В. Ф. Ходасевич
Два поэта
Два поэта, Ходасевич Владислав Фелицианович, Год: 1936
Время на прочтение: 7 минут(ы)
Ходасевич В. Ф. Собрание сочинений: В 4 т. Т. 2. Записная книжка. Статьи о русской поэзии. Литературная критика 1922—1939. — М.: Согласие, 1996.
Молодая зарубежная поэзия понесла две утраты — одну за другой: 21 ноября 1934 года, вечером, на станции метро ‘Пастер’ был убит проходившим поездом Н. П. Гронский, меньше чем через год после этого, 8 октября 1935 года, при трагических обстоятельствах, погиб Б. Ю. Поплавский. Сейчас передо мною лежат посмертные сборники их стихов, недавно вышедшие: ‘Снежный час’ Поплавского и ‘Стихи и поэмы’ Гронского.
Литературные судьбы этих поэтов неодинаковы. Поплавский родился в 1903 году, а Гронский в 1909-м. В столь юном возрасте шестилетняя разница довольно значительна. Поплавский начал печататься в 1927 году, а в 1931-м вышел первый сборник его стихов — ‘Флаги’. Гронский при жизни почти не печатался — только три его стихотворения были изданы отдельным листком в Ковно. Он умер, подготовляя к печати первую свою книгу, и, таким образом, его дебютный сборник оказался посмертным. Поплавский был лично и поэтически хорошо известен литературным кругам. О нем знали даже некоторые представители нашей читающей (или, лучше сказать, — нечитающей) публики. Гронский знаком был только ближайшим своим друзьям. Пишущий эти строки должен признаться, что не слышал о нем до самого дня его смерти. Таким образом, если бы дело шло о двух авторах, благополучно здравствующих, книги Гронского и Поплавского оказались бы несопоставляемы, критику пришлось бы их отнести к разным рубрикам. Вторую книгу Поплавского следовало бы сравнить с первой, а о Тройском писать как о новом знакомце и дебютанте. Смерть, однако, смешала все эти литературные карты. К несчастию, мы имеем уже полные (или, может быть, почти полные) собрания поэтических сочинений как Гронского, так и Поплавского. Нам даны два поэтических образа, сопоставление которых становится законно, поскольку к ним уже ничто не прибавится. Нужно заметить, однако, что эти образы остались незаконченными. Поэтому, хотя уже не осуществятся обещания, заложенные в несомненном и выдающемся даровании Гронского, и хотя оказался оборван внутренний путь, наметившийся в поэзии не менее одаренного Поплавского, — хотелось бы мне коснуться возможностей того развития, которому не суждено стать реальностью, но которое, на мой взгляд, успело уже довольно отчетливо обозначиться в творчествах Гронского и Поплавского. Хотелось бы мне представить себе, как в дальнейшем сложились бы их поэтические судьбы, если бы им не суждено было пасть ‘в начале поприща’.
Без особенного труда можно назвать главные учителей, оказавших прямое влияние на каждого из названных поэтов. Для Поплавского такими учителями были, как в свое время уже отмечалось критикой, Блок и А. Рембо. В поэзии Гронского справедливо отмечали влияние, с одной стороны, — Державина, изучением которого он специально занимался в университете, с другой стороны — Марины Цветаевой. Последнее, впрочем, мне кажется более глубоким и органическим. К этим двум именам, однако, я считаю необходимым прибавить третье: во многих стихах, и особенно в поэме ‘Белладонна’, в лучшем и ‘центральном’ произведениии Гронского, словесный материал, отчасти архаизированный и носящий следы державинской лексики, подвергнут глубокой ритмической обработке в духе Андрея Белого, именно — в духе ‘Первого свидания’. К тому же ‘Первому свиданию’ восходят многие интонационные ходы поэмы, тесно связанные с характерно беловской инструментовкой.
Исполнен черною тревогой,
Ломает воздух шестисвист
В стране, где искушает Бога
Любовник смерти альпинист…
И далее:
С тех пор, как под хрустальной твердью
Бог караванов слышит ход,
Здесь двое гибнут горной смертью
Из года в год, из года в год.
Вниз! — обрывая рододендрон…
Вниз! — с камнем, обманувшим вес… —
можно ли в этих стихах не услышать отзвук беловской поэмы?
