[ДВА ОТРЫВКА ИЗ ‘СОВРЕМЕННОГО ОБОЗРЕНИЯ’]1
[ДВА ОТРЫВКА ИЗ ‘СОВРЕМЕННОГО ОБОЗРЕНИЯ’]1
II
ПРИМЕЧАНИЯ
ПРИМЕЧАНИЯ
К. Журавлев
[ДВА ОТРЫВКА ИЗ ‘СОВРЕМЕННОГО ОБОЗРЕНИЯ…’]
Два отрывка из ‘Современного обозрения’, Чернышевский Николай Гаврилович, Год: 1858
Время на прочтение: 14 минут(ы)
H. Г. Чернышевский. Полное собрание сочинений в пятнадцати томах
Том V. Статьи 1858—1859
М., ГИХЛ, 1950
…Прежде всего заметим, что тот самый расчет, которым г. Гуфэйзенберг2 хочет заменить наш расчет, дает вывод также в пользу общинного владения: по счету самого г. Гуфэйзенберга выходит, что если бы даже при частной собственности валовой доход земли возвысился на 66%, то все-таки даже и при таком огромном возвышении на долю земледельца приходилось бы гораздо менее, нежели при общинном владении. Выгода для большинства земледельцев от сохранения общинного владения все-таки значительна, — она, по выводу самого г. Гуфэйзенберга, равнялась бы 18 р. 75 к., или 19% {Кстати заметим, что расчет процентов у г. Гуфэйзенберга произведен не по тем правилам, которых держится точное вычисление. При общинном владении, по его выводу, земледелец получает 100 р., при фермерском хозяйстве, по нашему выводу, принимаемому г. Гуфэйзенбергом, 81 р. 25 коп. Как же велик был бы выигрыш земледельца при переходе от фермерства к общинному владению? К 81 р. 25 коп. его дохода прибавилось бы еще 18 р. 75 к.,— то есть (8 125 : 1875 = 100 : Х) = 22 1/3%, а не 19%, как принимает г. Гуфэйзенберг. Он принимает за основание при вычислении возрастания суммы не основную сумму (81 р. 75 коп.), а сумму, уже увеличившуюся от прибыли. Если купец, заплатив за товар 1 000 р., продает его за 2 000 р., то надобно сказать, что он получил рубль за рубль, или 100% выгоды, а не полтину на рубль, или 50%, как следовало бы сказать по расчету г. Гуфэйзенберга.}.
Итак, по выкладке самого г. Гуфэйзенберга, считающего общинную землю под феодальными правами, положение земледельца на общинной земле оказывается лучше, нежели на земле, отошедшей в частную собственность. Но выгода эта, по его расчету, менее, нежели по нашему, — оттого, что мы не отделяем ренты из доходов земледельца, — он упрекает нас за это и вычитает ренту.
Этот вычет нам кажется следствием того, что он не захотел вникнуть в сущность мыслей, подробно изложенных нами в прежних статьях и кратко повторенных в настоящей. Именно потому мы и предпочитаем общинное владение, что оно единственная форма, при которой рента остается в руках земледельца, между тем как при частной собственности она непременно отделяется на большей части территории от доходов земледельца. При частной собственности почти вся земля сосредоточивается в руках меньшинства, перестающего быть земледельцами и живущего исключительно рентою, — при общинном владении ею пользуются сами земледельцы. Это именно и составляет сущность нашей мысли. Но как общинная, так и частная земля может находиться в двух юридических положениях: та и другая равно может подлежать феодальной зависимости или быть чиста от нее. Само собою разумеется, что мы в читателях наших не предполагали приверженцев феодального устройства, — и мы искренне уважаем г. Гуфэйзенберга за то, что он прямо объявляет себя против него. Мы надеемся, он согласится, что сравнивать надобно вещи однородные, частную землю, чистую от феодальных прав, с общинною землею, также чистою от феодальных прав, мы так и сделали. Будем говорить, например, о Франции. Там поземельная собственность некогда подлежала феодальным правам, там и здесь с’а очистилась от них, там и здесь на большей части территории рента не принадлежит земледельцу, потому что по действию принципов частной собственности она постоянно сосредоточивается и выходит из землевладельца. При общинном владении этого не бывает. И земля, находящаяся в нем, может подлежать феодальному устройству, как подлежала ему в Европе частная собственность, но очистившись от этих отношений, земля общинного владения уже навсегда остается в руках земледельцев, которые навеки пользуются и рентою с нее. Потому напрасно г. Гуфэйзенберг вводит в свой счет феодальные права, — именно на том и основано наше мнение, что мы предполагаем землю очистившеюся от них. Мы не забываем о них, — напротив, мы говорили со всею ясностью, к какой только способен наш язык3, что прежде всего предполагаем ликвидацию4. Мы говорим о том, какое состояние земли после ликвидации феодализма (разумеется, в Западной Европе) было бы лучше для земледельцев — государственная собственность с общинным владением или частная собственность.
Потому напрасно г. Гуфэйзенберг переделывает наш расчет: прежде ему нужно было бы доказать, что после ликвидации феодальных отношений рента может выйти при общинном владении государственною поземельною собственностью из рук земледельцев.
Мы полагаем, что г. Гуфэйзенберг одинаково с нами отвергает феодальное устройство средних веков. Напрасно же он в свой расчет вводит вычеты, которыми предполагается феодализм. Мы много раз и очень сильно говорили о том, что всякую форму владения землею без феодализма надобно предпочитать какой угодной форме владения при феодализме.
