Два письма, Андреев Леонид Николаевич, Год: 1916
Время на прочтение: 16 минут(ы)
—————————————————————-
Оригинал находится здесь: Библиотека. Леонид Андреев.
—————————————————————-
Вы хотели объяснения, и вот оно. Я знаю, вам станет холодно и больно,
вы будете плакать весь нынешний вечер, а может быть, и завтра, но мне не
жаль вас, нет. Вы слишком молоды, чтобы стоило вас жалеть. Молодо ваше
сердце, молод смех и молоды слезы, и я не могу вас жалеть, не упрекайте
меня в сухости. У одной молодой особы, подобной вам, я видел письмо,
подобное моему — или в этом роде,- и на письме были следы ее слез. И на том
же письме был другой поздний след: кружок от чашки кофе, которое любила
пить молодая особа… и знаете, сколько лет прошло между горькими слезами и
уютным кофе? Один год. Один год, моя дорогая.
Теперь вы верите, что я устал? Только усталые так равнодушны к молодым
слезам, к целому году красивого молодого траура, только у них так тяжела
холодная рука. Мертвец не замахивается и не дерется, но падение его вялой
руки тяжелее удара. Да, я устал. Вчера, когда вы стучались в мою дверь, я
был дома, один, в темноте, и не спал. И я слышал ваш голос и шуршание
вашего милого платья… Я почти слышал печальный и испуганный стук вашего
сердца, бившегося о немую закрытую дверь. Но я не встал и не открыл вам, и
с таким же успехом вы могли бы стучаться в надмогильный камень: отсюда не
выходят. Нет, это не та усталость потрудившегося, за которую вы так нежно
упрекали меня, отнимая работу, это не сон утомленной силы, покой перед
движением: это усталость всей жизни, и за всю жизнь, тяжелый покой после
движения, холодный коридор, в конце которого дверь Смерти. Будто сразу
навалились на меня все прожитые года, будто за один час я сделал все мои
шаги, которыми шагал по округлости земли, написал все мои картины, испытал
все печали и радости моего бурного бытия. Сердце не хочет биться, вы
понимаете, дорогая? Устало каждым биением своим, как башенные старые часы,
по которым слишком долго узнавалось время.
Бывают такие дни у уставших. Сегодня я уже двигаюсь, и глаза мои
желают смотреть, подсматривают красоту облаков, а рука уже тянется к
кистям, и натянутый холст кажется соблазнительным. Что делать глазам, как
не смотреть? Что делать руке, как не работать? И сегодня я уже заходил в
парикмахерскую, о, сколько работы будет у кауферов в день воскресения
мертвых и мой Жан правильно заметил, по окончании обряда: ‘Вот вы и
помолодели’. Да, я помолодел, глаза мои лгут светло и ясно, и весь я, как
цыганская лошадь на ярмарке, восторгающая покупателей своим бравым видом, и
нужен очень злой и очень внимательный взгляд, чтобы заметить тень
смертельной усталости на этом мирно сияющем лице. Выражусь поэтически: всю
ночь среди цветов спала змея, но кто наутро догадывается об этом?
И постучись вы сегодня, я, пожалуй, слишком поспешно открыл бы дверь,
и снова весь долгий вечер успешно обманывал бы вас и себя, бога и людей,
смерть и любовь. Вы помните нашу прогулку, когда я, опережая вас, таким
молодцом взбежал на очень высокий бугор? Задыхаясь от перебоев сердца для
стариков очень опасны такие эксперименты, я ждал наверху лавров из ваших
рук, как греческий юноша на ристалище, но вы даже не заметили моей прыти,
для вас это было так естественно! Конечно, это было непроходимо глупо, и
сегодняшняя моя ложь была бы искуснее, я уже чувствую во рту ее сладкий,
хлороформенный, наркотический вкус. Я говорил бы о моих будущих картинах.
Как модный тенор на свидании фальцетом напевает арийки,- что делать тенору,
как не петь? -я фальцетом писал бы картины, сверкал глазами, вдохновлялся и
лгал людям и бегу, как последний пройдоха. Чтобы согреть ваши милые и
детски мудрые глаза, я готов стать гением на целый час! Но это простое
мошенничество, мой друг, простое мошенничество. Я не гений. Какие картины?
Я больше НИКАКИХ картин не напишу.
Я устал. Не говорите это моим покупателям на базаре, мне еще нужно
дотянуть рабочий день… но я ужасно устал. Все слишком поздно приходило в
моей жизни, и не гневайтесь, моя дорогая, не плачьте, моя девочка: мне не
нужна ваша любовь. И как хорошо, что о ней не сказано было ни слова и
проклятое семя лжи не взошло: какие это были бы ужасные, презренные цветы!
