовать, дожидаясь, пока васъ муха укусить, сирчь поститъ вдохновеніе, и тогда вы бжите ‘на берега пустынныхъ волнъ, въ широкошумныя дубравы’… Вы можете это длать, потому что, если, вмст съ вдохновеніемъ, васъ поститъ и удача, то вамъ могутъ заплатить за картинку такія тысячи, что вы или покроете вс дыры, образовавшіяся въ вашемъ бюджет въ то время, когда ваша душа вкушала хладный сонъ, да еще и въ сберегательную кассу кое-что отнесете. Мы такъ не можемъ. Намъ вдохновенья ждать, это значитъ — дтей уморить съ голоду. Намъ въ широкошумныя дубравы бжать, такъ на подошвы больше истратишь, потому хоть ты шекспировскую вещь напиши, все равно, тебя по листику разсчитаютъ, по шестнадцать страничекъ точка въ точку. Я, братъ, пишу и денно, и нощно, какъ услышу пискъ ребятишекъ, такъ и сажусь писать. И сейчасъ же вдохновеніе приходитъ. Конечно, оно, должно быть, не такое, какъ то, котораго дожидаться надо, ну, а все же — вдохновеніе, какое ни на есть… Такъ я говорю, ято два мсяца не много. Но если у тебя все время уходитъ на отопленіе Петербурга, то, значитъ, и въ будущемъ у тебя времени на работу не останется. Вдь зима придетъ, отопленіе усилится… А? Какъ ты думаешь?

— Я совсмъ объ этомъ не думаю!..

— Такъ ты, значитъ, не художникъ? Ты насъ всхъ обманывалъ?

— Можетъ быть…

— Да о чмъ же ты думаешь въ такомъ случа во время своихъ прогулокъ въ этой изящной пролетк?

— А ты разв не испыталъ блаженства ни о чемъ, ни о чемъ не думать?

— Нтъ, я только подозрвалъ о существованіи такого блаженства, но никогда не имлъ возможности испытать его. Но это что же, ради самозабвенія длается?

— Именно, ради самозабвенія. Ни о чемъ не думать, выйти на время изъ этого круга жизни и не войти ни въ какой другой, временно отсутствовать отъ жизни со всми ея вопросами и недоумніями…

— Да, вотъ что… Заключаю, что эта нитка все еще тянется, тянется, и грозитъ тянуться безъ конца… Понимаю я тебя, другъ сердечный, понимаю… Но только одного не понимаю: какъ хватаетъ у тебя, если можно такъ сказать, душевной слабости — не перерзать эту нитку…

— Перерзать мудрено. Нитка-то стальная!..

— Да чортъ съ ней, что она стальная. Возьми топоръ и разруби. Она къ теб привязана съ обихъ сторонъ и въ об стороны тебя тянутъ по ней. А ты хвати топоромъ, одинъ конецъ улетитъ въ пространство, а съ другимъ ты окончательно причалишь къ какому-нибудь берегу.

— А кто пострадаетъ отъ этого?

— Неизвстно. Тотъ или другой берегъ. И, знаешь, когда подумаешь хорошенько, то это даже не важно. Допусти на минуту, что притянетъ тебя не къ тому берегу, на которомъ находится Вра Петровна, а къ другому. Ну, что жъ! Будетъ страданіе, но, по крайней мр, опредленное, явственное. А то что же это за умоизнурительная канитель! Ты, какъ разбитая лодка съ рванымъ парусомъ, болтаешься между двухъ береговъ. И самому теб хуже всхъ. Я отлично понимаю, что въ такомъ душевномъ состояніи не мудрено и на дрова броситься. Особаго рода запой вдь!.. И главное, я увренъ, что никому отъ этого удовольствія нтъ. Наврно вс тобой недовольны — и здсь и тамъ, а самъ ты боле всхъ…

— Ты говоришь правду, Матвй!

— Комъ тужуръ, монъ ами!— не безъ комизма произнесъ Матвй Ивановичъ,— это моя спеціальность! А у меня, когда я узналъ, что ты дровяному длу предался, мелькнула — знаешь — какая преподлая мысль?

— Нтъ, итого не знаю!

— Мысль, что ты задумалъ спонтаневское дло изучить досконально, окончательно вс нитки его въ рукамъ своимъ прибрать, потомъ жениться на инфант и всхъ остальнымъ, къ длу дровяному прикосновенныхъ, къ чорту послать!

— Дйствительно подлая мысль!

— Я такъ ее и аттестовалъ!

— Во-первыхъ, жениться я не могъ бы уже потому, что у меня есть жена и дти!..

— Ну, это пустое! При наличности дровяныхъ складовъ это даже очень легко устранимо!..

— А во-вторыхъ, ты думалъ обо мн такъ скверно, какъ будто пересталъ уже считать меня порядочнымъ человкомъ.

— Э, что такое порядочный человкъ! Ихъ вдь длаютъ не изъ стали. Но во всякомъ случа — извини и пройдемъ мимо этого пункта, а съ твоего позволенія, сосредоточимся на ‘во-первыхъ’. Скажи, милый другъ, какъ же ты это себ представляешь?

— Что собственно?

— Да вотъ это. Ну, у, тебя съ двицей Спонтаневой романъ. Хорошо. Что же, ты полагаешь, что она всю жизнь будетъ терпть тебя около себя, обремененнаго женой и дтьми и даже живущаго съ ними? Ну, а она-то сама сдлана изъ чего? Разв не изъ плоти и крови? Вдь не изъ сосновыхъ же полньевъ, чортъ возьми, сколотилъ ее Спонтаневъ — ты извини мн этотъ грубый способъ выраженія… Да, наконецъ, какъ это вы тамъ любите? Какъ ангелы, что ли? Я, признаюсь, въ такую любовь никогда не врилъ… Является же у васъ когда-нибудь вопросъ о будущемъ…

— До сихъ поръ не являлся…

— Ну, такъ, значитъ, явится однажды въ вид смерча, противъ котораго уже никакихъ предупредительныхъ средствъ не будетъ. А это гораздо хуже. Или вы оба лишены темпераментовъ, холодная у васъ кровь, вы рыбы,— такъ, что ли? Не разберу я васъ. Никогда не одобрялъ я этого твоего романа, но, по моему, ужъ воли романъ, такъ романъ — въ двухъ или трехъ тамъ частяхъ, но чтобы части видны были, чтобы въ нихъ было движеніе впередъ, видна была цль, а не этотъ — гоголь-моголь какой-то, гд и блокъ, и желтокъ, и сахаръ, и ромъ все смшано въ одинъ неопредленный составъ…

— Эхъ, Матвй Ивановичъ, если бы ты зналъ, какой стороны вопроса ты касаешься!..— какъ бы противъ воли воскликнулъ Владиміръ Николаевичъ и вдругъ оборвалъ свою рчь и задумчиво посмотрлъ куда-то въ сторону.

— Знаю, братъ,— той самой стороны, отъ которой вы вс, близко стоящіе къ длу, отворачиваетесь и притомъ умышленно. Большая доза трусости есть въ этомъ вашемъ подвиг! И напрасно вы это длаете, други мои, напрасно! Вы сами тянете канитель, воображая, что судьба о васъ позаботится и все за васъ сдлаетъ. Ничего она не сдлаетъ! Вы боитесь разрушить старое дряхлое зданіе, опасаясь, что вамъ придется остаться на развалинахъ. Да чортъ ли въ немъ, въ этомъ старь, когда оно оказалось никуда негоднымъ. Если вы живые люди и если васъ связываютъ живыя, а не вздутыя чувства, то на развалинахъ вы непремнно построите какое-нибудь новое зданіе. А если вы мертвецы и къ этому неспособны, то чортъ съ вами!..

— Это все хорошо говорить! А нельзя ли поставить это на практическую почву? Ну-ка, какъ по твоему: что да что надо сдлать?

— Какъ что? Это очень ясно: перестать такъ балансировать. Сядь да подумай хорошенько: куда теб нужне пойти? Туда и иди. А разъ ты это сдлаешь, ужъ остальное само собою обязано додлаться.

— Ну-съ, и если окажется, что нужне-то мн уйти отъ Вры?

— И уйди, уйди, ибо, все равно, ты для нея уже ничто, пустое мсто!

— А дти?

— И дти то же, что она. Дти, вдь это маленькія вторыя изданія матери. Что тамъ въ нихъ есть твоя кровь, это, право, неважно. Ужъ эта кровь давно обновилась и стала другой. Тутъ важно, что мать изъ-за нихъ страдала и за каждымъ дыханіемъ ихъ слдила. А ты что? Ты кормъ добывалъ? Эка важность! О лошадь, которая тащитъ плугъ, крестьянину кормъ добываетъ, но онъ ее за это не вписываетъ въ свою поминальную книжку. Я говорю, что если отъ нея ты сможешь уйти, то и отъ нихъ также. Одобрю ли я это, или нтъ, это другой вопросъ. Я даже заране теб скажу, что не одобрю, и на улиц не поклонюсь, отвернусь… Ну, да на это ты обращать вниманія не обязанъ… Главное — не тяните вы, не мучайте другъ друга вашей собственной нершительностью. А ты — больше всхъ. Я увренъ, что ты мучаешь этимъ обихъ женщинъ. О что ты отъ этого выигрываешь, не понимаю. Вотъ,— промолвилъ онъ вдругъ другимъ тономъ, когда вошла его жена съ подносомъ и, поставивъ чай на стол, начала здороваться съ Бертышевымъ: — Вотъ рекомендую: директоръ дровяного департамента! Слыхала про такой?

— Нтъ, не слыхала, да, должно быть, такого и нтъ!

— Ну, какъ же нтъ, коли директоръ есть!

И Матвй Ивановичъ окончательно перемнилъ разговоръ и началъ разсказывать Владиміру Николаевичу про свои личныя дла. Онъ сообщилъ мало утшительнаго. Заработокъ его попрежнему былъ плохъ.

— Оно, конечно, могъ бы я его увеличить вдвое и втрое, для этого надо только писать да писать безъ устали, спросъ вдь есть. Все же нашего брата, удобочитаемаго беллетриста, не очень-то много… Да не могу я писать безъ охоты. Не идетъ!.. Притомъ у меня какой-то страхъ передъ толстыми книгами. Кажется, читатель взглянетъ, пощупаетъ да и прочь отойдетъ. А, ну его, скажетъ, гд мн съ эдакой толстой книгой возиться… То же вотъ подумывалъ, не взять ли какую-нибудь службицу. И даже предлагали и недурныя условія. Пожалуй, повыгодне твоего дровяного департамента будетъ… Да вотъ не могу… я — человкъ хоть не старый, а литераторъ старой школы. Къ профессіи своей питаю почтеніе, какого она, по ныншнимъ нравамъ, даже, можетъ быть, и не стоитъ. И кажется мн, что писатель не долженъ унижаться до службы. Два дла разомъ длать нельзя. Это все равно, какъ если бы стрлочникъ на желзной дорог, переводя стрлку, въ то же время еще и на гармоник игралъ… Того и гляди, поздъ сошелъ бы съ рельсовъ и угодилъ бы въ пропасть…

Владиміръ Николаевичъ взглянулъ на часы и убдился, что просидлъ гораздо больше, чмъ разсчитывалъ. Онъ началъ торопливо прощаться. Матвй Ивановичъ проводилъ его на улицу.

— Вишь, какъ мороситъ. А сентябрь будетъ хорошъ! Чмъ больше этой небесной влаги выпадетъ въ август, тмъ лучше будетъ сентябрь. Ужъ это замчено. Коренной дачникъ петербургскій это знаетъ. А я, братъ, четырнадцать лтъ сюда на дачу зжу!— говорилъ Скорбянскій.— Вотъ будешь хать мимо дачъ и гляди: гд крпко сидятъ дачники и не видно никакихъ сборовъ къ обратному путешествію, такъ это, значитъ, сторонники доморощенной метеорологіи, въ род меня. Знаютъ, толкъ въ погод. А лошадка у Спонтанева недурна!.. Ну, прощай! Будешь еще когда въ этой сторон, зазжай. Вдь я тутъ до самаго двадцать пятаго сентября просижу. Дти будутъ въ гимназію на конк здить, а я все буду сидть. Заморозки пойдутъ, тогда, пожалуй, сдамся… А насчетъ моихъ взглядовъ на то, чего не вдаетъ никто — а по просту — вс знаютъ да молчатъ,— ты не сердись, а лучше подумай… Можетъ и согласишься…

Владиміръ Николаевичъ разстался съ пріятелемъ. Но думать онъ о тхъ вещахъ, отъ которыхъ спасался на пролтк, не сталъ. Какъ только кучеръ погналъ лошадь, онъ тотчасъ почувствовалъ то отрадное блаженство оторванности отъ всякой почвы, отъ всякихъ личныхъ заботъ и интересовъ, которое примиряло его съ столь нехудожественной дятельностью.

Это было въ субботу. Завтра онъ разсчитывалъ позавтракать дома съ дтьми, а остальной день провести въ Царскомъ. Пріхавъ домой, онъ сказалъ объ этомъ Вр Петровн. Но онъ прибавилъ, очень хорошо зная, что говоритъ неправду.

— Мн надо много говорить о длахъ!..

Вра Петровна не выразила ни вры, ни сомннія. А ему именно въ воскресенье не предстояло говорить о длахъ. Онъ просто чувствовалъ себя виноватымъ передъ Врой Поликарповной.

VI.

Онъ пріхалъ въ Царское часовъ около трехъ дня. Въ дом Спонтаневыхъ было какъ-то особенно тихо. Въ комнат Поликарпа Антоновича, внизу, были спущены шторы, Марья Ивановна тоже, должно быть, ‘отдыхала’. Она большую часть своего времени посвящала отдыху, часто даже вовсе не нуждаясь въ немъ, а отправляясь въ свой покой просто по привычк и по привычк же ложась на мягкомъ диван. Вроятно, и слуги предавались отдыху, потому что нигд не было видно ни души. Только огромный старый догъ, при его появленіи, обнаружилъ знаки гостепріимства, лниво поднявшись съ мста и привтливо помахивая хвостомъ, такъ какъ Владиміра Николаевича онъ, очевидно, считалъ своимъ человкомъ.

Сверхъ ожиданія, день стоялъ недурной. Срыя облака, дв недли висвшія надъ землей, расплылись и показалось солнце. Можетъ быть, уже сбывались метеорологическія предсказанія Матвя Ивановича Скорбянскаго, такъ какъ сентябрь былъ на носу. Въ воздух чувствовалась такая свжесть, точно пришла вторично весна.

Владиміръ Николаевичъ поднялся по широкой лстниц наверхъ и прямо прошелъ въ комнаты Вры Поликарповны. Обыкновенно по воскресеньямъ, когда онъ былъ свободенъ, она видла его. Здсь они встрчались, если было сухо, ходили въ лсъ, если погода была дурная или просто на нихъ нападала лнь, они просиживали у раскрытой къ широкому балкону двери или на самомъ балкон до обда, когда спускались внизъ.

Уроки живописи сами собой прекратились. Въ продолженіи всей недли Бертышевъ забгалъ къ ней каждый день разв на четверть часа, а случалось, что онъ ограничивался визитомъ Поликарпу Антоновичу, визитомъ дловымъ, наполненнымъ дловыми разговорами, а ей только посылалъ привтъ снизу на балконъ, не имя возможности даже забжать къ ней. Онъ боялся пропустить поздъ и долженъ былъ спшить. Но на этотъ разъ онъ не нашелъ ея. Онъ обошелъ вс комнаты, ея нигд не было. Онъ подумалъ, что она внизу у матери и посидлъ съ полчаса на балкон, дожидаясь ея, но и черезъ полчаса она не явилась. Ему оставалось спуститься внизъ и спросить у прислуги.

— Он, должно быть, въ парк, либо въ лсъ верхомъ ухали!— объяснила горничная.

— Одна?— спросилъ Владиміръ Николаевичъ.

— Нтъ, съ господами…

— Съ какими господами?

— А тутъ съ одной дачи молодые господа познакомились. Водочнаго фабриканта сыновья… Забыла, какъ звать-то… Нмецкая фамилія!

Это было для него неожиданностью. Никакихъ предположеній о новомъ знакомств онъ не слышалъ. Да и знакомство, должно быть, состоялось случайно. Во всякомъ случа, для него было ясно, что Вра Поликарповна сегодня не скучаетъ и, значитъ, онъ напрасно торопился, напрасно лгалъ Вр Петровн о дловыхъ разговорахъ съ Спонтаневымъ, напрасно оставилъ дтей.

— Вы, Владиміръ Николаевичъ, въ паркъ прошлись бы… Можетъ, она тамъ!— предложили ему.

Но онъ, разумется, въ паркъ не пошелъ, а опять поднялся наверхъ и тамъ, усвшись на балкон, смотрлъ въ небо. У него не явилось ни чувства досады, ни обиды, ни ревности, но почему-то онъ переживалъ удивленіе, какъ будто не допускалъ случайности, что вотъ мало знакомые, но недурные люди пришли, предложили прогулку и было неловко отказаться.

‘Но вдь мы цлую недлю почти не видались! Она знала, что я буду въ три часа…— возражалъ онъ на это,— и у нея не хватило терпнія дожидаться’…

И онъ сидлъ, прислушиваясь къ малйшему случайному шуму на улиц. Но прошло уже больше часа, а Вра Поликарповна не возвращалась. Внизу началось тихое, неспшное движеніе. Раздавались сдержанные голоса слугъ. Поликарпъ Антоновичъ очнулся отъ дремоты, которую разршалъ себ каждый день посл завтрака съ тхъ поръ, какъ съ нимъ случилась бда, приковавшая его къ мсту. Скоро явился наверхъ лакей и доложилъ Владиміру Николаевичу отъ лица Спонтанева просьбу, не зайдетъ ли онъ къ нему?

Владиміръ Николаевичъ сошелъ внизъ и его тамъ встртили привтливой улыбкой.

— Проснулся и спросилъ о васъ, дорогой мой Владиміръ Николаевичъ! Вспомнилъ, что Вры моей нтъ дома и подумалъ, что вамъ тамъ скучно… Садитесь, голубчикъ! Вотъ подумываемъ о перезд въ Петербургъ, да злоди-доктора увряютъ, что мн тутъ зимовать надо. Просто не знаю, какъ и быть. Одному оставаться страшно, а семью закабалить на всю зиму тоже не хочется… Вотъ посовтуйте!

— Мн кажется, что если это необходимо, то и ваша семья съ удовольствіемъ останется!—сказалъ Владиміръ Николаевичъ.

— Останется, это врно, а вотъ что съ удовольствіемъ, такъ это сомнительно! Они-то будутъ говорить, что, молъ, съ удовольствіемъ, но это собственно чтобы не огорчить меня — развалину. Но я не такой уже себялюбецъ!

— Такъ или иначе это устроится!— сказалъ Владиміръ Николаевичъ, не находившій этотъ разговоръ интереснымъ.— А Вра Поликарповна въ лсъ ухала?

— Кажется, въ лсъ! Она давно мечтала прокатиться верхомъ, да не было подходящаго общества. А тутъ подвернулись сыновья Брухмана, водочнаго заводчика, знаете, конечно… Ну, она и похала.

— Они здсь живутъ, въ Царскомъ? Вы давно съ ними знакомы?— съ какимъ-то неудержимымъ любопытствомъ разспрашивалъ Владиміръ Николаевичъ.

— Нтъ, нтъ, только на недл познакомились. Кстати, я и вамъ долженъ сообщить объ этомъ. Дло въ томъ, что у нихъ большія лсныя дачи въ Калужской губерніи. Я хочу взять у него на срубъ одинъ участокъ и, кажется, выгодно. Но, чтобы окончательно ршить, надо посмотрть. Вы понимаете, что я самъ не могу этого сдлать. А кто же замнитъ меня, какъ не вы, Владиміръ Николаевичъ.

— Вы хотите поручить мн осмотръ лса? Но я въ этомъ ничего не понимаю!

— Голубчикъ мой, у васъ такая золотая голова, что вы въ минуту сообразите все дло. Вы, конечно, возьмете съ собой опытнаго приказчика, который дастъ вамъ необходимыя указанія. Не откажетесь?

Владиміръ Николаевичъ съ минуту подумалъ, какъ бы колеблясь, а потомъ вдругъ, при мысли о дальней поздк, объ отсутствіи изъ Петербурга на нсколько дней, онъ испыталъ какъ бы чувство облегченія, избавленія отъ того душевнаго гнета, который томитъ его уже столько времени. И онъ поторопился сказать:

— Отчего же? Я съ удовольствіемъ поду. Это будетъ для меня отдыхомъ…

— Ну, вотъ и отлично! Въ самомъ дл, вы разсетесь! А мн чувствуется въ этой покупк большая выгода… Старикъ весь ушелъ въ винокуреніе. А молодые люди любятъ жизнь и ничего въ длахъ не понимаютъ. А лсъ у нихъ старый, имъ еще покойный ддъ ихъ занимался. Теперь онъ ихъ, кажется, обременяетъ. Да и правда, нельзя двоиться на два дла… Такъ ршено, Владиміръ Николаевичъ? Скажите?

— Съзжу, съзжу… Только боюсь, что въ лсу растеряюсь и ничего не соображу…

— Сообразите, вы все сообразите! Я вамъ вполн довряюсь. А потомъ, если лсъ окажется стоющимъ, я вамъ выдамъ довренность и вы совершите вс формальности…

На улиц послышался топотъ, который скоро перешелъ во дворъ. Владиміръ Николаевичъ невольно поднялся и сталъ смотрть въ окно.

— А, вотъ и они пріхали!— сказалъ Спонтаневъ.— Вы съ ними познакомьтесь. Они недурные молодые люди, да къ тому же, у каждаго будетъ милліона по полтора… Разумется, со временемъ, когда родитель пойдетъ туда, куда уходятъ вс родители. Да, батюшка, по полтора милліона! Это штука, которая требуетъ уваженія…

Владиміръ Николаевичъ смотрлъ въ окно. Всадники быстро соскочили съ лошадей и помогли Вр Поликарповн сойти на землю. Она улыбнулась имъ, наклонила голову, сказала нсколько словъ и, какъ бы торопясь, пошла къ дому и скрылась въ подъзд, очевидно подымаясь наверхъ, къ себ.

— Голубчикъ, помогите мн придвинуться къ окну!— попросилъ Спонтаневъ.

Владиміръ Николаевичъ подкатилъ его вмст съ кресломъ къ окну. Спонтаневъ растворилъ окно.

— Господа, вы передайте лошадей кучеру, а сами пожалуйте въ домъ! Милости просимъ! Иванъ Альбертовичъ, Осипъ Альбертовичъ! Пожалуйте!

Иванъ и Осипъ Альбертовичи были рослые молодые люди, оба статные, съ большимъ запасомъ здоровья. Осипъ былъ старше и носилъ густые черные усы, красиво завитые и закрученные кверху, у Ивана усы только еще подростали. Оба тщательно брили щеки и подбородки. Имъ нельзя было отказать въ пріятной наружности, но въ лицахъ ихъ слишкомъ былъ замтенъ слдъ работы парикмахера. Головы ихъ были прикрыты маленькими спортсменскими шляпами, синіе, очень короткіе пиджачки обтягивали ихъ станъ, высокіе сапоги блестли, маленькія шпоры позванивали.

Они передали лошадей кучеру, сняли толстые перчатки и пошли къ дому. На встрчу имъ вышла Марья Ивановна и пригласила ихъ въ гостиную, которая помщалась внизу.

Владиміръ Николаевичъ все еще оставался у Спонтанева. Онъ продолжалъ глядть въ окно, хотя во двор уже не было ничего интереснаго. Даже лошадей увели оттуда. Но у него не было ни малйшаго желанія идти въ гостиную и знакомиться съ Брухманами.

Но прошло минутъ десять и вдругъ во двор передъ раствореннымъ окномъ появилась Вра Поликарповна. Она уже успла переодться. Вся въ свтломъ, съ румяными щеками, оживленная, съ волненіемъ въ глазахъ, она предстала передъ нимъ, какъ видніе.

— Вы давно здсь скучаете?— спросила она и голосъ ея былъ звонокъ, какимъ давно уже не бывалъ, а въ улыбк ея было что-то заманивающее.

— Убдившись, что вы не скучаете, я пришелъ сюда и тоже пересталъ скучать!— ненамренно холодно отвтилъ Владиміръ Николаевичъ.

— Тмъ лучше!— промолвила она и посмотрла на него долгимъ, пытливымъ взглядомъ. Отъ нея пахло тонкими духами, которые онъ такъ любилъ. На этотъ разъ это раздражало его. Какъ-то разъ она общала ему, что будетъ душиться ими только тогда, когда будетъ съ нимъ.

— У насъ съ Владиміромъ Николаевичемъ достаточно занимательныхъ предметовъ, чтобы не скучать!— сказалъ Поликарпъ Антоновичъ.

— Все о дровахъ?— спросила Вра Поликарповна.

— Все о дровахъ!— отвтилъ вмсто Спонтанева Владиміръ Николаевичъ.

— Однако, ты пойди-ка къ твоимъ гостямъ!— сказалъ Спонтаневъ.

— Мене всего они — мои!— почти брезгливо отвтила Вра.— Нтъ, они совсмъ не мои!

— Ну, ужъ мн-то съ ними ршительно нечего длать!.. Поди, поди! А то вдь мать не уметъ разговаривать, сама знаешь… Да и вы, Владиміръ Николаевичъ, идите. Кстати, поразспросите ихъ о лс, если эти балбесы что-нибудь знаютъ…

— Какъ? Вы и съ ними будете говорить о дровахъ?

— Не о дровахъ. Вра, а о лс… Владиміръ Николаевичъ берется създить въ Калужскую губернію и посмотрть лсъ…

— А, вотъ что!..

— Да, я берусь…

— Что же, это пріятная прогулка!..— сказала Вра и съ секунду какъ бы что-то соображала. Потомъ прибавила: — Ну, а пока — пойдемте въ самомъ дл туда. Вы будете говорить о лс, а я буду слушать…

— Пойдемте!..

Онъ вышелъ внутреннимъ ходомъ и они встртились почти у самой двери въ гостиную. Вра Поликарповна остановила его.

— Если ты будешь дуться и метать молніи, то я уйду на верхъ и запрусь у себя и не выйду до завтра…— тихо сказала она ему.

— Полно, Вра! Я не метаю молніи. Я просто разсчитывалъ сегодня провести время иначе… Вотъ и все.

— О, мой милый Владиміръ, я вотъ уже два мсяца каждый день разсчитываю провести время иначе…

— Такъ это месть?

— Нтъ, отчаяніе!.. Мы посл поговоримъ… Смотри, не узжай, пока не поговоримъ. А теперь войдемъ!..

Они вошли въ гостиную. Марья Ивановна встртила ихъ радостнымъ восклицаніемъ. Она совсмъ обезсилла, стараясь какъ можно лучше занять молодыхъ людей.

— Ну, вотъ и Вра!— промолвила она,— и Владиміръ Николаевичъ. Ужь вы займите гостей, а я пойду — насчетъ обда!..

И поздоровавшись съ Владиміромъ Николаевичемъ, она поспшно ушла, довольная, что кончила свою роль.

— Господа, познакомьтесь!— сказала Вра Поликарповна, длая неопредленный жестъ, указывавшій на всхъ трехъ разомъ.— Вотъ это Бертышевъ, онъ художникъ, а это господа Брухманъ. Профессіи вашей не знаю…

— Да у насъ нтъ никакой профессіи!— звонко смясь, промолвилъ Осипъ Альбертовичъ.

— Но все же вы чмъ-нибудь занимаетесь!— промолвилъ Бертышевъ.

— Осипъ держитъ скаковую конюшню, а я довольствуюсь скромнымъ яхтеннымъ спортомъ. У меня своя яхта!— сказалъ младшій Брухманъ.

— Это профессіи богатыхъ людей!— промолвила Вра Поликарповна.

— Всякій длаетъ то, что ему нравится!— замтилъ Осипъ.

— Далеко не всякій!— возразилъ Бертышевъ.— Напротивъ, большинство длаетъ то, что ему противно. Да и вы точно такъ же, господа!

— Мы? Почему же это?

— Вы наврно чувствуете отвращеніе къ пьянству, а между тмъ длаете водку!..

Вра Поликарповна посмотрла на него съ изумленіемъ. Она не ожидала отъ него такой рзкости, но ей это понравилось. Она любила видть чужое смущеніе. Притомъ же, въ тон его голоса она разслышала раздраженіе, которое не могла иначе объяснить, какъ ревностью. Онъ не можетъ простить имъ то, что они были съ нею нсколько часовъ въ то время, какъ онъ былъ одинъ.

А Брухманы въ самомъ дл смутились, въ особенности младшій, который не любилъ, когда говорили о ихъ водочномъ завод.

— Это отецъ занимается водкой. Мы не занимаемся…— сказалъ онъ.— Вотъ отецъ ршилъ еще только три года лично вести дла, а затмъ, хочетъ на покой, передавъ все въ наше безконтрольное вдніе. Ну, тогда мы, конечно, это водочное дло ликвидируемъ…

— Да, мы это ршили!— подтвердилъ Осипъ Альбертовичъ.

Владиміръ Николаевичъ ядовито усмхнулся. Вра Поликарповна замтила это и ждала отъ него чего-нибудь еще боле рзкаго. Она даже слегка боялась предстоящей выходки.

— Вы ршили недурно!.. Черезъ три года будетъ какъ разъ выгодно ликвидировать водочное производство…— сказалъ Бертышевъ.

— Почему же тогда выгодне, чмъ теперь?

— Да потому, что вводится казенная продажа вина. Вы, конечно, это знаете!..

Старшій Брухманъ густо покраснлъ, а младшій невольно поднялся съ мста.

— Но вы должны поврить намъ, что мы этого не имли въ виду!— сказалъ Иванъ Альбертовичъ.

— Я уврена, что Владиміръ Николаевичъ въ этомъ ни на минуту не сомнвается!— промолвила Вра Поликарповна, желая смягчить его жестокость.

Бертышевъ уже пожаллъ о своей рзкости. Ему стало жаль этихъ невинныхъ молодыхъ людей, которые теперь казались ему растерявшимися и безпомощными. Онъ сказалъ уже совсмъ мягко и любезно, обращаясь къ Брухманамъ.

— Конечно, такъ, разъ вы это говорите.

Вра Поликарповна посмотрла на него съ благодарностью. Дальнйшій разговоръ вертлся на впечатлніяхъ верховой прогулки въ лсу. Владиміръ Николаевичъ присматривался и прислушивался къ новымъ знакомымъ и все больше и больше убждался, что напрасно онъ въ первую минуту такъ злобно отнесся къ нимъ. Это были дйствительно ‘невинные молодые люди’, повидимому, добрые малые, ординарные, шаблонные и довольно скучные. Жизнью они были избалованы, но пользовались ея благами односторонне, ршительно ничмъ, кром своихъ спортовъ и прогулокъ, не интересовались и вообще ничмъ не могли приковать къ себ вниманіе Вры Поликарповны. Онъ даже разговорился съ младшимъ Брухманомъ и сталъ разспрашивать о его яхт и объ этомъ спорт, о которомъ онъ не имлъ понятія. Иванъ Альбертовичъ охотно посвящалъ его въ тайны своего спорта.

Между тмъ изъ другого конца обширной гостиной слышался веселый смхъ Осипа Брухмана, который вообще былъ смшливъ, въ перемежку со смхомъ Вры Поликарповны. Владиміръ Николаевичъ отъ времени до времени прислушивался и къ ихъ разговору, но ршительно не могъ уловить главной нити. Кажется, что Брухманъ разсказывалъ анекдоты.

Около шести часовъ позвали обдать. Столъ былъ приготовленъ въ столовой и Владиміръ Николаевичъ замтилъ въ сервировк нкоторую парадность. Очевидно, на Брухмановъ, у которыхъ со временемъ будетъ по полтора милліона, смотрли въ этомъ дом, какъ на почетныхъ гостей. Даже Поликарпа Антоновича, который обыкновенно обдалъ отдльно, привезли въ кресл сюда и онъ занялъ предсдательское мсто. По об стороны около него сидли Брухманы, потомъ уже шли Вра Поликарповна, Владиміръ Николаевичъ и Марья Ивановна.

— Ватъ, господа,— сказалъ Спонтаневъ, обращаясь къ Брухманамъ и указывая на Владиміра Николаевича:— рекомендую вамъ моего помощника и, можно сказать, замстителя. Художникъ онъ, а между тмъ, когда по усиленной моей просьб, благодаря постигшей меня болзни взялся за мои дла, то не только не ухудшилъ ихъ, а увеличилъ доходность на тридцать пять процентовъ…

— Въ самомъ дл?— съ полуулыбкой спросила Вра Поликарповна.— Вы обнаружили такія способности?

— Поликарпъ Антоновичъ — компетентный судья,— шутливымъ тономъ отвтилъ Владиміръ Николаевичъ, — я не смю возражать ему.

— И не возражайте, мой милый, потому что это истина. Это доказывается отчетами!

Брухманы ничего не сказали, но посмотрли на Бертышева съ уваженіемъ. Хотя они и не занимались длами, но съ дтства привыкли уважать всякое увеличеніе доходности.

— Я не знала, что въ васъ хранится такой богатый кладъ!— замтила Вра Поликарповна: — я бы давно стала ухаживать за вами.

— Во-первыхъ, это никогда не поздно,— по прежнему тономъ шутки сказалъ Владиміръ Николаевичъ,— и время для этого еще не ушло. А во-вторыхъ, чуть ли не вамъ принадлежитъ большая часть лавровъ, которыми меня такъ великодушно награждаетъ Поликарпъ Антоновичъ.

— Это какимъ образомъ?

— Да вдь только благодаря вашимъ убдительнымъ рчамъ, Поли карпъ Антоновичъ согласился на т перемны, которыя дали такой результатъ.

— Разв? Такъ причиной были эти перемны?— съ искреннимъ недоумніемъ спросила Вра Поликарповна.

— Безусловно! Другихъ причинъ я не знаю.

— Да, Владиміръ Николаевичъ упорно настаиваетъ на этомъ, но я далеко еще не согласенъ съ нимъ.

— Вы согласитесь потомъ.

— Я не несогласна, а только не понимаю!— сказала Вра Поликарповна.— Вы мн объясните это?

— Это будетъ скучно вашимъ гостямъ. Я когда-нибудь посл объясню вамъ.

Брухманы стали очень любезно уврять, что имъ ни въ какомъ случа не будетъ скучно, но Владиміръ Николаевичъ все-таки не объяснилъ.

Обдъ кончился засвтло. Брухманы посидли еще съ полъ-часа и затмъ стали прощаться. Вра Поликарповна формальнымъ тономъ выразила удивленіе по поводу того, что они такъ скоро уходятъ, но не настаивала, и они ушли.

— Ну, теперь, и вы, конечно, начнете торопиться!— сказала она, обращаясь къ Владиміру Николаевичу.

— Я вовсе не буду торопиться, а просто уду съ одиннадцатичасовымъ поздомъ!— отвтилъ Бертышевъ.

— О, въ такомъ случа мы можемъ еще поболтать!.. Пожалуй, урокъ возьму, если только вы не разучились отличать черную краску отъ блой!.. Пойдемте наверхъ!

— Какъ же теб понравились Брухманы?— спросилъ Поликарпъ Антоновичъ.

— Безвредные молодые люди, про которыхъ нельзя сказать ничего ни хорошаго, ни дурного.

— Вишь, какая ты строгая.

— Разв это строго? Я нахожу, что это милостиво.

— А я нахожу, что они прекрасные молодые люди: красивые, здоровые, воспитанные…— сказала Марья Ивановна.

— И кром того у каждаго по полтора милліона!— перебилъ ее Владиміръ Николаевичъ.

— Ну, это что! Намъ ихъ милліоны не нужны! И безъ нихъ обойдемся…

— Не скажи этого, Марья, три милліона всегда пріятная вещь! Ты недостаточно чтишь ихъ!— замтилъ Поликарпъ Антоновичъ.

— Кого это? Брухмановъ?

— Нтъ, три милліона!

— Пойдемте, Владиміръ Николаевичъ наверхъ! Время дорого!— сказала Вра Поликарповна.

Они отправились въ ея комнаты.

VII.

— Какъ хорошо хать въ лсу… Какъ жаль, Владиміръ, что ты не здишь!— говорила Вра Поликарповна, когда они взошли наверхъ и услись на своемъ любимомъ диванчик.

— Но Брухманы недурно здятъ!

— О, какой снисходительный отзывъ! Недурно! Намъ это слишкомъ мало. Они превосходно здятъ.

— Тмъ лучше! Теб обезпечены частыя прогулки въ лсъ!

— Какъ теб не стыдно ревновать меня къ какимъ-то Брухманамъ, Владиміръ.

— Да, я ревную и не скрываю этого. Можетъ быть, это большой недостатокъ… Но я до сегодня не зналъ, что способенъ на это… Чмъ богатъ, тмъ и радъ.

— Ревность… Нтъ, это не недостатокъ! Если хочешь, она мн даже пріятна. Но въ теб она какъ-то буржуазно выражается… Ты началъ говорить дерзости этимъ ни въ чемъ неповиннымъ младенцамъ… А теперь мн говоришь колкости…

— Зачмъ же ты ухала, зная, что я такъ рдко могу быть съ тобой, что я дорожу каждымъ часомъ?

— Сказать, зачмъ? Хорошо. Я ухала не случайно, а нарочно, обдуманно и ради тебя…

— То-есть, чтобъ сдлать мн непріятность?

— Нтъ, только напомнить теб, что нельзя такъ забрасывать меня… И дать почувствовать, какъ непріятно оставаться одному, когда хочешь быть вдвоемъ.

— Но ты знаешь, что я занятъ длами твоего отца, а значитъ и твоими…

— Моими? О, нтъ! Ты занятъ увеличеніемъ дохода моего отца… Но мои дла только здсь, только между нами двумя… И они идутъ очень плохо, Владиміръ… Мои доходы нисколько не увеличились, напротивъ, они страшно уменьшились. И я боюсь одного…

— Чего ты боишься, Вра?

— Я боюсь, что разлюблю тебя…

— Ты можешь это сдлать, когда захочешь?

— Нтъ. Но когда ты все длаешь для этого. Согласись, что это такъ. Я эгоистка. Я признаю только ту любовь, которая даетъ мн счастье. Но любовь-случая, это противно моей натур…

— Въ такомъ случа теб придется разлюбить меня… я не обладаю ни однимъ шансомъ дать теб счастье.

И онъ невольно отодвинулся въ глубь дивана. Но Вра вдругъ наклонилась въ его сторону и протянула къ нему руки.

— Мн не хочется, Владиміръ… Понимаешь ли ты, мн не хочется разлюбить тебя! Мн быть съ тобой такое счастье… Ты этого понять не можешь, а я объяснить теб не могу… Нтъ, не длай такъ, чтобы я тебя разлюбила… У меня тогда будетъ такая пустота..Онъ взялъ ея руки и тихонько притянулъ ее къ себ. Эти слова были сказаны такимъ глубокимъ, искреннимъ голосомъ и такъ были они просты и правдивы, что и онъ вдругъ почувствовалъ, что въ его жизни будетъ страшная пустота, когда эта любовь изсякнетъ. Она была полна нжности и затаенной страсти и, когда онъ привлекъ ее къ себ, вся прильнула къ нему и замолчала.

— Что жъ мн длать, моя Вра, когда жизнь такъ складывается?..— сказалъ онъ.

— Жизнь не должна складываться… Жизнь нужно складывать по своему. Я такъ всегда длала и вотъ только теперь не могу… Вдругъ встртилось что-то, что сильне меня. Иногда я чувствую себя глубоко оскорбленной и говорю себ: ты должна, должна разлюбить! Въ теб оскорблена женщина, женская гордость, женская личность… И мн кажется, — вотъ, какъ казалось сегодня,— что я смогу это, но увижу тебя и все кончено…

— Женская гордость! личность! что ты говоришь, Вра?

— Это такъ и есть… Вдь мы тогда были дти, помнишь, въ начал нашей любви… Мы были дти, когда говорили, что можемъ довольствоваться только тмъ фактомъ, что любимъ, что мы выше слабостей человческихъ, выше предразсудковъ, что намъ нтъ дла до того, что сопровождаетъ нашу жизнь. А теперь я созрла, о, какой я взрослой сдлалась, какъ я развилась, какіе успхи сдлала во мн женщина…

— Вра!

Она крпче прижалась къ нему.

— Молчи, не выдавай моей тайны… Да, женщина!.. Я уже не могу допустить мысли, чтобъ другая имла какое-нибудь значеніе въ твоей жизни, мн больно отъ этого, я испытываю муку при мысли объ этомъ… Понимаешь ты? Какъ быть? Какъ быть намъ?

— Какъ быть намъ?— какъ эхо повторилъ Владиміръ Николаевичъ.

— Да, какъ намъ быть? Я знаю, что ты не можешь… Ну, да однимъ словомъ я не хочу, не требую этого, потому что это было бы безсовстно, безчеловчно… Потому что тамъ дти… Но изъ-за дтей выглядываетъ женщина… О, если бы ты зналъ, какъ я страдаю оттого, что не могу стать чуточку повыше всхъ, всякой другой женщины,— потому что я чувствую такъ, какъ чувствуетъ всякая другая!.. Вотъ ты наврно думалъ, что главная моя бда въ томъ, что ты мало обращаешь на меня вниманія, рдко бываешь со мной… Да, это было прежде, это было еще недавно!.. Но это было дтство, ребячество. Нтъ, не то… Теперь вдругъ сдлалось не то. О, я могла бы по мсяцамъ, по годамъ тебя не видть, тоскуя не видть, но только въ это время знать, что ты весь мн принадлежишь… Но неужели ты не страдаешь отъ этого? Какъ ты можешь? Какъ тебя хватаетъ?

— Какъ меня хватаетъ, я не знаю, Вра. Иногда самъ дивлюсь этому. Должно быть, ужъ такой я двужильный. Въ послднее время я научился особому искусству — не думать… Да, да, можешь удивляться этому, потому что это искусство удивительное! Не думать вовсе! Этому меня научила моя новая дятельность. Мчусь по городу въ пролетк, смотрю по сторонамъ и ни о чемъ не думаю. Въ первое время мн стоило труда гнать мысли прочь, а потомъ они отучились. Знаешь, какъ собакъ, когда они приходятъ къ какому-нибудь мсту, сперва гоняютъ палками, потомъ только показываютъ палки, а затмъ он уже начинаютъ далеко обходить это мсто…

— Такъ нельзя, Владиміръ! Надо что-нибудь придумать…

— Надо!.. Ты постой, я теперь переживаю что-то важное… Что-то должно переломиться во мн…

— Это не страшно?

— Не знаю… Можетъ быть, и страшно!.. Но зато это будетъ нчто ясное и безповоротное…

— Мн и теперь стало страшно!— промолвила она, крпче прижимаясь къ нему.— Постой. Давай, попробуемъ ни о чемъ не думать. Вдь скоро ты удешь домой… А потомъ на нсколько дней далеко… Ахъ, какое странное ощущеніе! При мысли о томъ, что ты удешь далеко, я испытываю радость! Странно, не правда ли? Да, радость, потому что тогда ты будешь вольный отъ всхъ заботъ и вліяній и будешь принадлежать только мн. Правда? Ну, такъ давай же ни о чемъ не думать… Молчи и я буду молчать и слушать, какъ бьется твое сердце.

И они долго-долго сидли молча, пока гд-то внизу часы пробили половину одиннадцатаго.

— Теперь иди, узжай!— сказала Вра Поликарповна, обнимая его.

Онъ поднялся, встряхнулся и, какъ въ чаду, пошелъ внизъ неровной поступью. Давно уже между ними не было такой близости, давно она не чаровала его своей нжностью. Давно онъ не испытывалъ силы ея обаянія надъ нимъ. И теперь онъ, еще недавно колебавшійся, былъ опять весь въ ея власти.

Въ позд, который везъ его въ Петербургъ, нашлись знакомые, онъ мимоходомъ поздоровался съ ними и прошелъ въ дальній вагонъ, гд было немного публики.

У него было странное ощущеніе, будто эта случайная поздка должна имть роковое, ршающее значеніе въ его жизни. Слабые люди, не ршающіеся сами ршить ребромъ поставленный вопросъ, на всякую вншнюю перемну смотрятъ съ смутнымъ ожиданіемъ.

Потомъ еще длинный перездъ на Васильевскій островъ. Ночь хорошая, красивая, какихъ давно уже не было надъ Петербургомъ. Небо совсмъ очистилось и на немъ горли яркія звзды.

Онъ думалъ о томъ, что не сможетъ сегодня сказать Вр о своей поздк. Ужъ она наврно давно спитъ. И въ такомъ случа завтра придется позже выхать изъ дому, чтобы повидаться съ нею. Между тмъ, въ виду этой поздки, завтра у него дла по горло.

Но уже, войдя во дворъ, онъ увидлъ, что у нихъ въ квартир — свтъ. ‘Ужъ не гости ли какіе-нибудь?’ И онъ началъ, думать о томъ, какіе теперь могутъ быть гости. Скорбянскій такъ, долго не останется. Зимой, когда онъ живетъ въ город, онъ иногда засиживается поздно, но теперь онъ ни за что не оставитъ свою дачу на ночь ‘безъ мужчины’. А изъ другихъ знакомыхъ у нихъ, почти никто не бываетъ. Ему некогда поддерживать знакомства, а Вра охладла ко всмъ.

Ему открыла сама Вра Петровна.

— Я велла прислуг ложиться спать!..— сказала она.

— А сама почему такъ долго не спишь?

— Я провозилась съ Лизой… Она испугала меня…

— Что съ Лизой?

— Теперь ничего. Но я вообразила Богъ знаетъ что. Она. вдругъ захрипла. Я положила ей компрессъ и все, кажется, прошло…

Владиміръ Николаевичъ снялъ пальто и на цыпочкахъ прошелъ въ спальню. Онъ подошелъ къ двочк и приложилъ руку къ ея лбу. Двочка въ полусн схватилась за его руку и поцловала ее. Онъ нагнулся и поцловалъ ее въ щеку. Жару неоказалось.

— Ничего опаснаго нтъ!— сказалъ онъ, выйдя въ столовую, гд была Вра Петровна.

— Ну, я въ этомъ еще не совсмъ уврена. Это ршитъ завтра… Ты, пожалуйста, утромъ, когда пойдешь по своимъ дламъ, зазжай къ доктору и попроси его вайти къ намъ.

— Я это сдлаю. Но увренъ, что онъ скажетъ то же, что я. А мн нужно было тебя видть…

— Меня? Это, кажется, не трудно…

— Я хотлъ видть тебя сегодня. Мн придется ухать на недлю… По дламъ. Спонтаневъ покупаетъ въ Калужской губерніи лсъ… Такъ я долженъ осмотрть его…

Вра Петровна усмхнулась.

— Ты ни отъ чего не отказываешься…

— Я сказалъ ему, что ничего въ этомъ не понимаю. Но онъ настаиваетъ. Онъ даетъ мн опытнаго приказчика…

— При чемъ же здсь ты?

— Это его дло. А я хочу воспользоваться этимъ случаемъ, чтобы провтриться…

— Да, это правда,— какъ-то особенно выразительно сказала Вра Петровна,— провтриться теб необходимо…

И онъ почувствовалъ, что въ ея голос звучитъ иронія. Но онъ прошелъ мимо этого. Онъ былъ радъ, что сдлалъ главное — сказалъ ей.

— Такъ, пожалуйста, завтра позови доктора!— прибавила Вра Петровна.

— Я позову. Если бы съ Лизой что-нибудь случилось, то я, разумется, отложу свой отъздъ!— сказалъ Владиміръ Николаевичъ.

— Какъ хочешь… Едва ли ты чмъ-нибудь будешь полезенъ. Все равно, ты не живешь дома…

— Я именно живу дома, Вра!

— Да, формально… Ты прописанъ здсь… Но это иметъ значеніе только для полиціи, а не… не для дтей…

— Ты знаешь, Вра, что я цлые дни работаю. Зачмъ же ты упрекаешь меня? Впрочемъ, извини… Ты имешь на это право…

— Я охотно отказалась бы отъ этого права, только бы дти хоть немного больше тебя видли. Къ сожалнію, они очень любятъ тебя…

— Къ сожалнію?

— Да, для нихъ… Потому что они почти не видятъ тебя… Ну, впрочемъ, объ этомъ говорить безполезно. Спокойной ночи. Не забудь завтра насчетъ доктора!..

Она ушла и оставила его въ томъ состояніи неопредленнаго недовольства и раздраженія, которымъ кончался для него всякій разговоръ съ нею. Въ сущности, онъ понималъ, что иначе не можетъ быть, что со стороны Вры, посл всего того, что между ними произошло, было бы лицемріемъ, если бы въ ея голос слышались миръ и прощеніе и, все-таки досадовалъ на нее, потому что, благодаря этому, расширялось разстояніе между ними и все больше и больше укоренялся въ ихъ дом элементъ отчужденности.

На другой день онъ побывалъ у доктора, а за завтракомъ, къ которому пріхалъ, чтобы узнать о результат его визита, ему сообщили, что у двочки нтъ ничего серьезнаго, да и самъ онъ видлъ, что она здорова и весела.

Посл завтрака онъ похалъ въ т мста, гд обиталъ Скорбянскій, и, кстати, захалъ къ нему сообщить о своей поздк.

— Ужъ ты, пожалуйста, Матвй, навщай Вру Петровну!— сказалъ онъ.— А то она будетъ совсмъ одинока.

— Мн нравится эта заботливость палача, который требуетъ, чтобы его жертв сдлали мягкую постель и подали ей хорошій бифштексъ на ужинъ…

— Ахъ, Матвй… И что за жестокость у тебя въ выбор словъ!..

— А у васъ — въ выбор длъ!.. Не знаю, что хуже! Ну, скажи по совсти, вдь ты не одинъ дешь туда? Вдь эта поздка иметъ не столько дловой, сколько увеселительный характеръ… Этакое ночное allegro amoroso…

— Ничего подобнаго! Что за мысль! Совсмъ не въ такомъ я теперь состояніи, чтобы думать объ увеселительно-любовныхъ поздкахъ. ду исключительно по длу, по просьб Спонтанева, которому пришла странная фантазія доврить моему вкусу…

— А, ну, пожалуй, можетъ быть, и такъ. Подозрителенъ я сталъ по отношенію къ теб, но въ этомъ ты самъ виноватъ. Хорошо. Буду навщать твою жену, въ этомъ, впрочемъ, ты не могъ сомнваться. Только едва ли это можетъ сколько-нибудь украсить ея жизнь. Что же, по крайней мр, эта поздка дастъ теб порядочный заработокъ?

— Не знаю. Объ этомъ я не говорилъ…

— Какъ? Но какой же смыслъ? Вдь это, такъ сказать, командировка!..

— Это мн не пришло въ голову…

— У тебя престранная голова. Въ нее обыкновенно приходитъ то, что вовсе не нужно…

— Я, признаться, поспшилъ обими руками ухватиться просто за возможность отсутствовать. Въ послднее время мн стало тяжело жить. Это будетъ недля отдыха…

— Это я понимаю. А все же, между прочимъ, поговори съ своимъ патрономъ насчетъ вознагражденія extra… Вдь это такой господинъ, что если не выторговать, то и не дастъ. У этихъ толстосумовъ деньги въ карман держатся крпко…

Владиміръ Николаевичъ торопился съ своей поздкой. Онъ выбралъ себ въ товарищи приказчика, Ивана Семеныча, почтеннаго человка, служившаго у Спонтанева съ самаго основанія его фирмы, а раньше занимавшагося тмъ же дломъ у другихъ. Затмъ онъ получилъ отъ Поликарпа Антоновича точный маршрутъ и инструкціи и былъ назначенъ отъздъ скорымъ поздомъ по Николаевской дорог.

Онъ простился съ Врой Поликарповной, причемъ ему не удалось ни секунды пробыть съ нею наедин, потомъ захалъ домой.

— Вотъ, я приготовила теб чемоданъ. Здсь все, что нужно!— сказала ему Вра Петровна.

— Спасибо, Вра! Матвй Ивановичъ общалъ заходить къ теб. Я прозжу недлю, не больше…

— Ты не стсняйся, если нужно… Я вдь привыкла къ твоему отсутствію.

Онъ перецловалъ дтей, захватилъ чемоданъ и ухалъ. На вокзал его ждалъ Иванъ Семенычъ, купившій уже билеты, при чемъ ему онъ купилъ въ первомъ класс, а себ во второмъ, очевидно, по особой инструкціи Спонтанева.

Минутъ за пять до отхода позда, къ удивленію Владиміра Николаевича, появился Скорбянскій, и Бертышевъ понялъ, что у него было тоже тайное подозрніе, что онъ детъ не одинъ. Но не найдя никого, кром Ивана Семеныча, Матвй Иванычъ не только успокоился, но слегка даже былъ сконфуженъ и потому съ особымъ чувствомъ поцловалъ отъзжающаго пріятеля.

И вотъ поздъ тронулся. Владиміръ Николаевичъ, въ послдній разъ взмахнувъ шляпой пріятелю, ушелъ въ вагонъ и занялъ свое мсто. Въ его распоряженіи было кресло, о которомъ заране позаботился Иванъ Семеновичъ. Онъ закурилъ папиросу и сидлъ, разсянно прислушиваясь къ разнообразному говору спутниковъ.

Вдругъ отворилась дверь изъ сосдняго отдленія и Владиміръ Николаевичъ сперва почти съ ужасомъ откинулся на спинку своего кресла, а потомъ быстро всталъ и двинулся впередъ.

— Вы? Вы?— воскликнулъ онъ, подбжавъ къ самой двери.

Это была Вра Поликарповна, въ длинной дорожной накидк, она стояла и улыбалась.

— Пойдемте со мной!..— промолвила она.— Тамъ все объясню… Впрочемъ, это такъ просто…

Она пошла обратно, онъ послдовалъ за нею. Они прошли два вагона. Въ конц второго она ввела его въ купэ. Здсь возилась съ вещами старая няня Спонтаневыхъ, которую Владиміръ Николаевичъ тотчасъ узналъ.

— Ну, вотъ и садитесь! Вы у меня въ гостяхъ… Правда, вдь, это интересно?— смясь, сказала Вра Поликарповна.

— Но почему вы дете?— продолжалъ изумляться Владиміръ Николаевичъ.

— Да просто захотла и похала. Всего только часа три тому назадъ пришла эта мысль. Я сказала отцу, что вы дете и приказчикъ съ вами, а мн надоло сидть на одномъ мст. Пріятная прогулка… Вотъ мн дали няню и я похала. Это купэ мое, а няня детъ во второмъ класс. Здсь мы можемъ болтать, сколько угодно.

— И вамъ позволили?

— Да разв ей что-нибудь могутъ не позволить?— промолвила няня.— Ей стоитъ только захотть. Все одно, что законъ…

— Ну, садитесь же! Няня, ты кончила? Ну, иди къ себ. Кондукторъ общалъ теб цлую скамейку. Можешь спать, сколько угодно. Ему тамъ что-то заплатили…

— Охъ, баловница! Господи ты, Боже мой!— промолвила няня, качая головой, и ушла.

Какъ только она скрылась, Вра Поликарповна залилась смхомъ. Путешествіе вдвомъ съ Владиміромъ Николаевичемъ наполняло ея сердце радостью. А онъ все еще никакъ не могъ придти въ себя отъ неожиданности. Она, смясь, разсказывала ему о томъ, какъ торопилась собраться, какъ боялась опоздать на поздъ, какъ затмъ здсь, на вокзал, незамтно проскользнула въ вагонъ, окутавъ лицо густой вуалью. Мимо нея прошелъ Скорбянскій, но, разумется, не узналъ ее.

— Ну, теперь ты на цлую недлю мой!— воскликнула она, вдругъ пересвъ на его скамейку и усвшись близко отъ него.— Цлая недля! Въ нашемъ положеніи это даже почти роскошь!

Сердце его усиленно билось, благодаря ея близости, но въ то же время въ него незамтно прокрадывалось чувство тревоги. Что-то пугало его въ этомъ путешествіи вдвоемъ и почему-то припоминались ироническія предположенія Скорбянскаго насчетъ ‘allegro amoroso’…

Глава VIII.

Она сидла рядомъ съ нимъ и то съ видомъ необычайной серьезности, то вдругъ заливаясь смхомъ, разсказывала, какъ все это случилось.

— Какъ хорошо! Какъ дивно!— по временамъ перебивала она сама себя:— мы не только вдвоемъ, мы оторваны отъ всхъ, отъ всего… Отъ всего того, что въ нашей жизни лишнее, ненужное, тяжкое! Мы и только мы! Я и ты, подъ нами земля, надъ нами небо, а это — этотъ вагонъ, эти диваны, эти люди, это только для того, чтобы отвезти насъ подальше отъ всего того…

Были протесты со стороны Поликарпа Антоновича и въ особенности Марьи Ивановны. Почему? Съ какой стати? Она детъ съ Бертышевымъ, Богъ знаетъ, что можно подумать, и Богъ знаетъ, что будутъ говорить! Она возражала: детъ Иванъ Семеновичъ, почтенный старикъ! Но протесты продолжались. Она говорила: я хозяйка, я хочу тоже осмотрть этотъ лсъ! Ей отвчали, что это пустяки, такъ какъ она, все равно, ничего не понимаетъ. Тогда она восклицала свой послдній доводъ: наконецъ, я хочу этого, я съ ума сойду, если не воспользуюсь этимъ случаемъ и не прокачусь! Я засидлась, мн надоло это, я толстю отъ этого!

И тогда, по обыкновенію, на нее махнули рукой: ну, длай, какъ знаешь!

А вещи уже были уложены, потому что она, когда раздавались протесты, знала, что будетъ такъ, какъ она хочетъ.

— Какъ жаль,— сказалъ Владиміръ Николаевичъ,— что твое волшебство простирается на такой ограниченный кругъ и нельзя, чтобы все, на что ты ни взглянешь, шло такъ, какъ ты хочешь, или чтобы ты передала мн свою волшебную силу…

Она посмотрла на него, у него были грустные глаза. Она приложила къ его губамъ свою ладонь.

— Ни слова о земномъ! Мы на неб!— сказала она.— Неужели ты не радъ, что мы такъ неожиданно очутились вмст?

— И радъ, и не радъ!..

— Что? что? что? Какъ ты смешь!?

— Надо все смть. Тмъ боле, что я оправдаюсь. Радъ потому, что ты сидишь рядомъ со мной и, правда, при такой обстановк, какой мы лишены. Радъ потому, почему всегда бываю радъ теб. А не радъ вотъ почему… Если позволено будетъ мн говорить все, хотя бы пришлось на время спуститься на землю.

— Ужъ ты задлъ мое любопытство. Говори.

— Видишь ли, я въ послднее время страшно запутался… Ну, какъ теб это объяснить… Запутался я собственно съ той минуты, когда началось мое чувство къ теб. Мы съ тобой были не равны. Ты — свободная, вольная распорядиться собой, своей душой, какъ теб вздумается, я — связанный тысячью нравственныхъ обязательствъ… Каждое новое обязательство, каждая клятва, которую я теб давалъ, были воровствомъ,— я кралъ ихъ у другихъ, которымъ отдалъ раньше и не могъ исполнить. Потомъ я пересталъ красть, потому что этого не выносила моя природа, и сталъ грабить среди бла дня. Это выходило немного благородне…

— Владиміръ!

— Постой! Мы теперь свободны, какъ никогда еще не были, и я чувствую это, и чувствую, что скажу теб все, что только есть у меня на душ, тамъ не останется ничего… И ты должна проникнуться этой свободой и выслушать все до послдняго слова… А потомъ… Потомъ и у тебя наврно найдется кое-что такое, что давно надо было сказать мн, но ты не говорила потому, что у насъ было мало свободы.

— Какой ты вдругъ сталъ удивительный!— воскликнула Вра Поликарповна.— Но это мн нравится…

— Да, это должно теб нравиться, потому что въ душ твоей есть потребность правдивости. Ну, вотъ и слушай. Я запутался. Наши отношенія тянутся вотъ уже полгода и все-таки до сихъ поръ ни ты, ни я не можемъ дать имъ названія…

— Они безъ названія… Нтъ, постой, я не такъ выразилась. Имъ, конечно, есть названіе, но мы его не знаемъ, мы не нашли его, потому что мы не изобртательны, а т названія, какія есть, для нихъ не годятся…

— Ахъ, Вра, вдь это только прекрасныя слова! Теб пріятно думать, что мы чувствуемъ какъ-то не такъ, какъ вс другіе. Это самообманъ… Воспользуемся нашей вольностью для того, чтобы разсять вс обманы и стать прямо предъ лицомъ правды. Когда мы въ первый разъ назвали другъ другу свое чувство, вдь мы выразили его этимъ словомъ: люблю, и что съ нами было и всякій разъ бываетъ, когда мы наедин, это бываетъ со всми людьми, когда они любятъ. Вотъ и теперь — и у меня, и у тебя сердце бьется неистово, наши руки дрожатъ, когда мы соединяемъ ихъ, намъ хочется быть поближе, хочется прижаться другъ къ другу, и тогда то, что мы называемъ нравственной стороной чувства, единеніе душъ, становится полне… Вдь это такъ? Ну, значитъ, мы любимъ, любимъ, какъ два молодыхъ зврька, переполненныхъ жизненными силами, любимъ, какъ любятъ вс, не лучше, не хуже…

— Пусть такъ…

— Нтъ, не пусть такъ, а просто: такъ!