Мы готовы пояснить это одним из тех примеров, которые уже столько раз были приводимы в наших прежних статьях.
Сущность феодализма состоит с экономической точки зрения в том, что феодал представляется отдавшим вассалу в постоянное пользование известный предмет, материальный или не материальный (жизнь, право торговли, землю, ремесло и т. д.), и за это получает с него чистый доход от этого предмета. Например, в городе Блуа был мост, а в городе Суассоне плотина, находившиеся в феодальном отношении. Горожане Блуа и Суас-сона ходили, одни через свой мост, другие через свою плотину, феодал считался отдающим этот мост или эту плотину в пользование каждого проходящего, и потому при каждом проходе платилась известная сумма (page) за проход. Теперь эти сборы отменены, отчасти с выкупом, отчасти без выкупа, и жители проходят через Блуасский мост и Суассонскую плотину, не давая за то никакого сбора {Смотри Гизо ‘Histoire de la civilisation en France’, лекция XXXV.}.
Это мы говорим, чтобы выставить разницу между предметом подлежащим и предметом, не подлежащим феодализму. Г. Гуфэйзенберг согласится, что таково же было во Франции и отношение земли. Теперь другой пример, чтобы показать разницу между направлением ренты при частной собственности и общинном владении по очищении предмета от феодализма.
Близ Орлеана {Смотри там же, лекция XXXVIII.} лежит озеро Ришфон с рыбными ловлями. На озере стоит деревня Бюзак, жители которой с незапамятных времен живут рыболовством. До XVII века озеро находилось в феодальных отношениях к барону Сен-Бюзаку, и он (по феодальной гипотезе, что уступает озеро в пользование жителям села Бюзака) брал с каждого домохозяина или деньгами по два турнейских ливра (принимая в соображение тогдашнюю ценность денег, около 80 франков нынешних), или натурою, по 200 авуар-дю-пуасских фунтов (около 6 пудов) рыбы в год, или повинностью — улов рыбы в продолжение 104 дней в году. В 1525 году король Франциск I, сюзерен барона Сен-Бюзака, проезжая через Орлеан, был тронут просьбами бюзакцев и приказал Сен-Бюзаку отдать бюзакцам озеро Ришфо, за 3,532 ливра и 8 су турнейских (около 140 000 франков). Такой суммы бедствовавшие бюзакцы не могли взнести вдруг, — платеж рассрочен был на 30 лет. Теперь пришлось бюзакцам думать, как им быть с своим озером. Они, отвыкшие от принципов общинного владения, разделили между собою берега озера на 150 участков, по числу семей, и каждый получил исключительное, право ловить рыбу у своего берега.
Мы приводили ничтожный этот пример потому, что, по счастию, имеем в ‘Description de la ville d’Orlans’ (Orlans, 1611, in 8-го) статистические сведения о Ришфоне и бюзакцах около 1595 года, через 70 лет после очищения озера от феодальных прав. Число домов в Бюзаке оставалось почти прежнее—175, но три четверти берегов озера принадлежали уж только пяти семьям, еще 12 семей имели порядочные участки берега, все остальные жители нанимали право ловли у берегов, принадлежавших пяти семьям. Ныне озеро Ришфон принадлежит одному владельцу — имя его Флсгерг (см. ‘Statistique de la France’ Territoire).
Флогерг получает от озера 40000 франков дохода. Бюзакцы (теперь в их селе считается 210 домов) попрежнему занимаются рыбною ловлею на своем озере, но ловят они ее [рыбу] для г. Флогерга.
Спросим теперь г. Гуфэйзенберга, могло ли бы озеро Ришфон с 40 0С0 франков дохода перейти в руки одного г. Флогерга, если бы бюзакцы в 1525 году оставили озеро в общинном владении целого села? Нет, этого не было бы. Этот доход до сих пор оставался бы в руках бюзакцев.
Потому-то, если мы сравниваем общинное владение с частного собственностью, и нельзя вычитать ренты из дохода общинников, — мы предполагаем, что надобно сравнивать землю, чистую от феодализма, с землею, также чистою от феодализма. Нам кажется поэтому, что расчет г. Гуфэйзенберга неверен, а наш остается совершенно верным.
Г. Гуфэйнзенберг, конечно, извинит нас за то, что мы поднимаем архивную пыль для пояснения наших мыслей: он, конечно, заметит, что ссылки на старинные французские летописи были нам необходимы, — без этой необходимости мы, разумеется, и не прибегли бы к ним5.
Нам показалось несколько странно, что он и другие нападающие на нашу мысль о преимуществах государственной собственности с общинным владением основывают свои возражения на такой форме общинного владения, устранение которой полагается нами первейшею потребностью государственной жизни. Мы говорим о государственной собственности с общинным владением, они говорят против общинного владения на частной собственности. Мы защищаем ренту земледельца против всяких форм, имеющих своим основанием или следствием отделение ренты от доходов земледельца, они полагают, что возражают против нас, доказывая, что земледелец мало выиграет, если с общинным владением не будет соединено предоставление ренты земледельцу, — боже мой, да мы совершенно уверены в этом, и все наше мнение возникает единственно из желания предоставить земледельцу ренту.