Чем моложе поэт, тем труднее ему освободиться от влияния учителей: тут действуют и литературная неопытность, и, в особенности, то обстоятельство, что в поэте еще не сложилась его собственная индивидуальность, литературная и человеческая, которая лишь с течением времени вытесняет влияние и предъявляет собственные права. Естественно поэтому, что Поплавского мы видим поэтом более сложившимся и своеобразным, нежели Тройский, младший по возрасту и по литературной работе. Но таков Поплавский именно в посмертном сборнике, а не во ‘Флагах’, возрастно соответствующих посмертному сборнику Гронского. Говоря так, я вовсе не отрицаю, что ‘Флаги’ были ярче и резче окрашены: дело все только в том, что яркая окраска ‘Флагов’ носила больше признаков заимствования, нежели ‘Снежный час’, в сравнительной и нарочитой тусклости, притушенности которого отчетливо обозначился уже собственный поэтический облик Поплавского. Однако, как это ни странно с первого взгляда, именно тут, в этом пункте, и обозначилась, как мне думается, большая литературная опасность, грозившая Поплавскому. Мне кажется, что в последние годы в нем нарушилась та гармония, которая должна сохраняться между работой поэта над своей человеческой личностью, с одной стороны, и личностью литературной — с другой. Увлекаясь жизненными и отчасти философическими проблемами, он остывал к проблемам литературным. Больше того — ‘Снежный час’ как будто свидетельствует о том, что вопрос ‘как писать?’ начинал ему казаться несравненно менее значительным, нежели вопрос ‘как жить?’. Может быть, поэтическая проблематика ему представлялась даже суетной и поверхностной по сравнению с проблематикой, скажем, нравственного порядка. Иными словами, работа над собою как человеком совершалась в нем не параллельно работе поэтической, как бы следовало, — а за счет этой второй работы и в ущерб ей. Отсюда — произвольная, сознательная простота его поздних стихов по сравнению с прежними, большая в поздних стихах задушевность голоса, но в то же время и непроизвольная, несознательная их небрежность. Его последние стихи, если угодно, волнуют и задевают читателя острее прежних, но это не потому, что он достиг в них большей выразительности и силы, а потому, что сквозь них очень легко прощупывается болезненная, мучительная эмоциональная ткань. Пожалуй, можно сказать, что отход от ‘литературности’ был со стороны Поплавского тонким и сложным литературным приемом, но это будет игра словами, не соответствующая истинному положению вещей. Я лично мало знал Поплавского, но поскольку знал и поскольку слышал о нем — я глубоко уверен, что в последнее время самое ремесло поэта его менее привлекало, чем прежде. Рано или поздно это должно было сказаться на его поэзии очень сильно и глубоко, еще сильнее и глубже, чем сказалось уже в ‘Снежном часе’. Быть может, он перестал бы писать стихи, перейдя на прозу всецело. Но ведь и как прозаика его подстерегали те же ‘проклятые вопросы’, которые разъедали поэта. В конце концов, ему угрожала опасность из субъекта литературной деятельности, поэта, превратиться в ее объект — в интересную и сложную личность, которая себя выражает в жизни, а литературного своего выражения ждет от кого-то другого. Вся совокупность произведений лирического поэта может быть рассматриваема как единая поэма. Поплавскому грозила опасность превратиться из ее автора — в героя. Может быть, он даже сознательно шел навстречу этой опасности: путь — по человечеству достойный, даже трогательный, но литературно гибельный. Мне вообще кажется, что у Поплавского был ослаблен инстинкт поэтического самосохранения — не решающая, но очень важная часть литературного дарования.
Иным, совершенно противоположным, представляется облик Гронского. Поплавскому жизнь открывалась как слезная мещанская драма, герои которой вызывают жалостливое сочувствие своему медленному, повседневному, безвыходному мучению. Тройский созерцал в жизни высокую и героическую трагедию. Поплавский в житейской драме не видел смысла. Его поиски веры, видимо, были искренни, но бесплодны. Отсюда — женственный, неврастенический стыд Поплавского перед персонажами драмы, его желание не выделяться из их среды, смешаться с ними и разделить их участь. Тройский знал или предчувствовал, что трагедия имеет религиозное оправдание и очищение. Отсюда — его мужественное приятие мира таким, каков он есть, и подлинно трагическое, подлинно поэтическое дерзание ‘с высоты взирать на жизнь’. Отсюда же, в свою очередь, — влечение Поплавского от поэзии к жизни, от того, что в последней глубине души казалось ему только вымыслом, суетной выдумкой, — к тому, что казалось ему печальною, но единственной реальностью. И отсюда же то, что еще не успело до конца сказаться в поэзии Гронского, но что в ней уже чувствуется, — твердое, неколебимое желание навсегда остаться в поэзии, в творчестве, которое для поэта всегда есть реальнейшая из реальностей. В прямой связи со всем этим находится у Поплавского — его богемство, его растрачивание таланта, непланомерность его труда, его внутреннее дилетантство, его безразличие к русскому языку, которого он толком не знал, а у Гронского — его сознательная учеба, как выразились бы в советской России, его систематическая историко-литературная работа, наконец — его уже почти мастерское владение русским языком, замечательное и трогательное в юноше, который покинул Россию одиннадцати лет от роду.