— Такъ!— повторила она, прижимаясь къ нему:— приходится разстаться съ горделивымъ заблужденіемъ.

— Ну, вотъ слава Богу! По крайней мр хоть одно доброе дло сдлано!

— Продолжай!— со вздохомъ покорности сказала Вра Поликарповна.

— Я и продолжаю. Итакъ, насъ связала любовь. Это вполн естественно, что между нами, молодыми, симпатизирующими другъ другу, возникла любовь, это естественно. Но вдь мы не только молодые зврьки, а еще и люди, отличающіеся отъ зврьковъ способностью руководить своими чувствами и поступками…

— Такъ, такъ, руководи!..

— Я хочу сказать, что человкъ уже не довольствуется тмъ, чтобы въ его жизни было все естественно. Онъ создалъ себ кое-что повыше этого…

— Что же это?

— Дв вещи: разумность и справедливость.

— Остановимся на первой!— чуть-чуть иронически сказала Вра Поликарповна.

— Да, на первой, а потомъ перейдемъ и ко второй. Думаешь ли ты, что любовь есть главная задача, какую долженъ ршить человкъ на земл? Или ты полагаешь, что у него есть что-нибудь поважне?

— Я думаю, что задача человка заключается въ томъ, чтобы какъ можно счастливе прожить жизнь на земл!..— сказала Вра Поликарповна.

— Это ничего не ршаетъ. Весь вопросъ въ содержаніи счастья. Одинъ почитаетъ себя счастливымъ, проводя жизнь въ скотскихъ удовольствіяхъ, другому для счастья необходимо удовлетвореніе умственныхъ и нравственныхъ стремленій. Но не будемъ уклоняться въ сторону. По моему, любовь не можетъ составлять главной задачи жизни, а значитъ и счастья, но она важный элементъ счастья и ей мы должны дать почтенное мсто въ нашей жизни.

— Слава Богу!

— Погоди… Однако же при условіи, что она подчинится законамъ разумности и справедливости. Вторично оговариваюсь: вс эти разсужденія касаются только меня. До тебя они не относятся, потому что любовь застала тебя свободнымъ человкомъ…

— Я тебя перебью: скажи, въ этихъ разсужденіяхъ будетъ что-нибудь новое, такое, что не говорилось раньше?

— Не знаю. Вдь пойми, что я распутываюсь. Я длаю это вслухъ, въ надежд, что ты поможешь мн…

— Плохого ты выбралъ помощника, Владиміръ!

— Ничего. Итакъ, сперва — разумность. Любовь — чувства свободное. Всякое препятствіе, задержка, тормазъ — въ ней страданіе, какъ страданіе причиняетъ глазу ничтожнйшая соринка, попавшая въ него. Я полюбилъ тебя, будучи связанъ съ другой женщиной, которая не причинила мн никакого зла и этимъ лишила меня пріятной, въ данномъ случа, возможности питать къ ней вражду. Я не говорю здсь о дтяхъ, которыя составляютъ особый міръ съ особыми правами на меня. Я только о женщин. Я зналъ, что моя любовь къ теб причинить ей горе, что въ большей или меньшей свобод отношеній моихъ къ теб я долженъ принимать въ разсчетъ ее, ея положеніе въ обществ, состояніе ея души и проч. Значитъ, я зналъ, что любовь моя къ теб будетъ на каждомъ шагу встрчать препятствія, издержки, тормазы, которые будутъ причинять мн страданія. Значитъ, я поступалъ, какъ человкъ, который, зажегши костеръ и подкладывая въ него дрова, вмст съ тмъ подливалъ бы въ огонь понемногу воды… Значитъ, это противорчило разумности. Дале: мы съ тобой уже ршили, что любовь не представляетъ главной задачи въ жизни человка. Безъ нея можно прожить, люди, не знавшіе любви, свершали великія дла, благодтельствовали человчество. Но я, кром того, зналъ уже любовь, я однажды пережилъ вс ея прелести, изъ нея вытекла семья, у меня есть дти, которыя явились результатомъ не случайности, а любви. Значитъ, если и есть такая задача передъ природой, то я однажды въ своей жизни уже ршилъ ее и въ этомъ отношеніи уже ничего не долженъ природ. Такимъ образомъ, поднять на себя новую любовь человку, уже разъ испытавшему ее и не имющему оправданія въ новизн, неизвданности чувства, при условіяхъ ежеминутныхъ препятствій, возставляющихъ страданія, которыя часто такъ велики, что перевшиваютъ наслажденія,— неразумно. И это еще не все по части неразумности.

— Боже! Какъ ты тяжело вооруженъ сегодня!

— Да, я же сказалъ теб, что согласился на эту поздку съ намреніемъ распутаться…

— И когда ты распутаешьси, ты уйдешь отъ меня?

— Если будетъ доказано, что этого требуетъ разумность и справедливость…

— Посмотримъ!..

— Посмотримъ. Любовь нельзя сравнить съ драгоцннымъ сокровищемъ, которое тмъ лучше и дольше сохраняется, чмъ дальше и надежне его спрятали. Подальше отъ пыли и отъ вліянія стихій,— вотъ все, что нужно, чтобы оно сохранялось вчно. Любовь не такова, она, какъ живое существо, иметъ свою жизненную задачу, свою цль, къ которой неугомонно стремится. Цль любви — соединеніе двухъ жизней въ одну, соединеніе полное — нравственное и физическое, выражающееся однимъ словомъ — семья. Любовь, которая не стремится къ этому, безцльна, любовь, которая стремится безъ всякихъ шансовъ достигнуть, безсмысленна. Мы, если ты не забыла, въ начал нашихъ отношеній, дали слово довольствоваться какимъ-то условнымъ единеніемъ душъ и никогда не думать о томъ, что можетъ омрачить наше чувство. Это было предусмотрительно, но этого не могло хватить надолго, по крайней мр, мн. Отдльно отъ тебя моя любовь переживала свойственное ей развитіе, сдерживаемая изо всхъ силъ крпкими поводьями, она, тмъ не мене, стремительно шла къ своей цли, и я говорю теб это прямо: я не могу смотрть на тебя, быть близко съ тобою, безъ шансовъ обладать тобой…

— Какъ и я — быть твоей!..— закрывъ глаза и положивъ руку ему на плечо, тихо сказала она.

— Ну, вотъ… Мы и пришли къ тому, что намъ надо!.. Теперь посмотримъ, доступна ли намъ эта цль въ такомъ вид, въ какомъ мы ее взять можемъ. Единственная форма, это — если бы мы съ тобой составили семью. Но я уже составляю часть семьи. Этого отрицать не пытайся, потому что это фактъ, противъ котораго словами ничего не подлаешь. Эта семья — больная, да, но это я сдлалъ ее больной, я внесъ въ нее худосочіе и, можетъ быть, разложеніе… Но отъ этого не перестаетъ быть фактомъ то, что я уже часть семьи. Нельзя быть частью двухъ семей въ одно и то же время и при томъ еще частью такой, на которой она зиждется. И я не могу перестать быть частью той семьи…

— Ты считаешь это невозможнымъ?— спросила Вра.

— Вра, ты должна помнить, что, когда я сказалъ моей жен все и нанесъ ей этимъ страшный ударъ, который грозилъ разрушить мою семью, а значитъ разбить жизнь моихъ дтей, то семья моя уцлла только благодаря честному слову, которое я далъ жен: все, что угодно и что бы то ни было, но я остаюсь членомъ той семьи. Значитъ нельзя…

— Да, нельзя… Это все?— спросила Вра Поликарповна, какъ казалось, вполн спокойно.

— Нтъ, еще осталась справедливость…

— О, это такая строгая дама… Я всегда передъ нею пасую!

— Да, и она такъ проста, что съ нею долго не придется разговаривать. Когда люди заключаютъ брачный союзъ, то они общаютъ другъ другу многое такое, чего не называютъ, но это само собою разумется, это какъ бы символизируется самимъ брачнымъ союзомъ. Эти общанія, вотъ они: жить общимъ домомъ, длить все пополамъ, воспитывать дтей общимъ вліяніемъ и многія другія, не столь важныя. Что при этомъ общается еще вчное единеніе душъ, вчная врность, я объ этомъ не говорю. Это, въ большинств случаевъ, искренній самообманъ и въ этомъ люди не всегда вольны. Ясно, что уйти мн изъ общаго дома, перестать длить все пополамъ, лишить дтей своего вліянія,— противно справедливости. Дале: есть одно чрезвычайно важное обстоятельство, о которомъ женщины молчатъ разв только изъ самолюбія, но которое он, если бы захотли, могли бы сдлать предметомъ иска. Женщина сходится съ мужчиной — молодая, свжая, здоровая, форма ея тла, цвтъ лица, гладкость кожи, страйность стана, фигура,— все это въ такомъ состояніи, что, не случись этой встрчи, всякая другая вызвала бы романъ и могла кончиться союзомъ. Но вотъ она родила своему мужу дтей, потеряла массу здоровья. Заботы, материнскія муки изсушили ея грудь, лишили свжести ея лицо, покрыли морщинами ея кожу, согнули ее, лишили ее фигуры, словомъ, безконечно уменьшили ея шансы такъ же легко, какъ прежде, при встрч съ нимъ,— побдить, овладть сердцемъ мужчины. А мужчина никакихъ такихъ потерь не понесъ, остался тмъ же, чмъ былъ, исключая разв естественное вліяніе времени. При томъ же отъ него и не требуется никакихъ вншнихъ прелестей. И вотъ въ это-то время онъ говоритъ женщин: я люблю другую. Я хочу образовать съ ней новую семью, а ты будь, какъ хочешь! До какой степени неравны ихъ положенія и до какой степени этотъ эгоистическій поступокъ далекъ отъ справедливости! Онъ лишилъ ее всхъ орудій, которыми женщина ведетъ борьбу за существованіе и тогда говоритъ: ты свободна, иди!.. А я нашелъ себ другую! Это все равно, какъ если бы дти поймали птицу, выщипали ей для своей забавы перья и пустили бы ее на волю: иди, летай! Итакъ, ты видишь, что моя любовь къ теб, какъ на нее ни посмотри, противна справедливости!

— Выводъ, скоре выводъ!— промолвила Вра Поликарповна страннымъ тономъ, въ которомъ слышалась какая-то безшабашность.

— Выводъ ясенъ, хотя и тяжелъ страшно: я долженъ отойти отъ тебя добровольно, а ты должна помочь мн въ этомъ. Мы обязаны разойтись навсегда!..

— Такова логика вещей!— тмъ же тономъ сказала Вра.

— Да, такова логика вещей… Разв ты не согласна съ этимъ?

— О, да, согласна, согласна!— говорила Вра и при этомъ, прижавшись къ нему близко-близко, крпко охватила его шею обими руками.— Это ясно, какъ день. Такова логика вещей!..

— Вра!

— Ну, что же? Что?

— Какъ же быть?— взволнованнымъ, дрожащимъ голосомъ спросилъ онъ.

— Какъ быть?.. Какъ быть?.. Какъ хочешь!..— говорила она прерывающимся голосомъ, слегка приподнялась и вся прильнула къ нему, а губы ея какъ бы безсознательно произносили слова:— Ночь… Тускло горитъ свча въ фонар… Этой маленькой дверью мы отрзаны отъ всего міра… Мы вдвоемъ… Мы свободны!.. Поздъ мчится, разская ночной воздухъ… На земл мы или надъ облаками, кто знаетъ? Я съ тобой… Я приросла къ теб всмъ тломъ… Сердца наши стучатъ, какъ молоты… Разумность, логика, справедливость… О, они нужны тамъ, на твердой земл, въ город, въ домахъ, гд люди… А здсь, здсь мы только двое… Только двое… Здсь мы любимъ… Милый Владиміръ, твои глаза пылаютъ… Ты весь въ огн, какъ и я… Такъ сгоримъ же, сгоримъ въ этомъ огн и пусть съ нами вмст сгорятъ разумность, логика и справедливость… Не будемъ ничего общать другъ другу… Мы свободны… Цлая жизнь не стоитъ одной этой минуты… Прижми меня до боли… Вотъ мое тло… смотри… Цлуй его… Видишь, какъ вздымается грудь… Хочу быть вся твоя… Вся, вся…

— Вра, Вра!..

— Молчи… ни слова… Знаю, что скажешь… Что будетъ потомъ?.. Мн нтъ дла!.. Никакихъ общаній… Никакихъ клятвъ!..

Онъ съ усиліемъ провелъ рукой по лбу, какъ бы этимъ движеніемъ желая разогнать туманъ, застилавшій ему глаза, потомъ бережно взялъ ее на руки и посадилъ къ себ на колни.

— Слушай, Вра… Сиди такъ, смирно… Вотъ такъ. Это правда, что мы въ огн, и огонь этотъ не будемъ гасить. Пусть онъ перегоритъ… Но сжечь себя мы не дадимъ ему. Нтъ, нтъ… Тутъ не разумность, не логика, не справедливость… совсмъ другое. Потомъ, когда ты очнешься отъ кашмара, ты скажешь, что я спасъ наше прекрасное чувство, не далъ ему перейти ту грань, за которой оно походило бы на чувство всхъ и каждаго…

Онъ нжно гладилъ ее по волосамъ, и она поддавалось этимъ движеніямъ, и глаза ея становились ясне и спокойне. Потомъ онъ посадилъ ее рядомъ съ собой.

— Ты хочешь уйти?— съ испугомъ спросила она.

— Нтъ, нтъ… Я только закурю папиросу и открою окно. Намъ нуженъ свжій воздухъ…

Онъ это сдлалъ и въ купэ ворвалась струя прохладнаго ночного воздуха.

— Теперь давай сидть вотъ такъ рядомъ и смотрть въ темноту ночи… Что жъ ты не говоришь мн спасибо?

— Спасибо!— съ тихой улыбкой промолвила она и поднесла къ своимъ губамъ его руку.— Теперь ты уже не смешь меня покинуть, потому что я еще больше люблю тебя… Ты привязалъ меня этимъ… Этимъ подвигомъ…

— Молчи. Мы проведемъ съ тобой чудную недлю!..

— Благодаря теб!..

— Въ особенности въ лсу будетъ хорошо… Я спасъ для насъ всю поэзію лса…

— Да, да… Это правда!

— Какъ жаль, что я не взялъ съ собой красокъ… Что-нибудь написалъ бы.

Было уже больше трехъ часовъ ночи. Появились первые предвстники утра. Втеръ сталъ крпче, кое-гд потухали слабые огоньки звздъ.

— Ну, теперь спи!— сказалъ Владиміръ Николаевичъ, цлуя ее въ голову и вмст пожимая ея руку.

— Я буду отлично спать!— отвтила Вра и посмотрла на него безконечно благодарными глазами.

Онъ оставилъ ее, прошелъ черезъ рядъ вагоновъ, гд всюду лежали спящіе пассажиры, отыскалъ свое кресло, которое было превращено уже въ кровать, и, не раздваясь, улегся. Но спать онъ не могъ. То, что случилось, перевернуло вс его планы. Вра казалась ему холодной, въ ея любви онъ находилъ гораздо больше теоріи, чмъ горячей крови. Нердко она придавала слишкомъ много значенія красивому положенію, даже красивой фраз, не видя изъ-за нея сущности дла. Иногда ему казалось, что многое въ ихъ отношеніяхъ забавляетъ ее. И вдругъ она оказывается способной на такой пылъ, который затмеваетъ разумъ и вс соображенія, обыкновенно сдерживающія людей въ самую опасную минуту. Да, она не такова, какъ онъ думалъ… Но онъ! Онъ не находилъ словъ, чтобы достаточно похвалить свою сдержанность, свой характеръ, который, какъ уже принято думать, въ немъ присутствуетъ въ самой слабой мр.

Теперь онъ не ясно представлялъ себ, какую новизну внесетъ, въ ихъ отношеніи этотъ нежданный эпизодъ, но зато въ какихъ ужасныхъ краскахъ рисовалось ему возможное будущее, котораго онъ избжалъ. Если теперь нравственная отвтственность давитъ его со всхъ сторонъ, спутываетъ его дйствія, что было бы тогда? Тогда пришлось бы взять топоръ и разрубить вс успвшіе завязаться узлы — тамъ или здсь, все равно — и тамъ и здсь полилась бы кровь…

А утро надвигалось. Клинъ — послдняя остановка передъ Москвой. Онъ ни на минуту не сомкнулъ глазъ. Онъ вышелъ изъ вагона освжиться, завернулъ въ буфетъ и, такъ какъ кое-кто изъ рано проснувшихся пассажировъ пилъ чай, то и онъ сдлалъ тоже, безъ особеннаго желанія. Случайно взглянувъ на противоположную сторону стола, онъ увидалъ Ивана Семеновича, который, усмхаясь ему, тянулъ чай изъ блюдечка.

— Раненько встали, Владиміръ Николаевичъ!— сказалъ онъ.

— Всю ночь не спалось!— отвтилъ Бертышевъ.

— А я вчера посл Любани заходилъ въ вашъ вагонъ пожелать вамъ спокойной ночи, да васъ не нашелъ. Думалъ, заговорились съ какимъ-нибудь знакомымъ въ другомъ вагон…

— А, да! Это правда! Но знаете, кто этотъ знакомый? Вра Поликарповна!

— Поликарпа Антоновича дочка? Неужто? Должно быть, въ Москву дутъ!

— Въ Москву и дальше. Она воспользовалась случаемъ, что мы демъ, и захотла прохаться… Будетъ съ нами лсъ смотрть. И горничная съ нею…

— А, то-то мн показалось, что въ Любани вижу знакомую женщину… Такъ это ихъ старая няня… Такъ, такъ! Что жъ, имъ можно исполнять все, что вздумается, потому у папаши много денегъ. Такъ вотъ съ кмъ вы были!..

Третій звонокъ заставилъ ихъ быстро вернуться къ своимъ мстамъ. Но Владиміръ Николаевичъ нарочно прошелъ мимо вагона, гд хала Вра Поликарповна. На всхъ окнахъ были спущены занавски. ‘Значитъ, спитъ еще!’ подумалъ онъ.

Поздъ двинулся. За полчаса до Москвы онъ разыскалъ въ позд старую няню Вры Поливарповны и послалъ ее разбудить барышню. Скоро они вс четверо встртились на платформ.

Глава IX.

Въ Москв приходилось ждать часовъ семь и они ршили было провести ихъ вмст, но тутъ обнаружилось различіе вкусовъ, которое на первые два-три часа раздлило общество. Владиміръ Николаевичъ предложилъ взять ландо, уссться всмъ четверымъ и осмотрть все, что есть интереснаго въ Москв. Онъ хотлъ прохать въ Кремль, потомъ поздить по окрестностямъ, а затмъ осмотрть третьяковскую галлерею и завершить все обдомъ гд-нибудь въ загородномъ саду.

Но Иванъ Семеновичъ и няня, хотя и не возражали, однако видно было, что имъ это не совсмъ по душ и у нихъ въ головахъ роятся другія мысли. Бертышевъ замтилъ это.

— Вамъ, кажется, хотлось бы иначе провести время!— сказалъ онъ, обращаясь къ Ивану Семеновичу.

— Нтъ, не то что бы… Отчего жъ? Можно и такъ!..— неопредленно отвтилъ Иванъ Семеновичъ.

— Нтъ, ужъ вы говорите прямо. Какъ кому нравится, такъ тотъ и поступитъ.

— Да оно правильне побывать бы у святынь!.. — признался, наконецъ, Иванъ Семеновичъ.

— И я такъ думаю!— присоединилась няня.

— Такъ и прекрасно. Мы отвеземъ васъ въ Кремль, тамъ вы останетесь. А оттуда можете взять извозчика, если захотите еще что-нибудь осмотрть. Мы же подемъ въ окрестности, а въ три часа опять заглянемъ въ Кремль и тамъ около царя-колокола найдемъ васъ.

— Ну, вотъ спасибо!

Они поручили свои вещи посыльному, который долженъ былъ перевезти ихъ на другой вокзалъ, сли въ ландо и похали. Въ Кремл они оставили стариковъ въ Успенскомъ собор, а сами похали за городъ.

День стоялъ пасмурный, но не было никакихъ опасеній, что пойдетъ дождь. Владиміръ Николаевичъ не разъ уже прозжалъ черезъ Москву, но никогда не осматривалъ ее. Она ему правилась своей разбросанностью, неправильностью своего плана, неожиданностями поворотовъ, странностью архитектуры, отсутствіемъ того единообразія, которое кладетъ такой отпечатокъ казенности на Петербургъ. Вр Поликарповн городъ не понравился.

— Это большая деревня!— сказала она.— То, что здсь оригинально,— дико, оно и есть остатокъ дикихъ временъ. А ужъ то, что напоминаетъ о дикости и варварств, мн не можетъ понравиться.

Они долго спорили о церкви Василія Блаженнаго. Владиміръ Николаевичъ находилъ въ ней ‘кудрявый замыселъ’, а Вра Поликарповна нашла, что это напоминаетъ поставленный вверхъ дномъ ящикъ, на которомъ наставили разной величины графиновъ и бутылокъ.

— Ничего грандіознаго. Все какъ будто строили не люди съ широкимъ полетомъ творческой фантазіи, а муравьи…— говорила Вра Поликарповна.

Въ Москв у нихъ обоихъ не было знакомыхъ ни души, поэтому они, дучи въ коляск вдвоемъ, чувствовали себя привольно.

— Вотъ видишь, ты хотлъ бранить меня за то, что я навязалась теб въ спутницы, а разв намъ не хорошо?

— Хорошо, хорошо, посл того…

— Посл того, какъ ты спасъ наше чувство отъ гибели… Знаю, знаю, нечего хвастаться! Однимъ словомъ — хорошо. Ахъ, мой другъ, прекрасныхъ минутъ такъ мало, что надо ихъ цнить! А разв въ Петербург мы могли бы при какихъ бы то ни было условіяхъ пережить такія минуты, какъ сейчасъ?.. А впереди — лсъ, зда на перекладныхъ!.. Ты, пожалуйста, не вздумай тамъ посадить въ одинъ экипажъ съ нами Ивана Семеновича и няню… Я уважаю ихъ почтенную старость, но не хочу подарить имъ ни одного прекраснаго мгновенія… Подумай, какъ это практично: ты прекрасно проведешь время и кром того… я же не помшала теб ‘распутаться’… Вдь ты распутался? а?

— Ты это находишь?

Она разсмялась.

— Тутъ гораздо интересне — находишь ли это ты?..

— Мн кажется, что я выпутался изъ тонкихъ стей, которыя уже начинали разрываться, и тотчасъ же завернулся съ головой въ другія, потолще и попрочне…

— О, такъ и этому очень рада!..

— Это не по товарищески!

— Я и не товарищъ!

— А что же ты?

— Я врагъ, я непріятель твой!..

— Вотъ какъ!

— Конечно, такъ! Ты хочешь бжать отъ меня! Ты мой плнникъ, я держу тебя въ золотой клтк, но ты пробилъ въ ней брешь и уже готовъ былъ выскользнуть. А я поверхъ той клтки построила другую — помассивне… Разв это не война?

— Война сладкимъ оружіемъ!

— Это все равно. Мн лишь бы удержать плнника въ клтк. Да, я не даромъ такъ неудержимо захотла хать съ тобой. Въ моей душ шевелилось что-то тревожное. И оказалось, что то замыслилъ это ‘распутываніе’… Хорошимъ же ты вернулся бы ко мн, если бы я не случилась здсь… Ты пришелъ бы ко мн со своими — разумностью, логикой и справедливостью, ко мн, которой ничего этого отъ тебя не нужно, а нужна только любовь… Да, да, я это чувствовала, мною руководило вдохновеніе…

Они доврились кучеру, который возилъ ихъ, куда хотлъ и такъ какъ имъ было хорошо, то они не замчали срой пыли, которой были покрыты деревья, окружавшіе Москву, и все находили превосходнымъ. Къ тремъ часамъ, какъ было условлено, они явились въ Кремль и тамъ около царя-колокола нашли блуждающихъ Ивана Семеновича и няню. Старики изрядно утомились проголодались и были очень рады ихъ появленію. Они забрали ихъ въ экипажъ и повезли въ Славянскій базаръ.

Залъ ресторана произвелъ сильное впечатлніе на обоихъ стариковъ, въ особенности на Ивана Семеновича, который, можетъ быть, подъ впечатлніемъ только что осмотрнныхъ имъ церквей, отнесся къ нему неодобрительно.

— Палата такая, какъ въ храм. Пригоже ли подъ такими сводами трактиру быть?

Они услись за столъ и стали обдать. Няня все стснялась. Ей казалось, что ея присутствіе за однимъ столомъ съ госпожей Спонтаневой и главнымъ правителемъ длъ Поликарпа Антоновича должно обращать на себя общее вниманіе и вызывать неодобреніе. Это, по всей вроятности, такъ и было бы въ Петербург, но въ Москв, гд иной купчина въ мщанскомъ кафтан, въ фуражк охотнорядской, въ высокихъ сапогахъ, считается въ нсколькихъ милліонахъ и подъ веселую руку пьетъ шампанское не хуже инженера и оставляетъ въ ресторан сотни рублей, а то и тысячи, гд иная купчиха въ ситцевомъ плать, монашескаго покроя, съ головой, повязанной росписнымъ платкомъ, трудится надъ двадцатой чашкой чая, прикусывая сахаръ и обливаясь потомъ, даетъ половому дв копйки на чай, а всмъ извстно, что она стоитъ во глав милліонной фирмы ‘вдова такая-то и сыновья’, — вншности не придаютъ значенія. Отсюда они похали прямо на вокзалъ и скоро поздъ повезъ ихъ дальше. Здсь они размстились, какъ и на Николаевской дорог, по рангамъ. Вр Поликарповн было взято купэ, туда же помстился Владиміръ Николаевичъ. Иванъ Семенычъ и няня сли во второмъ класс.

Они хали весело, ни разу не останавливаясь на вопросахъ, которые могли бы хотя бы только тнью печали омрачить прелесть путешествія. Иногда въ глазахъ Владиміра Николаевича появлялось какъ бы уныніе, тогда она начинала смяться, разсказывать что-нибудь веселое и отгоняла отъ него мрачную мысль. Часа два онъ проспалъ, растянувшись на диван и она въ это время сидла спокойно и не мшала ему.

Уже стемнло, когда въ Тул имъ пришлось пересаживаться въ другой поздъ. Няня хлопотала, чтобы у Вры Поликарповны было совершенно отдльное купэ, поэтому Иванъ Семеновичъ отыскалъ Бертышеву особое мсто.

— А я вамъ постельку сдлаю. Часика три уснете!— сказала няня Вр Поликарповн.

— Боже сохрани, няня! Я ни за что не могу спать, да и Владиміръ Николаевичъ, надюсь, тоже!— возразила Вра Поликарповна.

— Я хорошо выспался днемъ, благодарю вашей снисходительности!— отвтилъ Бертышевъ.

И они опять помстились въ одномъ купэ.

— Не знаю, какъ ты, — сказала Вра Поликарпова, — а я готова совсмъ отказаться отъ сна. Каждая минута нашей свободы драгоцнна!

— Я не отказываюсь совсмъ, но готовъ сократить до минимума…

— А замчаешь, какъ мы стали скромны! Мы даже не сидимъ рядомъ, а vis—vis!

— Это случайно…

— Нтъ, кажется, мы немножко побаиваемся другъ друга!..

— Можетъ быть… Но не будемъ разоблачать нашихъ тайнъ. Теб хорошо?

— Дивно! Посмотри, какое удивительное небо! Въ Петербург никогда такого не бываетъ!

— Въ Петербург никто не смотритъ на небо! Тамъ все лучшее — на земл…

— Можетъ быть, и такъ. Но нтъ, все-таки… Это уже калужская земля?

— О, мн, право, ршительно все равно, какая подъ нами земля. Вдь мы съ тобой на неб.

— Вотъ какъ! Ты, наконецъ, сталъ способенъ къ поэтическому экстазу, по крайней мр, на словахъ…

— Я всегда былъ способенъ къ нему и часто впадаю въ него, но не люблю переводить его на слова… Получается тоже, какъ… Ну, вотъ когда бездарный человкъ переводитъ съ чужого языка дивное поэтическое произведеніе. Слова въ поэзіи вообще играютъ дурную роль. Слова всегда грубе настроенія. Они или слишкомъ блдны, или слишкомъ тяжелы…

Еще не было никакихъ признаковъ утра, когда они на небольшой станціи оставили поздъ, чтобы хать дальше на лошадяхъ. Сонный буфетчикъ принялся разводить самоваръ и угощать ихъ чаемъ, пока Иванъ Семеновичъ хлопоталъ по части лошадей. Передъ этимъ онъ совтовался съ Владиміромъ Николаевичемъ и тотъ очень опредленно выразилъ мысль о двухъ экипажахъ.

Черезъ полчаса ямщики были уже на станціонномъ двор и неровно позванивали колокольчики, подвязанные къ дугамъ.

— Хороша ли дорога?— спросилъ Владиміръ Николаевичъ.

— Какъ же не хороша? Все лсомъ да лсомъ!.. Какъ не быть ей хорошей!— былъ отвтъ.

— Какъ дивно!— воскликнула Вра Поликарповна.— А волки есть?— спросила она у ямщиковъ.

— Для чего имъ не быть? Въ лсу, извстно, всякій зврь водится… Только намъ что? Мы не дадимся!

— Чмъ же?

— А вотъ чмъ? Слышь, звонитъ, какъ на церковной колокольн!

Ямщикъ шевельнулъ возжи, лошади дрогнули и зычно прозвонилъ колокольчикъ.

— Разв боятся?

— Какъ огня! Здшніе волки пріучены. Ежели съ колокольчикомъ, такъ ужъ они знаютъ, что исправникъ детъ… Ну, значитъ, начальство, нельзя…

Ямщикъ, очевидно, былъ веселый и Вра Поликарповна выбрала его экипажъ. Они сли. Иванъ Семенычъ съ няней похали впередъ.

Это былъ странный экипажъ, съ приставнымъ верхомъ, узкій, такъ что едва могли уссться двое, безъ рессоръ, подскакивавшій на каждой канавк, на каждой кочк.

Скоро они въхали въ лсъ и началась безконечная, дйствительно дивная дорога, съ обихъ сторонъ окаймленная высокими соснами. Ямщикъ свисталъ, говорилъ прибаутки, плъ псни. Начало свтать и съ первыми проблесками утра лсъ сталъ еще красиве. Потомъ вдругъ лсъ озарился красноватымъ свтомъ восходящаго солнца и разомъ все ожило, заговорило, задвигалось.

— Боже! Какое очарованіе!— восклицала Вра Поликарповна, крпче прижимаясь къ своему спутнику.

Встртили большое село и сдлали въ немъ привалъ. Лошади были вольной почты, ихъ не мняли, но требовался имъ отдыхъ часа два. Достали молока, творогу, яицъ и устроили походный завтракъ. Потомъ ходили по окрестностямъ села, чтобы расправить засидвшіяся ноги. А когда опять запрягли лошадей и похали дальше, солнце уже палило изо всей силы.

Но лсъ, двумя зелеными высокими стнами, защищалъ ихъ отъ зноя. Иногда они вызжали изъ лсу и тогда тянулись длинныя пространства скошенныхъ нивъ. Кое-гд шла уборка хлба, въ мелькавшихъ по пути хуторкахъ стучали цпы, шла спшная молотьба.

— Какъ все это для меня ново!— говорила Вра Поликарповна, съ изумленіемъ осматриваясь кругомъ.

— Для тебя новы самыя простыя вещи, а къ тому, что не просто, ты привыкла съ дтства! И не правда ли, теб кажется, что ты могла бы жить въ этой простой обстановк десятки лтъ!

— О, да! Мн это кажется! Мн кажется, что только здсь можно найти счастье!

— Но попробуй, и ты не проживешь здсь и десяти дней. Тебя такъ потянетъ прочь отъ этой простоты, отъ этого приволья въ душный городъ, подъ тяжелую крышу большого надежнаго дома, къ жизни искусственной…

Они пріхали въ небольшой уздный городъ, который былъ назначенъ, какъ пунктъ сообщенія съ Поликарпомъ Антоновичемъ. Здсь они должны были освдомиться на телеграф, нтъ ли какихъ распоряженій. Но ничего не оказалось. Они отыскали нмца, который завдывалъ лсомъ, находившимся верстахъ въ пяти отъ города. И вмст съ нимъ назначили поздку въ лсъ. Гостинницы въ город не нашлось, но нмецъ предложилъ Вр Поликарповн помщеніе у себя въ домишк, даже весь свой домъ, такъ какъ онъ былъ одинокъ, а домъ состоялъ всего изъ двухъ комнатъ, Владиміръ Николаевичъ съ Иваномъ Семенычемъ ршили остановиться на постояломъ двор.

Пообдавъ, они взяли въ город экипажи, оставивъ своихъ ямщиковъ съ лошадьми основательно отдыхать. Дорога отъ города къ лсу была отвратительна. Толстйшій слой пыли отъ малйшаго прикосновенія къ нему конскихъ ногъ и колесъ, знаменательно взвивался кверху и густымъ облакомъ леталъ надъ ними, окутывая ихъ со всхъ сторонъ. Ни говорить, ни смотрть не было возможности.

Зато самый лсъ оказался прелестнымъ. Вковыя деревья давали густую тнь, густая зелень мшала ходить, воздухъ пропитанъ ароматомъ сосны и лсныхъ травъ.

Владиміръ Николаевичъ все время шелъ рядомъ съ Иваномъ Семеновичемъ и внимательно выслушивалъ его замчанія. А тотъ какимъ-то особеннымъ взглядомъ лсоторговца осматривалъ каждое дерево и ‘видлъ его насквозь’.

— Оно и высокое, и толстое, — говорилъ онъ про иное дерево,— да толку въ немъ мало. Очень ужъ старо… Пользы отъ него мало.

Передъ другимъ онъ останавливался въ умиленіи, любовно стучалъ по немъ палкой и говорилъ:

— Вотъ это дерево! Его пускай куда хочешь, оно на все идетъ! Съ него и доска хорошая, и топка теплая! Это дерево!

Они осмотрли пятую часть продаваемаго лса. Уже наступили сумерки, когда они вернулись въ городъ. Иванъ Семеновичъ отправился вторично на телеграфъ узнать, нтъ ли чего изъ Петербурга. Остальные были на постояломъ двор. Было предположено остаться въ город дня три, чтобы осмотрть весь лсъ.

Иванъ Семеновичъ, вернувшись съ телеграфа, пріотворилъ двери комнаты, гд сидли Бертышевъ, Вра Поликарповна и няня, и сказалъ страннымъ голосомъ, какого отъ него прежде не слыхали:

— Владиміръ Николаевичъ! Пожалуйте сюда на минутку!

— А вы отчего не войдете?— спросилъ Бертышевъ.

— Нтъ, пожалуйте на минутку!

— Что за таинственность!— промолвила Вра Поликарповна. Владиміръ Николаевичъ вышелъ. Они остановились во двор.

— Въ чемъ дло?— спросилъ онъ.

— Просто бда… Ужъ и не знаю… Такая депеша!..

— Отъ кого?

— Отъ Марьи Ивановны…

— Спонтаневой?

— Да, отъ нихъ… Вамъ…— Онъ досталъ изъ бокового кармана телеграмму и подалъ ее Владиміру Николаевичу, прибавивъ:— выходитъ, не въ добрый часъ мы похали.

Владиміръ Николаевичъ, страшно напрягая зрніе въ сумеркахъ, читалъ: ‘Отцу очень плохо. Новый ударъ. Вызжайте немедленно. Торопитесь. Боимся самаго худшаго. Марія Спонтанева’.

— Плохо!— сказалъ Владиміръ Николаевичъ.

— Нехорошо!— согласился Иванъ Семеновичъ.— Что жъ длать-то?

— Переговорите съ ямщиками, подутъ ли они сейчасъ… Пообщайте хорошо на водку. Я скажу Вр Поликарповн!

Онъ вошелъ въ комнату, гд уже зажгли свчи.

— Что тамъ оказалось?— спросила Вра Поликарповна.

— Только не тревожьтесь… Поликарпу Антоновичу стало хуже…

— Отцу?— воскликнула Вра и вскочила съ мста.— Ему худо? Ударъ?

— Да, не хорошо. Марья Ивановна телеграфируетъ, чтобы мы торопились обратно. Я распорядился хать сегодня же, если ямщики согласятся…

— А если не согласятся, то взять другихъ, хотя бы пришлось заплатить состояніе!.. Конечно, конечно, сейчасъ хать… Ахъ, можетъ быть, я никогда не прощу себ этого…

— Чего?

— Что вздумала ухать въ такое время…

— Вы не могли знать этого…

— Да, конечно… Ахъ, няня, не войте!.. Не къ чему оплакивать прежде времени!— крикнула она нян, которая уже принялась хныкать.

Вра Поликарповна шагала по комнат, страшно взволнованная, а Владиміръ Николаевичъ не пробовалъ успокаивать ее. Какъ можно успокоить человка, получившаго извстіе о близкой смерти отца? Утшительныя слова въ такихъ случаяхъ звучатъ пошло.

Да и самъ онъ былъ взволнованъ немного меньше ея. Трудно было сообразить все вдругъ, но чувствовалось, что надвигается что-то важное и ршительное. Новый ударъ у Поликарпа Антоновича — не шутка. Онъ, конечно, можетъ оказаться не смертельнымъ, но до этого ужъ слишкомъ будетъ недалеко. Но тонъ и слова, какіе употребила Марья Ивановна въ телеграмм, внушаютъ большія опасенія.

Между тмъ Иванъ Семеновичъ орудовалъ во двор. Ямщики ломались, ссылались на усталость лошадей, упоминали хозяина, который ихъ ‘заругаетъ’, но общаніе щедро дать на водку сломило ихъ упорство.

Скоро зазвенли во двор колокольчики. Послали за нмцемъ и объяснили ему, почему такъ скоро узжаютъ. Нмецъ былъ опечаленъ.

Предстояло ночное путешествіе на лошадяхъ лсомъ. Съ непривычки становилось жутко. Но ни передъ чмъ нельзя было останавливаться. Разсчитали, что при хорошей и безостановочной зд поспли бы къ раннему позду, который привезетъ ихъ въ Москву къ почтовому, чтобы на третій день утромъ быть въ Петербург.

Наконецъ, все было готово. Они услись, выхали со двора. Скоро кончились городскія строенія. Ямщики ударили по лошадямъ, гикнули и лошади понесли, что было духу.

Глава X.

Обратное путешествіе совсмъ не походило на первое. Вслдствіе торопливости, имъ приходилось хать въ какихъ попало поздахъ. До Тулы ихъ везъ медленный товаро-пассажирскій поздъ, а отъ Тулы — пассажирскій, который былъ не лучше того, мучительно тихо шелъ и подолгу останавливался на каждой станціи. Въ сущности это не имло значенія, такъ какъ, все равно, онъ долженъ былъ поспть въ Москву къ почтовому и, еслибы они хали быстре, то имъ пришлось бы ждать въ Москв. Но когда есть важная причина торопиться, медленность невыносима и причиняетъ физическую боль.

Вра Поликарповна была все время въ странномъ молчаливомъ настроеніи. Она неохотно отвчала даже на вопросы Владиміра Николаевича. Онъ спрашивалъ ее:

— Ты такъ сильно любишь своего отца?

— Я не знаю этого… Но… но онъ страстно любитъ меня и я чувствую, какое это мученіе для него, если ему придется умереть безъ меня… Онъ такъ убдительно отговаривалъ меня хать…

И въ самомъ дл, сильно ли любила она отца, или нтъ, этого вопроса у нея не возникало. Она думала не о томъ положеніи, какое создается его смертью, а о самой смерти, о его послднихъ минутахъ. Кто будетъ близъ него? Мать, которая будетъ надрывать его своими слезами, которая теряется и ослабваетъ при малйшей неудач, существо, которое по уму и характеру неизмримо ниже его и къ которому онъ давно уже относится съ тмъ формальнымъ уваженіемъ, какое оказываютъ людямъ, прежде случайно оказавшимъ услуги, но давно уже ставшимъ безполезными. Если онъ захочетъ высказать свои мысли, свою волю, она не пойметъ его и онъ будетъ это видть, что она его не понимаетъ. Еще есть у нея братъ, но этотъ человкъ едва ли способенъ серьезно отнестись даже къ смерти. У него будетъ скучающій видъ, на лиц его умирающій прочитаетъ одно желаніе, чтобы скоре все кончилось и его избавили бы отъ скучныхъ хлопотъ. Къ тому же, онъ способенъ на какую-нибудь безтактную выходку, которая можетъ отравить послднія минуты отца.

Наконецъ, дядя Авксентій Антоновичъ, — глубокій эгоистъ, всю жизнь работавшій на себя одного, любившій только себя и вдобавокъ недружелюбно настроенный противъ брата. Въ особенности охладли ихъ отношенія съ того времени, какъ отецъ заболлъ и Авксентій, помнившій старую обиду, когда отецъ поступилъ съ нимъ сурово, отказался выручить его изъ безпомощнаго положенія и пришлось поручить дла постороннему человку.

Пожалуй, онъ еще вздумаетъ сводить счеты въ минуту смерти. Только она одна умла понимать мысли отца, умла даже читать ихъ въ глазахъ его. Только она была способна смягчить вс жестокости, какія произойдутъ изъ взаимныхъ родственныхъ отношеній. И вотъ ея-то и нтъ тамъ, она ухала изъ-за каприза и противъ его желанія. Все это страшно тяготило ее и она думала только объ одномъ: чтобы застать отца въ живыхъ. Только это могло бы примирить ее съ самой собою.

Ея нервное настроеніе выражалось въ молчаливости. На вопросы Владиміра Николаевича она отвчала неохотно и коротко и при этомъ бросала на него такіе холодные взгляды, что онъ счелъ за лучшее отъ Москвы перессть на отдльное мсто въ томъ же вагон и только изрдка приходилъ къ ней узнать, не нужно ли ей чего.

На большихъ станціяхъ онъ встрчался съ Иваномъ Семеновичемъ, который какъ-то неспокойно теребилъ свою длинную бороду и говорилъ:

— Большія перемны будутъ, Владиміръ Николаевичъ, ежели Поликарпъ Антоновичъ помрутъ! Все вверхъ дномъ пойдетъ!..

— Но вдь семья-то его, надюсь, будетъ обезпечена?— спрашивалъ Бертышевъ, вря въ опытность старика и его основательное знаніе спонтаневскихъ длъ.

— Какъ сказать? Вамъ самимъ извстно, Владиміръ Николаевичъ, что почти вс капиталы впущены въ дло. Слдовательно, вся обезпеченность въ дл и лежитъ. Пока дло на ходу, оно — большое дло и доходъ отъ него большой, а ежели разомъ распустить, такъ все за грошь пойдетъ. Этакое дло, ежели кончать, такъ надо потихоньку, чтобы и не видно было, что его кончаютъ. Словомъ сказать вамъ, Владиміръ Николаевичъ, не во время вздумали умирать Поликарпъ Антоновичъ. Имъ бы еще пожить годика три-четыре да, по случаю приближенія смертнаго часа, дло направить къ обращенію его въ денежный капиталъ, вотъ тогда и обезпеченность была бы…

Этотъ разговоръ и Владиміра Николаевича настроилъ мрачно. Собственно до ‘обращенія спонтаневскаго дла въ денежный капиталъ’ ему не было никакого дла. Но были два пункта, которые его пугали. При дл состояло множество рабочаго люда, интересы котораго онъ какъ бы взялся блюсти. Они вдругъ могутъ оказаться безъ работы и заработка. Мелькала у него мысль и о томъ, что Вра Поликарповна можетъ очутиться въ положеніи человка, упавшаго съ неба на землю. Избалованная, привыкшая удовлетворять вс свои капризы, она и въ сравнительно обезпеченномъ положеніи будетъ чувствовать себя нищей, а значитъ и несчастной.

Вс они провели мучительную ночь по дорог отъ Москвы до Петербурга, а когда поздъ, наконецъ, подошелъ къ Николаевскому вокзалу, у Владиміра Николаевича явилась новая забота. Естественне всего ему было прежде всего похать къ себ домой и, по крайней мр, сообщить Вр Петровн о своемъ внезапномъ возвращеніи. Съ другой стороны тамъ въ Царскомъ можетъ понадобиться его присутствіе. Онъ не зналъ, на что ршиться.

На вокзал встртилъ ихъ густой холодный дождь. Владиміръ Николаевичъ хотлъ поговорить о своихъ сомнніяхъ съ Врой Поликарповной, но вопросъ ршился самъ собой. Какъ только они вышли съ платформы въ помщеніе для встрчающей публики, онъ увидлъ студенческую шинель молодого Спонтанева.

Спонтаневъ подошелъ въ сестр и хотя не сказалъ ни одного слова упрека, но во взгляд его и въ тон было видно неодобреніе.

— Здсь экипажъ…— сказалъ онъ, — я тебя перевезу на Царскосельскій вокзалъ…

— Что отецъ?— спросила Вра Поликарповна, совсмъ не поздоровавшись съ нимъ.

— Очень плохъ… Ему, кажется, на этотъ разъ не сдобровать… Тамъ общая паника… демъ, чтобъ поспть на первый поздъ.

Въ это время онъ замтилъ Бертышева и, небрежно кивнувъ ему головой, тотчасъ отвернулся.

— Владиміръ Николаевичъ, вы, надюсь, къ намъ?— сказала Вра Поликарповна.

— Я пріду часа черезъ три.

Она посмотрла на него съ ужасомъ и вмст изумленіемъ.

— Вы не можете похать съ нами?

— Зачмъ же господину Бертышеву стсняться?— сказалъ Спонтаневъ.— У него, вроятно, есть свои дла…

— Я постараюсь пріхать какъ можно скоре!— отвчалъ Владиміръ Николаевичъ, обратившись къ ней, и сдлалъ видъ, что до него не относится замчаніе Спонтанева.

— Значитъ, не можете?— опять спросила Вра Поликарповна.

— Нтъ, не могу!— почти холодно отвтилъ Бертышевъ и при этомъ выразительно взглянулъ на Спонтанева.

Вра Поликарповаа замтила этотъ взглядъ, что онъ просто не хочетъ хать въ одномъ позд съ ея братомъ. Она больше не просила его объ этомъ.

Они простились. Вра Поликарповна съ братомъ и няней сли въ экипажъ. Владиміръ Николаевичъ взялъ извозчика и предложилъ подвезти Ивана Семеновича, который хотлъ идти пшкомъ.

Ссадивъ своего спутника по дорог, онъ погналъ извозчика на Васильевскій островъ. Дома онъ позвонилъ и былъ чрезвычайно изумленъ, когда ему отперъ Матвй Ивановичъ Скорбянскій. Онъ даже отступилъ на шагъ отъ двери.

— Что это значитъ?— спросилъ онъ. Но удивленіе его возрасло, когда онъ увидлъ, что Матвй Ивановичъ одтъ въ лтнее пальто безъ пиджака, а на ногахъ — калоши на босую ногу.

Скорбянскій, вмсто отвта, громко расхохотался.

— Вхожу въ твою голову и переживаю вмст съ тобой изумленіе!— говорилъ онъ, когда Владиміръ Николаевичъ вошелъ въ домъ и, снявъ измокшее пальто, повсилъ его на колышекъ вшалки.— Но дло очень просто. Вра Петровна вчера была вызвана въ Старый Петергофъ къ своей подруг… Знаешь, у васъ есть, тутъ какіе-то земляки… Такой плюгавенькій господинъ. Такъ жен его плохо. Никакъ родить не можетъ. Мужъ прислалъ ей отчаянное письмо, а она ко мн. Ну, жена не могла пріхать, потому что ребята безъ нея поотрываютъ другъ другу руки и ноги. Такъ и вызвали. И Митя со мной…

Въ это время Митя вышелъ изъ сосдней комнаты. Онъ былъ въ блье и у него было заспанное лицо.

— Значитъ, Вра не ночевала дома?— спросилъ съ удивленіемъ Владиміръ Николаевичъ, не думавшій, что Вра Петровна ршится на такой подвигъ.

— Очевидно. Я пишу, видишь ли, повсть, такъ мн все равно, гд сидть… Вотъ и сочиненіе, а Митя мой — въ род гувернера при твоихъ дтяхъ.

Владиміръ Николаевичъ прошелъ въ спальню, поздоровался съ дтьми и узналъ, что они здоровы и отлично спали. Только почему-то проснулись поздно и были еще не одты. По всей вроятности, Матвй Ивановичъ, по мягкости характера, вчера позволилъ имъ поздно шалить.

— Но ты почему столь внезацно вернулся?— спросилъ Скорбянскій.

— По весьма уважительной причин. Спонтанева хватилъ новый ударъ и, кажется, ему приходится плохо.

— Батюшки! Этакая-то махина умираетъ! Что же намъ-то остается? Ты тамъ былъ?

— Нтъ, я прямо съ позда. Сейчасъ ду туда, если ты согласишься остаться?

— А мн что? Я общалъ Вр Петровн сидть до ея возвращенія. Насчетъ моего прокормленія распоряженія сдланы. Мн больше ничего не надо! Позжай, да, въ случа, если тебя привлекутъ къ составленію духовнаго завщанія, шепни ему, чтобы мн тысячъ двсти отписалъ… Впрочемъ, мн не надо, чортъ съ нимъ! А вотъ, если бы онъ про вольтовское предпріятіе вспомнилъ, хорошо было бы… А что? Не вспомнитъ? Почемъ знать? Умирающему человку всякая дурь въ голову приходитъ…

— Такъ я пойду.

— Ты бы хоть дождю далъ перейти!..

— Нтъ, лучше поду. Тамъ вс растерялись…

— А ты… Ты обладаешь способностью водворять порядокъ?

— Нтъ, не то… Тутъ совершенно особенныя отношенія. Я завдую дломъ, отъ котораго зависитъ судьба всего семейства и главное — множество рабочихъ, состоящихъ при дл. Кром меня и Спонтанева, никто изъ нихъ не знаетъ дла. Даже опытнйшій старый приказчикъ Иванъ Семеновичъ знаетъ его только эмпирически… по всей сути схватить не можетъ…

— И въ самомъ дл ты такой мастеръ?

— Да, оказалось, что это не такъ ужъ трудно.

— Ну, позжай! Верши дла! Да о Вольтов не позабудь. Если будетъ случай, тисни…

— Едва ли представится такой случай. Да не знаю, застану ли его въ живыхъ…

— А ты постарайся!— смясь сказалъ Скорбянскій.— Ну,— прибавилъ онъ,— завтра куплю газеты и буду читать вс некрологи. То-то распишутъ! ‘Самородокъ-меценатъ’! Любилъ искусство до самопожертвованія! И проч. и проч. Знаемъ мы, какъ онъ любилъ искусство!

Владиміръ Николаевичъ похалъ прямо на Царскосельскій вокзалъ и едва захватилъ поздъ, который чуть не ушелъ передъ самымъ его носомъ.

Въ Царскомъ его ждалъ экипажъ. Вра Поликарповна сдлала распоряженіе, чтобы его ждали тамъ на всхъ поздахъ.

— А что? Какъ Поликарпъ Антоновичъ?— спросилъ у кучера Бертышевъ.

— А Богъ ихъ знаетъ!— сказываютъ, помирать собирается…

— Но еще живъ?

— Не слыхалъ, чтобы померли… Дочку ждали все… Вотъ и дождались…

Въ дом была тишина. Только проходя черезъ переднюю внизу, Владиміръ Николаевичъ услышалъ что-то, похожее на женскій плачъ гд-то въ дальней комнат. Онъ быстро поднялся наверхъ. Но передъ дверью, которая вела въ комнаты Вры Поликарповны, невольно остановился. Онъ явственно разслышалъ голоса и узналъ, что разговоръ шелъ между Врой Поликарповной и ея братомъ.

— Дмитрій! Оставь меня… Это пошло… Это невыносимо пошло… Это граничитъ съ подлостью…— говорила, задыхаясь, Вра Поликарповна.

— Мн ршительно безразлично, съ чмъ это граничитъ… Я знаю только свои права и больше ничего знать не хочу… Ничего и никого… Никакихъ этихъ вашихъ главныхъ управляющихъ…

— Я не могу съ тобой говорить… Ты слышалъ волю отца? Это слышала мать и няня и другіе слуги…

— Это былъ какой-то бредъ!..

— Я не могу съ тобой говорить! Оставь меня!..

Владиміръ Николаевичъ, уже почти понявшій наврно, что все кончено, съ минуту колебался, но затмъ, устыдившись своей нершительности, вошелъ. Вра Поликарповна металась по комнат, а братъ ея сидлъ въ кресл и курилъ папиросу.

— Ахъ! Вы!— воскликнула Вра Поликарповна и бросилась къ нему.— Ради, Бога защитите меня отъ нахальства моего брата!..

— Успокойтесь, Вра Поликарповна… Вы, вроятно, оба взволнованы… Поликарпъ Антоновичъ…

— Умеръ… Папа умеръ черезъ полчаса посл моего прізда… Я васъ прошу, защитите меня…

Она схватила его руки. Молодой Спонтаневъ поднялся.

— Ну, вы будете здсь защищать ее… Такъ я уйду!— презрительно сказалъ онъ и вышелъ.

Владиміръ Николаевичъ съ изумленіемъ посмотрлъ ему вслдъ.

Потомъ онъ довелъ шатающущся Вру Поликарповну до кресла и усадилъ ее.

— Что здсь произошло, кром самаго главнаго?— спросилъ онъ.

— Боже!— воскликнула она, ломая руки.— Если бы ты видлъ! Онъ жилъ одной только силой воли, однимъ страстнымъ желаніемъ увидть, дождаться меня… Мн докторъ сказалъ, что изумленъ, откуда у него взялись силы. Онъ долженъ былъ умереть вчера… И сколько силъ! Онъ едва владлъ языкомъ. Онъ сказалъ мн одной: ‘Хотлъ бы теб въ мужья такого человка, какъ Бертышевъ’… Потомъ онъ позвалъ всхъ и въ присутствіи матери, всей прислуги и этого негодяя, сказалъ: ‘въ длахъ никто ни одного распоряженія не сметъ сдлать безъ Владиміра Николаевича Бертышева’. Онъ сказалъ это ясно, насколько могъ. Скоро посл этого онъ умеръ. Теперь этотъ господинъ, мой братъ, хочетъ взять все въ свои руки…

— Вра! Неужели можно думать и говорить о длахъ, когда отецъ еще не похороненъ?.. Я этого не понимаю…

— Но вдь я и не думаю о нихъ… Мн, право, было бы все равно, если бы здсь не было замшано твое имя. Онъ уже и матери наговорилъ дерзостей… Притомъ, здсь дядя Авксентій, который, кажется, руководитъ имъ. Мама боится ихъ обоихъ…

— Авксентій Антоновичъ? Онъ здсь?— спросилъ Владиміръ Николаевичъ, которому въ первую минуту показалось это страннымъ, но затмъ онъ тотчасъ же сообразилъ, что иначе не могло быть.

— Да, онъ здсь уже три дня… Ахъ, если бы ты зналъ, какъ это все было тяжело. Мн мать разсказала. Какъ они, братья, одинъ умирающій, а другой жадный, играли другъ передъ другомъ комедію. Отецъ почему-то оказывалъ дяд почтительность, но когда длалъ распоряженія, ни однимъ словомъ не упомянулъ его, а все говорилъ о теб, все на тебя взваливалъ. Даже такіе пустяки, какъ похороны… Братъ Дмитрій… Ты думаешь, почему онъ такой? Онъ оскорбленъ… Отецъ ему прямо сказалъ: теб нужна опека. Безъ опеки ты все въ одинъ годъ промотаешь и мать, и сестру пустишь по міру. И вотъ онъ, еще не усплъ проститься съ покойникомъ, уже требуетъ, чтобъ ему дали распорядительство…

— Однако… Не можетъ быть, чтобы Поликарпъ Антоновичъ, такъ долго и опредленно ожидавшій смерти, не оставилъ духовнаго завщанія!— сказалъ Владиміръ Николаевичъ.

— Я ничего этого не знаю! Я ничего не знаю. По крайней мр, теперь это меня не интересуетъ…

Ихъ позвали внизъ. Тамъ, въ комнат Поликарпа Антоновича, гд онъ и умеръ, уже кончились вс приготовленія и покойника перенесли въ залъ. Марья Ивановна послала за духовенствомъ и готовились служить панихиду. Въ передней Марья Ивановна ждала Бертышева для какихъ-то совтовъ, а молодой Спонтаневъ длалъ распоряженія лакею, громко ругалъ его за что-то болваномъ и просилъ его не разсуждать.

— Голубчикъ,— вся подавленная, несчастная, обливающаяся слезами, обратилась Марья Ивановна къ Владиміру Николаевичу,— надо бы похлопотать насчетъ похоронъ… Ужъ сдлайте милость, дорогой Владиміръ Николаевичъ…

Услышавъ эту просьбу, молодой Спонтаневъ подошелъ къ ней и очень рзко замтилъ:

— Мама, нтъ никакой надобности намъ обращаться къ постороннимъ… Я самъ обо всемъ распоряжусь…

— Голубчикъ, ты не съумешь… Гд теб?

— Я все съумю безъ посторонней помощи. Дядя Авксентій сегодня подетъ въ Петербургъ и распорядится…

— Дядя Авксентій!..— и Марья Ивановна безпомощно махнула рукой.

Владиміръ Николаевичъ отошелъ въ сторону. Пришло духовенство, запахло ладономъ, явилось душъ двадцать постороннихъ лицъ, все это вошло въ залу и началась панихида. Марья Ивановна молилась и плавала, но не могла достоять до конца. Ей сдлалось дурно и пришлось увести ее. Вра Поликарповна не плакала, но стояла блдная, безъ кровинки въ лиц. Минутъ черезъ пять горничная тихонько на цыпочкахъ подошла къ Владиміру Николаевичу и сказала ему на ухо:

— Васъ барыня къ себ просятъ!

Владиміръ Николаевичъ вышелъ изъ залы.

Марья Ивановна лежала на диван съ головой, обвязанной мокрымъ полотенцемъ. Она извинилась и осталась въ прежней поз.

— Притворите двери, голубчикъ!— сказала она,— садитесь поближе… Громко я говорить боюсь… А должна вамъ что-то сказать. Покойникъ все говорилъ мн: одинъ только и есть человкъ, которому довриться можно, это — Владиміръ Николаевичъ, ему и довряйся. А пуще всего берегись брата Авксентія. Онъ загребистый, все, что ни попадетъ на встрчу, себ загребетъ… Дмитрій — шалопай, все мимо рукъ пропуститъ, француженкамъ раздастъ… И ужъ не знаю, какъ и быть мн…

— А что, Марья Ивановна? Что васъ затрудняетъ?

— Духовную онъ оставилъ, голубчикъ мой… Да только… Ужъ и не знаю, какъ быть… Она-то у нотаріуса… Къ себ нотаріуса призывалъ, когда никого дома не было… А мн копію далъ… Ужъ возьмите вы эту копію и прочитайте наедин, чтобы никто не видалъ, особенно братъ Авксентій… И посовтуйте, что мн длать… Вонъ тамъ на комод ключикъ, отворите ящикъ въ стол и возьмите…

Владиміръ Николаевичъ досталъ изъ ящика бумагу и положилъ ее въ карманъ.

— А теперь уходите да такъ, чтобы они не видли…

Владиміръ Николаевичъ вышелъ, противъ воли страшно заинтересованный содержаніемъ бумаги, которая была у него въ карман. Онъ вернулся въ залъ и сталъ рядомъ съ Врой Поликарповной, которая какъ-то разсянно смотрла и слушала все происходившее передъ нею. Онъ улучилъ удобную минуту и сказалъ ей тихонько:

— Мн надо говорить съ тобой… Есть интересныя вещи… Я приду наверхъ.

Она кивнула головой. Панихида кончилась. Посторонніе стали расходиться. Когда Владиміръ Николаевичъ выходилъ въ переднюю, то почти столкнулся въ дверяхъ съ Авксентіемъ Антоновичемъ, котораго до сихъ поръ ни разу не встртилъ.

— Вы меня, кажется, не узнали… Помните, писали мой портретъ!..— сказалъ Авксентій Антоновичъ, протягивая ему руку.

— Нтъ, я узналъ васъ!— просто отвтилъ Владиміръ Николаевичъ.

— Вы, кажется, работали у брата? Что жъ, разв искусство ваше уже бросили?

— Нтъ, не бросилъ… Меня очень просилъ Поликарпъ Антоновичъ. Я не могъ отказаться!..

— А съ Дмитріемъ вы, кажется, что-то не ладите? А вдь онъ наслдникъ… Хозяиномъ будетъ…

— Я съ нимъ почти не встрчался… А скажите, неужели Поликарпъ Антоновичъ не оставивъ завщанія?— умышленно слукавилъ Бертышевъ, желая знать, извстно ли Авксентію Антоновичу, что покойный Спонтаневъ составилъ завщаніе?

У Авксентія Антоновича сдлались глаза, полные любопытства.

— А разв вы слышали что-нибудь объ этомъ? Я ничего не слыхалъ?— отвтилъ онъ.