Мы нимало не огорчаемся таким несправедливым возражением со стороны г. Гуфэйзенберга и других спорящих против нас: тут мы видим дело очень обыкновенное в спорах: возражения против какой-нибудь мысли чрезвычайно часто основываются на том, что возражающий предполагает своего противника говорящим вовсе не то, что действительно говорит этот человек. Есть и другая причина, по которой мы остаемся совершенно холодны к возражениям против общинного владения: мы видим, что если бы вопрос, нами поднятый, состоял единственно в наследственности или не наследственности поземельных участков, как поворачивают его противники общинного, владения, то противники эти уже в настоящее [время] были бы совершенно опровергнуты фактами жизни, сохраняющими общинное владение на всем том пространстве территории, которое было в нем. Но глубоко печалит нас то, что между защитниками общинного владения есть люди, не замечающие разницы между этими фактами, признающими общинное владение и основания, на которых должно утверждаться общинное владение в новой истории. Мы слышали даже поздравления будто бы торжеству принимаемой нами системы, на основании этих фактов, — и эти поздравления были для нас тем прискорбнее, чем искреннее были. От противников общинного владения переходя к тем защитникам его, которые забывают вопрос о ренте и выражение ‘государственная собственность’, мы должны вновь изложить свое мнение для ограждения его с другой стороны, с которой оно теперь единственно и подвержено опасности. Противники слова ‘общинное владение’ теперь уже вовсе не страшны ему, но гибельны для защищаемого нами дела могут быть такие приверженцы общинного владения, которые оставляют в своей теории слово без реального смысла, которые хотят в практике оставить под новым именем средневековые факты.
Оградить против них истинный смысл принимаемого нами .мнения мы постараемся точно тем же способом, который послужил нам для объяснения наших желаний г. Гуфэйзенбергу и людям, разделяющим его взгляд на сельский быт. Мы прибегнем к сухим ученым доказательствам, заимствованным из старинных летописей Западной Европы.
В ‘Annales de Nivernois’ мы находим под 1463 годом следующее место: ‘Призрел всемилостивый бог на молитвы верующих своих и послал им избавителя, благочестивого короля Людовика, заступлением всеславнои матери своей, чистейшей девы Марии и всех святых своих. И пришла грамота благочестивого короля, возлюбленного богом и людьми (de Dieu et des hommes bien aime). И по грамоте этой дано было жителями деревень Бле (Bleulx), Сенакура (Sesnacourt) и Больё (Beaulieux) высокородному монсеньйору графу Ивраку (Jevrac) 2 000 ливров турнейских за десятый сбор (la disme), и поголовный сбор (la taille), и подневную повинность (la corve), и другие сеньйериальные обычаи (usages de seigneur) над вышесказанными землями и жителями. И разделили между собою сказанные жители сказанные земли по домам и дворам в наследство, а прежде того каждому ‘овоженившемуся (au chacun le nouveau mari) давалась часть сказанной земли от его милости высокородного графа и по смерти сказанного новоженившегося бралась у вдовы его и давалась другому новоженившемуся. А ныне разделились эти земли, как объявила им сказанная грамота могущественного короля, по домам и родам сказанных деревень Бле, Сенакура и Больё, на веки веков, и возрадовались сказанные жители великим восхищением (d’un supresme extase s’en jourent lesdits villageois) и восхвалили подателя всех благ бога всемогущего и пресвятую его матерь и благосердного господина короля нашего Людовика (nostre raaistre roy Louis de bon coeur)’ {‘Histoire de la France’, par Henri Martin, vol. XII, pices justificatives, No XXIII.}.
Из этого мы видим, что до 1463 года в деревнях Бле, Сенакуре и Больё существовало общинное владение землею и существовал феодализм, в 1463 году феодальные отношения были отменены, и вместе с тем, по грамоте Людовика XI, уничтожилось общинное владение и земли, находившиеся до сих [пор] в феодальном пользовании жителей Бле, Сенакура и Больё, обратились в их наследственную [собственную]. Жители эти были в великом восхищении, которое, как видно, овладело и монахом-летописцем при виде такого счастия.
Неужели защитники общинного владения могут сказать, что жители Бле, Сенакура л Больё радовались напрасно? Нет, мы далеки от такой мысли. Тяжесть феодализма, как видно по восторгу жителей, была так велика, что ею совершенно уничтожались выгоды общинного владения, и сенакурцы могли по всей справедливости восхищаться, когда от[п]латились от этой тягости. Г. Гуфэйзенберг и другие наши противники, конечно, скажут, что считали бы себя недостойными жить в XIX веке, если бы [не] разделяли восторга, который был понятен даже наивному летописцу XV века, — ив этом случае мы совершенно согласны с ними, потому что рента, прежде 1463 года отделявшаяся от доходов жителей Бле, Сенакура и Больё, теперь при? соединилась к этим доходам.
И вот, что нам чрезвычайно горько, что находятся люди, которые не замечают, что при феодализме, существовавшем в средние века в Западной Европе, никуда не годилось и общинное владение, там существовавшее, как никуда не годилось никакое из тогдашних учреждений, как скоро искажалось феодальным соприкосновением. При феодализме не существовало ничего столь драгоценного, чтобы им нельзя было с радостью пожертвовать для избавления от феодализма. Если бы г. Гуфэйзенберг доказал нам, что без феодализма не может существовать общинное владение, мы обеими руками выдали бы не только общинное владение, но и все, что только угодно. Факт, приведенный нами из ‘Annales de Nivernois’, достаточно объясняет наше мнение об этом, — наивный монах-летописец пишет совершенно так, как написали бы мы на его месте.