Дорогая моя, я все видел. Вот уже месяц — или больше вы мучительно ищете
предлога и минуты, чтобы открыться мне и сказать: люблю. Вот уже месяц я,
как искусный донжуан и как самый негодный трус, наслаждаюсь видом этой
борьбы, подталкиваю вас, внушаю жестами гипнотизера еще большую любовь,
подвожу к самому краю и со страхом бегу, просто-напросто удираю. Волосы
поднимаются на моей голове, мне трагически страшно, ибо гонят меня
Эвмениды, но бег у меня мелкой трусцой, как у жалкого карманника, которого
преследует полиция. Вы заметили, что в начале каждого нашего вечера
говорите вы, а я молчу, к концу же я болтаю, как одержимый болтливостью,
как резонер в дурной пьесе, а вы молчите, растерянная, немая, печальная, не
знающая, за что схватиться в этом море слов? И так, молчащую, я
выпроваживаю вас за дверь, лицемерно задерживаю вашу руку, холодную от
печали и недоумения, и поспешно запираюсь: на сегодня я спасен. Вы тотчас
же уходите от двери, или еще стоите? Я ухожу тотчас же. Но на той неделе вы
помните? я минут десять стоял перед этой дурацкой дверью, за которую сам
только что выпроводил мое последнее, но слишком, слишком запоздавшее
счастье. Кажется, впервые понял я, что такое дверь, когда минут десять
посмотрел на ее освещенную плоскость, и, услышь я вздох ваш… Нет!
Все приходит слишком поздно.
Мой поезд отходит только утром, чемоданы упакованы и ящик с красками
далеко, и мне нечего делать всю ночь: крайне удобный случай для последней
вспышки резонерства. Послушайте, что это значит. Когда я был мальчиком лет
семи или восьми, я до страсти любил мятные дешевые пряники, продававшиеся
на нашей глухой улице, в маленькой лавчонке, назывались они почему-то
‘жамками’, и на копейку их давали две штучки. И не знаю я, почему у меня
никогда не хватало копеек, чтобы наесться досыта: родители мои были в ту
пору не бедны и ни в чем другом я не терпел недостатка, но на жамки у меня
всегда не хватало. Конечно, это было маленькое безумство, детская мания. Но
помню мои мечты о жамках и черную зависть к тем, кто их ел, помню их
необыкновенный вкус и вид, эту тоненькую известковую корочку, мягко
ломавшуюся под пальцами, помню мое томление о миллионе жамок, целой горе.
пряников! Вероятно, я ел их много, но мне хотелось еще больше, еще больше,
и до сих пор, через многие десятки лет, мой голод остался
неудовлетворенным. Вы понимаете это? Я могу купить этот миллион жамок, и
иногда я, правда, покупаю фунт или два, и их съедает прислуга: этих мне не
надо, эти чужие, и вкус их мне не знаком.
Пришло, но слишком поздно. Вое приходит слишком поздно, и мои милые
жамки были только звонком к началу этого дурацкого спектакля. Хотел я
дальше путешествовать… и как хотел! Вам понятна эта страсть к новым
странам и новым берегам, и я не раз подмечал в ваших глазах, когда
рассказывал о моих скитаниях по Европе и Америке, этот безумный огонек
любопытства, жажды бесконечного движения, покорную и священную жадность
человеческой души, брошенной на землю для блуждания. У номадов и
прирожденных авантюристов этот огонек превращается в пожирающее пламя, но у
меня он, вероятно, только тлел, как и полагается у культурного юноши,
который отечеству на пользу и родителям на утешение, и никуда я не поехал,
пока не окончил всех полагавшихся мне курсов. А когда поехал…
Правда, очень приятно и удобно ехать в международном вагоне или на
подкованных туристских подошвах бродить по Тиролю, и это совсем, до полного
обмана, походит на путешествие. Но отчего, когда я гляжу в зеркальное окно
вагона, я всегда вижу призрак студента с голодными глазами, который быстро
и безнадежно стремится за поездом, бесследно исчезает на шумных остановках
и снова несется за поездом, мелькает, как маленькая тень над солнечными
долинами Арно, над стремнинами Норвегии, над бурным простором Атлантиды?
Ибо пароходы он преследует так же, как и поезда, и только в Гранд Отелях и
пышных Эксцельзиорах его никогда не увидишь. И как скучен становится мир, в
котором турист заменил авантюриста и мертвые души, вместо Харона, перевозит
Кук!