— Я — тмъ мене. Вдь я не былъ здсь четыре дня. Но мн показалось страннымъ, что такой аккуратный человкъ, какъ онъ, при томъ же знавшій наврно, что болзнь его неизлчима… не позаботился о такой важной вещи…

— Но зачмъ? Я нахожу это понятнымъ… У него прямые наслдники, которые подлятся по закону…

— Вотъ именно едва ли онъ хотлъ, чтобы длились по закону, который, какъ извстно, несправедливъ по отношенію къ женщинамъ…

— Законъ не можетъ быть несправедливъ…— поучительнымъ тономъ сказалъ Авксентій Антоновичъ.

— Однакожъ, онъ даетъ имъ только седьмую или даже четырнадцатую часть…

— И онъ совершенно правъ. Мужчина продолжаетъ дло и фирму отца. А женщины вносятъ свое наслдіе въ чужую семью…

Ихъ раздлила выходившая изъ залы публика. Владиміръ Николаевичъ постарался больше не встртиться съ Авксентіемъ Антоновичемъ. Для него было уже ясно, почему Марья Ивановна такъ боязливо относилась къ брату — Авксентію.

Выбравъ удобную минуту и убдившись сперва, что Вры Поликарповны внизу нтъ, онъ поднялся къ ней наверхъ.

Глава XI.

Вра Поликарповна съ видимымъ нетерпніемъ ждала его.

— Что еще тамъ?— спросила она,— я жду только непріятнаго…

— Намъ надо быть въ такомъ мст, гд насъ никто не слышалъ бы!— отвтилъ Владиміръ Николаевичъ.

— Но что? скажи два слова…

— Вра, я не могу… Я не знаю, пріятное или непріятное. Погоди, я самъ устрою это. Въ твоей спальн нтъ никого? Ну, такъ запремъ дверь здсь и тамъ, въ передней, а сами пойдемъ въ твою спальню.

Онъ заперъ об двери, а когда они вошли въ ея маленькую спальню, онъ притворилъ окна.

— Боже! Кахъ таинственно! Точно мы хотимъ совершить преступленіе!..— воскликнула Вра Поликарповна.

— Я только исполняю просьбу твоей матери. Она просила, чтобы никто не зналъ объ этомъ. Но я не могу распространить эту просьбу и на тебя. Видишь ли, возбуждать вопросы о длеж наслдства въ ту минуту, когда отца даже не успли еще отпть порядкомъ, конечно, это — пошлость и низость… Но дло въ томъ, что этотъ вопросъ уже поднятъ помимо насъ…

— Что это значитъ?

— Я только что говорилъ съ твоимъ дядей. Очевидно, у нихъ было совщаніе съ Дмитріемъ Поликарповичемъ… Уже идетъ рчь о раздл имущества по закону, т. е. о надленіи тебя четырнадцатой частью, а матери седьмой…

— Что за глупости. Неужели можетъ существовать такой законъ?

— Онъ существуетъ и примняется, когда нтъ духовнаго завщанія.

— Но его нтъ, значитъ…

— Въ томъ-то и дло, что оно есть. Планъ у нихъ, очевидно, составленъ въ томъ смысл, что дядя Авксентій, какъ старшій родственникъ, возьметъ на себя опекунство и ликвидацію, при чемъ, конечно, не забудетъ и себя…

— О какомъ завщаніи ты говоришь?

— Вотъ объ этомъ!

Онъ вынулъ изъ кармана бумагу и развернулъ ее.

— Оно составлено Поликарпомъ Антоновичемъ. Онъ былъ такъ предусмотрителенъ, что пригласилъ къ себ нотаріуса, у котораго оно и находится, а это копія, которую онъ собственноручно далъ матери.

— Ну, и что же въ немъ?

— Я не читалъ. Я только что получилъ. Прочитаемъ вмст.

— Читай пожалуйста!

— Вотъ слушай. ‘Во имя Отца и Сына и Святаго Духа, я нижеподписавшійся, с.-петербургскій купецъ первой гильдіи Поликарпъ Антоновичъ Спонтаневъ, находясь въ здравомъ ум и твердой памяти, завщаю здсь мою волю, сообразно коей обязаны мои наслдники поступить посл моей смерти, не отступая отъ нея ни на іоту. Наличнаго капитала оставляю 475 тысячъ въ проц. бумагахъ. Въ виду того, что мой единственный сынъ, Дмитрій, не обнаружилъ способности вести серьезныя дла, завщаю я мое дло по покупк лсныхъ участковъ и продажи дровъ дале не вести, а ликвидировать его полностью на основаніяхъ, изложенныхъ ниже, а именно: главное завдываніе всмъ дломъ поручаю Владиміру Николаевичу Бертышеву, котораго прошу не оставлять его, пока оно не будетъ доведено до конца. Ликвидацію надлежитъ производить исподоволь, въ теченіе столькихъ лтъ, сколько понадобится, дабы она могла быть совершена безъ убытка, но не мене трехъ и не боле шести лтъ. По приведеніи всего имущества въ денежное состояніе, образовавшійся капиталъ раздлить слдующимъ образомъ: отчислить десять процентовъ изъ онаго капитала и раздлить ихъ между всми служащими при моемъ дл, не исключая никого, сообразно получаемымъ каждымъ окладомъ’…

— Вотъ за что спасибо!— вскользь сказалъ Владиміръ Николаевичъ.

— Видишь, отецъ былъ не такъ несправедливъ, какъ ты думаешь!— промолвила Вра Поликарповна.

— Я продолжаю. ‘Дале, изъ оставшейся посл вычета десяти процентовъ суммы уплатить всмъ служащимъ въ моихъ домахъ въ Петербург и Царскомъ Сел тройное годичное ихъ содержаніе и, наконецъ, оставшуюся сумму вмст съ наличнымъ капиталомъ раздлить поровну между моей женой, Маріей Ивановной, сыномъ Дмитріемъ и дочерью Врой. Въ продолженіи же того времени, когда будетъ производиться ликвидація лсоторговаго моего дла, изъ поступающихъ отъ ликвидаціи суммъ, отдаваемыхъ на храненіе въ государственный банкъ, получать Владиміру Николаевичу Бертышеву содержаніе по четыре тысячи въ годъ и помощнику его, по его избранію, тысячу пятьсотъ рублей въ годъ, всмъ служащимъ, за исключеніемъ тхъ, кои, по мр уменьшенія дла, будутъ на вышеупомянутомъ условіи увольняемы, платить положенное имъ содержаніе, а семь моей выдавать по пятнадцати тысячъ ежегодно на проживаніе совмстное, по распоряженію жены моей, Маріи Ивановны, впредь до совершенія раздла всего имущества. До времени онаго раздла вс дома мои, какъ въ Петербург, такъ и въ Царскомъ Сел, должны находиться подъ управленіемъ жены моей, Марьи Ивановны, а доходъ, отъ нихъ получаемый, вноситься на храненіе въ Государственный банкъ, каковой доходъ, причисленный къ остатку посл всхъ перечисленныхъ расходовъ, подлежитъ вмст съ нимъ таковому же раздленію на три части между тремя моими прямыми наслдниками, но не ране общаго раздла. Недвижимое мое имущество, по наступленіи времени раздла, завщаю раздлить такъ: домъ въ Царскомъ Сел съ садомъ, обстановкой и всмъ, къ нему принадлежащимъ поступаетъ въ собственность жены моей, Марьи Ивановны, домъ на Лиговк, также со всмъ, къ нему принадлежащимъ, поступаетъ въ собственность сына моего Дмитрія, а домъ на Офицерской улиц и вс находящіяся въ немъ картины и другія произведенія искусства и все, въ немъ состоящее, безъ исключенія поступаетъ въ собственность моей дочери, Вры. Остальное, не поименованное въ семъ завщаніи, должно быть продано и вырученная сумма раздлена между женою моею, сыномъ и дочерью поровну, при чемъ ни одна вещь до производства длежа не можетъ быть продана, или вымняна, или подарена, или опредлена безъ распоряженія Владиміра Николаевича Бертышева, котораго прошу имть надзоръ, чтобы изложенная здсь моя воля была исполнена въ точности’.

— Ну, тутъ дальше подпись Поликарпа Антоновича и свидтелей… Свидтели мн неизвстны: Армидовъ, Волынкинъ и Зубынинъ…

— Я знаю ихъ немного… Это торговцы. Они живутъ здсь на дач!.. Но какъ все это удивительно!..— воскликнула Вра Поликарповна.

— Что тебя удивляетъ?

— Справедливость!

— Да, онъ распредлилъ все справедливо. И видно, что долго думалъ надъ каждой подробностью. Въ особенности видна обдуманность въ назначенной имъ судьб картинной галлереи. Твой братъ завтра же распродалъ бы ее съ аукціона…

— Но странно, что совершенно обойденъ дядя Авксентій!..

— Во-первыхъ, у него самого хорошее состояніе. А во-вторыхъ… Тутъ видно и желаніе отомстить ему за то, что онъ отказался помочь въ критическую минуту. Мн только жаль, что онъ впуталъ меня. Это вызоветъ негодованіе со стороны Авксентія Антоновича и твоего брата…

— Надюсь, что ты не откажешься исполнить волю и просьбу отца!

— Къ сожалнію, не могу отказаться, такъ какъ мой отказъ перевернетъ все вверхъ дномъ и, пожалуй, отдастъ тебя съ матерью въ руки дяди и брата. Твой отецъ настолько былъ увренъ во мн, что даже не предусмотрлъ моего отказа… Вообще, онъ слишкомъ много оказалъ мн доврія.

— Ты его стоишь!..

— Не знаю, стою ли, но, во всякомъ случа, я это цню. Онъ правъ, потому что, по крайней мр, я не ограблю васъ…

— Ахъ, какъ все грустно кончается!— со вздохомъ произнесла Вра Поликарповна.

— Ну, для васъ это кончится довольно весело… Смерть любимаго человка — явленіе естественное. Печаль пройдетъ и въ конц-концовъ вы получите тысячъ по триста денегъ, да по дому на придачу. Право, это но скучно!

— Не знаю… Все это не вызываетъ во мн ни малйшаго восторга!

— Это понятно! Потому что ты всегда пользовалась этими благами. А если бы это завщаніе стало извстно теб этакъ года черезъ два, а въ это время твои дядя и братъ похозяйничали свободно, такъ ты познала бы цну ему. По моему, въ этомъ завщаніи вся твоя жизнь и ты должна поставить драгоцнный памятникъ отцу не за то, что онъ нажилъ состояніе, а за то, что онъ не забылъ написать эту бумажку…

— Да, пожалуй, ты правъ!.. Но, Владиміръ, ты даешь мн слово не покинуть насъ съ матерью, т. е. нашихъ длъ, какъ просилъ тебя отецъ?..

— Помилуй Богъ,— съ усмшкой произнесъ Бертышевъ,— мн за него назначено такое богатое вознагражденіе!..

— Вознагражденіе слишкомъ скромное за такую обязанность!

— Пожалуй, и скромное, но я этому радъ. По крайней мр, однимъ доводомъ противъ меня меньше! Да, я постараюсь въ точности исполнить волю твоего отца! А теперь пока предоставимъ твоимъ дяд и брату наслаждаться заблужденіемъ и ни слова имъ о существованіи этого документа!

Сойдя внизъ, Владиміръ Николаевичъ зашелъ на минуту къ Марь Ивановн, которая все была еще больна, онъ сказалъ ей:

— Я познакомился съ бумагой. Нахожу, что Поликарпъ Антоновичъ завщалъ все разумно и справедливо, и постараюсь достойнымъ образомъ исполнить его вамъ. А вы будьте совершенно спокойны. Но мы подождемъ, когда кончатся похороны.

— Ужъ я на васъ вполн полагаюсь, голубчикъ, Владиміръ Николаевичъ!— сказала Марья Ивановна, крпко пожимая его руку.

Владиміръ Николаевичъ вышелъ. Въ этотъ день ему здсь нечего было длать. Онъ сказалъ Вр Поликарповн, что подетъ въ Петербургъ и вернется завтра утромъ. Она, на этотъ разъ, отнеслась къ этому просто и спокойно.

— Вы куда?— спросилъ его Авксентій Антоновичъ, видвшій, какъ онъ натягивалъ пальто и шляпу.— Если въ Петербургъ, то я васъ подвезу!

Они похали вмст на вокзалъ и сли въ одномъ вагон. Авксентій Антоновичъ довольно долго говорилъ общія фразы похороннаго характера.

— Вдь вотъ кто могъ ожидать, что братъ, такой крпкій человкъ… Какъ все непрочно! Ахъ, какъ непрочно!.. Я вотъ свою ногу еле волочу за собой, а крплюсь! У меня и ревматизмы, и всякая дрянь, а держусь на земл… А онъ-то здоровъ былъ всмъ на удивленье!..

Но потомъ онъ мало-по-малу перешелъ на боле практическую почву и сталъ говорить о длахъ брата, о наслдств.

— Дло у него большое, а только ежели за него возьмется человкъ малоопытный, такъ отъ него скоро будетъ виднъ одинъ только дымъ… И опять же эта его галлерея картинная! Къ чему она? Словно онъ былъ какая-то академія. Этого я, признаюсь, никогда не одобрялъ. Блажь это была у него! По моему мннію, эту галлерею первымъ дломъ всю распродать и въ наличныя деньги привести… Купцы найдутся, ежели за большимъ не гоняться…

Таково было мнніе Авксентія Антоновича, владльца бань, также, какъ старшій братъ, сдлавшаго себ состояніе личной энергіей, но не имвшаго того благороднаго тщеславія, которое заставляло Поликарпа Антоновича всю жизнь якшаться съ представителями искусства. Владиміръ Николаевичъ не возражалъ, такъ какъ зналъ, что существенное возраженіе лежало у нотаріуса въ контор. И какъ хорошо зналъ Поликарпъ Антоновичъ вкусы тхъ людей, въ руки которыхъ могло попасть его наслдіе!

Въ Петербург на вокзал они разстались. Бертышевъ узналъ, что тло Спонтанева завтра около полудня привезутъ въ Петербургъ и похоронятъ въ Новодвичьемъ монастыр. Онъ ршилъ завтра отравиться въ Царское раннимъ поздомъ.

Дома онъ засталъ Матвя Ивановича. Оказалось, что Вра Петровна прізжала провдать дтей и опять ухала. Она просила его, если можно, чтобы онъ переночевалъ дома. Ея подруга уже родила, но положеніе ея еще трудное, хотя не безнадежное. Завтра она разсчитывала совсмъ вернуться домой.

— Ну, что? Помр нашъ меценатъ? а?— спросилъ Скорбянскій, продолжая сидть за письменнымъ столомъ и кончая главу.

— Да, я засталъ его уже мертвымъ…— отвтилъ Владиміръ Николаевичъ.

— И мн двухсотъ тысячъ не отказалъ? Врне — отказалъ мн въ двухстахъ тысячахъ…

— Это врно!

— И Вольтову ничего не перепало! Досадно! Погибъ великій человкъ и такъ безслдно.

Бертышевъ попросилъ сть, такъ какъ у Спонтаневыхъ въ этотъ день за чрезвычайными хлопотами никто не думалъ о д. Онъ обдалъ и разсказывалъ Скорбянскому о положеніи длъ. Скорбянскій слушалъ, какъ занимательную исторію. Съ величайшимъ любопытствомъ читалъ онъ копію духовнаго завщанія и хвалилъ слогъ.

— Однако, какое высокое мнніе о теб нашъ великій покойникъ унесъ въ могилу!— говорилъ онъ.— Теперь ты въ нкоторомъ род будешь ворочать милліонами…

— Постараюсь поскоре раздлаться!..

— Но какъ ты все это устроишь? Неужели ты настолько усвоилъ вс дла?..

— У меня будетъ хорошій помощникъ. Онъ прозывается Иванъ Семеновичъ. Простой полуграмотный человчекъ, но все отлично понимаетъ.

— Ну, подавай теб Богъ! А все-таки жаль, что Вольтушку обошли… Хорошее у него дло. Жаль!

— Мы это какъ-нибудь устроимъ.

— Устрой, Владиміръ Николаевичъ! Вдь подумай: тутъ и народу перепадетъ!

Бертышевъ ночевалъ дома, но и Скорбянскій не оставилъ своихъ обязанностей, которыя принялъ отъ Вры Петровны. Раннимъ утромъ Владиміръ Николаевичъ отправился въ Царское. Тамъ въ десять часовъ служили панихиду, затмъ на спеціальномъ позд гробъ привезли въ Петербургъ. На вокзал была торжественная встрча. Въ газетахъ уже появились подробныя объявленія. Собралось много артистовъ и художниковъ. Это было генеральное rendez-vous всхъ обычныхъ постителей веселыхъ домашнихъ вечеровъ у Спонтанева, на Офицерской.

Марья Ивановна и Вра Поликарповна провожали гробъ до кладбища. Тамъ онъ долженъ былъ переночевать въ церкви, а на завтра было назначено погребеніе.

Отсюда они похали на Офицерскую, ршивъ больше не возвращаться въ Царское.

Прошелъ еще день. Съ прахомъ Поликарпа Антоновича были покончены вс счеты. Съ кладбища Авксентій Антоновичъ съ Дмитріемъ Спонтаневымъ похали въ одной коляск въ домъ на Офицерскую и тутъ произошелъ разговоръ, который могъ бы потрясти Марью Ивановну, если бы она не знала наврное, что у нотаріуса хранится завщаніе.

Дмитрій поймалъ мать и сестру, когда он проходили черезъ гостиную, и остановилъ ихъ. Авксентій Антоновичъ въ это время поднимался по лстниц.

— Мама и ты, Вра… Вы можете остаться на дв минуты… Надо поговорить о длахъ!..— сказалъ онъ и при этомъ у него былъ какой-то властный видъ.

— Не рано ли?— саркастически спросила Вра Поликарповна.

— Нтъ, не рано!— высокомрно оглядвъ ее, отвтилъ Дмитрій.— Сейчасъ войдетъ сюда дядя Авксентій, и его присутствіе необходимо.

Марья Ивановна пугливо взглянула на дочь.

— Останемся, мама… Пусть говорятъ, что имъ надо!..— сказала Вра Поликарповна.

Вошелъ Авксентій Антоновичъ и прошелъ къ креслу, тяжело прихрамывая на лвую ногу. Онъ слъ.

— Намъ надо ршить миролюбиво…— началъ Дмитрій:— о длеж теперь не стоитъ поднимать вопроса. Это дло будущаго. Но надо согласиться, кому доврить управленіе всми длами, оставшимися посл отца. Я думаю, что этотъ вопросъ ршается естественно: дядя Авксентій Антоновичъ близкій намъ человкъ, опытный, почтенный…

— Что же, я охотно возьму на себя эту нелегкую обязанность!— сказалъ Авксентій Антоновичъ:— я почитаю это своимъ долгомъ…

— А когда покойный Поликарпъ заболлъ и умолялъ Авксентія Антоновича взяться за дло, Авксентій Антоновичъ отказался!..— промолвила нершительно Марья Ивановна.

— При жизни брата я не хотлъ вмшиваться въ его дла. Онъ былъ человкъ строгій, своенравный, а я не умлъ угождать ему… А теперь, теперь возьмусь охотно, потому что кому же больше взяться? Не бросать же дло на произволъ судьбы…

— Я не понимаю, чмъ вызванъ этотъ разговоръ,— нервнымъ, нетерпливымъ голосомъ замтила Вра Поликарповна.— Отецъ самъ выбралъ человка, которому доврилъ все дло… Я не вижу надобности въ перемн…

— Я вижу эту надобность!..— рзко сказалъ Дмитрій:— въ нашемъ дл не должно быть постороннихъ лицъ…

— Ты гораздо больше посторонній длу, чмъ Владиміръ Николаевичъ… Да, наконецъ, покойный отецъ ясно выразилъ свою волю и никто не иметъ права нарушить ее…

— Кому онъ выразилъ волю? Теб, которая въ дни его смерти упивалась веселымъ путешествіемъ? Но почему ты знаешь, что мн онъ не выразилъ другую волю, мам третью, а дяд четвертую? Все это не иметъ значенія…

Вра Поликарповна вспыхнула и, хотя Марья Ивановна смотрла на нее съ ужасомъ, она больше не могла удержаться и заявила:

— Иметъ значеніе завщаніе, которое оставилъ отецъ…

— Завщаніе?— спросилъ Авксентій Антоновичъ:— я ничего о немъ не слышалъ…

— Но его нельзя выдумать! Оно находится у нотаріуса…

— У какого нотаріуса?

— Я не знаю… Сейчасъ, должно быть, придетъ Владиміръ Николаевичъ… Онъ покажетъ вамъ копію… Мама, пойдемте… Разговоръ вдь конченъ!..— прибавила она и взяла Марью Ивановну за руку. Авксентій Антоновичъ и Дмитрій не остановили ихъ, а отпустили молча.

— Надюсь, не этому же господину отказалъ отецъ свое состояніе!— съ досадой сказалъ Дмитрій.

— Во всякомъ случа,— промолвилъ Авксентій Антоновичъ,— если братъ оставилъ завщаніе, то, конечно, мн здсь длать нечего. Я его характеръ хорошо знаю… Я пойду,— прибавилъ онъ, тяжело подымаясь съ кресла:— ты, пожалуй, зазжай ко мн обдать и кстати сообщишь, что тамъ въ этомъ завщаніи.

Онъ ухалъ, а Дмитрій долго нетерпливо ходилъ по комнат и все взглядывалъ въ окна, поджидая Владиміра Николаевича. Наконецъ, онъ подъхалъ на простомъ извозчик и позвонилъ. Черезъ дв минуты онъ вошелъ въ гостиную.

— Я слышалъ, что у васъ копія завщанія?— спросилъ его Дмитрій, не здороваясь съ нимъ, — не понимаю, къ чему такая таинственность…

— Мн передала ее ваша матушка, которой собственноручно далъ покойный вашъ отецъ!— сказалъ Владиміръ Николаевичъ.— Вотъ эта бумага.

Дмитрій порывисто вырвалъ у него изъ рукъ копію, подбжалъ къ окну и началъ читать. На губахъ его играла саркастическая усмшка, но щеки его съ каждой новой строчкой становились блдне. Онъ кончилъ и, швырнувъ бумагу на столъ, въ бшенств нсколько разъ прошелъ по комнат. Но затмъ онъ вдругъ остановился и по его горящимъ злобой глазамъ можно было понять, что онъ хочетъ сказать или сдлать что-то оскорбительное.

— Ну-съ,— задыхаясь промолвилъ онъ,— и вы, конечно, эту знаменитую ликвидацію растянете на вс шесть лтъ, чтобы извлечь изъ своего положенія возможно больше выгодъ!..

Владиміръ Николаевичъ посмотрлъ на него прищуренными глазами и съ кажущимся спокойствіемъ отвтилъ:

— Я еще не думалъ объ этомъ и не усплъ сосчитать всхъ, ожидающихъ меня, выгодъ… Во всякомъ случа, могу уже теперь сказать, что ваше мнніе презираю и оно не можетъ заставить меня отказаться отъ исполненія долга!..

Сказавъ это, онъ вышелъ и быстро направился въ комнаты Марьи Ивановны.

Конецъ II-й части.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ.

Глава I.

Къ воротамъ скромнаго дома въ дальней части Васильевскаго Острова подъхала изящная коляска, запряженная парой. На лошадяхъ была блестящая новая англійская упряжь и кучеръ тоже былъ одтъ по-англійски. Въ коляск сидлъ Дмитрій Поликарповичъ Спонтаневъ.

Онъ медленно и какъ будто неохотно сошелъ на троттуяръ. На немъ была длинная голубовато-срая студенческая шинель съ дорогимъ бобровымъ воротникомъ. Сверху падалъ широкими хлопьями снгъ, быстро таявшій. Спонтаневъ оглядлся вокругъ и выразительно поморщился. На него произвели удручающее впечатлніе стна дома съ облзшей штукатуркой, глубокая темная подворотня, во мрак которой можно было подозрвать какіе угодно ужасы и полное безлюдье кругомъ.

Было около часу дня. Ноябрьское солнце въ этотъ день вовсе не показывалось и плыло гд-то далеко отъ людскихъ глазъ, спрятавшись за однообразными сроватыми облаками, закрывшими все небо.

Онъ отыскалъ ручку висячаго звонка и нервно потянулъ ее внизъ. Ему отвтилъ во двор развинченный, разбитый, сналый звонъ и залаяла собака.

‘Здсь даже дворовыя собаки водятся!’ брезгливо подумалъ Спонтаневъ. Ему пришлось повторить звонъ. Не скоро, медленно ступая ногами, обутыми въ валенки, вышло мохнатое существо, оказавшееся дворникомъ.

— Бертышевъ здсь живетъ?— спросилъ молодой Спонтаневъ и въ голос его слышалось легкое презрніе, очевидно къ тому, о комъ онъ спрашивалъ.

— Живетъ,— отвтилъ дворникъ,— со двора пожалуйте!— прибавилъ онъ, проникаясь почтительностью посл того, какъ разглядлъ шинель и пышный воротникъ.— Вонъ тамъ дверь, по лстниц и подниметесь.

Дмитрій Спонтаневъ отыскалъ дверь и, подымаясь по ступенямъ деревянной, не особенно чистой лстницы, изумлялся самой лстниц, полутьм и охватившему его спертому воздуху.

‘Какъ однако онъ невзрачно живетъ,— думалъ Спонтаневъ.— Странно! Неужели онъ не воруетъ? Неужели онъ такой дуракъ, какъ думаютъ о немъ мать и сестра? А можетъ быть, изъ осторожности откладываетъ? Однако, какъ это непріятно, что приходится таскаться по грязнымъ лстницамъ чуть ли не въ качеств просителя. Удивительно, какъ нелпо распорядился отецъ’.

На одной изъ площадокъ лстницы онъ нашелъ дверь, на которой была выставлена визитная карточка Бертышева. Онъ позвонилъ. Дверь отворила прислуга.

— Господинъ Бертышевъ дома?— тмъ же тономъ, какимъ спрашивалъ у дворника, произнесъ Спонтаневъ.

— Они дома. Они кушаютъ.

— Все равно. Передайте ему мою карточку и скажите, что мн надо его видть.

Горничная взяла карточку и удалилась. Черезъ минуту она вернулась.

— Пожалуйте.

Онъ вошелъ въ переднюю, снялъ съ себя шинель и, повидимому, не зналъ, куда двать ее. Въ передней было темно, а горничная, впустивъ его, сейчасъ же ушла. Наконецъ, онъ увидлъ вшалку и пристроилъ на ней свою шинель.

Послышались частые шаги. Изъ столовой вышелъ Владиміръ Николаевичъ, держа въ рукахъ его карточку и, повидимому, съ удивленіемъ и даже недовріемъ читая ее.

— Дйствительно ли это вы, Дмитрій Поликарповичъ?— съ чуть-чуть замтной ироніей спросилъ Бертышевъ.

— Да-съ, какъ видите, это дйствительно я, настоящій и неподдльный!— отвтилъ Спонтаневъ, входя въ большую комнату, въ которой всю мебель составляли мольбертъ съ давно начатой картиной, этюды, наброски и нсколько безпорядочно разставленныхъ стульевъ.

Владиміръ Николаевичъ взглянулъ на Спонтанева и его поразили какія-то странныя новыя черты въ его лиц. Этого молодого человка онъ не такъ давно еще видлъ здоровымъ и двтущимъ, а теперь передъ нимъ стояло существо неимоврно поношенное, потасканное и въ его молодыхъ еще глазахъ было что-то старческое.

‘Несчастный,— подумалъ Владиміръ Николаевичъ,— какъ онъ торопится жить’.

— Я предположилъ, что въ этотъ часъ вы завтракаете и, слдовательно, я наврно найду васъ дома…— сказалъ Спонтаневъ.

— Вы не ошиблись. Въ этотъ часъ я почти всегда дома. Прошу васъ, садитесь и извините за отсутствіе удобствъ.

Спонтаневъ слъ, снялъ съ носа пенснэ и началъ протирать его кончикомъ полы своего мундира, скрывая этимъ движеніемъ свое волненіе.

— Какъ, однако, вы далеко живете!— сказалъ онъ, наконецъ.

— Я давно живу здсь,— отвтилъ Бертышевъ.— Мы привыкли къ этимъ мстамъ. Для моихъ дтей здсь хорошій воздухъ.

Бертышевъ тоже слъ и ждалъ, что гость начнетъ объяснять свое неожиданное посщеніе.

Съ тхъ поръ, какъ умеръ Поликарпъ Антоновичъ, посл непріятной сцены въ день его похоронъ, они ни разу не встрчались лицомъ къ лицу. Молодой Спонтаневъ, очевидно, считалъ его своимъ кровнымъ врагомъ и тщательно избгалъ встрчи съ нимъ и, если бывалъ въ дом матери и сестры въ то время, когда прізжалъ къ нимъ Бертышевъ, старался уйти другимъ ходомъ, чтобъ не встртить человка, котораго онъ считалъ врагомъ.

И вдругъ онъ является сюда, къ нему, и по всему видно, что онъ не намренъ продолжать тотъ разговоръ, который такъ рзко оборвалъ Бертышевъ посл похоронъ Поликарпа Антоновича.

Но Спонтаневъ объясненія не начиналъ. Кажется, онъ ждалъ вопроса, а пока длалъ видъ, что разсянно осматривалъ этюды и все, что было въ комнат.

— Вы, конечно, пріхали ко мн по длу!— промолвилъ Владиміръ Николаевичъ, чтобъ какъ-нибудь начать.

— Къ сожалнію, да!— отвтилъ Спонтаневъ.

— Къ сожалнію?

— Безъ сомннія.

— Въ такомъ случа зачмъ же вы устроили себ эту причину для сожалнія?

— Да-съ, къ сожалнію, потому что вообще терпть не могу просить. А когда приходится просить то, что въ сущности принадлежитъ теб, но, благодаря какому-то непонятному капризу, отдано въ другія руки, то это, согласитесь, еще въ милліонъ разъ непріятне. Наконецъ, мы съ вами не въ такихъ отношеніяхъ, чтобы мн доставляло удовольствіе просить васъ о чемъ бы то ни было.

— Да вамъ и не о чемъ просить меня!— сказалъ Бертышевъ,— вамъ достаточно заявить ваше желаніе…

— Чтобъ оно было не исполнено? Не такъ ли?— саркастически докончилъ фразу Спонтаневъ.

— Напротивъ… если оно не нарушаетъ условій, выраженныхъ въ завщаніи вашего покойнаго отца…

— А я, право, не знаю, нарушаетъ или не нарушаетъ… вамъ извстно, что это завщаніе ассигновало на жизнь нашей семьи пятнадцать тысячъ въ годъ…

— Но, кром того, у васъ есть квартира, отопленіе и лошади… это составитъ гораздо больше…

— Это ровно ничего не составляетъ, потому что всмъ этимъ я пользовался и при жизни отца. Я и тогда занималъ отдльную квартиру въ нашемъ дом на Лиговк и теперь занимаю ее и этотъ домъ, какъ вамъ небезъивстно, будетъ моимъ… но вотъ что странно. При жизни отца я никогда не тратилъ мене тысячи рублей въ мсяцъ. И деньги эти давалъ мн самъ отецъ, слдовательно, онъ зналъ объ этомъ. И не могу понять, почему онъ по духовному завщанію заставилъ меня довольствоваться какими-то тамъ пятью тысячами, составляющими третью часть пятнадцати, ассигнованныхъ имъ для всхъ трехъ наслдниковъ. Ну-съ, я говорю вамъ прямо: я не могу обходиться этой суммой… я просто не привыкъ. Мн не хватаетъ…

— Пять тысячъ въ годъ… для молодого человка и притомъ еще студента, при готовой квартир и лошадяхъ, право же, это очень большія деньги!— сказалъ Бертышевъ.

— Очень можетъ быть, и я не смю спорить. Но вдь это все такъ относительно. То, что вамъ кажется огромнымъ, на мой взглядъ ничтожно… притомъ отецъ прямо-таки былъ несправедливъ. Онъ оставилъ всю картинную галлерею сестр, а я знаю, что въ эту галлерею онъ ухлопалъ тысячъ восемьсотъ!.. это цнность!

— Зато домъ на Офицерской, доставшійся Вр Поликарповн, бездоходный, а вашъ на Лиговк приноситъ около восьми тысячъ въ годъ доходу.

— Допустимъ… хотя я этого дохода не получаю.

— Вы будете получать его, когда произойдетъ раздлъ.

— О, да! И это будетъ ровно черезъ шесть лтъ безъ трехъ мсяцевъ, когда кончится ваше полномочіе,— совершенно какъ у президента Соединенныхъ Штатовъ.

— Нтъ, я надюсь, что ликвидацію можно будетъ окончить черезъ три года, назначенные Поликарпомъ Антоновичемъ, какъ минимумъ. Я даже увренъ въ этомъ.

— Это очень пріятно, конечно, во черезъ три года я, быть можетъ, захочу пойти въ монахи и мн эти доходы не будутъ нужны…— съ видимымъ раздраженіемъ воскликнулъ Дмитрій Поликарповичъ.

Бертышевъ понялъ, что такимъ образомъ они легко могутъ дойти до ссоры и что вообще этотъ разговоръ ни къ чему не ведетъ. Онъ ршилъ прямо поставить вопросъ. Онъ сказалъ:

— Вы пріхали ко мн съ опредленной цлью. Будьте же добры, объясните ее.

— Да, это будетъ самое лучшее!— согласился Спонтаневъ.— Вы сказали, что черезъ три года окончится ликвидація, не такъ ли?

— Я на это надюсь…

— Прекрасно. Мн выдается на жизнь пять тысячъ рублей въ годъ, то-есть, меньше пятисотъ рублей въ мсяцъ. Чтобы быть довольнымъ и сводить концы съ концами мн необходима по крайней мр, тысяча рублей въ мсяцъ, то-есть, двнадцать тысячъ въ годъ. Такимъ образомъ, мн не хватаетъ семь тысячъ ежегодно. Такъ какъ это несомннный фактъ, что я унаслдую третью часть всего, что осталось посл моего отца и такъ какъ эта третья часть наврно составитъ капиталъ тысячъ въ четыреста…

— Но моему разсчету, не много боле трехсотъ, за исключеніемъ домовъ, разумется…— сказалъ Бертышевъ.

— А, это не длаетъ большой разницы… Словомъ, я хотлъ бы, чтобы эти недостающія мн семь тысячъ рублей въ годъ выдавались мн авансомъ впредь до раздла, а при раздл были бы вычтены изъ моей части.

— Но вы очень хорошо знаете, что я не имю права сдлать этого.

— Позвольте! почему же? Отецъ оставилъ вамъ такія широкія полномочія,— вы можете все…

— Вы ошибаетесь. Вашъ отецъ очень точно опредлилъ: семь на жизнь пятнадцать тысячъ. Остальное при длеж. Онъ самъ это опредлилъ.

— Но я и не прошу больше на жизнь. Я прошу авансомъ изъ капитала.

— Неужели вы не понимаете, что это только другія слова? И что всякое такое дйствіе было бы съ моей стороны прямымъ нарушеніемъ моего долга.

— А, я такъ и зналъ, что вы будете драпироваться въ долгъ… Что жъ, вамъ угодно, чтобы я подписывалъ векселя съ уплатой впослдствіи по три тысячи за одну?

— Это ваше дло. Вы будете платить посл раздла, значитъ изъ своихъ денегъ… До раздла же, то-есть, изъ общаго капитала, ни одинъ вашъ вексель не будетъ уплаченъ. Вы это знаете.

— Значитъ, вы не даете мн никакого выхода и такимъ образомъ толкаете меня на путь разорительныхъ сдлокъ?..

— Позвольте. Вы приписываете мн такія дйствія, которыя должны быть приписаны только вамъ самому. Смшно называть безвыходнымъ положеніе человка, который, ничего не длая, получаетъ пять тысячъ въ годъ, квартиру, лошадей… Такъ можно говорить только въ шутку. Но мало ли что вы можете сдлать? Вы можете за тысячу рублей продать вс ваши наслдственныя права,— почему же я буду считаться виновникомъ вашего безумія? Вашъ покойный отецъ, насколько а понимаю, дйствовалъ съ очень тонкимъ разсчетомъ. Онъ назначилъ вамъ пять тысячъ, а раздлъ отдалилъ минимумъ на три года, очевидно, въ надежд, что вы къ тому времени настолько образумитесь, что съумете выгодно распорядиться вашей частью.

— Вы мн даете урокъ благоразумія? И это все потому, что отъ васъ зависитъ мое благополучіе… извольте, извольте, я готовъ выслушать вашу лекцію. Только, пожалуйста, и вы исполните мое желаніе.

— Я не могу…

— Позвольте, можетъ быть, я выбралъ неудачную форму? Такъ придумайте другую, мн все равно. Ну, не авансомъ, а заимообразно, какъ вамъ угодно…

— Будьте добры, прочитайте еще разъ внимательно завщаніе вашего отца, единственное основаніе всхъ моихъ дйствій. И если вы тамъ найдете хоть одно слово, позволяющее мн исполнить ваше желаніе, а тотчасъ же исполню его. Кстати, вы юристъ…

— Не стоитъ и читать этого неудачнаго документа… Спонтаневъ всталъ.

— Итакъ, вы не согласны?

— Я не могу быть ни согласнымъ, ни не согласнымъ. Я только могу имть право и не имть его. Въ данномъ случа я не имю права.

— И если васъ будетъ просить объ этомъ моя мать, вы тоже не сдлаете?

— Нтъ, не сдлаю.

— Право, можно подумать, что не мы наслдуемъ посл нашего отца, а вы…

— Это можно подумать только, недостаточно серьезно и, пожалуй, недостаточно добросовстно отнесясь къ длу!— отвтилъ Бертышевъ.

— Однимъ словомъ, я жалю о потраченномъ времени!— умышленно рзко промолвилъ Спонтаневъ и, не только не протянувъ руки, но, даже не поклонившись, повернулся и направился къ выходу.

Владиміръ Николаевичъ тмъ не мене, въ качеств хозяина, пошелъ за нимъ въ переднюю и кликнулъ горничную, чтобъ подала шинель.

— А почему бы вамъ не устроить эту комбинацію у вашего дяди, Авксентія Антоновича?— спросилъ онъ,— у него наврно есть свободныя деньги и онъ, конечно, не ршится взять съ васъ большіе проценты.

— О, предоставляю вамъ длать займы у этого… негодяя…

— Вотъ какъ? Этого я не ожидалъ.

Спонтаневъ набросилъ на плечи шинель и шумно вышелъ на лстницу. Владиміръ Николаевичъ вернулся въ столовую.

— Какъ жаль, что ты не взглянула на этого молодого человка! Онъ идеально типиченъ, типичне ничего нельзя вообразить себ!— сказалъ онъ, обращаясь къ Вр Петровн, которая вмст съ дтьми сидла за столомъ.

— Прежде всего шь кулебяку, она и такъ почти простыла!— промолвила Вра Петровна.

Владиміръ Николаевичъ слъ за столъ, продолжалъ завтракать и говорилъ съ увлеченіемъ.

— Не въ мру насладившійся юноша! Ему двадцать одинъ годъ, а лицо его носитъ вс признаки истощенія, пресыщенія, пессимизма. Если бы ты видла это лицо! Еще годъ тому назадъ у него были розовыя щеки, а теперь точно изъ него выпустили кровь. Отецъ сперва держалъ его въ ежовыхъ рукавицахъ,— это было въ періодъ патріархальный, когда они жили еще по ддовскимъ обычаямъ, но потомъ къ нему прикоснулась культура, пошла новая жизнь, самъ онъ себя отпустилъ, а сына такъ даже распустилъ, въ простот души полагая, что культура этого требуетъ, и юноша за годъ-полтора съумлъ превратить свой сильный организмъ въ тряпку. Глаза у него какіе-то стеклянные, бездушные, углы рта безпомощно опущены… Никогда мн такъ не хотлось записать свое впечатлніе, какъ теперь. Мн кажется, что въ моемъ воображеніи врзалась каждая мельчайшая черточка этого лица… Я бы написалъ эту фигуру и назвалъ бы: ‘наслажденіе’…

— Напиши, Владиміръ!— вдругъ неожиданно для него попросилаВра Петровна.

— Некогда… некогда!..

— Пустое! Ты такъ увлекательно говоришь, что наврно набросаешь очень быстро…

— Ахъ, нтъ, Вра, право же у меня нтъ времени!

Вра Петровна очень внимательно всмотрлась въ него и потомъ, какъ бы собравшись съ силами, сказала:

— Знаешь что, Владиміръ… я никогда ни о чемъ не прошу тебя, но… если ты хочешь доказать, что… ты самъ знаешь что… то исполни эту мою просьбу, напиши… дла какъ-нибудь потерпятъ. А ты вотъ сейчасъ посл завтрака возьми и набросай. Это будетъ для меня.

— Для тебя, Вра? Ты просишь?

— Для меня… я прошу…

— Хорошо…

— Спасибо.

Они замолкли оба и кончили завтракъ въ молчаніи. Потомъ Вра Петровна увела дтей въ спальню и занялась ими, а Владиміръ Петровичъ вышелъ въ большую комнату и минутъ десять шагалъ по ней, часто потирая рукой лобъ.

Затмъ онъ ршительно подошелъ къ мольберту, снялъ съ него давно начатый холстъ и поставилъ на его мсто другой.

Опять нсколько минутъ раздавались его шаги. Онъ остановился у подоконника, на которомъ въ безпорядк лежали краски, взялъ палитру, кисти и посмотрлъ на нихъ съ усмшкой.

Какъ странно, что онъ столько времени не держалъ ихъ въ рукахъ! Какъ странно, что его къ нимъ даже не тянуло. А прежде казалось, что онъ сросся съ ними нераздлимо. И станутъ ли они его слушаться? Надо попробовать.

Онъ быстро приблизился къ холсту, установилъ мольбертъ поудобне, чтобъ получилось нужное освщеніе, и началъ писать.

Онъ набрасывалъ вчерн, быстрыми мазками, точно шутя, и въ первую минуту казалось, что онъ задался мыслью написать каррикатуру. Но писалъ онъ неустанно, съ какой-то жадностью, точно вотъ-вотъ должны были, придти и потребовать отъ него отчета.

А въ сосдней комнат все затихло. Вра Петровна увела дтей въ спальню. Она подозрвала, что Владиміръ началъ работу и знала, что ему только надо было взять въ руки кисть, положить первый мазокъ, чтобы увлечься и она хотла, чтобы ничто не напомнило ему объ окружающей дйствительности.

Она знала, что прошло больше двухъ часовъ, но онъ не зналъ этого. Онъ былъ въ томъ состояніи, когда человкъ живетъ какъ бы вн времени, когда минута, часъ, мгновеніе, ничмъ не отличаются отъ вчности.

Стало темнть. Она оставила дтей въ спальн, а сама тихонько вошла въ столовую, потомъ пріотворила дверь въ мастерскую.

Владиміръ Николаевичъ стоялъ у самой стны, рядомъ съ дверью, и какъ будто съ изумленіемъ смотрлъ на мольбертъ. А съ мольберта глядло лицо,— живое, характерное лицо юноши, утомленнаго жизнью, пресыщеннаго, почти состарившагося.

— Владиміръ, Владиміръ! какъ хорошо, какъ дивно!— тихонько произнесла Вра Петровна, дивясь этому созданію, исполненному въ какіе-нибудь два часа.— Это набросокъ, это почти шутка! Но какъ онъ много говоритъ. Ты кончишь это! Ты сдлаешь изъ этого картину! Правда?

— Да, еслибъ солнце не отказалось свтить еще часовъ двадцать, то я не положилъ бы кисти… это будетъ твоя картина, Вра.

— Спасибо!

Она протянула ему руку, онъ крпко пожалъ ее и поцловалъ. Потомъ онъ направился въ переднюю.

— Ты уходишь?— спросила Вра Петровна.

— Да, въ контор меня ждутъ,— отвтилъ онъ изъ передней, гд надвалъ пальто.

Потомъ онъ, уже одтый, вошелъ въ мастерскую и еще разъ взглянулъ на свою работу.

— Въ самомъ дл, какъ удалось выраженіе!— сказалъ онъ:— ты права. Ну, до свиданья, Вра. Спасибо за твою просьбу. Къ обду едва ли буду. Наврно предстоятъ длинныя объясненія по поводу требованій этого молодого человка.

Онъ ухалъ, а Вра Петровна долго, пока совсмъ не стемнло, стояла у мольберта и смотрла на живое лицо.

Оно не было по чертамъ сходно съ лицомъ молодого Спонтанева. Владиміръ Николаевичъ умышленно избжалъ сходства. Но та суть, о которой онъ говорилъ и которая такъ увлекла его, была передана неподражаемо.

Когда стемнло, она съ глубокимъ вздохомъ и съ печальными глазами отошла отъ картины.

II.

Владиміръ Николаевичъ похалъ въ главную контору, которая помщалась въ маленькомъ одноэтажномъ деревянномъ домик, на Мойк. Здсь его встртилъ Иванъ Семеновичъ.

Почтенный старикъ, получивъ столь внезапное повышеніе и перейдя съ какихъ-нибудь четырехъсотъ рублей на полторы тысячи нисколько не измнился ни своимъ вншнимъ видомъ, ни обращеніемъ. Онъ остался въ томъ же кафтан, высокихъ сапогахъ и синей фуражк.

Владиміръ Николаевичъ сдлалъ въ лиц его прекрасный выборъ, такъ какъ Иванъ Семеновичъ оказался и дльнымъ, и знающимъ и добросовстнымъ и наполовину освободилъ его отъ излишней зды по городу.

Здсь Бертышевъ провелъ не больше часу и отсюда похалъ на Офицерскую.

Онъ давно не переживалъ такого душевнаго настроенія, въ какомъ находился теперь. Послднія недли отъ достигъ, наконецъ, того уравновшеннаго состоянія, котораго такъ долго искалъ. Это было полное безразличіе, способность не думать ни о прошедшемъ, ни о будущемъ. Все сдлается само собой, какъ нибудь да сдлается. Нельзя, чтобъ ничего не сдлалось. Изъ настоящаго непремнно вытечетъ какое нибудь будущее.

Онъ понималъ, что такое настроеніе ужасно, что оно обозначаетъ нравственный упадокъ, но такъ ему было легче и онъ держался за него изо всхъ силъ.

Сегодня вдругъ въ душ его произошелъ безпорядокъ. Сердце застучало, голову охватилъ горячій туманъ, кровь лихорадочно переливалась въ жилахъ. То напряженное состояніе, которое онъ пережилъ въ теченіе двухъ часовъ, когда съ жадностью клалъ краски на холст и изъ подъ его кисти постепенно раздалось живое лицо, не прошло ему даромъ.

Самъ онъ сознательно не длалъ никакихъ выводовъ, но гд-то въ глубокихъ ндрахъ его существа жила мысль: ‘а, значитъ, я остался тмъ же, что и былъ, я остался художникомъ, во мн живетъ сила, которая только притаилась,— живая и могучая’…

И почему-то казалось ему, что это открытіе должно имть роковое значеніе въ его жизни. Почему-то при этомъ рядомъ съ тмъ живымъ лицомъ, которое такъ удалось ему на холст, стоялъ образъ Вры Петровны, точно они представляли что-то неразлучное, нераздлимое.

И когда онъ пріхалъ на Офицерскую и сталъ подыматься по лстниц во второй этажъ, то чувствовалъ, что сегодня является сюда не такимъ, какимъ былъ здсь вчера, что въ немъ есть что-то новое. Даже ноги его ступали какъ-то тверже и увренне.

Подымаясь по широкой лстниц, онъ услышалъ, что наверху стукнула дверь и увидлъ, что кто-то спускается сверху. Онъ узналъ Дмитрія Спонтанева.

— Ахъ, вы?— промолвилъ тотъ, остановившись на минуту,— ну, такъ я подожду внизу.

— Зачмъ?— спросилъ Владиміръ Николаевичъ, но тотъ не отвтилъ, а просто продолжалъ спускаться по лстниц.

Бертышевъ пожалъ плечами и пошелъ дальше. Онъ ршилъ пройти прямо къ Марь Ивановн и былъ очень смущенъ, заставъ ее плачущей.

— Что это васъ такъ огорчило?— сочувственно спросилъ онъ, здороваясь съ нею.

— Ахъ, ахъ, Владиміръ Николаевичъ!.. просто и не знаю! Сынъ… Дмитрій… все требуетъ, требуетъ… ужъ я изъ своихъ годовыхъ ему дв тысячи отдала. Ужъ себя я вотъ какъ урзала… Вы не поврите,— прежде, бывало, въ Казанскомъ собор по праздникамъ на три рубля свчей ставила, а нынче всего на полтинникъ приходится… Экономимъ. Даже передъ старостой церковнымъ неловко! И во всемъ такъ…

Владиміръ Николаевичъ невольно улыбнулся.

— Дмитрій Поликарповичъ недавно былъ у меня и теперь я его встртилъ на лстниц, онъ общалъ зачмъ-то ждать внизу. Разв вы что-нибудь посулили ему?

— Что я могла посулить? Конечно, я, какъ мать… мн жаль его, покойникъ самъ виноватъ… распустилъ мальчика. Денегъ много давалъ ему, а тутъ вдругъ ограничилъ.

— И если бы васъ не сдерживало завщаніе, если бы между вами не стоялъ я, то вы дали бы ему денегъ, сколько угодно?

— Должно быть, что дала бы, голубчикъ, Владиміръ Николаевичъ! Гд мн спорить съ нимъ? У него языкъ, точно гвоздь. Вотъ и сейчасъ накричалъ на меня, обидныхъ словъ наговорилъ.

— Но вдь вы этимъ погубили бы его!— возразилъ Бертышевъ.— Онъ черезъ два-три года сталъ бы нищимъ…

— Сама знаю, что погубила бы… ужъ это наврно, что погубила бы… слушайте, Владиміръ Николаевичъ, дайте вы ему, ради Бога, то, что онъ требуетъ.

Владиміръ Николаевичъ слъ въ кресло и нкоторое время ничего не отвчалъ. Удивляться такой просьб со стороны Марьи Ивановны ему не приходилось. Онъ зналъ, что это была простая, полуграмотная женщина и что о законахъ она, конечно, не имла ни малйшаго понятія.

Если юристъ Дмитрій Спонтаневъ находилъ возможнымъ пройти мимо постановленій духовнаго завщанія, то ей и подавно было это извинительно. И ему уже не разъ приходилось излагать ей законы, на основаніи которыхъ онъ долженъ безусловно соблюдать завщаніе.

Онъ и теперь посмотрлъ на нее тмъ снисходительнымъ взглядомъ, какимъ смотрятъ на дтей, когда они по незнанію просятъ неисполнимаго.

— Видите ли, Марья Ивановна, для того, чтобы это могло сдлаться, я прежде долженъ отказаться отъ всякаго участія въ ликвидаціи вашего дла…

На лиц Марьи Ивановны выразился испугъ.

— Что вы, что вы, Владиміръ Николаевичъ? Вы этого никогда не сдлаете! Сохрани васъ Богъ! Этимъ вы насъ погубите. Тогда сейчасъ дло попадетъ въ руки братца Авксентія и отъ него мы увидимъ только дымъ! Ахъ, да! вдь вотъ… Знаете, что отвтилъ братецъ Авксентій Дмитрію, когда онъ пошелъ къ нему насчетъ денегъ? Я, говоритъ, дамъ теб денегъ, отчего, говоритъ, не дать, коли ты мн родственникъ? Я, говоритъ, дамъ теб двадцать тысячъ, только ты вексель напиши на пятьдесятъ. Я, говоритъ, съ тебя пятьдесятъ тысячъ не возьму, а только это необходимо сдлать, потому что ты кутила и неизвстно еще, сколько ты за три года другимъ векселей надаешь, и пускай, кром того, говоритъ, твоя мать за тебя поручительство дастъ… Господи! Чтобъ я да на старости лтъ векселя стала подписывать?.. Такъ ужъ лучше я въ монастырь пойду… Нтъ, ужъ вы, Владиміръ Николаевичъ, не покидайте насъ съ Врушей.

— Я и не собираюсь покидать васъ! Но я не могу сдлать то, чего хочетъ Дмитрій Поликарповичъ…

— Никакъ нельзя?

— Совершенно невозможно.

— А ежели изъ моей части?

— Марья Ивановна, да вдь никакихъ частей не существуетъ. Части будутъ посл длежа, а теперь есть только общій капиталъ и по завщанію мы не имемъ права къ нему прикасаться. Онъ долженъ лежать въ государственномъ банк и приносить проценты. За всякое нарушеніе условій завщанія насъ могутъ предать суду.

— Суду? Господи, ты Боже мой! Какъ же быть-то? Вдь онъ, Дмитрій, надаетъ какихъ угодно векселей. Съ него все станется. Ему все нипочемъ.

— Да, онъ на это способенъ. Вообще это очень непріятно, что Дмитрій Поликарповичъ такъ нетерпливъ. Если бы у меня были свои деньги, или если бы я могъ достать ихъ, я съ удовольствіемъ далъ бы. Я вдь знаю, что если онъ разоритъ себя раньше времени, то потомъ начнетъ разорять васъ и вы по слабости характера поддадитесь. Постойте!— вдругъ прибавилъ онъ съ видомъ человка, которому пришла въ голову необыкновенно блестящая мысль, и поднялся съ кресла.— Мн надо поговорить съ Врой Поликарповной… у меня есть одинъ планъ…

— Такъ, Врочка же у себя!..— радостно сказала Марья Ивановна, такъ какъ ей ужасно хотлось исполнить желаніе сына, къ которому, не смотря ни на что, она питала большую слабость именно за то, что онъ былъ сынъ.— Она была здсь, когда пришелъ Дмитрій, но какъ онъ сталъ грубить, она ушла. Они дня не могутъ прожить въ мир. У нихъ вс мысли разныя. Такъ, вы говорите, можетъ, что и выйдетъ?

— Я говорю только, что у меня есть планъ… Я, можетъ быть, въ состояніи буду достать денегъ. Но ничего не могу сказать, не посовтовавшись съ Врой Поликарповной.

— Идите же, идите, Владиміръ Николаевичъ! А я подожду.

Владиміръ Николаевичъ ушелъ, а Марья Ивановна позвала горничную и послала ее внизъ къ Дмитрію тихонько шепнуть ему, чтобы тотъ не уходилъ.

— Скажи, молъ, можетъ случиться надобность въ немъ.

Вра Поликарповна лежала на диван лицомъ вверхъ, подложивъ об руки подъ голову и лицо ея выражало какую-то напряженную досаду. При появленіи Владиміра Николаевича, она неохотно привстала.

— Ты прямо ко мн или былъ у матери?— спросила она, протягивая ему руку.

— Я былъ у Марьи Ивановны!— отвтилъ Бертышевъ.

— Значитъ, теб извстно домогательство Дмитрія?

— Оно было мн извстно гораздо раньше. Ровно въ часъ дня сегодня онъ сдлалъ мн честь своимъ посщеніемъ.

— О, даже до этого дошло. Если принять во вниманіе ваши отношенія, то я не буду высокаго мннія о его гордости.

— Даже смшно говорить здсь о настоящей гордости,— сказалъ Владиміръ Николаевичъ, садясь на стул неподалеку отъ нея.— Гордость можетъ жить въ человк, который стоитъ выше своихъ потребностей. Но когда человкъ поступилъ въ рабство къ своимъ потребностямъ, то гордости уже нтъ мста. Гордость потребностей заключается въ томъ, чтобъ он были удовлетворены. Какъ жаль, что твой братъ былъ оставленъ безъ хорошаго вліянія! Вдь онъ теперь погибъ. Ты немного виновата въ этомъ.

— Я? Ты думаешь, что я могла вліять на него?

— Безъ сомннія. Ты стояла выше его, ты была сильне, ты должна была взять его за руку и вести.

— О, какое скучное занятіе ты мн навязываешь! Это, кажется, обязанность родителей и наставниковъ?

— Но родители твои стояли ниже тебя, они не могли этого сдлать. Ты сама вдь — только счастливая случайность… Впрочемъ, вы вс типичные эгоисты и это въ порядк вещей. Вамъ слишкомъ много было удачи… Я хочу поговорить съ тобой объ этомъ домогательств твоего брата…

— Значитъ, это еще вопросъ не конченный?

— О, онъ только начинается. Видишь ли, твой братъ еще слишкомъ молодъ. Но такъ какъ въ жилахъ его течетъ кровь твоего отца, то въ глубин его натуры непремнно лежитъ практическая смтка и разсчетливость. Когда въ немъ окончательно перегорятъ преждевременно разбуженныя низменныя страсти, тогда наврно выплывутъ наружу практичность и разсчетливость. По всей вроятности, его больше, чмъ на три года, не хватитъ и черезъ три года мы будемъ имть въ его лиц экземпляръ солиднаго, хотя и нсколько поношеннаго, гражданина, который будетъ исполнять какія-нибудь почетныя общественныя обязанности и умножать свой доходъ… Разумется, если къ тому времени останется что умножать. Поэтому лучше бы теперь исполнить его въ сущности не слишкомъ большое требованіе…

— Исполни, если можешь… хотя для меня нтъ ничего привлекательнаго въ этомъ будущемъ гражданин…

— Я не могу, ты знаешь, что завщаніе не даетъ мн возможности сдлать это. Но ты можешь.

— Я?

— Да, ты, только одна ты…

— Какимъ же образомъ?

— У тебя есть особый капиталъ, который не вошелъ въ общій счетъ…

Вра Поликарповна густо покраснла.

— Ты говоришь о ста тысячахъ?.. Они мн подарены отцомъ въ день моихъ имянинъ и до нихъ нтъ никому дла.

— Никто и не отнимаетъ ихъ у тебя… Я говорю только, что ты могла бы избавить мать и себя отъ непріятной возни въ будущемъ съ разорившимся братомъ. Ужъ онъ наврно съуметъ надлать долговъ въ полмилліона и впослдствіи будетъ у васъ же висть на ше.

— Не понимаю, какъ это могло придти теб въ голову!— почти гнвно возразила Вра Поликарповна.

— А я не понимаю, откуда у тебя берется такая твердость въ данномъ случа… Почему ты такъ дорожишь этими ста тысячами?

— Потому, что он мои. Единственное, что есть у меня моего, дйствительно моего, чмъ я владю наврное… А то, что будетъ, неизвстно… Мало ли какія бываютъ чудеса и, можетъ быть, въ день раздла окажется, что я владю нулемъ…

— Ты очень предусмотрительна, но это напрасный страхъ… Краха никакого не можетъ быть, я теб за это ручаюсь. Ты получишь боле трехсотъ тысячъ…

— Да, наконецъ… наконецъ, ты хочешь поставить меня въ отвратительное положеніе. Ни братъ, ни мать не знаютъ о существованіи этихъ денегъ.

— Какъ? это тайна и для Марьи Ивановны?..— съ изумленіемъ спросилъ Владиміръ Николаевичъ.

— Да, тайна. Отецъ, давая мн эти деньги, сказалъ: помни, что это я даю въ твои руки и только въ твои,— для твоихъ капризовъ. И если бы я сказала о нихъ матери, то сейчасъ же начались бы разговоры, узналъ бы Дмитрій и вышла бы цлая исторія, которая кончилась бы тмъ, что я швырнула бы эти деньги ему въ лицо…

— Все это весьма практично, но несправедливо.

— Какъ несправедливо?

— Несправедливо. Что тамъ ни говори, а ты владешь на сто тысячъ больше, чмъ твой братъ. Пусть такъ и будетъ, не я, конечно, возьму на себя трудъ возстановлять тутъ справедливость. Но ты, по крайней мр, должна помочь намъ избавить этого безвольнаго человка отъ краха въ будущемъ, который прежде всего отразился бы на твоей матери… и ты это сдлаешь, Вра…

— Я этого не сдлаю.

— Нтъ, ты это сдлаешь… Это надо сдлать…

— Иначе ты объявишь брату о существованіи этихъ денегъ?— промолвила Вра Поликарповна и въ ея глазахъ блеснулъ злобный огонь.

Владиміръ Николаевичъ посмотрлъ на нее такимъ внушительно-строгимъ взглядомъ, отъ котораго она съежилась. Онъ сказалъ:

— Посл этого мн слдовало бы сказать: все кончено между нами и уйти, чтобъ больше не возвращаться. Но… ты по всей вроятности жалешь о сказанныхъ словахъ.

Онъ отошелъ къ окну и сталъ тамъ, повернувшись къ ней спиной.

— Да, я жалю!— замтно упавшимъ голосомъ промолвила Вра Поликарповна.— Иди сюда…

Онъ не двинулся съ мста. Что-то мшало ему подойти къ ней, что-то почти враждебное шевелилось у него въ сердц.

— Ты не хочешь подойти ко мн, Владиміръ?

— Въ эту минуту не хочу!— сказалъ онъ, повернувшись къ ней и оставаясь на мст.

— Ты меня ненавидишь?

— Нтъ, не то… но нкоторыя черты въ твоемъ характер оскорбляютъ меня. Ихъ не должно быть. Он унизительны.

— Подойди ко мн, Владиміръ!— умоляющимъ голосомъ произнесла она и протянула къ нему руки.

Онъ неохотно приблизился къ ней. Она взяла его за руки и насильно усадила его съ собой.

