Дорогой, добрый Алексей Максимович!
Дорогой, добрый Алексей Максимович!
Любящий и преданный Георгий Гребенщиков.
20 июня 1911 г., с. Катон-Карагай на Алтае.
Дорогой Алексей Максимович!
Дорогой Алексей Максимович!
Г. Г.
Два письма к М. Горькому, Гребенщиков Георгий Дмитриевич, Год: 1913
Время на прочтение: 5 минут(ы)
Я все-таки верю, что письмо Ваше ко мне от 18. 04. 1913 года не последнее1. Я хочу надеяться, что Вы не отвернетесь от меня окончательно и благосклонно, великодушно извините мне мое неосторожное, нервное письмо к Вам. Я не умею сейчас объяснить Вам, почему это так вышло, но поверьте, жестоко мучаюсь сознанием того, что я действительно забыл, с кем говорю, я слишком искренно заблуждаюсь всегда и притом часто, и часто же сознаю эти заблуждения.
Я не знаю, чем и когда я искуплю это, как я снова заслужу Ваше доверие к себе. Мне бы так хотелось провалиться сейчас сквозь землю, только бы не было этой неприятности, которую я причинил Вам вместо благодарности за Ваши советы, за Ваше внимание и указание для моей же пользы. Ведь я все-таки понимаю же, что вы единственный, кто так глубоко любит литературу и ее хрупкие молодые побеги, а я оказался сорной, сухой, колючей веткой, которую следовало бросить наотмашь прочь! А Вы столько возитесь, поощряете, учите, даже любите — ведь это видно в каждом Вашем слове.
Я ужасно недоволен собою во всем и напряженно стремлюсь себя исправить, насколько хватит сил! И учиться буду, и работать, и внимательно слушать Вас, что разумно и красиво. Но, ради Бога, пока не выносите мне окончательного приговора, не сердитесь на меня и не отвертывайтесь. Может быть, я еще восстановлю Ваше прежнее ко мне расположение.
Теперь немножечко о деле.
Так как моя повесть в Сибирский сборник2 не принята, а другого рассказа я написать не успел, то выходит, что в Сибирский сборник я не попаду. А попасть хотелось бы, и отнюдь не из самолюбия, а потому, чтобы и свою капельку принести на суд широкой публики. Кроме того, об этом просят и товарищи. В моем распоряжении есть один только дважды читаемый Вами рассказ ‘Настасья’, который с Вашими поправками находится сейчас у меня. его мне вернули из ‘Современника’. Евгению Алексеевичу Ляцкому он не понравился. Да и Вам он, кажется, не совсем по сердцу. А между тем, ничего лучшего я не напишу пока. Есть у меня одна тема, но ее надо долго обрабатывать, если смять в 1-2 листа, после буду каяться, как каюсь теперь над Ханством Батырбека3, которого я тоже скомкал.
Вот хотелось бы мне знать: приемлема ли Настасья в Сибирский сборник4 или нет? Не откажитесь черкнуть мне два слова об этом!
Я же, чтобы время не шло даром, буду кое-что тут делать и, может быть, хоть в хвосте да приволокусь в ‘Знание’. Я понимаю, что попасть туда большая честь и Настасья, вероятно, слишком слаба, но чем богат — тем и рад, и эту несчастную девку, шатавшийся по ‘заграницам’ и по Петербургу 2 года, я все-таки пришлю на суд редакционного комитета (Анучину), и если она плоха, Вы так ему и напишите, и я нисколько не буду претендовать, если мне опять вернут ее.
Приношу в Вашем лице ‘Современнику’ глубокую благодарность за теплый, доброжелательный отзыв о моей книжке5. Такой отзыв многому обязывает и действует куда как благотворнее отзывов с оскорбительными фразами, как у Вяткина6.
Редактором ‘Жизни Алтая’7 я теперь не состою. Состою сотрудником и веду литературный отдел в этой газете. Врачи признали у меня в сильной степени неврастению и переутомление и гонят отдыхать, но мне как-то смешно это: какой же отдых в эти годы, когда без дела и два дня прожить скучно.
Готовится у нас к изданию Алтайская книжка. Думаем печатать в Петербурге. Материал собран и книжка должна быть чистенькая, кое-какое представление можно будет составить о нашем Алтае. Когда выйдет в свет (вероятно в октябре), я немедленно же Вам на суд пришлю экземпляр. Называться она будет ‘Алтайский альманах’8. Гуркин нарисовал обложку и часть заставок. Участвуют еще 2-е молодых художников9. Судьба книжки очень меня занимает и я теперь все волнуюсь, убеждая Вершинина10, издателя ‘Жизни Алтая’, не скупиться, печатать в Петербурге, а не в своей барнаульской типографии.
Когда сдам материал — поеду в горы. Уже приобретаю телегу, лошадей и пр.
Ради Бога, не забудьте меня в глуши нашей и напишите хоть немножко.
Адрес всегда один: Барнаул, Георгию Дмитриевичу Гребенщикову.
Искренно, от всей души, желаю Вам здоровья, бодрого настроения и всего светлого и лучшего, так необходимого для Ваших работ и для всех нас, учеников и друзей Ваших.