Вот, в кратких чертах, те причины, по которым, равно сожалея о гибели обоих поэтов, не могу не признаться, что, если бы им суждено было литературное будущее, — у Гронского, на мой взгляд, оно сложилось бы здоровей и счастливей, чем у Поплавского.
Два поэта. — В. 1936. 30 апреля.
Тройский Николай Павлович (1909—1934), сын известного историка и юриста профессора П. П. Гронского, учился сначала на юридическом, затем — уже с дипломом бакалавра — на филологическом факультете Парижского университета, который окончил в 1932 г. со степенью лиценциата по специальности ‘русский язык и литература’, в январе 1933 г. поступил ‘для пополнения своих знаний по истории’ в Брюссельский университет, на факультет философии и литературы, где в 1933—1934 гг. готовил ‘тезу о Державине’ (см.: Гронский Н. П. Стихи и поэмы. Париж, 1936. С. 5—7). ‘В последнее лето своей жизни Н. П. Гронский впервые увидел три своих стихотворения в печати. Они были изданы отдельным листком в Ковно по инициативе А. М. Томской. <...> Можно сказать, что Библия, горы, родина, подвиг жизни, героизм и связанная с ним смерть были главными источниками его поэтического вдохновения’ (Там же. С. 6—7). См. о нем: Ковалевский П. Памяти Н. П. Гронского // ПН. 1934. 24 ноября, Р. С[ловцов]. Н. П. Гронский // ПН. 1934. 23 ноября, Б ем А. Письма о литературе: О Н. П. Гронском и его поэме ‘Белладонна’ // Меч. 1935. 10 февраля.
С. 373. Поплавский начал печататься в 1927 году… — С 1927 г. стихи Поплавского появляются в парижских периодических изданиях, в действительности впервые его стихи были напечатаны еще в 1919 г. в Симферополе (см.: Чертков Л. Дебют Бориса Поплавского // Континент. 1986. No 47. С. 375—377).
С. 374. Для Поплавского такими учителями были… Блок и А. Рембо. — См., напр., у Г. Газданова: ‘Я не знаю другого поэта, которого литературное происхождение было бы так легко определить. Поплавский неотделим от Эдгара По, Рэмбо, Бодлэра, есть несколько нот в его стихах, которые отдаленно напоминают Блока’ (О Поплавском // СЗ. 1935. No 59. С. 463), у Ю. Терапиано: ‘В 1927 году появились впервые в печати стихи Поплавского. <...> Все были согласны, что появился новый, очень крупный, талант, крупный не только в местном, эмигрантском, но и общероссийском масштабе. — ‘Так начинал Блок’, — говорили некоторые’ (Памяти Бориса Поплавского // Новь. 1935. No 8. С. 148).
В поэзии Громкого… отмечали влияние… Державина… Марины Цветаевой. — Цветаева, которую в конце 20-х годов связывали с Тройским близкие отношения, писала о нем 27 декабря 1934 г. А. Тесковой: ‘Это мой настоящий духовный выкормыш, которым я — горжусь’ (Цветаева Марина. Письма к А. Тесковой. Прага, 1969. С. 119). В статье ‘Посмертный подарок’ Цветаева писала о родственности поэзии Гронского Державину: ‘…он не пишет, как Державин, он дышит, как Державин, тем же воздухом и на ту же глубину вздоха. <...> Поверх — перечисляю по мере не только временной близости — Пастернака, Мандельштама, Блока и даже Лермонтова — поверх всего стоящего между Державиным и собственным девятнадцатилетием потянуться именно к Державину есть уже родство духовное: не случайность, но выбор, не неволя, а свобода, не немощь, а — мощь’ (Воздушные пути. Нью-Йорк, 1965. Т. V. С. 205—206). См. также статью Цветаевой о Тройском ‘Поэт-альпинист’ (Цветаева Марина. Соч.: В 2 т. М., 1988. Т. 2. С. 408—434) и письма к Тройскому (Там же. С. 517—518).
‘Исполнен черною тревогой…’ — Гронский Н. П. Стихи и поэмы. Париж, 1936. С. 73.
С. 376. …самое ремесло поэта его менее привлекало, чем прежде. — Ср. признание самого Поплавского: ‘Сочинительство мое есть постоянная борьба со страхом. <...> Малейшие литературные столкновения повергают меня в глубокое уныние. Занятие литературой становится все мучительнее, и втайне от себя я все время ищу исхода из нее — в религиозной философии или в истории религий’ (Ответ на анкету ‘Чисел’ ‘Что вы думаете о своем творчестве?’ // Числа. 1931. No 5. С. 287).
…’с высоты взирать на жизнь’. — Неточная цитата из ст-ния Пушкина ‘Он между нами жил…’ (1834).