— Да, это какое-то проклятіе — говорила она взволнованнымъ голосомъ и глаза ея были полны слезъ.— Это проклятіе неправедно нажитыхъ денегъ моего отца. Я знаю, онъ выжималъ эти деньги изъ бдняковъ, онъ душилъ своихъ работниковъ, эксплуатировалъ ихъ… И въ нихъ, въ этихъ деньгахъ, должно быть, осталось проклятіе этихъ людей… Во мн тоже течетъ кровь моего отца… Но я хочу побороть ее… Пусть будетъ такъ, какъ ты хочешь. Возьми, сколько надо ему и сдлай, какъ найдешь лучшимъ… Только не презирай меня. Во мн много и такого, за что меня можно любить… и люби меня, Владиміръ!

— Ну, успокойся. Все хорошо, что хорошо кончается,— сказалъ Владиміръ Николаевичъ.— Я устрою это какъ-нибудь искусно. Я скажу твоей матери, что деньги досталъ частнымъ образомъ. Три года мы будемъ выдавать ему по семи тысячъ. А о твоихъ деньгахъ они ничего не узнаютъ.

— И ты примиришься со мной? Ты уже примирился?

— Нтъ, Вра, еще нтъ, мягко — сказалъ онъ.

— Какъ это ужасно!

— Не съ тобой, не съ той Врой, которую я знаю, а съ этой… съ этой спонтаневской кровью…

— Ужасно, ужасно! Значитъ, могутъ быть часы, дни, недли, когда ты питаешь ко мн вражду?

— Это не вражда, это оскорбленная любовь… Не должно быть въ теб этого… это не должно унижать тебя… пойми.

Онъ хотлъ уйти, но она удержала его и приложила голову къ его плечу.

— Милый, я понимаю… Ты страшно снисходителенъ ко мн, страшно. Ахъ, да, я хотла съ тобой поговорить… Впрочемъ, нтъ, это посл. Иди къ нимъ, устрой это дло…

— Что-нибудь важное?

— Да, пожалуй. Но посл… Объ этомъ говорить надо долго.

— Хорошо. Но сегодня мы не успемъ. Я прощаюсь съ тобой.

— Ты не зайдешь?

— Нтъ, ужъ до завтра.

— Ты такъ настроенъ противъ меня, что теб не хочется еще разъ повидаться со мной?

— Нтъ, не то, а завтра мы встртимся лучше, чмъ сегодня. Онъ поцловалъ ее въ лобъ и ушелъ къ Марь Ивановн, которая ждала его съ нетерпніемъ.

— Вы можете утшить Дмитрія Поликарповича…— сказалъ онъ ей.

— Голубчикъ, можно?

— Да, я придумалъ комбинацію… попросите его сюда, вдь онъ внизу?

Черезъ три минуты Дмитрій Спонтаневъ былъ у Марьи Ивановны.

— Мн хотятъ объявить приговоръ?— саркастически спросилъ онъ, входя въ комнату.

— Голубчикъ, Митя, ты долженъ быть благодаренъ Владиміру Николаевичу. Ты видишь, какъ онъ для тебя старается!— сказала Марья Ивановна.

— Извольте, извольте, я готовъ быть благодаренъ!— прежнимъ тономъ заявилъ Спонтаневъ.

— Я вовсе не старался для Дмитрія Поликарповича,— возразилъ Бертышевъ,— я имлъ въ виду интересы сонаслдниковъ, которые косвеннымъ образомъ могли бы пострадать, если бы Дмитрій Поликарповичъ началъ неосторожно выдавать векселя.

— Такъ что я освобождаюсь отъ благодарности? Тмъ лучше. Ну-съ, въ какой же форм совершится мое благополучіе? То, что было полчаса тому назадъ невозможно, по достаточномъ размышленіи стало возможно?

— Нтъ, совсмъ не такъ. Я частнымъ образомъ досталъ для васъ деньги и вы дадите мн обязательство уплатить ихъ по совершеніи раздла. Изъ наслдственныхъ суммъ нельзя взять ни одного рубля.

— Гм… вотъ что! Я вижу, что вы пользуетесь не дурнымъ кредитомъ. А впрочемъ, признаюсь, это мн совершенно безразлично.

— Завтра вы получите семь тысячъ и будете получать ихъ ежегодно до раздла.

— А нельзя ли сегодня?

— Ахъ, Митя, неужели ты не можешь подождать одну ночь?— все о икнула Марья Ивановна.

— Одна ночь, мамаша, иногда стоитъ цлой вчности…

— Нтъ, этого нельзя,— отвтилъ Владиміръ Николаевичъ,— я долженъ получить эти деньги у третьяго лица.

— Длать нечего. Прикажете вторично постить васъ?

— Нтъ, вы получите деньги здсь, у Марьи Ивановны. Я думаю, что это можно будетъ сдлать часа въ три.

— А нельзя ли раньше, часовъ въ одиннадцать?

— Нтъ, нельзя,— рзко отвтилъ Владиміръ Николаевичъ, которому надоло торговаться изъ пустяковъ.

— И это ужъ не подлежитъ перемн?— спросилъ Спонтаневъ.

— Это наврно.

Спонтаневъ довольно холодно поцловалъ руку у матери, церемонно, не безъ ломанья, поклонился Бертышеву и ухалъ.

— Наказалъ меня Богъ сыномъ,— сказала Марья Ивановна, вытирая слезы, — истинно наказалъ! А вамъ большое спасибо, Владиміръ Николаевичъ, и Врочк спасибо за то, что надоумила васъ.

Владиміръ Николаевичъ въ самомъ дл не нашелъ къ Вр Поликарповн. Онъ только попросилъ Марью Ивановну передать ей, что будетъ у нея завтра утромъ часовъ въ двнадцать и попросить, чтобъ она была готова хать вмст по длу.

Онъ похалъ прямо домой, испытывая непріятное настроеніе. Никакъ не могъ онъ свыкнуться съ этими ‘денежными чувствами’, какъ онъ называлъ ихъ.

Всякій разъ, когда въ дом Спонтанева возникали денежные вопросы, приходилось считаться съ ‘спонтаневскими инстинктами’, которые иногда бурно проявлялись въ Вр Поликарповн и накладывали густую тнь на свтлый образъ двушки, жившій еще въ его душ.

А завтра предстоитъ важный разговоръ съ Врой Поликарповной. Чтобы это было? Онъ не могъ себ представить. Неужели опять изъ той же области ‘спонтаневскихъ инстинктовъ’? Однако, какъ глубоко засли они, эти инстинкты… Жадная кровь! Вдь Вра Поликарповна никогда въ деньгахъ не нуждалась, никогда не считала денегъ, а какъ цпко уметъ держаться за нихъ, за т деньги, которыя случайно къ ней попали!

Вра, Вра! Изящная, тонкая, слегка символичная Вра… О, какъ не идетъ ей говорить такимъ образомъ о деньгахъ и какъ жаль, что это случилось. Лучше бы не было этого разговора.

И удивительно, что сегодня его влечетъ домой. Сегодня у него въ отношеніяхъ съ Врой Петровной проглянуло что-то ‘человческое’.

Давно уже они довольствовались условными отношеніями. Условная близость, условная терпимость, снисходительность, условное признаніе его слабостей. Все для того, чтобъ сохранить нерушимою вншнюю форму ихъ жизни. Все для видимости, для дтей. Слава Богу, они растутъ, не подозрвая, что вокругъ нихъ длается. Слава Богу! И это благодаря Вр.

Но отъ всей этой условности имъ обоимъ было тяжело и оба были счастливе, когда оставались по одиночк.

Но сегодня между ними повяла какая-то теплая струя. Это старое звено, которое въ давнія времена ихъ соединило. Это — искусство, его талантъ. Онъ словно позабылъ о немъ, а Вра Петровна заставила его вспомнить и поврить въ то, что онъ остался въ неприкосновенномъ вид.

И онъ торопился домой безъ всякихъ опредленныхъ ожиданій, просто потому, что сегодня ему дома было хорошо, лучше, чмъ тамъ, гд такъ широко проявились ‘спонтаневскіе инстинкты’.

III.

Дома все было тихо. Вра Петровна уложила дтей и сидла въ столовой за чайнымъ столомъ, повидимому, поджидая его.

— Я очень радъ, что ты еще не спишь,— сказалъ Владиміръ Николаевичъ.

— А что? Ты хочешь что-нибудь сказать мн?— спросила Вра Петровна.

— Нтъ, такъ, просто радъ. Сегодня такой хорошій день.

— Чмъ? Ты получилъ еще прибавку?

Владиміръ Николаевичъ вздрогнулъ и почувствовалъ, точно лихорадочная струя прошла черезъ его тло.

— Ну, вотъ, хорошій день и кончился!— печально сказалъ онъ и, свъ за столъ, подперъ голову обими руками.

— Извини, Владиміръ… я этого не хотла.

— А если не хотла, то, значитъ, и не считается!— сказалъ Бертышевъ и опять повеселлъ. Да,— говорилъ — онъ,— хорошо, когда между людьми есть что-то теплое, какая-то незримая связь… Теплота, теплота,— это условіе жизни. Пока въ большомъ, иногда недвижномъ, тл есть теплота, оно еще живетъ и можетъ возродиться.

— Можетъ?— тономъ сомннія спросила Вра Петровна.

— Можетъ, клянусь честью, можетъ, если только…

— Что?

— А, ты знаешь что… ты вдь само терпніе. Теб я изумляюсь… ну и вотъ… пусть пройдетъ время… пусть улягутся заблужденія, и если заблудившійся странникъ придетъ въ свой старый домъ…

— Ты не опоздалъ къ дламъ?— спросила Вра Петровна, очевидно, перебивая разговоръ.

— Нтъ, Иванъ Семеновичъ все сдлалъ за меня.

— А молодого человка удовлетворили?

— Да, хотя съ большимъ трудомъ… Ахъ, Вра, я могъ бы теб разсказать много интереснаго изъ области ‘кровныхъ вліяній’… но это потомъ… вообще многое приходится откладывать на потомъ… А завтра я встану рано и…

— И удешь?

— Нтъ, нтъ, какъ только появится солнце, сейчасъ же примусь за молодого человка.

— Онъ тебя еще интересуетъ?

— Страшно! Можетъ быть, именно потому, что это для тебя…

— Ты сегодня ршительно балуешь меня, Владиміръ.

— Не такъ бы хотлъ я побаловать тебя, мой другъ, Вра… Постой, дай срокъ… а впрочемъ, это все не то… Истинно прекрасное не должно быть называемо словами. Слова — страшно грубая вещь, они портятъ прекрасное, налагаютъ не него отпечатокъ пошлости…

— Какъ ты странно настроенъ сегодня!

— Я чудно настроенъ! Я настроенъ такъ, что нигд въ мір не чувствую себя такъ хорошо, какъ дома, вотъ здсь, въ бесд съ тобой. Чего же лучше? Для меня, по крайней мр, нтъ ничего лучше этого,— какъ для перваго человка, еслибъ ему разршили вернуться въ рай, еслибъ архистратигъ опустилъ свой мечъ…

— Безъ тебя былъ здсь Скорбянскій!— опять умышленно перебила разговоръ Вра Петровна.

— Да? Что жъ, по длу! или такъ?

— По поводу Вольтова. Онъ совсмъ кончилъ свою работу и сидитъ, не зная, что съ нею длать. Денегъ не хватаетъ. Березова собрала все, что у нея нашлось, оказалось нсколько сотенъ, этого мало, надо тысячи три-четыре. Сидятъ они вдвоемъ и тоскуютъ по своей передвижной выставк для народа…

— Да онъ-то самъ, Матвй Ивановичъ, видлъ картины?

— Онъ здилъ туда.

— И что же нашелъ?

— Говоритъ, что картины произвели на него сильное впечатлніе. Цлая поэма, нчто цльное, законченное…

— Что жъ, мы могли бы съэкономить и выдлить какую-нибудь тысячу рублей. Вдь мы теперь богачи.

— Я намекала на это Скорбянскому. Но все-таки этого мало.

— Да, мало. Объ этомъ надо подумать. Да надо и намъ създить туда въ деревню и посмотрть, что это за картины. Скорбянскій можетъ ошибаться… онъ вдь пристрастенъ къ Вольтову. Създимъ какъ-нибудь?

— А дти?

— Мы и дтей возьмемъ. Кстати, они еще ничего не видли, кром Петербурга. Надо же убдиться имъ, что на свт есть кое-что другое. Вдь это часовъ семь зды, не больше.

— Трудно. Но я проздилась бы съ удовольствіемъ.

— Отлично. Я выберу денька два и надюсь, что Иванъ Семеновичъ меня отпуститъ. А ты приготовься…

— Да, я приготовлюсь!— сказала Вра Петровна и по глазамъ ея было видно, что предстоящая поздка сулитъ ей удовольствіе.

Въ этотъ вечеръ Владиміръ Николаевичъ рано легъ спать, съ надеждой завтра пораньше начать работу. Онъ давно не испытывалъ такого мирнаго настроенія въ своемъ дом, и давно его сонъ не былъ такъ спокоенъ.

На другой день онъ проснулся довольно рано и при этомъ у него было какое-то странное ощущеніе, которое онъ въ первую минуту принялъ за тревогу.

Но, когда онъ сообразилъ вс обстоятельства, то понялъ, что это было особое волненіе, отъ котораго онъ отвыкъ и потому не узналъ его.

Прежде, когда онъ начиналъ какую-нибудь интересовавшую его картину, это ощущеніе нетерпнія, желаніе кончить, завершить начатый трудъ, не отступало отъ него въ теченіе многихъ дней, пока картина не была готова.

Еще въ спальн не началось движеніе, когда онъ, пользуясь благопріятнымъ небомъ въ это утро, сталъ у мольберта и началъ работать.

Тихонько, сдержанно вставали дти, въ это утро не было обычныхъ шалостей, незамтно они пили утренній чай, затмъ, одвшись, вышли изъ дому и бгали на лужайк около дома, гд за ночь нападалъ снгъ, отвердвшій отъ легкаго перваго мороза.

И только около одиннадцати часовъ въ столовой послышались дтскіе голоса, началась возня съ посудой и минутъ черезъ десять его позвали завтракать.

Вра Петровна сама вошла въ мастерскую.

— Ну, какъ находишь? подвигается дло?— спросилъ Бертышевъ.

— Какъ нельзя лучше!— отвтила Вра Петровна.— Я пріобрла хорошую картину. Она будетъ замчена на выставк.

— На выставк? Ты думаешь, что ее слдуетъ выставить?

— Еще бы! Если бы ты даже не хотлъ. Вдь это моя собственность. Ты знаешь, что вчера сказалъ Скорбянскій? Если не испортитъ, то это будетъ козырная вещь на выставк.

— Легко же у васъ достается успхъ.

Они пошли завтракать. Владиміръ Николаевичъ торопился, потому что ему надо было хать къ Спонтаневымъ. Онъ наскоро перехватилъ кое что и черезъ полчаса уже халъ.

На улиц произошла перемна. Не было слышно обычнаго грохота экипажей, извоэчики выхали въ саняхъ и съ непривычки движеніе на улицахъ производило такое впечатлніе, какъ будто вс остерегались кого-то обезпокоить.

Владиміръ Николаевичъ тоже халъ въ саняхъ, ему попался быстрый извозчикъ.

Онъ немного опоздалъ и засталъ Вру Поликарповну одтой къ вызду. Она была вся въ черномъ, въ каждой мелочи ея туалета проглядывалъ трауръ и это ей не шло. Черный цвтъ длалъ ее старше на десять лтъ.

— Я не велла запрягать лошадей. Надюсь, у тебя есть извозчикъ.

— Да, я веллъ ему подождать, но боюсь, что ты останешься недовольна. Извозчичьи сани не такъ удобны.

— Еще мене удобно, чтобы кучеръ зналъ, куда и зачмъ мы демъ.

— Ты боишься кучера?

— Не боюсь, а знаю, что вс сплетни у насъ идутъ изъ людской.

— Какъ? Разв были сплетни?

— Да, кое-что было. Мать намекала мн. А ей намекнулъ одинъ изъ Брухмановъ… помнишь, у которыхъ отецъ хотлъ купить лсъ, который мы здили осматривать…

— Какое же онъ имлъ право длать такіе намеки?

— А видишь ли, у него какіе-то виды на меня. По крайней мр, мать что-то очень не ясно сообщала мн, что предстоятъ какія-то перемны… какое-то новое родство…

— А, ну, что жъ… Брухманъ завидная партія! Кажется, онъ очень богатъ.

— Завидная, но не для меня… демъ. Я теб разскажу свой планъ.

Они, никому не сказавшись, вышли на улицу и сли въ извозчичьи сани, которыя Владиміръ Николаевичъ оставилъ для себя, чтобъ хать потомъ въ контору.

Когда онъ вступилъ въ управленіе длами Спонтаневыхъ, посл смерти Поликарпа Антоновича, ему предложили по обыкновенію экипажъ и лошадей Спонтаневскихъ, но онъ отказался, не желая давать ни малйшаго повода въ нареканіямъ, къ которымъ была склонность у Дмитрія и Авксентія Спонтаневыхъ, и сталъ здить на извозчикахъ.

Кучеру было приказано хать на Невскій, въ одинъ изъ банковъ, гд Вра Поликарповна держала свои деньги.

— Слушай, Владиміръ,— промолвила Вра Поликарповна,— ты можешь сдлать для меня нкоторое отступленіе отъ твоихъ строгихъ правилъ?

— Что это значитъ? Какія правила ты имешь въ виду?

— Нтъ, ты отвчай просто, въ принцип.

— Но если ты потребуешь, чтобы я для тебя честное сталъ считать подлымъ и наоборотъ… то… то это мн во всякомъ случа не удастся.

— О, нтъ, я не такъ требовательна. А вотъ что. Могъ бы ты, если бы я тебя попросила, мсяца на два оставить дла?

— Но зачмъ?

— Зачмъ бы то ни было.

— Это очень трудно. Ты знаешь, что я несу огромную отвтственность. Дло ликвидаціи еще только понемногу организуется. Какъ же я могъ бы это сдлать?

— Я говорю: для меня, Владиміръ.

— Погоди. Зачмъ такъ неопредленно и таинственно ставить вопросъ? Не лучше ли опредлить ясно, въ чемъ дло? Вмст обсудимъ и ршимъ, что можно сдлать и чего нельзя. Не такъ ли?

— Занятіе длами сдлало тебя до скучнаго точнымъ… прежде ты не былъ такимъ. Ты не оставляешь ни малйшаго мста для моего… ну, хотя бы для моего каприза…

— Но, однако, нельзя же ставить дло такъ, чтобъ на одной чашк всовъ былъ твой капризъ, а на другой такое громадное дло, какъ ликвидація цлаго милліоннаго предпріятія…

— Ну, хорошо… я объясню теб… только теперь ужъ поздно. Сейчасъ мы прідемъ на Невскій! Твой извозчикъ нестерпимо быстръ!..

И они больше не возобновляли этого разговора. Скоро сани остановились у большого зданія, гд помщался банкъ. Они вмст поднялись наверхъ и здсь не остались въ общемъ помщеніи, гд публика совершала свои ежедневныя сдлки, а прошли въ отдльную комнату для особо чтимыхъ денежныхъ кліентовъ. Вра Поликарповна боялась, чтобы кто-нибудь изъ публики не узналъ ея.

Къ удивленію Владиміра Николаевича, она потребовала не семь тысячъ, какъ было нужно для передачи Дмитрію, а ровно пятнадцать.

— Зачмъ это теб?— спросилъ онъ.

— Я объясню это потомъ.

Вся эта таинственность удивляла его. Ему пришла мысль, что Вра Поликарповна хочетъ истратить остальныя восемь тысячъ на какое-нибудь доброе дло, другого объясненія онъ не могъ придумать, такъ какъ дома она ршительно ни въ чемъ не нуждалась.

Совершивъ вс формальности, они похали обратно.

— Въ чемъ же дло?— спросилъ Владиміръ Николаевичъ.

Вра Поликарповна смялась и отдлывалась туманными шуточными фразами. Она общала все объяснить дома, когда они будутъ вдвоемъ.

Когда они пріхали на Офицерскую, Владиміръ Николаевичъ зашелъ къ Марь Ивановн и попросилъ ее послать за Дмитріемъ.

— Деньги готовы, — сказалъ онъ, — я дождусь его у Вры Поликарповны.

Марья Ивановна даже пролила слезы отъ удовольствія и благодарности. Ей, обладательниц нсколькихъ сотенъ тысячъ, Владиміръ Николаевичъ казался благодтелемъ. Она тотчасъ же послала на Лиговку за сыномъ, а Владиміръ Николаевичъ пошелъ къ Вр.

Вра Поликарповна ждала его. Повидимому, ей больше, чмъ ему, хотлось подлиться съ нимъ своимъ планомъ.

Она не успла переодться и была въ томъ же черномъ плать съ блыми кружевами, игравшими роль траура. Впрочемъ, въ послдніе мсяцы онъ никогда не видалъ ея въ свтломъ, какъ прежде, не смотря на то, что она любила свтлые цвта.

— Итакъ, твой планъ, или проектъ, или, можетъ быть, даже заговоръ!— сказалъ Владиміръ Николаевичъ.

— Да, если хочешь, заговоръ… противъ тебя…

— Съ кмъ же ты сговорилась? Чтобъ вышелъ заговоръ, надо, чтобъ было, по крайней мр, двое.

— Насъ двое, я — и мой эгоизмъ.

— Врный союзникъ, такъ, говори же.

— Ты видишь эти мрачныя одежды?

— Я вижу ихъ уже три мсяца.

— И я тоже. Он мн надоли страшно. Надоли, это ничего, он меня энервируютъ. Я не переношу ничего мрачнаго и печальнаго. Три мсяца печали, это слишкомъ много для меня. Ты, можетъ быть, сочтешь это психопатіей, но я говорю теб, что отъ этихъ траурныхъ одеждъ я ощущаю непрестанную лихорадочную дрожь…

— Такъ сними трауръ. Зачмъ же ты его носишь, если онъ не соотвтствуетъ твоему настроенію?

— О, настроеніе! кому есть дло до моего настроенія? Я очень любила отца, потому что онъ былъ во мн исключительно добръ и мн очень жаль его. Въ первое время я даже тосковала по немъ, мн недоставало его. Но изъ этого не слдуетъ, чтобъ я проводила жизнь, какъ монахиня въ кель.

— Проводи ее иначе, проводи, какъ теб нравится.

— Но это невозможно. Общество требуетъ извстнаго проявленія нечали. Въ теченіе года я должна носить черныя одежды и лишать себя всхъ удовольствій. Мн, напримръ, нестерпимо хочется създить въ театръ. Въ Михайловскомъ театр идетъ пьеса, которая меня страшно интересуетъ. Въ Александринскомъ начались первыя представленія. Я прежде не пропускала ни одного изъ нихъ. Но если бы я вздумала похать, то, не говоря уже о томъ, что мать была бы прямо оскорблена, на меня вс пальцами показывали бы. Притомъ странно хать въ театръ въ траурныхъ одеждахъ.

— Вообще, странно носить траурныя одежды въ то время, какъ самъ всей душой возмущаешься противъ нихъ. Это такое проявленіе рабства передъ взглядами другихъ, какого а мене всего ожидалъ въ теб. Помилуй Богъ! Ты всегда и во всемъ была такъ самостоятельна, и вдругъ такое малодушіе…

— Если бы я была одна, если бы у меня не было матери, брата, родственниковъ, знакомыхъ…

— О, милый другъ, согласись, что это смшной доводъ. Если бы ты была одна, тогда не требовалось бы никакого мужества. Да и не много мужества надо для того, чтобы пойти наперекоръ этому чисто языческому, а въ наше время въ большинств случаевъ лицемрному обычаю. Мать ты можешь убдить въ томъ, что перемна цвта нисколько не означаетъ перемны чувствъ. Наконецъ, она же отлично знаетъ, какъ ты была привязана къ отцу и въ чувствахъ твоихъ не усомнится. Мнніе брата ты должна презирать, остальное общество… неужели же ты чувствуешь себя связанной мнніями ограниченныхъ людей, привыкшихъ жить шаблонными формами, людей, которымъ въ сущности даже нтъ до тебя дла? Хрони свою печаль въ душ подъ свтлыми одеждами и смотри всмъ въ глаза гордо и они же передъ тобой преклонятся.

— Это легче сказать, чмъ сдлать.

— Словомъ, ты чувствуешь себя недостаточно сильной для этого и пасуешь. Хорошо. Оставимъ это и пойдемъ дальше. Какой же исходъ ты нашла?

— Я поду заграницу.

— О, въ самомъ дл, какъ это просто! Перехать границу для того, чтобы переодть платье! Въ этомъ, по крайней мр, я узнаю тебя съ твоимъ умньемъ просто ршать затрудненія.

— Ты не издвайся. Я хотла бы, чтобъ и ты похалъ съ нами.

— Съ нами? Кто же съ тобой детъ?

— Конечно, мать…

— Это уже ршено?

— Нтъ, я еще объ этомъ не говорила съ ней. Но она не откажется, я буду настойчива, а она не отпуститъ же меня одну.

— Да, и это предусмотрительно. Не хорошо только, что ты будешь таскать старуху по отелямъ въ то время, какъ ей нуженъ покой, и она привыкла къ своему дому.

— Но что жъ длать, если я больше не могу оставаться на этой мертвой точк, безъ движенія, безъ малйшаго просвта. Владиміръ, перестань, пожалуйста, критически обсуждать мой поступокъ. Мн это надо, понимаешь, я чувствую, что мн надо освжиться, и исполни мою просьбу: устрой такъ, чтобы дла мсяца два могли идти безъ тебя и подемъ съ нами.

— Этого я не могу сдлать, Вра.

— Почему?

— По многимъ, очень многимъ причинамъ.

— Скажи лучше,— вдругъ вскипвъ, промолвила Вра Поликарповна.— по одной, которая для тебя важне всего…

— Что ты разумешь?

— Ты очень хорошо понимаешь… я не хочу называть…

— Если ты думаешь, что эта причина — моя семья, то не ошибаешься.

Вра Поликарповна быстрымъ движеніемъ закрыла уши.

— Я не хочу этого слышать! я больше не хочу этого слышать!

Владиміръ Николаевичъ смотрлъ на нее съ удивленіемъ и ужасомъ.

— Чего жъ ты требуешь отъ меня?

— Не я требую, а наши отношенія этого требуютъ… Такъ не можетъ больше идти. Что я такое въ твоей жизни? Свтлый, уютный уголокъ, куда ты можешь придти развлечься и успокоиться отъ твоихъ семейныхъ заботъ и тревогъ? Духовникъ, которому ты можешь поврять для собственнаго облегченія нкоторыя тайны? Твоя семья, твоя семья… вотъ главное звено твоей жизни. Вотъ около чего вращаются вс твои мысли и заботы… Это, наконецъ, оскорбляетъ меня…

Владиміръ Николаевичъ остановился у стола и застылъ на мст, словно вдругъ потерялъ способность къ движенію. Опять на него налетлъ цлый рой мыслей, сомнній и недоумній, отъ которыхъ онъ съ такимъ тягостнымъ страданіемъ наконецъ, было, избавился. Опять онъ потерялъ равновсіе, котораго такъ долго добивался.

— Вра, ты, значитъ, требуешь, чтобъ я покинулъ мою семью?

— Я требую, чтобъ наши отношенія стали ясными, я требую только этого. Эта туманность, эта неопредленность, этотъ романтизмъ, все это годилось, пока наши чувства стояли на дтской ступени. А теперь это становится смшнымъ. Владиміръ, знай, что это не слова, на этотъ разъ это не слова. Я думала, что ты чувствуешь точно такъ же, какъ я… Я думала, что посл того… посл нашего путешествія, когда ты могъ видть, на что я способна, ты больше не станешь колебаться, у тебя больше нтъ выбора, но я вижу, что это не такъ. Кажется, никогда прежде ты не стоялъ такъ твердо на этой своей семейной опор. Владиміръ, слышишь ли? это должно такъ или иначе кончиться. Ты подешь со мной?

— Нтъ, нтъ, я не поду!— съ необыкновенной твердостью отвтилъ Бертышевъ.

— Ну, значитъ… значитъ, я поду одна… я поду съ матерью… а ты… ты распорядись собой, какъ хочешь…

— Что это, ссора? разрывъ?

— Какое слово! Разв это иметъ какое-нибудь значеніе? Разв достаточно произнести слово, чтобъ сейчасъ же оно превратилось въ дло? Разрывъ это или нтъ, это намъ скажетъ будущее, а теперь я просто узжаю… Если я теб нужна, ты найдешь меня… если ты сможешь обойтись безъ меня, то разрывъ самъ собой произойдетъ. Это только на сцен все происходитъ въ ту минуту, когда это нужно автору. А мы съ тобой, къ сожалнію, не авторы, а дйствующія лица. Я узжаю посл завтра, еще есть два дня, чтобъ подумать…

Она остановилась на порог двери, которая вела въ ея спальню. Можетъ быть, она ждала, что Владиміръ Николаевичъ подойдетъ къ ней и скажетъ, что перершилъ, но онъ не двигался съ мста. Съ минуту она стояла, какъ бы выжидая. Потомъ вдругъ скрылась и затворила за собой дверь.

Владиміръ Николаевичъ нсколько минутъ стоялъ въ недоумніи, чувствуя въ голов какое-то отупніе, полную неспособность понять столь внезапно осложнившееся положеніе. Потомъ онъ вышелъ и сталъ тихо спускаться по лстниц. Онъ дошелъ уже до нижней передней, когда вспомнилъ, что долженъ зайти къ Марь Ивановн. Въ это время во дворъ шумно вкатила пролетка, съ нее соскочилъ Дмитрій Спонтаневъ и влетлъ въ переднюю.

— Меня звали?— громко спросилъ онъ.

— Да… пойдемте къ Марь Ивановн!— глухо отвтилъ Владиміръ Николаевичъ.

Дмитрій почти бжалъ по лстниц. Видно было, что онъ страшно торопился. Владиміръ Николаевичъ пришелъ позже его. Тутъ Дмитрій подъ его диктовку написалъ обязательство и получилъ деньги.

— Значитъ, я теперь вашъ должникъ?— спросилъ онъ.

— Да.

— Такимъ образомъ, я вступаю съ вами въ самыя тсныя родственныя отношенія, ибо нтъ боле близкаго родства, какъ между должникомъ и кредиторомъ!— сказалъ Дмитрій Спонтаневъ, разсмялся своей острот, спряталъ деньги и, наскоро поцловавъ мать въ щеку, умчался.

Владиміръ Николаевичъ похалъ въ контору и тамъ удивилъ Ивана Семеновича своей растерянностью и несообразительностью. Самыя простыя вещи затрудняли его. Наконецъ, онъ бросилъ дла, слъ въ сани и веллъ кучеру безъ цли прокатить его за городъ, гд была чудная снжная дорога.

Только къ обду онъ вернулся домой.

Глава IV.

На слдующій день Бертышевъ не былъ у Спонтаневыхъ. Онъ не задавался мыслью не быть у нихъ, это вышло какъ-то само собой. Утромъ, поднявшись рано, какъ и вчера, онъ писалъ картину. Кстати, день вышелъ чудный, солнечный. Во время завтрака онъ получилъ записку отъ Скорбянскаго. Тотъ просилъ его захать къ нему на минуту для важнаго дла, извинялся, что самъ не можетъ зайти по случаю боли въ поясниц. ‘При томъ же,— прибавлялъ онъ:— чтобы застать тебя дома, надо сперва совтоваться съ гадалкой’.

Потомъ онъ часа три здилъ по дровянымъ дламъ. Прозжая по Невскому, онъ видлъ, какъ ему показалось, экипажъ Спонтаневыхъ. Онъ взглянулъ внимательно въ ту сторону. Экипажъ остановился около Гостинаго и изъ него вышла, кажется, Вра Поликарповна. Въ другое время онъ наврно зашелъ бы вслдъ за нею въ магазинъ хоть на минуту, но теперь его остановила мысль о множеств длъ въ этотъ день. ‘Вра Поликарповна готовится къ отъзду!..— подумалъ онъ.— Неужели это серьезно?’.

Часовъ въ пять онъ попалъ къ Скорбянскому. Матвй Ивановичъ дйствительно лежалъ на диван у себя въ кабинет, прикрывъ ноги срымъ дамскимъ платкомъ.

— Вотъ, братецъ, кажись и не гнулъ ни передъ кмъ спину, а болитъ?— сказалъ онъ, протягивая руку гостю: — а впрочемъ, можетъ быть, если бы гнулъ, то она была бы крпче. Вдь гимнастика укрпляетъ… Садись, голубчикъ, и извини, что потревожилъ тебя по своему личному длу.

— Это тмъ пріятне!— сказалъ Бертышевъ:— ты столько оказалъ мн услугъ, а мн не пришлось сдлать теб ничтожнаго одолженія.

— Ладно! Я знаю, что я твой благодтель!— комически промолвилъ Матвй Ивановичъ:— садись поближе, вотъ тутъ на диван, разговоръ будетъ секретный. Главное, чтобы не слышала жена…

— Любопытно!..

— О, да! Чрезвычайно! Только, если будетъ смшно, не смйся очень громко!

Бертышевъ прислъ около него на диван и приготовился слушать. Дверь, которая вела изъ передней въ кабинетъ, была плотно притворена. Но Скорбянскій, повидимому, остерегался другой двери, къ которой былъ приставленъ диванъ. Тамъ, въ той комнат, раздавались дтскіе голоса. Онъ заговорилъ тихо, вполголоса.

— Вдомо теб, какая судьба недавно постигла двухъ писателей?.. Одинъ пріобрлъ прогрессивный параличъ головного мозга, а другой просто съ ума сошелъ…

— Слышалъ объ этомъ.

— Слышалъ, но не прочувствовалъ. Будь это художникъ, ты носилъ бы трауръ… Нигд въ мір люди такъ не обособлены профессіями, какъ у насъ. Ну, да это къ слову. Писатели, братъ, все чаще и чаще сходятъ съ ума. Это понятно. Это оттого, что наша дятельность противуестественная…

— Будто?

— Обязательно. Что длаетъ писатель? Мыслитъ и творитъ. Но разв мыслить и творить можно по профессіи, т. е. во всякое время, когда понадобится? А вдь мы это длаемъ. Своеобразность, капризность ума и таланта мы приспособляемъ къ періодической дятельности. Журналы и газеты издаются каждый день, каждую недлю, каждый мсяцъ, и мы заставляемъ свой мозгъ производить каждый день, каждую недлю, каждый мсяцъ, смотря къ какому длу кто пристроилъ себя… Въ прежнее время писатели не сходили съ ума и жили очень долго, до сдыхъ волосъ. И это оттого, что они не насиловали свой мозгъ для періодической работы. Писательской профессіи еще не было. Они были помщики или чиновники и занимались хозяйствомъ или службой, а творили тогда, когда ихъ осняло вдохновеніе. Вдохновеніе! Милый другъ, скажи ты мн, что это за штука? Я, кажется, испытывалъ его въ глубокой молодости, когда мои произведенія еще не печатались… А теперь — вонъ гд бгаетъ мое вдохновеніе!— онъ указалъ взглядомъ на сосднюю комнату, гд неистово топали ногами его младшія дти.— Вдохновляетъ меня старшій дворникъ, когда приходитъ напоминать о квартирной плат. Тогда я сейчасъ сажусь за мой письменный столъ, беру перо и пишу: ‘Было скверное пасмурное утро, какія бываютъ только въ Петербург. Молодой человкъ въ потертомъ пальто, въ искривленныхъ сапогахъ’… И такъ дальше… И замть, и вдохновленіе какое-то промозглое. Непремнно въ голову приходятъ — слякотное утро, сырыя стны, потертое пальто. Ничего отраднаго не можетъ явиться въ голов, вдохновляемой старшимъ дворникомъ, пришедшимъ напомнить о квартирной плат…

— Ты сегодня слишкомъ ужъ мраченъ, Матвй Иванычъ!

— Да вдь правда, мой другъ, чистая правда! По моему, наше общество много тутъ виновато. Вдь писатели нужны ему? Безъ писателя оно окончательно оскотинилось бы. Все-таки онъ, изъ-за слякотныхъ утръ и искривленныхъ сапоговъ, нтъ-нтъ да я напомнитъ ему, что есть нчто иное и высшее, кром пищи и питія, купли и продажи и что тоже ‘душа надобна’, какъ говоритъ незабвенный Акимъ-простачекъ… И оно, общество, жадно ловитъ всякое живое слово, сказанное писателемъ, но въ жизнь писателя не вникаетъ и не вдаетъ, что онъ, благодаря условіямъ жизни, длаетъ не то, что хотлъ бы и что могъ бы при лучшихъ условіяхъ, что онъ насилуетъ свой мозгъ, приструниваетъ свое дарованіе, истощаетъ свои способности… Ахъ, ну, да ты все это знаешь… и кончаетъ тмъ, что сходитъ съума… И вотъ эти два недавніе случая испугали меня. Помилуй Богъ, я только наканун читалъ статью этого несчастнаго. Бойкое перо, жаръ, благородное негодованіе!.. Призывалъ общество къ какому-то подвигу… А на другой день повелъ такую околесину, что его должны были забрать къ Николаю Чудотворцу… О вдь это можетъ съ каждымъ изъ насъ случиться. Такъ вотъ я и задумалъ заблаговременно, пока нахожусь въ твердомъ ум и здравой памяти, духовное завщаніе написать… Что, небойсь, смшно?

— Нтъ, не смшно, а неожиданно!..

— Нтъ, смшно! Писатель, составляющій духовное завщаніе!.. Вдь писатель, это и есть некрасовскій Калистратушка, про котораго сказано, что онъ ‘въ ключевой вод купается, пятерней чешетъ волосыньки, урожаю дожидается съ незасянной полосыньки’… И потомъ еще: ‘а жена-то занимается на нагихъ дтишекъ стиркою, пуще мужа наряжается… Носитъ лапти съ подковыркою’… Такъ вотъ, братецъ ты мой, я и задумалъ въ законныхъ формахъ завщать моей семь ‘урожай съ незасянной полосыньки’…

Онъ размялся и разсмшилъ Бертышева.

— Что жъ,— сказалъ Владиміръ Николаевичъ,— предпріятіе почтенное. Только въ самомъ дл, что же ты хочешь завщать?

— Видишь ли, другъ, я самъ очень хорошо понимаю, что весь мой капиталъ въ моей голов и что ежели въ ней произойдетъ разжиженіе, то и всякое производство превратится. Но все же у меня есть книжки. Правда, он идутъ неважно, но допусти на минуту, что происходитъ это оттого, что современники меня не поняли, ну, а вдругъ потомство оцнитъ и станетъ покупать мои книжки… Понимаешь? Наша публика странная. Она при жизни писателя на него косится, а какъ только онъ умретъ, сейчасъ же какъ бы раскаивается и покупаетъ его книжки. Я знаю одного издателя, который покупаетъ для изданія только произведенія такихъ авторовъ, которые должны скоро умереть. Онъ печатаетъ и выпускаетъ въ продажу. Книга идетъ туго, а онъ говоритъ: ‘ничего, погоди, дай срокъ, наверстаемъ!’ И дйствительно, какъ только писатель умеръ, онъ, рядомъ съ объявленіемъ о смерти, помщаетъ свое: ‘Во всхъ книжныхъ магазинахъ продается и т. д.’ И сразу распродаетъ все изданіе… Словомъ сказать, я не хочу упустить случая, желаю воспользоваться своей собственной смертью. А для сего намренъ укрпить въ правахъ мою семью.

— Но разв кто-нибудь можетъ оспаривать эти права?

— О, оспаривать всегда найдутся охотники. А моя любезная супруга практической сметкой не отличается. Какой-нибудь нахальный сродственникъ на нее прикрикнетъ, она и уступитъ. Итакъ, собери еще двухъ друзей и, какъ только мой хребетъ станетъ на свое мсто, мы и отправимся къ нотаріусу. У тебя, должно быть, есть знакомый нотаріусъ? Вдь ты ворочаешь милліонами, хотя чужими…

— Найдется. Хорошо, я это сдлаю. А ты скоро разсчитываешь выходить?

— Думаю, завтра или посл завтра.

— Мы съ Врой задумали одну поздку, но безъ тебя она немыслима…

— Вы съ Врой Петровной? Поздку? Это мн очень нравится. Готовъ участвовать, хотя бы даже мой хребетъ переломился на дв части… Но куда же?

— Къ Вольтову, въ деревню…

— Къ Березовой? Превосходная мысль! Я ду съ вами. Только у меня денегъ нтъ, а вдь это стоитъ что-нибудь.

— Деньги у насъ есть. Мы даже хотимъ выдлить изъ своего бюджета тысячу рублей для Вольтовскаго предпріятія…

— Тысяча рублей большія деньги, но, увы! ихъ мало!

— Больше пока у насъ нтъ…

— Ну, а что же твои высокіе патроны? Ну, положимъ, покойный меценатъ былъ жилистъ. А его отпрыски вдь, кажется, люди другого покроя. Они вдь получили образованіе… Или они, принявъ денежное наслдство, не приняли страсти къ искусствамъ?

— Нтъ, не то. А дло въ томъ, что они еще наслдства не получили. Они получаютъ теперь довольно скромное содержаніе, а наслдство раздлятъ только черезъ три года. Тогда только и можно будетъ говорить объ ихъ вкусахъ…

— Ну, я думаю, вкусъ Вры Поликарповны теб извстенъ…

— Я не могу этого сказать. Иногда мн кажется, что да… Но я не разъ въ этомъ разочаровывался…

— А я теб скажу, ты извини меня, что вкусъ у нихъ не можетъ быть инымъ, какъ сквалыжническимъ. Это у нихъ въ крови, на этой почв они возрасли и взлеляны… Нтъ, на нихъ, какъ и на все денежное, въ деньгахъ зарождающееся и деньгами движимое, я давно махнулъ рукой. Вонъ у насъ кричатъ про блестящую будущность нашей зарождающейся буржуазіи. Не дай, Господи! А ежели ей, этой зарождающейся буржуазіи, еще суждено имть вліяніе на ходъ событій, такъ не поздравляю мою родину! Построятъ они храмъ золотому тельцу и будутъ ему кланяться… А что же она подлываетъ, Вра Поликарповна?

— На-дняхъ собирается ухать заграницу…

— Одна?

— Съ матерью. Впрочемъ, это еще только предположеніе.

— Ну, счастливаго ей пути! Такъ вотъ что, милый Вольдемаръ, теб пора хать по дламъ, я это вижу по твоему выразительному лицу. Такъ, во-первыхъ, если вы съ Врой Петровной въ самомъ дл надумаете хать къ Вольтушк, такъ я съ вами. А, во-вторыхъ, ты это дло насчетъ завщанія помоги мн оборудовать. Только ради всхъ святыхъ жен моей объ этомъ ни слова…

— Почему же?

— Да видишь ли, она у меня вдь простота, и у нея въ голов нкоторыя слова неразрывно связаны между собой. Потянешь одно, за нимъ тащится другое. Съ словомъ ‘завщаніе’ у нея связано ‘смерть’ и, когда она узнаетъ, что я пишу завщаніе, то начнетъ оплакивать мою неизбжную кончину. Вотъ почему.

Уже стемнло, когда Владиміръ Николаевичъ вышелъ отъ Скорбянскаго. Онъ похалъ прямо домой. Здсь его ждали съ обдомъ.

— Теб есть письмо. Кажется, изъ дома Спонтаневыхъ!— сообщила Вра Петровна.

Владиміра Николаевича передернуло. ‘Неужели Вра Поликарповна ршилась писать мн сюда?’ — подумалъ онъ.

Онъ взглянулъ на жену и ему показалось, что и жена сдлала такое же предположеніе.

Но почеркъ на конверт убдилъ его, что это была ошибка. Почеркъ былъ дтскій, неправильный, строки шли снизу вверхъ. Онъ распечаталъ письмо, взглянулъ внигъ и увидалъ подпись: ‘Марія Спантанева’.

Марья Ивановна писала: ‘Будьте столь добры, дорогой Владиміръ Николаевичъ, прізжайте помочь мн въ моемъ большомъ гор. Если можете, то и сегодня’.

— Это отъ старухи Спонтаневой!— объяснилъ Владиміръ Николаевичъ жен.— У нея какое-то горе. Проситъ пріхать сегодня…

Вра Петровна ничего не сказала, но въ глазахъ ея появилось выраженіе успокоенія. Владиміръ Николаевичъ положилъ письмо на стол, чмъ показалъ его корректность.

— Не понимаю, сказалъ онъ,— какое у нея можетъ быть горе?..

— Вроятно, сынъ устроилъ какую-нибудь гадость!— предположила Вра Петровна.

— Очень можетъ быть!

Но это было неискренно. Бертышевъ догадался, что горе Марьи Ивановны, это — поздка заграницу, которой отъ нея требуетъ дочь. Въ сущности, онъ могъ бы сказать это Вр. Но онъ инстинктивно избгалъ говорить при ней о чемъ бы то ни было, что такъ или иначе касалось Вры Поликарповны, боясь, чтобы этимъ не оскорбить ее.

Онъ заговорилъ о Скорбянскомъ, о его завщаніи и о поздк къ Вольтову. Послднее сообщеніе видимо оживило Вру Петровну, которую онъ засталъ въ подавленномъ настроеніи. Оказлось, что она объ этой поздк думала безъ него и даже высчитала по путеводителю, сколько времени туда надо хать.

— Надо выбрать снжный и морозный день. Вдь тамъ придется верстъ тридцать хать на лошадяхъ…— говорила она.— Изъ Петербурга выдемъ на ночь. Дти будутъ спать въ вагон, а съ восходомъ солнца пересядемъ въ сани. Это доставить имъ большое удовольствіе.

Оказалось, что и дти уже мечтаютъ объ этой поздк. Вра Петровна сообщила имъ въ вид предположенія, но они смотрли на это, какъ на ршенный фактъ.

Бертышевъ за этотъ день какъ-то необычно усталъ и предпочелъ бы остаться дома. Но онъ не могъ отказать Марь Ивановн и, отложивъ отдыхъ, посл обда похалъ на Офицерскую. Было около девяти часовъ, когда онъ вошелъ въ подъздъ дома Спонтаневыхъ. Его встртила горничная и таинственно попросила его не подниматься наверхъ, а пройти прямо къ Марь Ивановн.

Онъ засталъ старуху въ тревожномъ ожиданіи.

— Я думала, ужъ сегодня не прідете!— сказала она.

— Я и не разсчитывалъ сегодня быть у васъ,— отвтилъ Владиміръ Николаевичъ,— если бы не получилъ вашей записки…

— Простите, родной… Я знаю, что вамъ некогда и отдохнуть… И дло-то такое, что какъ бы до васъ и не касающее…

— По всей вроятности насчетъ поздки?

— А вы знаете? Ну, вотъ! Это самое… Подумайте, Владиміръ Николаевичъ, что въ голову-то ей взбрело!..

— А вы собственно почему считаете эту поздку неудобной?

— Да какъ же можно, Владиміръ Николаевичъ! Давно ли отца схоронили? И вдругъ по заграницамъ разъзжаютъ… Вдь что люди скажутъ-то!

— Ну, это еще не такъ важно, Марья Ивановна!

— Какъ же не важно? Вдь трауръ полагается и держимъ трауръ. Какой же это трауръ, ежели по заграницамъ…

— Позвольте, Марья Ивановна, почему жъ вы думаете, что заграницей люди только и длаютъ, что веселятся? Тамъ люди живутъ такъ же, какъ и здсь. Они работаютъ, умираютъ, радуются и печалятся…

— Это такъ, это я знаю. Но ужъ извстное дло, что когда детъ человкъ заграницу, такъ не съ печали, а съ радости.

— Напротивъ, очень часто здятъ съ печали. Да вотъ вамъ — у одного моего знакомаго жена умерла. Ему тяжело было жить въ той обстановк, гд они жили вмст, требовалась перемна, онъ и ухалъ заграницу…

— Такъ вы полагаете, что это ничего?

— Съ этой точки зрнія я не вижу ничего дурного. Мн казалось, что вамъ тяжело будетъ перезжать изъ города въ городъ.

— Ну, ужъ объ этомъ я даже не заикаюсь… И скажите Бога ради, съ чего ей такая блажь пришла? Сегодня утромъ явилась во мн, вотъ сюда, и вдругъ заявляетъ!.. Я, признаться, даже заплакала… А ей ничего. Вы, говоритъ, если не хотите, можете оставаться. Я и сама дорогу найду. Ну, гд жъ таки, чтобы я ее одну пустила!..

— А скажите, больше никто изъ знакомыхъ не детъ?— спросилъ Владиміръ Николаевичъ, у котораго внезапно явилась новая мысль.

— дутъ, какъ же!.. Брухманы дутъ. Оба брата… Оно и то сказать… Можетъ, тутъ, въ этой поздк, Врочкина судьба… Брухманы — хорошіе молодые люди. Они и образованные, и съ большими средствами…

— Разв есть предположенія?..

— Нтъ, не то, чтобы… А такъ. Все можетъ статься!.. Что жъ, Врочк тоже нельзя сидть въ двкахъ… Такъ вы думаете, ничего это? Не будетъ это нехорошо?

— Ничего тутъ не будетъ нехорошаго. Если только эта поздка вамъ по силамъ, позжайте…

— Да ужъ какъ-нибудь потянусь. Лишь бы разговоровъ не было… Ну, вотъ и все. Напрасно только васъ потревожила.

— А Вра Поликарповна у себя?

— Гд жъ ей быть? Пройдите въ ней. Кстати скажите, что уговорили меня. Ужъ я ршусь. Да, можетъ, попоздне съ нами чайку попьете?

— Пожалуй, спасибо. Я на полчаса зайду къ Вр Поликарповн.

— Только вы не говорите ей, что я вамъ жаловалась. Такъ, скажите, разговоръ вышелъ.

Онъ не простился съ Марьей Ивановной и поднялся наверхъ. Вра Поликарповна была въ домашнемъ капот и, очевидно, не ждала его.

— Какъ? Ты? А я думала, что ты ршилъ сегодня накавать меня!— довольно весело встртила она его.

— За что?

— За непослушаніе, за дурной характеръ, за эгоизмъ, и за все остальное…

Онъ ничего не отвтилъ и съ удовольствіемъ слъ въ мягкое кресло.

— Я очень усталъ сегодня!— сказалъ онъ и потомъ прибавилъ:— И такъ, это ршено безповоротно: вы дете заграницу!..

— Что до меня, то я ршила безповоротно: я ду за границу. Я вотъ не знаю, какъ мать…

— Я сейчасъ былъ у нея…

— А, ну, и что же? Она боится мннія свта? Подумаешь, какіе мы свтскіе люди!

— Мн удалось доказать ей, что это не важно…

— Значитъ, ты играешь мн въ руку?

— Вовсе нтъ. Но это мое мнніе, я его высказалъ.

— Ну, хорошо. Значитъ, ты самъ все-таки противъ этой поздки?

— Можетъ быть, и нтъ…

— Можетъ быть? Загадочно… Но ты объяснишь?

— Если ты объяснишь мн свою поздку.

— Я объяснила ее вчера.

— Нтъ, если ты объяснишь правдиво…

— О, вотъ какъ! И при этомъ строгій взглядъ и ‘угрюмыя сдвинуты брови’… Ну, хорошо!— Она присла близко къ нему.— Хорошо. Я даже согласна объяснить правдиво, если ты, тоже правдиво, объяснишь, почему ты перемнилъ свое вчерашнее отношеніе къ моей поздк…

— Я боюсь, чтобы это объясненіе не завело насъ слишкомъ далеко.

— Чмъ дальше, тмъ лучше. Намъ нужно многое догнать. Мы страшно отстали…

— Если такъ, я согласенъ.

— Я внимательно слушаю.

Владиміръ Николаевичъ всталъ и началъ ходить по комнат.

Глава V.

Нкоторое время онъ ходилъ молча, какъ бы собираясь съ мыслями. Потомъ заговорилъ.

— Видишь ли, Вра, я человкъ безхарактерный, это уже ршено. Я очень хорошо чувствую и понимаю, что все, что происходитъ въ моей жизни въ послднее время, иметъ характеръ чего-то промежуточнаго, чего-то такого, что стоитъ на пути къ чему-то, къ чему-то должно привести, но само по себ не иметъ никакой цны. Словомъ, я похожъ на того странника, который задался цлью придти въ Римъ, вышелъ и десятки лтъ убиваетъ на то, что переходитъ изъ одного города въ другой, тщательно осматриваетъ достопримчательности, а Римъ все далекъ отъ него. И дло въ томъ, что я способенъ безконечно долго блуждать по этому пути, именно потому, что у меня нтъ характера. Съ одной стороны, меня тянетъ къ теб, съ другой стороны, у меня есть долгъ. Но ни теб я не принадлежу, ни долгъ свой не исполняю. Это тянется слишкомъ долго и надо, наконецъ, избрать что-нибудь одно.

— Это очень правильное разсужденіе!— сказала Вра Поликарповна.

— Ты напрасно говоришь такъ язвительно!

— Нтъ, нтъ! Я говорю совершенно серьезно и ты это поймешь потомъ…

Онъ пристально посмотрлъ на нее, какъ бы желая проникнуть въ ея мысли и продолжалъ:

— Я не хочу говорить полусловами. Вчера мн казалось, что ты своей поздкой обворовываешь меня. Но тогда я еще не привелъ въ порядокъ свои мысли и чувства. Теперь я это сдлалъ и, посл этой операціи, я даже хочу просить тебя: пожалуйста, узжай.

— Любопытно!

— Да, пожалуйста, узжай. Ты, т. е. твое присутствіе, мшаетъ мн ‘познать самого себя’… Ты это понимаешь?

— Я могу понять это.

— Ну, вотъ. Знаешь ли ты, что иногда я сомнваюсь, что люблю тебя?.. Иногда мн кажется, что насъ раздляетъ такая страшная пропасть, что мы такъ же неспособны сойтись, какъ огонь и вода… Но это не мысль, не сознаніе, а только мимолетныя тни… Тмъ боле пугаютъ он меня, и это бываетъ со мной, когда я вдали отъ тебя! Но какъ только я съ тобой, я ясно чувствую, что весь принадлежу теб. Ну, и, наконецъ, долженъ же я все это знать наврное. Пока у меня есть возможность быть съ тобой, я никогда этого не узнаю… Видишь ли, въ теб есть какая-то сила. Можетъ быть, эта сила совсмъ не иметъ никакого отношенія къ моему чувству… Но она покоряетъ меня. Я хочу, чтобъ мое чувство было нкоторое время свободно отъ тебя, отъ твоего непосредственнаго вліянія. Я хочу узнать, ршить и поступить… Вотъ и все. И это причина, почему я хочу этой твоей поздки…

— И почему ты такъ краснорчиво убждалъ мою мать…

— Это все равно. Но я думаю, что ты находишься въ такомъ же положеніи… И теб это такъ же необходимо, какъ и мн…

— Да, ты угадалъ… Ты удивительно угадалъ!..

— Да? Тмъ лучше…

— Я дйствительно въ этомъ нуждаюсь…

— Но почему же ты вчера настаивала, чтобъ и я халъ?

— Да, я хотла прежде всего увидать тебя свободнымъ отъ той обстановки, въ которой ты живешь здсь.

— Ты хотла сдлать еще одинъ опытъ?

— Да, опытъ, что же изъ этого? Я хотла видть тебя такимъ, а потомъ… Я же знала, что ты долго не можешь остаться, что ты удешь…

— Ты разсчитала гораздо тоньше меня!

— Съ тхъ поръ, какъ наше чувство вышло изъ періода заоблачности — что за дивное было время!— я, къ сожалнію, слишкомъ много разсчитывала…

— Въ самомъ дл?

— Да, и я могла бы разсказать теб много удивительнаго…

— Разскажи… Теперь надо все говорить.

— Помнишь ты тотъ эпизодъ въ вагон… Когда мы были вдвоемъ?..

— Еще бы я его забылъ!..

— Такъ вотъ видишь ли… Скажи, разв онъ не удивилъ тебя? Разв ты не подумалъ, что я… что… словомъ, разв ты ожидалъ отъ меня такого поступка?

— Нтъ, не ожидалъ… Но неужели и это былъ разсчетъ… Но какой? Я не могу понять!..

— Нтъ, не то. Я была искренна, но это не было такъ непосредственно, какъ теб казалось… Прежде чмъ… Какъ бы это сказать… прежде чмъ отпустить себя настолько, я… я долго думала.

— Ты объ этомъ думала?

— Ну, да… Вдь надо говорить все. Въ то время я чувствовала себя страшно одинокой. Мн казалось, что у меня есть только ты и въ то же время я чувствовала, что ты не вполн привязанъ ко мн… у меня явилась ршимость привязать тебя безповоротно и навсегда… И я подумала, что это привяжетъ…

— Это такъ и было бы…

— Да? Не знаю, что надо сказать: благословлять или проклинать твое благоразуміе… я не знаю!

— Въ томъ и вся суть, что мы этого не знаемъ. И мы должны это узнать. Ты инстинктивно прибгла къ этой поздк. Я хватаюсь за нее, какъ за единственное средство распутать свою душу. И такъ, эта твоя поздка одинаково нужна намъ обоимъ…

— А ты все-таки не хочешь похать съ нами?

— Нтъ, я этого не могу сдлать. Этого не позволяютъ ни мои личныя дла, ни спонтаневскія…

— Жаль, очень жаль!

— Да, теб придется пропустить одинъ опытъ…

— И теб тоже?

— Я меньше нуждаюсь въ немъ…

На лстниц послышались шаги. Вошла горничная и сообщила, что Марья Ивановна ждетъ ихъ къ чаю. Они сказали, что сейчасъ придутъ.

— Я хотлъ бы задать теб еще одинъ вопросъ!— сказалъ Владиміръ Николаевичъ.

— Пожалуйста!

— Почему ты скрыла отъ меня, что заграницу дутъ и Брухманы?

Вра Поликарповна какъ-то странно усмхнулась.

— Вообрази, что я и сама не знаю, почему я скрыла это… Но у меня было какое-то чувство, которое помшало сказать…

— Ну, вотъ и все. Теперь пойдемъ въ столовую!

— Только ради Бога не длай изъ этого никакихъ выводовъ…

— Изъ всего слдуетъ длать выводъ. Не надо только торопиться!..

— Какъ мы нынче благоразумны!— сказала Вра Поликарповна, когда они спускались по лстниц.

— До скучнаго!..— отвтилъ Владиміръ Николаевичъ.

— Вполн раздляю вашъ взглядъ!— промолвила Вра Поликарповна, почти уже входя въ столовую.

Здсь было очень свтло. Марья Ивановна разлила уже чай, и горничная поставила его на обычныхъ мстахъ Вры Поликарповны и Бертышева. Столъ былъ заваленъ печеньями и закуской.

— Ну, Врочка, Владиміръ Николаевичъ убдилъ меня!— сказала Марья Ивановна.

— Онъ извстный магъ и волшебникъ!— промолвила Вра Поликарповна съ усмшкой.

— Да… ужъ это дйствительно. Не знаю, что было бы съ нами, если-бы онъ насъ оставилъ!..

— Это правда, мама. Этого я не могу не признать, Владиміръ Николаевичъ…— прибавила она съ улыбкой, обратившись къ нему.— Я думаю, что мы теперь жили бы на очень скромную пенсію, выдаваемую намъ дядей Авксентіемъ Антоновичемъ.

— А кстати, въ какихъ вы съ нимъ отношеніяхъ теперь?— спросилъ Бертышевъ.

— Даже ни въ какихъ!— отвтила Марья Ивановна.— Съ Дмитріемъ онъ еще сообщался, пока тотъ ему не сказалъ такое слово… ужъ даже и повторить не могу. Дмитрій, знаете, не стсняется… А къ намъ давно ужъ носа не кажетъ.

— Очевидно, что у него были опредленные планы…

— Которые разбились о вашу твердость!— сказала Вра. А вы не во всемъ такъ тверды, какъ…

— Какъ въ чужихъ длахъ, это врно…

— Неужто свои плохо ведете, Владиміръ Николаевичъ?— съ участіемъ спросила Марья Ивановна.

— Да у меня никакихъ длъ нтъ, Марья Ивановна!— я зарабатываю и проживаю. Это вдь очень простая задача.

— Неужто ничего не откладываете?

— Зачмъ?

— А на черный день?

— Я никогда не думаю о черныхъ дняхъ. Притомъ и откладывать не изъ чего. Откладываютъ, Марья Ивановна, изъ большого, а изъ малаго — это скучно… Все равно, дома не наживу!

— Отчего? съ вашими способностями могли бы нажить, Владиміръ Николаевичъ. Наши-то дла какъ хорошо ведете! Покойный Поликарпъ Антоновичъ просто не могъ нахвалиться вами…

— Да я же вамъ говорю, что умю вести только чужія дла…— Ну-съ,— прибавилъ, онъ, очевидно, мняя разговоръ,— когда же дете?

— А ужъ это какъ пожелаетъ Вра. Я вдь тутъ съ боку припека!..

— Я бы хотла посл завтра…— сказала Вра.

— Разв господа Брухманы посл завтра дутъ?— спросилъ Бертышевъ какъ-то машинально, безъ задней мысли.

Вра Поликарповна слегка вспыхнула.

— Мы вовсе не намрены придерживаться маршрута Брухмановъ!..— промолвила она.