1 Письмо от 18. 06. 1913 года опубликовано. (См. ‘Горький и Сибирь’, С. 101-102).
2 Вероятно, повесть Деревенская знать.
3 Повесть Ханство Батырбека — Современник, 1913, N 1.
4 Издание Сибирского сборника не осуществилось.
5 Рецензия А. Гусакова ‘Современник’, 1913. N5.
9 Вероятно, Гребенщиков имеет в виду, кроме Г. Гуркина, еще двух алтайских художников: Белослюдова и Вандакурова. (примечание — А. Ф.)
Написать-то я написал Вам свое письмо, да к стыду своему, струсил — не послал его тогда же. Черт знает, чего не приходило в голову… А главное, боязно было подумать, что как бы не вышло оно в виде прошения на ‘высочайшее имя’… Попадет ли письмо в руки ‘Самого’, или ‘под сукном’ сгноят министры… Министры-то не беда, а вдруг какие-либо канцелярские крысы в мундирах… Затем очень побаивался губернских и уездных ‘Шпекиных’, тем более что письмо мое идет с опасным грузом, с Егоркой, за которого ведь сослан-таки Тачалов1 в Ишим, да еще в 24 часа после того, как в ‘Сибирской жизни’ появилась выдержка из Вашей о нем статьи в ‘Современном слове’…2 Конечно, имени там не было указано, а ‘Егорка’-то фигурировал довольно прозрачно, а он, как я писал выше, ‘продиктован автором своему квартальному’… Но все это, конечно, вздор, и Иван Иванович просто радехонек, что его высекли. Всякой перемене воздуха он рад3.
Вернусь к своему письму. По правде сказать, боялся я того, как бы Вы не подумали, что я прошу протекции у Вас. Теперь я здесь, в совершенно диких местах Алтая, в горах и лесах, где не давят меня городские этикеты, решил быть смелее… Я знаю одно и это главное: Вы — человек, и я иду к Вам, как к человеку человек. Вы крепкий и большой, я слабый и малый. Если можете, и если стоит — поддержите. Нет? Не надо!.. По этой причине и письмо свое я решил не переписывать. Пусть будет так, как вышло. Не хочу приходить к Вам прилизанным.
(Если) хочется черкнуть несколько строк. Так приятно щекотать себя мыслью, что Вы близкий и родной человек, с которым хочется поделиться свежими впечатлениями. А поделиться мне хочется вот чем: поселился я на краю света, как раз в трех десятках верст от китайской границы, в глухом горном уголке, у подножия альпийских гор, в д. Согорной. Здесь самые ‘ясашные’, искавшие когда-то ‘Беловодья’, и живут… Ох, какой это любопытный народ… Во-первых, мы с женой вот уже целую неделю подвержены всяческим любопытствам, как невиданные звери. Ни посуды, ни пищи, ничего не дают, потому, что мы ‘Еретики’, и смотрят на нас, как на громадных чудаков, все подвергают строгой критике и осмеянию, а не знают, бедные, что последними посмеемся мы…
Не зло, конечно, но посмеемся… Вся религия в обряде, а обряд — это красота, клад для этнографа и художника… Вот верхом подъехал мужчина… Боже мой, да это сказочный витязь… Что за осанка, взгляд, борода черная по пояс… Костюм… Непременно сфотографирую и Вам пришлю несколько портретов… Вот баба, толстая, с хитро смеющимся лицом косится на меня через окно. ‘Пишешь?’ ‘Пишу…’. Хлопает руками по толстым ляжкам… Мальчуган с грязной, сияющей рожей лезет в окно. ‘Тебе чего надо?’ ‘А!’ ‘Чего лезешь?’ ‘Ничего-о… Хы-ы’ — продолжает лезть в окно, прямо к столу… Молодец!..
Это, конечно, дикари, но дикари, не знавшие рабства, а как это интересно и оригинально для России. Нет, непременно буду писать и повесть, и еще пьесу, и пошлю Вам, если получу ответ на это письмо. А так как я сюда приехал на целые полтора года (получил поручение от Петербургского Общества изучения Сибири), то зимою, наверное, закончу и то и другое.
Ну, простите еще раз, что надоедаю Вам, а все же, если можно, поддержите и дайте возможность пойти более широкой дорогой!
Адрес: Сибирь, Алтай, Катон-Карагай,
Семипалатинская область.
Георгию Гребенщикову.
Печатные вещи посылаю одной бандеролью, а две рукописи — второй.
P. S. Егорку хотел послать переписанным, но тогда он утратил бы многое: прежде всего ту ужасную безграмотность, которая как-то идет к этой, по-моему, все же очень грубой и совсем не литературной поэме. Затем я внес бы невольно поправки в орфографию и т. д. А кроме того, авторская рукопись — более солидна… Рукопись эта единственная. Автор же держит всю поэму в памяти и поправить ее не хочет. Считает ее не нужной и старой. Копия у меня есть, так что этот оригинал мне не нужен4.
1 Речь идет о Иване Ивановиче Тачалове и его поэме Егорка.