Нам кажется, что приведенными из французских летописей фактами достаточно пояснена сущность нашего мнения. ‘Эти факты вздор’, — скажет иной читатель. Наша цель была вовсе не та, чтобы знакомить читателя с мелочными событиями французской истории, — мы хотели только изложить свое мнение.
Итак, мы говорим, что если с общинным владением не соединена принадлежность ренты к доходам того, кто пользуется участком земли по общинному принципу, принцип этот извращается, и мы, защищая его, непременным условием его благотворности ставили очищение его от таких искажений.
Словом сказать, если бы существовал выбор только между двумя формами быта: 1) общинным владением на частной собственности с отделением ренты от доходов земледельца и 2) принадлежностью ренты земледельцу по праву частной собственности, мы были бы совершенно согласны с противниками общинного владения в предпочтении второй формы. Мы думаем, что г. Гуфэйзенберг защищает эту вторую форму, несправедливо полагая, что мы согласились бы на первую, — если он действительно защищает вторую форму, мы ценим его мнение гораздо выше мнений тех, которые желают первой формы и против которых направлена вся наша настоящая статья.
Но мы находим, что есть третья форма обладания землею: государственная собственность с общинным владением, причем рента остается в руках земледельца. Вот эту именно форму мы защищаем на том основании, что цель наших желаний — соединение ренты с доходами земледельца — навсегда ограждается этою формою, незыблемо, навеки, между тем как предоставление очищенной от феодализма земли в частную собственность даст ему ренту только на срок более или менее непродолжительный, — и действием принципов, управляющих движением частной собственности, рента непременно уходит из рук земледельца, которому предоставлена была вначале. Людей, думающих справедливо, мы видим только в тех защитниках общинного владения, которые защищают его с целью предоставить ренту земледельцу.
Для разрешения сомнений о принадлежности ренты земледельцу при государственной поземельной собственности с общинным владением следует нам сделать одно замечание, которого, признаемся, мы сначала не считали нужным, полагая предмет, к которому должно относиться это замечание, ясным дли каждого и без всяких рассуждений. В первых наших статьях мы ничего не упоминали о подати, взимаемой с государственных земель. Странные мнения об этом деле заставили нас сказать несколько слов о нем в нашей последней статье (‘Современник’, 1857, ноябрь), и, излагая теперь в общем перечне наши убеждения, подробно высказанные прежде, мы должны повторить те слова.
С земель, своих земель, отдаваемых в общинное владение, государство берет подать. По странному недоразумению, эта подать представляется иным тождественною с рентою. Повод к такой ошибке дается тем, что от подобной подати освобождены некоторые земли, находящиеся в частной собственности.
Наши объяснения будут относиться к Франции и Германии. В этих странах территория] разделялась на две части: одна, бывшая в собственности у простолюдинов, несла поземельный налог, другая, принадлежавшая лицам привилегированных классов, не несла никакого поземельного налога. Ясно основание этого различия: оно ,не в форме обладания, потому что форма обладания была совершенно одинакова для обеих частей, — та и другая равно были в полной частной собственности и нимало не были собственностью государства, основание различия было то, что собственники принадлежали к различным сословиям, — одни пользовались привилегиями, другие не пользовались. Когда же привилегии были отменены, поземельной подати равно подвергались все земли.
Последний принцип признается юриспруденциею и политическою экономиею за единственный справедливый принцип в деле податей. Какова бы ни была форма владения — частная ли собственность или общинное владение,— земля должна подлежать одинако[во]му налогу.
Теперь, возможно ли смешивать государственный поземельный налог с рентою? Каждый, имеющий хотя малейшие сведения в юриспруденции и политической экономии, скажет, что это вещи столь же различные, как, например, государственный налог на дом и плата за квартиру в этом доме, как государственный налог на свеклосахарный завод и плата, отдаваемая арендатором этого завода его владельцу. Смешивать такие понятия может только человек, совершенно незнакомый с первыми основаниями юриспруденции и политической экономии.
Мало даже и того, чтобы совершенно не иметь понятия об этих науках, — нужно также быть совершенно невнимательным к фактам, которые под глазами у каждого, — только тогда можно смешать поземельный налог с рентою. Во-первых, эти уплаты совершенно различны по своей величине. Поземельный налог всегда в пять, в шесть, часто в десять, в пятнадцать раз меньше ренты. В какой-нибудь области владетель государственной [земли] платит по 2 рубля в год за эту землю, а если бы ой вздумал в том же округе нанять такое же количество такой же земли, он заплатил бы 15 или 20, а может быть, даже 30 рублей. Во-вторых, известно, что сверх населенных земель, которые не отдаются в аренду, существуют ненаселенные государственные земли, которые отдаются в аренду, — это одно уже могло бы фактически показать каждому, что рента и поземельный налог совершенно различные вещи.
Мы полагали, что эти факты не могут не припомниться сами собою каждому, мы полагали также, что люди, защищающие или отвергающие общинное владение, должны иметь хотя некоторые сведения в политической экономии и юриспруденции, потому мы сначала и не считали нужными этих замечаний, но странные мысли, встреченные нами у некоторых как из числа защитников, так и из числа противников общинного владения, показали нам необходимость объяснять предмет, который, повидимому, не нуждался бы в наших объяснениях.