И только посл этого Владиміръ Николаевичъ сообразилъ, что его вопросъ могъ быть грубымъ намекомъ, какого онъ не хотлъ длать. Онъ смутился и почувствовалъ необходимость какъ-нибудь оправдаться.

— Я думаю, что, разъ люди дутъ одновременно, то веселе хать въ одномъ позд!..— сказалъ онъ.

— Да, ужъ… Хоть родное слово около себя услышишь!— замтила Марья Ивановна:— а то, воображаю, все нмцы, да нмцы…

— Но вдь Брухманы тоже нмцы, мама!..— съ непонятной насмшкой въ голос сказала Вра.

— Ну, какіе они нмцы! Я думаю, ужъ забыли, когда были нмцами!..

— А какъ только передутъ границу, сейчасъ вспомнятъ… Вра Поликарповна встала изъ-за стола и подошла къ окну.

— Какое множество снга нападало!— промолвила она,— должно быть, отличная дорога… Владиміръ Николаевичъ, у васъ съ собой извозчикъ?

— Да, только неважный. Впрочемъ, старательный…

— Это все равно! Мн хочется немного подышать свжимъ воздухомъ…

— И я, и мой плохой извозчикъ къ вашимъ услугамъ!— отвтилъ Владиміръ Николаевичъ.

— Вчно ты что-нибудь такое выдумаешь, Вра!— запротестовала Марья Ивановна.— Теперь одиннадцатый часъ. Владиміръ Николаевичъ, можетъ, отдохнуть хочетъ…

— Но я вовсе не намрена утомлять его, мама. Я не больше десяти минутъ. Вы согласны?— спросила она Бертышева.

— Я уже сказалъ!— отвтилъ тотъ.

— Ну, кончайте вашъ чай!— промолвила она, направляясь въ переднюю, чтобы одться:— я сейчасъ буду готова.

— Зачмъ же ты въ шею гонишь человка? Можетъ, Владиміръ Николаевичъ еще стаканчикъ выпьетъ…

— Но вы же сказали, что ему пора отдыхать. Вотъ онъ и отдохнетъ раньше…

Въ ея голос слегка слышались нервы. Владиміръ Николаевичъ понялъ, что желаніе прокатиться было только предлогомъ, а есть другая цль.

Она вышла, а Бертышевъ поторопился съ чаемъ. Вра Поликарповна скоро вернулась, одтая къ вызду.

— Я готова!— голосомъ, который явно торопилъ его, сказала она.

Владиміръ Николаевичъ поднялся и началъ прощаться съ Марьей Ивановной.

— А какъ же, Врочка, ты не попросила Владиміра Николаевича насчетъ этихъ бумагъ… какъ ихъ…

— Насчетъ паспортовъ, мама. Я попрошу его объ этомъ.

— Ужъ будьте добры. Владиміръ Николаевичъ, устройте это намъ… Безъ васъ мы ничего не съумемъ.

— Вамъ, вроятно, одинъ общій паспортъ?— спросилъ Бертышевъ.

— Ну, нтъ,— возразила Вра,— пожалуйста, отдльные! Мало ли что можетъ случиться? Мама вдругъ соскучится по своемъ любимомъ сын и захочетъ пріхать сюда…

— Что ты глупости говоришь? Неужто я могу оставить тебя тамъ одну?

— Ну, все равно! Пожалуйста, отдльные паспорта, Владиміръ Николаевичъ.

— Вы приготовьте докуненты, какіе у васъ есть, а я завтра заду или пришлю за ними!— сказалъ Бертышевъ.— Я готовъ, Вра Поликарповна!

Вра пошла впередъ, а онъ за нею, въ передней одлся и они вышли на улицу. Извозчикъ спалъ, склонивши голову на грудь и покосившись всмъ тломъ нсколько на бокъ. Пришлось будить его.

— Едва ли вамъ доставитъ удовольствіе эта прогулка!— сказалъ по этому поводу Владиміръ Николаевичъ.

— Это все равно!..— немного рзко замтила Вра и заняла мсто въ саняхъ.

Онъ слъ рядомъ съ нею. Извозчикъ ударилъ по лошади, лошадь лниво потянула, но потомъ мало-по-малу разошлась и пошла бойко. Они нкоторое время оба молчали. Онъ чувствовалъ, что она хочетъ что-то сказать, но не хотлъ спрашивать.

— Владиміръ!— сказала, наконецъ, Вра Поликарповна:— я вовсе не расположена кататься по ночамъ…

— Я это знаю!..— откликнулся онъ.

— Но я не могла оставить это такъ… Съ какой стати ты заговорилъ о Брухманахъ? Какое они имютъ къ намъ отношеніе?

— Я сдлалъ это такъ же непроизвольно, какъ ты скрыла отъ меня, что они дутъ…

— Ахъ, право… Что бы ни случилось между нами, не надо быть злымъ… Только не надо быть злымъ…

— Я не былъ золъ, клянусь теб… Я ничего не имлъ въ виду…

— И не долженъ имть ничего… Я говорю теб, что Брухманы здсь ни при чемъ… Это простая случайность, что они дутъ… Допустить, что я имю на нихъ какіе-нибудь виды, это было бы слишкомъ ужъ пошло…

— Я ничего подобнаго не думаю. Съ чего ты взяла?

— О, у тебя сегодня такой видъ… Ты замкнулся куда-то. Я сегодня не умю читать въ твоихъ глазахъ.

— Нтъ, нтъ, Вра, ты напрасно утомляешь свои нервы… Я такого высокаго мннія о теб, что не могъ бы представить тебя рядомъ съ Брухманомъ…

— Я очень рада, что ты такъ думаешь. Вотъ это я и хотла сказать теб. Теперь вели извозчику повернуть обратно!

Онъ исполнилъ это, они уже хали обратно. Владиміръ Николаевичъ говорилъ:

— Какъ странно!.. Какіе неожиданные скачки иногда происходятъ въ душ! Вчера мн казалось почти страшнымъ, если ты удешь, а сегодня я желаю, чтобъ эта поздка какъ можно скоре совершилась…

— Я чувствую точно такъ же! И замть, это не длаетъ насъ ни на іоту дальше другъ отъ друга… Правда, вдь? Мы остаемся также близки… Правда?

— Да, правда, Вра!

— Чувство должно испытать вс положенія. Если оно выдержитъ искусъ, значитъ, оно вчно. Если не выдержитъ… Вдь, правда, Владиміръ, ‘на время — не стоитъ труда’…

— Да, надо примириться съ этимъ…

— Вели ему остановиться около нашего дома!

— Онъ это знаетъ.

И дйствительно, извозчикъ повернулъ къ подъзду спонтаневскаго дома и остановилъ лошадь. Владиміръ Николаевичъ помогъ своей дам сойти и, проводивъ ее до двери, поцловалъ у нея руку.

— Такъ два паспорта, Владиміръ Николаевичъ!— напомнила Вра, въ виду появившейся изъ передней горничной.

— Будутъ два!— отвтилъ Бертышевъ, садясь въ сани.

Вра Поликарповна скрылась въ подъзд. Онъ похалъ прежней дорогой.

Ночь была чудная. Кругомъ все бло отъ свже напавшаго снга, небо ясно, на немъ горли милліарды звздъ. Бертышевъ, неизвстно почему, вдругъ точно забылъ и о заграничной поздк Вры, и о недавнемъ разговор, и сталъ думать о путешествіи къ Вольтову и ему представлялось, въ какомъ восторг будутъ дти отъ тридцативерстной прогулки въ саняхъ.

Только подъзжая къ дому, посл длиннаго пути, онъ вспомнилъ о томъ, что въ сущности его отношенія къ Вр Спонтаневой переживаютъ какой-то важный кризисъ. И ему опять захотлось, чтобъ поздка Вры какъ можно скоре совершилась. Было такое чувство, какъ будто въ минуту ея отъзда съ него спадутъ оковы и онъ почувствуетъ себя свободнымъ.

Вра Петровна еще не спала, но когда онъ пришелъ, она какъ будто удивилась, что онъ вернулся такъ рано.

— Что же,— спросила она,— тамъ въ самомъ дл какое-нибудь горе?

— Довольно веселое горе, отъ котораго никто не отказался бы!— чрезвычайно просто отвтилъ онъ.

— Что же?

— Он дутъ заграницу!

— Кто он?

— Мать и дочь?

Вра Петровна вопросительно взглянула на него.

— Въ чемъ же тутъ бда?

— Старух казалось, что это не соотвтствуетъ траурному положенію ихъ семейства. Мн пришлось убждать ее въ противномъ.

— И ты убдилъ?

— Вполн. Мн не стоило это большихъ усилій. Он дутъ посл завтра. Но какая чудная дорога!— прибавилъ Владиміръ Николаевичъ,— если такая простоитъ нсколько дней, пока Матвй Ивановичъ излчитъ свой хребетъ, то мы, не откладывая, и подемъ къ Вольтову…

— Я думаю, что незачмъ откладывать!— сказала Вра Петровна.

Но по ея голосу слышно было, что она думаетъ не о поздк къ Вольтову, а о чемъ-то другомъ.

Глава VI.

Хлопоты по добыванію паспортовъ отняли у Бертышева все утро. Въ этотъ день онъ не прикасался къ своей картин. Утромъ, напившись чаю, онъ похалъ въ контору и оттуда послалъ человка къ Спонтаневымъ за документами.

Ихъ оказалось слишкомъ много. Ему принесли изрядный свертокъ. Марья Ивановна собрала всевозможныя бумаги, какія только нашлись въ комод.

Владиміръ Николаевичъ отобралъ, что надо, и похалъ хлопотать. По особой просьб, ему выдали паспорта въ тотъ же день, затмъ онъ визировалъ ихъ у австрійскаго консула и похалъ къ Спонтаневымъ.

На этотъ разъ онъ не засталъ дома. Но ему подали записку отъ Вры Поликарповы!. Она писала:

‘Тысяча мелочей. Какая досада, что они ложатся бременемъ и на тебя. Будь добръ до конца и возьми намъ на завтра, вечеръ, спальное купэ до Берлина. А затмъ было бы дико, если бы ты съ нами не обдалъ сегодня. Будущее неизвстно, такъ надо повидаться хоть въ настоящемъ’.

Это не входило въ разсчетъ Бертышева и онъ долженъ былъ послать записку жен о томъ, чтобы его не ждали къ обду. Онъ ухалъ и къ четыремъ часамъ вернулся съ билетами. Дамы были уже дома.

— Какъ хорошо имть заботливаго опекуна!— говорила Вра Поликарповна:— значитъ, намъ остается только ссть и ухать.

У Марьи Ивановны былъ какой-то загнанный видъ. Она сошла съ колеи и это необычное состояніе уже утомило ее, особенно ее заботилъ вопросъ о высокихъ калошахъ на мху. Кто-то убдилъ ее, что заграницей нигд такихъ не достанешь. Затмъ она озабоченно спрашивала, можно ли провезти фунта три паюсной икры, которую она очень любила.

Вра Поликарповна была очень оживлена. Бертышевъ давно не видалъ ее такою. Чувство перемны охватило ее всю и напрягало въ ней каждый нервъ.

— Какъ иногда трудно бываетъ узнать, что нужно человку!— говорилъ ей Владиміръ Николаевичъ:— простая механическая перемна, и онъ переродился…

Къ обду пріхалъ Дмитрій и, когда ему сообщили о предстоящей поздк, очень мало удивился. Его мало трогало все, что не относилось непосредственно до него. Онъ разсянно спросилъ, въ которомъ часу завтра они узжаютъ и узнавъ, что вечеромъ, извинился, что не будетъ провожать.

— Впрочемъ, это никому и не нужно!— прибавилъ онъ.

— Ты, правда, совсмъ, какъ чужой!— съ огорченіемъ сказала Марья Ивановна.

— Да что же я буду тамъ ломаться? Вдь я и здсь вижу васъ въ два мсяца разъ и отъ этого ни я, ни вы никакой скорби не ощущаемъ. А на вокзал вдь принято изображать грусть… Признаюсь, я этого не умю длать. Можетъ быть, это единственное мое достоинство.

— Ничего не разберу, какіе нынче люди пошли!— со вздохомъ промолвила Марья Ивановна.

— Нынче, мама, только меньше ломаются, чмъ прежде, а люди все т же. Если по прежнему, такъ я похалъ бы на вокзалъ и, пожалуй, слезу уронилъ бы, но это была бы ложь… А вы будете въ Англіи?— спросилъ онъ, вдругъ перемняя разговоръ.

— По всей вроятности!— отвтила Вра Поликарповна.

— Въ такомъ случа, если вамъ придетъ фантазія сдлать мн удовольствіе, купите мн настоящую англійскую упряжь, я давно мечтаю объ этомъ… Здсь вдь — поддлка, мн хочется имть настоящую…

— Вотъ странное порученіе!— воскликнула Вра Поликарповна:— ради твоего удовольствія мы будемъ тащить черезъ всю Европу упряжь…

— Ну, не покупайте! Это необязательно!— равнодушно отказался Дмитрій.

— Что жъ, съ дядей Авксентіемъ Антоновичемъ ты видаешься?— спросила его Марья Ивановна.

— А какъ же! Третьяго дня сдлалъ мн честь своимъ посщеніемъ…

— Вотъ какъ! Даже самъ пріхалъ! Ужь это, значитъ, не спроста.

— Да, не спроста!— отвтилъ Дмитрій и при этомъ какъ-то покосился въ сторону Бертышева.

— Что же это?

— Онъ говорилъ о какихъ-то произвольныхъ дйствіяхъ со стороны господина Бертышева…

— Что-о?— съ изумленіемъ воскликнула Вра.

— Да. Говорилъ, что господинъ Бертышевъ, въ ущербъ интересамъ наслдниковъ, слишкомъ щедро награждаетъ рабочихъ и даже намекалъ на то, что господинъ Бертышевъ — соціалистъ…

Вра Поликарповна звонко разсмялась, а Марья Ивановна съ явнымъ ужасомъ перекрестилась.

— Съ нами крестная сила!— промолвила она и вздохнула.— Какой онъ нехорошій человкъ!

— Ну, и что же ты ему на это сказалъ?— спросила Вра.

— Онъ еще предлагалъ потребовать ревизіи длъ… Но я вообще по всмъ этимъ пунктамъ послалъ его къ чорту…

— Ахъ, какъ же это можно!— промолвила Марья Ивановна.

— Я сдлалъ это деликатно. Я сказалъ: про господина Бертышева мн по крайней мр извстно, что онъ ростовщичествомъ не занимается, а про васъ, милый дядя, мн это неизвстно…

— О! Это сильно!— сказала Вра.

— Онъ вскиплъ и ухалъ…

— Напрасно вы это сдлали!— промолвилъ Бертышевъ: — онъ можетъ во всякое время произвести ревизію. Хотя онъ не иметъ на это права, но все равно, я не воспрепятствую…

— Но это для меня безразлично. Я просто высказалъ свое мнніе.

— Ахъ, ахъ, ахъ!— вздохнула Марья Ивановна:— вотъ вамъ и родство! Все нынче пошло не по-христіански!

— Э, мама, все нынче такое же, какъ и прежде было, только откровеннй и проще. Нынче вотъ я дядю своего не уважаю и прямо въ глаза ему это и сказалъ, и онъ теперь знаетъ, что я его не уважаю. А въ прежнее время, о которомъ вы такъ вздыхаете, молча, презирая другъ друга, могли прожить рядомъ сто лтъ изъ одного лицемрія, горячо, жать другъ другу руку и тихонько длать другъ другу гадости. Ужъ, право, не знаю, что нужно предпочесть…

— Съ тобой не сговоришь, Дмитрій…

Посл обда Дмитрій простился съ матерью и сестрой и пожелалъ имъ пріятнаго путешествія. Владиміръ Николаевичъ посидлъ у Спонтаневыхъ около часу и, посовтовавъ имъ пораньше лечь спать, чтобы хорошо приготовиться къ дорог, ухалъ.

Странно было ему наблюдать это новое явленіе въ себ и въ Вр Поликарповн: необыкновенно спокойное отношеніе другъ къ другу въ виду предстоящей долговременной разлуки. Они не пользовались остающимся временемъ, чтобы провести его вдвоемъ, напротивъ, казалось даже, что они торопились разстаться и какъ будто боялись оставаться наедин.

На другой день Владиміръ Николаевичъ захалъ къ нимъ часа за два до ихъ отъзда на вокзалъ. Онъ поднялся прямо наверхъ и засталъ Вру Поликарповну взволнованной. При его появленіи она промолвила:

— А, наконецъ… Ты все-таки пріхалъ… А я ужъ подумала, что ты ограничишься проводами на вокзал…

Она сказала это съ видимымъ упрекомъ, и онъ понялъ, что волненіе ея относится къ этому обстоятельству.

— Я пріхалъ, Вра, проститься съ тобой…— сказалъ онъ, взявъ ея руку.

— Не говори такихъ страшныхъ словъ!..— отвтила она мягко дрожащимъ голосомъ.

— Намъ нечего бояться словъ, мой другъ, Вра! Мы простимся и дадимъ другъ другу честное слово быть честными по отношенію къ нашему чувству и другъ къ другу. Правда?

— Я даю это слово.

— Я тоже. Мы, каждый въ отдльности, дадимъ себ отчетъ, сдлаемъ своему чувству строгій допросъ… И что окажется, разскажемъ другъ другу и поступимъ напрямикъ такъ, какъ будетъ слдовать изъ проврки.

— Да, Владиміръ…

— Ну, такъ вотъ… Прощай!

Онъ притянулъ ее къ себ и обнялъ, какъ друга, съ которымъ разставался надолго.

— Теперь пойдемъ внизъ и поможемъ Марь Ивановн уложить мелочи. Она наврно въ отчаяніи…

— Пойдемъ, Владиміръ…

И уже успокоенная этимъ дружескимъ прощаньемъ, она больше не волновалась. Они пошли внизъ и помогали Марь Ивановн, которая въ самомъ дл была въ большомъ затрудненіи. Ей предстояло уложить въ дорожный сакъ вещицы, необходимыя въ дороги. Но она почти всю жизнь сидла на мст и ршительно не умла этого сдлать. Въ помстительномъ мшк какъ-то ни дли чего не оказывалось мста.

Еще мене ея понимала въ этомъ дл Вра Поликарповна, и Владиміру Николаевичу пришлось взять на себя и эту обязанность.

— Опекунъ и это уметъ!— шутя сказала Вра.

— Я привыкъ все самъ для себя длать. Оттого это,— отвтилъ Бертышевъ.

Когда спустились зимнія сумерки, они втроемъ, въ закрытой карет, похали на вокзалъ. Крупныя вещи были отправлены впередъ. Владиміру Николаевичу пришлось убдиться, что обязанности опекуна гораздо сложне, чмъ онъ думалъ. Онъ долженъ былъ сдать багажъ, войти въ переговоры съ кондукторами, чтобы т оказывали путешественницамъ всякое покровительство, словомъ, устроить ихъ, какъ малолтнихъ.

Во всхъ этихъ хлопотахъ прошло время до второго звонка и такимъ образомъ онъ былъ избавленъ отъ томительнаго ожиданія проводовъ, когда важнаго ничего нельзя сказать, а пустяки не приходятъ въ голову.

Онъ былъ единственный человкъ, провожавшій Спонтаневыхъ. Дмитрій въ самомъ дл не явился. Уже передъ самымъ третьимъ звонкомъ онъ вспомнилъ о Брухманахъ. Ихъ не было. Очевидно, они похали или подутъ другимъ поздомъ.

Раздался третій звонокъ. Бертышевъ поцловалъ руку у матери, потомъ у дочери. Марья Ивановна усердно крестилась. У Вры Поликарповны глаза были влажны и печальны. У нея было ощущеніе чего-то роковаго и важнаго, и такое чувство, какъ будто этимъ звонкомъ ршается все.

Поздъ медленно отходилъ. Вра стояла на платформ, а Бертышевъ тихо шелъ рядомъ съ вагономъ, пока было возможно, и они молча смотрли другъ на друга. Въ эти послднія минуты у нихъ не нашлось словъ, чтобы выразить волновавшія ихъ сложныя чувства, но каждый понималъ, что съ этого момента начинается что-то новое въ ихъ отношеніяхъ.

Дома Владиміръ Николаевичъ нашелъ Скорбянскаго. Онъ еще кривился, когда длалъ неосторожныя движенія, но ему надоло сидть дома.

— Когда валяешься по принужденію на диван, то въ голову приходятъ все серьезныя мысли, — говорилъ онъ: — а серьезныя мысли въ нашемъ положеніи — всегда печальныя мысли. Я же поставилъ себ задачей избгать всего печальнаго. А ты сегодня необычайно веселъ, Вольдемаръ! у тебя такое настроеніе, какъ у чиновника, получившаго орденъ!

— Да, я въ прекрасномъ настроеніи духа!— воскликнулъ Владиміръ Николаевичъ, и въ самомъ дл веселость какъ-то неудержимо лилась во всхъ его рчахъ и движеніяхъ и свтилась въ глазахъ. Вра Петровна то и дло поднимала на него полные удивленія глаза?

Онъ былъ голоденъ — у Спонтаневыхъ въ дом въ этотъ день все было безалаберно. Его забыли накормить. Былъ организованъ чай, къ которому подали для него обдъ.

— Ну, что же?— спросилъ Скорбянскій,— завтра мы можемъ открыть рядъ важныхъ предпріятій?

— А именно?

— А именно: во-первыхъ, отправимся къ нотаріусу и выразимъ предсмертную волю. А во-вторыхъ, подемъ къ Вольтушк…

— Подемъ! обязательно подемъ! Я съ наслажденіемъ подышу не петербургскимъ воздухомъ!..— отозвался Бертышевъ.

— Что касается меня, то мн, вроятно, понадобятся два тлохранителя, которые должны будутъ поддерживать меня въ моментъ сильнаго вліянія на мой организмъ настоящаго воздуха… Я непремнно упаду въ обморокъ! Вдь подумай, ровно двадцать два года я уже не дышалъ настоящимъ воздухомъ….

— Двадцать два года ты никуда не вызжалъ?

— Двадцать два года свтъ для меня клиномъ сходился на Черной рчк!.. Я полагаю, что у такихъ, какъ я, легкія измнили свое строеніе и форму, въ род, какъ у рыбъ, превратившись въ нчто, похожее на жабры. И вотъ, когда я попаду въ страну, надъ которой витаетъ настоящій воздухъ, то мои легкія откажутся воспринимать его.

— Но какъ же ты, писатель, и не позаботился расширить свой кругозоръ?..

— Русскій писатель, этого не забывай. Европейскій писатель находится въ постоянномъ движеніи. Какъ только онъ почувствуетъ въ себ талантъ, его первая забота — видть свтъ. Онъ путешествуетъ, онъ детъ въ Азію, въ Египетъ, въ Америку. А ужъ свое собственное отечество онъ исколеситъ вдоль и поперекъ. И онъ кое-что знаетъ, дйствительно знаетъ. Русскій писатель, когда почувствуетъ въ груди пламень вдохновенья, если онъ сидитъ гд-нибудь въ медвжьемъ углу, прежде всего тащится въ Петербургъ и, такъ какъ у него, большею частью, ничего нтъ, то поселяется въ чердачномъ этаж и ищетъ средства къ пропитанію. Тутъ же попутно онъ начинаетъ обходить редакціи и знакомить ихъ съ своими произведеніями. Наконецъ, онъ добивается того, что одно изъ нихъ помщаютъ въ журнал. Критикъ хвалитъ и говоритъ, что такой-то подаетъ надежды. Съ этого момента онъ начинаетъ усердно подавать надежды. По пути онъ роковымъ образомъ женится по страстной любви, неизвстно зачмъ размножается и, уже этимъ самымъ привязанный къ болотистой почв Петербурга, расширяетъ свой кругорозъ лишь тмъ, что вызжаетъ на дачу въ Лсной, на Чрную рчку, въ Царское и въ Удльную. Кругъ его наблюденій — собственное семейство, его пейзажъ — три березы, которыя растутъ подъ окнами его квартиры, колоритъ — младшіе дворники, приносящіе дрова, краски — срая слякоть петербургскаго неба и тому подобное… Ахъ, еслибъ я былъ милліонеромъ, я учредилъ бы фондъ путешествій для писателей. Они бы у меня были постоянно въ движеніи, они шмыгали бы по Россіи, заглядывали бы въ Европу и описывали бы жизнь, а не идею… Ну, впрочемъ, милліонеромъ я, все равно, не буду, значитъ — и толковать нечего. Итакъ, демъ?

— демъ, демъ! Я завтра же устрою свои дла такъ, чтобъ они могли идти безъ меня дней пять.

— Но прежде — духовное завщаніе! Боюсь, что моя натура не выдержитъ здоровыхъ впечатлній… Такъ на всякій случай будетъ моя законно выраженная воля…

Они намтили другихъ свидтелей и ршили завтра сойтись у нотаріуса, котораго указалъ Бертышевъ, а поздку назначили на посл завтра.

Глава VII.

На другой день было совершено духовное завщаніе Скорбянскаго. У нотаріуса вышелъ комическій эпизодъ, когда былъ поставленъ вопросъ о наличности имущества завщателя.

— Это вопросъ щекотливый!— сказалъ Скорбянскій: — родъ имущества, коимъ я владю, такъ таинствененъ, что пишите просто: ‘все, что принадлежитъ мн и будетъ пріобртено мною впослдствіи, до конца моей жизни’.

— Послушай, однако, вдь могутъ Богъ знаетъ что подумать!— возразилъ Бертышевъ.

— Но согласись, что не могу же я цитировать такое сомнительное имущество, какъ мои литературныя права… Я думаю, господинъ нотаріусъ о такого рода имуществ даже и не слыхалъ…

— Признаюсь, въ моей практик не случалось!— отвтилъ нотаріусъ.

— Ну, вотъ видите. Такъ ужъ вы такъ и обозначьте: все, молъ, что бы у меня ни нашлось, безъ исключенія, моей жен и дтямъ.

Нотаріусъ писалъ, но въ душ изумлялся странной фантазіи писать завщаніе при отсутствіи имущества. Но Скорбянскій длалъ это съ величайшей важностью. Можно было подумать, что онъ въ самомъ дл разсчитываетъ на посмертную славу.

По совершеніи этого страннаго акта, зашли въ кабачекъ на Владимірской, который Скорбянскій называлъ ‘Капернаумъ’, хотя оффиціально у вето не было никакого названія, и выпили бутылку вина, взятую Матвемъ Ивановичемъ за свой счетъ. И этимъ торжественный актъ кончился.

Между тмъ Вра Петровна дятельно готовилась къ поздк. Нужно было кое-что ремонтировать въ дтской одежд. Владиміръ Николаевичъ далъ подробныя инструкціи Ивану Семеновичу и все было готово къ отъзду.

Прошла еще ночь, и день оказался благопріятнымъ. Выпавшій недавно снгъ держался крпко. Умренный морозъ поддерживалъ его. При этомъ не было втра, небо очистилось и свтило яркое солнце.

Въ день отъзда Бертышевъ уже не здилъ въ контору. Въ два часа у нихъ былъ сокращенный обдъ, при чемъ присутствовалъ и Скорбянскій, пріхавшій съ маленькимъ чемоданомъ. Отсюда вс похали на вокзалъ. Въ квартир осталась только прислуга.

Но на вокзал они нашли все семейство Скорбянскаго. Хотя онъ просилъ жену не провожать его, но она не выдержала. Вдь это было его первое дальнее путешествіе за двадцать лтъ.

И провожали его по всмъ правиламъ дальней дороги. Скорбянскій чудилъ, длалъ видъ, что плачетъ и вытираетъ слезы, и это всему придавало веселый колоритъ. Поздъ двинулся. Путешественники размстились во-второмъ класс.

Владиміръ Николаевичъ давно не видалъ у своей жены столько довольства на лиц, какъ во время этого путешествія. ‘Есть люди,— думалъ онъ,— которые, сколько бы имъ ни давала жизнь, всегда требуютъ большаго. Они, конечно, не довольны. Это жадныя, ненасытныя натуры. Къ такимъ принадлежитъ Вра Поликарповна. Но есть люди, способные довольствоваться безконечно малымъ, и малйшая прибавка къ этому малому длаетъ ихъ уже счастливыми. Къ такимъ относится моя жена. Какъ тускла ея жизнь, Боже мой! И отъ какой ничтожной радости разцвтаетъ она,— она, которая могла бы предъявить столько жалобъ къ судьб. И до какой степени долженъ быть жестокъ человкъ, который ршается отнять у нея хоть каплю изъ того малаго счастья, какое у нея есть… И этотъ человкъ — я’. Дти поражались всмъ, что видли, что мелькало мимо оконъ вагона, что появлялось въ самомъ вагон и на станціяхъ. Они неистово прыгали и поднимали крикъ, несомннно досаждая этимъ другимъ пассажирамъ. Но пассажиры попались снисходительные и не протестовали.

Когда стемнло, ихъ уложили спать. Въ вагон было просторно, тмъ не мене взрослымъ не удалось улечься. Еще Вру Петровну кое-какъ устроили, но мужчины должны были спать сидя.

Владиміръ Николаевичъ, боле знакомый съ неудобствами пути, переносилъ это довольно мужественно, но Скорбянскій протестовалъ. Кром того, онъ скептически смотрлъ на желзнодорожную безопасность.

— Я, братъ, до сихъ поръ здилъ только до Павловска съ одной стороны и до Теріокъ съ другой, — говорилъ онъ, — и то мн всегда казалось, что вотъ-вотъ поздъ слетитъ на сторону… А теперь я просто вижу, что это самый отчаянный способъ сообщенія. Позвольте! Что жъ это такое? Двадцать тысячепудовыхъ махинъ, какими-то цпочками связанныхъ между собой и напичканныхъ живыми и разумными существами, мчатся, переваливаясь съ боку на бокъ, ежеминутно вздрагивая и поворачивая, но двумъ жалкимъ, тонкимъ чугуннымъ ниточкамъ, и это называется безопаснымъ способомъ сообщенія! Это чудо нашего вка. Это гордость европейской культуры! Да! я увренъ, что наши потомки черезъ какихъ-нибудь пятьдесятъ лтъ будутъ умирать отъ хохота при мысли о томъ, чему мы довряли свои жизни! Какъ умно я поступилъ, сдлавъ духовное завщаніе наканун столь опаснаго предпріятія…

Вс эти мрачныя мысли сопровождались безсоницей, но посл полуночи онъ все же поддался усталости и, прислонивши голову къ боковой стнк дивана, уснулъ.

Проснулись вс рано. Въ шесть часовъ надо было выходить изъ вагона. Дти торопливо одвались и съ веселыми лицами заглядывали въ окна. Кругомъ все было бло. Мелькали обсыпанные снгомъ лса, рисовалась тридцати-верстная дорога въ саняхъ при яркомъ солнц.

Вотъ и желанная станція. Горячій чай, закуска, легкій отдыхъ, потомъ разспросы о дорог. Отыскалась вольная почта, осмотрли сани. Къ общему восторгу они оказались необъятными, такъ что въ нихъ свободно могли помститься вс и не надо было раздляться на дв партіи.

Въ семь часовъ уже плыло по небу солнце. Небо было чистое и общало остаться такимъ весь день. Изъ разспросовъ узнали, что зды гораздо меньше, чмъ думали. Тридцать верстъ, это была лтняя дорога, когда приходилось объзжать рку, а теперь рка стала, здили по льду и это сокращало дорогу почти въ половину.

Это было очень веселое путешествіе. Скорбянскій бросилъ пессимистическій тонъ, который нагоняла на него желзная дорога, и началъ восторженно воспвать старинный способъ передвиженія. Лошади мчали лихо, дорога была чудная. Лса смнялись полянами и все, ршительно все было одто въ блый цвтъ.

Словоохотливый ямщикъ комментировалъ все, что попадалось на пути и всю дорогу говорилъ безъ тмолку. Онъ разсказалъ исторію каждаго поселка, біографіи прежнихъ и ныншнихъ владльцевъ.

— А вонъ видите церковь на пригорк? Вотъ это и есть Березовка!— наконецъ, сказалъ онъ.

Крикъ радости былъ отвтомъ на это сообщеніе. Онъ ударилъ кнутомъ по лошадямъ и, желая, очевидно, заслужить на водку, погналъ ихъ быстре. Вдругъ деревня, уже, было, вся выплывшая изъ за лска, скрылась вмст съ церковью, потомъ поворотъ и сразу начались избы. Прохали черезъ деревню, повернули влво, мимо лска. Показалась невысокая каменная стна, изъ-за которой выглядывали обсыпанныя снгомъ садовыя деревья, потомъ раскрытыя ворота, въ которыя они и въхали.

Дв дворовыхъ собаки подняли лай. Дти испугались, вообразивъ, что собаки могутъ вскочить въ сани. Лошади остановились передъ широкимъ крыльцомъ одноэтажнаго дома, небольшого, чистенькаго, привтливаго. Во двор не было ни души. Прізжіе продолжали сидть на своихъ мстахъ и съ недоумніемъ смотрли по сторонамъ. Собаки продолжали свирпствовать. Имъ на подмогу откуда-то прибжали еще-дв. На лицахъ у дтей появилось выраженіе испуга.

— Что жъ это никого не видно?— сказалъ Владиміръ Николаевичъ, обращаясь къ кучеру.

— Эй-эй!— крикнулъ кучеръ въ пространство: — вымерли тутъ вс, что ли?

Вмст съ этимъ онъ слзъ съ саней и, отмахиваясь отъ собакъ кнутомъ, пошелъ къ отдльно стоявшей постройк, повидимому, кухн, и началъ стучать кнутомъ въ окно. Дверь отворилась и вышла баба въ валенкахъ. Увидвъ сани съ пріхавшими господами, она стремглавъ пустилась къ главному дому, но не съ той стороны, гд было крыльцо, а съ другой.

— Сейчасъ доложитъ!— сказалъ кучеръ, очевидно такимъ образомъ, толкуя движеніе бабы.— Да ужъ слзайте… Собаки не тронутъ. Он только лаять свирпы!..

Гости начали нершительно слзать. На крыльц послышался шумъ, отворилась дверь и показалась та же самая баба.

— Пожалуйте! Барыня сейчасъ выйдутъ!— говорила она такъ привтливо, какъ будто знала, что это самые желанные гости

— А баринъ у васъ тутъ есть?— спросилъ ее Скорбянскій.

— Баринъ-то?

— Ну, да, молодой… чудаковатый такой…

— А, есть… хохлатый! Во флигел живетъ онъ!

— Ну, вотъ и ладно! Значитъ, Вольтушка отыскался!

Баба между тмъ занялась усмиреніемъ собакъ, а гости вс сошли на землю и стали подниматься на крыльцо. Въ дверяхъ показалась хозяйка и, сильно прищуривъ глаза, старалась разглядть прізжихъ.

— Ахъ! Вотъ кто!— воскликнула она, узнавъ, наконецъ, и Скорбянскаго, и Бертышева,— прошу васъ въ домъ, господа! Я очень рада!..

Вс вошли въ домъ, Владиміръ Николаевичъ познакомилъ хозяйку съ своей семьей.

— Ужъ вы извините, пожалуйста, — говорилъ Матвй Ивановичъ,— что мы къ вамъ нагрянули цлымъ отрядомъ! Все-таки, надо сознаться, что вы живете не близко отъ Петербурга и отдльно каждый изъ насъ не ршился бы похать. Для такихъ разстояній требуется соединеніе ршимостей…

Но Березова въ самомъ дл была рада гостямъ. Она была совершенно одинока, такъ какъ съ сосдними помщиками почти не водила знакомства.

— Здсь иногда по три дня ни съ кмъ не скажешь ни слова!— пожаловалась она.

— Какъ? А Вольтовъ?

— О, онъ не разговорчивъ. Его я, случается, по недлямъ не вижу… Онъ живетъ, точно въ другой части свта.

— Значитъ, чудитъ, по прежнему! А какъ его здоровье?

— Онъ совершенно здоровъ. По крайней мр, никогда не жалуется. Да и видъ у него здоровый!

— Надюсь, однако,— сказалъ Скорбянскій,— что онъ позволитъ намъ увидть себя!.. Можно къ нему пройти?

— О, онъ, наврно, сейчасъ прибжитъ сюда. Я уже послала къ нему. Нтъ, господа, вы раздвайтесь и сейчасъ будемъ пить чай. Я только-что собиралась это сдлать, у меня и самоваръ готовъ. Вамъ надо хорошенько погрться, особенно дти, я думаю, иззяблись… Надюсь, господа, вы у насъ останетесь хоть на недлю… Ужъ это самое меньшее?..

— Мы не такъ безчеловчны!— отвтилъ Скорбянскій,— притомъ же вы еще не знаете, какъ петербуржцы умютъ легко и быстро надодать…

Березова хлопотала по поводу чая. На Вру Петровну она произвела благопріятное впечатлніе, хотя показалась немного суховатой. Домъ у нея былъ небольшой, но уютный. Обстановка была простая, ничего лишняго, но всюду было на чемъ приссть и прилечь, все было мягко и удобно. Большія печи были натоплены и отъ нихъ пріятно вяло тепломъ. Нсколько страннымъ казалось обиліе музыкальныхъ инструментовъ. Въ двухъ комнатахъ стояло по роялю — одинъ стариннаго типа, должно быть, разбитый, другой — новый, въ третьей помщалась фисгармонія. Была также скрипка и какія-то трубы. Множество нотъ — печатныхъ и писанныхъ — лежали кучей въ углу. Но вспомнивъ, что хозяйка была музыкантша, гости перестали этому удивляться.

Въ то время, когда уже былъ организованъ чайный столъ и гости, по приглашенію хозяйки, собирались уссться, вдругъ появился Вольтовъ. Онъ быстро шелъ черезъ комнаты, съ красными отъ мороза щеками, потирая озябшія руки.

— Сердечный другъ, Вольтушка!— воскликнулъ Скорбянскій, заключая его въ свои объятія: — но нтъ, онъ теперь уже не паръ! Онъ облекся въ плоть и кровь! Молодчина! Какъ поправился! Вдь вотъ когда онъ прізжаетъ въ Петербургъ, то моментально худетъ! скажите, пожалуйста!

Вольтовъ, по всей вроятности, былъ слишкомъ ужъ радъ прізду петербургскихъ пріятелей, потому что, не задумываясь, изъ объятій Скорбянскаго перешелъ въ объятія Владиміра Николаевича, чего тотъ даже не ожидалъ. Съ Врой Петровной онъ поцловался, какъ съ родной, и перецловалъ дтей.

— Страшно радъ, господа, тому, что вы, наконецъ, пріхали!— съ необыкновенной искренностью воскликнулъ онъ.

— А ты долженъ это цнить, братецъ!— комически-наставительно сказалъ Скорбянскій.— Ты только подумай, какое разстояніе!.. Я за двадцать два года въ первый разъ въ такую даль пустился и, можно сказать, своей драгоцнной жизнью рисковалъ изъ-за тебя!

Дальше разговоръ естественно перешелъ на работы и предпріятіе Вольтова. Оказалось, что Ерусланъ уже совсмъ готовъ.

— У насъ и музыка написана!

— Да, я старалась найти подходящіе звуки, но не знаю, удалось ли мн это!..— сказала Береэова.

— Удалось! Вполн удалось!— восторженно воскликнулъ Вольтовъ.— Я боле, чмъ доволенъ!

Скорбянскій скептически усмхнулся.

— Я не сомнваюсь.— сказалъ онъ тономъ хитраго царедворца,— что музыка превосходна, но на твоемъ мст, Вольтъ, о музык судить воздержался бы…

— Почему же? Почему?— спросилъ Вольтовъ.

— Потому что ты въ музык ничего не понимаешь. Или, можетъ быть, вы обучили его?— прибавилъ онъ, обратившись къ хозяйк.

Березова съ улыбкой отрицательно покачала головой.

— Но это не важно! Это совсмъ не иметъ значенія!— горячо возразилъ Вольтовъ:— я въ музык дйствительно ничего не понимаю, то-есть, я не смыслю въ гармоніи, контрапунктахъ, фугахъ и тому подобныхъ головоломныхъ вещахъ. Но вдь это же и не музыка, это — музыкальныя выкладки! Это, такъ сказать, матеріалъ, изъ котораго длается музыка. Ты ничего не понимаешь въ краскахъ, ты не можешь отличить двухъ оттнковъ зеленой краски, не знаешь, сколько надо прибавить желтой, блой, чтобъ получить тотъ или другой оттнокъ, ты не умешь вымыть кисть, ты, наконецъ, не въ состояніи нарисовать контуръ самой примитивной фигуры. Но это не мшаетъ теб правильно оцнить достоинство картины…

— Это онъ мн льститъ за то, что я хвалю его картины!— мимоходомъ вставилъ Скорбянскій.

— Не говори глупости. Я утверждаю: можетъ быть, эта музыка съ точки зрнія профессора консерваторіи никуда не годится, но намъ это ршительно все равно, ибо мы не собираемся исполнять ее въ симфоническихъ концертахъ… Но это музыка — народная, въ ней есть героизмъ, она будетъ понятна народу и она прекрасно иллюстрируетъ поэму. Вотъ все, что нужно…

— А ты не горячись!— сказалъ Скорбянскій:— мы еще посмотримъ, какъ ты самъ иллюстрировалъ поэму. Мы, братъ, судьи строгіе! Мы теб тысячу рублей привезли, такъ, думаешь, такъ зря и дадимъ? Какъ бы не такъ!

— Тысячу рублей? Да неужто?— весь просіявъ, спросилъ Вольтовъ.

— Именно. Вотъ Вольдемаръ привезъ…

— Спасибо! Это недостаточно, но… но спасибо!.. Но откуда?— съ нкоторомъ смущеніемъ спросилъ онъ.

— Наши собственные! А ты думалъ — отъ Спонтанева? Нтъ, братъ, отъ меценатовъ не поживишься. Наши собственные. Его, Вольдемара, деньги, а мои — добрыя пожеланія…

— Спасибо, спасибо! Это — гораздо лучше… Дло можно будетъ поставить такъ, что оно возвратитъ затраты…

— Я на это вовсе не разсчитываю!— сказалъ Владиміръ Николаевичъ.

— Но ты уже кончилъ работу?— спросилъ Скорбянскій.

— Онъ уже началъ другую!— отвтила за него Березова.— Это я ему посовтовала.

— Другую? Какую же?

— Онъ теперь пишетъ былины…

— Какъ былины? Ты стихи сочиняешь?

— Нтъ, я стараюсь воспроизвести богатырей въ ряд типовъ и сценъ.

— Отличная мысль! Вотъ неукротимый человкъ! Ты меня много утшаешь, доказывая своей особой, что есть на свт люди послдовательные. И что жъ, выходитъ?

— Пока еще не могу судить. Я еще только приступилъ къ этюдамъ… Ахъ, да!— вдругъ, звонко разсмявшись, прибавилъ онъ,— читалъ я, что у васъ, въ Петербург, затяли народную выставку… Ха, ха, ха!

— Чему жъ ты смешься, злой человкъ?

— Какъ чему? Да вдь это смшно, это гомерически смшно! Они собрали кучу равныхъ ‘свиданій’ и ‘встрчъ’, насовали туда десятокъ ‘историческихъ’ эпизодовъ изъ той исторіи, которая народу и не снилась, прибавили кондитерскихъ пейзажей, какихъ въ природ не бываетъ, и при этомъ все это изъ остатковъ, залежавшихся въ мастерскихъ, и воображаютъ, что этимъ могутъ тронуть народъ и сказать ему что-нибудь… Господа, если вамъ скучно, то устраивайте себ какія вамъ угодно забавы, но не путайте сюда народъ! Онъ здсь ни при чемъ. Для народа, если вы дйствительно хотите дойти до него, до его ума и сердца, надо поработать особо… А они хотятъ однимъ и тмъ же товаромъ и деньгу зашибить, то-есть, продать его меценату въ гостиную, и народъ занять!..

— Экій ты строгій судья!

— А знаете, онъ правъ!— сказала Береэова.

— Да онъ у насъ всегда правъ, только снисходительности къ нашимъ слабостямъ въ немъ незамтно!..— промолвилъ Скорбянскій.

— О, снисходительности сколько угодно! Но это уже совсмъ другой вопросъ и это вдь не мняетъ дла!..— отвтилъ Вольтовъ.

Чай уже давно былъ выпитъ. Дти сидли за столомъ и на лицахъ у нихъ выражались скука и нетерпніе. Березова замтила это и предложила встать и выпустить дтей на снгъ. Вс поднялись.

Глава VIII.

Дтей выпустили во дворъ и дали имъ въ руководители ту самую бабу, которая первая появилась изъ кухни, и они съ энтузіазмомъ занялись снгомъ. Уже черезъ полчаса т самыя собаки, которыя прежде грозили растерзать ихъ, очень близко сошлись съ ними и принимали дятельное участіе въ игр.

Вс отправились къ Вольтову, въ его флигель. Это была совсмъ отдльная постройка, закрытая отъ главнаго дома высокими тополями. Флигель состоялъ изъ пяти комнатъ, но Вольтовъ занималъ только одну очень большую комнату, приспособленную подъ мастерскую. Здсь стояла кровать, диванчикъ, столъ, нсколько стульевъ. Въ комнат было тепло. Но зато, когда отворили дверь въ другія комнаты, изъ нихъ повяло холодомъ.

Въ этихъ комнатахъ мебели вовсе не было. Вольтовъ превратилъ ихъ въ картинную галлерею. Помимо большихъ законченныхъ картинъ, которыя висли на видныхъ мстахъ, здсь было множество этюдовъ къ нимъ, представлявшихъ большой интересъ. По нимъ можно было видть, какъ Вольтовъ добивался той экспрессіи, которой достигъ въ картинахъ.

Ерусланъ дйствительно былъ совершенно законченъ, и зрители съ глубокимъ вниманіемъ переходили отъ картины въ картин. Въ цломъ — это производило впечатлніе чего-то свжаго и въ высшей степени самобытнаго.

— Ну, и молодчина же ты, Вольтовъ!— воскликнулъ Матвй Ивановичъ, трепля его по плечу.— Я думалъ, что ты все только болтаешь, а ты вонъ что создалъ! Нтъ, ршительно ты у меня не дуракъ! Какъ находишь, Вольдемаръ?

— Я нахожу это превосходнымъ!..— отвтилъ Бертышевъ.

— А еще цлая галлерея богатырей будетъ!— промолвилъ Вольтовъ, и глаза его сіяли дтской радостью по поводу того, что его картины произвели впечатлніе.— Конечно,— продолжалъ онъ, — это значительно удорожаетъ предпріятіе, но зато оно будетъ полне…

— А какую сумму, приблизительно, нужно, чтобы начать дло?— спросилъ Владиміръ Николаевичъ.

— У меня это точнйшимъ образомъ высчитано. Я вамъ покажу… Раньше, когда предположенъ былъ только Ерусланъ, можно было обойтись на первое время тремя тысячами. Но богатыри — ихъ будетъ много, съ ними меньше, какъ въ пять тысячъ не обернешься… Ужъ и то музыкальную часть приходится отсюда выдлить…

— А какъ же съ музыкой?

— Это я беру на свой страхъ!— сказала Березова.— Видите ли, у меня уже есть небольшой оркестръ. Это все — крестьяне здшніе, между ними есть превосходные музыканты…

— Но все же ихъ нужно содержать, возить…

— Ну, содержать ихъ не дорого стоитъ. Они дятъ вдь дешево. А здить они будутъ на лошадяхъ, которые пойдутъ за обозомъ…

— Разумется, этой суммы будетъ достаточно на первое время. Но при расширеніи дла, понадобится и больше денегъ. Но я надюсь, что ваша богатая интеллигенція скоро раскуситъ всю важность этого дла и многіе захотятъ принять участіе. Въ особенности же я разсчитываю на художниковъ. Сколько между ними есть благородныхъ людей, которые понимаютъ народную душу и хотли бы что-нибудь сдлать для народа, но они сбиты съ толку и пишутъ вычурныя картины на выдуманныя темы. Есть даже художники изъ народа, а что они даютъ? Они стараются занять высшіе классы сюжетами изъ народной жизни и пишутъ въ сантиментальномъ род разные проводы новобранцевъ, расправу съ конокрадами и тому подобное, что въ жизни длается совсмъ не такъ картинно, а гораздо грубе и проще…

— А разв вы не думаете,— спросилъ Бертышевъ,— что это предпріятіе, какъ всякое другое, должно окупать себя?

Вольтовъ скептически покачалъ головой.

— Я какъ-то лтомъ наблюдалъ одинъ ничтожный случай, который, однако, навелъ меня на размышленія. Тутъ былъ арендаторъ сада. Жилъ онъ все лто съ семьей въ шалаш весьма сомнительнаго качества и наблюдалъ за произрастаніемъ яблокъ, а потомъ, когда яблоки созрли, продавалъ ихъ партіями, отсылая въ Москву. Я часто заходилъ къ нему въ шалашъ, и мы толковали о разныхъ длахъ. Однажды при мн пришелъ къ нему мужикъ съ деревни, мужикъ очень почтеннаго вида. Мужика этого я зналъ. Онъ на сел считается хорошимъ хозяиномъ да и по виду ничего себ. Пришелъ онъ и говоритъ: хочу, говоритъ, у тебя гостинцевъ купить для дтей. Всякій разъ, какъ прихожу домой, дти пристаютъ: дай яблочка! Ну, гналъ я ихъ, гналъ и, наконецъ, ршился. Давай десятокъ яблоковъ! Арендаторъ говоритъ: Что жъ, ладно, бери, коли надо, Семенъ Иванычъ!— Такъ мужика звали.— А почемъ?— спрашиваетъ мужикъ.— Смотря, какой сортъ!— А самый дешевенькій, лишь бы жевать можно было. Арендаторъ отыскалъ дешевый сортъ и объявилъ: вотъ эти — по четыре копйки за десятокъ.— Дорого!— говоритъ мужикъ,— несходно. Ты, говоритъ, возьми дв копейки! Арендаторъ не можетъ и начинаетъ объяснять ему, почему не можетъ.— Видишь ты,— говоритъ онъ, — ежели я повезу въ городъ и продамъ на пудъ, то возьму столько-то, а въ пуд вотъ сколько десятковъ, слдовательно, даже по оптовой цн за десятокъ я возьму больше трехъ копекъ. Какъ же я теб могу продать за дв? Самъ посуди! Мужикъ, съ своей стороны, приводитъ длинныя возраженія:— такъ вдь въ городъ теб еще надо везти, оно и провозъ что-нибудь стоитъ и безпокойство… Да въ город еще надо купца найти, а ежели не найдешь, то и назадъ вези. А тутъ я самъ пришелъ и взялъ.— Да купца мн искать не надо, купецъ у меня готовый…— возражаетъ арендаторъ.— Ты вотъ что, Семенъ Ивановичъ, намъ съ тобой расходиться не къ чему. Я теб отдамъ за три копейки, и то собственно для тебя, такъ какъ ты мужикъ почтенный.— Не сходно, намъ, не сходно!— артачится мужикъ.— Какъ же оно такъ зря прость деньги… Ты вотъ что: я дамъ теб три копейки, а только ты мн дв шестерки отпусти.— Нтъ, много будетъ, въ убытокъ! и состязаніе это длилось добрыхъ полчаса…

— И чмъ же кончилось?— спросила Вра Петровна.

— Мужикъ подался на десятокъ съ придачей одного, то-есть, на одиннадцать и арендаторъ согласился отдать ему это за три копейки. Потомъ онъ отсчиталъ ему одинадцать яблоковъ, а мужикъ вынулъ изъ-за-пазухи платокъ, развязалъ узелокъ и досталъ изъ него три копейки, а оставшуюся тамъ мдь опять завязалъ и платокъ положилъ обратно.

— Хорошо. Что же изъ сего слдуетъ?— спросилъ Скорбянскій.

— А вотъ погоди. Когда мужикъ ушелъ, я сказалъ арендатору: должно быть, скаредный мужикъ этотъ Семенъ Ивановичъ! Арендаторъ говоритъ: зачмъ скаредный? Нисколько. Мужикъ, какъ мужикъ!— Да помилуйте,— говорю я,— онъ изъ-за копейки торговался полчаса!— А что жъ, говоритъ, изъ за копейки? Копейка въ мужицкомъ быту — деньга большая. Это у васъ, въ город, говорятъ копейка ничего не значитъ, даже и не замчается. Господа мужикамъ на водку даютъ по двугривенному, такъ ужъ гд же тутъ смотрть на копейку! А мужикъ, прежде чмъ истратить копейку, сто разъ почешетъ затылокъ… Я разсказалъ это къ тому, что разсчитывать на плату со стороны мужика, а въ особенности за предметъ, который не входитъ въ его обычные разсчеты, нельзя. Дв-три копейки намъ кажутся чмъ-то ничтожнымъ, а для него это — сумма. Быть можетъ, впослдствіи, когда это войдетъ въ кругъ его потребностей, какъ вошло уже у интеллигенціи, онъ и станетъ платить что-нибудь, а теперь — назначить плату, это значитъ — умышленно уменьшать число постителей, т. е. вредить своей собственной задач.

День они употребили на осмотръ того, что было при имніи. Хозяйство у Березовой было небольшое, но велось довольно аккуратно, подъ ея личнымъ надзоромъ. Штукъ десять коровъ, сотня овецъ, домашняя птица, шестерка лошадей, этимъ почти исчерпывался живой инвентарь, по крайней мр, въ зимнее время.

Завтракъ и обдъ заставили ихъ навдываться въ домъ. Не будь этого, они съ удовольствіемъ провели бы весь день на воздух. Яркое солнце, какого въ Петербург зимой никогда не бываетъ, смягчало суровость мороза. Движеніе согрвало ихъ.

Когда наступилъ вечеръ, подулъ втеръ и морозъ сталъ крпче, пришлось идти въ домъ, и вс выразили сожалніе. Посл вечерняго чая Вра Петровна уложила дтей спать. Тогда Березова съ нсколько смущеннымъ видомъ сказала:

— Если хотите, господа, я васъ познакомлю съ музыкой!

Вс выразили желаніе и отправились въ гостиную, гд стоялъ новый рояль. Березова сла за инструментъ, поставила передъ собой ноты и вооружилась очками.

— Это будетъ вступленіе къ Еруслану!— предупредила она.

И началась музыка. Въ первое время она показалась всмъ странной. Это не походило на ту музыку, которую вс привыкли слышать въ театрахъ и концертахъ. Но по мр того, какъ они вслушивались, все больше и больше выступалъ на первый планъ ладъ народной псни, и самая псня въ причудливыхъ сочетаніяхъ звуковъ являлась всюду. Съ нкоторой грубоватостью слышалось что-то героическое, то наивное, то поэтичное. Ршительно, въ этой музык присутствовали и талантъ, и оригинальность.

Когда кончилось вступленіе, гости начали громко и открыто высказывать одобреніе. Поощренная этимъ, Березова продолжала и играла безъ устали весь вечеръ. Вольтовъ постоянно врывался съ поясненіями изъ Еруслана, цитируя цлыя страницы.

— Господа,— сказалъ онъ, когда музыка къ Еруслану кончилась, — завтра мы перетащимъ сюда картины и будемъ ихъ смотрть съ музыкой. Посмотримъ, насколько это усилитъ впечатлніе. Жаль, что теперь нельзя собрать оркестръ!

— Собрать можно, но разучивать надо! Они довольно туго разучиваютъ!— промолвила Березова.— А, впрочемъ, съ нкоторыми нумерами я ихъ уже познакомила…

— И завтра можно устроить?

— Можно. Они теперь свободны отъ полевыхъ работъ. На печк сидятъ!

— О, это великолпно!.. Значитъ, можно позвать стариковъ, чтобъ глядли на картины?

— И это можно.

— Очаровательнно!

Вольтовъ радовался, какъ ребенокъ. Да и гости были довольны, въ виду предстоящаго, столь необычнаго зрлища.

Глава IX.

На другой день гости встали, по ихъ мннію, очень рано, а на взглядъ деревенскихъ людей довольно поздно.

Въ столовой самоваръ киплъ на стол съ семи часовъ, но прізжіе явились только въ половин девятаго, зато Березова съ шести часовъ уже принялась за хлопоты.

Она послала рабочихъ на деревню за музыкантами, а одного пришлось отправить верстъ за шесть въ ближнее сельцо. Все это, впрочемъ, длалось, если не по секрету, то безъ вдома гостей. За чайнымъ столомъ ея не было. Было просто объявлено, что она занята.

Вольтовъ попытался было разыграть роль хозяйки и принялся разливать чай, но первое же движеніе его въ этомъ направленіи, благодаря свойственной ему ловкости, привело къ тому, что крышка чайника упала на стаканъ и разбила его и кипятокъ пролился ему на ноги, вслдствіе чего онъ надлалъ крику. Вра Петровна прогнала его съ хозяйскаго мста и сама занялась чаемъ.

Но когда они вышли во дворъ, имя въ виду подъ предводительствомъ Вольтова осмотрть дальнюю часть сада, гд, между прочимъ, помщалась какая-то знаменитая водокачка, о которой Вольтовъ много говорилъ, до слуха ихъ долетли странные отдаленные звуки какихъ то непонятныхъ инструментовъ.

— Что это за музыка?— спросилъ Скорбянскій у Вольтова. Вольтовъ сдлалъ комическую мину молчанія. Впрочемъ, онъ скоро разверзъ уста и объявилъ:

— Это репетиція музыкальной части…

— Оркестръ?

— Да, хоть это слово слишкомъ смлое… Музыкантовъ что-то немного боле пяти и въ томъ числ барабанщикъ.

Они обогнули домъ и пошли по широкой алле, при чемъ ноги ихъ увязали въ глубокомъ снгу.

— Ну, а скажи, милый другъ, ты-то самъ придаешь серьезное значеніе этой музык?— спросилъ Скорбянскій.

— Я-то?— раздумывая, отвтилъ Вольтовъ,— какъ теб сказать? Я еще не составилъ себ на этотъ счетъ окончательнаго мннія.

— Но однако же, какой-нибудь взглядъ у тебя есть?

— Да видишь ли, иногда мн кажется, что теоретически надобно допустить, такъ сказать, круговую поруку между искусствами. Почему бы и имъ не помогать другъ другу? Не такъ-ли? Картина, положимъ, производитъ впечатлніе, ну если музыка усиливаетъ это впечатлніе, тмъ лучше, пускай. Но иногда это мн кажется смшнымъ, я, признаться, поэтому-то такъ и хлопоталъ, чтобъ сегодня была музыка. Мн хочется узнать ваше впечатлніе и проврить такимъ образомъ свое. Во всякомъ случа оставимъ это до полудня, когда это все устроится.

И въ самомъ дл они больше не возвращались къ этому вопросу. Въ одиннадцать часовъ они пришли въ домъ посл здоровой прогулки, какой давно уже не испытывали. Дти открыто заявляли, что ощущаютъ отчаянный аппетитъ, взрослые молчали объ этомъ, но испытывали то же самое. Поэтому и завтракъ прошелъ съ большимъ оживленіемъ.

Появилась Березова. Въ глазахъ у нея было замтно волненіе, но о своемъ оркестр она не распространялась, а только заявила, что будетъ музыка и просила заране снисхожденія.

Когда завтракъ подходилъ къ концу, мимо оконъ столовой медленно прошли нсколько мужиковъ и бабъ въ овчинныхъ полушубкахъ. Собаки неистово лаяли на нихъ. Мужики скрылись гд-то между деревьями въ той сторон, гд стоялъ флигель.

Посл завтрака всхъ пригласили туда. Въ виду того, что составился оркестръ, картины не надо было перетаскивать въ домъ. Вс отправились во флигель.

Около десятка мужиковъ и бабъ стояли на снгу у входа и при появленіи господъ низко поклонились. Къ удивленію петербургскихъ гостей, между ними оказался старенькій дьячекъ мстной церкви, съ сденькой бородкой, съ тонкой косичкой на затылк, въ толстомъ касторовомъ полукафтан. Онъ какъ-то конфузливо усмхнулся и, подойдя къ Березовой, подалъ ей руку.

— Слышалъ, что тутъ у васъ картины выставляются, такъ вотъ пришелъ поглядть!— сказалъ онъ.

— Пожалуйста, пожалуйста!— любезно отвтила ему Березова, приглашая его войти во флигель.— Идите вс туда,— прибавила она, обращаясь къ мужикамъ и бабамъ.

— Можетъ, разуться бы?— сказала одна изъ бабъ, съ видомъ глубокаго сомннія глядя на свои ноги, обернутыя въ тряпки и обутыя въ лапти. У нкоторыхъ, впрочемъ, были валенки.— А то запакостимъ полы…

— Нтъ, нтъ, идите такъ!— отвтила Березова.

Сперва вошли прізжіе и повернули налво, въ жилище Вольтова. Мужики остановились въ передней, а Березова исчезла гд-то въ дальней комнат. Вс чего-то ждали.

Но вотъ раздались трубные звуки. Вольтовъ въ качеств добровольнаго распорядителя пригласилъ мужиковъ и бабъ войти въ комнату. То же самое сдлали петербуржцы. Трубные звуки раздавались въ дальней комнат, дверь въ которую была закрыта.

Мужики и бабы, какъ вошли, такъ и остановились у порога, и не двигались съ мста, но дьячекъ показалъ имъ добрый примрь. Онъ пригладилъ сперва правой, потомъ лвой рукой свою лысину, внимательно осмотрлъ комнату и сообразилъ. Затмъ онъ подошелъ къ картин, которую Вольтовъ поставилъ первымъ номеромъ.