Пришло, но слишком поздно. Все приходит слишком поздно, и в этом
разгадка моего отчаяния. Любовь… Да, любовь. Вот проклятая богом страна,
где опоздание служит законом, где ни один поезд не приходит по расписанию и
начальники станций в красных шапках — все сумасшедшие или идиоты. Но здесь
и сторожа сошли с ума от крушений! Опаздывают все признания и поцелуи,
всегда слишком ранние для одного и слишком поздние для другого, лгут все
часы и встречи и, как хоровод пьяных призраков, одни бегут по кругу, другие
догоняют, хватая воздух протянутыми руками. Все в мире приходит слишком
поздно, но только любовь умеет минуту запоздания превратить в бездонную
вечность вечной разлуки!
Я мало рассказывал вам о моем большом прошлом, да и сейчас не стану
тревожить его: там много мертвых, а к мертвым я начинаю чувствовать
симпатию, и покой их мне кажется достойным уважения. Но одной женщине я и в
могиле не дал бы покоя, такая это была глупая, невообразимо глупая женщина,
и если она умрет, а я еще буду жив, я найму человека с палкой, который все
время, день и ночь, будет стучать в ее могильный камень, не даст ей спать
ни днем, ни ночью. Вы подумайте, моя дорогая, она сумела опоздать на целых
шесть лет!
Шесть лет я добивался ее любви, все силы души обратил на служение ей,
а она шесть лет упиралась, опаздывала на вымоленные свидания, выходила за
кого-то замуж, разводилась, опять выходила. И последний на свете, о ком она
думала, был я с моей любовью. Целых шесть лет! Я не стану будить вашу милую
ревность слишком длинным рассказом о глупостях, которые я проделывал с
видом жалким и безумным… да, я был жалок и безумен, как и все в этой
проклятой стране неверных расписаний и ежеминутно сшибающихся поездов.
Скажу только, что последним моим безумством был гашиш, увлекший мое сердце
в еще более дикую страну пленительных ужасов и ужасающих очарований, а
когда я вернулся оттуда, я был костляв, как манекен, и желт, как охра, и
спокоен, как турок. Вам случалось видеть старые деревья при большой дороге,
в которые ударила молния: зелень ветвей — и черное обугленное дупло на
месте сердцевины. Я выжег мою любовь, дорогая, и до сих пор, если нет под
рукой лучшего занятия, с гордостью вспоминаю мою героическую борьбу и
славную победу.
А она — она тем временем полюбила меня. Это ничего, что между нами
было две тысячи верст расстояния и что возле нее вертелся какой-то второй
не то третий муж — она полюбила меня, как немного подержанная Маргарита не
совсем свежего Фауста. Я не вхож в кабинет черта и не знаю его планов, и я
решительно не могу вам объяснить, какой смысл был в его затее: вероятно,
обыкновенное желание напакостничать — не больше. Но она нашла меня и
приехала со. скорым поездом,- она очень торопилась! — и две недели под
превосходным небом Италии совершалась одна из нелепейших комедий, какие
только может создать человеческий гений. Простите эту глупую женщину, моя
дорогая: она столько плакала и страдала.
Да, это была пора необыкновенных удач для желтого, как охра, манекена.
В то же самое время, как и женщина, и, по-видимому, в одном и том же скором
поезде, прибыла ко мне и другая запоздавшая любовница: моя слава. Я вам
много рассказывал о том времени, и вы помните этот быстрый ряд
ослепительных вспышек: выставка в Риме, выставка в Венеции и Париже, и
всюду мое имя, и огненные транспаранты, и бенгальский огонь просто чудеса!
Да, еще кресло академика, очень много денег и очень много портретов на
скверной бумаге дешевых газеток, где я похож на побледневшего негра… еще
недавно я смеялся над одним из этих беззлобных изображений, а вы с
удивлением и порицанием смотрели на меня: это грязное типографское пятно
казалось вам пределом человеческой красоты и славы. Еще бы, все видят, даже
те, кому это и не нужно. Но что еще я должен перечислить в доказательство
моей славы? Да, собственный автомобиль, чуть не свернувший мне шеи, я
продал этого убийцу. Вилла с ревматизмом на берегу моря? Живые цветы на
столе, портящие воздух моей мастерской? Прежде я любил цветы… прежде,
прежде!