Мы хотели посвятить большую часть этого обозрения обзору новостей в жизни Западной Европы, но теперь видим, что рассуждения об общинном владении надолго завлекли нас во Францию и Германию. Хотя и не современной, а прошедшей жизни этих народов мы касались, но все равно, довольно много уже говорили мы о делах заграничных, и пора нам приняться за отчет о наших. Потому не будем мы рассказывать ни об Ост-Индском вопросе6, ни о землетрясении в Неаполитанском королевстве7, ни о знаменитом процессе Жёфос и Гильйо8, ни о десятках других дел и событий, более или менее интересовавших Европу в последнее время, — из всей этой огромной массы фактов упомянем только о двух, — о некоторых следствиях коммерческого кризиса9, который наделал столько бед в Америке и Западной Европе, и о опоре между английскими газетами по поводу распоряжений французского правительства, косвенным образом возобновившего торговлю неграми. Да и об этих предметах мы упомянем только самым кратким образом.
Известно, что когда было отменено невольничество, сначала в английских, потом и во французских колониях, там и здесь плантаторы одинаково жаловались на леность черных, которые будто бы не хотят наниматься работать и предпочитают проводить время в праздности, от этой лености, от недостатка рабочих рук, говорили плантаторы, сахарные и хлопчатобумажные плантации пришли в упадок, многие земли остались невозделанными, количество производимого колониями сахара и других продуктов уменьшилось.
Здравый смысл должен был бы, повидимому, подсказать доверчивым слушателям этих жалоб в Западной Европе, что никакая леность не устоит против приманки денег, что нет такого ленивца, который не стал бы работать очень усердно, как скоро предлагается ему за труд приличное вознаграждение, и что, каковы бы ни были черные, все-таки они одарены желаниями, — ну, хоть бы выпить лишнюю чарку рисовой водки или лишний флакон рома, а даже одного этого желания уже достаточно, чтобы труд за хорошие деньги был ими предпочтен праздности без денег, — не говорим уже о том, что у черных надобно же предполагать и другие потребности, — например, желание принарядиться, нарядить жену и дочерей, желание иметь удобное помещение и т. д., — все эти потребности должны бы служить достаточным побуждением для них не отказываться от работы, если даже и думать, что они не имеют ни скопидомства, ни расчетливости, ни даже любви к деньгам, которой, кажется, не лишено ни одно племя в мире. Эти очень простые соображения не приходят в голову европейцам, слушавшим жалобы плантаторов на леность черных, и вот, наконец, в прошедшем году французское правительство вздумало разрешить привоз черных из Африки на работу во французских колониях, не поверив тому, что черные, населяющие эти колонии, в самом деле не хотят трудиться. Читателям известно, что английские газеты очень сильно восстали против этого распоряжения, восстановлявшего торговлю черными людьми, хоть продажа и покупка прикрыта была именем добровольного контракта. Для нас интересен не ход этого дела, которое может итти как ему угодно, нимало не касаясь нас, — какое нам дело до французских колоний? — нас интересуют только факты, сообщенные по поводу этих споров английскою газетою ‘Daily News’, интересны кажутся они нам в психологическом отношении, потому что ими устраняется нелепость, которой привыкли было мы верить, приняв без критики односторонние показания вест-индских колонизаторов. Дело оказывается очень простым: черные, избавленные от прежних стеснений в вест-индских колониях, вовсе не составляют странного противоречия всему человеческому роду, как уверяли нас колонисты. Эти люди, точно так же, как и все люди всех племен и сословий в мире, готовы трудиться как нельзя усерднее, лишь бы только труд их вознаграждался надлежащим образом, и если некоторые плантации в Вест-Индии остаются невозделанными, так это вовсе не потому, чтобы черные не хотели трудиться, а потому только, что колонисты, привыкшие пользоваться даровым трудом, не хотят давать порядочной платы. Вот что говорит ‘Daily News’:
‘Напрасно вест-индские плантаторы жалуются на леность освобожденных негров и на разорение своих плантаций, — несправедливость этих сетований можно доказать статистическими фактами. Обороты отпускной и привозной торговли английских вест-индских колоний возрастают с каждым годом и свидетельствуют о чрезвычайно высоком благосостоянии плантаций, столь плачевно жалующихся на свой упадок. Каким образом можно там жаловаться на недостаток рабочих рук, мы также решительно не понимаем, потому что тысячи этих негров, упрекаемых в лености, ежегодно переселяются на Панаму, где — разумеется, за приличную плату — усердно занимаются самыми тяжелыми работами и где никогда никто не жаловался на их леность. Плантаторы не хотят давать им порядочной платы — вот в чем вся разгадка дела. Эта порода неисправима. Они взяли 20 миллионов фунтов стерлингов вознаграждения от государства, а потом и принимаются горевать, что не получают работу задаром, как прежде, а должны Нанимать работников. Им, видите ли, кажется, что наемная плата слишком убыточна для них, они все хлопочут о том, как бы понизить ее, а она и теперь так мала, что не вознаграждает труда. Да, единственная причина, по которой черные в Вест-Индии неохотно работают на плантациях, то, что плантаторы дают страшно низкую плату, а между тем подати, лежащие на черных, тяжелы. Плата за рабочий день на сахарных плантациях в Сен-Киттсе, Невисе, Монферрате, Доминике — от 16 до 24 коп. серебром, между тем как в тех же самых местах в городе поденщик получает от 40 до 50 коп. серебром. Какая же охота черному работать на плантации? С тем вместе статистика показывает, что в колониях, где плата выше других мест, и производство идет успешнее, — например, в Британской Гвиане и на Ямайке. Но большинство плантаторов остается глухо и слепо к указаниям опыта на условия своей собственной выгоды. Они не хотят платить за труд, вот и все. Да, надобно еще прибавить, что они любят разыгрывать роль магнатов, ничем не заниматься я ни о чем не думать. Это, конечно, неудобно при таком положении, в котором плантацию надобно вести не спустя рукава, как прежде, а заботливо и расчетливо. Прибавим также, что им очень приятно было прежнее самовластие. Вот из этих-то источников <а возникают их жалобы’.