— Это что же такое изображается?— спросилъ онъ, обращаясь ко всмъ.

Вольтовъ подошелъ къ нему поближе и объяснилъ.

— Это сказка — Ерусланъ Лазаревичъ,— можетъ, слыхали?

— Ерусланъ Лазаревичъ? Что-то помнится, давно-давно.

— Это, стало быть, богатырь?— сказалъ одинъ изъ мужиковъ.

— Да, врод какъ бы богатырь!— отвтилъ Вольтовъ.

— Что же это онъ разбойничаетъ?

Вольтовъ взглянулъ на всхъ мужиковъ и бабъ, очевидно, ожидая, что кто-нибудь изъ нихъ разъяснитъ, но они вс молчали.

— А вы разв не знаете сказки про Еруслана Лазаревича?— спросилъ онъ.

— Нтъ, не слыхали!— отвтили нсколько голосовъ.

— А я знаю, и читалъ!— съ нарочитой смлостью промолвилъ паренекъ лтъ восемнадцати, стоявшій позади всхъ.

— Ну, такъ вотъ ты и разскажи, въ чемъ дло!— посовтовалъ ему Вольтовъ.

Паренекъ вышелъ на первый планъ и приблизился къ самой картин.

— Это, стало быть, игрище,— очень громко промолвилъ онъ, очевидно, не расчитавъ силы своего голоса, а затмъ, какъ бы испугавшись, сразу понизилъ тонъ.— Ерусланъ, какъ онъ есть богатырь, силищу показываетъ… Боярскимъ дтямъ руки и ноги отрываетъ…

Мужики и бабы слушали и провряли его слова по картин, потомъ они шли дальше. Тамъ опять паренекъ разъяснялъ. Дьячекъ что-то прибавлялъ отъ себя.

А музыка не умолкала. Трудно было судить о впечатлніи, какое производили на зрителей картины. Они внимательно всматривались, подолгу стояли около картинъ, но лица ихъ выражали нчто совсмъ не подходящее къ случаю. На нихъ было такое выраженіе, какъ будто они вошли въ церковь или въ царскія палаты. Лица были вытянуты и въ глазахъ была написана почтительность, смшанная съ боязнью. Только бойкій паренекъ, читавшій Еруслана, да дьячекъ, вели себя свободно и просто.

— Признаюсь,— сказалъ тихонько Вольтовъ, обращаясь къ Сворбянскому,— я никакъ не ожидалъ, что они не знаютъ Еруслана.

— Ты разочаровался?

— Да, отчасти. Я думалъ, что они среди этихъ картинъ будутъ чувствовать себя какъ дома. А оказывается, что мало выставить картины, надо еще познакомить съ сюжетомъ, это надо принять къ свднію.

— Но не думаешь ли ты,— промолвилъ Скорбянскій, — что если въ народ не знаютъ Еруслана, Бову и тому подобныхъ героевъ и если уже ихъ необходимо знакомить съ сюжетами, то не лучше ли было бы пройти мимо Еруслана и Вовы и познакомить ужъ ихъ сразу съ приключеніями Тараса Бульбы, Маріи съ Кочубеемъ, Кавказскаго плнника… А, какъ ты думаешь?

— Я этого не знаю… Я объ этомъ не думалъ!— сказалъ Вольтовъ нсколько упавшимъ голосомъ.

Онъ былъ видимо огорченъ и слегка растерялся. Ему уже начало казаться, что вся его работа, на которую онъ убилъ столько времени и силъ, которой отдалъ всю душу, есть не боле, какъ продуктъ заблужденія.

Скорбянскій очень хорошо видлъ это и ему хотлось успокоить Вольтова. Онъ взялъ его подъ руку:

— Ты, Вольтовъ, черезчуръ впечатлителенъ. Вотъ, что я теб скажу! Позволь мн имть смлость проникнуть въ твои мысли. Ужъ ты боишься, что впалъ въ заблужденіе и напрасно работалъ. Нтъ, голубчикъ, не напрасно. Хоть народъ нашъ за недостаткомъ досуга и плохо знаетъ свои собственныя художественныя созданія, а все же Ерусланъ — его созданіе и, если изъ десяти человкъ, какъ здсь, одинъ, какъ вотъ этотъ паренекъ, можетъ объяснить другимъ, въ чемъ тутъ дло, такъ ужъ это очень много. Ну, а про Тараса Бульбу или про Марію съ Кочубеемъ едва ли одинъ изъ тысячи слыхалъ про нихъ. Не такъ ли?

— Я думаю, что такъ.

— Ну, такъ и нечего теб метать глазами искры. Посмотри, какъ они подолгу стоятъ передъ картинами. Взгляни, какъ ихъ. трогаетъ вотъ эта сцена въ тюрьм, гд сидятъ эти несчастные слпцы, которыхъ ты такъ живо изобразилъ. Только вотъ музыка… на счетъ этого предмета надо здорово подумать. Не знаю, какъ на другихъ, а на меня она производитъ комическое впечатлніе. Еще когда она исполняла это на роял, выходило ничего, но, признаюсь, твои картины были тутъ ни при чемъ. Но этотъ, удивительный оркестръ… Онъ можетъ разсмшить въ самую возвышенную минуту. Нуженъ ли онъ? Дйствительно ли онъ помогаетъ впечатлнію?

Владиміръ Николаевичъ, слышавшій послднія слова этого разговора, вмшался въ него.

— Я утверждаю, что музыка тутъ не только не нужна, а даже мшаетъ.

— Чему она мшаетъ?— спросилъ Вольтовъ.

— Мшаетъ правдивости впечатлнія. Я еще могу понять музыку на выставкахъ гд-нибудь въ Петербург, гд являются господа, которымъ ршительно нтъ никакого дла до картинъ, а просто некуда дваться и нужно какъ-нибудь провести время. Ихъ взоры разсянно блуждаютъ по стнамъ, картины ничего не говорятъ ихъ уму и сердцу, не будятъ въ нихъ никакихъ мыслей и чувствъ. Имъ скучно здсь, такъ же, какъ и всюду. Ну и понятно, музыка, которая играетъ въ это время какой-нибудь меланхолическій вальсъ, развлекаетъ ихъ. Но для человка, который пришелъ на выставку съ истинно-художественными цлями, эта музыка противна. Во мн, по крайней мр, она всегда, вызываетъ негодованіе. Она мн мшаетъ правильно воспринимать впечатлнія.

— Но вы забываете, что здсь не петербургская публика!— неувренно возразилъ Вольтовъ, не желавшій разстаться съ своимъ заблужденіемъ.

— Тмъ больше!— сказалъ Бертышевъ — Деревенская публика, привыкла слушать музыку на свадьбахъ, на гульбищахъ, въ кабак, на ярмарк. Съ музыкой у нея связано представленіе о чемъ-то веселомъ, разгульномъ, праздничномъ. И входя сюда и слыша музыку, она неизбжно будетъ такимъ образомъ настраиваться. Въ конц концовъ у нея составится увренность, что господа просто-на-просто устроили ей развлеченіе врод балагана, и картины отступятъ для нея на второй планъ. Во всякомъ случа, благодаря музык, трудно будетъ добиться того настроенія, которое необходимо для воспріятія художественнаго впечатлнія. Разв я не правъ?

— Не знаю… Но, очень можетъ быть, что и правъ…— задумчиво отвтилъ Вольтовъ.

Неизвстно, какія впечатлнія получили зрители отъ картинъ, но когда они выходили изъ флигеля, лица у нихъ были умиленныя. Объяснять это вліяніемъ картинъ было бы рискованно. Отчасти умиленіе могло произойти и отъ благодарности за то, что имъ оказали вниманіе и пригласили ихъ.

— Я просила бы васъ зайти въ домъ!— обратилась Березова къ дьячку и прочимъ зрителямъ.— Тамъ можно погрться и по стакану чаю выпить.

И она сама повела всхъ въ домъ. Въ столовой былъ приготовленъ чай. Мужики и бабы посл довольно продолжительныхъ уговариваній сли за столъ и молча отпили по стакану. Дьячекъ счелъ своимъ долгомъ похвалить картины.

Скорбянскій въ другой комнат ворчалъ, но все же осторожно, чтобы Березова не услышала.

— Этотъ чай,— говорилъ онъ,— такъ же умстенъ, какъ и музыка.

— Да отчего же имъ не погрться?— возразилъ Вольтовъ.

— Погрться очень даже хорошо, но вдь ты каждый день видлъ множество мужиковъ и бабъ на мороз, однако жъ не звалъ ихъ погрться за чаемъ. Нтъ, этотъ чай не спроста, онъ пріуроченъ къ событію, къ твоей выставк. Мужиковъ пригласили и сейчасъ же какъ будто струсили, стали опасаться, чтобъ они не заскучали и за это хотятъ ихъ вознаградить. Обыкновенно мужичкамъ на чай даютъ, а тутъ прямо натурой чай преподносятъ. Мн это не нравится.

— Не совсмъ понимаю, что тутъ теб не нравится!— крпко старался держаться за свое Вольтовъ.

— Да вотъ хоть бы это. Вдь опять у нихъ о выставк составится такое представленіе, какъ о чемъ-то такомъ, гд можно и музыку послушать, и чайку попить, а то, можетъ быть, еще и по рюмк водки поднесутъ. Все это, братъ, искажаетъ художественное впечатлніе. Вдь въ город на выставкахъ публик не подносятъ чай. Словомъ сказать, милый мой Вольтъ, я въ восторг отъ твоихъ картинъ, желаю успха твоему предпріятію, но совтую теб хорошенько подумать объ этой музык и чайномъ угощеніи. Все это, братецъ мой, народъ въ лучшемъ вид можетъ получить на ярмарк и въ трактир, а, впрочемъ, это мое домашнее мнніе. Я народа не знаю, а вы съ Березовой его каждый день видите, вамъ и книги въ руки.

Къ вечеру петербургскіе гости стали собираться въ дорогу. Березова настойчиво просила ихъ остаться еще хоть на день, но ни Владиміръ Николаевичъ, ни Скорбянскій не могли на это согласиться. И у того, и у другого была работа. Пришлось уступить.

Они простились съ Березовой, а Вольтовъ вызвался проводить ихъ до станціи. Его еще никто не видлъ такимъ восторженнымъ Посщеніе петербургскихъ друзей страшно тронуло его. При томъ же у него теперь былъ фондъ, съ которымъ онъ боле смло могъ обдумать свое предпріятіе.

— Ну, прощай, великій Вольтъ!— сказалъ, обнимая его на станціи, Скорбянскій.— Пиши своихъ богатырей, пиши, что хочешь, все у тебя выйдетъ, но только музыку убери прочь, она тутъ ни къ чему.

X.

Владиміръ Николаевичъ нашелъ въ контор письмо, которое было послано съ границы. Вра Поликарповна писала:

‘Считаю своимъ священнымъ долгомъ давать теб отчетъ обо всхъ своихъ переживаніяхъ. Въ тотъ моментъ, когда мы разстались, когда поздъ двинулся съ мста и ты остался на вокзал, я испытывала странное смшанное чувство, въ которомъ были и страхъ, и, кажется, радость…

‘Я боялась написать это слово, но я написала его. Да, можетъ быть, и радость. Не слдуетъ бояться словъ и не только словъ, а ничего не слдуетъ бояться. Какое-то чувство свободы овладло моей душой,— чувство, какое бываетъ у человка, когда онъ вдругъ посл многолтняго подчиненія чужому, сильному, неотразимому вліянію, вышелъ изъ подъ него. Такое чувство бываетъ у школьника, когда, покончивъ счеты съ надодливою наукой и дисциплиной, онъ длается гражданиномъ.

‘И когда я сознала это чувство, мн сдлалось страшно. Какъ? говорила я себ: такъ неужели же это была химера, то, что мы считали прекраснымъ, важнымъ, чмъ жили такъ долго, изъ-за чего страдали и что доставило намъ лучшія минуты въ жизни, какихъ уже никогда не будетъ?— неужели же это оказывается химерой? Согласись, что это можетъ привести въ ужасъ. Но, слава Богу, это чувство оказалось ложнымъ.

‘По мр того, какъ мы удалялись отъ Петербурга, оно исчезало и на его мсто прорывалась тоска, — капля по капл, съ каждой верстой, съ каждымъ промелькнувшимъ мимо телеграфнымъ столбомъ, все сильне и сильне, и вотъ теперь, когда я пишу это письмо, сидя въ Вержболов, въ ожиданіи, когда повезутъ насъ черезъ границу, какія-то неумолимыя клещи сжали мн сердце, да такъ больно, что мн хочется кричать.

‘У меня красные глаза, слезы вотъ-вотъ брызнутъ изъ нихъ. Мать спрашиваетъ, что со мной. Я говорю, что, должно быть, начинается тоска по родин. Она охаетъ и вздыхаетъ и уже сама готова плавать.

‘Еслибъ не самолюбіе, которое, какъ ты знаешь, у меня велико, я просто вернулась бы домой… Но я не вернусь. И не изъ одного самолюбія, но и изъ-за многаго другого.

‘Нтъ, надо, надо сдлать экзаменъ своему сердцу. Очень ужъ оно затуманилось въ послднее время, мое, какъ и твое, и я поду дальше, не тоска не унимается, какъ будто я на вки потеряла все самое дорогое въ жизни.

‘Милый Владиміръ, можетъ быть, это и такъ, и наврное это такъ, если даже сердца наши выдержанъ экзаменъ удовлетворительно, вели намъ суждено опять быть вмст при лучшихъ условіяхъ, все равно, то, что уже мы пережили, было самымъ прекраснымъ, самымъ дорогимъ. Оно уже никогда не вернется, потому что къ нашему дивному чувству, какимъ оно было въ начал, примшалось много грубаго, житейскаго, но тмъ не мене неизбжнаго.

‘Больше писать не могу. Первый звонокъ, зовутъ въ Германію. Смло переступаю границу. Прощай, милый Владиміръ, пиши мн такъ же откровенно, какъ я пишу теб. Пиши въ Берлинъ Central-Htel. Мы тамъ пробудемъ дв недли. А куда дальше, сообщу изъ Берлина.

‘Мать знаетъ, что это я теб пишу и проситъ передать теб сердечный поклонъ, ‘какъ родному’. Это ея слова. Она всю дорогу говорила о теб и вообще въ самомъ дл относится къ теб, какъ къ родному. Впрочемъ, это смшное слово: родной! Вдь Дмитрій родной. Но это не помшало ему даже не пріхать на вокзалъ.

‘Прощай, милый Владиміръ. Тоскую самой настоящей, непритворной тоской. Твоя Вра’.

Это письмо произвело на Владиміра Николаевича странное впечатлніе. Не смотря на то, что въ немъ было столько доказательствъ привязанности къ нему Вры Поликарновны, столько искренности, фактъ полученія его былъ ему непріятенъ. Оно чмъ-то затрудняло его, причиняло ему какое-то неудобство.

Онъ пріхалъ изъ деревни спокойный, уравновшенный, съ свжей головой и съ ровно бьющимся сердцемъ. Ему казалось, что онъ, благодаря этой поздк какъ бы переродился. И вотъ, это письмо какъ будто вливало прежнюю отраву въ его душу, въ сердц проснулась тревога, та самая, отъ которой онъ, измученный, надялся избавиться перемной, связанной съ поздкой Вры Поликарповны.

И онъ старался себя успокоить. ‘Э,— говорилъ онъ себ,— отъ этого надо отвыкать. Разстояніе, что тамъ не говори, иметъ свою силу. Вра теперь за дв тысячи верстъ, это не должно оставаться безъ вліянія’… И онъ какъ бы стряхнулъ съ себя это настроеніе.

Однако, надо было отвтить Вр Поликарповн. Онъ сдлалъ это въ контор, когда, посл обда, вторично похалъ туда. За время отсутствія его накопилось много длъ и онъ долженъ былъ идти на работу. А дома онъ не могъ писать ей. Какое-то чувство неловкости передъ Врой Петровной мшало ему. Ему казалось, что этимъ онъ какъ-бы оскорбитъ ее, хотя она и не будетъ знать объ этомъ.

Онъ написалъ въ Берлинъ: ‘Другъ мой, Вра. Такъ какъ надо говорить сущую правду, то я сообщаю теб, что не могу еще такъ хорошо разобраться въ своихъ ощущеніяхъ, какъ ты. Они не поддаются анализу.

‘Первое время мн было хорошо и легко, я совершилъ поздку въ деревню къ Вольтову съ семьей и съ Скорбянскимъ. Мн было даже весело. Кажется, что я испыталъ нчто похожее на то, что испытывала ты, но наврно не знаю. Я не анализировалъ и, должно быть, оттого мн и было хорошо.

‘Видлъ картины Вольтова. Что за прелесть и что за оригинальный талантъ! Жаль что ты не видала и еще больше жаль, что никто изъ Спонтаневыхъ не захотлъ помочь ему. Много смшного въ его зат, но это не мшаетъ ей быть почтенной, а ему большимъ талантомъ. Ты увидишь какъ прогремитъ его имя.

‘И такъ, я чувствовалъ себя прекрасно и это продолжалось до настоящаго момента, когда я пишу. Я получилъ твое письмо и старая тоска охватила меня. Но это ничего не значитъ, и изъ этого нельзя сдлать никакого вывода. Прежнее вдь было сильно и его обаяніе должно сказываться, оно и сказывается, а съ выводами спшить не будемъ.

‘Знай только, что ни одна новая черточка въ моей душ не будетъ отъ тебя скрыта. Ты все будешь знать и все будешь принимать къ свднію. Совтую теб длать тоже по отношенію ко мн. Цлую твои руки. Прощай и пиши. Твой Владиміръ’.

Это были первыя письма, которыми они обмнялись. Впечатлніе тревоги, которое онъ почувствовалъ въ первый моментъ посл прочтенія письма изъ Берлина, очень скоро разсялось у Владиміра Николаевича. Въ первый день оно доставило ему много огорченій, но уже на слдующее утро онъ всталъ бодрымъ и чувствовалъ себя такъ, какъ во время поздки къ Вольтову.

Съ нимъ даже случилось нчто необыкновенное, чмъ онъ въ особенности поразилъ Ивана Семеновича. Не посовтовавшись ни съ кмъ, онъ однажды, явившись въ контору, сказалъ:

— А что, Иванъ Семеновичъ, если бы я попросилъ у васъ отпуска?

Иванъ Семеновичъ усмхнулся.

— Какъ же это, Владиміръ Николаевичъ, вы у меня просите, когда вы мое начальство?

— Да вотъ въ томъ-то и дло, что, беря отпускъ, я засаживаю васъ за работу, значитъ у васъ и проситься долженъ.

— А что, опять подумали създить куда?

— Нтъ, не създить. А своя работа у меня есть. Давно бы слдовало ею заняться да все времени не было, работа важная, Иванъ Семеновичъ.

— Художественная?— спросилъ Иванъ Семеновичъ, который слышалъ о томъ, что Бертышевъ пишетъ картины.

— Да, хорошую вещь началъ, очень она меня занимаетъ, хочу кончить добросовстно.

— Такъ что жъ, Владиміръ Николаевичъ, зачмъ же дло стало?

— Да вотъ именно за тмъ, чтобъ вы меня отпустили.

— Да я вамъ вотъ что скажу, Владиміръ Николаевичъ, что вы черезчуръ уже много контор отдаетесь, нтъ въ этомъ надобности.

— Какъ нтъ надобности? Вдь я взялся за это дло.

— Да вдь вы взялись главный надсмотръ имть и всмъ вообще орудовать. А для этого не надо постоянно сидть въ контор. Дло оно несложное, и мы безъ васъ его справимъ.

— Такъ что выходитъ, что я лишній человкъ.

— Ну, какъ же лишній? Какъ же можно лишній? Тутъ надо, чтобъ было лицо, надо, чтобъ служащіе знали, что есть на нихъ главный человкъ, чтобы не распускались, ну и притомъ у всякаго дла должна быть одна голова. Вотъ вы и есть у насъ такая голова. Я правду говорю, Владиміръ Николаевичъ. Довольно будетъ, ежели вы на полчасика задете, чтобы видли васъ, вотъ и все… Неисправностей у насъ никакихъ нтъ, однимъ глазкомъ въ книгу взглянули, и все видно. Сами же хорошій порядокъ завели. А на счетъ отпуску, это — сколько угодно.

— Да я вдь надолго, Иванъ Семеновичъ. Мсяца на полтора.

— Да хоть на годъ. Лишь бы только довріе ко мн имли, чтобы безпокойства не было.

— Я вамъ, Иванъ Семеновичъ, вполн довряю.

— Вотъ и спасибо. Такъ, значитъ, и погуляйте себ. Что жъ, значитъ, въ город останетесь или куда удете?

— Нтъ, нтъ, никуда не уду, буду работать дома, въ своей квартир.

— Ну, помогай вамъ Богъ.

Придя домой въ этотъ день, Владиміръ Николаевичъ объяснилъ Вр Петровн свой планъ.

— Займусь неотступно моей картиной,— говорилъ онъ.— Я чувствую какой-то ‘запалъ’. За какое дло ни возьмусь, всюду только и вижу свою картину, изъ всхъ угловъ она на меня смотритъ. Просто ни о чемъ не могу думать.

У Вры Петровны засіяли глаза и она сама не знала, почему это доставило ей столько радости. Вдь онъ очень опредленно объяснилъ, что отпускъ взялъ для картины, ничего лично ей онъ не общалъ, никакого даже разговору у нихъ не было о личныхъ отношеніяхъ.

Но если бы хорошенько покопаться въ ея душ, то можно было бы отыснать тамъ странную связь въ ея глазахъ между ихъ личной жизнью и искусствомъ. Ей почему-то казалось, что всякій разъ, когда въ немъ возгоралась любовь къ искусству, когда онъ начиналъ интересоваться своей работой, въ это время непремнно должно было блекнуть другое чувство, которое составляло всю драму ея жизни.

Въ сущности это легко было понять. Вдь Владиміръ Николаевичъ, всей душой преданный своему искусству, изъ за него пріхавшій въ Петербургъ, охладлъ къ нему именно въ то время, когда началось его сближеніе съ домомъ Спонтанева. Вра Спонтанева какъ бы замщала въ душ его искусство.

Съ другой стороны отъ Вры Петровны не ускользнуло, что въ т дни, когда Владиміръ задумалъ свою картину и съ увлеченіемъ принялся за нее, въ немъ, не въ словахъ его и не въ поступкахъ, а въ чемъ-то неуловимомъ,— въ манер, въ тон,— замтно было, что онъ уже не такъ цнитъ т свои отношенія. Наконецъ, это совпало съ ихъ разлукой, съ ршеніемъ Вры Спонтаневой ухать за границу, чего прежде, кажется, и предположить нельзя было.

А ей такъ хотлось возвратить его — не себ. Боже сохрани! она давно считала это невозвратнымъ,— но возвратить искусству художника, котораго она продолжала считать попрежнему выдающимся талантомъ, доставить его вновь полюбить свою работу, вновь сдлаться тмъ, чмъ былъ онъ до этой печальной исторіи. И вотъ почему сіяли ея глаза, когда она узнала о ршеніи Владиміра заняться работой, и ршеніи, на столько твердомъ, что онъ даже отказался на время отъ Спонтаневскаго дла, на что никогда прежде нельзя было его подвинуть.

Владиміръ Николаевичъ погрузился въ работу. Онъ вставалъ рано, въ 8 часовъ, тотчасъ же становился у своей картины и оставался при ней до послдней возможности, до тхъ поръ, пока можно было пользоваться дневнымъ свтомъ. Эта картина была теперь центральнымъ пунктомъ въ дом, о ней только и говорили.

Ею занимались какъ хозяева, такъ и гости, даже дти интересовались ея судьбой.

Скорбянскій часто приходилъ къ нимъ и всякій разъ прежде всего подходилъ къ картин, долго смотрлъ на нее и констатировалъ успхъ.

— Удивительно это у тебя,— говорилъ онъ,— какъ каждый день прибавляется новая черта, которая все больше и больше оживляетъ это замчательное лицо.

Владиміръ Николаевичъ тоже былъ доволенъ своей работой, но однажды его видли около картины хмурымъ и какъ бы чмъ-то неудовлетвореннымъ.

— Чего же теб еще нужно?— спрашивалъ его Скорбянскій,— мн кажется, что лучшаго и желать нельзя. Въ этомъ лиц все ясно.

— Нтъ,— сказалъ Владиміръ Николаевичъ,— мн по крайней мр далеко не все ясно — здсь недостаточно ярко выражено самое главное.

— Но что же это?

— Самое главное, самое главное! Я не могу даже сказать что. Но лицо не вполн выражаетъ то, что произвело на меня основное впечатлніе въ оригинал.

— А твой оригиналъ существуетъ?

— Конечно. Вдь это Дмитрій Спонтаневъ. Это не портретъ, нтъ, Боже сохрани,— это гораздо выше, это — типъ. Я взялъ у него только то, что типично. Я хотлъ выразить… не знаю, какъ это назвать,— старую молодость или молодую, старость… не могу теб точно выразить.

— Не это здсь и такъ достаточно выражено,— возразилъ Скорбянскій.

— Нтъ, нтъ. У вето въ лиц било что-то еще, именно такая черта, которая сразу освщаетъ весь типъ…

— Но что же длать, если ты потерялъ эту черту? Я нахожу, что можно и безъ нея обойтись.

— Нтъ, нтъ, у меня будетъ мучительное ощущеніе неполноты, недоконченности. Я долженъ повидать его.

— Неужели же ты подешь къ этому господину?— съ удивленіемъ спросила епо Вра Петровна.

— О, для такой цли куда только я не похалъ бы? Изъ за одной этой черточки чего я не сдлалъ бы?

— Но вдь нельзя же хать къ нему такъ, зря. Надо, чтобъ было какое-нибудь дло.

— А, вотъ дла-то у меня и нтъ. Въ этомъ вся штука. И главное, что и не можетъ быть дла къ этому господину. Я ршительно не могу придумать никакой точки соприкосновенія съ нимъ.

— Да ты посули ему денегъ! Давать, конечно, не стоитъ, а только посули. Вдь это ни къ чему тебя не обязываетъ!— сказалъ Скорбянскій.

— Для этого втъ никакихъ основаній. Да онъ не такъ наивенъ, чтобъ поврить этому.

Какъ ни ломали голову вс трое, но не могли ничего придумать. Тмъ не мене Владиміръ Николаевичъ надлъ сюртукъ, очевидно собираясь хать.

— Что жъ, ты придумалъ?— спросилъ его Скорбянскій.

— Нтъ. Но все равно, хотя бы по самому глупому поводу, мн вдь только на нсколько секундъ — посмотрть на этого молодца.

— Но однако же, какъ же такъ?.. Вдь можетъ выйти глупое положеніе.

— Все равно. Дорогой что-нибудь придумаю.

И Бертышевъ похалъ. Всю дорогу онъ старался придумать что-нибудь правдоподобное, но въ самомъ дл у него до такой степени не было ничего общаго съ молодымъ Спонтаневымъ, что вс усилія оказывались тщетными.

Онъ былъ уже у двери квартиры Дмитрія Спонтанева, но еще не зналъ, что именно скажетъ. Онъ позвонилъ, лакей отворилъ ему дверь.

— Дома Дмитрій Поликарповичъ?— спросилъ онъ. И страннымъ казалось ему, что онъ объ этомъ спрашиваетъ, что ему зачмъ-то понадобился Дмитрій Спонтаневъ.

— Они дома,— отвтилъ ладей,— а что вамъ угодно?

— Мн угодно его видть.

— Едва ли примутъ-съ!— отвтилъ лакей.— Они ныньче никого не принимаютъ. Занятіе какое-то имютъ.

— А ты вотъ на всякій случай отдай мою карточку, можетъ, и примутъ.

Лакей взялъ карточку и неохотно пошелъ наверхъ. Владиміръ Николаевичъ тоже медленно сталъ подниматься по лстниц, испытывая глупйшее ощущеніе человка, явившагося въ чужой домъ безъ всякаго дла.

Лакей очень скоро вернулся, но выраженіе лица его было уже совсмъ другое, очевидно, Дмитрій Спонтанетъ изъявилъ полную готовность принять гостя.

— Пожалуйте сюда, въ комнату!— любезно пригласилъ онъ.

Бертышевъ плохо зналъ этотъ домъ и совсмъ позабылъ расположеніе комнатъ въ немъ. Онъ былъ здсь всего раза два, когда, посл смерти Поликарпа Антоновича, пришлось приводить въ ясность наличное имущество Спонтаневыхъ. Обстановка осталась та же, что и была, Дмитрій Поликарповичъ ничего не перемнилъ. Все было мягко и удобно, но на всемъ уже видлось порядочное вліяніе времени.

У Бертышева просто лобъ трещалъ отъ усиленнаго придумыванія. Въ ожиданіи хозяина у него была даже такая минута, когда онъ готовъ былъ улизнуть. ‘Не глупо ли въ самомъ дл придти въ чужой домъ и не знать, что сказать?’ думалъ онъ.

А въ это время въ дальней комнат послышались шаги… Владиміръ Николаевичъ съ усиліемъ закрылъ глаза, крпко стиснулъ обими ладонями виски и вдругъ его оснила мысль. Мысль была чрезвычайно простая, чтобы придумать ее, не стоило такъ долго ломать голову.

— Это вы?— какъ бы не довряя своимъ глазамъ, спросилъ Дмитрій Поликарповичъ, и остановился на нкоторомъ разстояніи, какъ бы не ршаясь протянуть ему руку. Владиміръ Николаевичъ, очевидно, и не расчитывалъ на это и съ своей стороны не сдлалъ попытки, а просто слегка поклонился и отвтилъ.

— Да, это я, какъ видите.

— Чмъ же я обязанъ такой чести?— слегка иронически спросилъ Спонтаневъ.

— Я вамъ сейчасъ объясню!— очень просто отвтилъ Владиміръ Николаевичъ.— Вы позволите мн ссть?

— Пожалуйста, прошу.

Спонтаневъ самъ слъ и указалъ гостю на стулъ. Владиміръ Николаевичъ занялъ его.

— Дло очень незначительное,— сказалъ онъ.— У меня есть кое-что сообщить вашей матушк, межъ тмъ я потерялъ изъ виду ихъ маршрутъ. Я не знаю, гд он теперь. Такъ вотъ, не извстно ли это вамъ?

Дмитрій Спонтаневъ почти презрительно усмхнулся и отрицательно покачалъ головой.

— Почему же я это знаю? Право, я не понимаю даже, почему это вамъ пришло въ голову.

— Но это такъ естественно — вамъ знать, гд ваши родные.

— Нисколько это не естественно. Право, мн ршительно все равно, гд они. Они наслаждаются заграничнымъ путешествіемъ, позвольте же спросить, что мн отъ этого прибавляется или убавляется?

Собственно разговоръ могъ бы считаться исчерпаннымъ, но Бертышеву нужно было посидть нсколько минутъ. При этомъ онъ внимательно всматривался въ лицо Спонтанева. Нужно было придумать тему для разговора и онъ ничего не нашелъ лучшаго, какъ завести рчь о ликвидаціи.

— Вы по всей вроятности интересуетесь знать, какъ идутъ дла,— сказалъ Владиміръ Николаевичъ.

— Надюсь, что они идутъ хорошо,— промолвилъ Спонтаневъ.

— Настолько хорошо, что приходится пожалть о томъ, что нельзя совершить ликвидацію ране трехъ лтъ посл смерти вашего батюшки.

— Да, вы правы, приходится пожалть. Не находите ли вы, что это было излишне стснять насъ такимъ длиннымъ срокомъ?

— Несомннно, что у Поликарна Антоновича были свои основанія.

— Да, у него были основанія, но онъ умеръ и они перестали существовать вмст съ нимъ. А у насъ есть свои основанія совершить раздлъ пораньше, межъ тмъ онъ этого не захотлъ принять во вниманіе, онъ умеръ, а мы живемъ. Кажется, послднее обстоятельство иметъ нкоторое преимущество передъ первымъ.

Бертышевъ формально возражалъ ему, но въ сущности былъ очень невнимателенъ. Онъ пристально смотрлъ ему въ лицо и старался уловить ту черту, которая ему была такъ нужна. И наконецъ настудилъ моментъ, когда онъ, самъ того не подозрвая, весь просіялъ и заставилъ даже Спонтанева съ особеннымъ вниманіемъ взглянуть на него.

‘Вотъ, вотъ то, что мн надо!— мысленно нронанесъ онъ:— какъ странно! Такая пустячная черта я какое она иметъ огромное значеніе! Вотъ именно эта глубокая линія подъ нижней губой, на границ между нею и подбородкомъ, она-то и придаетъ это выраженіе какой-то преждевременной слабости! Какъ странно! Если бы я этого не видлъ, я никогда не подумалъ бы, что это такъ’.

Посл этого онъ поднялся и безъ всякихъ объясненій началъ прощаться. Спонтаневъ остался въ недоумніи. Вошелъ къ нему Бертышевъ съ довольно сумрачнымъ лицомъ, а вышелъ почти радостный. Не понималъ онъ, чмъ это такимъ онъ могъ доставить ему столько удовольствія.

Отсюда Владиміръ Николаевичъ поспшилъ домой, гд онъ еще засталъ Скорбянскаго.

— Ну, что? Поздравить тебя?— спросилъ его Скорбянскій.

— Поздравить, да еще какъ? съ необыкновеннымъ открытіемъ!

— Но съ чмъ же та пришелъ къ нему?

— А съ какими-то пустяками, право не стоитъ даже разсказывать.

— А въ чемъ открытіе?

— Этого я не скажу. А ты уйди-ка съ Врой въ столовую, а я поработаю, потомъ самъ увидишь, открытіе это, или нтъ, стоило ли изъ-за этого здить къ этому болвану или не стоило.

Скорбянскій и Вра Петровна подчинились его приглашенію и ушли въ столовую. Часа полтора Владиміръ Николаевичъ возился съ картиной, затмъ позвалъ ихъ.

— Ну смотрите теперь.

— Да, удивительно! Есть что-то новое въ лиц, и именно какое-то выраженіе ‘молодой старости’. Но что ты сдлалъ?

— Да ничего особеннаго. Вотъ только и всего…

Онъ указалъ кистью на перемну, которую произвелъ на портрет надъ подбородкомъ. Такимъ образомъ онъ открылъ имъ свою тайну.

— Ну, что жъ, теперь можно считать работу конченной?— спросилъ Скорбянскій.

— О, нтъ, далеко нтъ. Вдь эта работа не любительская, я готовлю ее для выставки, надо дать нчто законченное!

— Мой Богъ!— воскликнулъ Скорбянскій,— если бы я могъ такъ отдлывать свои произведенія!

Прошло уже около мсяца, какъ ухала Вра Поликарповна. Настроеніе Владиміра Николаевича было превосходно. Онъ точно приросъ къ своей картин.

Онъ рано ложился спать, часто длалъ прогулки по отдаленнымъ улицамъ Васильевскаго острова. При этомъ онъ почти всегда бралъ съ собой дтей. И интересныя вещи узналъ онъ въ это время. Для него было ясно, что за минувшій годъ дти отвыкли отъ него. Они не дичились его, а какъ-то стснялись. Онъ рдко бывалъ съ ними, у него всегда былъ видъ какой-то сосредоточенности. ‘Серьезный, какъ у чужого’. Теперь онъ старался ‘наверстать’, болталъ съ ними, смшилъ ихъ и ему удалось очень скоро вернуть ихъ довріе. Они стали ждать этихъ прогулокъ и всегда съ удовольствіемъ шли.

Въ контору онъ зазжалъ всего раза два въ недлю. Это было необходимо для поддержанія дисциплины въ приказчикахъ. Если бы они долго не видли его, то стали бы небрежно относиться къ своимъ обязанностямъ. Это ему открылъ Иванъ Семеновичъ. Кром того, изъ-заграницы письма получались тоже приблизительно раза два въ недлю. Владиміръ Николаевичъ тутъ же въ контор и отвчалъ.

Вс письма Вры Поликарповны были полны впечатлній, все было для нея ново, все охватывало ее. Уже изъ Берлина она писала:

‘Какъ скудна наша жизнь въ Петербург! даже нмцы, аккуратные, точные и скучноватые по натур нмцы, и т далеко ушли отъ насъ. Движеніе на улиц, театры, газеты, пьесы, книги… Вс полны какой-то жизнерадостности, видно, что люди живутъ съ удовольствіемъ, а не по обязанности, какъ у насъ. Жизнь въ Петербург кажется мн сномъ, но не тмъ сномъ, который по лонъ очаровательныхъ грезъ, а тупымъ, глухимъ, безъ сновидній. Какъ можно довольствоваться такой жизнью, когда такъ близко, бокъ-б-бокъ, на разстояніи какихъ-нибудь двухъ сутокъ, существуетъ иная жизнь, полная движенія и смысла’?

Владиміръ Николаевичъ отвтилъ на это осторожно. Онъ не хотлъ ловить ее на словахъ. Онъ могъ бы написать ей о тхъ грезахъ, которыми была полна однажды ихъ жизнь. Разв ихъ любовь въ первый мсяцъ ихъ сближенія не была очаровательной грезой среди ‘тупого глухого сна?’

Но онъ ни однимъ словомъ не обмолвился объ этомъ, онъ даже былъ радъ, что она такъ увлекается новизной, что отодвигаетъ отъ себя подальше всякое воспоминаніе о прошломъ. Онъ писалъ ей на это:

‘Все, что ты пишешь, прекрасно, и я понимаю, что тебя должны были охватить новыя впечатлнія, но берегись, Вра, пресыщенія, пусть душа твоя будетъ полна, но не переполнена, чтобы ты однажды не почувствовала утомленія. Душу тоже можно и надорвать. Береги же свою душу. О себ пока сообщу только то, что я весь отдался своей картин. Съ тхъ поръ, какъ ты ухала, искусство опять сдлалось моей религіей. Ты сдлала меня язычникомъ, благодаря теб, твоему обаянію, я ‘сотворилъ себ кумира’. Теперь я вернулся къ истинному Богу. Какъ странно, что такое прекрасное чувство, какъ любовь, можетъ вліять на человка отрицательно. И какъ жаль, что не присутствіе твое, а отсутствіе вернуло меня на истинный путь здоровой работы и творчества. Я хотлъ бы, чтобъ все лучшее въ моей жизни было связано съ воспоминаніемъ о томъ прекрасномъ чувств, которое, впрочемъ, и само спасовало и уступило мсто другому,— другому, которому я не знаю имени’…

Изъ Берлина Спонтаневы перехали прямо въ Парижъ. Оттуда Вра Поликарповна писала въ первомъ письм:

‘Ну, я ничего не понимаю, я ровно ничего не понимаю. Можетъ быть, завтра или черезъ недлю я разберусь во всемъ этомъ. Но сегодня, сейчасъ, когда мы въхали въ этотъ поразительный городъ и едва успли перевести духъ, я ничего, ничего не понимаю. Можно подумать, что мы, живущіе въ нашемъ холодномъ Петербург и эти, наполняющіе улицы и бульвары Парижа — существа различныхъ, ничего между собой общаго не имющихъ породъ. Или мы — люди, тогда они ушли куда-то далеко впередъ, такъ что ихъ трудно уже причислить къ людямъ, или они — люди, тогда мы на тысячу лтъ отстали отъ нихъ. Мн кажется, что мы ближе къ медвдямъ, чмъ они къ намъ. Если они ведутъ жизнь, то мы, значитъ, еще закопаны въ землю и прозябаемъ тамъ, какъ зерно ржи, брошенное въ землю передъ зимой. Не понимаю и не знаю, пойму ли когда-нибудь’.

Такъ писала она о своихъ первыхъ впечатлніяхъ. Но уже черезъ три дня языкъ перемнился, она побывала въ Comdie, осмотрла часть Лувра, вдоволь находилась по бульварамъ. Она писала:

‘Вообрази, что я уже чувствую себя парижанкой. Какъ скоро! Но это здсь длается очень просто. Здсь воздухъ наполненъ бактеріями и эти бактеріи остры, какъ тончайшее остріе идеально-тонкой иголки, он впиваются въ новаго человка и проникаютъ его насквозь, они заражаютъ его, и человкъ, у котораго вчера еще кружилась голова отъ этого страшнаго невообразимаго водоворота, уже смло бросается въ этотъ водоворотъ и принимаетъ участіе въ этой общей грандіозной толкотн.

‘Я не знаю, что это за люди. Въ своихъ книгахъ, журналахъ, газетахъ, въ театральныхъ пьесахъ, въ своихъ изобртеніяхъ, въ постройкахъ, въ предпріятіяхъ, въ этихъ удивительныхъ приспособленіяхъ для общаго удобства, они очень серьезны и оставляютъ насъ такъ далеко позади, что насъ и не видно, но на бульварахъ, въ театр, везд, гд толпа, это дти, веселыя, дурачащіяся, увлекающіяся побрякушками, игривыя. Въ каждомъ француз сидятъ два существа: серьезное, практичное и легкомысленное, какъ ребенокъ, не знаю, надолго ли мн этого хватитъ, но теперь Парижъ со всмъ, что въ немъ есть, наполняетъ меня всю.

‘Ахъ, еслибъ ты зналъ, какъ мн жаль мою бдную старуху. На нее Парижъ производитъ потрясающее впечатлніе. Онъ для нея слишкомъ утомителенъ. Она не въ силахъ выдерживать его. Часовая прогулка по бульварамъ утомляетъ ее до того, что у нея смыкаются глаза и она здсь такъ много спитъ, что я иногда пугаюсь и совтуюсь съ врачами. Какое различное дйствіе одного и того же на дв души’.

И цлый мсяцъ не прекращались эти восторженные дифирамбы Парижу. Но вдругъ въ одномъ письм тонъ ея радикально измнился, въ немъ не было ничего опредленнаго, но въ каждомъ слов слышалось глубокое разочарованіе.

‘Да, все это хорошо, хорошо, но вдь это чужое. Какъ это было смшно съ моей стороны — забыть объ этомъ хоть на минуту! Если бы существовалъ такой волшебный элексиръ, котораго достаточно было бы выпить каплю, чтобы вдругъ связать твою жизнь съ жизнью этого чужого города, этихъ чужихъ людей! О, тогда въ этой толп можно было бы найти хоть тнь счастья. Но такого элексира нтъ на свт.

‘И вотъ я стою у окна своей квартиры и глажу на улицу и грустно мн, грустно видть эти бурныя, ни на минуту не умолкающія проявленія чужой полноты жизни. Жизнь бьетъ клюнемъ, чаша полна, даже слишкомъ полна, она переполнена такъ, что льется черезъ край, но мы, дти скучнаго, блднаго, мрачнаго свера, всегда будемъ стоять въ сторон, всегда будемъ ей чужія. Почему меня вдругъ охватила какая-то неумолимая тоска? Почему мн грустно не только за себя, но и за всхъ, оставшихся тамъ за рубежомъ, въ той жизни, которая никогда не догонитъ эту, какъ бы ее ни подгоняли кнутомъ. И вотъ когда мн нужна дружеская рука, потому что никогда такъ не надо было мн почувствовать, что я не одна на свт. О, Господи какая грусть. Помнишь, можетъ быть, ты писалъ мн, чтобы я берегла душу, чтобы я не надорвала ее? Ну, вотъ, можетъ быть, она и надорвалась. Разберись въ этомъ, если можешь, за меня и научи меня. Протягиваю теб руку или лучше — жду твоей протянутой мн руки! Твоя Вра, въ эту минуту боле, чмъ когда-нибудь, твоя’.

Долго и неподвижно просидлъ Владиміръ Николаевичъ надъ этимъ письмомъ. Оно задло его гд-то въ такомъ глубокомъ уголк души, гд давно уже было молчаніе. И вновь тамъ что-то заныло.

Онъ не отвтилъ на это письмо въ тотъ же день, а, въ противность обыкновенію, отложилъ отвтъ на завтра. Но и завтра у него ничего не вышло. Онъ думалъ о томъ, почему именно это письмо Вры Поликарповны произвело на него такое глубокое дйствіе. Не потому ли, что въ немъ Вра рисовалась не такой, какой она была въ послднюю недлю, а какой была въ первые дни ихъ любви. Было что-то чистое, что-то поэтическое, что-то прекрасное въ этой ея грусти. И передъ нимъ вставало забытое — очевидно, плохо забытое — прошлое и сердце начинала биться тоскливо и хотлось протянуть руки къ нему, къ этому прошлому, а вмст и къ ней, къ той Вр, которая была и въ прошломъ, и теперь стояла у окна въ Париж, съ тоской глядя на чужой городъ, на чужую толпу, чужую жизнь и съ мольбой и съ прежнимъ довріемъ протягивала къ нему руки. Наконецъ, онъ отвтилъ ей: ‘Ахъ, Вра, ахъ, Вра! зачмъ ты разбудила, во мн воспоминанія, которыя я считалъ забытыми? Какъ иногда сладко бываетъ забыть прекрасное и тяжело помнить его! Не надо, не надо, Вра. Вдь это миражъ, все равно, оно не вернется… Отдохни душой и погрузись опять въ этотъ океанъ жизни, хотя бы и чужой. Поищи въ себ новыхъ силъ для этого, а, можетъ быть, найдется и тотъ волшебный элексиръ, о которомъ ты говоришь. Еслибъ ты знала, какъ мн было хорошо и какъ теперь стало тяжело, то ты не хотла бы нарушить очарованіе. Если это экзаменъ, то мы держимъ его плохо. Еще одинъ такой отвтъ и мы рискуемъ срзаться и получить по нулю. Жду отъ тебя другихъ писемъ, похожихъ на прежнія’.

Но онъ такого письма изъ Парижа не получилъ. Вра Поликарповва прислала коротенькую записку, сообщавшую, что они дутъ въ Швейцарію, въ Лозанну. ‘Гд тихо-тихо, гд можно помечтать въ одиночеств’.

Вра Поликарповна прибавляла: ‘тамъ будутъ знакомые, но я постараюсь всячески избгать ихъ’.

Эта прибавка остановила на себ вниманіе Владиміра Николаевича. Знакомые! Это — Брухманы. О нихъ до сихъ поръ ни въ одномъ письм не упоминалось. Если бы они были въ Париж, Вра непремнно написала бы объ этомъ. У нея нтъ привычки скрывать что бы то ни было. Они въ Париж не были, теперь предстоитъ встрча въ Лозанн.

И у него явилась надежда, странная надежда на то, что эта встрча поможетъ ему. Удивительныя иногда приходятъ въ голову соображенія.

Бываетъ положеніе, когда человкъ боится того, чмъ онъ долженъ былъ бы дорожить. Все зависитъ отъ обстоятельствъ, при которыхъ приходитъ счастье. Въ иномъ положеніи счастье отравляетъ жизнь… Владиміръ Николаевичъ боялся теперь увидть тотъ прекрасный образъ, въ какомъ явилась предъ нимъ Вра Поликарповна въ послднемъ письм. Ея увлеченіе новыми впечатленіями помогало ему отодвинуть отъ себя подальше прошлое, распутать и сбросить съ себя цпи, оковывавшія его такъ долго. А ея послднее письмо разомъ возстановило все, что разрушить такъ дорого ему стоило. И онъ страстно желалъ, чтобы этотъ прекрасный образъ какъ-нибудь исчезъ, чтобы хоть какое-нибудь постороннее вліяніе набросило бы на него тнь пошлости, унизило его, свело съ пьедестала и ему смутно чувствовалось, что это должна сдлать встрча съ Брухманами.

А пока что, ему уже далеко не такъ работалось, какъ прежде. Правда, Вра Петровна и Скорбянскій считали его картину оконченной и восхищались ею, но онъ самъ этого не находитъ. Блдный юноша съ растрепанными волосами, безпомощный, развалившійся въ широкомъ кресл, съ сигарой въ губахъ, посл убійственной ночи, въ которой онъ черезъ силу старался превзойти другихъ въ безпутств, казался ему недостаточно выразительнымъ и онъ хотлъ еще много поработать надъ его лицомъ. Поза была превосходна, но лицо его не удовлетворяло.

И теперь вдругъ она ему надола. Онъ еще подходилъ къ мольберту съ кистью и палитрой, но краски уже его не слушались и онъ едва прикасался кистью къ полотну, единственно для того, чтобы его охлажденіе не было замтно для Вры Петровны.

Но вдругъ однажды онъ отставилъ мольбертъ въ уголъ, завсилъ картину и объявилъ жен, что въ контор произошли какія-то осложненія, что безъ него дла запутались, пришли въ безпорядокъ и что ему необходимо проводить тамъ много часовъ. Онъ сказалъ это такъ естественно, что ему поврили.

Этотъ годъ, когда было столько перемнъ и когда онъ находился постоянно между двухъ огней, онъ научился быть неискреннимъ, и это ему удавалось.

Онъ сталъ здить каждый день въ контору, старался бывать тамъ подольше и какъ можно меньше проводить времени дома. Наконецъ, онъ получилъ письмо изъ Лозанны.

‘Милостивый государь мой, если ты думаешь, что теб удастся обмануть меня, то очень заблуждаешься. Я хитрая. Я сдлалась такая хитрая, что сама себ удивляюсь. Я такъ далеко вижу ‘составъ души’ и твоей въ особенности, не смотря на разстояніе, что мн иногда даже длается страшно.

‘Ты длаешь видъ, что теб нечего сказать. А это неправда. Если это экзаменъ, то ты похожъ на хорошаго ученика, который все знаетъ, но изъ упорства прикидывается невждой и упорно молчитъ на вс вопросы. Одно изъ двухъ: или ты отдлался отъ меня и не хочешь оскорбить мою гордость, или тебя влечетъ ко мн, и ты боишься этого, боишься сказать мн, чтобъ я не вздумала поддержать тебя… Но прежде всего замть, что это не честно. У насъ было условіе и я его сдержала. Я говорила теб все, что чувствовала, нисколько не боясь признаваться въ полномъ забвеніи, когда меня увлекала новизна впечатлній. Но я сказала теб все и, когда ‘надорвала душу’, я протянула руку къ теб… Я не устыдилась ни того, ни другого. А ты, ты… Скорй же поправляй свою ошибку или лучше — искупи свою вину. Я жду и я прощу. Я вдь иногда бываю очень добра къ теб, въ особенности потому, что ты человкъ запутанный.

‘Мы въ Лозанн. Ощущеніе посл Парижа такое, какъ будто тебя вынули изъ кипучей бурливой горячей рки и опустили въ прохладную, или нтъ, даже не прохладную, а чуть тепленькую, спокойную, неподвижную ванну. Парижъ, это — городъ гражданъ, вчно, неустанно, съ благороднымъ жаромъ осуществляющихъ свои священныя права. Лозанна — городъ мщанъ, которыхъ маленькія, ничтожныя, буржуазныя права сами собой осуществляются, безъ хлопотъ, безъ шума, потихоньку. Тамъ вс ищутъ лучшаго, боле совершеннаго, совершенныхъ формъ въ жизни, въ искусств, во всемъ, а здсь тупо-спокойные люди довольствуются малымъ. Что лучше, право не знаю. Я спуталась.

‘А въ общемъ мн скучно и я здсь долго не выживу. Здсь Брухманы. Но они невыносимы съ своей ограниченной законченностью. Вотъ люди, всей своей жизнью какъ бы опровергающіе истину, казавшуюся неопровержимой,— что человкъ есть существо, безгранично стремящееся къ совершенству. Они убиваютъ всякое представленіе о прогресс. Они закончены. Они созданы, какъ машина, которая всегда и при всхъ условіяхъ длаетъ и будетъ длать одно и то же, ‘свою функцію’, до тхъ поръ, пока не изотрутся винты и колеса, тогда она вовсе перестанетъ дйствовать. Достаточно побыть съ ними недлю, чтобы безошибочно предугадывать, какъ они поступятъ въ такомъ-то случа, что они скажутъ, гд улыбнутся, гд нахмурятся и никогда не ошибешься. Такъ и машинистъ знаетъ, что будетъ съ машиной, если онъ нажметъ ту или другую кнопку, отвернетъ тотъ или другой кранъ. Бдные, скудные люди! Какъ они стараются оба угодить мн! Но угодить мн, это такъ трудно. Это удавалось только одному человку, и то не всегда, о, далеко не всегда! Ты его знаешь…

‘Я уже начинаю заговаривать съ мамой о перезд куда-нибудь въ другое мсто, не знаю еще, куда. Ужъ не укатить ли въ Римъ? Но врне всего, что попаду въ Вну, тамъ хоть театры хороши.

‘Но въ Парижъ не хочу, не хочу… Онъ меня чуть не проглотилъ. Право, у меня было такое ощущеніе и я бжала.

‘Представь, Владиміръ, что я иногда думаю: вотъ-вотъ сейчасъ ты придешь и протянешь мн руку… Какъ это глупо! Бываетъ даже такъ, что въ часъ, когда приходитъ поздъ (нашъ отель недалеко отъ вокзала и вс экипажи съ вокзала прозжаютъ мимо оконъ), я начинаю пристально слдить за всми дущими съ вокзала и мн приходитъ мысль: ‘а что, какъ онъ вдругъ взялъ да и пріхалъ?..’ Разумется, это безсознательно, потому что сознательно а не врю въ чудеса.

‘Итакъ, жду отъ тебя правды, полнаго и яснаго описанія твоего ‘душевнаго состава’. Твоя, все еще твоя Вра’.

Такимъ образомъ Брухманы нисколько не помогли Бертышеву. Напротивъ, они ухудшили его положеніе. Но у него явилось какое-то странное, небывалое упорство, которое заставляло его не только передъ Врой Поликарповной молчать о своемъ ‘состав души’, но даже и самого себя уврять, что все идетъ не такъ уже дурно. Поэтому онъ не лгалъ или думалъ, что не лжетъ, когда на послднее письмо Вры Поликарповны отвтилъ:

‘Да, я не стану отрицать, что власть твоя надъ моей волей не прошла. Я ее чувствую, но видишь, я уже могу съ нею бороться. А прежде мн это не удавалось. Ты сомнваешься? Но если бы это было не такъ, разв я сидлъ бы здсь? Разв я не примчался бы къ теб? О, давно твои наблюденія надъ экипажами, дущими съ вокзала мимо оконъ вашего отеля, увнчались бы чудомъ. Но я еще здсь, я работаю. Я написалъ картину, которую находятъ прекрасной и считаютъ законченной, хотя и найдется еще не мало въ ней работы. Я теперь исправно зжу въ контору и просиживаю тутъ по пяти-шести часовъ въ день. Вдь это все факты, противъ которыхъ спорить нельзя. Нтъ, нтъ, не предрекай мн неудачу. И къ тому же я знаю, что у тебя бываютъ только настроенія, когда теб хочется протянуть ко мн руку, но у тебя бываютъ и другія настроенія, когда ты по недлямъ не вспоминаешь обо мн. Но разв можно настроенія принимать за основаніе дйствій? Они пройдутъ и смнятся другими. Будь осторожна съ своими выводами’.

Это письмо было уже запечатано, когда пришла изъ Лозанны телеграмма о томъ, что они дутъ въ Вну и что туда надо адресовать письма, онъ такъ и сдлалъ.

И ему казалось, что этимъ письмомъ онъ застраховалъ себя отъ всякой опасности.

XII.

Однажды Скорбянскій, зайдя къ Бертышевымъ, засталъ Вру Петровну одну.

— А что же нашъ маэстро? разв уже призналъ картину конченной?— спросилъ онъ.

— Не знаю!— какъ-то особенно сосредоточенно отвтила Вра Петровна.

— Не знаете? Что же, опять появилась тайна?

— Можетъ быть.

— Вотъ какъ! А мн казалось…

— Мало ли что казалось?.. При недостаточномъ знакомств съ предметомъ…— слабо улыбнувшись, промолвила Вра Петровна.

Скорбянскій замолчалъ, онъ не считалъ себя въ прав разспрашивать. Онъ зналъ, что эти разспросы были бы лишнимъ терзаніемъ для Вры Петровны. Онъ услся въ кресло и молчалъ. Но Вра Петровна заговорила сама.

— Владиміру одно мшаетъ быть вполн счастливымъ!— сказала она.

— Что же это?— спросилъ Скорбянскій, съ любопытствомъ поднявъ голову.

— Совсть!

— Этого я не понимаю, Вра Петровна.

— Ну, да, совсть. Она тревожитъ его и онъ отъ времени до времени длаетъ ей уступки. Впрочемъ, къ чему говорить? Вы, Матвй Ивановичъ, знаете это лучше меня… Давайте говорить о чемъ-нибудь другомъ.

Все это было сказано такимъ тономъ, что для Скорбянскаго не было сомннія относительно душевнаго состоянія Вры Петровны. Опять чмъ-то нехорошимъ, ненадежнымъ пахнуло на него отъ этого дома… опять здсь поселилась тревога.

Онъ посидлъ съ Врой Петровной часа полтора, а затмъ простился и по дорог домой зашелъ въ контору Спонтанева.

— Ты!— съ изумленіемъ встртилъ его Бертышевъ. Кажется, это было въ первый разъ, что Скорбянскій зашелъ въ контору.— Чмъ объяснить это?

— Дровъ не хватило, такъ вотъ зашелъ купить у васъ сажень, другую. Надюсь, по знакомству уступка будетъ!

— Ну, не дури пожалуйста, пойдемъ сюда въ мою комнату. Бертышевъ пригласилъ его въ маленькую комнату, гд не было ничего, кром шкафа, конторки и нсколькихъ стульевъ. Скорбянскій, прежде чмъ ссть, притворилъ дверь.

— Что привело тебя сюда?— спросилъ Владиміръ Николаевичъ, не замтившій этого движенія.

— Я сейчасъ былъ у тебя.

— Ну? Разв дома что-нибудь случилось?

— Нтъ, не думаю, чтобъ дома…

— Ну, ты вчно съ загадками…

— Да, ужъ это извстно, что я загадочная натура. А ты, ты… у тебя все необыкновенно ясно, какъ на ладони! Впрочемъ, извини, что путаюсь, такой уже у меня дамскій характеръ. Беллетристъ любопытенъ, какъ дама, потому что у нихъ одинаковая профессія. Вдь дамы, точно также какъ и мы, постоянно перебираютъ косточки человческой души. Гм… Косточки души! Не находишь ли ты тутъ нкотораго противорчія? Какъ ты думаешь, Вольдемаръ, былъ ли я правъ, когда нсколько недль назадъ подумалъ, что нашего полку какъ будто стало прибывать?

— Ты хочешь знать то, чего я самъ не знаю!— отвтилъ Владиміръ Николаевичъ.

— Ахъ, милые незнайки! Какъ это вы живете, дйствуете, носите бороду и усы, тащите за собой куда-то въ неопредленное пространство цлую семью и все не знаете, все не знаете? Узнайте, пожалуйста! Ей-Богу, пора! Ну, пора же наконецъ!

— Ты совершенно правъ, пора!

— Ну, такъ что же?

— Да вдь я этимъ и занимаюсь. Если ужъ ты хочешь непремнно знать, если хочешь говорить объ этомъ…

— Желаю, почти требую!

— Ну, такъ знай, что у меня давно-давно явилось сомнніе, и именно для того, чтобъ разршить его, узнать наврное, я и способствовалъ этой поздк заграницу.

— И что жъ ты узналъ?

— Ничего.

— Это немного.

— Я думалъ, что узналъ все. Я думалъ, что это уже отлетло въ область ненужнаго. И ты видлъ, какимъ я былъ, какъ бодро работалъ… Ну, а теперь…

— Теперь?

— Теперь я сомнваюсь въ этомъ.

— Поучительно.

— Нтъ, не иронизируй. Видишь ли… Ну, я скажу теб всю истину. Эта исторія началась очень поэтично, въ ней тогда не было ничего земного и ничего такого, что ставило бы меня въ глубокое противорчіе съ моей жизнью, ну, а потомъ, потомъ все сбилось на обычное, все пошло какъ у всхъ…

— Что подъ симъ разумть надлежитъ?— съ нкоторой даже боязнью спросилъ Скорбинскій.

— Нтъ, ты не думай ничего такого. Это не такъ далеко зашло. Тогда явилось сомнніе и для того, чтобы проврить себя, каждый изъ насъ пожелалъ разлуки, уединенія… И вотъ теперь, когда мы далеко другъ отъ друга, все пошлое какъ бы поблднло и сгладилось и… ну, ты понимаешь…

— И опять влечетъ къ поэтическому?..— промолвилъ Скорбянскій съ какой-то почти злостью: — ну, такъ я теб скажу: убирайся ты туда, даже, если хочешь, совсмъ… Потому что такъ медленно рзать на кусочки душу твоей жены безчеловчно.

— Моей жены? Да вдь она меня давно уже не любитъ, ей все равно…

— Ты глупый младенецъ и больше ничего. Ты думаешь, что женщина, ставши матерью твоихъ дтей, такъ же легко отдлывается отъ чувства, какъ мы съ тобой? Какъ бы не такъ. Гордость заставляетъ ее прикидываться, да и плохо она прикидывается, а ты этого ничего не понимаешь изъ эгоизма, потому что теб не понимать пріятне, выгодне.

— Ты думаешь, что Вра еще любитъ меня?— съ ужасомъ спросилъ Бертышевъ.