Говорить ли вам, моя светлая, что и это пришло слишком поздно? Вы так
искренне и наивно чтите мою осеннюю славу, в ваших ясных глазах гордость и
сияние, когда вы идете рядом со мною, и вам ли понять, очарованной, что эта
чудесная и такая вкусная слава вдруг может быть ненужна! А это так, моя
светлая, и уже давно хорошую и толковую экономку я предпочитаю этой
шумливой и нечистоплотной хозяйке, не умеющей приготовить даже сносного
обеда. А как распущена прислуга! А сколько грязных следов так и остается на
моем паркете: вместо того чтобы стереть их мокрой тряпкой, моя глупая
хозяйка обводит их контуры углем и кроет фиксативом… иначе новые
посетители могут и не поверить в мою славу!
Впрочем, все старые мужья любят бранить своих молоденьких жен, и очень
возможно, что моя молодая слава вовсе не такая кокотка и что она даже
серьезная особа с маленькими невинными странностями. Честная жена. Но у
этой честной жены одна вина: она пришла слишком поздно и не тогда, когда ее
так жгуче хотели, не тогда. Где она была, когда я ее звал днем и ночью? Где
скрывалась она, когда я искал ее на всех моих полотнах и ловил в
равнодушных глазах, мертвивших мои картины, отнимавших язык у моих красок?
Шаталась с другими, которые также ее не хотели?..
Извините за грубое слово, моя дорогая, в его горечи мое оправдание:
бог с ней, с этой запоздавшей, пусть шумит и пляшет. Я. устал, как землекоп
к закату солнца, чемоданы мои упакованы для дальнего пути, и я расстаюсь с
вами навсегда, и оттого я так зол и возмутительно несправедлив. Пусть
шумит. Но одно вы позволите, я все же не могу не поставить ей в упрек:
зачем она так подняла цену моих картин. Вы понимаете это: у меня много
денег, но я беден для того, чтобы купить собственные картины… так они
дороги и доступны только богачам! И особенно те первые, потухшие,
своевременно не узнанные, которые я продавал за вязанку дров для железной
печки в моей ледяной мастерской. Ими особенно дорожат коллекционеры, и еще
недавно, в приливе старческой сентиментальности, я любовался одним из этих
драгоценных эскизов: добрый коллекционер пустил меня посмотреть, объяснил
достоинства и обещал пускать и впредь, когда я захочу,- очень добрый и
милый невежда, коллекционер. Очень жаль, что я не пошел с вами, в окна так
хорошо светило солнце, и был виден двор, поросший зеленой травой.
Все приходят слишком поздно, и в этом разгадка моего спального места и
завязанных чемоданов. Нет, это не дорожные вещи, это моя старость, мое
отчаянье и мертвая усталость, которые я потащу куда-то, и напрасно
носильщики будут жаловаться на их тяжесть я и сам хотел бы, чтобы они были
немного полегче, немного полегче. Ночь кончается… вы уже все поняли, моя
дорогая?
О нет, конечно, вы не поняли, и вы правы. Что вам до какой-то глупой
женщины, опоздавшей на шесть лет, до моей усталости и ворчливых жалоб на
хорошенькую славу? Это только предисловие для вас с особой нумерацией
страниц, и настоящее начнется только там, где я заговорю о вас: вот это
будет дело, и тут вы согласитесь понимать. Не правда ли, моя дорогая? Пусть
будет так: закроем предисловие и перейдем к роману.
Итак, вы меня любите. Это правда? Да, это правда, и я бесстыдно
волнуюсь, вычеркивая это слово: любовь. Пусть смысл его давно потерян для
меня, но в самом звуке его столько магии, столько священного чародейства,
что не может остаться спокойным сердце смертного и отзывается боем, как
часы, проснувшиеся среди ночи. Двенадцать говорят они. Полночь говорят они:
солнце на той стороне земли, засни снова, солнце на той стороне земли…
Но, право, я сбиваюсь и все продолжаю раздражающее предисловие, ибо не в
том дело для моей читательницы, что она меня любит, она же это знает, а в
том: что я ей скажу. Да- вот что я ей скажу?
Извините, я слегка волнуюсь и… да, я тоже люблю вас.
Что же поделаешь, люблю. Но я ужасно устал… нет, не то. Не находите
ли вы, что вы родились несколько поздно для меня да, слишком поздно? Я
высчитал давно уже: это опоздало на двадцать восемь лет, я хочу сказать, вы
опоздали родиться ровно на двадцать восемь лет. Понимаете, дорогая: вас еще
не было, просто не было, когда я уже был, и давно был. Вы не находите, что