Таким образом, психологическая несообразность, придуманная близоруким своекорыстием, наконец обличена статистическими фактами, и остается теперь только дивиться тому, что Западная Европа могла так долго верить этой несообразности. Нашлись будто бы, видите ли, на земном шаре люди, которые не хотят работать за деньги! Кто же такие эти люди? Вероятно, какие-нибудь миллионеры, до пресыщения пользующиеся всеми житейскими благами без всякого труда? — Нет, это бедняки негры. Что за диво! Остается только руками всплеснуть от изумления. А на деле оказывается, что эти негры готовы работать самым усердным образом там, где дают им плату, вознаграждающую труд, и не слишком охотно берутся за работу на сахарных плантациях только потому, что тут не дают им порядочной платы, — какие негодные люди, подумаешь! Мало того, что они, хорошо работая за хорошую плату, плохо работают за плохую плату, — они еще уходят с плантаций в города, где плата выше, — многие даже уходят в другие области отыскивать себе более выгодной платы, и там работают не жалея сил, — а между тем в местах, из которых ушли они, плантации остаются (будто бы) невозделанными. Какой ужас! Человек не хочет жертвовать для вашей выгоды своим временем в убыток себе! Этот человек ужасен! Тут поневоле припомнишь изречение одного старинного путешественника об оранг-утанге: ‘Сие животное столь свирепо, что защищается, когда его хотят убить!..’ — Сии люди столь ленивы, что хотят работать за хорошую плату.
Нас иногда упрекали в том, что мы не безотчетно и не безусловно принимаем все мысли экономистов старой французской школы. Что делать, наука движется вперед, и теперь оказываются не совсем основательными многие из мнений, которые казались, например, Жан-Батисту Сэ бесспорными единственно потому, что он не имел времени или материалов, чтобы надлежащим образом исследовать вопрос. Но во многих случаях- истинные решения были отысканы еще экономистами старой школы, и в таких делах мы совершенно разделяем тот образ мыслей, которого держались они. Нам хочется доказать людям, говорящим, будто мы отвергаем, например, все мысли какого-нибудь Сэ от первой до последней, что мы умеем соглашаться с ним в тех вещах, в которых он прав, нам хочется даже показать — читатель извинит самолюбие наше, мы откровенно [признаемся], что это слабость и за такое признание заслуживаем снисходительности — нам хочется даже показать нашим зоилам, что мы умеем рассуждать в духе старой школы ничуть не хуже, нежели рассуждают они, наши зоилы. Этот опыт мы, по правилу медицины и хирургии, произведем на ‘существах низкого рода’, in anima vili, — на ост-индских плантаторах, которые удалены от нас на целый диаметр земного шара и, стало быть, не могут быть для нас особенно драгоценны[ми].
Положим, что их плантации запустели. Почему? Потому, что наемная плата на них очень низка. Что же тут особенно дурного для экономиста? Он очень рассудительно будет отвечать следующим рассуждением на все их жалобы:
Производство сахара по наемной цене, которая могла бы привлечь работников, для вас невыгодна: цена сахара не окупала бы расходов на производство. Из этого следует, что ваш сахар производился в противность экономическому расчету, а такое производство разорительно для страны. Работники, не находя у вас выгодной работы, займутся ремеслами и другими промыслами. Производство сахара уменьшится. Результатом этого возвышения будет возвышение цены на сахар. Когда цена его возвысится, вы будете в состоянии платить хорошее вознаграждение работникам, и они придут к вам, и ваши сахарные плантации снова процветут. И не думайте, что этим вы только возвратитесь к прежнему вашему благосостоянию, — нет, новое будет для вас лучше прежнего. Прежде вы производили сахар невыгодным для страны образом, то есть истощали страну вашим производством, каждый шиллинг получаемого вами дохода извлекается из потери десяти, двадцати шиллингов вашею страною. Разорением страны уменьшается потребление, уменьшается запрос, — сахару требовалось гораздо менее того, нежели сколько могли бы производить вы, и с каждым годом становясь по вашей милости более и более бедною, страна ваша с каждым годом более и более вовлекала вас в общее разорение, виновником которого было ваше близорукое своекорыстие, по которому вы упорно держались ненатуральных, противных человеческой природе и здравому смыслу способов производства. Теперь не то: вы производите сахар, давая хорошую плату вашим работникам, — это значит, вы производите его способом, который один признается в науке выгодным для страны. Труд на вас теперь не разоряет ваших работников, напротив, поддерживает их в благосостоянии, делает их даже год от году зажиточнее. С каждым годом страна богатеет, запрос на все товары, в том числе и на сахар, увеличивается, — с каждым годом ваше производство расширяется в объеме и вместе становится более выгодным для вас. Вы жалеете о прежнем состоянии, — но вспомните, что вы были кругом все в неоплатных долгах, все ваши плантации были заложены и перезаложены — какое же тут благосостояние? Ничто не могло быть хуже вашего прежнего состояния. Теперь будет не то: вы увидите, что когда производство сахара на ваших плантациях установится по способу здравой политической экономии, вы будете гораздо благосостоятелынее, нежели были прежде.