— Думаю ли я? Да иначе быть не можетъ. Ея жизнь вся сконцентрировалась въ тсномъ кругу семьи. Что же ты отъ нея хочешь? Если бы у нея было что-нибудь другое, работа на какомъ-нибудь поприщ, развлеченіе, общество, но у нея ничего нтъ, кром семьи и заботъ о ней. Какъ же ты хочешь, чтобъ сердце ея сдлалось пустымъ, какъ эта бутылка? Я теб говорю: одно изъ двухъ, — или узжай совсмъ, или оставайся совсмъ. А эта длящаяся операція, когда каждый день, каждый часъ отрзаютъ то руку, то ногу, она безчеловчна.

— Зачмъ я уду? Что я найду тамъ?

— Да хоть гибель собственную, это все равно. Погибни самъ, но не терзай другого. Знаешь что?— Скорбянскій съ величайшимъ волненіемъ всталъ.— Я больше не могу присутствовать при этой медленной пытк. Я не хочу тебя видть до тхъ поръ, пока не узнаю, что ты такъ или иначе закончилъ эту глупую сказку. Прощай.

— Куда ты? Постой!

— Нтъ, нтъ, Владиміръ, это не ссора… Но я просто больше не въ состояніи. Прощай.

И Скорбянскій въ самомъ дл вышелъ. Это было такъ неожиданно, такъ не похоже на него, что Бертышевъ остался на мст, какъ прикованный. Ему еще нкоторое время казалось, что Скорбянскій вернется, но скоро онъ убдился, что онъ ошибся.

Онъ всталъ и началъ ходить по комнат. Это было очень трудно, такъ какъ комната была очень мала, онъ остановился у окна.

‘Что это значитъ?— тихо произнесъ онъ и сталъ припоминать все, что говорилъ со Скорбянскимъ.— Вдь это правда, все правда. ‘Каждый день отрзать то руку, то ногу…’ Въ самомъ дл, что онъ длаетъ съ Врой, съ своей женой? Неужели онъ считаетъ ее такой наивной и думаетъ, что она не замчаетъ этой новой перемны? О, она все видитъ и все понимаетъ. Что же ему длать? Если бы существовалъ такой ножъ, которымъ онъ могъ бы вырзать изъ сердца ненужное чувство, онъ не задумался бы и вырзалъ бы, но такого ножа нтъ. Что жъ, наконецъ, надо ршить какъ-нибудь? Что онъ предпочитаетъ, то или это? Вдь тутъ ужъ надо ставить вопросъ прямо и круто, тутъ надо предпочесть окончательно. Но какъ это сдлать? Да и въ чемъ здсь вопросъ? Разв можно хоть на мгновеніе допустить мысль, что онъ можетъ оставить свою семью? Значитъ’…

— А, да ничего это не значитъ! Это могло бы значить для человка, у котораго есть характеръ, воля котораго не парализована. А онъ — разв онъ способенъ на ршительныя дйствія? Нтъ. Все остается въ прежнемъ положеніи, надо, чтобъ какая-нибудь неотразимая случайность поставила бы передъ нимъ какое-нибудь ршеніе и заставила его поступить сообразно съ нимъ…

И вотъ, безъ Скорбянскаго ему не обойтись, нтъ другого человка въ цломъ мір, кром него, который съумлъ бы понять его.

Онъ бросилъ работу и похалъ къ Матвю Ивановичу. Тотъ только что явился домой.

Владиміра Николаевича онъ встртилъ хмуро.

— Во-первыхъ, это насиліе!— сказалъ онъ очень сердито, безъ своей обычной шутливости.— Я сказалъ теб, что не могу видть тебя въ этомъ недостойномъ человка состояніи нершительности. Мн это слишкомъ тяжело… Зачмъ же ты пришелъ?

— Я не могу безъ тебя обойтись.

— Вдь и со мной, все равно, ничего не выходитъ. Ты пойми, что если для меня, только сочувствующаго зрителя, это — пытка, такъ что же должна она терпть?

— Я это понимаю.

— Но если понимаешь, то долженъ признать, что для нея будетъ облегченіемъ даже если ты ршишься разстаться съ ней навсегда, только бы это было дйствительно ршеніе.

— Но у меня нтъ этой способности ршать. Пойми, не могу же я ее выдумать. Ну, я тряпка, я трусъ, назови меня, какъ хочешь, но что же мн длать, если я таковъ? Ну, вотъ, возьми и рши за меня. Рши, строго обдумавъ и я поступлю такъ, какъ ты ршишь…

— Это смшно, Владиміръ Николаевичъ. Право, это до дикости смшно. Что мн ршать? Ты мое мнніе знаешь. Оно осталось такимъ же, какъ годъ тому назадъ. Но вдь ты не можешь такъ поступить.

— Я не знаю, что я могу…

— Ахъ, это истерическое: ‘я не знаю, что я могу’! Такъ узнай, если не знаешь!

— Я не могу узнать этого здсь…

— То-есть, это что же означаетъ? Ты долженъ похать для этого туда, гд она?

— Да, да.

— Такъ позжай съ Богомъ.

— А Вра? Что она подумаетъ?

— Она ничего не должна думать. Выдумай поздку куда-нибудь, хоть въ Сибирь, а позжай туда!

— Лгать? Но вдь это противно.

— Ха, ха, ха! Лгать противно, а рзать благородно. Я никакъ не ожидалъ, Владиміръ Николаевичъ, что ты до такой степени эгоистъ. Вся эта исторія есть не боле, какъ какое-то торжественное шествіе эгоизма, съ музыкой и пніемъ. Эгоизмъ тутъ былъ во всемъ, въ каждомъ движеніи твоемъ. Лгать противно, потому что ты самъ будешь казаться себ мальчишкой, или тамъ, пожалуй, перестанешь уважать себя! Эхъ, какъ это важно, какъ это важно, чтобъ ты уважалъ себя! А по моему, тутъ важно только одно,— чтобы жена твоя не терзалась еще излишними муками. И такъ довольно съ нея. Если теб нужно, дйствительно нужно похать туда для ршенія этого вопроса, то позжай сейчасъ же, не теряй ни одного дня, потому что у нея уже подступаетъ… Она скоро придетъ въ отчаяніе. Я удивляюсь этой женщин, какъ она можетъ такъ долго выносить эту муку? Я теб настоятельно совтую это: иди въ контору, бери въ союзники своего Ивана Семеновича, сочиняй какую-нибудь тамъ дловую телеграмму, вызывающую тебя куда-нибудь по дламъ, — въ Самару, во Владивостокъ, къ чорту въ адъ,— а въ то же время бери заграничный паспортъ и проваливай. Тамъ ршай, какъ хочешь, но только окончательно. И если прідешь сюда, то не иначе, какъ мужемъ Вры Петровны и отцомъ твоихъ дтей, а если ршишь, что долженъ остаться тамъ, такъ тоже наврно, безповоротно и тоже въ послдній разъ. Остальное предоставь мн. Ужъ не безпокойся, я съумю поддержать Вру Петровну и оградить ее отъ излишнихъ страданій. На счетъ дтей тоже не безпокойся. Твоя жена и разумна, и великодушна. Она не станетъ ни злобствовать, ни мстить, ты будешь видть дтей, содержать ихъ и даже вліять на нихъ. Я это устрою. Дти не должны ни отъ чего страдать. Понялъ?

— Да, я понялъ. Я такъ и поступлю. Другого ршенія нтъ. Послушай, Матвй, я говорю теб это, какъ самому врному другу, какъ единственному человку, которому до меня не все равно. Я поду, но не думай, что я мечтаю о какомъ-нибудь счасть, — нтъ, нтъ, это совсмъ не то. Видишь ли, я теб объясню, если съумю. Послднее время эта власть надо мной почти совсмъ, было, исчезла. И я уже совсмъ готовъ былъ попрежнему стать здоровымъ человкомъ. Но эта поздка… Издали все кажется лучше… Не знаю, понялъ ли ты меня? Но я увренъ, что вблизи миражъ исчезнетъ и я увижу все такъ, какъ есть. Мн только въ этомъ надо убдиться. И тогда я излчусь вполн и навсегда.

— Ахъ, ну, это тонкости! Это неважно! Излчишься, тмъ лучше. Я буду сугубо радъ. А нтъ, окончательно съ ума сойдешь,— по крайней мр, будетъ что-нибудь опредленное. И такъ, ты ршилъ хать?

— Да, ршилъ. Завтра же. Но какъ быть съ телеграммой? Я не съумю это устроить.

— Ну, это я могу за тебя устроить. Ты вотъ что сдлай: ты дай мн свою карточку къ этому Ивану Семеновичу и напиши, что онъ можетъ довриться мн, какъ теб.

— Хорошо, возьми карточку, вотъ надпись.

Онъ написалъ точь-въ-точь такъ, какъ сказалъ Скорбянскій. ‘Прошу васъ, Иванъ Семеновичъ, довриться подателю этой карточки, Матвю Ивановичу Скорбянскому, моему другу, — какъ мн самому’.

— А теперь уходи, пожалуйста, домой и сиди тамъ. Уходи! Я принужденъ теб сказать, что мн просто непріятно твое присутствіе. Ужъ ты извини. Я шутилъ, шутилъ, но въ это время у меня зрлъ въ груди нарывъ, теперь онъ созрлъ…

Владиміръ Николаевичъ схватилъ шапку и, выходя изъ квартиры, сказалъ Скорбянскому:

— Прощай!

XIII.

Черезъ полчаса посл Бертышева вышелъ изъ квартиры и Матвй Ивановичъ.

Онъ былъ очень золъ. Брови его были сдвинуты и лицо изъ-за приподнятаго воротника и надвинутой шапки глядло сердито.

‘О,— мысленно говорилъ онъ себ,— самая закоренлая злая воля является невиннымъ ангеломъ въ сравненіи съ безволіемъ! Сколько ни говорите о гуманности, а есть такіе милые характеры, которыхъ не подвинешь на справедливое дло безъ палки’.

Онъ отправился прямо въ контору Спонтанева и здсь спросилъ Ивана Семеновича. Онъ зналъ старика въ лицо.

— Я къ вамъ отъ Владиміра Николаевича,— сказалъ онъ:

— Владиміръ Николаевичъ сейчасъ тутъ были!— отвтилъ Иванъ Семеновичъ.

— Не сейчасъ,— поправилъ его Скорбянскій,— а часъ тому назадъ. Я то же заходилъ сюда къ нему, а потомъ онъ былъ у меня.

— Можетъ быть. Я ихъ не видлъ, они ушли какъ-то незамтно. А что же вамъ угодно?

— Прочитайте, пожалуйста, эту карточку.

Иванъ Семеновичъ надлъ очки и прочиталъ, потомъ повертлъ карточку въ рукахъ, очевидно, содержаніе ея показалось ему страннымъ.

— А по какому же собственно длу?— спросилъ онъ, внимательно оглядывая Скорбянскаго.

— По длу, близко касающемуся Владиміра Николаевича и намъ надо бы поговорить въ отдльной комнат.

— Такъ пожалуйте сюда, въ комнату Владиміра Николаевича. Они вошли, притворили дверь.

— Насъ здсь никто не услышитъ?— спросилъ Скорбянскій.

— Нтъ, будьте спокойны.

— Видите ли, отъ васъ Владиміръ Николаевичъ потребовалъ доврія ко мн, но въ то же время тутъ необходимо, чтобы я вполн доврялъ вамъ. Поэтому прежде всего пообщайте мн, что разговоръ нашъ и все, что мы сдлаемъ вмст, если вы согласитесь, останется въ этой комнат.

— Ужъ это не безпокойтесь. Если что касается Владиміра Николаевича, то ужъ это будетъ врно!

— Дло въ томъ, что Владиміру Николаевичу надо во что бы то ни стало ухать изъ Петербурга по такому длу, о которомъ не долженъ знать никто, даже его жена. Дло очень непріятное и, если жена узнаетъ, то это можетъ страшно огорчить ее.

— Понимаю.

— Такъ вотъ надо устроить такъ, какъ будто эта поздка требуется его службой.

— Гм… такъ! Понимаю-съ.

— Можете вы это устроить?

Иванъ Семеновичъ задумался.

— То-есть, это значитъ, какъ будто его куда вызываютъ?— спросилъ онъ.

— Вотъ именно.

— Такъ.— Онъ опять подумалъ.— Оно можно… Только вдь солгать придется.

— Дло настолько важное, что, право, не грхъ и солгать.

— Надо обсудить. Вотъ разв это. Есть у насъ въ Воронежской губерніи лсная дача, такъ, вотъ-съ, какъ случается, бываетъ порубка отъ мстныхъ жителей… Вотъ разв это-съ?

— Порубка?— Скорбянскій старался сообразить, какимъ образомъ можно воспользоваться порубкой.— А знаете, я думаю, что это годится. Вдь тамъ есть кто-нибудь, кто надсматриваетъ?

— Какъ же-съ! Дло стотысячное. Тамъ лсничій есть, на фамиліи Парамоновъ.

— Лсничій?.. Вотъ и отлично. Такъ вотъ что мы сдлаемъ. У васъ есть какая-нибудь старая ненужная телеграмма?

— Найдется.

— Дайте-ка ее мн.

Иванъ Семеновичъ порылся въ стол и нашелъ телеграфный бланкъ, на которомъ было десятокъ словъ написано карандашемъ.

— Теперь дайте мн резинку.

Иванъ Семеновичъ не особенно охотно далъ ему резинку. Очевидно ужъ онъ началъ колебаться.

Скорбянскій тщательно вытеръ все, что было написано карандашемъ. Потомъ онъ взялъ карандашъ и прислъ, чтобы писать.

— Значитъ, если бы произошла порубка, то пріздъ Владиміра Николаевича былъ бы необходимъ?

— Ежели сильная порубка… Пожалуй…

— Ну, отлично, мы такъ и изобразимъ.

И онъ написалъ разгонистымъ почеркомъ на телеграфномъ бланк: ‘Случилась сильная порубка, не могу самъ справиться. Пришлите немедленно полномочнаго. Лсничій Парамоновъ’.

— Годится?

— Пожалуй, что годится.

— Теперь напишемъ адресъ. ‘Въ контору Спонтанева’, этого довольно?

— Совершенно достаточно.

— А тутъ сверху ‘Воронежъ’, вчерашнее число… Довольно. Теперь вотъ что, Иванъ Семеновичъ. Ужъ это должны сдлать вы. Садитесь и пишите письмо Владиміру Николаевичу.

— Что жъ писать-то?

— А я вамъ продиктую.

— Не вышло бы чего такого…

— Нтъ, не выйдетъ ничего. Вы ничего дурного не сдлаете. Дло частное. Пишите: ‘Многоуважаемый Владиміръ Николаевичъ, посылаю вамъ депешу отъ Парамонова изъ Воронежа, дло важное, а не знаю, кого мы можемъ послать. Человка такого, чтобы толковый былъ и законы понималъ, у насъ нтъ. Ежели бы была возможность вамъ самимъ похать, то было бы самое лучшее. Жду вашихъ распоряженій’. Теперь подпишитесь.

Иванъ Семеновичъ подумалъ съ минуту, повертлъ глубокомысленно перо и наконецъ подписался.

— Теперь положите письмо и депешу въ конвертъ и отошлите Владиміру Николаевичу. Вы колеблетесь?

— Да, но что жъ, ежели нужно…

— Да, очень нужно.

— И ничего, говорите, не выйдетъ такого?

— Нтъ, нтъ, увряю васъ честью, что ничего, кром пользы для Владиміра Николаевича, не выйдетъ.

— Ну, такъ и пошлемъ.

Онъ вложилъ письмо и телеграмму въ конвертъ, тутъ же при Скорбянскомъ позвалъ мальчика и веллъ ему отнести письма на Васильевскій островъ. Скорбянскій поблагодарилъ его и простился.

Владиміръ Николаевичъ между тмъ пришелъ домой и, чтобы какъ-нибудь не выдать своего душевнаго состоянія, выдвинулъ мольбертъ и началъ вымрять размръ рамы, какая понадобится для картины. Совсмъ не объ этомъ онъ думалъ и не до рамы было ему теперь.

Но напрасно онъ принималъ эти мры, Вра Петровна вовсе не собиралась давить его своимъ присутствіемъ. Она устроила ему обдъ и тотчасъ оставила его одного.

Было часовъ восемь, когда мальчикъ принесъ письмо отъ Ивана Семеновича. Въ это время Вра Петровна, уже собиравшаяся укладывать дтей, была въ столовой. Владиміръ Николаевичъ формально прочиталъ письмо и телеграмму и подумалъ: ‘тутъ цлый организованный договоръ!’

— Вотъ, Вра,— сказалъ онъ нетвердымъ голосомъ,— я получилъ письмо отъ Ивана Семеновича и вотъ эту телеграмму.

— Что жъ?— не оборачиваясь къ нему, спросила Вра Петровна.

— Онъ пишетъ, что въ Воронежской губерніи случилась значительная порубка… вотъ и телеграмма отъ лсничаго… придется мн завтра създить туда.

— Въ Воронежскую губернію?— какъ-то странно сдвинувъ плечами, спросила Вра Петровна.

— Да, это требуютъ… дла.

— Такъ позжай, если тебя… требуютъ…

И она не взглянула ни на письмо, ни на телеграмму, и ушла въ спальню.

‘Она чувствуетъ правду, она чувствуетъ!’ — подумалъ Владиміръ Николаевичъ.

Дти между тмъ слышали разговоръ и начали въ одинъ голосъ протестовать противъ поздки. ‘Зачмъ папа удетъ?— говорили они,— намъ скучно будетъ’…

Это были для Владиміра Николаевича самыя горькія терзанія. Онъ говорилъ имъ, что этого требуетъ долгъ, объяснялъ, что такое служба и долгъ службы, но они довольно слабо понимали все это. Они были еще слишкомъ малы, чтобы понимать такія отвлеченныя вещи, какъ ‘долгъ службы’, тмъ больше, что въ голос Владиміра Николаевича, объяснявшаго имъ это, звучала неувренность. И вообще все вышло не такъ гладко, какъ думалъ Скорбянскій.

Но у Владиміра Николаевича, должно быть, подъ вліяніемъ вчерашняго разговора съ Матвемъ Ивановичемъ, ршеніе какъ-то страшно окрпло. Оно ни на минуту не поколебалось.

На утро онъ началъ усиленно хлопотать о паспорт и ему удалось достать его въ тотъ же день. Затмъ онъ захалъ въ контору, поблагодарилъ Ивана Семеновича, взялъ денегъ и забжалъ къ Скорбянскому.

— Съ Богомъ!— сказалъ ему Матвй Ивановичъ,— и помни нашъ уговоръ. Ужъ ты извини, на этотъ разъ я тебя провожать не буду.

— Почему же? Что же между нами перемнилось?

— Да просто такъ… не хочется… Не знаю самъ, почему. Только ради Бога, не считай, что мы поссорились. Это что-то другое. Очень ужъ я огорченъ… Слишкомъ долго тянутся эти огорченія, слишкомъ долго…

— Да, слишкомъ долго, ты правъ…

— Ну, прощай, дружище!— боле тепло сказалъ Скорянскій. Они крпко пожали другъ другу руки, потомъ Владиміръ

Николаевичъ дохалъ домой, поцловалъ дтей и протянулъ руку Вр Петровн.

— Но, папа, скорй, скорй прізжай обратно! Ты общаешь, общаешь?— приставали къ нему дти.— Ты, наврно, скоро прідешь къ намъ?

— Общаю… общаю… наврно!

И когда онъ это сказалъ, ему показалось, что на губахъ Вры Петровны дрогнула чуть замтная усмшка.

‘О, она чувствуетъ правду! Какъ это ужасно!.. Неужели же я не сдержу общанія, которое далъ дтямъ?’

Онъ ухалъ. Тяжелое чувство испытывалъ онъ, когда, прибывъ на вокзалъ, убдился, что на этотъ разъ никто его не провожаетъ.

XIV.

Ощущенія, которыя испытывалъ Бертышевъ въ дорог, человка съ мене крпкими нервами способны были замучить.

Съ одной стороны глубокое сознаніе необходимости этого шага, какъ самаго ршительнаго изъ всхъ, какіе онъ предпринималъ до сихъ поръ, шага, который долженъ былъ такъ или иначе положить конецъ его колебаніямъ. Вдь въ самомъ дл, пусть бы онъ колебался одинъ, о, тогда кому какое дло было бы до этого, хотя бы онъ дошелъ до головокруженія, до потери сознанія и свалился въ пропасть…

Но на той доск, на которой онъ такъ развязно качается, сидитъ цлая семья, его семья,— Вра, которой онъ столько задолжалъ, что во всю жизнь ему не заплатить, и дти, дти, которыхъ онъ такъ безконечно любитъ и передъ которыми такъ виноватъ. Очевидно, что надо однимъ сильнымъ толчкомъ остановить это качаніе.

Съ другой стороны его ни на одно мгновеніе не покидало ощущеніе преступности и при томъ какой то унизительной, мальчишеской. Опять ложь, глупая, дтская ложь, которую притомъ вс понимаютъ. Вдь узжалъ онъ, зная наврно, что жена его не заблуждается на счетъ направленія его поздки и все-таки длалъ видъ, что детъ куда-то на порубку, до конца, пока не простился и не вышелъ изъ дому. О, ничего на свт не желалъ онъ теперь такъ сильно, какъ того, чтобъ это положеніе скоре кончилось. За это онъ былъ бы способенъ пожертвовать самымъ пылкимъ чувствомъ, если бы оно у него было… А было ли оно у него?

Онъ задавалъ себ и этотъ вопросъ. Тянетъ ли его къ Вр Поликарповн? Странно сказать, — для того, чтобъ вызвать въ себ чувство, похожее на влеченіе къ ней, онъ долженъ былъ по-долгу сосредоточиваться, прогонять изъ головы мшающія мысли и ему на подмогу являлись цитаты изъ ея письма о томъ, какъ она въ Париж, одинокая, стояла у окна и ей хотлось протянуть къ нему руки. Онъ чувствовалъ, что въ этомъ нтъ непосредственности, а есть какая-то страшная натяжка, что-то искусственное.

Но онъ халъ дальше, халъ съ упорствомъ, которое въ немъ засло глубоко и неискоренимо. Поздъ мчалъ его мимо городовъ, перевезъ черезъ границу и вотъ уже осталось всего нсколько часовъ до Вны, гд были въ то время Спонтаневы.

Именно тогда, когда осталось всего какихъ-нибудь три часа, онъ подумалъ о томъ, что забылъ послать телеграмму о своемъ прізд. Онъ вовсе не имлъ въ виду устраивать сюрпризъ, тмъ больше, что ему не было достоврно извстно, будетъ ли этотъ сюрпризъ пріятенъ. Кто безъ сомннія обрадуется ему, такъ это Марья Ивановна, которая наврно тамъ чувствуетъ себя безпомощной и въ его появленіи увидитъ помощь, посланную ей свыше.

Но Вра… Очень можетъ быть, что это теперь не входитъ въ ея расчеты. ‘Э, да впрочемъ все равно, я вдь ду не для нея, а для себя. Мн нужна, мн необходима, неизбжна эта поздка’.

Послднюю ночь передъ Вной онъ почти не спалъ. Въ его распоряженіи были вс удобства для хорошаго сна,— онъ запасся спальнымъ вагономъ, — но нервы его были слишкомъ взвинчены и онъ ждалъ Вны съ головной болью и съ лицомъ трудно-больного.

Показались предмстья и дальнія части города. Поздъ замедлилъ ходъ. Нсколько краткихъ остановокъ на второстепенныхъ вокзалахъ, наконецъ — огромный Сверный вокзалъ. Онъ пріхалъ въ Вну.

Такъ какъ багажъ его былъ до смшного легокъ, то ему не представилось никакихъ хлопотъ. Онъ взялъ фіакръ и похалъ на Opern-Ring-Strasse, въ отель, гд жили Спонтаневы.

Свжій утренній воздухъ, пестрыя впечатлнія красивыхъ улицъ, видъ оживленной толпы, роскошные магазины, а главное — ощущеніе свободы движеній посл скованности въ теченіе почти трехъ сутокъ въ позд, оживили его. И онъ сталъ смотрть нсколько веселе.

Онъ пріхалъ въ отель, съ порядочнымъ усиліемъ, такъ какъ плохо говорилъ по-нмецки, спросилъ консьержа, живутъ ли еще здсь Спонтаневы и, получивъ утвердительный отвтъ, взялъ для себя номеръ и отправился туда.

У него какъ-то не было ни малйшей охоты торопиться съ докладомъ о своемъ прізд, можетъ быть, это было вліяніе дорожной разбитости и безсонной ночи, а также всего пережитаго въ пути, но его не тянуло поскоре увидть Вру Поликарповну.

Ему хотлось только одного: хоть на одинъ часъ свободно посидть только съ самимъ собою, чтобъ никого не видть, ни одной живой души, и, можетъ быть, даже забыть на это время о томъ, что онъ притащился изъ Петербурга въ Вну и зачмъ, и все то мучительное, чмъ полна его жизнь.

Комнату ему дали въ чтвертомъ этаж, но подняли его на ассанср. Комната оказалась небольшой, но свтлой, высокой и уютной по-нмецки, т. е. въ ней было ршительно все необходимое: и кровать, и диванъ, и комодъ, и письменный столикъ, и калориферъ, и письменный приборъ, и бюваръ, и календарь, и планъ города, словомъ то, что въ русской гостинниц ни за какія деньги не найдешь.

Онъ поднялся, потребовалъ себ кофе и погрузился въ отдыхъ. Было часовъ десять утра. Къ Спонтаневымъ было бы безполезно идти такъ рано. Он наврно еще спятъ. И онъ ршилъ сидть у себя, пока его не потянетъ туда.

Только въ половин двнадцатаго онъ подумалъ о томъ, что пора спуститься къ нимъ (он жили двумя этажами ниже). По его соображеніямъ, он уже встали и привели себя въ порядокъ.

Онъ одлся и отправился внизъ. Спонтаневы занимали два номера рядомъ и онъ постучалъ въ одинъ изъ нихъ. За дверью не было слышно никакого разговора. ‘Неужели он еще спятъ’? подумалъ Владиміръ Николаевичъ и постучался вторично, погромче. Послышались медленные шаги, кто-то отперъ дверь и пріотворилъ ее. Онъ сразу узналъ Марью Ивановну, но она очевидно его не узнала, потому что не ршалась отворить дверь больше.

Она молчала, очевидно не умя спросить по-нмецки и не допуская мысли, что это можетъ быть русскій. Бертышевъ тоже помолчалъ съ минуту, умышленно растягивая смшное положеніе.

— Ну, васъ воленъ? Васъ воленъ?— Съ необыкновенно смшнымъ акцентомъ нетерпливо произнесла, наконецъ, Марья Ивановна.

— Добраго утра, Марья Ивановна!— сказалъ, наконецъ, Бертышевъ.

— Да кто же это?— Спросила Спонтанева, вдругъ отъ одного только русскаго языка ршившись широко растворить дверь.

— Однако, я не ожидалъ, что вы такъ хорошо умете забывать!— промолвилъ Бертышевъ, протягивая ей руку.

— Батюшка мой! Родной ты мой, Владиміръ Николаевичъ!— вдругъ воскликнула старуха съ какой-то неистовой радостью, схватила его руку, втянула его въ комнату и — уже совершенно неожиданно для него — поцловала его въ губы.— Ну, и хороша же я, хороша! Васъ-то не узнала! каждый день думаю объ васъ и вдругъ не узнала. Это я по своей старческой слпот, Владиміръ Николаевичъ! Дорогой вы мой! Ахъ, ты Господи! Да откуда вы взялись? И какъ же такъ! Хоть бы словечкомъ предувдомили… Ай-ай-ай! Встртили бы, а то, подумайте, въ чужой сторон, въ. этакомъ-то столпотвореніи вавилонскомъ! Ну, садись же! ахъ-ахъ-ахъ!

Волненію ея не было границъ. ‘Вотъ ужъ поистин непритворная радость! Право, изъ за одной этой радости, которую я ей доставилъ, не пожалешь, что пріхалъ сюда’!— подумалъ Владиміръ Николаевичъ.

— А Вра Поликарповна? Неужели еще спитъ?— спросилъ онъ.

— Да что вы? что вы? Здсь у насъ совсмъ иной порядокъ. Она въ семь часовъ встаетъ, а въ восемь уже ея и слдъ простылъ.

— Куда? Гд?

— А ужъ этого я вамъ, голубчикъ, Владиміръ Николаевичъ, объяснить не въ состояніи. Все какія-то примчательности смотритъ. Куда ни прідетъ, сейчасъ и бжитъ къ этимъ примчательностямъ. И чего только не смотритъ она! Кажись, ни одной вещички не пропуститъ…. Просто даже понять не могу. Въ Дрезденъ захали мы по пути на два дня, такъ, отдохнуть захотлось,— такъ она посл этихъ картинъ да статуй, побжала какія-то кареты придворныя смотрть. Ну, скажите, что можетъ быть хорошаго въ каретахъ? и еще слава Богу, что меня теперь освободили отъ этой бготни. А въ Париж, такъ я слонялась до изнуренія, прямо, бывало, до полусмерти дохаживала. А тутъ, слава Богу, Брухманы подвернулись, ну, и меня, значитъ, на волю отпустили.

— Значитъ, Вра Поликарповна и теперь съ Брухманами ушла?

— Съ ними, съ ними. А больше съ кмъ же? Больше и не съ кмъ… Ну, какъ же я вамъ рада, какъ рада, Владиміръ Николаевичъ! Говорите же, разсказывайте, какъ вздумали это…

— Да какъ вздумалъ? Просто, знаете, заработался, вотъ и ршилъ освжиться. По контор работалъ да и для себя. Картину написалъ… Ну, вспомнилъ, что у меня въ Вн есть добрые друзья, взялъ да и похалъ…

— Ну какъ же не друзья? Ужъ для меня и для Вры лучшаго человка и на свт нтъ, какъ вы, Владиміръ Николаевичъ.

— А Брухманы?

— Э, что Брухманы?.. Они, конечно, люди любезные… Вотъ съ Врой моей таскаются по разнымъ примчательностямъ. А это вдь не легкое дло. Ну, да вдь все же нмцы они… А ежели человкъ нмецъ, будь онъ хоть распрекрасный, а мн все отъ него будетъ нмцемъ пахнуть.

— А что-жъ, разв это дурной запахъ?

— Дурной-не дурной, а все же не русскій. Да чмъ же васъ угощать, Владиміръ Николаевичъ?

— Ровно ничмъ! вдь вы вроятно въ опредленные часы завтракаете?

— Обдаемъ, голубчикъ. Здсь все шиворотъ-навыворотъ. У нихъ завтрака-то настоящаго и нтъ, а такъ, кофейкомъ пробавляются, а въ часъ, когда у православныхъ христіанъ завтракаютъ, у нихъ цлые обды дятъ. А вечеромъ ‘супе’ называется, такъ, холоднаго чего-нибудь перехватятъ. Даже скучно это. Такъ вотъ въ часъ мы и будемъ обдать внизу, въ ресторан, туда придетъ и Вра.

— Вотъ и отлично. Значитъ, не долго ждать.

Марья Ивановна разспрашивала у него про Петербургъ, все ли тамъ осталось такъ, какъ было, про Дмитрія, который, какъ оказалось, не написалъ имъ ни строчки, про дла. Бертышевъ давалъ ей подробные отвты. Такъ прошло время почти до часу, тогда они пошли внизъ.

Въ огромномъ ресторан, богато обставленномъ въ восточномъ вкус, было немного постителей и вовсе отсутствовалъ табльдотъ. Вс занимали отдльные столики. Когда они вошли, два лакея почтительно проводили ихъ къ столу, который стоялъ у широкаго окна, завшаннаго прозрачной матеріей и выходившаго на улицу. Здсь стояло два прибора, очевидно приготовленные для двухъ дамъ. Тотчасъ появился и третій, для Бертышева. Это былъ ихъ постоянный столъ.

— Разв Брухманы не съ вами завтракаютъ?— спросилъ Владиміръ Николаевичъ?

— Нтъ, они живутъ въ другомъ отел. Они, когда узнали, что мы остановились здсь, сказали, что мы сумасшедшія, и выбрали себ подешевле.

— Почему же? Но вдь они, кажется, очень богаты.

— Еще бы! ужъ во всякомъ случа богаче насъ съ Врой.

— Значитъ скупы?

— Да какъ вамъ сказать? Я этого не замчала. Напримръ, цвты Вр принести, и не дешевые, билеты въ театры купить — и ни за что не хотятъ денегъ брать — это сколько угодно. А вотъ на счетъ жизни — норовятъ подешевле. Ужъ это, должно быть, оттого, что нмцы. Я и говорю — будь онъ хоть ангельской доброты, а все будетъ пахнуть отъ него нмцемъ. Ну, скажите ради Бога, съ чего люди отказываютъ себ въ лучшемъ, когда у каждаго въ карман торчитъ по милліону? Ужь если себ удовольствія не доставлять, такъ тогда на что же и деньги наживать? Да и то вамъ скажу: какъ приглядлась я къ здшнимъ цнамъ, то вижу, что и недорого здсь. Все, я вамъ скажу, все тутъ дешевле, чмъ у насъ, а ужь насколько лучше, такъ это и сравненія нтъ. А погодите, погодите, вотъ и Вра вошла… Ну-ка… Узнаетъ ли она васъ?

Въ самомъ дл, въ полутемной передней, освщенной изъ двора цвтными стеклами, появилась Вра Поликарповна. Она внимательно и озабоченно смотрла впередъ, очевидно, стараясь разглядть столъ, за которымъ сидла бы одна дама, но не находила.

Войдя въ комнату, она по привычк пошла къ обычному столу и въ нсколькихъ шагахъ отъ него вдругъ остановилась. Въ глазахъ ея промелькнула какъ бы какая-то тнь, какъ будто они на минуту затуманились, а щеки стали чуть-чуть блдне.

Видя такое впечатлніе и не желая длить это состояніе, Владиміръ Николаевичъ всталъ и промолвилъ привтливымъ дружескимъ голосомъ.

— Ну, да, это я, это дйствительно настоящій я… Живой передъ вами…— и протянулъ ей руку.

— Но это… это наврное чудо!— сказала Вра Поликарповна, замтно вибрирующимъ голосомъ,— пожимая его руку.

— Чудо, съ которымъ, однакожъ, надо примириться, какъ съ совершившимся фактомъ!

— О, я мирюсь охотно! съ искренней радостью мирюсь! Это была дйствительно великолпная мысль!— уже вполн овладвъ собой, воскликнула Вра Поликарповна, занимая мсто за столомъ,— но воображаю, какъ вы маму удивили!.. Я думаю, она на смерть перепугалась, ха-ха-ха!..

— Чего же мн пугаться, душа моя, хорошаго человка?— обидчиво возразила Марья Ивановна.

— Мы съ Марьей Ивановной встртились подружески.

— Надюсь, и со мной также?..

— Безъ сомннія…

— Ну, давайте обдать!— промолвила Вра Поликарповна, такъ какъ въ это время стали подавать кушанья, — я уже шла сюда голодная, а посл такой пріятной неожиданности мой аппетитъ удвоился. Видите, какъ мы здсь не эстетичны. Ну, кто долженъ прежде давать отчетъ о себ,— я или вы?

— Конечно, вы.

— Почему конечно?

— Потому что вы уклонились отъ стараго пути. Я что жъ… Я сидлъ попрежнему на мст и длалъ все то же и такъ же, какъ и прежде.

— То же и такъ же?— переспросила Вра Поликарповна и съ пытливой внимательностью посмотрла на него.

— Почти!— отвтилъ Владиміръ Николаевичъ.

— А, почти. Ну, что жъ вамъ о себ разсказать? Я живу по Бедеккеру и самое лучшее, если вы возьмете эту заслуживающую глубокаго уваженія книжку и прочтете ее, по крайней мр я могу ручаться за точность.

— Въ самомъ дл вы живете по Бедеккеру?— спросилъ Владиміръ Николаевичъ и какъ бы пародируя ее, взглянулъ на нее особеннымъ взглядомъ.

— Почти!— отвтила она, тоже подражая ему и звонко разсмялась.

— А, ну полно вамъ. Я ничего не понимаю изъ вашихъ штукъ!— сказала Марья Ивановна, — говорите ужъ такъ, пожалуйста, чтобъ я могла понимать.

Они начали говорить такимъ образомъ, чтобы понимала Марья Ивановна. Разговоръ придерживался исключительно Россіи и Петербурга. И можно было замтить, что Вра Поликарповна слушала съ жадностью все, что разсказывалъ Бертышевъ, хотя онъ не привезъ съ собой ршительно ни одной сколько-нибудь интересной новости, а у Марьи Ивановны на лиц было такое выраженіе, какъ будто передъ ней служили обдню.

— А я вижу, что вы таки порядочно проголодались по части дорогого отечества!— сказалъ Владиміръ Николаевичъ.

— Представьте, до такой степени, что я сама даже не ожидала!— отвтила Вра Поликарповна.— Да, родина — не свой братъ. Есть такія нитки, которыми мы привязаны къ ней по всмъ направленіямъ, въ милліон точекъ. Въ первое время, когда мы перезжаемъ границу, должно быть, эти нитки отпущены вольно, но затмъ каждый день, каждый часъ, ихъ тамъ какая-то невидимая рука наверчиваетъ на катушки и, чмъ дольше сидимъ мы тутъ, тмъ туже они натягиваются и вроятно придетъ моментъ, когда станетъ невмоготу. Нитки такъ натянутся, что или ворочайся обратно или разомъ перержь ихъ… Вдь многіе, такимъ образомъ, перерзали…

— Да,— сказалъ Владиміръ Николаевичъ,— но, кажется, отъ этого никто не выигралъ. Т нитки перерзаны, а здсь не нашли такихъ, чтобы привязаться посредствомъ ихъ къ новой почв. Вдь нитки эти выростаютъ при рожденіи. А безъ нитокъ плохо. Приходится балансировать безъ цли…

Обдъ прошелъ незамтно. Подъ конецъ у Марьи Ивановны стали смыкаться глаза.

— Моя бдная старушка хочетъ на покой!— сказала Вра Поликарповна.— Ну, мы ее отпустимъ, а сами пойдемъ на свжій воздухъ. Надюсь, вы, Владиміръ Николаевичъ, не устали и не откажетесь?

— Я и усталъ и не откажусь…

— Тмъ пріятне. Я вдь по прежнему люблю маленькія жертвы.

— А къ большимъ уже потеряли вкусъ?

— Да… Кажется… Итакъ, мы пойдемъ?

— Куда угодно…

— Куда-нибудь подальше отъ музеевъ, храмовъ и всякихъ достопримчательностей. Мн все это надоло ужасно. Я только два слова напишу Брухманамъ. Имъ общано въ три часа идти въ Stephanskirche.

— Какъ? Вы еще не осмотрли эту церковь? Но это первое, что смотрятъ въ Вн и что стоитъ смотрть!— воскликнулъ Владиміръ Николаевичъ.

— Какое тамъ!— сказала Марья Ивановна.— Уже и меня таскали не разъ.

— О, да! Это ужъ третій повторительный курсъ. Но дло въ томъ, что Брухманы, они милые, любезные люди, но съ ними только и можно проводить время за какимъ-нибудь осмотромъ, иначе въ полчаса они кончены.

Вра Поликарповна спросила бумаги и чернилъ и тутъ же написала дв строки Брухманамъ и отправила письмо къ нимъ. Затмъ она пошла проводить Марью Ивановну наверхъ, такъ какъ старуха ни за что не ршалась одна подыматься на ассанср. Бертышевъ долженъ былъ ее ждать въ вестибюл.

Такъ какъ онъ пальто свое оставилъ внизу, то ему не было надобности подыматься къ себ. Вра Поликарповна справилась быстро, и черезъ пять минутъ они уже выходили изъ отеля.

XV.

Они говорили о пустякахъ, случайно приходившихъ имъ въ голову, какъ бываетъ всегда, когда у каждаго есть слишкомъ большой запасъ важныхъ вещей и онъ знаетъ, что все равно это выскажется потомъ, разомъ, при другихъ, боле подходящихъ, обстоятельствахъ.

— Куда же мы днемся?— спросилъ Владиміръ Николаевичъ.— Здсь такъ шумно, что мы не услышимъ другъ друга.

— Подемъ въ Пратеръ, тамъ теперь хоть и скучно безъ зелени, но все же есть хорошія дорожки и, должно быть, никто не гуляетъ.

— Вотъ и отлично.

Они сли въ первый попавшійся фіакръ и похали. Путь былъ долгій, они продолжали говорить на случайныя темы, не затмъ Вра первая поймала себя на этомъ.

— Не странно ли, что мы говоримъ обо всемъ этомъ?— сказала она.— Прежде всего — здравствуй, Владиміръ!

Она протянула ему руку.

— Да, здравствуй, здравствуй! Въ самомъ дл, мы еще не поздоровались, какъ въ былое время…

Онъ взялъ ея руку и поцловалъ.

— А теперь разскажи, что привело тебя сюда?

— Должно быть, безуміе!

— О, безуміе — слишкомъ неопредленная вещь. Надюсь, не безумная любовь.

— Нтъ, не она… Не знаю, къ счастью или къ несчастью, но изъ моей любви безуміе давно уже исчезло. Что привело меня? неспособность самому ршить трудную задачу…

— Ты хочешь, чтобъ я помогла теб? Ну, не знаю… Я, кажется, сама напрасно ломаю голову надъ этимъ…

— Кажется… Значитъ, все-таки у тебя есть надежда…

— Надежда… Надежда… Ахъ, Владиміръ, дай мн руку… Она взяла его руку и ухватилась за нее, какъ будто ей нужна была поддержка, потомъ она заговорила голосомъ взволнованнымъ и искреннимъ.

— Я скажу теб вотъ что… То, что со мной было… Прежде всего о моемъ чувств… Увы!— это для тебя увы,— оно не подвержено сомннію! Оно осталось прежнимъ. Въ немъ не произошло ни малйшаго ущерба… Видишь ли, у меня бываютъ минуты, часы, даже цлые дни, когда я перестаю быть эгоисткой. И вотъ въ такое время — а оно здсь посщаетъ меня чаще, чмъ дома — для меня становится яснымъ, что моя любовь для тебя вредна. Да это же ясно, какъ день. Она никогда не дастъ теб счастья, я знаю это наврно. Не дастъ потому, что ты такой… Ну, однимъ словомъ, не такой, какъ я. Я только не бываю эгоисткой минуты, часы и дни, а ты, напротивъ, бываешь эгоистомъ только минуты, часы, дни… то-есть не мелкимъ эгоистомъ, въ будничномъ смысл, а настоящимъ эгоистомъ, дйствительнымъ, во всемъ ставящимъ свою личность выше всего на свт, и моя любовь, можетъ быть, дастъ теб счастье, но только — минуты, часы, пожалуй, дни, но за то цлая жизнь мученій. Ты понимаешь, о чемъ я говорю. О той отрав, которая будетъ въ твоей душ, когда ты будешь думать о другихъ… о твоей семь. Ну, а ты будешь думать о нихъ постоянно. И вотъ, когда я бывала въ такомъ настроеніи, я пришла къ мысли, что должна помочь теб. А чмъ? У меня вдь только одно орудіе — моя душа, мое чувство. И я задумала нарочно охладить его, мое чувство, и стала пріучать свои мысли къ тому, что могу и безъ тебя, съ кмъ-нибудь другимъ… И иногда мн казалось, что это мн доступно… Нтъ, нтъ, ты не спрашивай подробностей, я теб ихъ не разскажу. Теперь, по крайней мр,— потому что не хочу портить нашей встрчи. Ну, вотъ видишь, ты поблднлъ, что-же? значитъ, это тебя трогаетъ? Ахъ, это все не то… Я говорю, что теперь, когда мы опять вмст и я сижу рядомъ съ тобой и ты сжимаешь мою руку, я всми силами души моей чувствую, что это была бы мучительная, непосильная для меня тяжесть… Ахъ, еслибъ ты зналъ, какъ я теб благодарна за то, что ты пріхалъ! еслибъ ты зналъ, что могло случиться?

— Но что же? Что могло случиться?

— Безуміе! Самое страшное и совсмъ непоправимое безуміе.

— Вра! Ты не можешь не сказать мн этого, ты должна сказать.

— Хорошо. Я была близка къ тому, чтобъ сдлаться женой Брухмана.

— Брухмана? Женой?

— Да, ужъ если Брухмана, то женой, конечно.

— И ты говоришь, что хотла сдлать это для меня?

— Нтъ, если разобрать правдиво, то гораздо больше для себя… Я думала, что та жизнь, которая предстояла бы намъ съ тобой… Что въ ней, во всякомъ случа, горе перевсило бы… Межъ тмъ я, утомленная впечатлніями, вообразила, что способна довольствоваться спокойной жизнью во что бы то ни стало, что покой, это — высшее благо. Какое заблужденіе! И что такое покой? Мн кажется, что, для души моей, по крайней мр, покой заключается въ томъ, чтобы она брала отъ жизни все, что ее можетъ удовлетворить, а считать покоемъ гарантію, что ты всегда будешь имть возможность сидть сложа руки, потому что все за тебя сдлаютъ другіе… Ахъ, да лучше не будемъ думать объ этомъ заблужденіи. Ты пріхалъ, спасибо теб! Ты спасъ меня отъ этого покоя и пока больше ничего не надо. Можетъ быть, ты что-нибудь скажешь о себ? Только, ради Бога, чистую правду! Не бойся, что меня что-нибудь можетъ обидть. Я такъ ясно вижу весь ужасъ твоего положенія и такъ хорошо понимаю тебя…

Они уже прохали весь городъ, и экипажъ теперь катился по широкой алле Пратера, усыпанной пескомъ и тщательно утрамбованной. По об стороны безмолвно стояли высокія деревья, лишенныя листьевъ. Воздухъ былъ тихъ. Легкій холодокъ освжалъ ихъ головы и доставлялъ имъ удовольствіе. Кучеръ сдержалъ лошадей и он пошли шагомъ.

— О себ я скажу вотъ что,— началъ посл долгаго раздумья Владиміръ Николаевичъ,— я халъ сюда, чтобъ еще разъ и окончательно проврить себя и ршить уже на этотъ разъ безповоротно…

— Да, потому что тамъ ты этого сдлать не могъ, я это понимаю вполн! Но скажи, что ты хотлъ здсь застать? Какого ршенія больше желалъ, дучи сюда? Вдь это самое важное…

— Да, я скажу это. Я хотлъ убдиться въ томъ, что мн надо вернуться туда.

— Я и это понимаю… Видишь, какъ мы стали умны съ тобой, Владиміръ.

— О, мы всегда были умны на словахъ. Но видишь ли, я не хочу натяжекъ… Вдь при извстномъ стараніи можно убдить себя, въ чемъ угодно, но я хочу правдиво убдиться въ чистой истин. Я боюсь, чтобъ ты не вздумала быть великодушной и, желая мн добра, не сгустила бы краски, чтобы я врне пришелъ къ желательному выводу.

— Этого не бойся. Я вдь эгоистка отъ головы до ногъ, въ этомъ я уже убдилась безповоротно.

— Ну, такъ вотъ, значитъ, и все.

— Слава Богу!

— Что слава Богу?

— Слава Богу, что мы все это сказали другъ другу. Вдь подумай, какъ это было трудно. Мы были почти герои. Слава Богу, что намъ это уже не предстоитъ и теперь давай просто будемъ вмст наслаждаться нашей встрчей, будемъ молчать, если хочешь… Вдь тогда еще легче будетъ вообразить, что мы т же, какъ были годъ тому назадъ и жизнь та же и все то же…

Она придвинулась къ нему ближе, а онъ крпко сжалъ ея руку.

— Но какъ ты освободился отъ своихъ обязанностей?— спросила Вра Поликарповна.

Онъ разсказалъ ей объ Иван Семенович, о своей картин и даже не утаилъ эпизода съ порубкой лса. Онъ разсказывалъ все такъ просто, какъ будто дло касалось не его, а посторонняго, а она точно такъ же слушала и — то удивлялась, то смялась, то сочувствовала. Звонкимъ смхомъ разразилась она, когда онъ разсказалъ о своемъ визит къ Дмитрію.

Они незамтно проболтали часа два. Когда имъ надоло сидть въ экипаж, они вышли и прошлись по узкой боковой алле. Затмъ похали домой.

— Долго вы здсь еще будете?— спросилъ Владиміръ Николаевичъ.

— Вна порядочно надола мн!— отвтила Вра.— При томъ же такая погода, какъ сегодня, здсь рдкость, большею частью слякоть, очень напоминающая Петербургъ. У меня уже давно зретъ мысль прохать въ Венецію, а потомъ на Ривьеру.

— Я присоединяюсь къ этой мысли!— сказалъ Владиміръ Николаевичъ.

— И ты подешь съ нами?

— Конечно.

— О, тогда этотъ планъ превращается въ геніальный. Я думаю, теб достаточно трехъ дней, чтобы отдохнуть и посмотрть Вну.

— Вполн достаточно.

— Ну, значитъ, черезъ три дня мы подемъ въ Венецію. Когда они вернулись въ отель, Марья Ивановна уже проснулась и даже распорядилась о томъ, чтобы принесли чай.

— Ужъ ты позволь, Вра, сегодня сдлать это дома, ради гостя. А то, знаете, они меня каждый день въ это время таскаютъ куда-то въ кафе…

— Но, мама, въ кафе есть люди и газеты…

— А Богъ съ ними, съ людьми и газетами… Газетъ я не читаю, а люди… Какіе же это люди? Это нмцы!

— Ахъ, мама, въ Вн нмцевъ гораздо меньше, чмъ славянъ.

— Ну, да и славяне твои здсь совсмъ т же нмцы. Такъ ужъ сегодня дома?

— Сегодня, конечно. Владиміръ Николаевичъ на сегодня, по крайней мр, способенъ замнить намъ и нмцевъ, и славянъ, и газеты. А у насъ новость, мама!

— Какая еще?

— Черезъ три дня демъ въ Венецію.

— Мать моя! Это опять куда-то дальше тащиться?

— Дальше, дальше. Только не очень, всего одну ночь проведемъ въ вагон.

— Охъ-охъ! Ну, что ужъ! Мн все равно, куда тащиться…

— И Владиміръ Николаевичъ съ нами.

— Вотъ хоть это мн будетъ облегченіе… А Брухманы не знаютъ?

— Узнаютъ… Все равно подутъ съ нами… Это можно угадать… Вдь они женихи… Ха-ха-ха! Вы знаете, Владиміръ Николаевичъ, что ко мн сватаются Брухманы?

— Какъ? Оба?

— Да, право, не знаю… Но на меня это производитъ такое впечатлніе, будто они оба сватаются. Или, по крайней мр, имъ обоимъ все равно, тотъ ли, другой ли на мн женится.

— Ну, пошла болтать вздоръ!..— возмутилась Марья Ивановна.— Ничего такого и нтъ. Вовсе они даже и не сватались, а такъ, намекали…

— А мама ужъ готова благословить!— смясь, замтила Вра Поликарповна.

— Ну, ужъ и благословить. Я только говорю, что Брухманы партія хорошая.

— Замтьте, Владиміръ Николаевичъ: Брухманы! Непремнно оба! ха-ха-ха!

— Ну, да ужъ, по крайней мр, если выйдешь замужъ, такъ мои эти путешествія невдомо куда и невдомо зачмъ кончатся.

Собственно, насколько это зависло отъ Бертышева, они могли бы ухать и раньше. Онъ совсмъ не былъ расположенъ подробно осматривать городъ.

Осмотрвъ церковь св. Стефана, побывавъ въ картинной галлере, онъ уже почувствовалъ, что довольно. Совсмъ другое настроеніе требовалось для спокойнаго осмотра, и онъ такимъ настроеніемъ не располагалъ.

Но у Вры Поликарповны были свои дла. Она заказала себ какіе-то туалеты и должна была ждать ихъ. Благодаря этому, они сидли почти безъ дла, не могли двинуться съ мста.

Владиміръ Николаевичъ встртился и съ Брухманами. Они отнеслись къ нему съ снисходительной вжливостью, но какъ-то мало обратили на него вниманія. Имъ было извстно, что онъ не больше, какъ художникъ, съ одной стороны, и служащій у Спонтаневыхъ — съ другой. Они же считали достойнымъ ихъ вниманія только самостоятельнаго хозяина торговаго предпріятія, при чемъ онъ долженъ обладать суммой не меньше милліона. Это былъ рангъ, къ которому они относились съ уваженіемъ, а весь остальной міръ они только терпли.

Наблюдая ихъ отношенія съ Врой Поликарповной, Бертышевъ не замтилъ ршительно ничего такого, что указывало бы на нжное чувство со стороны одного изъ нихъ или обоихъ вмст. Они дйствительно приносили ей цвты, были предупредительны, старались всячески угодить ей, но уже одно то, что они длали это всегда вдвоемъ, вносило въ ихъ дйствія нкоторую холодность.

Но зато ему доставляло искреннее удовольствіе наблюдать ихъ, какъ молодыхъ людей извстнаго типа. Они съ такой тщательностью выполняли вс правила, которыя считали признакомъ хорошаго тона, что, казалось, состояли на служб по этой части или же задались цлью рекламировать хорошій тонъ.

Любо было видть, какъ они занимались своимъ вншнимъ видомъ, стараясь, чтобы въ полдень не повториться по отношенію къ утру и вечеромъ по отношенію къ полудню. Они по нсколько разъ въ день переодвались, являясь каждый разъ къ новомъ вид, что несомннно вносило большое разнообразіе въ ихъ жизнь. Любопытно было видть также, съ какимъ оттнкомъ нарочитой почтительности они нагибались, чтобы поцловать руку у Марьи Ивановны, и съ какимъ выраженіемъ подчеркнутой преданности и заученнаго обожанія подносили цвты Вр Поликарповн.

Любилъ онъ также смотрть на перемны тона, когда, во время разговора ихъ съ Марьей Ивановной или Врой Поликарповной, вдругъ задавалъ имъ вопросъ Бертышевъ, — какъ они вдругъ почтительную вжливость замняли холодностью и сразу устанавливали нкоторое разстояніе между имъ и собой. Все это его потшало и доставляло достаточное развлеченіе въ Вн, и онъ думалъ:

‘Право, иногда мн даже становится любопытно увидть Вру Поликарповну въ качеств жены одного изъ этихъ экземпляровъ ‘правилъ хорошаго коммерческаго тона’.

Ни съ какой стороны они не подходили къ Вр Поликарповн. Вопросы искусства и науки, которые, хотя и по диллетантски, но все же занимали ея голову, для нихъ совершенно не существовали. Къ вопросамъ морали у нихъ были разъ навсегда установлены правила, которыя ни въ какихъ случаяхъ, ни при какихъ обстоятельствахъ не подлежали перемн.

Скучны они были безконечно. А между тмъ, Вра держала ихъ при себ, была съ ними отмнно любезна и ни разу не повела себя такъ, чтобы у нихъ явилась мысль о невозможности брака одного изъ нихъ съ нею. ‘Зачмъ же это ей?’ спрашивалъ онъ себя.

Одного только нельзя было отнять у нихъ. У обоихъ ихъ была счастливая наружность. Именно однимъ только этимъ словомъ и можно было опредлить этотъ высокій ростъ, удивительно гармоническое сложеніе, великолпный цвтъ лица, правильныя черты, красивые, чуть вьющіеся русые волосы, мечтательные, большіе, голубые глаза. Въ ихъ наружности было что-то мягкое, женственное, что-то, какъ мысленно опредлилъ Владиміръ Николаевичъ, ‘молочное’. Они напоминали красивыхъ породистыхъ телятъ, выпоенныхъ на молок и даже, пожалуй, не самихъ телятъ, а только блую разсыпчатую приготовленную искуснымъ поваромъ и поданную на столъ изящно, артистически — телятину.

— ‘Нтъ, — говорилъ себ Владиміръ Николаевичъ, — что тамъ не говори, а очень много значитъ обладаніе милліономъ. Вдь вотъ какъ ихъ выхолили, выровняли, точно каждый день стирали ихъ. Если отнять у нихъ эти коммерческія манеры и дать имъ салонныя, ихъ можно выдать за чистокровныхъ аристократовъ. А попробуйте-ка продлать эту операцію съ кмъ нибудь изъ насъ, со мной, Вольтовымъ, Скорбянскимъ — все равно останется плебей плебеемъ’.

XVI.

Перездъ въ Венецію прошелъ незамтно, хали ночью.

Дамы помщались въ особомъ купе. Брухманы тоже предусмотрительно запаслись такимъ же, съ двумя кроватями, какъ бы боясь, чтобы третій путешественникъ нечаянно не попалъ къ нимъ.

Владиміръ Николаевичъ халъ съ какимъ-то англичаниномъ, который, кром своего языка, другого не зналъ, и они добросовстно промолчали весь вечеръ и затмъ все утро, такъ какъ оба проснулись слишкомъ рано. Но всю ночь онъ спалъ отлично.

На границ вс они встртились въ ревизіонномъ зал. И ночью ихъ почти заставили пить кофе изъ огромныхъ чашекъ. У Вры Поликарповны было сонное лицо, но она все-таки улыбалась, а Марья Ивановна ршительно негодовала.

— Господи, — восклицала она, — даже не дадутъ выспаться человку!

Таможенный осмотръ ничмъ не обезпокоилъ ихъ и, перехавъ границу, вс опять заснули.

Незадолго до Местре, Владиміръ Николаевичъ постучался въ двери дамскаго купе. Ему отвтили, и черезъ десять минутъ они стояли съ Врой Поликарповной около окна и смотрли на мелькавшіе мимо нихъ виды. Но не было ничего замчательнаго.

Только посл остановки въ Местре, когда поздъ тихо двигался по плотин, протянутой черезъ широкую лагуну, они почувствовали, что начинается что-то самобытное, оригинальное, не похожее на то, что они видли до сихъ поръ. Простыя рыбацкія лодки, въ грубомъ вид напоминавшія гондолы городскихъ каналовъ, тихо плыли по лагун въ разныхъ направленіяхъ. На всемъ лежалъ какой то особенный колоритъ, который нельзя было передать въ словахъ, и они оба молча гладли, оба испытывая ожиданіе чего-то новаго.

Наконецъ, поздъ пріхалъ въ Венецію, посл вокзальной сутолоки они очутились въ длинной гондол, которая тихо плыла по широкому каналу, потомъ лавировала въ узенькихъ. Нищія дти на мостик привтствовали ихъ серенадой и протягивали руки за подаяніемъ. Надъ ними висло голубое небо, кругомъ вода и причудливыя строенія одно удивительне другого. Гранитъ и мраморъ, небо и вода.

Всякій, впервые плывущій по каналамъ Венеціи, испытываетъ странное чувство, что это не то, что онъ представлялъ себ, слушая разсказы и читая описанія этого города. Но это не разочарованіе. Это чувство еще большей новизны и неожиданности, потому что описать этого нельзя. И тотъ, кто описываетъ, только старается приблизиться къ истин. И отъ этихъ неожиданностей у всхъ слегка кружилась голова и вс молчали, никто не ршался высказать свое впечатлніе.

— Это очаровательно!— наконецъ, въ одинъ голосъ воскликнули Брухманы, какъ бы почувствовавъ обязанность, что-нибудь сказать. Но это восклицаніе безплодно пронеслось въ воздух, не найдя себ ни въ комъ отклика, потому что оно сюда не шло.

Такъ восклицали они по поводу горныхъ видовъ, встрчавшихся на пути, по поводу Мадонны въ Дрезден, сотни картинъ въ музеяхъ и, можетъ быть, и въ самомъ дл въ ихъ душ и это не будило никакихъ новыхъ струнъ, не вызывало никакихъ образовъ.

Но Бертышевъ и Вра Поликарповна молчали, и на лиц двушки даже выразилась досада, когда раздалось это восклицаніе. Марья Ивановна была подавлена и только вздыхала и губы ея шептали:

— Господи ты Боже мой!.. Какія чудеса есть на бломъ свт…

Гондола подплыла къ отелю. Мрачный вестибюль съ цвтными окнами, узкая лстница, странныя комнаты со сводчатыми потолками… Когда-то, во время оно, это былъ дворецъ какого-нибудь богатаго патриція.

Вра Поликарповна наскоро переодлась и, выйдя изъ своего номера, постучала къ Бертышеву.

— Побжимъ вдвоемъ на площадь Св. Марка!— сказала она тихо, чтобъ не слышали Брухманы, которые поселились гд-то по сосдству.

Это предложеніе удивительно соотвтствовало настроенію Владиміра Николаевича. Ему именно хотлось освятить свой пріздъ въ Венецію чмъ-нибудь такимъ, во что не впутались бы вс, чмъ-нибудь художественнымъ, что осталось бы въ его душ воспоминаніемъ навсегда.

А Брухманы, конечно, будутъ мыться, чиститься, отдыхать, словомъ продлывать все, что полагается туристу, только-что пріхавшему съ позда. Ихъ наврно никуда не тянетъ. Потомъ, продлавъ все это, они возьмутъ Бедеккера и начнутъ добросовстно осматривать все и передъ каждой вещью будутъ останавливаться и восторженно восклицать: ‘это хорошо’, ‘это восхитительно’, ‘это превосходно!’

Они не понимаютъ, что здсь, въ этомъ какимъ-то чудомъ сохранившемся уголк среднихъ вковъ, нтъ ни хорошаго, ни восхитительнаго, ни превосходнаго, а все только иное, чрезвычайное, не такое, какъ наша повседневная жизнь, что здсь воскресаетъ и живетъ прошлое, отжившее.