Мы уверены, что ни один экономист старой школы не найдет в этом рассуждении ни одного сомнительного слова, — оно покажется ему непреложно, как изречения самого Сэ или Бастиа. Что касается до последователей новой школы 10, за их согласие на эту тираду мы ручаемся. Таким образом, все знающие люди всех школ и партий соединяются в единодушном отвержении нелепых жалоб, о которых мы говорили. Удивительно, каким образом Западная Европа могла слушать эти пустые жалобы без смеха и негодования. Такое странное внимание к голосу близорукого своекорыстия объясняется только разве тем, что белые привыкли полагаться на слова белых.
Кстати, о привычке. Привычка — великое дело, как всем известно. О ком привыкли говорить, что он хорош, каждый поступок того большая часть людей готова хвалить без всякого разбора, о ком привыкли думать, что он дурен, того каждый поступок готовы считать дурным также без всякого разбора. Это мы говорим к тому, что хотим привести здесь отрывок любопытного письма, на-днях полученного нами из Царства Польского. Австрийское правительство, как известно, издавна не пользуется особенною популярностью: Западная Европа привыкла отыскивать во всех его распоряжениях преимущественно дурные стороны и коварные намерения. Такова была участь и тех мер, которые оно приняло для отстранения последних остатков феодализма в поземельных отношениях своих разнородных провинций. К нам особенно близка Галиция: она более всех других провинций Австрийской империи интересует нас по единоплеменности своего населения с двадцатью миллионами наших польских и малорусских сограждан. До сих пор почти исключительно слышали мы, что Галиция сильно пострадала вследствие отмены феодальных отношений, мы безусловно верили жалобам, которые доходили до нас, мы верили, что доходы землевладельцев в Галиции уменьшились, что поземельные владения упали в цене и проч. Нам очень приятно теперь сообщить мнение человека, смотрящего на дело беспристрастно и находящего, что в слухах, которым мы привыкли доверять, гораздо менее основательности, нежели у нас думали. Письмо, полученное нами, заключает обозрение современней польской литературы, мы надеемся вполне представить его читателям в следующей книжке ‘Современника», а здесь приведем только страницы, имеющие отношение к делу, ныне занимающему нас. Сказав, что на польском языке мало выходит сочинений по политической экономии, автор продолжает:
…никому на Руси нет надобности ни писать, ни читать. Дурно делает тот, кто начинает писать без строго обдуманного плана. Так, мы сами теперь видим это и, чтобы исправить свою вину, погружаем свое внимание в кипу наших журналов за прошлый месяц. В них мы заметили очень интересные статьи Гакстгаузена (в NoNo 22 и 23 ‘Русского вестника’) об освобождении крестьян в Австрии и Пруссии и довольно любопытную статью г. Рыжова о Штейне (NoNo 11 и 12 ‘Отечественных записок’), но знакомить публику с этими статьями нет надобности, потому что они помещены в журналах, очень распространенных между публикою, и мы находим более полезным обратить свое внимание на No 4 ‘Русской беседы’ за прошлый год. Если бы мы не боялись, что уже успели довольно надоесть на этот раз толками об общинном владении, мы прежде всего стали бы говорить об очень дельной статье г. Кошелева по этому предмету, но читателю, вероятно, хочется уже услышать о чем-нибудь, кроме этого дела, и мы переходим к другим статьям ‘Русской беседы’.
1 Статья посвящена полемике об общинном землевладении. В ней Чернышевский выступает с критикой крепостнических порядков и с требованием уничтожения крепостничества и самодержавия (‘ликвидация феодализма’). Этим он определяет свое отношение к первым царским рескриптам о крестьянской реформе. Содержание этой статьи свидетельствует о последовательной революционно-демократической борьбе Чернышевского против крепостничества, самодержавия и либерализма в 1857—1858 годах.
Отношение либералов, с одной стороны, и Чернышевского — с другой, к первым рескриптам характеризует два направления в общественно-политическом движении в России 50—60-х годов XIX века.
‘Либералы хотели ‘освободить’ Россию ‘сверху’, не разрушая ни монархии царя, ни землевладения и власти помещиков, побуждая их только к ‘уступкам’ духу времени. Либералы были и остаются идеологами буржуазии, которая не может мириться с крепостничеством, но которая боится революции, боится движения масс, способного свергнуть монархию и уничтожить власть помещиков. Либералы ограничиваются поэтому ‘борьбой за реформы’, ‘борьбой за права’, т. е. дележом власти между крепостниками и буржуазией. Никаких иных ‘реформ’, кроме проводимых крепостниками, никаких иных ‘прав’, кроме ограниченных произволом крепостников, не может получиться при таком соотношении сил.
Чернышевский был социалистом-утопистом… который не видел и не мог в 60-х годах прошлого века видеть, что только развитие капитализма и пролетариата способно создать материальные условия и общественную силу для осуществления социализма. Но Чернышевский был не только социалистом-утопистом. Он был также революционным демократом, он умел влиять на все политические события его эпохи в революционном духе, проводя — через препоны и рогатки цензуры — идею крестьянской революции, идею борьбы масс за свержение всех старых властей’ (В. И. Ленин, Соч., изд. 4-е, т. 17, стр. 96—97).
2 Имеется в виду статья X. Гуфейзенберга (П. А. Валуева) ‘По поводу вопроса о поземельной собственности и общинном владении землей’ (‘Русский вестник’, 1857, декабрь, книга вторая).
3 Намек на цензурные условия.
4 Имеется в виду, конечно, народная революция. Дальнейшая оговорка — ‘разумеется, в Западной Европе’ — обращает внимание читателя именно на царскую Россию.
5 Здесь также намек на цензурные условия.
6 Речь идет о начавшемся в 1857 году подъеме национально-освободительного движения в Индии против английского колониального господства.
Чернышевский и Добролюбов придавали большое значение национально-освободительным движениям на Востоке — сипайскому (1857—1859) — в Индии, и почти одновременно возникшему с ним тайпинскому движению — в Китае. При этом они беспощадно разоблачали империалистическую колониальную политику Англии.
7 Имеется в виду землетрясение в Неаполитанском королевстве в декабре 1857 года.
8 Процесс состоялся в декабре 1857 года во Франции.
9 Имеется в виду мировой промышленный кризис, начавшийся в 1857 году (см. К. Маркс и Ф. Энгельс, Соч., т. XI, ч. I, стр. 129).
10 Имеются в виду последователи революционно-демократических традиций и взглядов.
11 Имеется в виду статья ‘Заметки о современной польской литературе’ (‘Современник’, 1858, Ne 2) А. Я — ковского.
Печатаются по тексту рукописей, обнаруженных в архиве Дома-музея Н. Г. Чернышевского. Ни в ‘Современник’, ни в Полное собрание сочинений, 1906, эти отрывки не вошли.
Рукопись первого отрывка — автограф, состоящий из семи полулистов крупного формата почтовой бумаги и пяти полулистов обыкновенной почтовой бумаги (No 4206). Начало и конец в рукописи отсутствуют. Она обрывается словами: ‘автор продолжает’. Повидимому, рукопись, предназначавшаяся для ‘Современника’, была набрана, о чем свидетельствуют фамилии наборщиков на полях. Заглавие ее явствует из карандашных помет самого Чернышевского, например: ‘Конец Современного] обозрения и последние формы Дяди Тома будут готовы вечером. Н. Чернышевский’ на обороте четвертого листа.
Второй отрывок (приложение к рукописи No 4206) представляет собою автограф на полулистке почтовой бумаги, в верхнем углу рукою Чернышевского пронумерованном цифрою 10. После слов ‘очень дельной статье г. Кошелева’ в рукописи сделан автором знак сноски, которая, однако, там отсутствует. После слов: ‘и мы переходим к другим статьям ‘Русской беседы’ — карандашная помета Чернышевского: ‘Тут следует написанное г. Добролюбовым’. На этом рукопись обрывается. Оба рукописных отрывка хранятся в Центральном государственном литературном архиве.
Стр. 779, 19 строка. В рукописи: и сделали.
[Он напротив, не приняв в соображение сущности нашей мысли, упрекает нас за то, что мы чистую не…] [Дело вот в чем.] Будем говорить, например, о Франции [или Англии.] Там поземельная собственность.
Стр. 780, 6 строка. В рукописи: феодал представляется [кредитором, а вассал должником] отдавшим
Стр. 780, 8 строка. В рукописи: землю, [право семейных отношений] ремесло.
Стр. 780, 15 строка. В рукописи: за проход. [И у нас были эти мостовые [пошлины] сборы.] Теперь эти сборы
Стр. 782. 17 строка снизу. В рукописи: средневековые факты. [Предоставление ренты земледельцу — вот истинный смысл стремлений к защите государственной собственности с общинным владением. Два отношения могут уничтожать это соединение: во-первых, средневековые учрежде…] Оградить против них
Стр. 782, 10 строка снизу. В рукописи: следующее место. [‘Начало этого года было проведено в спорах] ‘Призрел всемилостивый бог
Стр. 784, 10 строка. В рукописи: иной читатель [: — они взяты из средних веков, то есть из таких времен, которые не представля…] [мы не будем спорить против такого —] [нам важно не то, чтобы читатель познако…] Наша цель была
Стр. 785, 18 строка снизу. В рукописи: собственность [, государственная ли собств…] или общинное владение
Стр. 785, 11 строка снизу. В рукописи: налог на [фабрики и плата за покупку вещей, работа] свеклосахарный завод
Стр. 786, 8 строка. В рукописи: различные вещи [,— разница тут очевидна для человека не только не знающего хотя сколько-ниб…]
Мы полагали, что
Стр. 786, 4 строка снизу. В рукописи: уменьшилось.
[Последний факт действительно был справедлив и потому] [Вообще в Европе серили этому объяснению, которое давалось ему плантаторами, и винили во всем леность черных.]
Здравый смысл должен
Стр. 788, 1 строка снизу. В рукописи: какие негодные [люди, подумаешь, эти [народы] ленивцы] люди, подумаешь! —