И они, не сказавъ ни слова даже Марь Ивановн, быстро побжали внизъ, какъ дти перепрыгивая черезъ ступеньки лстницы и тихонько смясь отъ какого-то страннаго чувства, рвавшагося наружу.

Выйдя на маленькую площадь, они очутились на мостик, подъ которымъ тихо плескалась вода въ канал, развтвлявшемся по разнымъ направленіямъ. Узенькая улица вела направо, они спросили, какъ пройти къ св. Марку, имъ указали единственную увенькую улицу. Они пошли и черезъ дв минуты передъ ними открылась широкая арка, черезъ которую они увидли площадь. Туда они вошли и остановились очарованные.

Было тихое утро. Солнце еще не поднялось настолько, чтобы залить своими лучами всю площадь, но только красиво играло на круглыхъ куполахъ св. Марка. Около церкви бродили какіе-то люди, похожіе на тни, но площадь была пуста. Цлая стая голубей слетла съ крышъ и съ какимъ-то дловитымъ видомъ хозяевъ расхаживала по ровному гладкому камню. Стояла глубокая тишина.

Они остановились и долго молча глядли на открывшуюся передъ ними картину. Имъ ничего не хотлось говорить.

Около кафе стояло нсколько скамеекъ, они сли на одну изъ нихъ и, такъ какъ въ это время къ нимъ подошелъ прислужникъ, то они попросили его принести кофе.

— Знаешь что, — посл долгаго-долгаго молчанія тихо сказала Вра Поликарповна, взявъ Бертышева за руку,— мн представляется, что эта площадь, заканчивающаяся этимъ удивительнымъ храмомъ, который такъ не похожъ на всхъ этихъ Стефановъ, Notre-Dame, и тому подобное, которыхъ я до сихъ поръ видла,— отличающимся отъ нихъ какой-то незамтностью, какъ будто онъ нарочно хочетъ спрятать отъ свта свою интимную, ему только свойственную красоту, тогда какъ т возвышаются къ небесамъ и хвастаютъ передъ цлымъ міромъ своей величавостью… Да, такъ вотъ эта площадь съ ея загадочной тишиной, съ этими странными птицами, какъ будто слетвшими съ неба, весь этотъ уголокъ, какъ бы отрзанный отъ всего міра, представляется мн олицетвореніемъ того нашего чувства, которое… которое мы утратили.

— Это правда!— откликнулся Владиміръ Николаевичъ,— это правда, Вра!

И они опять долго-долго молчали, пока на площади не произошли значительныя перемны. Началась жизнь. И когда они вновь обвели взоромъ площадь, то она показалась имъ какъ будто новою.

— И посмотри, — продолжала Вра Поликарповна, — какъ портится ея видъ по мр того, какъ начинается дловой день. Взгляни, вонъ торговецъ рыбой идетъ черезъ нее, на голов у него корзина и онъ что то кричитъ грубымъ рзкимъ голосомъ. А вонъ три англичанина въ коротенькихъ визиткахъ, съ книжками и съ развернутыми планами… Они сейчасъ начнутъ изучать, разбирать по косточкамъ св. Марка, какъ будто это дивное впечатлніе можно разобрать, проанализировать, расчленить на части. Все это портитъ, портитъ… Они разогнали голубей своимъ строгимъ видомъ туристовъ…

— Посмотри, кафе наполняются, вокругъ колонны собрались группы прізжихъ… Вонъ юркій гидъ съ увлеченіемъ объясняетъ имъ вс скрытыя красоты храма… Ну, вотъ и намъ принесли кофе… Пошла проза, мой милый Владиміръ Николаевичъ, и очарованіе исчезло.

— Да, Вра, это все такъ… Твое сравненіе правильно. Очарованіе исчезло,— и вдь все теперь кажется не такимъ, какъ было. Смотри на св. Марка,— у него теперь какой-то неуклюжій видъ, буржуазный, скучный… а эти голуби, они слишкомъ самоувренны и нахальны, они каждому заглядываютъ въ глаза, не дастъ ли имъ кукурузнаго зерна… Все испорчено — кончай скорй кофе и пройдемъ къ морю. Это кажется тутъ сейчасъ…

Они наскоро допили свои чашки, расплатились и прошли по направленію къ. церкви, потомъ повернули направо, мимо дворца дожей, и вышли на набережную.

Здсь была уже толпа народу. Гондолы стояли у берега, и ихъ владльцы завывали въ себ гуляющихъ. На каждомъ шагу попадались туристы. Но еще больше было нищихъ, которые подбгали къ нимъ и не просили, а требовали подаянія.

А съ моря вяло зимнимъ холодомъ, и погода грозила испортиться.

— Пойдемъ домой, сказала Вра Поликарповна,— а то мама вообразитъ, что мы утонули здсь гд-нибудь въ канал…

Они нашли старый путь и вернулись въ отель. Брухманы уже продлали все, что полагается прізжимъ и явились вымытые, свжіе, переодтые и приглашали смотрть площадь и церковь.

— Хорошо,— сказала Вра,— пойдемте!— и ни слова не сообщила имъ о томъ, что уже была на площади.

Погода, однако, цлый день продержалась хорошая и они въ этотъ день осмотрли нсколько церквей и изъздили чуть ли не по всмъ каналамъ Венеціи. Когда стемнло, небо нахмурилось, весь городъ охватило сыростью и вся красота его поблекла. Явилось такое ощущеніе, какъ будто ихъ засадили въ глубокій колодезь или сырой подвалъ., И такъ длилось нсколько дней. Вмст съ погодой и настроеніе у всхъ было мрачное.

— Нтъ, демъ дальше, демъ дальше!— ршительно сказала Вра Поликарповна, которая руководила маршрутомъ,— и опять они собрались въ дорогу.

Дальнйшее путешествіе ихъ было неудачно. Въ Венеціи хоть въ первый день ихъ побаловало солнце, но затмъ надъ всей сверной Италіей небо было хмурое и лилъ холодный зимній дождь.

Въ Веррон они остановились отдохнуть на одни сутки, и кстати посмотрли то, что тамъ выдаютъ за могилу Юліи. Въ Милан было грязно, а въ отел, гд они провели двое сутокъ, вс схватили насморкъ. И они рвались въ Ниццу, гд имъ общали тепло. Больше всхъ страдала, разумется, Марья Ивановна, у которой вернулся старый ревматизмъ въ ногахъ. Но она и въ этомъ нашла утшеніе, такъ какъ это давало ей право, куда бы они не пріхали, сидть безвыходно въ отел. Уже ее не заставляли осматривать даже самыя удивительныя достопримчательности. Ей даже простили Миланскій соборъ, про который Брухманы въ одинъ голосъ сказали: ‘это боле чмъ восхитительно!’

Въ Ницц не оказалось яркаго солнца, по крайней мр, въ тотъ моментъ, когда они пріхали. Но за то было тепло, море было спокойно и какой-то необыкновенной тишиной вяло отъ него. Они остановились на promenade, у самаго моря, а Брухманы отыскали гд-то отель, гд останавливаются все коммерческіе люди.

— Ну, мама, можете разложиться! Отсюда ужъ мы не скоро удемъ!— сказала Вра Поликарповна.— Теперь, кажется, во всей Европ солнечнаго тепла не найдете, а здсь его сколько угодно.

Еще изъ Вны, гд заране былъ намченъ маршрутъ и Ницца была названа конечнымъ пунктомъ, Владиміръ Николаевичъ сообщилъ въ Петербургъ Скорбянскому адресъ для писемъ — Ниццу. Здсь дня черезъ два по прізд онъ отправился на почту и получилъ два письма. Одно изъ этихъ писемъ уже почеркомъ адреса привело его въ волненіе. Это былъ почеркъ Вры Петровны. ‘Значитъ, она знаетъ, подумалъ Бертышевъ.— Впрочемъ, это было неизбжно и, можетъ быть, даже къ лучшему’.

Другое письмо было отъ Скорбянскаго и онъ ршилъ прочитать его раньше, такъ какъ въ немъ, безъ сомннія, залючается разъясненіе.

Онъ вышелъ на широкую площадь, обсаженную высокими платанами, нашелъ высокую скамейку и слъ. Матвй Ивановичъ писалъ:

‘Женщины иногда видятъ сердцемъ лучше, чмъ глазами, мой бдный запутавшійся другъ, Владиміръ Николаевичъ,— и твоя жена, отпуская тебя на лсную порубку, ни на одну секунду не врила въ эту басню. Но если она объ этомъ не сказала и, зная куда ты дешь, ни однимъ намекомъ не остановила тебя, то можешь судить по этому о гигантскихъ размрахъ ея души и о той поразительной деликатности, которая только свойственна такимъ женщинамъ, какъ она. Клянусь честью, что твоя жена — великая женщина, но она сама стыдится своего величія и тщательно скрываетъ его. Впрочемъ, такихъ великихъ много на свт, а герои, это т, которые всюду говорятъ о своемъ геройств. Ну, однимъ словомъ, не я ей сказалъ истину, а она сказала мн. Вотъ теб и весь сказъ и я больше не прибавлю объ этомъ ни слова. Эта твоя исторія развилась въ такую форму, которая, такъ сказать, превышаетъ мою компетенцію. Клянусь, что если бы я, въ качеств беллетриста, началъ писать на эту тему романъ и дошелъ до ныншняго его пункта, я не зналъ бы, что будетъ дальше и чмъ онъ кончится, и если бы доврчивый редакторъ началъ печатать его раньше, чмъ получилъ конецъ, то я доставилъ бы ему много огорченія.

‘Итакъ, ни слова о вашей исторіи. Распутывайтесь, какъ вамъ угодно, а я буду наблюдать со стороны и посмотримъ, что изъ этого выйдетъ. А теперь нсколько словъ о Вольтов: у него вышли какіе-то нелады съ Березовой, конечно, на принципіальной почв. Онъ молчитъ, но сильно подозрваю, что тутъ виновата музыка. Бдные идеалисты! Какъ имъ трудно бываетъ разставаться съ своими мечтами! Очевидно, Березова не захотла уступить ему музыку… Онъ перевезъ вс свои картины сюда и он, увы, сложены одна на другую и покоятся въ моей квартир. Но между ними есть уже новыя — есть чудный, поразительный Илья Муромецъ, есть Алеша-поповичъ. Этотъ Вольтовъ такое талантище, какого я еще не видалъ. Но не въ томъ дло. Все-таки онъ боленъ, все таки у него легкія не въ порядк и, какъ только онъ перехалъ въ Петербургъ, такъ это сейчасъ и вернулось, а главное, онъ начинаетъ думать, что мечта его жизни никогда не осуществится, а при боле или мене основательномъ предчувствіи близкой кончины подобныя мысли ужасны.

‘Онъ высчиталъ, что ему надо тысячь шесть, по крайней мр, чтобъ организовать дло какъ слдуетъ, чтобъ оно было настоящимъ дломъ, а не шутовскимъ. И его еще больше крушитъ мысль, что это недостижимо, и онъ, разумется, правъ. Гд у насъ при нашей художественной черствости найдется такой добродтельный дуракъ, который выбросилъ бы такую сумму безъ всякой надежды на выгоду или хоть благодарность потомства?

‘Я, конечно, помочь ему не могу, ибо мои дла такъ плохи, какъ еще никогда не бывали. Мой почтенный становой хребетъ трещитъ отъ боли, и я по цлымъ днямъ валяюсь на диван. Работать не могу. Началъ большую вещь, но остановился. Въ дом дятъ колбасу и запиваютъ ее чаемъ… О, тяжела ты шапка русскаго литератора умреннаго достоинства…

‘Послушай, неужели ты подъ мелодическій акомпанементъ твоего романа не можешь убдить госпожу Спонтаневу помочь Вольтову въ его великомъ дл? Эхъ-эхъ, къ чему тогда и любовь, если она неспособна подвинуть людей на благородное дло?’

Другое письмо Бертышевъ распечаталъ не такъ ршительно, какъ это, оно было очень кратко. Вра Петровна писала:

‘Безъ злобы, безъ укоровъ, говорю теб, Владиміръ, что выносила въ своей душ и къ чему пришла. Ты далъ мн слово, что останешься съ нами, что бы ни случилось, чего бы ни потребовало отъ тебя новое чувство. И ты держалъ его, какъ могъ. Но много подумавши, я пришла къ мысли, что никакія отношенія, никакія обязанности не позволяютъ рзать человка живьемъ, заставлять его идти противъ себя самого. И вотъ теперь, убдившись въ этомъ, я освобождаю тебя отъ твоего слова, ты, какъ честный человкъ, съумешь вести себя такъ, чтобъ дти наши наимене пострадали. Не пострадать совсмъ они не могутъ. Если даже они не будутъ знать фактовъ, все же непремнно почувствуютъ… Я освобождаю тебя отъ себя. Не бойся, я останусь жить и не дамъ ихъ въ обиду. А ты можешь получить формальную свободу — разводъ, все, что теб понадобится. Вотъ все, что я могу теб сказать. Вра’.

Надъ этимъ письмомъ долго неподвижно сидлъ Бертышевъ, читая его много разъ сначала до конца. Увидвъ почеркъ Вры Петровны, онъ могъ ожидать всего, только не этого. То, что она написала, было выше всего, что онъ могъ думать.

И это письмо разомъ нарушило то равновсіе, какое за послднее время установилось въ его душ. Вс его ощущенія, все, что онъ наблюдалъ вокругъ себя, все, что встртилъ въ Вр Поликарповн и въ самомъ себ, все склоняло его къ противоположному ршенію. Ихъ встрча не была холодна, но отъ нея вяло прошлымъ, это была встрча людей, въ душахъ которыхъ горитъ воспоминаніе о лучшихъ дняхъ, которыхъ нельзя забыть, вотъ и все. Слабый порывъ сближенія, когда они хали въ фіакр въ Пратеръ, и былъ только порывъ, ни разу не повторившійся. А эти похоронныя рчи на площади св. Марка, разв он недостаточно указываютъ на то, что ихъ связываетъ только прекрасное воспоминаніе объ угаснувшемъ чувств? И вотъ въ этотъ то моментъ такое письмо…

Всегда въ затруднительныхъ случаяхъ жизни у него являлась неотразимая потребность найти поддержку въ какомъ-нибудь близкомъ человк. Въ давнее время это была Вра Петровна, потомъ Матвй Ивановичъ, а теперь,— теперь у него есть только одинъ человкъ — Вра Поликарповна, и вдь это такъ близко ея касается.

Онъ поднялся и быстро пошелъ по направленію къ набережной. Дойдя до отеля, онъ вошелъ во дворъ и увидлъ на скамейк Вру Поликарповну, она, можетъ быть, ждала его, одтая, чтобъ гулять.

— Не подымешься ли ты ко мн?— спросилъ Владиміръ Николаевичъ.

— Къ теб?

— Да, это почти необходимо.

Она вопросительно взглянула на него и по лицу его увидала, что это въ самомъ дл необходимо, и безпрекословно пошла за нимъ.

Войдя въ комнату, она остановилась у окна. Владиміръ Николаевичъ вынулъ письмо жены и подалъ ей:— прочитай вотъ это — и самъ слъ на диванъ около стола.

Вра Поликарповна прочитала и опустила руку съ письмомъ.

— Что же ты хочешь, чтобъ я сказала?— спросила она, не глядя на него:— ты хочешь, чтобъ я сказала похвальное слово ея самоотверженію?

И при этихъ словахъ на губахъ ея промелькнула ироническая усмшка.

— Вра, если мы эгоисты, то надо быть хоть справедливыми къ другимъ!— промолвилъ Владиміръ Николаевичъ.

— Хорошо, я постараюсь. Ну, а въ качеств справедливой, что же я должна сдлать?

— Прежде всего не унижать себя до ироніи надъ тмъ, до чего мы сами не способны возвыситься.

Въ глазахъ Вры Поликарповны на мгновеніе блеснула злость, но потомъ вдругъ она точно овладла собой, или въ душ ея произошло какое-то незамтное переживаніе,— она вся перемнилась. Она прикусила губу и сказала пониженнымъ, упавшимъ голосомъ, уже совсмъ безъ примси ироніи.

— Но вдь иронія, Владиміръ, иногда бываетъ соломенкой, за которую хватаешься.

— Да, когда неправъ…— Бертышевъ всталъ.— Вотъ въ чемъ дло!— промолвилъ онъ съ выраженіемъ ршимости, обыкновенно ему несвойственной,— отвть мн прямо на вопросъ, который я тоже поставлю прямо:— чувствуешь ли ты, что я долженъ воспользоваться этимъ освобожденіемъ?

— Чувствую ли я?

— Да, только прямо, какъ себ самой…

— Чувствую ли я? Не знаю! А ты? Ты какъ чувствуешь это?

— Я буду страдать и тамъ, и здсь…

— Да? Это ты знаешь наврно?

— О, да! Въ этомъ не можетъ быть никакого сомннія.

— Ну, такъ я предпочитаю, чтобъ ты страдалъ тамъ.

— Вотъ что!

— Да, Владиміръ, не удивляйся. Мы оба эгоисты, мы уже это признали. Но между нами та разница, что я эгоистка послдовательная, а ты… ты колеблющійся эгоистъ.

Бертышевъ подошелъ къ ней.— Значитъ, ты ищешь покоя во чтобы то ни стало? Значитъ, ты сдлаешься женой одного изъ Брухмановъ?

Она вздрогнула и подняла плечи.— Это ужасно!— сказала она.

— Да, это ужасно, Вра… Ты приносишь себя въ жертву своему эгоизму.

— Слушай, Владиміръ, — воскликнула она, схвативъ его руки.— Что бы то ни было, но ты не покидай меня теперь, сейчасъ… понимаешь ли ты зачмъ? Если я еще стою на нкоторой высот, такъ это потому, что ты со мной, потому что со мной мое прошлое. Но если ты меня покинешь, то я опущусь до… до Брухмановъ.

— Только ради этого мн быть съ тобой?

— Не ради этого, а ради того прекраснаго прошлаго, которое было у насъ. Нельзя же его забыть настолько, Владиміръ!

— Прошлое, прошлое… И почему это все прекрасное всегда бываетъ прошлымъ?

— А теб жаль его? Правда? Правда?— промолвила она, охвативъ его голову обими руками и цлуя его въ лобъ.

— Да, жаль, но вдь съ этимъ все равно ничего не подлаешь.

— Такъ ты останешься, Владиміръ?

— Я не уду. Но скажи, мы съ тобой ршили что-нибудь?

— Нтъ, нтъ, мы ничего не ршили. Дай мн время… Вдь теперь у насъ есть такое важное новое, съ нимъ надо свыкнуться. Это къ теб стучатся?

Стучалась Марья Ивановна.

— Тамъ Брухманы пришли,— почти шопотомъ сообщила она, — зовутъ хать куда-то…

— Я иду, мама!— отвтила Вра Поликарповна и вышла въ корридоръ.

— Что же это?— съ отчаяніемъ подумалъ Бертышевъ, когда остался одинъ,— даже теперь, даже теперь я не могу ни на что ршиться.

XVII.

Брухманы звали не гулять. У нихъ былъ планъ хать въ Монте-Карло.

— Разв вы игроки?— смясь спросила ихъ Вра Поликарповна.

— О, нтъ, это же интересно! Это нчто единственное въ мір!— отвтили братья.

Марья Ивановна наотрзъ отказалась хать.

— Нтъ, ужъ въ этотъ Вавилонъ я ни за что не поду! это прямо грхъ!

— А вы?— спросила Вра Поликарповна у Бертышева, когда тотъ явился блдный, съ осунувшимся лицомъ.

— Мн все равно. Я пожалуй готовъ хать.

— Значитъ, мы тамъ и пообдаемъ?— сказалъ старшій Брухманъ.

— Я и на это согласенъ.

— А я? я что буду длать — взмолилась Марья Ивановна.

— Вы, мама, въ качеств жертвы, пообдаете одна.

Они пошли пшкомъ на вокзалъ и сли въ поздъ, который отошелъ черезъ три минуы. Брухманы были очень оживлены. На нихъ благопріятно подйствовало тепло. Вра Поликарповна нервно болтала и черезъ-чуръ звонко смялась. Бертышевъ былъ блденъ, подавленъ и молчалъ.

— М-r Бертышевъ, кажется, сегодня не въ дух?— съ изысканной любезностью сказалъ старшій Брухманъ.

— То есть не въ такомъ дух, какъ вы?— неособенно мягко отвтилъ Владиміръ Николаевичъ.

— Не я только, а вс мы… Такая чудная погода! Можно ли быть мрачнымъ въ такую погоду?

— Къ сожалнію, я не цвтокъ, чтобы зависть отъ одной погоды.

— Но и мы не цвтки…

— Я этого и не ршаюсь утверждать.

Брухманы косо посмотрли на него. Вра Поликарповна вмшалась.

— Полноте, Владиміръ Николаевичъ! охота вамъ впадать въ мрачность, когда на свт все такъ прекрасно! Посмотрите, ка кое дивное море, какое чудное солнце, какія горы! Надо пользоваться тмъ, что у насъ есть хорошаго сегодня! Вдь завтра этого можетъ и не быть.

Владиміръ Николаевичъ взглянулъ на нее и понялъ, что она находится въ какой-то ажитаціи. Брухманъ возразилъ.

— Ну, что касается меня, то я наврно знаю, что завтра будетъ у меня все тоже, чмъ я обладаю сегодня.

— Однако, не можете же вы заране купить на завтра и солнечные лучи, и спокойствіе моря, и тепло! Не настолько же вы могущественны!— грубовато возразилъ Владиміръ Николаевичъ.

— О, да! этого я и не имю въ виду!— отвтилъ Брухманъ, который, очевидно, имлъ въ виду только то, что онъ и завтра будетъ обладать своимъ милліономъ, какъ и сегодня.

Поздъ тихо прошелъ послдній туннель. Одна минута въ Монако, потомъ тихій ходъ и Монте-Карло.

Публика повалила къ подъемной машин. Они опоздали и имъ пришлось ждать второй очереди. Наконецъ, они поднялись и вмст съ толпой шли по направленію къ казино. Брухманы шли позади, а Бертышевъ впереди въ Врой Поликарповной.

— Не будь такъ мраченъ, Владиміръ, ты меня убиваешь. Мн такъ и кажется, что ты сейчасъ бросишься въ море съ этой скалы!— тихо промолвила Вра.

— Ты очень хорошо знаешь, что я этого никогда не сдлаю, потому что не имю на это права. Но мн очень трудно улыбаться.

— Мн не легче и даже гораздо тяжеле.

— Почему?

— Разв ты не чувствуешь по тону, что господа Брухманы уже что-то окончательно обдумали? Съ часу на часъ я жду… Мама сказала мн дома, что старшій уже сдлалъ ей вамекъ о неоходимости поговорить серьезно объ очень важномъ дл, ‘которое составляетъ дло цлой его жизни’.

— Ну, и ты въ затрудненіи?

— Да, я въ затрудненіи!— Какимъ-то страннымъ тономъ отвтила Вра Поликарповна.

Они дошли до широкихъ мраморныхъ ступеней, которыя вели въ казино. Ихъ догнали Брухманы. Вмст съ другими они пошли въ бюро добывать билеты, потомъ отдали свои платья въ вестибюл и вошли въ игорный залъ.

Было около трехъ часовъ дня. Въ зал воздухъ былъ порядочно испорченъ, около каждаго стола толпились кучи народу. Со всхъ сторонъ слышался звонъ серебра и золота. Они подошли къ одному изъ столовъ и протискались, чтобы видть.

— Я ничего не понимаю!— сказала Вра Поликарповна.

— Но наврно это очень просто и доступно, иначе здсь не играла бы такая толпа!— замтилъ Бертышевъ.

— Вы позволите мн поставить на ваше счасть одинъ золотой!— любезно спросилъ у Вры Поликарповы старшій Брухманъ.

— О, мое счастье уже испытано! Поставьте на свое!— отвтила Вра.

— Когда же и кто испыталъ его?

— Я сама. Я знаю, что оно никуда не годится.

— ‘Если сейчасъ выйдетъ черный, значитъ, мн остаться, если красный,— ухать’,— подумалъ Владиміръ Николаевичъ.

— Noire!— объявилъ крупье. Бертышевъ вздрогнулъ. ‘Остаться! Какая насмшка судьбы! Еслибъ такъ просто разршались жизненные вопросы’!

Владиміръ Николаевичъ внимательно разсматривалъ лица играющихъ и его взглядъ приковалъ къ себ молодой человкъ съ блднымъ лицомъ и воспаленными глазами. Уже минутъ десять онъ наблюдалъ его, когда они пришли, около него лежала порядочная куча золота, онъ раздлилъ ее на нсколько частей и на каждый ударъ ставилъ одну часть, распредляя ее по разнымъ пунктамъ зеленаго сукна. Но посл каждаго удара онъ становился блдне: вс его ставки погибали. Оставалась еще одна ставка.

Прежде чмъ сдлать ее, онъ пошарилъ у себя въ жилетныхъ карманахъ, но не нашелъ ничего. Тогда онъ отобралъ изъ кучки одинъ золотой и положилъ его въ карманъ. А остальное — на видъ около десятка золотыхъ — ршительнымъ движеніемъ дрожащей руки поставилъ на двадцать третій номеръ. ‘Наврно, это его года’! подумалъ Владиміръ Николаевичъ.

Шарикъ уже вертлся въ цилиндр, издавая едва слышное мелодическое жужжаніе. Молодой человкъ поднялся и отвернулся отъ стола, какъ будто имя намреніе уйти. Но мускулы лица выдавали его напряженное вниманіе.

— Vingt trois!— вдругъ раздался громкій выкрикъ крупье.

Молодой человкъ весь вздрогнулъ и быстро повернулъ голову и съ изумленіемъ и недовріемъ смотрлъ въ цилиндръ, какъ бы желая воочію убдиться въ своемъ глупомъ счасть.

— О! о! раздалось общее восклицаніе за столомъ. Вс разглядли, какая это была крупная ставка и привтствовали его, одни съ сочувствіемъ, другіе съ завистью. Крупье отсчиталъ 6 тысяче-франковыхъ билетовъ и подалъ молодому человку. Онъ быстро размнялъ одинъ изъ нихъ и, оставивъ прежнюю ставку на двадцать третьемъ номер, разсыпалъ золото вокругъ того же номера.

Вс устремили взоры на этотъ номеръ, шарикъ вертлся.— Vingt trois! съ досадой опять крикнулъ крупье. За столомъ послышалось рычаніе и раздались аплодисменты. Счастью, такъ рдко здсь появляющемуся, аплодировали. Молодому человку дали цлую кучу тысячефранковыхъ билетовъ. Вс ждали, что будетъ дальше. По мннію игроковъ, онъ долженъ былъ поставить на счастливый номеръ больше прежняго, но онъ, къ общему негодованію, взялъ свои деньги, снялъ даже ставку, уложилъ бумажки въ боковой карманъ, а золото въ карманъ брюкъ и вышелъ изъ за стола. Крупье нервно повернулъ цилиндръ и пустилъ шарикъ. Вышелъ девятый номеръ. Молодой человкъ ушелъ во время.

— Какой счастливецъ!— сказала Вра Поликарповна.

— О,— объяснилъ какой-то рускій, стоявшій рядомъ съ ними,— онъ проигралъ сегодня втрое больше.

Они переходили отъ стола къ столу и везд видли одно и то же. Фонъ составляли срые средніе игроки, игравшіе осторожно, рисковавшіе пустяками, а на этомъ фон два три смльчака, черезъ-чуръ горячихъ, проигрывали или выигрывали кучи золота. Это было до такой степени однообразно, что у нихъ рябило въ глазахъ, и они, наконецъ, подошли къ столу, гд играли въ trente et quarante.

Здсь не было такой суетливости, не слышно было плоскаго вульгарнаго звона серебряныхъ монетъ, а раздавался только успокоительный шелестъ блыхъ бумажекъ и тихій пріятный, журчащій звонъ золота. Игроки сидли спокойно, съ видомъ равнодушія отдавали проигрышъ и протягивали руки за выигрышемъ, а между тмъ на стол обращались колоссальныя суммы. Игроки здсь были выдержанные, умвшіе подавлять въ себ и досаду и радость, и только внимательный и тонкій наблюдатель мотъ замтить и то и другое на ихъ лицахъ.

— Въ общемъ это скучно! сказала — Вра Поликарповна.

— Я не поставилъ бы ни одного франка!— замтилъ старшій Брухманъ.

— Но вы забываете, господа, что вс эти люди хотятъ добиться счастья, а ваше счастье уже сдлано. Вамъ выигралъ кто-то другой!— промолвилъ Бертышевъ.

— Вы ошибаетесь, м-ръ Бертышевъ, намъ никто не выигралъ!— возразилъ Брухманъ,— наши состоянія получены отъ коммерческихъ длъ.

— Но послушайте, это вдь и есть самая настоящая игра. Разв мы не видимъ на каждомъ шагу, какъ большія фирмы, казавшіяся солидными, банкротятся,— а если бы у васъ не было счастья, которое дало вамъ состояніе, вы совсмъ иначе смотрли бы На эту игру и, можетъ быть, сами захотли бы попробовать счастья.

— Изъ всего этого я заключаю, Владиміръ Николаевичъ,— сказала Вра,— что вы сами не прочь попробовать счастья.

— Для меня это почти безполезно, такъ какъ оно доказало уже, что не желаетъ мн покровительствовать, но мн кажется, что нельзя пройти мимо, не испытавъ такого оригинальнаго ощущенія.

— Вы хотите сейчасъ?

— Нтъ, это не къ спху. Притомъ же намъ пора обдать, господа!

Вс согласились, что пора обдать. Они вышли изъ казино и направились налво въ ресторанъ. Здсь, въ обширной стекляной галлере, куда доносились звуки оркестра, игравшаго внутри ресторана, они заняли столъ. Лица Брухмановъ вытянулись, когда они познакомились съ цнами на кушанья и вина. Это было дйствительно что-то невроятное, вполн разбойничье. Но они не только не высказали досады, а, напротивъ, обратились къ Бертышеву съ любезной улыбкой.

— Надюсь, вы позволите считать, что вы у насъ сегодня въ гостяхъ?

Бертышевъ усмхнулся. Во-первыхъ, онъ совсмъ не былъ расположенъ пользоваться любезностью Брухмановъ, а во-вторыхъ, онъ очень хорошо замтилъ, какое впечатлніе произвелъ на нихъ прейскурантъ.

— Въ такомъ случа я былъ бы слишкомъ дорогимъ гостемъ, а я не имю на это никакихъ основаній!— отвтилъ онъ.— Нтъ, господа, разъ мы въ ресторан, то пусть каждый будетъ хозяиномъ своего обда. А Вра Поликарповна сдлаетъ намъ честь быть нашей общей гостьей.

Брухманы не возражали. Они приступили къ обду. Посл обда, когда уже замтно стали спускаться сумерки, они не зашли въ каэино, а прошли въ сторону моря и съ высокаго берега любовались раскинувшимся внизу миніатюрнымъ городкомъ Монако и его маленькой бухтой, освщенной съ берега и съ судовъ разноцвтными огнями, и княжескимъ замкомъ, величественно глядвшимъ въ море съ высоты. Въ девять часовъ они сли въ поздъ, а въ десять съ небольшимъ, когда Брухманы, простившись, похали въ свой отель, Бертышевъ и Вра Поликарповна возвращались домой пшкомъ по Avenue de la gare.

Городъ былъ оживленъ. Блестящія витрины дорогихъ магазиновъ были ярко освщены. На каждомъ шагу попадались многолюдныя кафе, отовсюду лилась музыка. На всхъ перекресткахъ продавцы предлагали цвты. Все это походило на праздничное торжество, между тмъ былъ обыкновенный будній день.

— Я хочу поговорить съ тобой объ одномъ скучномъ дл,— сказалъ Владиміръ Николаевичъ.

— Непремнно скучномъ?— спросила Вра Поликарповна.— Это совсмъ не подходитъ къ обстановк.

— Все равно. Вдь ты никогда не думаешь о скучномъ. А скучнаго въ жизни гораздо больше, чмъ веселаго.

— Но если есть возможность обходиться безъ него, то тмъ лучше.

— Нтъ возможности, если исключительно счастливыя условія не заглушали въ человк чутья.

— Говори безъ морали, Влядиміръ,— просто! Что касается морали, то я знаю все, что ты можешь сказать.

— Видишь ли… Я получилъ письмо отъ Скорбянскаго. Онъ пишетъ, что Вольтовъ перевезъ свои картины въ Петербургъ, они готовы, и ты знаешь вдь его планъ? Вся остановка за средствами. По его расчетамъ, нужно шесть тысячъ, чтобы организовать дло, какъ слдуетъ. Я далъ ему изъ своего заработка тысячу, но это мало.

— Ты далъ тысячу? Но откуда же у тебя такія богатства? Тысяча рублей, это — очень большія деньги.

— Я зарабатываю сравнительно много. По если я далъ тытячу, то ты, такъ какъ ты богаче меня, должна дать больше.

— Выводъ, кажется, тотъ, что недостающія пять тысячъ должна дать я?

— Но всякомъ случа это былъ бы справедливый выводъ!

— Ты, Владиміръ, ребенокъ и хочешь, чтобы я была въ пять разъ больше ребенкомъ, чмъ ты.

— Вовсе нтъ. Но и знаю, что у тебя есть сто тысячъ, которыя отецъ далъ теб на добрыя дла…

— Это назначеніе было у нихъ, когда отецъ былъ живъ, когда мое положеніе было другое, и я никогда не думала о томъ, прочно оно или нтъ. А теперь я смотрю на эти деньги, какъ на единственное прочное основаніе, на которое я могу опираться.

— Почему же на единственное? ты получишь еще цлое состояніе.

— Потому что прочно только то, что у насъ въ рукахъ. Ты самъ сказалъ сегодня, что коммерческія дла зависятъ отъ счастья.

— Но я ручаюсь теб, что твое будущее состояніе такъ же врно, какъ то, что мы идемъ рядомъ съ тобой и говоримъ о немъ.

— Ты ручаешься? ты? ребенокъ, не знающій цны деньгамъ и отдающій изъ четырехъ тысячъ, заработанныхъ тобой, тысячу — на осуществленіе какой-то мечты господина Вольтова? Но согласись самъ, что такое ручательство ничего не значитъ.

— Да, если поручатся теб Брухманы, которые слишкомъ хорошо знаютъ цну деньгамъ, это было бы врне, конечно…

— Это само собой разумется. Нтъ, Владиміръ, я не дамъ пяти тысячъ Вольтову, я могу по прізд въ Петербургъ купить у него картины, если он не дороги и стоютъ что-нибудь. Но давать деньги для прославленія имени Вольтова я считаю большой глупостью.

— Я не сказалъ теб, что онъ очень боленъ и можетъ умереть, не увидвши своей мечты осуществленной.

— Ахъ, тысячи людей умираютъ, не увидвши своихъ мечтаній осуществленными! Предупредить это несчастіе я не въ состояніи. Прекратимъ этотъ разговоръ, Владиміръ. Всякій разъ, когда объ этомъ заходитъ рчь, мы съ тобой ссоримся. Что подлаешь, Владиміръ, если въ моихъ жилахъ течетъ такая ужъ коммерческая кровь, а въ твоихъ…

— Въ моихъ — кровь труженика-пролетарія. Да, это дв крови, которыя на когда не поймутъ другъ друга!

— Видишь, какой ты длаешь выводъ! и это — наканун того дня, когда… когда намъ надо понимать другъ друга лучше, чмъ когда бы то ни было.

— А что же должно свершиться завтра?

— Завтра Брухманъ придетъ длать формальное предложеніе.

— И ты до сихъ поръ еще не знаешь, что скажешь ему?

— Это зависитъ отъ тебя, Владиміръ. О, я не думала, что способна на такую нершимость…

— Завтра ты меня не увидишь цлый день!— сказалъ Бертышевъ.

— Почему?

— Такъ… Я удалюсь въ пустыню… Я не хочу, чтобъ твое ршеніе зависло отъ меня… такъ будетъ врне.

— Да, пожалуй…

— Ты ршаешь для себя и потому должна ршить одна, безъ давленія… Безъ всякаго давленія съ чьей бы то ни было стороны.

— Значитъ, прощай до завтра?— спросила Вра Поликарповна, когда они подымались по лстниц въ своемъ отел.

— До завтра вечеромъ, когда уже все будетъ ршено.

— И ты вернешься изъ пустыни?

— Да.

— И ты не хочешь оставить ни одного слова въ помощь?

— Нтъ, нтъ. Просто! прощай до завтра!

Онъ какъ-то вяло пожалъ ей руку и быстро повернулъ въ свой корридоръ.

XVIII.

Эту ночь Бертышевъ спалъ плохо. Онъ вынулъ письма, полученныя изъ Петербурга и, казалось, посвятилъ себя имъ.

Читая письмо Вры Петровны, онъ думалъ о томъ, заключается ли въ немъ ршительный отказъ отъ него? Разрзываетъ ли это письмо вс нити, соединяющія его съ Врой Петровной. И онъ все больше и больше склонялся къ отрицательному отвту.

‘Что побудило ее написать это письмо?— размышлялъ онъ.— Вдь я не просилъ этого и не требовалъ. Ей казалось, что я безъ этого страдаю, и вотъ она пошла навстрчу моему счастью, моему эгоизму… Значитъ…’

Значитъ, нити не только не порвались, а даже крпче натянулись. Значитъ, подъ маской холоднаго равнодушія скрывается старое, прочно пустившее кореи чувство, которое не удалось вырвать оттуда никакими обидами, никакими оскорбленіями.

И онъ ходилъ по комнат, и въ толов его роились тысячи мыслей, но какъ-то не приходило никакого вывода, что-то мшало ему сдлать этотъ выводъ, можетъ быть — боязнь, чтобъ этотъ выводъ не заставилъ его сейчасъ же, сію минуту уложить свои вещи и бжать отсюда.

Онъ перечитывалъ и другое письмо — Скорбянскаго, ему вспоминался недавній разговоръ съ Врой. ‘Тутъ стна, которую ничмъ не прошибешь, — говорилъ онъ себ.— Мы съ нею понимаемъ другъ друга во всемъ, втончайшихъ мелочахъ, въ глубочайшихъ изгибахъ психологіи, но какъ только вопросъ коснется ея денегъ, тутъ словно выростаетъ изъ земли другой человкъ. Но вдь этотъ человкъ будетъ выростать постоянно, на каждомъ шагу… Онъ стоялъ бы между нами, онъ разъединялъ бы насъ…’

А дла Вольтова почему-то неотразимо глубоко трогали его. Что у Вольтова огромный талантъ, это для него не подлежало сомннію, и онъ зналъ также, что онъ недолговченъ. И вотъ — измученному, больному, хрупкому — ему удалось въ ранніе годы одной только энергіей и врой въ свою идею создать такія значительныя вещи. И теперь этотъ умирающій организмъ весь горитъ страстнымъ желаніемъ видть свою идею проведенной въ жизнь. Это было бы для него единственной наградой за самоотверженіе, за отказъ воспользоваться благами, какими пользуются его товарищи, преимуществами, которыя даетъ талантъ, и онъ умретъ, не получивъ этого безкорыстнаго удовлетворенія.

А потомъ, посл его смерти, его идею разжуютъ, раскусятъ до того, что она станетъ доступна тупымъ головамъ, и тупыя головы начнутъ кричать о ней на весь міръ, чтобъ связать свое имя съ нею и легко пожать плоды отъ тхъ смянъ, которыя съ такой жертвой онъ сялъ и лелялъ…

Дать такому человку возможность самому провести въ жизнь свою идею, вдь это — актъ высшей справедливости. Вра Поликарповна этого не понимаетъ, она этого не понимала много разъ, когда объ этомъ заходила рчь. Ей, такъ же какъ и ея отцу, этому грубому кулаку, это недоступно.

Но какъ это сдлать, какъ сдлать, чтобы Вольтовъ, которому все равно суждено умереть раньше времени, умеръ не съ отчаяніемъ человка, у котораго все святое разбито, а съ улыбкой мечтателя, увидвшаго воочію осуществленіе своихъ плановъ?

Онъ считалъ свои деньги. Съ собой у него было немного боле двухъ тысячъ франковъ, дома осталось гораздо меньше, заработокъ его съ небольшимъ избыткомъ какъ разъ покрывалъ то. что было необходимо. Картина? Если оцнятъ на выставк, за нее дадутъ тысячу, можетъ быть немного больше, но вдь это недостаточно, — при томъ же къ тому времени явятся десятки новыхъ своихъ нуждъ. И еще эта запутанность въ его личной жизни… Она незамтно увеличиваетъ его расходы. Вотъ хотя бы эта поздка, во что она обойдется?

А тутъ еще болзнь Скорбянскаго, который съ своей семьей тоже вдругъ внезапно можетъ впасть чуть ли не въ нищету. Вдь и его надо поддержать. Вдь это дйствительно его другъ нелицемрный.

И онъ ходилъ по комнат, и его мысли постоянно перебгали отъ своей личной жизни къ матеріальнымъ невзгодамъ его друзей, отъ письма Вры Петровны къ письму Скорбянскаго.

И вдругъ странная мысль оснила его голову, странная до того, что въ первую минуту она показалась ему дтски-наивной и глупой. Но по мр того, какъ онъ присматривался къ ней, въ ней выступали такія стороны, которыя требовали вниманія и обсужденія.

‘Наивное и глупое,— подумалъ онъ,— въ нашей жизни гораздо чаще встрчается, чмъ мы думаемъ. Никогда не быть наивнымъ могутъ быть только Брухманы, можетъ Вра Поликарповна, у которыхъ есть такая прочная опора, какъ ихъ милліоны. Да, имъ незачмъ пытать счастье, потому что все къ ихъ услугамъ. Но мы, постоянно ведущіе борьбу за существованіе, вчно переходящіе отъ возвышенія къ паденію, мы имемъ право всми способами пытаться притянуть къ себ это пристрастное чудовище — счастье, такъ несправедливо улыбающееся однимъ и поворачивающее спину къ другимъ… Кстати, я общалъ Вр завтра на цлый день удалиться въ пустыню… Вдь этотъ молодой человкъ, которому вс сегодня аплодировали изъ зависти, длалъ тоже самое и ему удалось вызвать хоть слабую улыбку на лиц судьбы. Имю ли я право пройти мимо этого шанса, не испробовавъ его? Я не игрокъ. Я на игр не строю своего благополучія. Я ставлю на карту даже не свое счастье, а счастье своихъ друзей, для которыхъ я могу рискнуть тысячей франковъ. Ну, пусть я ихъ выброшу, я отъ этого не разорюсь. А между тмъ мн какой-то голосъ шепчетъ, что я могу спасти ихъ… Ршено! я завтра съ утра ду туда’.

И странное дло! посл этого ршенія онъ легъ въ постель совершенно успокоенный и скоро заснулъ. Какъ будто даже удача въ завтрешней Игр ршила столь трудный и запутанный вопросъ его личной жизни.

На другой день онъ всталъ въ девять часовъ, торопливо одлся, выпилъ кофе и пошелъ на вокзалъ. Утро было свжее, прохладное, тихое. Онъ чувствовалъ удовольствіе отъ этой прогулки. Пріхавъ въ Монте-Карло слишкомъ рано, онъ поднялся въ читальню и пробжалъ русскія газеты, которыхъ давно не видалъ. У него было странное ощущеніе увренности, какъ будто онъ шелъ наврняка, какъ будто вся обстановка была затмъ, что онъ не вошелъ въ залъ и не началъ играть, а ему уже было предршено выручить своихъ друзей.

Внизу раздался звонокъ, часы пробили двнадцать. Онъ неторопливо спустился по широкой лстниц, устланной мягкимъ ковромъ. Въ зал уже вокругъ столовъ сидла публика, многимъ не хватило мстъ и они стояли.

Бертышевъ не занялъ мста, онъ переходилъ отъ стола къ столу, присматривался къ игр, которая казалась ему вялой. Такъ прошло около часу. Публика прибывала. Онъ замтилъ въ себ странное ощущеніе, какъ будто его что-то раскачивало или какое-то внутреннее внушеніе приказывало ему ссть и играть.

Онъ подошелъ къ одному изъ столовъ, который былъ поближе, размнялъ у крупье свой билетъ, ему дали бумажекъ, золота и серебра. Въ этотъ самый моментъ какая-то дама, сидвшая около него, кончила игру и встала и никто изъ стоявшихъ не слъ на ея мсто.

‘Это тоже указаніе’!— съ иронической усмшкой сказалъ онъ себ и слъ на свободное мсто. ‘Но она очевидно проиграла, иначе не встала бы’!— подумалъ онъ.

Онъ разложилъ передъ собой деньги и сталъ думать, что ему длать? Игру онъ зналъ поверхностно. Всевозможныя комбинаціи, на которыя пускались игроки на его глазахъ, были ему мало понятны, и онъ вспомнилъ о вчерашнемъ молодомъ человк. ‘Онъ игралъ на свои лта, я сдлаю тоже’, мелькнуло у него въ голов. ‘Это глупо!— мысленно прибавилъ онъ,— но въ игр все должно быть глупо, потому что у нея глупое основаніе — случайность’.

Онъ взялъ золотой и поставилъ на двадцать седьмой номеръ,— вышло три. Второй золотой, поставленный на тотъ же номеръ, онъ проигралъ, третій тоже. Но онъ, самъ не зная почему, продолжалъ длать то же самое. Ему казалось, что если номеръ не вышелъ до сихъ поръ, то долженъ выйти, и съ каждымъ проигрышемъ эта увренность у него росла. У него не хватило золота и онъ размнялъ стофранковую бумажку, потомъ другую и третью.

Вдругъ онъ обратилъ вниманіе на оставшуюся сумму и съ ужасомъ увидлъ, что изъ тысячи у него осталось не боле двухсотъ франковъ и это въ какія-нибудь двадцать минутъ.

Тогда имъ овладло сомнніе. Продолжать ли эту глупость? А шарикъ уже вертлся въ цилиндр и время было дорого. ‘Вдь это будетъ непростительно, если я сейчасъ не поставлю и теперь выйдетъ мой номеръ’. А золота у него не было, онъ хотлъ размнять, но было поздно. Тогда онъ съ непонятной ршимостью дрожащей рукой свернулъ стофранковую бумажку и положилъ ее на двадцать седьмой номеръ. Не прошло и десяти секундъ, какъ надъ его ухомъ былъ произнесенъ — двадцать седьмой номеръ!— онъ выигралъ. Ему дали больше трехъ тысячъ.

Нсколько бумажекъ и куча золота лежали передъ нимъ. Тогда онъ машинально, какъ бы невольно подчиняясь примру вчерашняго молодого человка, и чувствуя къ этому призывъ, прибавилъ золота на номеръ, окружилъ его со всхъ сторонъ золотомъ, самъ хорошенько не понимая, что длаетъ и къ чему это поведетъ. Потомъ, видя, что передъ нимъ лежитъ еще нсколько бумажекъ, схватилъ ихъ и началъ машинально разсовывать на цвтъ, на третью дюжину и еще во вс мста, гд игралъ какую-нибудь роль двадцать седьмой номеръ и затмъ слъ смирно и опустилъ голову и съ ужасомъ увидлъ, что у него не осталось больше ничего, что онъ въ эту ставку уложилъ вс выигранныя и вс свои деньги.

‘Но вдь это безуміе, это больше, чмъ безуміе! Я уже рискнулъ не своимъ, а чужимъ! вдь то, что я выигралъ, принадлежало не мн, а Вольтову и Скорбянскому’.— Vingt sept! раздалось у него надъ самымъ ухомъ и онъ почувствовалъ, что у него какъ будто онмли вс конечности и онъ не могъ бы протянуть теперь руку, если бы захотлъ.

Въ публик пронесся сочувственный говоръ. Вс на него смотрли, вс громко высчитывали, сколько онъ долженъ получить и называли такую цифру, которая ему казалась невроятной.

И онъ видлъ, какъ крупье заплатили другимъ мелкіе выигрыши, затмъ одинъ изъ нихъ, стуча своимъ деревяннымъ молоточкомъ съ длинной ручкой то по одной, то по другой его ставк, произносилъ цифры, присоединялъ къ нимъ другія. Три тысячи… семь тысячъ восемьсотъ… двнадцать тысячъ… семнадцать… двадцать дв… двадцать пять… двадцать восемь пятьсотъ… тридцать дв тысячи восемьсотъ сорокъ франковъ.

Произошла заминка. Въ наличности такой суммы не оказалось, послали въ банкъ за подмогой. И вотъ эта сумма вручается ему, она лежитъ передъ нимъ. Публика лниво длаетъ новыя ставки, все больше мелочь, жалкія пятифранковики. Крупье приглашаетъ къ игр, шарикъ вертится, а онъ все никакъ не можетъ прійти въ себя…

То у него является порывъ опять разбросать золото вокругъ рокового номера, то голосъ благоразумія удерживаетъ его. А въ это время шарикъ уже занялъ свое мсто и крупье произнесъ — 30!

Къ его удивленію ему опять даютъ много золота. Оказалось, что онъ забылъ снять свои ставки, большая часть ихъ погибла, но т, что стояли между двадцать седьмымъ и тридцатымъ номеромъ, на дюжин и на другихъ подходящихъ шансахъ, дали ему выигрышъ.

Игра продолжалась. Бертышевъ спряталъ бумаги и золото въ карманъ. Онъ почувствовалъ головокруженіе, какъ человкъ, съ которымъ случилось что-то сверхъестественное, или который совершилъ черезъ силу какой-нибудь подвигъ. Онъ даже не чувствовалъ силы продолжать игру. Блдный, едва держась на ногахъ, онъ всталъ и пошелъ къ выходу.

Войдя въ огромную переднюю, онъ слъ на первый попавшійся диванъ и, приложивъ голову къ холодной колонн, старался придти въ себя. Къ нему подошелъ важный слуга, стоявшій у дверей и контролировавшій входящую публику.

— Вамъ дурно? Вы, должно быть, много проиграли?— сочувственно спросилъ слуга.

— Нтъ, напротивъ… я… слишкомъ много выигралъ!— отвтилъ Бертышевъ.

— Да? сколько же?

— Что-то около сорока тысячъ.

— А рисковали?

— Всего только тысячью франковъ.

— Въ такомъ случа поздравляю васъ, вы очень счастливы!

— Благодарю васъ.

— И какъ хорошо, что вамъ во время сдлалось дурно и что вы прекратили игру! Это не всякому удается. Большинство выигравшихъ потомъ все возвращаютъ и еще свои проигрываютъ. Въ этомъ все дло…

— Да, вы правы… Это меня спасло… Благодарю васъ.

Онъ вынулъ изъ кармана два золотыхъ и подалъ слуг. Тотъ разсыпался въ благодарностяхъ.

Бертышевъ почувствовалъ силу выйти, надлъ пальто и, выйдя изъ казино, пошелъ внизъ въ вокзалу.

‘Клянусь моими дтьми, что никогда въ жизни больше не вернусь туда!’ прошептали его губы. Онъ взялъ билетъ и слъ въ вагонъ.

Было около двухъ часовъ дня, когда онъ, пріхавъ въ Ниццу, шелъ обычной дорогой по Avenue de la gare. У него еще горла голова и онъ чувствовалъ слабость во всемъ тл. Онъ шелъ не домой. У него созрлъ планъ, который онъ хотлъ во что бы то ни стало привести въ исполненіе.

Но пройдя полдороги, онъ вдругъ остановился.

— Это ты? у тебя безумное лицо!— произнесла Вра Поликарповна, которая шла ему навстрчу.

— А ты куда идешь?— спросилъ Бертышевъ.

— Я никуда… Къ намъ пришелъ старшій Брухманъ. У него дло къ мам… Для меня ясно, что онъ длаетъ оффиціальное предложеніе, и я ушла… И представь, я почти была уврена, что встрчу тебя и я этого такъ хотла!

— Зачмъ?

— Такъ. Мн надо было тебя увидть, просто увидть… Чтобъ ршить.

— Ну, и теперь ты меня увидла…

— Но ты какой-то сумасшедшій… Гд ты былъ?

— Въ Монте-Карло.

— Ты игралъ?

— Да, я взялъ съ собой тысячу франковъ. Но произошло что-то дикое. Я уже проигралъ почти все и съ отчаянія сдлалъ крупную ставку, совершенно такъ, какъ вчерашній молодой человкъ, и вдругъ въ два удара выигралъ что-то около сорока тысячъ, франковъ.

— Сорокъ тысячъ франковъ! Вдь это — пятнадцать тысячъ рублей! Какое безумное счастье! Ты теперь богачъ…

— Да, повидимому… Но, погоди, я долженъ зайти въ Ліонскій кредитъ.

— Зачмъ? Ты хочешь вложить туда деньги?

— Какъ вложить? Я хочу сейчасъ переслать Вольтову семь тысячъ рублей. Пять на его дло и дв на лченіе. Пусть удетъ куда-нибудь изъ Петербурга. Ну, и тысячу рублей Скорбянскому,— его дла очень плохи.

— Ты еще не пришелъ въ себя, должно быть… Изъ пятнадцати тысячъ выбросить восемь… Это безуміе!

— Я игралъ ихъ именемъ, я думалъ о нихъ.

— Не длай этого, Владиміръ! По крайней мр, не сейчасъ, потому что потомъ ты раздумаешь и пожалешь. Подумай, ти вдь этими деньгами обезпечишь себя на нсколько лтъ, ты можешь спокойно работать, ты напишешь интересныя вещи.

— Ахъ, Вра, въ этомъ пункт мы всегда будемъ разногласить… Я не могу поступить иначе… Понимаешь ли?.. Если у меня есть пятнадцать тысячъ, да еще такъ легко пріобртенныхъ, а мои друзья нуждаются въ нихъ, чтобы жить и осуществить лучшую мечту своей жизни… Пойми же, разв можно думать объ обезпеченіи, о работ?

— Да… Мы дйствительно никогда не поймемъ другъ друга. Да, да, Владиміръ, мн просто непонятна, мн чужда эта психологія… И это ужасно! Знаешь ли ты, что здсь ужасно?— говорила она, и при этомъ глаза ея горли какимъ-то страннымъ блескомъ.— Ужасно то, что я сознаю, что ты выше меня въ этомъ, недосягаемо выше, и я не могу возвыситься до этого! И знаешь ли почему? Я скажу теб прямо. Иногда я представляю тебя своимъ мужемъ и мн начинаетъ казаться, что ты, не знающій цны деньгамъ, разбрасываешь ихъ такъ вотъ, какъ это длаешь сейчасъ,— и меня охватываетъ ужасъ… Да, да, я вотъ сейчасъ почувствовала необходимость сказать теб эту страшную правду и, можетъ быть, это и было причиной моей нервности, моихъ колебаній…

Владиміръ Николаевичъ смотрлъ на нее изумленными глазами и она точно выяснялась передъ нимъ съ новой стороны и, вмст съ тмъ, выяснялось многое изъ того, чего онъ никакъ не могъ понять въ ихъ отношеніяхъ.

Вдругъ онъ протянулъ ей руку:

— Прощай, Вра!

— Навсегда?

— Да, да, чмъ ты была для меня, навсегда… Я прощаюсь съ Врой… Съ Врой прошлаго… Но мы вдь будемъ встрчаться по дламъ… вдь я веду ваши дла… я доведу ихъ до конца! И такъ… До свиданья, Вра Поликарповна!..

Она стояла передъ нимъ съ глазами, полными слезъ. Ему тоже хотлось плакать. Быть можетъ, при другихъ условіяхъ, эта общая ихъ жалость къ прошлому еще разъ заставила бы ихъ упасть другъ другу въ объятія и еще надолго отдалилось бы неизбжное ршеніе. Но теперь они сквозь слезы оба разомъ подумали: ‘Такъ лучше… мы, настоящіе, такіе, какъ есть, а не такіе, какихъ мы выдумали, никогда, никогда не поймемъ другъ друга!’

— До свиданья!— тихо, дрожащимъ голосомъ, произнесла Вра Поликарповна и отвтила ему слабымъ пожатіемъ руки.

Онъ быстро пошелъ въ прежнемъ направленіи и, дойдя до огромнаго зданія Ліонскаго кредита, повернулъ въ него. Здсь онъ исполнилъ то, что хотлъ. Онъ перевелъ все, назначенное для Петербурга, на имя Скорбянскаго, потомъ пошелъ на телеграфъ и послалъ Скорбянскому слдующую телеграмму:

‘Сегодня выигралъ кучу золота. Совсмъ здоровъ и навсегда. Туманъ разсялся. Семь тысячъ отдай Вольтову и одну для тебя. Скажи ему, чтобъ халъ лчиться, а вернется съ новыми силами, приступитъ къ своему длу. Вр пишу особо. Похлопочи за меня, а теб ручаюсь нашей старой дружбой за врность’.

Вр Петровн онъ написалъ: ‘Твое письмо исцлило меня. Если сможешь, прости. Если нтъ, какъ-нибудь доживемъ нашъ вкъ для дтей и любимаго дла. Прошу тебя, пришли телеграмму въ Варшаву, до востребованія. Сегодня вызжаю’.

——

Вечеромъ, когда онъ зашелъ проститься съ Марьей Ивановной, онъ узналъ отъ нея, что Вра Поликарповна дала Брухману согласіе. Онъ объяснилъ свой внезапный отъздъ длами, которыя его зовутъ экстренно и сослался на якобы полученную телеграмму.

— Какъ же такъ? вы съ Врой и не простились?— спросила Марья Ивановна.

— Мы простились уже съ нею днемъ.

Дальше Марья Ивановна объяснила, что Вра Поликарповна ухала съ Брухманами куда-то въ Каннъ, смотрть какой-то замчательный островъ.

— Ахъ, да, я совсмъ забыла…— спохватилась старуха,— она вдь оставила вамъ записку!

— Мн?

— Да, просила передать… Смшная! Она говоритъ: ему въ вагон нечего будетъ длать, такъ пусть займется этимъ!

— Ну, такъ я въ вагон и прочитаю. Прощайте, Марья Ивановна, тороплюсь. Я думаю, вы тоже скоро вернетесь…

— Да, ужъ надо полагать… Не въ вагон же будемъ свадьбу справлять.

Въ девять часовъ вечера Владиміръ Николаевичъ выхалъ изъ Ниццы. Только когда улеглось въ душ его тревожное чувство, которое всегда бываетъ при внезапномъ отъзд, разршающемъ важный вопросъ, вопросъ цлой жизни,— часа черезъ два посл того, какъ покинулъ Ниццу, онъ вынулъ письмо Вры Поликарповой и прочиталъ его.

‘Все-таки вы должны знать, почему я согласилась быть женой ‘одного изъ Брухмановъ’ (право, мн было бы все равно, котораго. Вдь въ сущности, я выхожу замужъ за фирму ‘Торговый домъ — братья Брухманы’). Моя любовь къ вамъ была не тмъ пошлымъ романомъ, какіе совершаются кажный день. Нтъ, наше чувство, которымъ мы жили въ начал нашей близости, было такъ высоко… Оно оказалось выше насъ самихъ, и если бы я теперь стала искать чувства, то все, что я нашла бы, было бы безконечно ниже его. Такъ ужъ и искать не стоитъ. А въ такомъ случа, право, не все ли равно, съ какой фирмой я раздлю свою жизнь… Ахъ, какъ бы мы ни рвались къ высокому, все равно намъ суждено пошлое,— намъ, въ жизни которыхъ нтъ никакой задачи, кром той, чтобы прожить ее съ наименьшей суммой огорченій. У васъ, по крайней мр, есть то утшеніе, что вы будете исполнять свой долгъ, а у меня и этого нтъ… у меня нтъ никакого долга… Но если въ моей жизни когда-нибудь будутъ свтлые моменты, то это т, когда я буду вспоминать о нашемъ чувств, о лучшихъ дняхъ его. Счастливой дороги, Владиміръ Николаевичъ!’

Знакомые города Италіи промелькнули. Онъ не останавливался нигд ни на одинъ часъ, черезъ Вну онъ прохалъ только для того, чтобъ перебраться съ одного вокзала на другой. Онъ съ нетерпніемъ ждалъ Варшавы.

Здсь, вмсто одной телеграммы, ему дали дв. Скорбянскій писалъ:

‘Вольтушка ожилъ, боюсь, что ему грозитъ лишеніе ума отъ восторга. Мой печальный хребетъ ласково сгибается, привтствуя тебя. Весь погруженъ въ организацію торжественной встрчи’.

Вра Петровна писала: ‘Благословляю небо за твое ршеніе: оно справедливо. Теперь намъ надо много снисхожденія другъ къ другу. Хотла бы сдлать твою жизнь счастливой. Но не моя вина, если я могу отдать теб только истерзанную душу’.

И. Потапенко.

Конецъ.

‘Міръ Божій’, NoNo 1—12, 1898

ДВА СЧАСТЬЯ.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

I.

II.

III.

IV.

V.

VI.

VII.

VIII.

X.

XI.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

Глава I.

II.

III.

III.

IV.

Глава V.

VI.

VII.

Глава VIII.

Глава IX.

Глава X.

Глава XI.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ.

Глава I.

II.

III.

Глава IV.

Глава V.

Глава VI.

Глава VII.

Глава VIII.

Глава IX.

X.

XII.

XIII.

XIV.

XV.

XVI.

XVII.

XVIII.

Читайте также: